Это одна из самых пронзительных песен времен увлечения космонавтами. Многое с тех пор иначе видится, иначе внутренне воспринимается, но нет­нет да и возникают в закоулках памяти строки: «И снится нам не рокот космодрома, / Не эта ледяная синева, / А снится нам трава, трава у дома, / Зеленая, зеленая трава...» Трава у дома и — трава вместо дома. У Боровицких ворот такой смысл скоро станет непонятен. А ведь все эти открывающиеся перед глазами старательно ухоженные газоны — они как холмы памяти. Не стало дома князей Хилковых (был он под № 1) между Лебяжьим переулком и Волхонкой. Был здесь когда­то один из проточных прудов Неглинки — Лебяжий, название переулка осталось, когда его спустили.

По другую сторону (четную) стертой в своих границах Знаменки исчезли скромные дома князей Голицыных с такой любимой москвичами старинной аптекой на углу, куда надо было подниматься по небольшой лестнице. Снесен и дом супругов Голофтеевых, и открывшееся пространство стало смущать президента Российской академии художеств возможностью установить новый грандиозный памятник — не важно, чему и по какому поводу. А ведь в основе этих строений были дома XVIII века, как и у дома, выходившего в торец Волхонки и Знаменки по нечетной стороне, — двухэтажного, с хорошо нарисованным шестиколонным портиком. Его судьба решилась одновременно с Николой Стрелецким, которому он принадлежал. Тем кажется ценнее история этого уголка, навсегда лишенная материальных следов.

Идея была старая. Очень старая. И очень упрямая. С тех времен, когда одним из хозяев Страны Советов был Гейдар Алиевич Алиев. Усиленно покровительствуемая им директор Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина поставила на утверждение проект — выдвинуть на угол Волхонки и Знаменки (тогдашней улицы Фрунзе) повторение своего музейного здания. Не новое решение, но непременно — и в этом заключалась изюминка задумки! — буквальную копию уже существовавшего.

В принципе речь шла даже не столько о расширении экспозиционных площадей, сколько об увеличении объема запасников и помещений для, условно говоря, околомузейной работы — детских кружков, лекториев, кинозала и тому подобных «мероприятий». Предлагавшиеся для той же цели превосходные соседние доходные дома рубежа ХIХ–XX веков, уже освобожденные от жильцов городом, вообще в расчет не принимались. Только копия-новодел как предел взлета искусствоведческой фантазии.

Возражали, хотя и не слишком настойчиво, архитекторы (как­никак тень «самого» Алиева!), по-настоящему бурно возмущались общественные организации вроде Московского городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (в те годы еще достаточно авторитетного за счет пресловутой «советской общественности»), а консенсус с «общественностью», как и ответы на любое направленное в бюджетное учреждение письмо, был, как это ни удивительно для жителей третьего тысячелетия, обязательным. Другой вопрос — положительное или отрицательное содержание ответа.

Переубедить «воопиковскую» общественность на специально созванном совещании директору не удалось. Последней попыткой стала встреча председателя Московского городского отделения с автором статьи в телешевском доме на Покровском бульваре. И вот тогда­то всплыл давно ставившийся историками города вопрос о восстановлении старой церкви Николы Стрелецкого, очень важной градообразующей вертикали.

Сколько бы сегодня мы ни пересматривали старых изобразительных материалов, гравюр, открыток, набросков, архитектурных планов, никому из специалистов, тем более обычных москвичей, не дано себе представить, какими принципами руководствовались зодчие прошлого. Ведь перспектива каждой улицы как бы выстраивалась вертикалями церквей и колоколен. Никола Стрелецкий замыкал перспективу не только Моховой, но и выезда из Боровицких ворот, открывая перспективу Знаменки и Волхонки. Выступая против идеи копии (чем не башни­близнецы Манхэттена!), архитекторы, историки, искусствоведы в душе надеялись на чудо возрождения. И если оказалось возможным с нуля поставить Казанский собор на Красной площади или бетонную отливку храма Христа Спасителя, то почему бы в какой­то момент не восстать из пепла Николе Стрелецкому, одной из самых близких к Кремлю церквей? Если сохранится соответствующий участок земли.

