Тайный роман или литературная игра?

Из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного — счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу...

И.Бунин

Среди женщин, с которыми А.Чехов общался в течение длительного времени, Л.Авилова занимает особое место¹.

Во­первых, это была самая преданная поклонница, для которой писатель оставался кумиром до конца ее жизни. Она действительно любила Чехова и готова была поступиться ради писателя своим благополучием и даже семьей. Правда, она понимала, что Чехов никогда не позволит, чтобы возникла такая альтернатива перед матерью троих детей. Но она была настолько одержима своим чувством, что допускала, пусть и мысленно, эту ситуацию.

Во­вторых, Авилова обладала литературными способностями и рассказала о своем чувстве в мемуарной повести «А.П. Чехов в моей жизни»². Притом поведала об этом так искренне и подробно, что ее исповедь не оставляет равнодушным никого. Независимо от того, можно верить автору или нет. Для Авиловой эта повесть стала самым значительным ее литературным достижением. И более того, самым ярким, тонким и пристрастным изображением писателя среди воспоминаний его поклонниц.

В­третьих, Авилова почувствовала и выразила внутреннюю неустроенность и одиночество писателя, о которых окружающие могли только догадываться. Она увидела в своем кумире родственную душу и готова была поддержать его своим пониманием и состраданием. Но Чехов не допустил ее к себе столь близко. Он твердо удерживал дистанцию. Другое дело — насколько правдивы эти воспоминания и испытывал ли Чехов ответное чувство? Этот вопрос остался загадкой для самой Авиловой. Она мечтала об этом, надеялась, убеждала себя и читателей, что было и ответное чувство. Но тайна эта так и осталась нераскрытой.

Основой воспоминаний «А.П. Чехов в моей жизни» служила ее ранняя повесть «О любви», которая сохранилась в рукописном варианте, написанном на страницах школьной тетради. Повесть создавалась в начале 30­х годов ХХ столетия и была посвящена отношениям поклонницы с Чеховым. Но в первоначальном названии ее заключалась уязвимость. Прежде всего, оно повторяло обозначение рассказа Чехова, и это создавало двусмысленность, прямую отсылку к содержанию рассказа. Такая аналогия являлась некорректной. Она объединяла повесть Авиловой и рассказ Чехова в единое звено. В действительности такой связи не было. Рассказ Чехова — одно, а повесть Авиловой — другое. Далее, название «О любви» было слишком широким и лукавым: оно констатировало общность чувства. Но Авилова не могла это утверждать: отношение писателя к ней было неизвестно. Поэтому в итоге она изменила название на более конкретное и точное по смыслу: «А.П. Чехов в моей жизни». Двусмысленность была снята, а содержание повести стало более определенным. Теперь речь шла об ее интерпретации их общения.

Опубликованная впервые в 1947 году, повесть «А.П. Чехов в моей жизни» вызвала разную реакцию. Для одних она стала открытием Чехова, другие усомнились в достоверности изображенного, третьи отнеслись к притязаниям поклонницы резко отрицательно. Сам факт существования этого произведения и то, что в центре его представлен Чехов, порождает вопросы, которые важны для понимания личности писателя:

1. Можно ли доверять тому, как Авилова изображает свое общение с Чеховым?

2. Насколько велик вымысел беллетристки в описаниях их реальных отношений?

3. Что нового открывает повесть в понимании личности Чехова?

Позволим себе высказать ряд соображений по этим вопросам.

1. Авилова как личность

Лидия Алексеевна Авилова происходила из скромной дворянской семьи с достойной родословной и строгими правилами воспитания. В мемуарах она вспоминает о своем отрочестве: «Отец Алексей Федорович Страхов умер, когда мне было 11 лет. Мать моя была на двадцать девять лет моложе его, ей было 36 лет. За те четырнадцать лет, что она была замужем, у нее было 12 человек детей, и она была в полном подчинении мужа и очень властной бабушки» (А. 202). Молодая девушка не хотела себе участи, которая была у бабушки и матери. Она желала другой, более содержательной и интересной жизни.

Авилова была решительна в действиях. Она могла разойтись с богатым женихом­офицером после того, как целый год была его невестой. И это несмотря на то, что они любили друг друга. Через 37 лет она объяснит ему причину разрыва: «У вас не было воли, у вас не было характера, и поэтому у вас было мало любви ко мне...» (А. 309). В 20 лет она убедила себя выйти замуж «разумно», независимо от любви, ставя на первое место «здравый взгляд и верность». Она предпочла товарища своего жениха, который отличался трезвостью взгляда на жизнь и семейные устои.

Авилова отважилась пойти к Л.Толстому, чтобы защитить своего слабохарактерного брата от влияния толстовства, вступила в диалог с «великим старцем». А вслед за ней на разговор с писателем отправилась и мать. В результате Л.Толстой стал бывать в их доме и в ходе бесед с Федором снял его нетерпимость и деспотизм. Разлад в семье сгладился, а дружеские отношения с писателем благотворно повлияли на судьбу брата.

После провала «Чайки» в Александринском театре Авилова одна из немногих выступила в защиту Чехова и его пьесы. В «Петербургской газете» (20.10.1896) спустя два дня после первого представления она опубликовала «Письмо в редакцию», обвинив публику в неумении «слушать и понимать людей, настоящих людей» (А. 261).

Когда ее дочь, находящаяся в Чехословакии с сыном, тяжело заболела, Авилова в 1922 году добилась выезда за рубеж, привезла дочь и внука на родину. Здесь она стоически ухаживала за прикованной к постели дочерью, воспитывала внука.

Родственники Авиловой обладали творческими способностями, но не придавали им значения и не превращали их в профессию. Они ограничивались использованием своих талантов в семейном кругу. Лидия Алексеевна также была наделена дарованием беллетриста, но не посвятила себя писательству, о чем позднее сожалела. Она видела цель своей жизни в семье, детях, их воспитании. Тем не менее не смогла ограничиться домашним кругом, стала писать стихи, затем рассказы, познакомилась с профессором и писателем В.Гольцевым. Так началась творческая биография литератора.

Ее деятельная натура требовала участия в общественных делах. Она стала публиковать в журналах рассказы, издала три сборника³. В 1897 году была избрана членом Союза взаимопомощи русских писателей. В 1914 году ее приняли в члены Общества любителей российской словесности при Московском университете. В 1918 году Авилова вступает в члены Всероссийского союза писателей. В марте 1941 года ей была назначена академическая пенсия.

Эти вехи непрофессиональной писательницы свидетельствуют о том, что она была знакома с деятелями литературы и журналистики, находилась в курсе событий культуры. Авилова была в дружеских отношениях с Л.Толстым, А.Чеховым, И.Буниным, М.Горьким, с редакторами петербургских газет и журналов. Вела себя скромно, от природы была застенчива и закрыта. И одновременно целеустремленна и настойчива в устремлениях. У нее были твердые нравственные представления, которым она следовала в жизни. Свою застенчивость прикрывала сдержанностью. Позже в воспоминаниях даст себе строгую оценку и заметит: «Нет, я не была самонадеянна, как думали многие. Но моя скрытая жизнь была хорошо скрыта. Я создала себе непроницаемую оболочку, которую называли и гордостью, и холодностью, и самонадеянностью» (А. 219).

В общении с людьми Авилова держалась достойно. Окружающие чувствовали твердость ее характера. И.Бунин так описывал первые впечатления от Авиловой: «Я помню ее в юности. Вся бледная, с белыми волосами, с блестящими глазами... Молодая девушка с розами на щеках. Она обладала таким тактом, таким неуловимым чутьем, каким не обладает ни один из моих товарищей по перу»⁴.

Близкие знали, что за ее сдержанностью таится трепетная душа, жаждущая любви и красоты. И.Бунин, обладающий зоркостью взгляда, заметил: «Все в ней было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд серо­голубых глаз...»⁵ Естественно, что при знакомстве Чехов не мог не обратить внимание на эту достойную женщину тургеневского типа. Их общение во время первой встречи только усилило интерес писателя.

Авилова познакомилась с Чеховым в начале 1889 года. Ее старшая сестра Надежда Алексеевна была замужем за известным редактором, издателем «Петербургской газеты» С.Н. Худековым. C этой газетой писатель сотрудничал с 80­х годов XIX века. Сестра жила в доме, где бывали знаменитые артисты, писатели, певцы. На эти встречи приглашалась и Лидия Алексеевна. В своих воспоминаниях об этом периоде Авилова предстает как романтическая женщина с пылким воображением и чуткой душой. Мечта стать писательницей влекла ее к литераторам. Молодая женщина укрепляла свое «семейное счастье» детьми. Но душа жаждала любви и приключений.

При первой встрече Чехову было 29 лет, ей почти 25. Девять месяцев назад родился ее первый ребенок. Эта встреча стала для начинающей беллетристки открытием, толчком к «безотчетной радости» и ожиданию неизведанного. Чехов тоже запомнил их общение и использовал детали его в рассказе «О любви», в исповеди Алехина. Затем прошло три года. При их повторной встрече у Авиловой уже было трое детей. Ее муж, городской чиновник, очень ревниво относился к увлечению жены и ее литературным занятиям.

Авилова писала небольшие рассказы и просила своего кумира оценить их. Чехов читал, давал профессиональные советы. Об одном из рассказов, «Забытые письма», он отозвался с похвалой. В то же время отмечал неизбежные просчеты: избыточную описательность, неуверенность в себе, отсутствие наработанного опыта. Авилова была благодарна за внимание. Умная, чуткая женщина создала из писателя кумира и трепетно воспринимала каждое его слово. Между ними завязалась скрытая переписка. Письма Антона Павловича Авилова получала тайком, через почтовое отделение, до востребования. Муж знал о них, и иногда Авилова даже давала ему некоторые письма для прочтения. Чехов стал центром ее душевной жизни, объектом постоянного анализа и литературного творчества. В конце жизни Авилова скрупулезно изобразила перипетии общения с писателем и дала им свою интерпретацию.

Чтобы определить, чем является повесть Авиловой: подлинным воспоминанием или художественным произведением, необходимо учесть индивидуальность и психическую особенность ее автора. Об этом Авилова сама говорит и в повести, и в дневниковых записях вплоть до последних лет. Что свойственно было ее натуре? Прежде всего — необузданное воображение, способность «выдумывать правдоподобно» и замещать реальность созданными картинами. Авилова приводит упрек мужа, который раскрывает ее слабость: «Удивительно, до чего ты наивна! Прямо до глупости <...> У тебя же какая­то мания доверия. Сколько раз тебе говорил: не суди по себе. <...> У тебя темперамента ни на грош, а воображения — сверх головы. Ты не знаешь людей, а воображаешь их, считаешь их такими, какими тебе захочется их видеть, ну и садишься в лужу» (А. 152).

Восприятие людей через обостренное воображение — особенность Авиловой. И оно пронизывает истолкование слов и действий кумира. В этом плане название повести необходимо понимать расширительно. Речь идет не только о реальном общении с писателем и о той литературной игре, в которую поклонница вовлекла писателя, а он согласился в ней участвовать. Название говорит и о роли Чехова в ее воображении, потому что полет фантазии был неотъемлемой частью жизни Авиловой.

Другой особенностью являлось восприятие окружающего «изнутри». Сама Авилова объясняла это следующим образом: «Писать изнутри — это не изложение события, дела, мнения, пользуясь нужными словами, заранее составленным планом. Нет! Когда пишешь изнутри, то сперва представишь себе лицо, улыбку... все окружающее вдруг затуманится, отойдет... слова неожиданные забарабанят как дождь, польются помимо воли, скажут то, что только что родилось и удивляет и еще ново... прольются и иссякнут. И странно самой: откуда это взялось? И отчего больше нет?» (А. 190).

