Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Хорошие люди

 

1

Виктору Максимовичу Стёбину всего сорок пять, но он совершенно сед. Слово «совершенно» здесь следует понимать двояко. И первое понимание просто: сед он каждым волоском его впечатляющей шевелюры. Но вот второй смысл — его не так просто объяснить. Разве если через прецедент Золушки? Жила-была девочка-замарашка, ну, пусть даже и не замарашка, а просто так себе, взглядом не зацепишься, об порог не запнешься, оглядываясь. Но вот отмыли, расчесали, разрядили — ба! Если и не красавица, то милашка, по крайней мере, мимо без оглядки не пройти, а кому-то, глядишь, и божество, и вдохновенье...

Мало ли на свете седых мужчин? Но и среди седых Виктор Максимович Стёбин был бы примечен особо, ибо седина его совершенна по форме и преобразовательна по содержанию, что легко доказуемо хотя бы в половине девятого утра, когда выходил Виктор Максимович из подъезда и шел к своей «восьмерке» не первой свежести, и все жители подъезда, кто мог встретиться с ним в это время, первыми здоровались и словом, и жестом, то есть кивком головы, и кивком не машинальным, но содержательным, что значит содержавшим в себе определенно положительное отношение.

Откуда ж взялась сия положительность, если большинство жителей дома живут в нем со дня сдачи в эксплуатацию, как и Виктор Максимович, и притом опять же большинство и по нынешний день друг с другом лично не знакомо, ну, разве на одном этаже, а через этаж — точно бесконтактны, если, конечно, не случалось заливать друг друга, то есть подтапливать прорвавшейся водопроводкой или, хуже того, канализацией.

Так вот, что и существенно, до определенного времени никто с Виктором Максимовичем первым не здоровался, да и вторым тоже, потому что он и сам не жаждал здороваться с незнакомыми людьми, а поводов для знакомства современные дома-муравейники не предоставляют, как уже было сказано, за исключением бытовых ЧП.

Что представлял из себя Виктор Максимович как мужчина до поседения? Ничего особенного. Рост средний, лицо невыразительно, то есть без мужественности, что дается кому-то генами, кому-то жизненными перипетиями. Не в смысле пьянства, разумеется. Походка скорее вяловатая, не то что у людей деловых и пассионарных по природе. Взгляд скользящий, без особого интереса к людям и вещам, что скорее плохо, чем хорошо. Какая-нибудь молодая дева или женщина могла запросто нажать кнопку лифта, когда Виктор Максимович был уже на подходе с намерением успеть вскочить... Это ли не исчерпывающая характеристика! Для иного мужчины убийственная. Реакция Виктора Максимовича на подобный факт неизвестна, тем более что то — момент прошлого. Недавнего, но прошлого.

Прежде чем перейти к рассказу о внезапном поседении жильца квартиры сто пятнадцатой, следует отметить один, в данной истории решающий факт, о котором добросовестно свидетельствовали и все близкие родственники Виктора Максимовича, и сослуживцы, и друзья прежних лет, кто еще часто или нечасто порой объявлялся на его жизненной орбите. А факт таков: Виктор Максимович не был трусом. Для ясности следует уточнить, что существует две разновидности человеческой трусости. Первая, как обоснованное предчувствие опасности, а порой и вполне достоверное знание о ней, — таковая трусость присуща всем людям без исключения. Разные люди по-разному ведут себя в ситуации опасности, но страх испытывают одинаковый. Виктор Максимович не исключение.

Однако ж куда как чаще мы сталкиваемся с людской трусостью, так сказать, ничем существенным не обоснованной. Иная женщина падает в обморок при виде обыкновенной безобидной мышки. Человек политической профессии может трепетать душой, и в момент этой трепетности совершить неблаговидный поступок из одной только мнительности. Из набора политических раскладов он зацикливается на самом для него лично опасном, игнорируя при этом теорию вероятности, и дивятся коллеги внезапной виртуозностью поведения своего политического собрата, редко догадываются о подоплеке — чаще, напротив, пристраиваются в хвост... Но это не по делу. Потому что Виктор Максимович к политике никаким боком, скорее спиной, поскольку политика, если ты в ней, как говорится, «не волокешь», в большинстве случаев как бы со спины, и в том ее высшая гуманность — ведь если по спине, то все же не так обидно, как по морде.

