Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ключи Марии

Геннадий Николаевич Красников родился в 1951 году в г. Новотроицке Оренбургской области. Окончил факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Около двадцати лет трудился вместе с Н.Старшиновым в альманахе «Поэзия». Автор нескольких поэтических книг, культуролог, эссеист, литературовед. За первую поэтическую книгу «Птичьи светофоры» (1981) удостоен премии имени М.Горького. Живет в Лобне Московской области.

Благое невезение Марии Аввакумовой в том, что она пишет хрестоматийные стихи, то есть стихи, которые сразу становятся классикой, входящей в золотой фонд русской поэзии. А с классикой всегда очень трудно разбираться, там всегда столько смыслов, тайн, культурных слоев, контекстов. Это как сложная классическая музыка, не разбавленная никакой попсой, никакими «чижиками-пыжиками», примитивным «собачьим вальсом», которые каждый из нас когда-то наигрывал одним пальцем на пианино.

Для чтения поэзии Аввакумовой требуется не только тонкий слух к слову и полифонии русского языка, не только эстетический вкус, но и исторический инстинкт, включающий в себя национальную память, народную этику, со всеми ее красками и особенностями формировавшуюся поколениями наших предков на бескрайних просторах России — от севера до юга, от запада до востока. Вот ведь даже такой энтузиаст и знаток русской поэзии, как Евгений Евтушенко, для своей антологии ХХ века доискивавшийся у меня адресочка Марии Аввакумовой, так ничего и не понял в сути ее творчества, признавшись позднее, что в переписке вел с ней непримиримые споры. Неслучайно, когда я спросил у Марии согласия сообщить ее координаты, она серьезно сомневалась в необходимости такой затеи.

На самом деле Е.Евтушенко, как всегда, ухватился за внешнюю сторону. В концепцию издания его многотомной антологии русской поэзии удачно вписывалась сенсация — дальнее родство Марии с огненным протопопом Аввакумом, а главное, то, как «пронзительно описала она северное старообрядчество в лирико-историческом эссе “Гонимые”». Любимый и хорошо продаваемый на Западе конек в россказнях об истории России — сюжет про «изуверства власти» — белыми нитками приплетался к стихам Аввакумовой. А если сюда еще приплести из истории рода раскулачивание, то как с восторженным упоением фонвизинского Митрофанушки не воспользоваться шаблоном и примитивной стилистикой «Огонька» времен Коротича: «Вот какой он был, рабоче-крестьянский рай по Сталину. Даже слезы заледеневают в глазах от холодности власти к своему народу». Так и спросил бы у Евгения Александровича: а стихи, стихи Аввакумовой вы читали или нет? Хотя бы такие:

Наши матери стали старыми,
стали слабенькие совсем.
Наши матери знали Сталина,
знали прелести разных систем.
Да и мы уже столько закуси
поиспробовали на веку:
и Занусси там был, и «Затеси»...
Пир запомнится бедняку.
Запрягай опять клячу тощую,
разбросай пашеницу и рожь.
Напрягай опять жилы-мощи-то:
сей добро — никогда не помрешь!
...Собираются мамы старые
с узелочками — в старину.
Наши матери знали Сталина.
Наши дочери — сатану.

Как можно не понять, не увидеть, что Мария Аввакумова — поэт народного, исторически и генетически глубинного религиозного сознания — по определению не может мыслить фельетонно и плоско, не может измерять судьбу России и судьбу своего рода, судьбу народа картонным либерально-русофобским аршином сатаны, что означало бы для нее умереть со стыда, просто перестать быть русским поэтом!.. Легче для души и совести сгореть в очистительном огне своего предка Аввакума.

Стихи и проза Марии Аввакумовой, даже самые острые, обжигающие горькой правдой, болью, — не сатира, не политика, не стон, «зовущийся песней», по Некрасову, — это исповедь русского человека, страдающего вместе со своей Родиной, со-распинающегося вместе с ней, говоря словами Блока, а не брюзжание распинающего израненное терниями тело России и подносящего к ее воспаленным устам губку с разъедающим оцетом.

Насколько глубоко и точно, сочувственно тактично воспринял и понял Аввакумову Юрий Кузнецов, тот самый, нетерпимый к женской поэзии как таковой, но в отношении к Марии признавший ее уникальную самобытность: «На далеком Севере, среди глухих лесов и мшистых болот, в древнем селенье Пучуга родилась самобытная поэтесса Мария Аввакумова, странница русской поэзии.