Писать изнутри — значит отдаться стихии чувств, стать летописцем их, а потом удивляться: откуда это взялось? Авилова утверждает себя как импульсивного литератора, подчиненного эмоциям, а не разуму, первому впечатлению, а не выверенности картины. Но следование интуитивному побуждению не покрывает и не объясняет сложность творческого процесса.

И наконец, мечта о том, что Чехов испытывает к ней аналогичные чувства, но держит это в тайне. Поддерживающим источником этой убежденности стал рассказ Чехова «О любви», который Авилова спроецировала на себя и как бы получила подтверждение своей версии. По сути, это нормальные побуждения любящей женщины. Но в сознании Авиловой они приобрели гипертрофированную форму, стали силой, подминающей под себя трезвость мышления и адекватность восприятия реальности. Поклонница превратилась в жертву безудержного желания доказать себе и читателям, что Чехов таил к ней скрытую любовь. Мечта стала навязчивой идеей, которую она прорабатывала в деталях на протяжении нескольких десятилетий.

Эти особенности вызваны спецификой женского взгляда. В воспоминаниях Авилова признается, что по природе она «насквозь, прямо неистово — женщина»: «Мне с детства нужны романы, всякие чувства, поэзия, красота, мечта и еще... нужно писать изнутри, писать до самозабвения, до слез, не умом, а всеми этими чувствами, мечтами, такой уже знакомой мне печалью и вечно сияющей надеждой» (А. 219).

При такой душевной экзальтации Авилова могла представить и изобразить любую мечту и увлечение. Она понимала это уже в молодости. И как противовес безудержному воображению и напору чувств определила особенность будущего мужа: «Когда я это поняла, я успокоилась, но твердо решила, что нужно, чтобы муж у меня был умный, иначе я пропаду, наделаю глупостей, буду смешна» (А. 219).

Все воспоминания Авиловой, будь то ее общение с Чеховым, отношения с мужем, детьми, литераторами, покоряют искренностью и подробностью деталей. Авилова предельно откровенна, даже обнажена в своих чувствах, сомнениях, интерпретациях происходящего. И это вызывает доверие к ее переживаниям. Но одновременно богатое воображение в сочетании с литературными способностями становятся самоценной силой. И тогда теряются границы, разделяющие реальность и фантазию.

2. Игра в общении

Авилова воспринимала отношение Чехова к себе как игру. Не случайно в душевных терзаниях она часто вспоминала его рассказ «Шуточка».

«Зимний день. Ветер. Ледяная гора. Молодой человек и молодая девушка катаются на санках. И вот каждый раз, как санки летят вниз, а ветер шумит в ушах, девушка слышит: “Я люблю вас, Надя”.

Может быть, это только так кажется?

Они вновь поднимаются на гору, вновь садятся в сани. Вот сани перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: “Я люблю вас, Надя“.

Кто это говорит? Ветер? Или тот, кто сидит сзади?

Как только они останавливаются, так все обычно, буднично, и лицо спутника равнодушно» (А. 167).

Этот рассказ о провокационной шутке вызывает у Авиловой ассоциацию с ее реальным положением рядом с Чеховым: «Я летела с горы в Москве. Я летела и раньше, я слышала не один раз: “Я люблю вас”. Но проходило самое короткое время, и все становилось буднично, обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны» (А. 168).

Это точное восприятие ситуации. Письма Чехова к Авиловой сдержанны и корректны. Они устанавливают дистанцию, переходить которую непозволительно. Чехов остужал воображение поклонницы и одновременно укреплял доверительное отношение к ней. Авилова же жаждала сердечных признаний и покорения кумира. Но этого не было. И она была в отчаянии. Общение с писателем укрепляла перепиской.

В письменном диалоге с Авиловой Чехов делает обстоятельный анализ произведений, которые она присылает ему. Так, по поводу рассказа «Вернулся» он сообщает: «Рассказ хорош, даже очень. Но будь я автором его или редактором, я обязательно посидел бы над ним день­другой.

Во­первых, архитектура... Начинать надо прямо со слов: “Он подошел к окну”... и проч. Затем герои и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском <...>

Во­вторых, то, что есть Дуня, должно быть мужчиною.

В­третьих, о Соне нужно побольше сказать...

В­четвертых, нет надобности, чтобы герои были студентами и репетиторами, — это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли...»⁶

В конце разбора он отклоняет фамилию героя и название рассказа. По сути, Чехов полностью перекраивает рассказ и предлагает его новую конфигурацию.

Критика писателя откровенна и профессиональна. Он ведет честный разговор с Авиловой, без оглядок на то, что она может обидеться. И потому удивляется ее последующей реакции и предлагает программу­минимум: «За что Вы рассердились на меня, уважаемая Лидия Алексеевна? Это меня беспокоит. Я боюсь, что моя критика была и резка, и неясна, и поверхностна. Рассказ Ваш, повторяю, очень хорош, и, кажется, я ни одним словом не заикнулся о “коренных” поправках» (Л.А. Авиловой 3 марта 1892 года. П. V, 10). А далее писатель вновь отмечает далеко не частные просчеты. Подобная щедрость писателя, тратящего время и силы на образование непрофессиональной беллетристки, дорогого стоит. Но Авилова не воспринимала советы мастера как должно.

Тем не менее она посылала писателю свои рассказы, и он отправлял отзывы без скидок на ее дилетантство. Как всегда, он начинал с похвалы и моральной поддержки. Даже использовал дамские словечки: «Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочел Ваши “Забытые письма”. Это хорошая, умная, изящная вещь. Это маленькая, куцая вещь, но в ней пропасть искусства и таланта, и я не понимаю, почему Вы не продолжаете именно в этом роде» (А. 168). Одновременно в этой реакции писателя проскальзывает элемент провокационности. Чехов­наблюдатель хочет увидеть границы женского восприятия и исповедальности.

Что могло вызвать такую поощрительную оценку рассказа Л.Авиловой? «Забытые письма» — это три послания женщины (по полторы­две страницы печатного текста) любимому человеку после смерти мужа. Первое — чувство вины за ложь и обман мужа в связи с любовью к другому мужчине. Второе — преодоление печали, отказ от одиночества и призыв к другу «приезжай», признание в любви к нему. Третье — бунт женщины за то, что любимый игнорирует ее и не отвечает на письма. Надежда сменяется страхом и прозрением того, что в его жизни она была лишь развлечением.

«Забытые письма» отличают искренность, точность в изображении переживаний женщины. Три письма открывают экзальтированность чувств, переход от смиренности к бунту. Чехова могла привлечь в них тонкость самоанализа, честность исповеди, специфика женского восприятия. Но характерно, что писатель заканчивает похвалу выражением «симпатичный талант», над которым он смеялся неоднократно как над банальной оценкой.

А вслед за реверансом дан профессиональный разбор рассказов: «Письма — это неудачная, скучная форма, и притом легкая, но я говорю про тон, искреннее, почти страстное чувство, изящную фразу. Гольцев был прав, когда говорил, что у Вас симпатичный талант, и если вы до сих пор не верите этому, то потому, что сами виноваты. Вы работаете очень мало, лениво. Я тоже ленивый хохол, но ведь в сравнении с Вами я написал целые горы» (А. 168).

А далее критика усиливается: «Кроме “Забытых писем”, во всех рассказах так и прут между строк неопытность, неуверенность, лень. Вы до сих пор не набили себе руку, как говорится, и работаете как начинающая, точно барышня, пишущая по фарфору. Пейзаж вы чувствуете, он у Вас хорош, но Вы не умеете экономить, и то и дело он попадается на глаза, когда не нужно, и даже один рассказ совсем исчезает под массой пейзажных обломков, которые грудой навалены на всем протяжении от начала рассказа до (почти) его середины» (А. 168).

От внимания Чехова не ускользают и просчеты стилистического плана: «...Вы не работаете над фразой, ее надо делать — в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от “по мере того”, “при помощи”, надо заботиться о ее музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом “стала” и “перестала”. Голубушка, ведь такие словечки, как “безупречная”, “на изломе”, “в лабиринте”, — ведь это одно оскорбление. Я допускаю еще рядом “казался” и “касался”, но “безупречная” — это шероховато, неловко и годится только для разговорного языка, и шероховатость Вы должны чувствовать, так как Вы музыкальны и чутки, чему свидетели — “Забытые письма”» (А. 168–169).

Такой тщательный анализ становится школой мастерства. Авилова позднее признает, что «была плохой ученицей» и стала понимать советы Антона Павловича позже, когда «сама дошла до потребности “слушать”» (А. 169). И поэтому она определяет себя тогдашнюю как «талантливое ничтожество» (А. 169).

В форме этого отзыва есть элемент литературной игры, стилизации женского поведения. Чехов как бы закладывает основу их дружеского общения: поощрительный реверанс и готовность быть участником игровых отношений.

Авилова писала легко, «сразу набело». Ей не приходилось работать над текстом, править рукопись. Она изливала свою душу в искреннем и неудержимом порыве. В воспоминаниях о своем литературном пути она отмечает: «Писание доставляло мне только удовольствие, а труда никакого. Несмотря на заветы моего учителя Гольцева, я так и не научилась работать, а писала с маху, прямо набело, обдумывая по мере того, как писала. Редко приходилось переписывать какую­нибудь одну четвертушку листа» (А. 247).

Привычка к порывистому самовыражению превращала ее рассказы в искренние эмоциональные картины. Но им не хватало глубины и сдержанности. И когда Авилова задумывается над уровнем своих беллетристических достижений («Счастливец» и др. рассказы. СПб.: Изд. Стасюлевича, 1896), она честно характеризует их недостатки. «А вот я теперь думаю: почему мои рассказы нравились? Из тех, которые я перечислила, ни одного не было по­настоящему хорошего. Что, тогда вкус, что ли, был другой? <...> Тогда еще была любовь к “слезе” в литературе. А Чехов давал мне советы, которые тогда я плохо понимала: “будьте холодны, когда пишете”. Лучше всего я поняла этот “холод” не на Чехове, а на Бунине. Я не хочу сказать, что это холодный писатель, но он в совершенстве владеет секретом писать холодно, а вызывать самое сильное впечатление» (А. 247–248).

В некоторых рассказах Авиловой чувствуется влияние чеховской прозы, особенно в изображении деревенской жизни («Власть», «Без привычки», «Пышная жизнь», «Образ человеческий»). В рассказах о женских судьбах бросаются в глаза экзальтированность, возвышенные сентенции, стремление к идеализации. Женские персонажи анализируют природу любви, изменчивость отношений с мужчинами, пытливо ищут причины несостоявшейся гармонии («Последнее свидание», «Творчество», «В весенней дымке»).

Произведения Авиловой были интересны Чехову как проявление женского взгляда на действительность и как пример непрофессионализма. Опытный мастер, он стремился усовершенствовать творческие способности поклонницы, делился секретами литературного искусства. И лишь позднее Авилова осознала их ценность и упущенную возможность.

3. Чехов в ключевых эпизодах повести

Рассмотрим, как представлен писатель в пяти сценах повести, какой образ создает беллетристка.

Первая встреча у сестры была чисто ознакомительной. «Девица Флора», как ее представил муж сестры, вступила в общение с Чеховым. Их дружеский разговор произвел на Авилову сильное впечатление: «Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадованные.

— Я опять сюда приду, — сказал Антон Павлович. — Мы встретимся? Дайте мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно. Согласны?» (А. 119).

Обратим внимание на то, как решительно Авилова переносит на Чехова свои радостные чувства и «подчиняет» писателя своим впечатлениям.