И далее — история поседения Виктора Максимовича и, соответственно, необходимый минимум биографических сведений, поскольку необходимый максимум восполнится сам по себе по ходу дела.

Технарь по образованию, трудился он в одном из множества технических НИИ, а выжил в «перестройке» вместе со своим НИИ, не без некоторой вибрации разумеется, благодаря тому, что конкретный НИИ, скажем по-ученому, опосредованно имел отношение к жизнеобеспечению города-столицы.

На работе почитался добросовестным, но перспективами роста озабочен не был, затылком чувствуя потолок способностей, в чем, как увидим далее, ошибался весьма.

Другой тоже технический НИИ, где трудилась жена, не выжил, и, нет худа без добра, жена занялась четырнадцатилетним сыном, которому кожура домашне-советского воспитания становилась тесна и из нее уже вылуплялся типичный тусовочно-попсовый обалдуй начала девяностых.

Вот как бы между делом и хронология событий обозначена. Уточняя, можно перейти и непосредственно к событиям. В конце сентября девяносто третьего, с успехом и поощрением отчитавшись за свой участок работы, Виктор Максимович Стёбин запросился в отпуск, то есть на отдых, потому что на любой работе принято уставать. Еще не издохшая добрая традиция льготных путевок, не балуя разнообразием, обозначила географию отпуска — Сочи, пансионат, море. Впервые за много лет отправляясь в отпуск без жены — она же не работала, значит, не уставала, — в конце сентября прибыв на место, Виктор Максимович совершил поступок, заметим, со всеми дальнейшими последствиями: от пансионата отказался и снял комнату в двухэтажном домике с дивным видом на море с крохотного балкончика. Хозяйка, типичная черноморская тетка, обещала честную кормежку и, поскольку сама жила в пристройке, полную свободу аморального поведения — на последнем, впрочем, Виктор Максимович вовсе не настаивал, но и от отрицательной реакции — дескать, о чем вы, да я и в уме не имел — воздержался. В уме и верно не имел. А вот в теле... Тело — субстанция таинственная, куда как коварнее ума, и если Фрейда припомнить, про всякие сублимации и экстраполяции, то разумно не игнорировать принципиально, а как раз напротив, игнорировать непринципиально, а разница-то какова! И почему, спрашивается? Да потому что задействовано иное состояние сознания, именуемое свободой. Про свободу Виктор Максимович знал все, что положено. Что есть она, свобода, не что иное, как признанная необходимость, то есть это когда вовсе нет необходимости в свободе. Не чувствуешь себя несвободным — значит, истинно свободен, а как только почувствовал, затомился — вот тебе и несвобода. Если же честно, путаная история. Вековая кормушка для философов, политиков и всяких прохвостов, и, ни к одной из перечисленных типажей не принадлежа, Виктор Максимович принял единственно правильное решение — пустить томление души и тела, рожденное обретенной, в сущности, микросвободой, так сказать, на самотек. И потекли деньки абсолютного безделья, что и есть отдых по общему пониманию людей труда.

В первые дни отдыха равное состояние лености ума и тела обеспечивало Виктору Максимовичу вполне моральное поведение, это когда на чужую (а кругом все чужие) до минимума обнаженную женщину смотришь с удовольствием для ума и с практическим отсутствием напряжения для тела. К тому же соблазнительных, то есть достойных подсмотра, женщин такое количество, что на качестве сосредоточиться просто не успеваешь. Еще известно, что для человека ненахального по природе, чтобы перейти от морального поведения к аморальному, нужно хоть какое-то, пусть и совсем крошечное, поощрение. В данном конкретном случае — хотя бы взгляд... Но увы! За три первых солнечных дня Виктор Максимович «не сымал» ни единого нужного взгляда в свою сторону, что лишь подтвердило давнюю, весьма грустную констатацию: с первого взгляда он, Стёбин Виктор Максимович, для женщин не интересен. Нужен контакт, разговор, разные сопутствующие обстоятельства — тогда...