Вот только оживший через тридцать лет проект теперь уже некоего музейного центра вокруг все того же Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина претендует не на отдельный участок, а на район Москвы. И, к сожалению, слишком напоминает он тот музейно­музыкальный район, от Кисловских переулков до Тверской, который только что предполагалось снести и переиначить, увенчав затейливой композицией Церетели — памятниками «Пошлости»: самый большой у консерватории, остальные по убывающей к границам района — как символ преодолеваемой пошлости. Под бульдозер должны были пойти все старые постройки, уступив место vip-домам и... пивным дворикам, позволяющим составить представление о географии производства пива в Западной Европе. Напротив консерватории, захватывая проезжую часть Большой Никитской улицы, предполагался амфитеатр для vip-зрителей (потому что без «VIPа» ничего в столице существовать не должно!).

Перспектива мощной музейной зоны (включающей наряду с государственным учреждением два музея, существующих и созданных на средства москвичей, хотя и без их на то согласия, — символических представителей коммунистического искусства сусловской поры — Глазунова и Шилова) означает перепланировку большого участка старого города. Между тем именно эти места особенно характерны для формирования Москвы.

* * *

Холм Боровицкий — холм Ваганьковский. Улица-дорога, проложенная тысячу лет назад. Одна из самых древних в Москве. Хотя что мы знаем (хотим знать?) о настоящем возрасте столицы! Была бы канцелярская отписка в Ипатьевской летописи: 4 апреля 1147 года. Буйный нравом, жадный на власть и земли сын Владимира Мономаха Юрий Владимирович Долгорукий пригласил на дружеское застолье «в Москов» другого князя, Новгород­Северского и Черниговского Святослава Ольговича, много потерпевшего от Мономаховичей. Хотел заполучить союзника в борьбе за отцовский великокняжеский стол в Киеве и заполучил. Пышной встречей. Богатейшими подарками. Тем, что сговорил крохотного княжича за собственную дочь — в политических союзах возраст значения не имел.

Через год новый союзник Долгорукому поторопился изменить. Дела отвлекли князя в другие земли. За киевский стол боролся он до шестидесяти пяти лет, не жалея живота своего, а когда, хоть и престарелым, цели достиг, вспомнил о «Москове» — надо было укрепить подступы к Клязьме со стороны рек Яхромы и Москвы, значит, закладывать на впадении речки Неглинной в Москву­реку новый град, «сильнее» и прочнее того, что там издавна стоял. Ради этой же главной
цели перенес на новое место Переяславль-Залесский, основал города Дмитров и Юрьев-Польский. Только на Москву времени не хватило: «скончал живот свой» спустя всего год после задуманного плана. Спасибо, от отцовского замысла не отказался сын, тот самый Андрей Юрьевич, как станут его называть — Боголюбский, сын половецкой княжны. Воевать не любил — предпочитал торговать и строить, с юности рвался из Киева и выделенного ему в удел Вышгорода в суздальские земли. Изо всего имущества забрал с собой во Владимир, куда решил перебраться, главную ценность — образ Богоматери, написанный, по преданию, евангелистом Лукой. Безоговорочно подчинился знамению свыше, когда везший повозку с образом конь как вкопанный встал на месте нынешнего Боголюбова. Здесь же положил дворец построить. Стал строить и далекий «Москов» на Неглинной, куда можно было доехать и по суше, и по воде — через Клязьму и Аузу­Яузу.

Положим, чиновников вполне устроило летописное упоминание: понятно, когда устраивать городские торжества, год от года все более дорогие и пышные, поздравлять, награждать, придумывать новые и новые подарки. Удивительно, что историки не стали делать сколько­нибудь серьезных попыток установить действительный возраст города. Французам важно проявить на парижской земле следы древних римлян и современных им народов — чего стоят раскрытые для всеобщего обозрения римские бани на самом «гламурном» бульваре Сен-Жермен! Нам — нет, хотя археологи давно обнаружили на Боровицком холме следы пребывания наших предшественников 2,5-тысячелетней давности.