Второй эпизод происходит через три года после первой встречи. У Авиловой уже было трое детей. Муж Михаил, чтобы обеспечить семью, взял еще вечернюю работу, а все свободное время посвящал детям. Авилова встречает Чехова на юбилее газеты, которую редактирует муж ее сестры. Здесь Чехов предстает как искуситель поклонницы. Вначале он флиртует с ней, разыгрывает сцену кораблекрушения и спасения двух любящих пассажиров. Затем три часа общается с Авиловой за обедом в конце стола. А дома ее ждет объяснение с мужем, которому не понравился их оживленный разговор и то, что они не сели порознь, там, где им было назначено.

Недоброжелатель, наблюдавший за их разговором, пустил сплетню о том, что Чехов кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти Авилову, добиться развода и жениться на ней. Когда был выяснен завистник, Авилова все же упрекнула в письме Чехова. И он ответил ей сдержанно и отстраненно:

«Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит?

Мое достоинство не позволяет мне оправдываться, к тому же обвинение Ваше слишком неясно, чтобы в нем можно было разглядеть пункты для самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей­нибудь сплетне. Так, что ли?

Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у Вас в Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему и в розницу, и оптом: и моей женитьбе на миллионах, и моим романам с женами моих лучших друзей и т.д. Успокойтесь, бога ради. Впрочем, бог с Вами. Защищаться от сплетни — бесполезно. Думайте про меня как хотите.

<...> Живу в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удовольствием помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге» (А. 126).

Писатель сдержан, холоден, раздражен петербургскими сплетнями. Ему даже безразлично то, что Авилова думает об этом инциденте.

Третий эпизод — конфуз с романтическим ужином. После нескольких коротких встреч Авилова пригласила Чехова на ужин к девяти часам вечера. Эта встреча представлялась ей как поэтическое свидание, которому ничто не должно было помешать. Муж уехал на Кавказ, дети к тому времени будут уложены. Авилова надеялась пообщаться с кумиром в доверительной праздничной обстановке. Но все обернулось конфузом. В назначенное время Чехов не пришел. Писатель проводил вечер с петербургскими приятелями в ресторане и задержался. То ли его не отпустили знакомые, то ли он сам не торопился. Но ясно одно: Чехов не спешил на встречу.

К Авиловой неожиданно нагрянула нежелательная семейная пара — знакомые мужа, которых хозяйка едва выносила. Пришлось угощать их праздничным ужином. Чехов пришел только в 10.30, был обескуражен присутствием посторонних людей и тем, как бесцеремонно они накинулись на него с вопросами и советами. Авилова подробно изобразила нелепость возникшей ситуации и свое отчаяние. Когда наконец незваные гости догадались уйти, началась доверительная беседа, которая закончилась чуть ли не признанием Чехова в том, что три года назад он был увлечен Авиловой.

Писатель отказался от остатков ужина и в половине второго собрался уходить, сказав: «Я успею еще поужинать и поговорить с Сувориным, а вы ложитесь скорей спать» (А. 139). Поговорить с другом для него важно и интересно, даже если это будет уже в середине ночи. Тем более что на следующий день Чехов решил уехать, хотя и обещал до этого повидать Авилову.

Из описания этой встречи видно, что для Чехова она не имела особого значения: он опоздал на полтора часа, а попав в неудобную ситуацию, ушел к Суворину, отменил встречу с Авиловой и предпочел уехать в Москву. План романтической встречи обернулся конфузом, а визит оставил неприятный осадок у писателя. Он не любил двусмысленных положений и сплетен.

В этом контексте неорганично и даже чужеродно звучит сцена признания Чехова в прежней любви к Авиловой. «Вам надо лечь спать, — сказал Чехов, — вас утомили гости. Вы сегодня не такая, как раньше. Вид у вас равнодушный и ленивый, и вы рады будете, когда я уйду. Да, раньше... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне кажется, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить.

Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после последней разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по­новому.

И что еще тяжелее расстаться» (А. 139).

Монолог Чехова приобретает все более книжный и банальный характер. «Я вас любил, — продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо. — Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?» (А. 139).

Чехов предстает как типичный обольститель, опутывающий женщину банальными словами и театрально завершающий визит:

«Он взял мою руку и сейчас же оставил ее, как мне казалось, с отвращением.

— О, какая холодная рука!

И сейчас же он встал и посмотрел на часы...» (А. 139).

Подобную патетичность мы не встретим даже в рассказах Чехова, где влюбленные в молодых девушек объясняются в своих чувствах. А здесь зрелый писатель 32 лет как студент открывает замужней даме с тремя детьми то, что он испытывал к ней три года назад. А она даже не догадывалась об этом. Эти эпизоды вызывают недоверие и отторжение. Они как бы вырваны из посредственной дамской беллетристики. По сути, Авилова повторяет сцены объяснения в любви, которые Чехов представлял в своих рассказах. Но там они выявляли банальность и мелодраматичность поведения людей, вызывали улыбку и комический эффект. Здесь же Авилова переносит их на Чехова и ставит его самого в положение персонажей, над которыми он посмеивался. Но писательница не замечает искусственности и комичности изображенных ею ситуаций.

На следующий день Авилова получила письмо Чехова от 12 февраля 1895 года, в котором он сдержанно и даже отстраненно сообщал:

«Многоуважаемая Лидия Алексеевна! Вы не правы, говоря, что я у Вас скучал бессовестно. Я не скучал, а был несколько подавлен, так как по лицу Вашему видел, что Вам надоели гости. Мне хотелось обедать у Вас, но вчера Вы не повторили приглашения, и я вывел заключение опять­таки, что Вам надоели гости. Буренина я не видел сегодня и, вероятно, не увижусь с ним, так как постараюсь завтра уехать к себе в деревню. Посылаю Вам книжку и тысячу душевных пожеланий и благословений. Пишите романы.

Искренне преданный А.Чехов»⁷.

Здесь нет и намека на ту душевную исповедь, которую поклонница якобы услышала вчера. Чехов сух, корректен и будничен. Он не уехал домой, как обещал, а вместо назначенной встречи обошелся письмом. Одновременно была послана книга «Повести и рассказы» (М., 1894) с надписью: «Лидии Алексеевне Авиловой от автора. Антон Чехов. 10.II.95». И письмо, и сухая надпись должны были подействовать отрезвляюще и переключить воображение поклонницы на литературное творчество. Призыв «Пишите роман» — это и путь самореализации, и освобождение от надуманных фантазий. Чехов явно уклонялся от встречи с распаленной поклонницей. Он даже попросил сотрудников «Русской мысли», что если Л.Авилова станет интересоваться, где находится Чехов, то передать ей, что он уехал в Таганрог. В действительности же писатель уехал к себе в Мелехово. В присланном 15 февраля 1895 года отзыве на два ее рассказа Чехов дает строгую оценку: «...это не рассказ, а вещь, и притом громоздкая вещь. Вы нагромоздили целую гору подробностей, и эта гора заслонила солнце» (А. 140); «Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков» (А. 140); «Пишите роман. Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать по бумаге, чтоб труд был кропотливым, медлительным» (А. 141).

Вот подлинный чеховский язык. И как далек он от чувствительно­напыщенных признаний, которые приписываются писателю.

Однако конфуз с романтическим ужином и послания кумира не охладили пыл поклонницы. Напротив, они подстегнули ее настойчивость, и она продолжила наступление. Ее мучает вопрос: хотел ли Антон Павлович сблизиться или хотел отделаться от нее? Чтобы прояснить ситуацию и передать свою позицию, она идет на решительный шаг. «В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: “Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова”, а с другой — “Стран. 267, стр. 6 и 7”.

Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: “Если тебе когда­нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее”» (А. 141).

Это были строки из рассказа Чехова «Соседи» в книге «Повести и рассказы», подаренной им Авиловой. Но какова решимость женщины, готовой ради своего кумира пожертвовать всем, что у нее было! Или это предложение продолжить игру с писателем дальше? Авилова передала брелок с адресом магазина через доверенных людей в Москву, для доставки Антону Павловичу. По сути, она совершила провокационный поступок, испытывала Чехова на мучивший ее вопрос: любит ли он ее до сих пор, или все уже в прошлом? Но сделала это в виде литературной игры, смягчающей серьезность своего признания. Это был элемент ее флирта.

Авилова сама признается в этом лукавстве: «Я сделала это с тоски и отчаяния, перемахнула, лишь бы Антон Павлович не чувствовал себя отвергнутым и лишь бы не потерять его совсем. Адрес же вырезала, чтобы не было явного признания, чтобы все­таки оставалось сомнение для него, а для меня возможность отступления. Не могла же я отдать ему свою жизнь! Разве что сразу четыре жизни: мою и детей. Но разве Миша отдал бы их мне? И разве Антон Павлович мог их взять?» (А. 141). Естественно, что Чехов не принял бы этой жертвы никогда, но флирт с поклонницей, решившей испытать его, ни к чему не обязывал. Последствия этого шага хорошо известны. Они подробно описаны в воспоминаниях Авиловой и в свидетельствах близких Чехова.

Поклонница случайно встретится с Чеховым на маскараде в театре Суворина. Писатель сообщит ей, что ответ даст со сцены. Пользуясь маской, она признается ему в том, что любила его, изобразит из себя актрису Л.Яворскую, которой был увлечен Чехов. Авилова уйдет из театра, так и не сняв маску, с ожиданием того, что же он передаст ей со сцены. А затем она подробно опишет провал первой постановки «Чайки», оскорбительное поведение публики, злорадство недругов Чехова и те слова, которые произнесет Тригорин со сцены, как ключ к разгадке: «Страница 121, строки 11 и 12». После лихорадочных поисков дома она найдет в своем томике «Счастливца» следующий текст: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается» (А. 154).

Игра с литературными текстами произвела впечатление на Авилову и распалила ее воображение. Каждое действие кумира (слово, жест, взгляд) поклонница расценивает как проявление особого расположения к ней. Она гипертрофирует знаки внимания и придает им исключительное значение. Ее чувства взвинчиваются, и вот уже рождается очередное душевное открытие в ее пользу. В реальности же Чехов не придавал признательности «матушке» чего­то необыкновенного.

Подобные формы благодарности он использовал и по отношению к другим знакомым. Это был прием интриги, которым Чехов пользовался неоднократно. Так, брелок, участвующий в спектакле, Чехов подарил позднее артистке В.Комиссаржевской и заинтриговал ее этим жестом. Подобный медальон писатель преподнес и Лике Мизиновой. На нем было выгравировано: «Список пьес членов Общества русских драматургов, 1890, страница 73, строка 1». И когда поклонница открыла каталог на указанной странице, она увидела название фарса: «Безумный Игнаша, или Нежданное безумие». Это было шутливое напоминание о ее роковом романе с Игнатием Потапенко. Золотой медальон с надписью Чехов подарил и Немировичу­Данченко.

Литературные розыгрыши и шутки были для писателя обычным делом. Он переводил интерес поклонниц и попытки искушения в дружеское общение, в котором должно быть интересно и весело.

Эпизод четвертый: посещение клиники. Очередная встреча с Авиловой в Москве в конце марта 1897 года сорвалась. Писателю стало плохо: пошла кровь горлом, и его отправили в клинику. Авилова подробно описывает, как она узнала об этом и стала добиваться свидания с Чеховым, несмотря на протесты врачей, запрещающих писателю разговаривать. Ее напористость должна была вызвать симпатию к ней. Но эта решимость превращается в бесцеремонность. Ведь даже во время последующего визита Л.Толстого Чехов в основном молчал. А здесь и во второй визит писатель вступает в диалог, несмотря на то что почти не спал и состояние ухудшилось. Объективно поведение Авиловой опасно и эгоистично. Ради встречи с писателем и укрепления памяти о себе она ставит под удар лечение.

