Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Без креста

Александр Владимирович Орлов родился в 1975 году в Москве. Поэт, прозаик, историк, критик. Окончил Московское медицинское училище № 1 имени И.П. Павлова, Литературный институт имени А.М. Горького и Московский инс­титут открытого образования. Работает учителем истории, обществознания и права в столичной школе. Автор стихотворных книг «Мос­ковский кочевник» (2012), «Белоснежная пряжа» (2014), «Время вер­­бы» (2015), «Разнозимье» (2017), «Епи­фань» (2018), сборника малой прозы «Кравотынь» (2015) и книги для дополнительного чтения по ис­тории Отечества «Креститель Ру­си» (2015). Также публиковался в широком круге изданий. Лауреат многих конкурсов. Живет в Москве.

Русский человек вообще умеет умирать, а жить и действовать он не умеет...
Святитель Тихон, Патриарх Московский и всея Руси

В центре зала станции метро «Новокузнецкая» я встретился со своими учениками, и мы быстро поднялись по эскалатору, а при выходе из метро нас встретило закатное красное солнышко. Мы подходили к зданию, я стал подниматься по ступеням, и память сработала безотказно. Я уже приходил сюда, когда мне было семь, здесь работал мой папа; привезла меня бабушка, и отец водил меня по этому зданию, кормил в буфете...

Мы со школьниками прошли в студию, говорили о том, как нам построить передачу. Я посмотрел на наушники, потом за окно. Подумал, что мой папа, Владимир Александрович Орлов, так же много лет назад сидел в студии, обсуждал эфир и посматривал на наушники. Было темно, в помещении царил зимний сумрак. И я на мгновение вспомнил летний день и спящего папу.

Часы замерли. Точного времени я не помню. Было тепло и тихо. Сквозь приоткрытые двери балкона через щели под шторами налетал пух. Румяные солнечные лучи, пытавшиеся прорваться в комнаты, меркли. В квартире властвовал сонный полумрак. Папа лежал на диване, накрытый с головой простыней, и, как в детстве, я ждал, что он скоро проснется.

Мне припоминалось наше лето семилетней давности. Красавец Севастополь, Керчь и, конечно, Коктебель, которые мне не забыть никогда. Я перешел из маленькой комнаты в большую, посмотрел на кресла и сразу вспомнил наши совместные майские праздники с папой и дедушкой. Как важно и торжественно мы рассаживались, смотрели военный парад, посвященный очередной годовщине победы в Великой Отечественной войне, потом шли в парк имени Горького, в Зеленом театре пел Иосиф Кобзон, и после минуты молчания мы шли смотреть салют на Ленинские горы.

Я задержал свой взгляд на ближнем кресле, оно показалось мне значительным, ведь именно в нем по настоянию папы я смотрел фильмы Андрея Тарковского. Мысленно я восстановил картину, когда дедушка, папа и я обсуждали кинокартины Сергея Герасимова, Федора Бондарчука, Владимира Мотыля, и, как всегда, в этой мужской троице я ощущал себя равным. Мы болели за московский «Спартак», сборную СССР, кричали, спорили, передавали друг другу газету «Советский спорт» и альманах «Футбол. Хоккей».

Я смотрел на шкаф с книгами и вспоминал, как меня заставляли читать Аркадия Гайдара, Александра Волкова, Марка Твена. Как папа расхаживал в халате по квартире и напевал песенки на немецком и английском языках, «Битлз», «Иглз» и «Дип Пёрпл», читал наизусть Роберта Бёрнса.

Мне захотелось вернуться в маленькую комнату, потому что там были папины книги, он собирал их годами, и мне втайне от всех хотелось владеть ими. Иногда я думал, что, когда папа состарится, он обязательно подарит мне все свои книги, я всегда подолгу держал в руках тома юбилейного сытинского издания «Отечественная война и русское общество 1812–1912 годов» и «Отечественная война 1812 года в картинах Петера Хесса», каталоги русского военного мундира, и становилось грустно оттого, что этот подарок я получу не завтра, что папа будет еще долго жить. Я грезил, как он будет передавать мне свои статьи, которые бережно хранила бабушка в специальной синей папке, свой пропуск на московские Олимпийские игры 1980 года. Потом я вспомнил, как единственный раз приезжал к нему на работу и он показывал меня коллегам по иновещанию.

Казалось, совсем недавно мы весь весенний поздний вечер и начало ночи гуляли и говорили, говорили, говорили... Время от времени накрапывал дождик, сверкал и дымился почерневший снег, было очень темно, и только окутанные легким туманом фонари освещали нам дорогу. Незаметно мы обошли несколько раз Донской монастырь.