Об этом древнем возрасте упоминают слишком редко и уж совсем не говорят о том, что та самая Неглинная, которая стала главным ориентиром для летописца, давно перестала протекать вдоль кремлевских стен, пусть даже в трубе. Ее воды без лишней огласки и обсуждений отвели от района гостиницы «Метрополь» под Китай-городом на километр ниже того естественного русла, которое и определило выбор места для «града». Маленькая речушка — всего­то меньше двух верст! — брала начало в Марьиной роще, крутила несколько водяных мельниц, наполняла шесть проточных прудов с рыбой и служила оборонным рубежом для Кремля. А когда итальянский архитектор Алевиз наполнил ее водой специально прорытый со стороны нынешней Красной площади глубокий ров, Московский Кремль и вовсе получил классическую средневековую защиту — водяной треугольник, защищающий крепость.

Тысячу лет назад улица­дорога начиналась от Боровицких ворот, с моста через Неглинную, взбиралась на крутой холм, чтобы от нынешней Арбатской площади стать Волоцкой торговой дорогой — от Новгорода Великого в Рязань и приокские земли. В роковом XX столетии Знаменка лишилась пяти церквей и примыкавшего к ней одного из самых знаменитых в старой Москве Крестовоздвиженского монастыря, в том числе и Знаменской церкви, давшей ей название.

И теперь имена. Простой перечень имен людей, живших здесь, действовавших, нашедших последнее успокоение — в собственных приходах, на приходских погостах, на монастырском кладбище. Великая княгиня Московская Софья Витовтовна. Великий князь Московский Василий II Темный. Князь Можайский Андрей Юрьевич. Великий князь Московский Иван III Васильевич и его супруга великая княгиня Московская, византийская принцесса Софья-Зоя Фоминишна Палеолог. Герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна. Царевна Прасковья Иоанновна. Александр Данилович Меншиков и его сын Александр Александрович Меншиков. Замечательные наши просветители — Николай Иванович Новиков и сын полководца Румянцева­Задунайского Николай Петрович Румянцев, создатель первого публичного музея и первой общедоступной бесплатной библиотеки. Императрица Елизавета Петровна. Семейство графов Воронцовых. Президент Академии наук Екатерина Романовна Дашкова. Александр Петрович Сумароков. Три первых московских театра — антреприза Маддокса, театр Росси, где длилось увлекавшее всех московских театралов соревнование двух великолепных актрис — француженки мадемуазель Жорж и Екатерины Семеновой, наконец, театр Апраксина и гастролировавшая в нем итальянская опера. Исчезнувший едва ли не лучший в истории русской скульптуры памятник Гоголю работы Николая Андреева, на который Россия собирала средства без малого тридцать лет. И несостоявшийся памятник тем, кто погиб на Арбатской площади в первую фашистскую бомбежку в июле 1941 года. И все это только самые главные имена, связанные с улицей Знаменкой. Шестьсот метров длины. Пять снесенных церквей, не считая домов всех возрастов, продолжающих исчезать, и археологических открытий, которые так и будут несделанными. Остаются слово документов и память историка.

А имена... Великая княгиня Софья Витовтовна, выбранная и обрученная Дмитрием Донским супруга его старшего сына. Довести дело до свадьбы Дмитрий Иванович не успел — «не хватило веку». Завет мужнин выполнила великая княгиня Евдокия Суздальская. Дочь воинственного и постоянно покушавшегося на Москву литовского князя-воителя Витовта Софья должна была своим брачным союзом положить конец удельным распрям. Не вышло. К внешним врагам-кочевникам прибавились родственники, искавшие власти и владений. Первенца своего великая княгиня Софья потеряла сразу после брака, второго, будущего Василия II Темного, ждала в супружестве 24 года. Овдовела, когда второму сыну едва исполнилось десять лет, и все силы приложила, чтобы сохранить мальчику отцов престол от потянувшихся к нему жадных и нетерпеливых рук. Другим сыновьям Дмитрия Донского, по отцовскому же завещанию, такое право было положено.

Ваганьков холм, где стоит сегодня Пашков дом, находился во владении Софьи Витовтовны. Приобрела она его от сына татарского царевича Евангула, перешедшего на русскую службу. Сын Евангула принял Православие, стал носить имя Елизара Васильевича и особенно ценился великой княгиней за то, что «верно держал руку» Василия II против его семейных завистников и врагов. На дворе стоял «добрый» терем, в котором довелось жить некоторое время великому князю Василию II Темному по возвращении из татарского плена. На этот раз мать сумела выкупить своего сына, но за такую огромную сумму, что сама московская земля содрогнулась, и в момент приезда великого князя случилось в городе сильное землетрясение — «великий трус», поколебавший все храмы и колокольни. В Кремле на великокняжеском дворе после татарского набега жить было невозможно, и сын поселился у матери.

