Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Неизвестный поэт-диссидент

Дмитрий Владимирович Черный родился в Москве в 1975 году. Окончил МГППУ. Первые стихи были опубликованы в журнале «Вавилон». Автор книг «Выход в город» (1999), «Революционный материал поэмы» (2000), «Поэма-инструкция бойцам революции» (2001), «Поэма столицы» (2008) (лонглист Нацбеста). В журнале «Москва» печатается впервые.

Алексей Суханов, писавший стихи в 60, 70 и 80-х годах прошлого века, — поэт необычной, детективной судьбы (причем не своей волей). Как фигура Дантеса навсегда связана с именем Пушкина, так и честное имя поэта А.Суханова неотрывно сопровождает мрачное и скрытое имя тоже поэта, ли-тератора другого поколения, фигурирующего в романе Евгении Федоровой, неизвестном в России романе о ГУЛАГе «И время ответит...» под псевдони-мом Ефимов. Видный ученый-географ, имеющий фундаментальные научные труды, поклонник Рериха, Цветаевой и Пастернака и... агент ОГПУ–НКВД–КГБ с 30-х годов! Алексей Суханов — его зять по первой жене.

Тоже географ, но молодой, полный романтики, оптимистической эстетики 60-х годов, Суханов вошел в дом «Ефимова» конечно же не зная, чем зарабо-тал себе шикарную кооперативную квартиру близ метро «Университет» в ста-линском «академическом» здании этот почтенный, длинноволосый, седой, калмыковатый скулами мэтр. В 60-х он выглядел, конечно, не так, как его опи-сала (по его доносу отправленная на Лубянку) Евгения Федорова: «Обаятель-ный мальчик, почти подросток на вид. Стройный, смуглый, в турецкой крас-ной фесочке с кисточкой, так идущей ему... На крутой, выпуклый лоб выби-лись кудряшки». Этот подросток-поэт был подослан к Евгении, чтобы «до-жать», что и выполнил с невиданным вдохновением. Но об этом роман Федо-ровой, а мы пытаемся сейчас просто создать фон для неизвестной пока в оте-чественной литературе (впрочем, как и роман Федоровой) фигуры Алексея Суханова. Фон мрачный, фон подлый, кромешный — и потому такими яркими выглядят голубые глаза Алексея Суханова на одной из немногих имеющихся в его архиве черно-белых фотографий. Простое, веселое русское лицо с не-сколько грубой, упрямой (что постоянно подчеркивал в шаржах на себя Алек-сей) линией широкого носа.
Прямой в поэзии, в убеждениях и в любви, студент географического фа-культета МГУ Суханов выгодно выделяется на фоне Ефимова. Тот стал, имея самую надежную «крышу», чуть ли не академиком, ездил по заграничным конференциям и симпозиумам, выпускал монографии, выпустил сборник сти-хов... А Алексей, его зять, ничего не подозревая об истинном, стукаческом призвании и работе хозяина дома, не дослужился ни до каких ученых степе-ней, так и жил простым геологом, путешественником, профессиональным странником по необъятной родине и не издал при жизни ни одного стихотво-рения... Убеждения Алексея складывались самым передовым по тем меркам образом — то есть к концу 60-х он был уже вполне сложившимся диссиден-том. Не ведшим, правда, никакой подрывной работы — просто размышлявшим в стихах, пронизанных эстетикой одновременно и тогдашнего почвенничества, и западничества местами. Он был подлинным, полноценным воспитанником столичной студенческой среды 60-х и следил за поэтической модой — его ар-хив полон бережных вырезок со стихами мало тогда издававшихся авторов. Однако, находясь долгое время под одной крышей с сексотом Юрием Ефимо-вым, Алексей невольно был той нитью, которая выводила на более маститых диссидентов и сочувствующих антисоветским кругам студентов, аспиран-тов — да мало ли было тогда доверчивых, в силу советской честности своей, настроенных свободо- и правдолюбиво наивных личностей? Все, кто общался с Алексеем, приходил в серый дом близ метро «Университет», попадали в «разработку». Лучшего зятя Ефимову и выдумать нельзя было.
Вот канва творчества Алексея Суханова, поначалу невидимая, неизвестная ему самому. Воистину, как демиург его судьбы, над ним нависал другой, тоже весьма талантливый поэт Юрий Ефимов — подталкивая зятя все дальше по линии антисоветчины, чтобы получать все новые знакомства с кандидатами для отправки в места не столь отдаленные. Алексей со временем все понял, однако, искренне вовлеченный в среду опасных знакомств, он сам оставался невредим, что со временем навело его на размышления. Неизвестно, что по-служило причиной разрыва Алексея и Ланы (дочери Ефимова). Может быть, и догадки Суханова. Кстати, они прямо прописаны в стихах:
 
Он добился всего,
Предавая друзей,
И ложится спокойно в кровать
В сером доме,
Но где-то один из людей
Этой ночью не будет спать.
 