Было время Великого поста. Папа постоянно улыбался и говорил о свидетельствах всех времен и народов, говорил с восхищением, как будто он сделал самое главное открытие в своей жизни. Мой некрещеный папа, как всегда, спокойно, размеренно и немного свысока сказал:

— Все в этом мире свидетельствует о том, что Он есть, понимаешь? Все, что сейчас происходит, похоже на эпоху религиозного и национального возрождения, это сложнейший процесс, но ты будешь свидетелем всего этого, даже потом, когда уже, скажем, не будет меня.

Он улыбнулся, а я подумал: «Это так странно, что когда-то наступит время — и на этой земле не будет папы».

Папа продолжал:

— Все же Бог есть, и это, в общем, доказано, но как могло произойти то, что произошло с Россией? Как? Мы были на экономическом взлете перед Первой мировой войной. Что произошло с людьми? С их сознанием? Ты знаешь, я недавно прочитал о святителе Тихоне, Патриархе Московском и всея Руси. Он был канонизирован почти три года назад, но мы ничего не знаем о нем, вообще ничего... Пойдем.

Папа решительно зашагал вдоль монастырской стены и башен.

— Куда мы идем? — поинтересовался я.

— К Святым воротам, они называются еще Северными. Да, конечно, сейчас ночь, мы не сможем попасть внутрь, но я их тебе покажу, — ответил он на ходу.

Мы подошли и встали напротив ворот. Папа сказал:

— Ты только представь, через эти ворота много раз входил человек, который в условиях кровавого хаоса взял на себя бремя патриаршества. Зачем? Как он решился? Сколько сил у него было? Он не мог не понимать, что идет вслед Иисусу Христу, он принял эту чашу, пусть и не сразу, именно здесь, во время заточения в Донском монастыре. Вот в том храме во имя Тихвинской иконы Божией Матери ему разрешали молиться, его келья находилась рядом. Нам с тобой надо обязательно посмотреть на нее.

Отсюда он беззвучно благословлял всех приходящих, которые собирались толпами. Но многие люди ничего об этом не знают, я имею в виду не нас с тобой, а других. Именно сюда привезли его после кончины. Он же знал, что умрет в ночь на Благовещение, и в больнице, где он находился, не оказалось иконы, но ему привезли из Зачатьевского монастыря икону Благовещения. Раздались сорок равномерных ударов колокола, которые оповестили москвичей и весь православный мир о всенародном горе. Без малого восемь лет после восстановления патриаршества люди боялись ухода патриарха Тихона.

Поразительно, что в Москве на зданиях некоторых иностранных миссий в знак траура были приспущены флаги, и это в советской России! Прощаться со всемирно известным патриархом Тихоном в Донской монастырь пришло более миллиона москвичей и приезжих, это потрясающая народная смелость. Они все время нахождения тела патриарха в монастыре заполняли ближайшие улицы и ждали мгновения, когда смогут проститься с ним.

Папа развернулся лицом к Донской улице, Ленинскому проспекту, Шаболовке и продолжил:

— Все было заполнено верующими в Бога русскими людьми. Ничего не изменилось в их сознании, ни красный террор, ни Гражданская война не уничтожили веру в сердцах. Не было давки, толкотни, ругани — только всеобщая скорбь. Это бесстрашие пастыря и народа, слившихся воедино. Панихиды над его телом служились беспрерывно день и ночь, двойным кольцом стояли вокруг его гроба епископы и митрополиты. Вдумайся, какая колоссальная демонстрация верности, твердая уверенность в уходе вслед за ним, это подлинная храбрость.

Ты должен это знать уже сейчас, ведь хочешь стать историком, и ты им будешь, тебе надо будет рассказывать о святителе людям. Сейчас, на наших с тобой глазах, происходит очень значимый фрагмент истории. После ухода от Бога народ возвращается к Нему. Это чудо!

Папа говорил тихо и восторженно, потом закурил и сказал:

— Мне сейчас страшно: как мог я в день нашей с твоей мамой свадьбы бросить икону, которой нас хотели благословить! Твоя прабабушка вынесла ее к нам, а я выхватил и отбросил. Я ничего не знал тогда о вере в Бога. Святитель Тихон наставлял: «Вера есть великая сила, помогающая человеку в самых стесненных и трудных обстоятельствах жизни». Наши души спали, ночь неверия была внутри нас. Но этого уже не исправить, за все в жизни мы держим ответ перед Ним, а я живу без креста. Понимаешь?

Я смущенно улыбнулся:

— Понимаю.

Папа хотел проводить меня до дома, но я отказался, также с улыбкой. Он насторожился:

— Послушай, ведь уже ночь, очень поздно.

Я с нагловатой ухмылкой старшеклассника сказал:

— Пап, это мой район, кто меня здесь тронет?