А потом, готовясь к кончине, Софья Витовтовна завещала свой загородный (за «градом» — за Кремлем) двор младшему из внуков — князю Андрею Можайскому, вместе со множеством других сел, деревень, «рухляди». Поэтому так любил князь Андрей жить на Ваганькове, хотя времени на это по-настоящему не имел: много воевал — за что так любила его «баба», следил за своим княжеством, главное — рано и бездетным умер, завещав Елизаров двор великому князю Московскому Ивану Васильевичу III. При нем Елизаров двор получит в документах название Государева двора с добавлением: «на Козьей бороде» (может быть, имелся в виду брод, по предположению некоторых историков).

Именно тогда разрешил Иван III приглашенному из Италии архитектору Алевизу Новому строить не только в Кремле, где возводились кирпичные стены, а и в посадах, где при нем и при его сыне Василии III Ивановиче (отце Ивана Грозного) «фрязин» — итальянец создал одиннадцать каменных церквей. Была среди них и церковь Благовещения на Ваганькове, возведенная вместо разобранной за ветхостью своей одноименной предшественницы.

Каким же скрупулезным и тщательным должно было быть археологическое исследование этой земли. Должно, но не стало. Между тем удалось установить в ансамбле Пашкова дома части Старого Ваганьковского двора и подворья Николы­Пешношского монастыря, обнаружен белокаменный подклет церкви Святого Николы. Обнаружен и новый Ваганьковский дворец Ивана III: главное его здание с переделками XVI–XIX веков скрыто в нижней части служебных построек дома № 16 по Староваганьковскому переулку. Первая из них, построенная Алвизом Новым (последние исследования позволяют предположить, что полное имя архитектора — Алевиз Ламберти да Монтаньяна), располагалась во дворе дома, где провел свои последние годы и скончался наш выдающийся живописец Валентин Александрович Серов. Вторая была построена, и притом в камне, еще в годы Дмитрия Донского.

Давно признано и утверждено, что право на полноценные систематические раскопки и регулярные открытия имеет один Новгород Великий (остается только недоумевать, почему бесчисленные берестяные грамоты не обнаруживаются в других наших древних городах). Но в действительности сколько может дать и ежедневно теряет из-за круговерти все новых и новых строительных приступов земля одного лишь Ваганькова? Ведь в том же квартале, что и дворец, располагаются подворье Александровой слободы, дом грузинского царевича Вахтанга Багратиона, литовское подворье XIV века — самый ранний из известных в настоящее время памятников гражданского зодчества в Москве, Аптекарский двор царя Алексея Михайловича и еще многие другие памятники. Старая и горькая истина: лучше не знать, чем знать, чтобы крушить все с легким сердцем. Ни истории, ни народной памяти не нужны «обновленное» Царицыно или бетонный муляж деревянного дворца Алексея Михайловича в Коломенском, старательно обклеенный декоративными половинками бревен. Гулять так гулять во всей роскоши ярмарочно-балаганного веселья всегда было принято в России в чистом поле или на пустой площади, чтобы потом легко и быстро убрать его следы.

Любой справочник по Москве утверждает, что само название «Ваганьково» пошло от слова «ваганить», иначе потешать, валять дурака. Потому что якобы жили здесь разного рода царские потешники — от псарей, сокольников, тех, кто разводил кречетов, до музыкантов и скоморохов. К тому же сходились сюда москвичи «распотешиться» на кулачных боях, бились «стенка» на «стенку», устраивали гулянья и игрища. И все это у великокняжеского двора? Только не появилось ли много раньше вообще всяких потех название «Ваганьково», связанное с урочищем? И почему утвердился в нем чисто вологодский оборот, незнакомый в других русских землях, тогда как повсюду были известны ваганы — те, кто жил у притока Северной Двины реки Ваги? Еще в XI веке проникли к ваганам новгородцы, как, впрочем, и на земли нынешнего Ханты-Мансийска — на югорские земли, чтобы собирать соответствующую дань. Позже завязались у ваган связи с Москвой, а царь Федор Иоаннович подарил эти земли как дорогой подарок своему шурину Борису Годунову. Так не память ли о ваганах осталась жить и в названии московского урочища?