Эпизоды общения в больнице трогательны и подробны, но в них проявляется явная пристрастность. Чехов предстает все время порывающимся сказать нечто важное для поклонницы, просит ее не уезжать, называет ее «милая» и т.д. Авилова тщательно фиксирует все, что должно бы свидетельствовать о намерении Чехова сказать ей нечто сокровенное. Но эти действия писателя, томящегося в больнице, можно понять как естественную благодарность за внимание, как желание не огорчать поклонницу. И даже исправление приписки «Я вас очень лю... благодарю» — «“Лю” он зачеркнул и улыбнулся» (А. 160) — есть желание максимально выразить признательность за заботу, но одновременно не давать повода для избыточных ожиданий.

В то же время в рассказе Н.Лейкину о визите 25 марта 1897 года Авилова сообщает, что доктор хотя и допустил ее к Чехову, но не дозволил с ним разговаривать. Говорить ему было запрещено, и он лежал на спине на кровати, не шевелясь⁸.

Визит Авиловой на следующий день с букетом цветов (что было категорически недопустимо) лишь усиливает впечатление неукротимости поклонницы. Чехов якобы упрашивает ее не уезжать, а прийти завтра еще раз. Но она не может это сделать. Ревнивый муж прислал уже три телеграммы и ждет ее.

Последняя встреча. В феврале 1899 года Чехов обратился к Авиловой с просьбой найти человека для переписывания его рассказов, напечатанных когда­то в «Петербургской газете». Они были нужны для вручения издателю А.Марксу и публикации в собрании сочинений Чехова. Поработать для кумира Авилова сочла за счастье. И все сложилось удачно. Она нашла двух переписчиков, библиографа и начала активно «орудовать». Чехов был признателен «матушке» за помощь и результативность разысканий. Их дружеская и деловая переписка в феврале–апреле 1899 года завершается приглашением встретиться в Москве, когда Авилова поедет в свое поместье: «Вы получили с меня не все. А почтовые расходы? Ведь марок пошло по меньшей мере на 42 рубля. Ведь Вы присылали не бандероли, а тюки!!!

Когда мы увидимся? Мне нужно повидаться с Вами, чтобы передать на словах, как бесконечно я Вам благодарен и как, в самом деле, мне хочется повидаться» (27 апреля 1899. П. VIII. 159). Чехов предлагает приехать к нему с вокзала утром пить кофе: «Если будете с детьми, то заберите и детей. Кофе с булками, со сливками; дам и ветчины» (Там же. 159).

Договорились встретиться на вокзале в Москве между двумя поездами. Писатель пришел с подарочными конфетами для детей, пообщался с ними, переговорил с Авиловой и пригласил ее вечером на спектакль «Чайка», специально поставленный для него, без зрителей. Эту ситуацию Авилова представила в повести так, что писатель добивался от нее встречи в театре, а она не могла это сделать и отказала. Чехов обиделся и ушел:

«Я не видела, как Антон Павлович простился с детьми, но со мной он не простился вовсе и вышел в коридор. Я вышла за ним. Он вдруг обернулся и взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.

— Даже если заболеете, не приеду, — сказал он. — Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.

Он быстро пожал мою руку и вышел. <...>

Я тогда не знала, не могла предполагать, что вижу его в последний раз» (А. 180).

Нужны были серьезные причины, чтобы так решительно повести себя с поклонницей и надолго прервать с ней общение. Об этом Авилова не говорит в повести или не догадывается. А причины действительно были.

Во­первых, Чехов хотел поблагодарить Авилову за помощь. И предложил ей сюрприз: вместе посмотреть пьесу. Но она повела себя упрямо, ссылаясь на обстоятельства. Писатель был рассержен на себя за то, что предстал перед поклонницей как ее паж, уговаривающий выполнить его просьбу. Демонстрация детей, семейной устроенности и благополучия могла насторожить и оттолкнуть его. Он почувствовал, что поклонница использует его великодушие для утверждения своих прав, и решительно завершил встречу, которая стала для него тягостна. Авилова восприняла его действия как разрыв отношений.

Во­вторых, Чехов в это время, несмотря на болезнь, был увлечен О.Книппер, и ему нужно было прекратить общение с настойчивой поклонницей. Вернувшись в Мелехово, он уже 7 мая пригласил туда актрису. О.Книппер, приехав сразу, была покорена гостеприимством семьи и красотой весенней деревни. Ее трехдневное пребывание только усилило взаимное влечение.

В­третьих, в 1899 году Чехов был очень занят. Нужно было продать Мелехово, строить дачу в Ялте, подготовить собрание сочинений для издания у А.Маркса. Хозяйственные и материальные заботы ограничивали литературную работу. Лишь в конце года были написаны два рассказа: «В овраге» и «Дама с собачкой». Любой сбой в планах вызывал нервное напряжение.

Еще в марте 1899 года Чехов писал сестре из Ялты: «Я целый день занят, вздохнуть некогда. Чувствую себя свободным только утром, когда встаю и пью кофе, от 7 до 9, а потом начинается толчея, приходит почта, звонит телефон и проч., и проч.» (М.П. Чеховой. 23 марта 1899 года. П. VIII. 134).

Этот обвал дел требовал предельной собранности и продуманности действий. В моменты смятения Чехов даже сетовал, что не знает, переживет ли он этот год. И отказ Авиловой выполнить его просьбу мог вызвать раздражение и досаду. Могли быть и другие причины, вызвавшие холодность писателя. О них мы можем и не знать. Но Авилова связала поведение писателя только с собой. Чехов хотел завершить общение с Авиловой красиво и памятно. Но она отняла у него эту возможность. Идти же на поводу у женщины Чехов себе не позволял.

Его действия 1 мая и позднее показывают, что писатель не придавал встрече с Авиловой особого значения. 1 мая он написал два деловых письма, при том в одном из них снова пожаловался на занятость: «...целый день посетители, разговоры, даже в ушах звенит, и вечером уже не до писанья, спешишь скорее в постель» (И.А. Синани. 1 мая 1899 года. П. VIII. 164). Вечером он присутствовал на спектакле «Чайка».

После прощания на вокзале Авилова попыталась восстановить их письменное общение. Дважды отправляла письма Чехову, но не получила ответа. Она переживала разрыв, недоумевала и корила себя: «За что? <...> За то, что я застегнула ему пальто? За то, что, возможно, после бессонной ночи в вагоне я была не авантажна, неинтересна, некрасива? Возможно еще, что, окруженная детьми, багажом, у меня был вид самодовольной наседки?» (А. 181).

Через несколько лет эта конфликтная встреча уйдет из памяти. Писатель и поклонница обменяются письмами. И они тоже окажутся последними, как и встреча на вокзале. Отношения с кумиром станут пожизненной загадкой для Авиловой.

Итак, в ключевых сценах Авилова представляет Чехова как привязанного к ней кумира, жаждущего дальнейших встреч с ней. То он объясняется в увлеченности ею три года назад, то вступает с ней в литературную игру, то в больнице просит прийти еще раз, то настоятельно упрашивает остаться в Москве и быть на просмотре «Чайки». При этом упускается из виду та настойчивость, с какой она добивается встреч с писателем.

Авилова изображает Чехова только в личных к нему отношениях. Все, что не связано с ее жизнью, отводится в сторону. Эта сконцентрированность на своих чувствах и впечатлениях удерживает интерес к происходящему, но сужает контекст и реальную картину. Авилова замыкает Чехова на себе, превращает пространство его существования в некую клетку для кумира.

4. Одиночество сочинителя

Авилова чувствовала скрытое одиночество Чехова. Писатель не позволял себе признаваться в этом прямо, но косвенные свидетельства были. Притом речь идет не о творческой изоляции. Диапазон одиночества Чехова шире. Это и чувство неприкаянности человека. И боль от скоротечности всего, что тебе дорого. И осознание того, что личная жизнь не сложилась, а время сокращало возможность изменить свою участь. В повести «А.П. Чехов в моей жизни» Авилова проницательно замечает: «Припомнилась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: “Одинокому везде пустыня” <...>.

Не нашел счастья Антон Павлович! Едва прошел хмель молодости, когда беспредметно бьет ключом радость бытия, едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким. Быть может, смутно было вначале это чувство, но становилось все определеннее, все ощутимее, иначе к чему заказывать себе такую печать? И, возможно, не понимал он и не знает и теперь, что слишком высоко стоит он над всеми и что по его росту в нашей жизни счастья для него еще нет» (А. 161–162).

Печать, которой пользовался Чехов, досталась ему по наследству. Сам писатель объяснял: «Это печать моего отца. Когда дед увидел ее у отца, он сказал: “Надо женить Павла”, и его женили»⁹.

Конечно, закрытости Чехова способствовала прежде всего постоянная творческая сосредоточенность. И.Потапенко обращает внимание на дистанцию, которую писатель выдерживал по отношению к окружающим: «Творческая работа Чехова чужого глаза совсем не переносила, и так как он творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и людьми вступал как­то особенно, по­своему, творчески, то ему нужно было прятать эту работу, и вот почему самые близкие люди всегда чувствовали между ним и собою некоторое расстояние.

И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей»¹⁰.

М.В. Лавров в воспоминаниях обращает внимание на такое обстоятельство: «Чехов долгое время — в восьмидесятые и большую часть девяностых годов — был не только оригинальным писателем, но и одиноким. А одиночество, по мнению Ф.Ницше, — удел сверхчеловека!

Идти против течения — достойно <...> но идти писателю в продолжение почти 20 лет против критики и мнения публики — это само по себе уже и убежденность, и идейность! Убежденность — в правоте своих художественных воззрений, идейность заключалась в непоколебимой искренности писания, в отсутствии малейшей лжи перед самим собой, перед своей душой “художника прежде всего” <...> Такова была борьба одного против всех — Чехова против критики и равнодушия публики»¹¹.

И.Бунин в воспоминаниях фиксирует горькое признание Чехова: «Замечательная есть строка в его записной книжке: “Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один”»¹².

Одиночество Чехова видели те, кто был близок с ним. Но это чувствовали и те, кто встречался с ним впервые. Т.Щепкина­Куперник, подруга его сестры, начинающая беллетристка, вспоминала, что даже в Москве, где писатель разделял их развлечения, интересы, участвовал в разговорах о последних спектаклях, она не могла отделаться от впечатления, что «он не с нами», что он зритель, а не действующее лицо: «И где­то за стеклами его пенсне, за его юмористической усмешкой, за его шутками — чувствовались грусть и отчужденность. Была ли тому причиной болезнь <...> неудовлетворенность ли в личной жизни, но радости у А.П. не было, и всегда на все “издали” смотрели его прекрасные умные глаза»¹³.

Одиночество человека на фоне природы убедительно показано в повести «Степь». Раскрепощенность автора, его очарованность бескрайними просторами, жесткая правда жизни людей, сопровождающих обозы, и владельцев постоялых дворов, интерес к переживаниям и впечатлениям Егорушки — девятилетнего мальчика, способствовали философским обобщениям. Прежде всего, это мысли о соотношении вечного и конечного, природы и человека, жизни и смерти: «Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему­то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной...» (С. VII. 65–66).

Чехов редко делится потаенными мыслями, которые составляют его печаль. Но в «Степи» он получает возможность открыть их читателю. Так, ночные рассказы у костра завершаются авторским обобщением: «Жизнь страшна и чудесна, а потому какой страшный рассказ ни расскажи на Руси, как ни украшай его разбойничьими гнездами, длинными ножиками и чудесами, он всегда отзовется в душе слушателя былью <...> Крест у дороги, темные тюки, простор и судьба людей, собравшихся у костра, — все это само по себе было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью» (С. VII. 72–73).