Осенние месяцы на море капризны — на четвертый день уже и каприз. Дождь. И ветер северный. На пляже лишь несколько оригиналов темно-коричневого цвета, в основном мужского пола. Пляж серый, море черное, небо грязное, телевизора нет, душа пуста. Есть двухкнопочная радиоточка. Включил. В Москве бузят. Одни считают, что надо так перестраиваться, другие — что этак. Хорошо — далеко Москва, а то хочешь не хочешь, пусть мозгами лишь, но подключаешься под «бузу». А смысл? Если чем и гордился в жизни своей Виктор Максимович, так это тем, что он «установочно» вне политики, потому что известно, какое дело политика — грязное! Оно для комплексоидов и честолюбцев. А если вне, то как бы и над! Хоть в чем-то человек должен быть «над», иначе он вообще не звучит гордо. А должен, согласно классику соцреализма. Классиков Виктор Максимович уважал объективно, то есть заведомо. И понимал это как догмат, опять же, согласно другому классику, полагая, что человек совсем без догмата — просто дерьмо. Любимая байка: некий философ в день штурма Бастилии, услышав шум за окном, встревожился, спросил кухарку, что происходит. «Революция, сир», — отвечала кухарка, приседая и пряча за спиной каминную кочергу, с которой собралась бежать к Бастилии. «Что ты говоришь! — изумился философ. — А булочная работает?» — «Нет, сир». «Безобразие! — возмутился философ. — Надеюсь, булочника повесят!» И отправился дописывать нечто про главный принцип бытия.

Судя по всему, булочные в Москве работали, и Виктор Максимович с удовлетворением выключил радиоточку.

Домик, что снял Стёбин, располагался на некрутой горке. Другие дома, что чуть ниже, и слева и справа... Так вот тот, что слева... Приличный балкон, а на балконе в кресле с книжкой в руках, укутанная цветастым пледом женщина приемлемого возраста и приятной внешности, так, по крайней мере, виделось с расстояния, разделяющего дома, и через окно, замызганное дождевыми струями. Объект. Но видимость недостоверная. Виктор Максимович раскрыл узкую дверь и шагнул на балкончик, напрочь забыв предупреждение хозяйки относительно его ветхости. Коварный звук услышал не ушами — ногами. Сначала скрип, затем хрип. Далее треск, мерзкий, с этакой подлянкой — ага, попался, мол, сколько ждал, истомился ждать, пока лох объявится! Затем — мгновение, не фиксируемое сознанием по причине краткости. Отломилось правое крепление балкона, балкон с горизонтали ушел в вертикаль, покачиваясь и самодовольно поскрипывая. Параллельно ему висел и раскачивался Виктор Максимович, обеими руками ухватившись за толстый стальной прут, видимо имевший до того какую-то функцию в общем креплении балкона. Прут прогнулся, но не отрывался, обоими концами добротно вмонтированный в стену дома.

Не случайно ранее говорилось о том, что Виктор Максимович по природе не был трусом. И в данный критический момент не было ни мгновения паники. В сердце испытался дискомфорт, и неудивительно, но ничего более. Даже не понадобилось командовать самому себе: «спокойно!», дескать. Глянул вверх, убедился, что, даже если подтянется на руках, перехватиться не за что. Глянул вниз. Дом-самоделка. Этажики невысоки, но горка камениста. Когда б земля да газончик, прыжок пройдет без особых последствий. Тут же едва ли миновать травмы. В детстве ломал ногу. Пережил. Другого варианта нет. Надо падать. Повисим, пока руки держат, сосредоточимся, соберемся...

Достоверно известно, что все именно так и происходило, то есть, повторимся, не было паники и страха, и это повторение чрезвычайно важно в свете дальнейших событий, каковые сам Виктор Максимович, рационалист и стихийный атеист, зачислит по разряду чуда, если под чудом понимать явление, наукой не объяснимое. А чудо состояло в том, что, готовясь к отрыву, то есть к падению, он еще раз глянул вниз и... низа не увидал! Под ним была абсолютная пустота, бездонность, насколько такое явление вообще можно себе представить. Моргал, тряс головой — пустота, туманная пустота. Можно сказать, серая пустота — какой еще цвет, кроме серости, она может иметь? А далее — ужас! Потому что с сознанием вроде бы все в порядке, с психикой тоже, а под ногами тем не менее — ничто! Или ничего! И если до сего «чудного момента» особого напряжения в руках не испытывал, то есть мог бы и повисеть еще какое-то время, то теперь проволока, за которую держался, рвала ладони, даже вверх глянул, не течет ли кровь. Крови не было, но ладони готовы были разорваться, и от невозможности далее терпеть нарастающую боль Виктор Максимович разжал пальцы...