Переходили на службу в Москву иноземцы постоянно. В зависимости от своего значения в дипломатических и военных розыгрышах получали соответствующую «встречу» — землями, двором в Москве, жалованьем, «рухлядью» — дорогими мехами и одеждами. Был на Литве знаменитый князь Пинский Патрикей Наримонтович, родной внук великого полководца князя Гедимина, и было у князя два сына, которые «похотели» перейти на службу в Москву. Старший Федор стал называться князем Хованским, младший Юрий — Патрикеевым. Юрий особенно пришелся ко двору: женился на дочери великого московского князя, выдал племянницу за младшего брата князя — Андрея Можайского. Сын его, Иван Юрьевич, стал первым боярином великого московского князя Ивана III, большим наместником и московским воеводой. Даже родственники Ивана III прибегали к его помощи, чтобы уладить любые свои дела. Как говорил летописец, «смущал» Иван Юрьевич своей близостью к великому князю все местное боярство.

Двор князя Юрия Патрикеева в самом Кремле оказался настолько «богатым» и удобным, что в нем некоторое время жил великий князь Василий II Темный. Это было в 1445 году. После очередного кремлевского пожара воспользовался патрикеевскими хоромами и Иван III, переселивший литовских выходцев ближе к Спасским воротам, бок о бок с боярами Морозовыми и князьями Реполовскими.

Но оказалось это новоселье неудачным. Не сумел Иван Юрьевич Патрикеев угодить второй супруге Ивана III, «деспине» — византийской принцессе Софье-Зое Палеолог, и спустя три года был вместе со всеми своими детьми схвачен и пострижен в монахи. Если бы не вмешательство высших церковных чинов, то и вовсе лишился бы головы. И это от него пошли роды Голицыных, Куракиных, Щенятевых, а сын Василий приобрел широкую известность как духовный деятель под именем Вассиан Косой.

Вместе с кремлевским двором получили Патрикеевы и землю на Знаменке, «от моста через Неглинну, по правой стороне», — первое домовладение, обозначившее начало улицы. Великий князь лишил их и этого владения, снеся под предлогом пожарной безопасности все дворы вокруг Кремля от Боровицких до Троицких ворот. Здесь был разбит Аптекарский сад, снабжавший лекарственными снадобьями всю московскую армию.

Английский лекарь Бомелий — вот о ком народная молва не поскупилась на подробности. Обвиненный на родине в колдовстве, посаженный в лондонскую тюрьму, он вышел оттуда шпионом — купил свободу за обещание собирать в Московском государстве необходимые Англии сведения. С тем и отправили его, отрекомендовав русскому посланнику, в Москву. Дальше глава — «Бомелий и Грозный». Елисей стал правой рукой царя, готовил по царскому указанию отравы и яды — какое там врачевание и заветы Гиппократа! Но в конце концов сам попал под подозрение, узнал цену пыток, в чем­то признался, еще больше оговорил себя и других и был заживо сожжен на костре. Двор его находился «впритык к Аптекарскому саду, на берегу реки Неглинной».

Это при Грозном образовался особый Аптекарский приказ. Занимался он царскими — иных не было — аптеками, разводил «аптечные огороды» с лекарственными растениями, составлял травники, но главная его обязанность — ведать «бережением» Москвы от моровых поветрий, приглашать из-за рубежа врачей, проверять, прежде чем допустить к практике, на что способны и насколько «совестливы» в своем ремесле. Чтобы врачевать в Московском государстве, испытание держали в Аптекарском приказе, при целом совете царских докторов. А для экзаменаторов был издан специальный указ отвергать неучей, но «без жадного озлобления».

Что стояло за этим необычным выражением? В польском обороте (а были такие в большом ходу) оно означало: безо всякой злобы, зависти. Но стал ли бы Грозный заботиться о психологических тонкостях! Скорее смысл был самым прямым: чтобы не отстаивали экзаменаторы своей врачебной монополии, не перекрывали дороги возможным конкурентам. Искавших ученой медицинской помощи больных хватало на всех. А то, что потребность в ученых врачах неуклонно возрастала, подтвердило время.