Чувство одиночества связано и с другим характерным для Чехова понятием — «скучно». В повести «Степь» оно охватывает целый спектр состояний, которые испытывают персонажи (от однообразия быта до скрытого протеста). Прежде всего, «скучно» означает отсутствие интереса, новизны. Егорушке часто становится скучно. И это не тоска по родному дому и близким. Скучно — это несоединенность с окружающим миром. Мальчику скучно после бессмысленного убийства ужа, после страшной грозы и дождя, после долгого знойного дня. Скучно — это знак преграды между собой и окружающими. Скучно — это обозначение личного одиночества. Оно не сводится к возрасту мальчика, к отправке его в город на учебу. Нет, скучно — это подсознательное чувство неустроенности каждого отдельного человека. И потому взрослый мужик Дымов, забивший ужа, позднее объясняет причину своего поступка: «Скушно мне! Господи! <...> Жизнь наша пропащая, лютая!» (С. VII. 84).

«Скучно» становится стихийным протестом против бесцельности существования, обезличенности и рабской покорности.

Чувство одиночества вызывало и другое органическое свойство Чехова — грусть. Притом это не тоска и не скорбь, которые характеризуют мироощущение человека. Нет, это осознание несбывшегося, которое окрашивает воспоминания о прошлом. Грусть Чехова — это ностальгия по несостоявшемуся. И одновременно — признание ускользаемости всего сущего, зыбкости реальности.

Писатель не мог преодолеть неудовлетворенность действительностью. Бедность и неразвитость людей, пошлость обывателей, равнодушие чиновников, безразличие властей — смириться с этим он не мог. И бесстрашно изображал правду о «кромешном ужасе жизни» (М.Горький). Внутри него шла тяжба двух начал: несогласие с реальностью и попытка успокоить себя, принять несовершенство как неизбежность. Писатель стремился удержать это противоречие в допустимых границах, но оно накапливалось и становилось угнетающим. Чехов изживал его в творчестве, стремился опереться на жизнелюбие, убедить себя, что все может измениться, пусть нескоро, пусть через 200–300 лет, но жизнь станет справедливее и осмысленнее. Одновременно он допускал, что она способна стать еще более жестокой и несправедливой. Эти переколебания отражены в последних произведениях («В овраге», «Архиерей», «Невеста»), в двух пьесах («Три сестры», «Вишневый сад»). Чехов жил и творил с внутренним противоречием веры и сомнения, преклонения перед жизнью и неудовлетворенностью ею. И.Бунин как­то заметил: «Грусть — ведь это потребность радости, а не пессимизм...»¹⁴

Унылое ялтинское одиночество, особенно после женитьбы, отмечали многие современники. «Одиночество. Он был окружен нежной заботливостью родных и близких, широким и почтительным вниманием ялтинских людей, и тем не менее он был одинок — ему недоставало привычной, желанной литературной обстановки, широкой и желанной московской жизни»¹⁵, — констатирует писатель и врач С.Елпатьевский.

Чуткость Л.Авиловой, способность видеть то, что скрыто за внешним антуражем, проявились в ее комментариях к постановке пьесы «Иванов» в Александринском театре. Выход Чехова к зрителям под громкие аплодисменты не скрыл от нее обеспокоенность писателя: «Какой он стоял вытянутый, неловкий, точно связанный. А в этой промелькнувшей улыбке мне почудилось такое болезненное напряжение, такая усталость и тоска, что у меня опустились руки. Я не сомневалась: несмотря на шумный успех, Антон Павлович был недоволен и несчастлив» (А. 259).

Впечатления Л.Авиловой верны. Чехов был недоволен тем, как получился «Иванов» и как его восприняли актеры. Автор оказался не понят, хотя и пытался разъяснить суть пьесы литераторам и актерам.

К мысли об одиночестве Чехова Л.Авилова возвращается в эпилоге своей повести. Пять лет она не видела кумира, все время вспоминала его последнее письмо и совет «будьте веселы». Но теперь Л.Авилова говорит не о личном одиночестве Чехова, а об одиночестве непонимания его читателями: «Да! Он сам когда­то был очень веселый. Это я помню. А потом гасла, гасла его веселость, а грусть постепенно, но настойчиво овладевала его душой. Я знала, почему... “Да и стоит ли она, жизнь, которую мы не знаем, тех мучительных размышлений...”

Да, замучился. Никто, как он, так болезненно не чувствовал “уклонения и ненормальности жизни'”, и вначале он думал, что достаточно указать на них, чтобы люди его поняли и постарались бы исправить то, что портили. Но люди читали, похваливали или помалкивали. Были восторженные, были равнодушные или враждебные читатели, но не было таких, которые оглянулись бы на себя и сказали бы себе: “Стыдно! Да, действительно, стыдно так жить!”

<...> Разве не пропадал даром весь его громадный талант? Разве он не чувствовал этого?» (А. 189).

Л.Авилова права. Надежды на реальное обновление жизни и поведения людей не подтверждались. Эволюция самого Чехова — пример «выпрямления» человека. Внук крепостного и сын мещанина, он через сопротивление окружающей среде воспитал волю, развил творческие задатки, сформировал характер. То, чего он достиг, было оплачено каждодневным трудом, ценой самоограничений и ответственности за все, что делал. И поэтому не мог принять безволие, равнодушие людей к своей судьбе. Они могли уважать писателя, отдавать должное его таланту, сочувствовать его персонажам. Но одновременно — вести себя по­прежнему пассивно и безразлично к своей участи. И это удручало писателя, побуждало к грустным признаниям. Его пьесы «Чайка», «Три сестры», «Вишневый сад» полны горечи и иронии по отношению к обыденной реальности.

5. Скрещенье судеб

В десятилетнем общении Чехова с Авиловой есть моменты, которые свидетельствуют о его расположенности к поклоннице в конце жизни и исповедальных признаниях ей о своей участи. Речь идет о двух письмах, отправленных Чеховым в 1901 и в 1904 годах. Первое связано с его женитьбой и вопросом поклонницы, счастлив ли он. Ответ Чехова таит интригу. Второе письмо, от 14 февраля 1904 года, завершает их личное общение и закрывает литературную игру.

Как могла воспринять Авилова известие о женитьбе Чехова? Как неожиданный удар по ее мечте, как новую реальность, которую ей еще предстояло осознать. Она, как и другие поклонницы, была обескуражена и пыталась понять, что нашел ее кумир в О.Книппер такого, что заставило его пойти на этот решительный шаг. В повести Авилова искренно передает свое состояние после сообщения сестры. Она поражена, но стремится достойно вести себя и потому встает на защиту Чехова, как бы демонстрируя свою беспристрастность.

Как бы ни уверяла себя Авилова, что все естественно, желание обратиться к Чехову и спросить, «счастлив ли он», оказалось непреодолимым. И она с присущей ей решительностью осуществила его. В повести подробно объясняется, как конспиративно она передала свое послание: «Я узнала, что он один в Ялте, а Книппер в Москве, и я сделала вот что: я написала записочку, в которой передала просьбу нашей общей знакомой, А.А. Луганович, переслать ей письмо П.К. Алехину, адрес которого Антону Павловичу, наверное, известен. Письмо Луганович я положила в отдельный конверт. Луганович писала Алехину, что узнала о его женитьбе и горячо, от всего сердца желает ему счастья. Она писала, что и сама успокоилась и хотя вспоминает его часто, вспоминает с любовью, но без боли, так как в ее личной жизни много радостей и удовольствий. Она счастлива и очень хотела бы знать, счастлив ли также и он» (А. 185).

Письмо заканчивалось благодарностью за все, что Алехин дал ей, и прежде всего за любовь, независимо от того, была ли она настоящей или воображаемой: «Из­за нее вся моя молодость точно обрызгана сверкающей, душистой росой. Если бы я умела молиться, я молилась бы за Вас. Я молилась бы так: Господи! Пусть он поймет, как он хорош, высок, нужен, любим. Если поймет, то не может не быть счастлив» (А. 185).

Столь сокровенное признание предполагало ответную искренность. И Чехов ответил Авиловой, сохранив форму литературной игры. А.Луганович якобы получила письмо от Алехина через посредство Авиловой: «Низко, низко кланяюсь и благодарю за письмо. Вы хотите знать, счастлив ли я? Прежде всего я болен. И теперь я знаю, что очень болен. Вот Вам. Судите как хотите. Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень» (А. 185).

Итак, Чехов сообщает, что он серьезно болен. И это обстоятельство снимает вопрос, счастлив ли он. В его состоянии не до счастья. Во­вторых, писатель дважды выражает благодарность поклоннице за ее признания. И в ответ доверительно сообщает, что всегда желал ей счастья и готов был сделать что­нибудь, чтобы оно осуществилось. Но не мог. Более того, в конце Чехов делится горьким суждением о том, что такое счастье и как скоротечно оно в жизни человека: «А что такое счастье? Кто это знает? По крайней мере я лично, вспоминая свою жизнь, ярко сознаю свое счастье именно в те минуты, когда, казалось тогда, я был наиболее несчастлив. В молодости я был жизнерадостен — это другое. Итак, еще раз благодарю и желаю Вам и т.д. Алехин» (А. 186).

В­третьих, это письмо таит подтекст, который Авилова могла прочесть между строк: благодарность за ее преданность и сожаление, что он не мог дать ей то, что она ждала от него долгие годы.

Текст этого письма воссоздан по памяти, так как подлинник пропал. Как сообщает Авилова, она не отдала это письмо в числе прочих Марии Павловне для опубликования, чтобы не объяснять и не выдавать тайну общения с писателем. А позднее оно было украдено из­за красивого ящичка, в котором хранилось. Нам остается только верить тому, что сообщает Авилова.

То, что писатель ответил не от себя, а от персонажа Алехина, показывает, что это не просто житейская завуалированность автора, а мистификация, имитация литературного материала. Писатель использовал привычный для него литературный прием: открытый финал с неразрешенной интригой и возможностью неоднозначного истолкования сказанного. Чехов усилил заинтригованность женщины, дал ей основание для пожизненного осмысления сказанного и надежду на желательную для нее интерпретацию письма.

Позднее обстоятельства побудили Авилову еще дважды обратиться непосредственно к Чехову без литературной маскировки. Когда началась Русско­японская война, беллетристка задумала издать сборник в пользу раненых. Знакомых писателей у Авиловой было немало, со многими установились хорошие отношения. Прежде всего она сообщила о своем намерении Чехову, и он ответил ей 7 февраля 1904 года трезво и взвешенно. Писатель отклонил ее замысел как практически неудачный и предложил издать сборник изречений лучших авторов о раненых, сострадании к ним, помощи. Письмо заканчивалось так: «Преданный А.Чехов» (П. XII. 31).

Свое намерение Авилова не осуществила или сама отказалась от него.

Другое письмо Чехова было написано 14 февраля 1904 года. Писатель еще раз подтвердил свой совет и предложил новый вариант: «По­моему, лучше всего напечатать в журнале свой рассказ и потом гонорар пожертвовать в пользу К<расного> Креста» (П. XII. 34).

В конце небольшого письма Чехов вновь делится сокровенным признанием: «Всего Вам хорошего, главное — будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которую мы не знаем, всех мучительных раздумий, на которых изнашиваются наши российские умы, — это еще вопрос» (Л.А. Авиловой. 14 февраля 1904 года. П. XII. 34–35).

Что хотел пожелать Чехов? Чтобы Л.Авилова более трезво смотрела на жизнь и не обманывала себя поэтическим воображением? Чтобы не терзалась неуместными вопросами, а жила бы естественно и радовалась тому, что есть у нее: семья, дети, благополучие?