Полета не было. Вдруг объявившаяся земля просто подпрыгнула и ударила по ступням, ощутимо вгоняя ноги в это... в туловище, если говорить культурно. В реальности приземление было идеальным. Когда б не горка, да вся из скользких камней, из горки растущих. Заелозился, потерял равновесие, левым боком запрокинулся-опрокинулся... И темнота в глазах от боли в левой руке. Попытался встать, заскользил — горка ведь, с противоестественным вывертом упал на левое плечо — и вот тут-то и потерял сознание от боли, правда, всего лишь на мгновение. Но оно было, это мгновение отсутствия в жизни. К жизни вернула боль. Мужественный, он поднялся, однако ж, без посторонней помощи, посторонних вообще не было, стоял под дождем, захлебываясь болью, может быть, и стонал, да только когда скатилась к нему хозяйка дома с визгом и воплем — ее и слышали спешившие из ближнего дома люди.

Они, люди, возносили его на горку к входной двери бережно, друг другу говорили: «Осторожно! Осторожно!» А хозяюшка вопила около: «Ай, старая, да как же я не предупредила насчет балкончика-то!» «Вы предупреждали, — успокаивал ее Виктор Максимович хриплым голосом, — это я...» Только уложили на тахту, как уже и «скорая» примчалась. Оказывается, та самая женщина, какую высматривал Стёбин с балкона, она все видела и сразу позвонила. Санитары выносили не так бережно, торопились, от боли — уже в машине, когда еще и тряхануло изрядно на асфальтной выбоине, — потерял сознание, а приходя в себя, реальность признавать не хотел, твердил полубредово: «Не я... Не со мной... Сон...»

Далее как обычно, как у всех. Укол, постель, снотворное. Сон. Тяжкий, однако. Сонное сознание (наверное, правильно сказать, подсознание) еще не приспособилось к неполноценности подвластной ему материи, не контролировало попытки переворотов на бок да на живот, и каждая такая попытка через боль сигнализировала: «Замри! Ишь, разворочался тут! Лежи, как положили, и не тормоши клешню, чтобы не позориться жалобными вскриками перед сопалатниками».

Именно сопалатники первыми просигнализировали Виктору Максимовичу, когда он уже достаточно добротно проснулся, что с ним что-то неладно. Молодой парень, у которого обе ноги врастопырь подвешены и грузом подстрахованы, даже он смог приподняться и теперь, полусидя, как и трое других с теми или иными загипсованными конечностями, то ли изумленно, то ли испуганно пялились на Виктора Максимовича, а некоторые еще и головами покачивали. Виктор Максимович торопливо проинспектировал свои незагипсованные конечности — в порядке! Голову ощупал — никаких болевых ощущений. По лицу, по шее рукой — ничего особенного. На левой скуле, видимо, ссадина — пустяк. Хотел спросить, чем обязан, но вплыла сестричка, пухленькая, коротконогая блондинка: «Здрасте всем!» — с улыбочкой, но на Стёбине ее улыбочка замерла, светленькие бровки подлетели кверху и исчезли в челке, чуть подкрашенные губки вытянулись и образовали нечто вроде гусиной попки.

— Маменька родная! — простонала девица в белом халатике. — Надо же, а!

— Ну да... — прохрипел сопалатник, тот, что рядом. — во как бывает!

В полной панике Виктор Максимович простонал жалобно:

— Да скажите же, что со мной?

— И ничего страшного, — пропела сестричка, намереваясь погладить Виктора Максимовича по голове, только на полпути ладошка свернулась в кулачок, а кулачок отпятился и пристроился у подбородка девицы. — У вас ведь только вывих плеча, все вправлено уже... Встать можете... — не то спрашивала, не то утверждала.

— Почему бы не встать, — пробормотал Стёбин, — сам собирался, по разным делам нужно...

— Вам сегодня на выписку, — затараторила сестричка, пятясь, — у нас с такой травмой обычно после оказания первой помощи домой, а у вас обморок, вот и оставили...

— Домой так домой, — отвечал Стёбин, все еще пытаясь сообразить, что у него не в порядке, кроме плеча, если вся палата смотрит вслед, будто он не в туалет идет, а напрямую в морг.

— Вывих у вас средней тяжести, несложный, — ворковала со спины сестричка, — еще несколько ушибов, но тоже не очень... Так готовим выписку? Как, а?

— Готовьте, — машинально отвечал Стёбин, закрывая за собой дверь туалета.

Глянул в зеркало и... закачался, зашатался, перед глазами будто тучка прошла, на мгновение лишив зрения.