Этой ночью
На севере где-то другой
Вспомнит что-то под серой
Холодной
Пургой.
И о нем будет долго еще
Вспоминать,
Тень отбросив
На чью-то чужую кровать.
 
А вот о расставании с женой:
 
Что еще сказать тебе,
След свой заметая?
На душе морозный день
И пороша злая.
 
Я сейчас уйду к другой,
Красивей и лучше,
Был когда-то лес густой,
А остались сучья.
 
Это стихи из самиздатовской, машинописной брошюрки 80-го года при-мерно. К сожалению, год точно не указан Алексеем, но по событиям мы дога-дываемся. Это уже бушует в Польше «Солидарность», науськиваемая Кос-Кором и ЦРУ. Увы, в СССР, в среде Суханова, — одно воодушевление. Они хотят бунтовать вместе с теми, кто уже тогда запустил процесс распада соцла-геря, дискредитацию и сворачивание социализма в Европе. Но что-то и здесь выгодно выделяет поэта Суханова. Да то, что он не жертвует личным ради политики — причем зарубежной... Судите сами, это, видимо, о второй жене:
 
Я говорил о плане пятилеток,
А ты прижалась, стройная,
К стене,
Любимая хорошего поэта
Не пятилеткам предана, а мне...
 
Ты говорила, пишут из варшавы,
Зовут к себе, там бой еще не стих,
Туда мы выехать теперь имеем право,
Там нужен стих, хороший злобный стих.
 
Любимая,
И здесь еще он нужен,
Нам не уехать,
Плача и скорбя,
Моим стихом в декабрьскую стужу
Я буду согревать тебя
И говорить о плане пятилеток,
А ты откинешься, прикрыв глаза,
К стене,
Любимая хорошего поэта.
 
Вторая жена Суханова — действительно красавица, Татьяна. Помните По-лину из «Гостьи из будущего»? Вот такая же модельная внешность, фигура — о ее стройности с таким открытым, ясным вдохновением пишет Алексей не в одном этом стихе. Его стихи 1980 года все начинаются без заглавий, коротки, странно разбиты по строкам: Алексей был под влиянием футуристов в тот пе-риод. Именно в его архиве досталась мне уникальная тетрадка с его апплика-цией вместо состарившейся обложки — журнал «ЛЭФ» 1925 года с первым изданием знаменитой поэмы Маяковского о Ленине.
Я-то думал, что так писать стихи могли только поэты круга минималиста Некрасова — другие шестидесятники, о которых Суханов, скорее всего, не подозревал. Впрочем, тогда большая часть новаторской поэзии так или иначе оказывалась в диссидентской среде — по крайней мере, при чтении вслух ав-торами... В данной связи нельзя не вспомнить здесь Леонида Губанова, по-скольку поэзия Суханова, формально совершенно непохожая на губановскую и смогистскую вообще, все же содержит какие-то коды своего времени, обра-зы, идеи, настроения — иначе, спокойнее расположенные в строках, но узна-ваемые. Это написано явно раньше цикла стихов 1980 года, по датировке од-ного из стихов — в 1967-м:
 
Лежат убитые люди.
И над ними стоят крестами
Убитые их иллюзии,
Абсолютные, как кристаллы.
 
Галеры, галеры, галеры
Старинно плывут и нескоро.
С берегов наступает холера
И тяжелые горы.
 
Светит мрачно и светит пустынно
Полнолуние с неба на реку —
Красноватая твердь опостылеет
Одинокому человеку.
Потому что напомнит пожары
И больную горячку,
И про то, как орали татары,
И про то, что в галере не спрячешь
 
Ты убогое, хилое тело.
Тяжелы деревянные весла.
Не удрать от разбоя, и стрелы
Ходят смело и остро.
 
Подожди, не плыви ты на Каспий.
Не рискуй ради дочки!
Ты подвижен — окажешься распят
И раздавлен, как почка.
 
Галеры, галеры, галеры,
Оставляя вдали поселенья,
Красотою своей и манерами
Поселяют волненье.
 