Чехов пишет это письмо, только что вернувшись с женой из Царицына. На поезд не попали, ехали на извозчике почти 30 верст, замерзли, «руки плохо пишут», нужно укладываться дальше. Послание сделано наспех, но текст его серьезен и явно продуман заранее. Писатель направляет свою поклонницу к более трезвому взгляду на жизнь и к более спокойному поведению. И одновременно ставит вопрос, обращенный к себе. Письмо заканчивается сдержанно и обычно:

«Крепко жму руку и шлю сердечное спасибо за письмо. Будьте здоровы и благополучны.

Преданный А.Чехов» (П. XII. 35).

Возможно, длительный перерыв в общении с Авиловой после того, как Чехов женился, внес свои коррективы в память о настойчивой поклоннице. То, что настораживало раньше и даже побуждало уклоняться от встреч, теперь ослабло и ушло на задний план, а на первое место вышла признательность за ее чувства. И потому в последних своих письмах уже тяжелобольной писатель за 4,5 месяца до смерти счел необходимым поделиться итоговым наблюдением и еще раз выразить благодарность. Чехов сделал это искренне и великодушно. Возможно, в этой недосказанности проявилась и личная привязанность писателя к своей поклоннице, и сожаление, что их общение вынуждено прерваться.

Была ли в последнем письме тонкая игра? Думается, что да. Невысказанные признания должны были стать бальзамом для любящей женщины. Писатель красиво поддержал поклонницу. Да, Чехов был опытным лицедеем. Он мастерски соединил реальные отношения с художественным материалом и создал впечатление, которое достойно завершило их общение и оставило память на всю жизнь. Более того, оно стало толчком к пожизненному раздумью Авиловой, материалом для ее романтической интерпретации их общения.

Но в этих двух письмах Чехова Авиловой сказалась и горечь писателя, сознающего, что лучшее время осталось позади и многое следовало бы делать иначе. Авилова с ее чуткостью и прозорливостью поняла состояние своего кумира: «Сотни раз перечитывала я это письмо. Откуда это новое настроение Антона Павловича? “Жизнь проще, не стоит мучительных размышлений...” И мне казалось, что он горько, презрительно улыбается, оглядываясь в прошлом на себя. Не так жил, не так думал и чувствовал. Пропала жизнь!» (А. 208).

Нет, жизнь, конечно, не пропала. И то, что создал Чехов в литературе, — это целый мир. А горечь по тому, что не удалось, естественна. Для писателя она — стимул к творчеству и сосредоточенности на новых планах. Его деятельная натура не могла удовлетвориться выполненным и направляла талант дальше. Он надеялся, что впереди будет еще период жизни и творчества, который манил замыслами. Писатель, уже находящийся в плену болезни, решился на брак, вступил в творческий союз с МХТ. Он хотел поддержать себя и обрести дополнительный стимул к жизни. Но привело ли это обновление к освобождению от одиночества или, напротив, усугубило его — разговор отдельный.

После женитьбы Чехова Авилова с ним не виделась. 20 июля 1904 года она написала душевное письмо Марии Павловне, с которой не была знакома, но к которой испытывала личное чувство как к сестре любимого человека. В нем Авилова сказала о значении Чехова в ее жизни, о том, что смерть писателя — это и ее горе. Одновременно она поделилась своим главным вопросом. «Я вовсе не хочу инсинуировать, что я его хорошо знала, что и я была для него хотя чем­нибудь. Нет, я его, вероятно, плохо знала, но он имел такое влияние на всю мою жизнь, я ему так многим обязана!

Не могу писать связно и спокойно. Из жизни исчезло что­то до такой степени красивое, светлое и дорогое. Не до фраз. <...> У меня много его писем, я не знаю, почему он звал меня “матушка”. Я не видела его пять лет.

И мне некому, некому, кроме Вас, сказать, как это все ужасно. Как это все трудно понять и, когда поймешь, как безотрадно, скучно жить. Без этих “чувств изящных и красивых, как цветы”.

Я написала Вам, что у меня много его писем. Но я не знаю, как он относился ко мне. Мне это очень тяжело»¹⁶.

Авилову мучила мысль о том, испытывал ли ответные чувства к ней Чехов. Но Мария Павловна не была в курсе их общения и не могла помочь разрешить эту проблему.

Сам факт обращения писателя к Авиловой как к «матушке» свидетельствовал об уважительном, дружеском отношении, но не более того. Суждения Чехова, сказанные в кругу литературных приятелей, не подтверждают особой привязанности писателя к поклоннице. В 1901 году в разговоре с Б.Лазаревским Чехов называл Авилову «очень милой, старой знакомой»¹⁷. В письмах к ней часто величал ее «матушкой». Когда в 1902 году Авилова просила передать Чехову: «Кланяется старая матушка», — писатель подумал и сказал: «А действительно, она на попадью похожа»¹⁸.

Это взгляд человека со стороны, а не изнутри. Комментарии писателя далеки от той близости общения, которая представлена Авиловой. Они вызывают в памяти его строгие оценки Л.Мизиновой, Т.Щепкиной­Куперник, Л.Яворской, актрис, с которыми он общался при постановке пьес. Деликатность и терпимость Чехова в общении с дамами Авилова воспринимала как особое расположение к ней. И на этой основе выстраивала свои диалоги и признания писателя. Ее воображение преображало реальные отношения. Но это особое расположение к ней не подтверждается ни письмами Чехова к поклоннице, ни контекстом его жизни в эти периоды.

6. Жизнь после Чехова

После смерти писателя Авилова прожила 39 лет. Целая жизнь взрослого человека со своими бедами и радостями, обретениями и утратами. Лидия Алексеевна стойко выдержала испытания, выпавшие на ее долю. Она прошла через трагические события революции и Гражданской войны. В 1916 году у нее умер муж, в 1930 году — любимая дочь Нина, которая из­за болезни надолго превратилась в беспомощного инвалида. Ее отрадой стали дети и внуки, которые относились к ней с обожанием.

Дневниковые записи Авиловой свидетельствуют, что она не позволяла себе опускать руки, впадать в уныние. Она трезво воспринимала то, что происходило в жизни, никого не осуждала, не ожесточилась и помогала, насколько могла, своим близким. В последние годы Лидия Алексеевна тяжело болела, почти лишилась способности двигаться. Часть ее суждений сделана уже в постели.

В записях 1917–1932 годов есть исповедальные размышления о старости и смерти, о вечности природы, о таинственном и сверхъестественном. Авилова пытается понять природу своего мироощущения, связь разума, фантазии, памяти, мечты. В 1917 году Лидия Алексеевна (тогда ей было 53 года) записала размышление о власти своего воображения, перед которым отступает реальность: «...Мне пришло в голову, что если бы мои записки, хотя бы после моей смерти, попали бы в руки детей, они могли бы вообразить, что я страдала галлюцинациями. Нет! Надо это объяснить. В галлюцинациях, насколько я понимаю, играют роль внешние чувства: зрение, слух. У меня — одно воображение.

Я ничего не вижу, чего не видели бы другие, и ничего не слышу, что не могли бы слышать другие. Но я себе очень хорошо воображаю, и, мне кажется, воображаю лучше многих других» (А. 280).

И далее Авилова подтверждает это отношением к мужу: «Все мои встречи с Мишей и его приходы — все воображение, но я довожу его до такой выпуклости и отчетливости, что моя воля над моим воображением уже бессильна. Например: я хочу, чтобы Миша вошел ко мне. Но у меня, вероятно, сегодня на это не хватает воображения, а хватает на то, что он ходит по коридору. Я хочу, скажем, чтобы он положил руки в карманы, а он вдруг достает из жилетного кармана перышко­зубочистку. Эта “самостоятельность” меня удивляет. Ведь это я воображаю! Я руковожу! Оказывается, нет, не я. А какая­то, вероятно, сумма моих впечатлений, воспоминания. Какая­то скрытая зрительская память. Там, где она очень сильна, эта память, там получается полная иллюзия жизни. Где она чуть ослабевает — я уже не могу вообразить, что я хочу, и должна уступить вызванному мною образу, который сам воспроизводит то, что сам найдет в моей памяти достаточно яркого» (А. 280).

Авилова говорит о сложной связи памяти и воображения, об их тяжбе, при которой воображение может стать определяющей силой и подчинить себе разум. Она не принимала мышление, оторванное от жизни ради мысли, где «нет ни одного слова сгоряча, “не по программе”» (А. 293). Она отвергала дневники, в которых все выдумано, притянуто за волосы, а не вырвалось из души и сердца.

Способность самовнушения, несомненно, сказалась в повести беллетристки. За долгие годы подготовки воспоминаний Авилова могла довести ключевые сцены повести до мельчайших подробностей и уверовать в их подлинность. Поэтому все сомнения в правдивости их натыкались на иллюзию достоверности. Она уже сложилась в сознании, и поколебать ее было невозможно. Именно поэтому Авилова с такой убежденностью и искренностью утверждала в предисловии правдивость каждого сказанного ею слова.

То, во что она верила, становилось для нее реальностью. В том числе и отношение к своему кумиру. В рукописи повести «О любви» есть следующее признание: «Я не пишу романа, мне нечего бояться, что я погрешу против психологии, против логики, даже против вероятности. Я пишу то, что было. Значит, то, что я пишу, — правда. Если она мне самой кажется невероятной, это уже не моя вина. Ант[он] Павл[ович] замолчал, а я с напряженным вниманием следила за собой. Почти каждый день я говорила себе: “Вот, мне уже лучше. Я выздоравливаю. Я уже меньше думаю о нем. Сегодня утром проснулась и, кажется, не вспомнила ни разу”. Я точно щупала себе пульс и измеряла температуру (О любви. Рукопись. С. 65)» (А. 322).

Экзальтированное восприятие обычного общения, воспаленное воображение и самовнушение могли породить любую желаемую картину, а затем представлять ее как подлинную. В создании своей реальности Авилова была несокрушима и фанатична. Она осталась верна своим представлениям до конца. И в разной форме подтверждала их в записях 1917–1932 годов и позднее. Так, она разделяла понятия «правда» и «вдохновение». Первое было для нее лишь констатацией происходящего, бытовой достоверностью. А «вдохновение» — восхождение от реальности к мечте, рождение нового, пересоздание существующего. В дневнике 1917 года она писала: «Самое легкое вдохновение уже не допускает искренности, потому что она ничто перед вдохновением, всегда новым, всегда неожиданным, дающим то, чего в себе не знаешь, но носишь — не зная. Это рождение, а не анализ. Разве можно заранее хорошо знать то, что родится? Если оно и похоже на ложь, то это ложь живая и вернее мертвой правды» (А. 279).

Понятно преклонение беллетриста перед вдохновением и его способностью преобразить окружающий мир. Но почему правда должна быть «мертвой» и вторичной? Они могут сосуществовать вместе, поддерживать друг друга, а не противостоять. Вдохновение рождается от воздействия реальности, как окрыленность, как прозрение истинности. И вне реальности оно не может существовать. Но Авилова решительно разводит их в разные стороны: «Вдохновение. За одну строку, продиктованную им, я бы с радостью отдала всю свою тепленькую правдивость и знала бы, что сказала то, что может загореться и в другой душе, а недобросовестно согреться и сгнить в моей собственной. Когда человек бездарен, он может быть чрезвычайно последователен, логичен и прав, прав до бесконечности. Но и правота его, и логика, и последовательность — все бездарно, как он, недолговечно и может быть сметено одним взмахом вдохновенного крыла» (А. 279).

Авилова способна зажечь другие души пылом своего воображения. Не только привлечь, но и покорить читателя, подчинив его своей воле.

Эта решительность писательницы, поднимающей вдохновение над правдой и отбрасывающей ее как «бездарность», далеко не безобидна. Здесь проявляется агрессия беллетриста, обесценивающая все, что стоит на пути воображения и принятия его как некой истины. А это уже диктат своеволия. И это — ключевой принцип Авиловой в творческом пересоздании реальности. Но расправиться так лихо и безоглядно с реальностью вряд ли получится. Реальность — кремень, о который спотыкается самое воспаленное воображение.