Его не по годам пышная шевелюра, тайная гордость, «подмога незавидной красоте» — это так у поэта Василия Федорова, — темно-русая шевелюра теперь белым-бела... Вся! До самых корешков. Конечно, слышал о подобном. Космонавт один поседел за минуты, факелом входя в атмосферу, подводник-водолаз застрял в расщелине, вытащили, скафандр сняли — сед как лунь... А лунь — что за птица? Где живет? Поди, вымер уже... А он, Виктор Максимович Стёбин, что такого пережил, чтобы обелоголовиться? Минуту-другую повисел на высоте трех метров... Боже! Это ж позор! Но ведь никакого особого, да и не особого, страха не помнит. Было непонятное мгновение, видимость пустоты. Мгновение! А как докажешь? Во стыд-то! Те, что в палате, они могут не знать... Мало ли что... Может, у него парашют не раскрылся... Ну какой парашют в ливневую погоду! Немедленно выписываться, вот что надо делать. И домой, в Москву. Там можно сочинить какую угодно историю или... Конечно! Ничего не сочинять! Именно!

При этой мысли Виктор Максимович, если бы умел краснеть, покраснел бы. Но он не умел, потому что так уж жизнь прошла, что поводов не давала к подобной лицевой метаморфозе. До сих дней Виктор Максимович Стёбин жил честно.

И в данном месте просто просится оговорка на тот счет, что при советской власти удивительное множество людей жили честно. Честно работали, как могли, получали честную зарплату, какую давали не с потолка, но в соответствии со штатным расписанием, утвержденным законом. Честно получали квартиры и «подъемные», если переводились на другую работу. Конечно, мужья, случалось, изменяли женам, а жены мужьям, но таковое не поощрялось, а для людей высокого полета могло иметь и весьма дурные последствия.

Только уж слишком, по-научному говоря, пассионарные люди могли позволить себе роскошь жить нечестно, за что честные их осуждали, но почти по-христиански — не судя, потому судить — дело судов, и в том порядок.

Так отчего же чуть не покраснел Виктор Максимович? А оттого, что в зеркале видел не себя — похожего. Не себя — другого видел: значительного и даже немного таинственного человека, за плечами которого... Что такого могло быть за плечами, чтобы в сорок пять поседеть от висков до шеи? Да не было ничего! Но сто человек спроси, и каждый из ста скажет: неспроста! А ведь, если честно, до того надоело быть простым (советским) человеком, что только врожденная честность порой удерживала от того, чтобы распроститься и учудачить, и удивить, и обратить на себя внимание. А там — будь что будет!

Еще ничего конкретного не вылупилось в сознании, но сознание уже изготовилось к «вылуплению», и оттого было и стыдно немного, и тревожно, и чуть-чуть радостно. В конце концов, не только чужая, но и своя душа — потемки. Может, сам того не замечая, он, будто бы простой человек, накопил в душе такую непростоту чувств, каковая раз — и сублимировалась (великое слово!) необычным образом, а балкончик — всего лишь момент пограничной ситуации, повод, так сказать?


2

В купе, как только все расселись по местам и поезд тронулся, проводница еще билеты не отобрала и постели не разнесла, а все уже гомонили об одном — что в Москве происходит. Женщина лет от тридцати до сорока, если до сорока, то явно помолодевшая загаром и, как можно было предположить, отпускными приключениями, она — за президента обеими красиво загорелыми руками и приятным голосом, ничуть не дурневшим от повышения тональности — в Москве контрреволюция коммуняков! И это же надо, когда успели в Белый дом оружия натаскать? Она там была несколько раз по служебным делам и никакого оружия нигде и ни у кого не видала, а они там теперь палят изо всех окон! И правильно, что танками! А как еще! И в Останкине чуть всех не перебили. Она тоже там бывала не раз, там теперь такие милые молодые ребята работают, а их из гранатомета, потому что правду про весь этот коммунизм на всю страну...

— И где это вы, красавица, теперь всю страну видите? — сдержанно рокотал крупный и крупноголовый мужчина, по виду лет на десять старше Стёбина, тоже почти седой, но все же только почти. —что от страны осталось, а? Я вот в одной только Молдавии четыре дворца культуры построил. а на Украине, а в Казахстане? И где теперь эта «вся страна»? Сказал бы где... Я им строил и ни про какой коммунизм не думал, работал, чтоб люди жили по-человечески, чтоб культурно и весело...