И на смену убитым и старым
Неизменно являются снова
Облаченные воинским даром
Земледельцы — по Божьему слову.
 
Чтобы плыть за пределы и этим
Раздвигать их до моря красивого,
Чтобы самой беспутной на свете
Расселилась Россия.
 
В стихах Суханова — причем уже в конце 60-х, явно прорисовывается тот образ многовековой, а не только советской, электрифицированной России, что возобладал в итоге в среде поэтического слова, чаще называемой почвенниче-ством. Переплыв смутные 90-е в газетных корабликах «День», «Завтра», «Наш современник», «Литературная Россия», этот образ России-твердыни окреп — однако и стал заносчив по отношению к «западникам». Суханов не входил ни в какие поэтические и политические группы, и, если бы его стали нынче де-лить, вышло бы трудное занятие. Однако в его стихах как-то малословно, эко-номно, но очень ясно прописаны и блуждания интеллигенции в дебрях про-шлого (чтобы уйти от застойного настоящего), и очень многое, теперь уже хрестоматийное, но не вполне понятое жителями ХХI столетия. Вот, напри-мер, очень странно озаглавленный стих:
 
Размышления у сваво под’езда
насчет патриотического зуда
 
Ах ты! Неведом и незнам!
Чего! Ты ходишь по домам?
Своей улыбкою кося,
О милосердии прося.
 
Ей-богу, зря. Ей-богу, зря
Ты непременен, как заря,
Бесплотен так же, как она,
И так же чист. Пойди ты на...
 
Куда зовешь? Ты думал, да?
У нас и дети, и дела.
О, дух отчизны! Ты — балда.
Ведь не туда же, не туда...
 
Где тяжелее облака,
Чем стопудовая река,
И где засохшие поэты
Долбают наледь у клозета.
 
О, дух отчизны, не кричи!
Ты не младенец — научи,
Как потихоньку, пядь за пядь,
Свою свободу воевать.
 
И без эксцессов, бога ради,
Чтоб не убий и не укради
Залезло в домы и в кровати
И даже в головы собратьев.
 
И без эксцессов, ради бога,
Чтоб никого вокруг не трогать,
Чтоб не забрали у порога,
А то не вымолвить ни слога.
 
А то Они стоят стеной.
О, дух отчизны, ты не ной,
А научи нас дипломатии,
Как нас тебе учили матери.
10–13 ноября 1967
 
Тема ареста звучит отчетливо — снова встает тень Ю.К. Ефимова, эти не-минуемые «Они»... Этакая серая нить — тема стукачества — очень часто встречается и в стихах Леонида Губанова, правда, в такой гуще образов, что и не вычленишь. Кстати, на одной из машинописных пожелтевших страниц ар-хива Суханова — поразительно напоминающий губановский рисунок. Как тут не предположить, что они виделись либо что Алексей читал ходившие по ру-кам самиздатовские копии из-под копирки, иногда снабженные фломастерны-ми рисунками Губанова? На рисунке — Гумилев, Цветаева и почти младенец Пушкин. Стих назван длинно:
 
На смерть Пушкина, Лермонтова, 
Гумилева, Хлебникова, Есенина,
Маяковского, Марины Цветаевой, 
Максимилиана Волошина
 
Земля твоя изогнута красиво,
Моя Россия.
Холмы твои прозрачные привольны,
Как будто волны.
 
В лесах осенних трепетны осины,
Моя Россия,
С уснувшим небом говорят неслышным слогом,
Как будто с Богом.
 
И в этом говоре рассеянном, Россия,
Тебе спасибо,
Рождаешь ты божественных поэтов.
И ты воспета.
 
Воспеты каждые дороги повороты
И люди кроткие.
Воспета каждая в лесу твоем береза
И чьи-то слезы.
 
Но почему-то не живут твои поэты
В земле воспетой.
Ты убиваешь их безжалостно и рано —
И это страшно. И это странно.
 
Но почему-то ты строга к их оперенью
И к их неровному блестящему горенью.
Но почему-то нет нужды тебе в поэтах —
Ни в их вопросах, ни в их ответах.
 
А в безграничности, столь свойственной для птиц,
Ты видишь нарушение границ.
И горбятся высокие сугробы:
Идет Россия за новым гробом.
 