Если по первой московской переписи 1620 года у города есть только один вольнопрактикующий врач (остальные были связаны со двором) — Олферий Олферьев (русская транскрипция всегда отличалась вольностью и не позволяла, как правило, установить подлинное написание фамилии), то в середине XVII века свой частный врач есть на каждой московской улице, да еще сколько докторов работает в Главной аптеке. И половину этих медиков составляли свои же, русские лекари, успешно прошедшие испытания в Аптекарском приказе. Врача и ученого аптекаря имела каждая больница, городская или монастырская, те же самые больничные кельи.

Откуда могла возникнуть эта тяга к медикам и доверие к медицине? О чем они говорили — о неких национальных русских особенностях или совсем о другом — о прямой связи с процессами, происходившими в жизни народов всех европейских стран, будь то Франция, Голландия или Англия? Ведь именно в эти десятилетия анатомия и физиология становятся предметом всеобщего увлечения. Имена врачей начинают соперничать по своей популярности с именами государственных деятелей, а собрания анатомических препаратов составляют первые публичные музеи.

И вот в Москве стремительно растет число ученых медиков и уменьшается число знахарей, у которых всегда и по всякому случаю можно было «пускать кровь» — универсальное средство от большинства заболеваний. Становится значительно меньше даже травников, торговавших своим товаром рядом с Красной площадью, в особом ряду. Зато ширится аптечная палата, где лекарства составлялись под «досмотром» врачей. Целый аптечный городок можно и сегодня увидеть на Староваганьковском переулке, за зданием Музея истории архитектуры. Аптечный кремлевский сад продолжал существовать и тогда, когда по другую сторону Знаменки от Патрикеева двора появился двор Александра Даниловича Меншикова.

Но только история Ваганьковского холма, казалось бы до мелочей знакомого, такого примелькавшегося, на этом не кончалась.

На пожелтелом листе старой гравюры дом рисовался огромным, в крутых ступенях высокого фронтона, тесно поднимающихся под черепичную кровлю этажей, в наплывах могучих каменных волют, отчеркнувших углы широкого фасада. Целая крепость среди россыпи рубленых домов, амбаров, банек и частоколов. Первая мысль о Голландии стиралась общим привычным обликом старой Москвы, еще не успевшей по-настоящему ощутить ветер петровских перемен. Впрочем...

Местоположение необычного дома не оставляло сомнений — участок Пашкова дома. Замечательный московский историк XIX века И.К. Забелин уточнял, что стоявшее здесь ранее здание составляло собственность думного дьяка Автонома Иванова сына Иванова. Изображавшая панораму Москвы гравюра голландского мастера Петра Пикара была датирована 1714 годом, и Забелин высказывал мысль, что, хотя строительство дома относилось ко времени правления царевны Софьи, свой «голландский» облик он получил после перестройки, осуществленной очередным владельцем — самим Алексашкой Меншиковым. Предположение тем более невероятное, что обращение к западноевропейской архитектуре, собственно к Голландии, всегда связывалось с преобразованиями петровских лет, никак не с 1688 годом, когда, по документам, был закончен дом. И тем не менее документы же не оставляли сомнений: «Елизаров двор» становится собственностью думного дьяка Автонома Иванова в 80-х годах XVII столетия, когда и начинается спешное строительство.

Итак, Автоном Иванов — имя малоизвестное любителям истории, но необычайно существенное для понимания петровского и предпетровского времен, связанных с ними в государстве перемен. Сын приходского московского попа, дослужившийся до одной из высших приказных должностей, а вместе с нею приобретший сказочные богатства. Шестнадцать тысяч душ крепостных, не считая множества земель и круглого капитала, — такими возможностями располагали далеко не все представители даже самых знатных семей. Еще во времена Софьи сумел Автоном оказаться при управлении Поместным приказом и получить в той же должности звание думного дьяка. Всем обязанный царевне, он тем не менее в числе пяти думных дьяков без колебаний подписывает в 1689 году грамоты об ее отрешении от правления. Ставкой многоопытного приказного становится юный Петр.