Ее родословная знаменательна: среди ее отдаленных предков должно назвать огненного протопопа Аввакума. Вот так-то!

Узорочье ее поэзии идет непосредственно от Николая Клюева. Ее космос, осиянный полярным сиянием, полон опасностей.

Земля пролетает в молозиве
враждующей с нами материи...

Молитвенный шепот ее стиха упоителен, глубокая боль ее отзывчивого женского сердца заставляет сопереживать, а, например, такое пронзительное стихотворение “Плач неродящей матери” способно вышибить слезу даже из сурового человека.

Привет тебе, Мария Аввакумова!
Слава Богу, жива еще
                                 русская поэзия!»

Тоже ведь о слезе сказано, но как, во имя чего, по какому поводу содрогнулось сердце сурового славянина, который «слез не проливал», но «понимает их»!.. И какое родство с поэтическим «узорочьем» Николая Клюева открывается!.. А еще ведь не обойтись и без других, родственных, близких, выстраданных в общей молитве за Россию северян, таких, как Борис Шергин, Федор Абрамов, Николай Рубцов, Василий Белов, Ольга Фокина, Владимир Личутин, Сергей Чухин, Александр Логинов...

Но ключ к тайне поэзии Марии Аввакумовой, к узорочью ее стихов, ее языка, ее души, что «тайно светит» то в смиренной, то в суровой и по-северному строгой красоте описываемых пейзажей, земляков, воспоминаний детства, судьбы рода и Родины, можно отыскать в гениальной статье «Ключи Марии» Сергея Есенина, близкого друга Клюева, а «Мария» в статье — это душа... Оба крестьянского происхождения (как и Аввакумова), Есенин и Клюев не сомневались, что их народные корни ближе всего к первоисточнику мира, к тайне его сотворения, к таинственным знакам и посланиям, хранящимся в языке. Поэтому, говорит Есенин, художнику для обретения зрения в пространстве языка нужна «открывающаяся в слове и образе доселе скрытая внутренняя сила русской мистики». В письме своему другу, крупному поэту и мыслителю из крестьян Н.Клюеву, он не без гордости пишет: «Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России; самое аристократическое, что есть в русском народе». Для него «мыслители», хранители «тайны мироздания» — «наши предки», те странники, слепцы, от которых он в раннем детстве слышал в бабушкиной избе духовные стихи о Голубиной книге, о Лазаре, о райском вертограде, о крестьянском заступнике Миколе...

Вот с каким богатством пришла в литературу и Мария Аввакумова, вот те «прекраснейшие ключи» к таинственным дверям, через которые исключительно только и можно войти в родной язык, в историю, в поэзию. Тут необходимо не только в народной эстетике и этике быть своим, но и не умозрительно, а детски-доверчиво знать в своем сердце, что «в наших песнях и сказках мир слова так похож на какой-то вечно светящийся Фавор, где всякое движение живет, преображаясь» (С.Есенин). И может быть, для понимания сюжетов, деталей, смыслов, характеров, привязанностей и неприятий в стихах Аввакумовой больше, чем любые этнографические рассуждения о так называемой «малой родине», скажут удивительные прозрения двадцатитрехлетнего Есенина, нашедшего в многовековой народной культуре «ключи Марии»: «...наша древняя Русь, где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути, что здесь мы только “избяной обоз” <...> Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека...»

У Марии Аввакумовой, в отличие от клеветников России, нет «стилистического расхождения» со своей Родиной, через какие этапы и эпохи ни проходила бы страна. Каждое событие в ее стихах изначально включено в иерархию ценностей, любая описанная предельно реалистичная бытовая деталь несет на себе отсвет вечности, отсвет бытия, в котором злоба дня всего лишь часть мировой мистерии, идущей от начала сотворения мира. И тогда многострадальные «долы колхозные», «колосья съедобные», «неудобья земные» — поднимаются до горних высот, словно поднесенные поближе к усталым Господним очам:

Земля пролетает в молозиве
враждующей с нами материи —
как будто сквозь долы колхозные,
где выросло, да поутеряно;
где мы, как колосья съедобные,
стоим-дозреваем-качаемся...
в земные свои неудобия
камнями обиды кидаемся.
.....................................................................
Но мне — угольку человечества,
Мне к пламени честному хочется,
где детство невинное греется
для будущего одиночества.
Все там — что случилось хорошего.
Все там — у печурки за Вологдой,
где теплых поленьев наношено
судьей человечьего холода.