Сама поэтов на земле своей ты множишь!
Сама в могилу ты звезду свою уложишь!
Сама поплачешь и леса пошевелишь,
И нового поэта ты родишь...
9.2.1973
 
Как тут не вспомнить «Дуэль с Родиной» Губанова? Но слог Суханова су-ше — скупой, медлительный — «семь раз отмерь», а не захлестывающий пер-вым же образом и созвучием и далее мчащий на перекладных самого молодого и быстрого общества гениев... Да и при прямом сходстве-эпигонстве (какое находят у не знавших друг друга Губанова и Кропивницкого) не было б инте-ресно видеть сквозь разные стили одну и ту же, уже в 60-х нарисовавшуюся Россию — Россию непечатных поэтов, до всяких перестроек и прочего. Вот какая она была у Алексея Суханова в более раннем стихе, 1968 года:
 
За рекой туман и золото,
Сорок башен, сто прорех,
Сердце каменно расколото
У столицы, как орех.
 
А внутри соборы нежные,
Словно белое ядро,
Тяжело за землю держатся,
Будто полное ведро.
 
Словно вынутые души,
Вопреки хотенью масс,
Вышли новости послушать
В неурочно синий час.
 
Эта ладанка спасает
Нас от страха и обид.
На ладони, не сгорая,
У Кремля свеча горит.
 
И вот еще стих из этого же цикла, середины 70-х, — машинописные стра-ницы так похожи на «Волчьи ягоды» Губанова, что задумаешься о действи-тельно существующем духе, стиле времени. И вспомнишь губановские строки как эпиграф: «Мои губы — багряной улочкой, да только ты на них еврейской лавочкой».
 
Предостережение
 
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи,
Не горюйте вы зазря, не стенайте,
Не сидеть вам ни в синоде, ни в сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам «Лехаим!»,
А таскаться на допрос к вертухаям.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если будешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Рос..сс..синантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи...
Так не шейте ж вы ливреи, евреи.
 
Цикл стихов 1973 года заканчивается практически готовыми песнями — на жанровом выборе сказались, наверное, постоянные поездки, песни у костра. Первая — выявляет общие места через два десятилетия полностью победив-шей либеральной пропаганды с ее неизменной «лагерной» доминантой. Но это — первоисточник, тут не риторика, а образ, глубина. Ей-богу, подберу ак-корды и своей жене спою, легко запоминается:
 
Песня о прекрасной даме
 
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива,
А я-то думал, что просто —
                         ты мной воображена.
Не считайте себя виноватыми,
Не ищите себе наказанья,
Не смотрите на нас вороватыми,
Перепуганными глазами.
Будто призваны вы, будто позваны,
Нашу муку терпением мерите.
Ничего, что родились поздно вы:
Все вы знаете, все умеете.
 
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива,
А я-то думал, что просто —
                        ты мной воображена.
Никаких вы не знали фортелей,
Вы не плыли бутырскими окнами.
У проклятых ворот в Лефортове
Вы не зябли ночами мокрыми.
Но ветра подуют грозные —
Босиком вы беду измерите.
Ничего, что родились поздно вы:
Все вы знаете, все умеете.
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива,
А я-то думал, что просто —
                         ты мной воображена.
Не дарило нас время радостью,
Заливали нас кровь и подлость,
Но великою вашей слабостью
Вы спасали нам не жизнь, а гордость.
Вам сторицей не будет воздано,
И пройдем на поверку розно.
Ничего, что родились поздно вы:
Воевать никогда не поздно.
Как мне странно, что ты жена,
Как мне странно, что ты жива,
В Ярославском централе ночью
                         ты была воображена.
 
И в заключение хотелось бы вернуться в многообещающий 1968 год — что-то тогда зимой у Суханова такое приключилось наблюдательно-мудрое, что оба хранящихся в архиве стиха выделяются на фоне прежних и прочих. Если появится читательский интерес, я с удовольствием достану из архивно-бумажного спокойствия, из запаха машинописных листов и другие стихи Су-ханова, а пока — вот какой была морозная зима шестидесятнического расцвета в тексте неизвестного шестидесятника, не эстрадника, не изданного, как Губа-нов:
 
Мороз луну оковал.
Землю очаровал.
Довел человека до слез
Железный мороз.
 
Над городом он повис,
Шпагами не уколись.
Людей разогнал по домам,
Остался на улице сам.
 
Сам по себе мороз
Одиночество в город принес,
Чтобы каждый подумать мог,
Как он, в сущности, одинок.
 
И шуба на нем тонка,
Клешнею синеет рука,
Как селедка блестит и бьет
По ногам гололед.
 
По ночам человек бежит
И за ниточку держит жизнь,
И пустой отступает психоз.




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0