И почему-то настороженный, подозрительный ко всем сотрудникам предыдущего правления Петр поручает думному дьяку ведать сразу тремя приказами: Иноземским, Рейтарским и Пушкарским. А ведь именно от них зависело формирование обновленной русской армии. Автоном Иванов работает рука об руку с Иваном Григорьевичем Суворовым, родным дедом великого полководца. Имя И.Г. Суворова (именно его!) сохранилось в названии расположенной рядом с Преображенской площадью улицы, где помещалась его «изба» — канцелярия генерального писаря, иначе начальника генерального штаба. Генерального штаба Преображенского и Семеновского полков.

Что же касается богатств Автонома Иванова, то он находил им применение вполне в духе требований Петра. В 1705–1706 годах в Москве формируется из служилых людей и рекрутов «драгунский полк думного дьяка Автонома Иванова», вскоре переименованный в Азовский. Сам дьяк командовать полком не мог (его замещал в этом некий Павлов), зато нес расходы по обмундированию, содержанию и вооружению солдат. И в том, что полк отлично сражался под Полтавой, хорошо показал себя в Прутском походе 1711 года, была определенная и вполне оцененная Петром заслуга Иванова.

Неудивительно, что разделял доверенный дьяк и вкусы Петра, его тяготение к западноевропейским формам жизни. Мало кто из бояр мог похвастать таким огромным домом, к тому же выстроенным на новомодный голландский манер. Дворец на Ваганькове был как раз делом рук Автонома Иванова, а не Меншикова — документы опровергали утверждение И.Е. Забелина. В так называемой Мостовой переписи 1716 года, проведенной через два года после появления гравюры П.Пикара, владельцем дома по-прежнему числился думной дьяк с сыновьями Николаем и Василием. А вот имени Алексашки Меншикова среди тех, кто располагал дворами или землей на Ваганькове, вообще не было.

Следующее названное Забелиным имя — царевна Прасковья Иоанновна, племянница Петра, младшая дочь его брата и соправителя царя Иоанна Алексеевича. Царевну действительно нетрудно было соотнести именно с Меншиковым. После ссылки в 1727 году былого временщика в Березов несметные богатства Алексашки оказались поделенными прежде всего между членами царской семьи. Первая супруга Петра, опальная и постриженная в монахини царица Евдокия Федоровна Лопухина, возвращенная из ссылки и торжественно поселенная в Новодевичьем монастыре, получает великолепные меншиковские кареты и лошадей, которым завидовали все европейские дворы. Екатерина Иоанновна, старшая племянница Петра, — дворец экс-фаворита у Боровицких ворот Кремля. Прасковья Иоанновна — дом у Мясницких ворот с выстроенной при нем знаменитой Меншиковой башней — церковью Архангела Гавриила, по первоначальному замыслу более высокой, чем колокольня Ивана Великого.

Значит, дом Меншикова у Боровицких ворот в принципе существовал, и сестры могли, предположим, обменяться своими владениями. Оставалось предположить еще и то, что Меншиков каким­то образом приобрел двор Иванова уже после переписи 1716 года. Но вот почему именно этот двор?

И скупые строки документа: «Лета тысяча семьсот тридесятого апреля в тридесятый день от флота ундер лейтенант Николай Автономов сын Иванов, не последний в роде, продал он ко двору ее высочества государыни царевны Прасковьи Иоанновны московский свой двор в белом городе, в приходе Николая Чудотворца, что на Старом Ваганькове, на Знаменской улице, со каменным и деревянным строением за 3 тысячи рублей». Тем самым переходило в область легенд и утверждение многих авторов о том, что конфискованный в связи со ссылкой Алексашки ивановский дом был в дальнейшем возвращен его освобожденным из Березова детям.

Но как же много говорила покупка Прасковьей Иоанновной ивановского дома! Еще недавно ограниченная самым скудным денежным содержанием, принужденная рассчитывать каждое новое платье, каждую пару штопаных чулок и стоптанных туфель, спавшая в Измайловском дворце в одной из проходных комнат, лишенная надежд на царственный брак, Прасковья неожиданно становится не просто сестрой вступившей на престол Анны Иоанновны. Выбор Анны пришелся далеко не по вкусу ее сестрам, которые, по донесениям иностранных дипломатов, начинают спешно составлять партию против нежданной императрицы, с которой никогда не были дружны.