И как тут не вспомнить не раз уже упомянутую слезу, которую, верится мне, уронил и «судья человечьего холода» над невинным детством, над «угольком человечества» в жестоком грешном мире, оттого-то и «теплых поленьев» наносил, согрел вместе с Марией и наше читательское сердце.

Замечательно перекликается словесная игра Аввакумовой со сказовыми притчами Бориса Шергина, где улыбка, озорное словцо мастерски подчеркивают часто невеселый смысл рассказанной истории:

Петушок на красной кружке
из рубинного стекла
ждет подружки, ждет пеструшки,
ждет... А жизнь текла-текла...

Дотекла до новой Пасхи:
красим яйца, тесто жмем
и, как наши бабки, счастья —
русского — уже не ждем...

Или — почти с переходом на раёшный стих — восхитительный земной привет небесному рабу Божию Георгию Свиридову:

Благовещенье — Боговещание.
Это музык с небес обещание.
Ибо отрок Свиридов тамотки
изучает небесные грамотки.

И еще. Роскошь словесных богатств, знание жизни, свой чистый взгляд на родное, близкое, болью и любовью отзывающееся:

Намалеваны в соборе Устюжском
иконы с любовною страстию:
чьи-то дролюшки, чьи-то утушки,
безымянные Марьи да Настюшки.
И черны они, и красны дотоль,
что икон мы таких не видывали.
На щеке — пожар, на руке — мозоль...
А пожгли-то их, повыкидывали!..
Побывали вы, Марьи, на паперти.
Посидели вы, Насти, во заперти.
На печных горшках покривили рты.
Покатали на вас рубелём порты.
...Вот хожу я по городу Устюгу,
по Великому Устюгу Сухонскому.
Во реке ребятишки сопливые,
в учрежденьях людишки сонливые.
А во главном соборе святынями
развеселые ряхи крестьянские.
Полыхают глаза окаянские:
карим-карие, синим-синие!

И совсем другой рисунок, другая красота, другое письмо у Марии Аввакумовой в образе Тихвинской Божьей Матери — покровительницы Севера, вблизи этой иконы невозможно не почувствовать душевный трепет и волнение духа, которому открывается в эти мгновения «великая значная эпопея исходу мира и назначению человека...»:

Образ Тихвинской, написанный
                                                         Лукой...
Сколько чудного за бедной
                                                сей строкой:
в темной зелени протеплевших небес
луч ли... серп ли магнетический
                                                         воскрес.
Нечто жизнью переполненное там:
мать с дитем?.. иль ветер бродит
                                                     по стогам,
загибая кудреватые верхи?..
Небеса вокруг пустынны и тихи.
Только пуще виден он со всех
                                                       сторон —
розоватый серп как есть окровавлён,
и прозреешь — только резь пройдет
                                                        в очах —
золотые нимбы сполохов в ночах.
Образ Тихвинской, написанный
                                                           Лукой.
Ангел Севера водил его рукой.

Мария Аввакумова не просто талантливая русская поэтесса, автор замечательных лирических, философских, фольклорных стихотворений, она конечно же привнесла в поэзию и сильную трагедийную ноту, тему, связанную с историей, с русским воинством, с женской долей (прекрасны ее деревенские старухи, одинокие женщины), с трагическими судьбами русских поэтов, с одиночеством, немотой и невостребованностью русского слова. В стихотворении «Дар речи», кажется, эта трагедийность переходит все мыслимые и немыслимые пределы:

Мы прошли такие испытанья...
Немоты удел был так велик,
Что теперь, когда просвет возник —
Речи говорить уж нет желанья,
Да к тому ж закостенел язык.

Нет слов — какими говорить.
Нет воздуха — в каком парить.

И что? После этого — замолчать? А зачем же тогда даны «ключи» Марии — эти источники, бьющие из родной земли, из родного русского слова, из родного пейзажа, из родной культуры и прямо в руки упавшие небесным золотым пером?.. И появляются слова, какими говорить, и появляется воздух, в каком парить, потому что Мария Аввакумова поэт, и поэту Аввакумовой Господь дал поручение, дар — до последнего дыхания:

Господь сказал: Пиши, Марие!
Пиши от сердца и души.
А рыбку пусть едят другие,
А ты старайся и пиши.

Господь сказал: Светись, Марие!
Пустыни воздухом дыши,
А рыбку пусть едят другие,
И ты об этом не тужи.

Всех больше у тебя, Марие!
Твой свет — он в жемчуге исподь,
Носи рубашечки простые...
Однажды так сказал Господь.

Январь 2021 года





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0