Он с сомнением, но все же внял моей самонадеянности, спросил:

— Через пятиэтажки пойдешь?

— Да, так короче, — ответил я.

— Мы раньше называли их петушками, — заметил папа.

— Теперь так зовем их мы! — ответил я.

В подъезде папиного дома мы, как всегда, пожали друг другу руки, обнялись, я поцеловал папу в щеку. У лифта он обернулся, встал ко мне лицом и произнес:

— Ты понимаешь, Бог есть!

Он произнес это значительно, и в этот момент тусклые лампочки домового освещения отражались в его очках. Я улыбнулся и сбежал по ступенькам, на прощание махнув ему рукой.

Я шел домой и думал о папе. Вспоминал, как однажды, почти десять лет назад, я услышал мамин разговор по телефону с моей бабушкой по отцовской линии. Мама очень тихо сказала в трубку: «И давно его гэбьё пасет?» Я не дождался, пока мама или бабушка отведут меня к папиным родителям, которые жили поблизости, и отправился сам, что было строжайше запрещено, в особенности моим дедом.

Миновав железнодорожный мост, перешел на противоположную сторону Ленинского проспекта, прошел по аллее мимо памятника Гагарину, по улице Шестидесятилетия Октября, пересек улицу Вавилова и, оказавшись в папином дворе, отправился искать незнакомое и неведомое гэбьё. Я осмотрел двор, сходил за футбольную коробку, за гаражи, даже дошел до ТЭЦ, но гэбья нигде не было.

Я поднялся на седьмой этаж, позвонил в дверь. Увидев меня на пороге, дедушка вначале обрадовался, но потом неприятно удивился моему самовольному появлению, внимательно посмотрел на бабушку, которая все еще говорила с мамой, прикрывая ладонью трубку. И эту немую укоряющую сцену прервал я, спросив:

— Дедуль, а где гэбьё, которое пасет папу?

Дед вытаращил на меня глаза, бросил сердитый взгляд на бабушку, сквозь зубы процедив:

— Лена, что он сказал?

Бабушка молчала, а я не унимался:

— Нет, вы меня послушайте! Я везде был: и за площадкой, и за коробкой, за гаражами, но гэбья не нашел. Или я не знаю, какое оно, это гэбьё.

Мой дед, сын осужденного по 58-й статье крестьянина-единоличника, расстрелянного по особому решению сталинской тройки, велел мне помалкивать и отправил в комнату.

Через некоторое время папу уволили с работы, но слежка за ним не прекращалась. Он, историк и журналист, специалист по Ирландии и Шотландии, по эпохе Наполеоновских войн, не был нужен никому. Папа мыл полы на вокзале и в вагонах поездов дальнего следования. Только после нескольких лет унизительного, низкооплачиваемого труда он при участии близких возобновил деятельность по специальности в газете «Водный транспорт». Повзрослев, я узнал, что папа во время радиопередачи, которая транслировалась на Западную Европу и Северную Америку, не скрывал своего отношения к репрессиям сталинского периода. Он был всегда первым, от него многие впервые слышали о Шаламове, Бродском, Довлатове, Сахарове, Солженицыне, Ростроповиче, но он никогда мысленно не шел с ними в ногу. Теперь его сердцу открылись Бог и Патриарх Московский и всея Руси святитель Тихон.

Все эти воспоминания заставили меня вернуться в маленькую комнату, сесть напротив дивана. Вошла бабушка, сняла простыню с лица папы. Он спал. Голова была чуть вздернута, волосы немного рассыпались по подушке, лицо было неподвижно, нос казался острее. Папа уснул навсегда. Бабушка с почерневшим, опухшим от слез лицом и растрепанными волосами подняла голову папы и сказала мне:

— Посмотри, какой он красивый!

Я замер и думал, что никогда мужчина не сможет почувствовать все то, что чувствует сердце матери...

Мою временную отрешенность прервала ведущая «Радио Радонеж» Ася Абрамова. Я посмотрел в заоконную снежную темень, на образа, окружавшие нас в студии, подумал, как коротка жизнь. Прошли годы. И вот снова я на работе у папы, через четверть века после его смерти выхожу в эфир со своими учениками и вспоминаю о нем.

Я подумал, что не случайно я стал историком, что не случайно через несколько минут буду говорить радиослушателям о своей новой книге «Креститель Руси», посвященной блаженной кончине святого равноапостольного князя Владимира, прославленного в народе как Владимир Красное Солнышко.





Сообщение (*):

Василий Кияков

01.11.2021

С какой люовью, с болью и Добротой всё сказано! Спасибо автору и журналу!

Комментарии 1 - 1 из 1