— Да уж куда веселей, — ехидно откликнулся парень с правой верхней полки. Постели не дожидаясь, он раскатал матрац и запрыгнул на полку и лежал теперь на спине, руки под головой, а ступни не меньше сорок пятого, уперев в боковую стенку. Стёбин не успел его толком рассмотреть, но голосом неприятен, у молодежи последнее время объявились неприятные интонации, что в жизни, что по телевизору, — ехидца какая-то, о чем бы ни говорили. Они это свободой называют, а похоже на обыкновенное хамство. Между прочим вот, никто в купе хотя бы для приличия не спросил, что у него с рукой, ведь на перевязи. Раньше обязательно спросили бы. Разве (пустяк, конечно) не признак каких-то существенных перемен не к лучшему?.. Впрочем, хорошо, что не спросили, ни за что правду бы не сказал, врать же того тошнее. А позвонив домой жене, сообщил только, что возвращается. Никаких объяснений. И о руке ни слова. Когда говорил, голос свой не узнавал. Жена, видимо, тоже. От растерянности «агакала» не к месту. Ее растерянность отчего-то Стёбину понравилась, трубку положил на аппарат со словом: «Всё!» И это «всё!» ему тоже понравилось.

В купе меж тем галдеж. Революция, контрреволюция, демократы, коммуняки... Только теперь, преодолевая странное, «нечистое» сопротивление, сознание Стёбина впускало в себя чувство тревоги за происходящее в Москве. Тревога была беспредметна по сути, потому что никаким боком не касалась его лично, хотя бы потому, что честно «чихать хотел» на всякие политические страсти, он даже голосовать не ходил — правда, этим не хвастался. Просто если можно не ходить, так зачем идти? Теорию роли личности в истории в свое время освоил добротно: история свершается по совокупности тысячи факторов, видимых и невидимых, то есть не опознаваемых по ходу дела. А когда в деле «не волокешь» к тому же, то просто несерьезно топорщиться и вообще шевелиться. Именно несерьезно! Такой позицией тихо гордился и на «активистов» поглядывал с превосходством. Особенно на «стариков». Смешно ведь. Шесть или более десятков лет только и делали, что «отчитывались», «подводили итоги», и все в ногу да в ногу, потому что шаг влево, шаг вправо и т. п. А теперь засуетились, загоношились, бороденками покачивают, перстами тычут, печатные машинки на износ, а главное — в телекамеру просунуться и провещать баламуть, от которой ни жарко ни холодно. С особым прищуром провещать, дескать, сказал бы больше, да не дозрели... Что мальчишкам-комсомольцам простительно — им по возрасту баламутить положено, — то старперам разным не позорище ли?

— Нет, ну хоть вы скажите, я ведь права? — К нему обращалась женщина. ишь ты! оказывается, зеленоглазая, сразу не приметил, любил зеленоглазых, на такой и женился в свое время.

В чем права-то? Изобразив раздумье, разглядывал, почти любовался. Имея зеленые глаза, зачем ей еще и быть правой в чем-то? Ответил тихо:

— Не все так просто.

И сам потрясен был, как значительно это прозвучало. Все смотрели на него, умолкнув.

— А что у вас с рукой?

Ну, наконец-то. Другой повод попялиться в зеленоглазие. Взгляда не отрывая, ответил фразой из популярного кинофильма:

— Поскользнулся, упал, очнулся — гипс.

Никто, и женщина тоже, не засмеялся. А должны были.

— Меня Тамара зовут...

— Виктор Максимович, — представился Стёбин.

И тут все начали знакомиться, руки жать — и о политике уже ни слова, словно пристыжены были скрытой значимостью стёбинской фразы. а вот и проводница за билетами... Все в кошельки полезли, чтобы платить за простыни и прочее спальное белье.

Сон был тяжел исключительно постыдными сновидениями. То он зависал над дымящейся пропастью с будто поломанной рукой, а здоровой уцепившись в хвост не то коровы, не то ишака, и всякий раз, как пытался глянуть вверх, чтоб не смотреть вниз, видел... Известно, что можно увидеть под хвостом ишака или коровы. То зеленоглазая соседка по купе вытаскивала его за руку из вонючей канавы, приговаривая ласково: «Ну, что вы испугались, здесь же неглубоко!» От обиды пересыхало горло и губы в судороге,





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0