Более того, Авилова признает, что ее воображение способно стать самостоятельной силой, которая выходит за границы памяти, мучает ее своими картинами и вызывает страх: «Но иногда мое воображение будто нарочно мучит меня своей самостоятельностью, и тогда я не могу объяснить это памятью, а объясняю это расстройством нерв. Но это очень неприятно. Несколько раз подряд Миша оскалился[1]. Я не могу забыть этого ужаса! Я боюсь о нем вспоминать. Моя память не могла вызвать этого совершенно нечеловеческого движения, полного ужасной злобы. Это поразило меня ужасно. И я сейчас боюсь воображать. Очень боюсь!» (А. 280–281).

Иначе говоря, Авилова становится заложницей своего воображения и страшится его неуправляемости. Возникает естественный вопрос: можно ли доверять ее картинам, если они не подконтрольны ни памяти, ни сознанию автора?

Авилова пытается найти объяснение странным обстоятельствам жизни. Ее мучает, например, то, что она играла в карты в ту ночь, когда далеко от дома умер ее муж, а она ничего не почувствовала. «В минуту смерти Миша ушел с презрением ко мне, потому что он­то знал, как я далека от внешнего мира, и, может быть, огорчился этим», — замечает Авилова (А. 290). И напротив, когда она ожидала смерть Л.Толстого, писатель предстал перед ней, поклонился и исчез. «Я зажгла электричество, посмотрела, который час. Это было, как потом оказалось, час и минута его смерти. Но я тогда об этом не подумала. Но было это, наверное» (А. 290).

Авилова раздумывает о таинственных способностях человека, о реальности того, «чему дано существовать душой человека» (А. 291), о том, как жутко сталкиваться с этими необъяснимыми явлениями. «Таинственное и непонятное... Ему стоит открыть двери, чтобы оно вошло. И это не настроение, при котором “кажется”, а это обостренность восприятия, которое “не препятствует”» (А. 290). Как женщина, она считает, что «в жизнь нашу многое можно пустить жить» (А. 291). Но мы не даем этой возможности и тем самым уничтожаем непонятное. А если начать жить с «открытыми дверями», то становится страшно и жутко. Где граница безопасного перехода в таинственный мир — не знает никто.

Авилова была наделена особой психикой. Она пыталась найти объяснение своему безудержному воображению и тем знаковым видениям, которые возникали перед ней. И этот переход от материального мира к сверхъестественному связывала со скрытыми возможностями души: «Мостик от чисто материального существования к другому непонятному миру находится и принимается не в связи с состоянием нервной системы, а по желанию, по вере, по состоянию души.

И все так просто: этот непонятный мир сейчас же существует, когда душа хочет его, и сейчас же перестает существовать, когда душа закрывается для него» (А. 291).

Знакомясь с фрагментами из дневников 1937–1941 годов, невольно задаешься вопросом: «Что изменилось в ее сознании и оценке прошлого? Может быть, прожитое время поглотило и обесценило то, что было для нее жизненно важно раньше? Но нет. Старость и испытания только обострили чувства и желание понять свою судьбу. Авилова сохранила интерес к прошлому, доверие к окружающему, чуткость, которая отличала ее всегда.

Вглядываясь в былое с высоты прожитых лет, она продолжала возвращаться к ключевым эпизодам своей жизни. И среди них к главной для нее проблеме. Тем более что она дописывала в последние годы мемуарную повесть «А.П. Чехов в моей жизни». В 74 года Авилова пыталась, по ее словам, «распутать очень запутанный моток шелка, решить один вопрос: любили ли мы оба? Он? Я?» (А. 316). В записях 1937 года она составляла диалог из признаний героя рассказа Чехова «О любви», из пропавшего письма кумира и своих суждений. Но ясности так и не было. И она констатировала: «Сколько рассуждений! И может быть, тоже чувство облегчения, что все осталось по­старому?

Я не могу распутать этого клубка» (А. 316).

Тайна отношения Чехова к ней так и осталась для нее неразгаданной. И даже после того, как она воплотила свою мечту в мемуарной повести. Пусть и в форме предположения и домысливания. У Авиловой оставалась последняя, пусть и слабая, надежда хоть как­то прояснить ситуацию в доверительном разговоре с М.П. Чеховой. И она решила встретиться с ней. Тем более что были новости, которые хотелось передать сестре писателя. 14 апреля 1939 года Авилова отправляет письмо М.П. Чеховой. В нем она отводит в сторону возникшее когда­то между ними недоразумение и сообщает о знакомстве с Ал. Смагиным: «Несколько лет тому назад я жила летом и осенью на даче под Полтавой и познакомилась с Ал. Ив. Смагиным. Он был мне чрезвычайно симпатичен, тем более что он постоянно говорил о Вашей семье. И вот он признался, что любил Вас всю жизнь. Любил только Вас. А один раз он сказал: “Не только любил, а люблю. И теперь люблю”. И если бы Вы видели его лицо при этом признании!

Теперь он умер. Пусть Вы вспомните лишний раз о его большой любви и преданности. И пусть это будет ему наградой. А на меня Вы не рассердитесь за то, что я напоминаю Вам о нем? <...>

Ведь и у меня тоже, как у Смагина, всю жизнь была одна любовь. Можно мне Вас поцеловать?» (А. 317).

М.П. Чехова была тронута этим письмом и сразу же ответила на него. 20 апреля 1939 года она сообщала: «Милая и дорогая Лидия Алексеевна! Называю Вас так без всяких оговорок! С радостью прочитала Ваше хорошее письмо, и мне остро захотелось повидаться с Вами, и надеюсь, что это скоро осуществится — наше свидание. Не теряю надежды в конце апреля выехать в Москву и, конечно, повидаться с Вами обязательно (выделено Л.Авиловой. — В.Х.). Нам с Вами есть о чем поговорить и вспомнить! Вы дороги мне уже тем, что любили моего брата. Что же касается наших прежних недоразумений, то я о них совершенно забыла» (А. 317).

Встреча состоялась. Но, видимо, душевного разговора, на который надеялась Авилова, не получилось. И причиной тому могла стать естественная ревность, с которой М.П. Чехова воспринимала притязания поклонниц на ее знаменитого брата. В книге М.П. Чеховой «Из далекого прошлого» об этой встрече сказано лаконично и сухо: «При очередной моей поездке из Ялты в Москву, летом 1939 года, я зашла сама к Авиловой на квартиру. Она жила тогда на улице Воровского, в доме № 10. Я увидела старую, больную, опустившуюся женщину. На столе лежала груда окурков от папирос.

Свидание наше было грустным и — последним. В 1943 году Лидия Алексеевна умерла»¹⁹.

Заметим, что в период их встречи Авилова продолжала работать над рукописью мемуарной повести. В 1940 году она закончила ее и отдала для публикации. Но в связи с начавшейся войной повесть издали в сокращенном виде в 1947 году, а затем неоднократно переиздавали в сборниках «А.П. Чехов в воспоминаниях современников» (1952, 1954, 1960, 1986).

Судя по опубликованным записям дневника 1937–1941 годов, Лидия Алексеевна до последнего времени сохраняла ясность мысли, остроту чувств и переживаний. Ее бытовые условия курировал внук, с которым она жила и которого очень любила. Материальную помощь оказывали дети. Только в 1941 году, после объявления войны, она переехала к сыну — Всеволоду Михайловичу, где находилась последние два года. О том, как дети относились к матери, свидетельствует письмо сына Льва Михайловича в июне 1942 года: «...всюду и всегда ты как источник, как символ этого счастья, этой полноты жизни, этой радости и остроты восприятия. Всегда ты со мной и около меня, моя дорогая, моя обожаемая маманя» (7 августа 1942 года) (А. 334).

7. В плену мечты

Авилова стала заложницей своего чувства к Чехову. Она пыталась ослабить эту привязанность, критически отнестись к кумиру, отодвинуть его в ряду знаменитых современников. Но преодолеть притяжение личности не удавалось.

В рассказе о своем вхождении в литературу и общении с писателями Авилова специально выделит знакомство с Толстым, Чеховым и Горьким. И вначале оговорит то затруднение, которое испытывает при обращении к ним: «Я сейчас думаю: почему же мне не хочется вспоминать и писать именно об этих трех? И я себе это объясняю. Мне всегда были неприятны воспоминания маленьких людей о больших. Притягивают к себе они эту величину, приравнивают, примеряют. Выходит какое­то “сочетанье”. И это несносно! Ничего такого особенного эти большие маленьким сказать не могли, а дорого сказанное только потому, что сказано ими. <...> Отношений равных быть не может, в особенности в случайных нечастых встречах» (А. 252).

Воспоминания Авиловой о Петербурге завершаются суждениями о трех писателях. Начинается пассаж с Чехова, притом отношение к писателю личностно и даже пристрастно:

«Чехов... О нем искренно я вспоминать не могу и не хочется. Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель. Конечно, нет! Он большой, симпатичный талант и был умной и интересной личностью.

Горький — яркий талант и оригинальный человек.

Толстой — великий писатель, великий мыслитель (?), великий человек. Нет величины больше его в литературном свете.

Случается, что талант точно освещает, пронизывает всю личность писателя. Он сильней личности и точно силится поднять ее до себя. Это — Чехов.

Случается, что талант и личность одинаково сильны, ярки, помогают друг другу, выражаются каждый по­своему, сплетаются, сливаются. Это — Горький.

Но когда талант и личность не только велики, сильны, могучи, а когда они еще совершенны (выделено Л.Авиловой. — В.Х.), когда дух их поднимается над человечеством и приближается к божественному — тогда это Толстой» (А. 253).

Суждения о Чехове — это внутренний диалог, в котором поклонница подводит итог отношениям и стремится отрешенно оценить своего кумира. Но ее пристрастность, а может быть, и обида прорываются в решительности, с которой она убеждает себя («Конечно, нет!»), и в том, что ставит Чехова после Горького.

Позднее Авилова скорректирует характеристику Чехова, дополнит ее личностным восприятием: «...но те, кому выпало на долю знать лично Ан­[тона] Пав[ловича], те, у которых отношение к нему было свободно от всяких примесей, вроде соперничества, зависти или каких­либо личных счетов, те сохраняют в своей памяти образ человека, исключительного по своему благородству, большого человека, печально и ласково коснувшегося их душевных ран. Он не знал “нормы”, но он чувствовал “уклонение от норм”, и он сделал свое дело писателя: он верил и другим оставил веру в то, что жизнь может и должна быть прекрасной, когда уклонение от норм уже не будет иметь места» (А. 253).

Здесь уже Авилова дает характеристику «без личных счетов», поднимаясь над женской обидой. И этот уровень оценки служит итогом ее размышлений за несколько десятилетий.

В записях 1937–1941 годов среди горьких суждений о старости и воспоминаний о молодости ее мысль возвращалась к главному неразрешенному вопросу о своих чувствах к Чехову и его отношении к ней. В 1937 году Лидия Алексеевна записывает: «Но все больше и больше люблю одиночество, тишину, спокойствие. И мечту. А мечта — это Антон Павлович. И в ней мы оба молоды и мы вместе. И это чувство молодости во мне так сильно и ярко, что кажется действительностью. И вот опять двойная жизнь: явная и тайная. Я не знаю, у многих ли это так? Или я исключение? И если исключение, то какое? Счастливое или постыдное? Боюсь, что постыдное, потому что не могла бы я об этом рассказать никому: было бы очень стыдно» (А. 314).