Дипломаты рубежа 1720–1730-х годов со всей серьезностью рассматривали шансы на престол Прасковьи Иоанновны, в пользу которой говорил сам факт открытого брака (хотя официально и не объявленного) с Иваном Ильичом Дмитриевым­Мамоновым, располагавшим большими связями в армии. Глухо упоминалось о ребенке царевны, которого, по всей вероятности, писал талантливый живописец петровских лет Андрей Матвеев. Дворец близ Кремля, тем более былой великокняжеский двор, был необходим царевне, чтобы утвердить свое изменившееся положение при дворе. И еще одно — приобретала Прасковья Иоанновна дом у родственников мужа: дочь Автонома — Аграфена Автономовна и царевна Прасковья были замужем за родными братьями.

Однако все планы царевны были почти мгновенно разрушены, и кто знает, не благодаря ли тайному вмешательству новой императрицы. Скоропостижно умирает не получивший вовремя медицинской помощи (почему-то замешкавшейся на пару часов) Иван Ильич Дмитриев­Мамонов. Вскоре уходит из жизни и сама Прасковья. Приближенные Анны Иоанновны утверждают, что она много лет тяжело болела, случайно оказавшиеся при дворе иностранцы удивляются цветущему виду царевны. Так или иначе, Прасковьи Иоанновны не стало, дом на Елизаровом дворе остался без хозяев.

22 марта 1734 года губернская канцелярия доносит сенатской конторе о возникшем недоразумении: «В доме ее высочества блаженной памяти государыни царевны Праскевы Иоанновны, который за Боровицким мостом, в 1733 году был поставлен караул от лейб-гвардии к запечатанному погребу, а что в том погребе запечатано, о том известия не имеется. А ныне тот дом отдан во владение князю Меншикову, который в том доме ныне и живет, и оный князь Меншиков хочет тот погреб сломать...» Дополнительно сообщалось и об истории владения домом. Иными словами, речь шла о единственном сыне любимца Петра, разделившем с отцом ссылку в Березов и возвращенном оттуда вместе с единственной оставшейся в живых сестрой Александрой.

Сама по себе формулировка донесения позволяла сделать вывод, что ивановский дом достался Меншикову-младшему не сразу после его оправдания и возвращения из ссылки, а лишь после 1733 года. Новая императрица стремилась, в противовес сосланным любимцам Петра II — Долгоруковым, снискать симпатии той группы при дворе, к которой принадлежал Меншиков. Его сын получает сразу по возвращении чин подпоручика гвардии, дочь Александра выдается замуж за младшего брата Бирона. Анна Иоанновна явно хотела обоих Меншиковых иметь постоянно перед глазами.

Впрочем, Александра Александровна Меншикова-Бирон умерла в 1736 году от родов, а настоящая карьера брата началась только при Елизавете Петровне. Он отличился в Турецкую войну, под командованием Миниха, и в Семилетнюю кампанию, получил чин генерал­поручика и Александровскую ленту. Сумел он приобрести симпатии Екатерины II, первым известив жителей Москвы о ее восшествии на престол, за что и удостоился чина генерал­аншефа.

Но в годы Анны Иоанновны сыну Меншикова еще далеко до сколько­нибудь значительного положения при дворе. Его желание распорядиться в собственном новом московском доме по личному усмотрению остается неосуществленным. Сенатская контора поручила одному из своих экзекуторов распечатать погреб и ознакомиться с его содержимым. В погребе, состоявшем из двух помещений — «палаток», находилось имущество покойной царевны, в том числе двенадцать икон без окладов, орел двуглавый, жестяной, вызолоченный, с короной, какие обычно помещались на воротах домов членов царской семьи, стол, шкаф, обитые голубым и зеленым сукном стулья, доски, «в мешке пряжи орленой 56 талек», три железные двери, затворы, решетки и прочая хозяйственная утварь. После составления описи погреб был снова опечатан и при нем сохранен гвардейский караул.

Любопытно, что Анна Иоанновна не сочла нужным вернуть Александру Меншикову-младшему родительские владения, поскольку те перешли в руки ее сестер. Оказывается, находился собственный меншиковский дом, доставшийся затем Екатерине Иоанновне