Отношение к Чехову с возрастом приобрело новые оттенки, окрасилось сомнениями на фоне прожитой жизни. Авилова завершала свою повесть и в дневниковых записях пыталась понять, что же было на самом деле: «В семьдесят четыре года (скоро будет) я думаю о любви. И думаю я, что я ее никогда не знала. Так жизнь и прошла. Единственный год, когда я сознавала себя очень счастливой, это тот год, когда я была невестой Семена. Но тогда была не любовь, а влюбленность. Все равно! Это было удивительно! Была ли у меня влюбленность в Чехова? Конечно, была, но такая подавленная, такая загнанная! Одна боль...» (А. 315).

Здесь любовь предстает как болезнь. Авилова даже надеется, что когда­нибудь будут лечить любовь как и всякую другую болезнь. Но это признание — результат пожизненных раздумий. А в повести «А.П. Чехов в моей жизни», которую Авилова завершала в последние годы (1937–1940), нет ни сомнений, ни смятения души. В ней она погружена в память о молодости, наполнена стихией чувств к своему кумиру.

Итак, чем же являются отношения Чехова и Авиловой? Для поклонницы — это «тайная» любовь, которую она перенесла в повесть и сделала достоянием читателей. Для Чехова — литературная игра, которая вызвала в конце их общения благодарность писателя за чуткость и преданность поклонницы. Это проявилось в двух доверительных письмах, где Чехов делится итоговыми признаниями о жизни и своей судьбе.

Повесть Авиловой «А.П. Чехов в моей жизни» стала вершиной самовыражения беллетристки, ее вкладом в представление о Чехове — человеке и личности. Но доверять художественному произведению было бы опрометчиво. Распаленное воображение Авиловой, ее взгляд «изнутри», способность выдумывать во всех подробностях вызвали не только искренность и непосредственность переживаний, но и иллюзию правдоподобия. В повести Чехов становится заложником настойчивости поклонницы, добивающейся от кумира ответного чувства. Авилова представляет Чехова как человека, испытывающего комплекс вины за невозможность разделить ее мечту.

В ключевых эпизодах писатель предстает как фат среднего пошиба, произносящий банальные объяснения. И это вызывает отторжение. И не только фальшью представленных картин, но и несоответствием их реальному контексту. Действия писателя в это время, его письма к Авиловой, уклончивость от встреч с «матушкой» ставят под сомнение подлинность изображенного. Способность Авиловой выдумывать правдоподобно теряет в ключевых эпизодах чувство меры.

Повесть Авиловой — это вольное или невольное возмездие женщины своему кумиру. То, что не случилось в реальности, она восполняет воображением в литературной форме.

Потребность убедить читателей в достоверности изображенного побудила Авилову пойти на крайние меры. Перед публикацией повести она сняла предисловие, в котором уверяла читателей в подлинности изображенного. До этого запросила у Марии Павловны, сестры писателя, свои письма к Чехову и сожгла их. Уничтожение письменных свидетельств отняло возможность проверить соответствие версии Авиловой реальному общению с писателем. Но одновременно оно порушило доверие к ее признаниям и достоверности изображенного.

Строго говоря, повесть «А.П. Чехов в моей жизни» — это мистификация, плод распаленного воображения, перед которым сама Авилова как автор бессильна. Она — лишь инструмент власти фантазии, которая подчиняет ее волю и разум. И об этом Авилова размышляет в своих воспоминаниях до конца жизни.

Деликатность Чехова не позволила ему разочаровать «матушку». Писатель оставил ей возможность верить в свою мечту. И это великодушие кумира оказалось целительным для экзальтированной женщины. Ее художественные воспоминания стали исповедью души, интригующим произведением для многих поколений читателей. Они могли воспринять их как реальную историю о Чехове и его преданной поклоннице. Так рождаются мифы о писателях. Красивые и притягательные.

Одновременно следует отметить то, что Авилова благотворно повлияла на Чехова и как личность, и как беллетристка. Твердость ее жизненных и нравственных представлений, душевная тонкость и чуткость обогатили представление писателя о природе и типах женщин, что сказалось в рассказах «О любви», «Дама с собачкой», «Невеста», в пьесах «Три сестры», «Вишневый сад». Ее проза, которую Чехов читал и комментировал в письмах, позволяла ему видеть сильные и слабые стороны «дамской» беллетристики, учитывать и использовать ее в собственной практике.

В предисловии к воспоминаниям, в которые входит и повесть о Чехове, Авилова определила их как «сны моей жизни» (А. 115). То есть то, что «приятно вспоминать, и записывать приятно» (А. 115).

Мечта о Чехове поддерживала Авилову в тяжелые годы революции, Гражданской войны и последующее время, вплоть до первых лет Великой Отечественной войны. Сосредоточенность на повести, своей душевной жизни и памяти о прошлом укрепляла стойкость в жизненных испытаниях и утратах. Она умела переключаться на свой внутренний мир, уноситься воображением в иную реальность.

Повесть вызвала разные оценки. М.П. Чехова восприняла ее сдержанно и даже критично. Она отвергла убежденность Авиловой в том, что писатель любил поклонницу: «...Лидия Алексеевна сообщает о тех больших чувствах к Антону Павловичу, которые она когда­то пережила. Но вот когда она пытается раскрыть чувства к ней со стороны Антона Павловича, тут у нее получается слишком “субъективно”. В ее мемуарах появляются уже элементы творчества, художественного — вольного или невольного — домысла писательницы. Из этой части воспоминаний вытекает, что Антон Павлович любил ее, что их отношения стояли на грани романа, что он сам говорил ей об этом. Этого не было. Ведь Лидия Алексеевна сама писала мне о том, что не знает, как относился к ней Антон Павлович, и ей это тяжело»²⁰.

И.Бунин в неоконченной книге «Чехов» признается, что мемуарная повесть Л.Авиловой стала для него открытием. Он хорошо знал Авилову, но не догадывался о ее привязанности к Чехову. «Воспоминания Авиловой, написанные с большим блеском, редкой талантливостью и необыкновенным тактом, были для меня открытием. Я хорошо знал Лидию Алексеевну, отличительными чертами которой были правдивость, ум, талантливость, застенчивость и редкое чувство юмора даже над самой собой. Прочтя ее воспоминания, я и на Чехова взглянул иначе, кое­что по­новому мне в нем приоткрылось. Я не подозревал о тех отношениях, какие существовали между ними»²¹, — отмечает И.Бунин. Более того, он считает, что эти мемуары вызовут интерес специалистов: «Да, с воспоминаниями Авиловой биографам Чехова придется серьезно считаться». Правда, Бунин не уточнил, что именно открылось ему в писателе и как это повлияло на его представление о Чехове.

Исследователей, которые еще при жизни Авиловой пытались найти любимую женщину писателя, ждало разочарование. Лидия Алексеевна на полях своей повести «О любви» приводит признания литературоведов (А.Р. Эйгес и А.В. Дерман), которые часто навещали ее: «“Вообразите, — сказал мне Эйгес, — сколько мы ни роемся, но не находим женщины в жизни Ан[тона] Павл[овича]. Нет любви. Серьезной любви нет”. “Он был сух, черств. Он не мог любить”, — сказал Дерман» (А. 316). В этом заключении О.Книппер фактически выводится за скобки и даже не рассматривается как возможное увлечение писателя.

Современные исследователи склонны к сдержанному, осторожному отношению к повести как мемуарным свидетельствам. Л.Бушканец в обзорной статье о мемуарах, посвященных Чехову, отмечает: «К вопросу о достоверности воспоминаний Л.Авиловой исследователи возвращаются постоянно, но решение этой проблемы невозможно без учета жанра текста. Л.Авилова, скорее всего, придумавшая любовь к ней Чехова, вследствие этого оформила свое повествование по законам чисто художественным — как повесть: в ней есть главная героиня (конечно, не очень счастливая в семейной жизни), события организуются в сюжет — историю ее любви к писателю, тщательно обрисованы второстепенные персонажи, используется прямая речь. Интересно, что на художественные особенности этого текста (принципы построения сюжета, особенности деталей и пр.) оказали влияние рассказы самого Чехова, прежде всего “О любви”»²².

Но какие бы версии ни возникали — одно несомненно: повесть свидетельствует о том, какой глубокий след оставлял Чехов у поклонниц, как благотворно он влиял на их развитие и творческие способности. Этот след сохранялся в них до конца жизни. И они были благодарны ему за его щедрость и великодушие.

Жизнь писателя безотрадна в своей жертвенности. Об этом Чехов говорил в письмах, в суждениях персонажей («Чайка»), в доверительных разговорах с Буниным, Куприным, с теми, кто входил в его ближний круг. Творчество требует полной отдачи и сосредоточенности. Оно не допускает долгой расслабленности, погружения в радости бытия. За это наказывает бесплодием и страхом неудачи.

По крупному счету Чехов не мог принадлежать никому, кроме своего дара. И все остальное — это дань житейским традициям, потребностям души, желанию иметь верного спутника, оградить себя от бытовых мелочей. Писатель мог позволить легкие флирты, недолгие увлечения, но уклониться от своего назначения ему было не дано. «Писать, писать и писать» — это требование стало смыслом его жизни и проклятием. И потому он вынужден был ограничивать свои увлечения пределами дружбы, литературной игры и театральности. При жизни писателю оставалось только надеяться на признание современников и благодарность потомков.

Примечания

¹ Для более полного ознакомления с темой рекомендуем следующие публикации: Чехова М.П. Из далекого прошлого. М., 1960; Малюгин Л., Гитович И. Чехов. М., 1983; Громов М. Чехов. М., 1993; Анри Труайя. Антон Чехов / Пер. с фр. Н.Васильковой. СПб., 2015; Паперный З. Тайна сия... Любовь у Чехова. М., 2002; Рейфильд Дональд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О.Макаровой. М., 2005; Чеховиана. Чехов и его окружение. М., 1996; Чеховиана. Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М., 2007.

² Авилова Л.А. Рассказы. Воспоминания. М., 1984. С. 161–162. Далее ссылки на это издание даны в тексте в скобках, с указанием фамилии буквой А. и страницы арабскими цифрами. Например: (А. 162).

³ Авилова Л.А. «Счастливец» и другие рассказы. СПб., 1896; Авилова Л.А. «Власть» и другие рассказы. М., 1906; Авилова Л.А. Образ человеческий. М., 1914.

⁴ См.: Литературное наследство. Т. 68: Чехов. М., 1960. С. 402.

⁵ Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1967. Т. 9. С. 230.

⁶ Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1975–1983. Т. 4: Письма. С. 359. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках, где П. — письма, С. — сочинения, римская цифра обозначает том, арабская — страницу.

⁷ См.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 649.

⁸ См.: Литературное наследство. Т. 68: Чехов. М., 1960. С. 506.

⁹ См.: Новое время. 1904. № 10 186. 11 июля.

¹⁰ Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым (К 10­летию со дня его кончины) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 297.

¹¹ См.: Лавров М.В. А.П. Чехов в девятидесятых годах: по личным впечатлениям // Чеховиана. Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М., 2007. С. 246.

¹² Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 488.

¹³ Щепкина­Куперник Т.Л. О Чехове // Там же. С. 229.

¹⁴ См.: Королькова А.В. Словарь афоризмов русских писателей. М., 2008. С. 63.

¹⁵ Елпатьевский С.Я. Антон Павлович Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 559.

¹⁶ Чехова М.П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 168.

¹⁷ Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского // Литературное наследство. Т. 87. М., 1977. С. 332.

¹⁸ Там же. С. 339.

¹⁹ Чехова М.П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 170.

²⁰ Там же. С. 167.

²¹ Бунин И.А. О Чехове. Нью­Йорк, 1955. С. 134.

²² Бушканец Л.Е. Какие мемуары написаны о Чехове и можно ли им верить? // Чеховиана. Из века XX в XXI: Итоги и ожидания. М., 2007. С. 211–212.