Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Заполье

Петр Николаевич Краснов родился в 1949 году в селе Ратчине, в Оренбуржье. Окончил Оренбургский сельскохозяйственный институт, работал агрономом. В 1978 году после выхода первой книги «Сашкино поле», получившей Всесоюзную премию им. М.Горького, принят в Союз писателей. Лауреат Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка», премий им. И.Бунина, им. Александра Невского «России верные сыны», им. Д.Н. Мамина-Сибиряка, «Ясная Поляна» им. Л.Н. Толстого, премий журналов «Москва», «Наш современник» и еженедельника «Литературная Россия». Награжден дипломом ЮНЕСКО «За выдающийся вклад в мировую культуру». Председатель правления Оренбургской писательской организации СП России. Живет в Оренбурге.

Заполье

Продолжение. Начало - № 8. 9 Устал он за месяцы эти, притупел, пожалуй, все другое отложив до лучших дней, - а будут они, лучшие? Уже и не верилось иной раз: и впрямь злобна она, злоба дня, ревнива и ничего другого возле себя не терпит. И несвободна в себе самой и его свобода нынешняя, несбыточна, повязанная делом и теперь только в этом себя с сомненья­ми сознающая. Одно всему оправданье - что дело движется, растет, нешуточное, нестыдное, а остальное как-нибудь перетерпится. Не ты, выходит, а самое дело свободно, и это все, на что еще можно рассчитывать, с оговорками надеяться в этом хмуром, необходимостями повязанном тоже, натуго спеленутом мире, равнодушном к мелочевке наших грандиозных успехов, к суете у подножья своего. И если все-таки главное в нем - сама какая ни есть жизнь человеческая, то вот оно, дело жизни, перед тобой - самое нужное, не­отложное. В том окне безответном на втором этаже... Стоял, ходил перед роддомом, кепку по брови насунув и ворот курт­ки подняв, ждал - через полчаса, сказали, сводные данные за ночь соберут, в журнал занесут. Аст­ры, купленные по дороге на базарчике, пожилая дежурная сестра для передачи даже и за деньги не приняла: «Не велено. Дохлые бабы пошли, толком разродиться-то не могут... вакум, то-сё, хоть клещами вытягивай. А родят - нежности тоже всякие, осложненья. Аллергия эта. Одна чуть не задохнулась анадысь - от цветов каких-то, откачивали, да и ребенки такие ж... нет, и не просите». Цветы Базанов, дотянувшись, наткнул на копьецо ограды перед немыми, шторками с ночи еще задернутыми окнами. Слонялся невдали еще какой-то мужик, заметно выпивший, то уходил, то приходил опять; и город будто не проснулся толком, хмуро зевал прогалами неба, косил мутными стеклами разномастной застройки. Третьи сутки все не могла родить жена, хотя повез-то ее с сильными уже схватками и все боялся, наивный, как бы по дороге не «опросталась» - как досужие у подъезда бабки вдогонку, перекрестясь, остерегли... Мело жухлой, промороженной листвой по тротуару, ветер рвал и кружил в путанице старых улочек, нес холодом снеговым - без снега - из-под ходких, по-степному высоких туч, накидывался, и сердце жало чем-то недобрым, предчувствием, верить не хотел которому, но какого боялся... верил, выходило? Но все обошлось: пальцем водя по строчкам, дежурная нашла, прочла: «Базанова?.. Ага, вот: девочка, три сто... вчера, уж на ночь глядя. С дочкой вас, значит. С девкой. Вы там это, у окон-то, - осторожней. Все кусты нам обломали...» Первых радостей, новостей всяких надолго хватило, чего он, честно сказать, не ждал уже. И в наплыве хлопот и благодушья того, верно, хотя не сразу и со спорами, назвали дочку по деревенской бабке даже - Таней. Забот с излишком было, теща совсем, считай, перебралась к ним, но оно-то и кстати - газета никак не отпускала. Виктория Викторовна выказала себя хозяйкой довольно распорядительной, а растерявшаяся, бестолковая на первых порах Лариса почти беспрекословно слушалась ее, и все шло, по его-то непритязательным желаниям, как надо. Сам он приглядел, купил и поставил у себя в редакционном кабинете диванчик - вздремнуть иногда на полчаса после домашних недосыпов, глаза резало. Уже позже, к концу зимы, съездил в Заполье и привез на два дня мать. Чуть не первым делом, поугукав над внучкой, голенькой оглядевши всю - «справненькая», спросила: «Так еще не крестили, што ль? Крестик-то где держите?» «И не намерены, - сказала уверенно Лариса. - Еще чего». И он увидел, как огорчилась сразу мать, даже узловатые, темные руки - небывалое дело - запрыгали, зашарили по огородке кроватной. «Вы уж это... хоть для порядку, - просительно, глаз не подымая, проговорила она. И только теперь он заметил, как необычно, непривычно выглядит она в типовой городской квартирке, как чужа ей, высокая, чуть горбившаяся, с темной сухой дряблостью заветревшего лица, с глазами нездешними, впроголубень, спрятанными в тяжелых морщинах... - По обычаю - уж мы, што ль, не русские? Недолго это, церква-то рядом. Уж я прошу, как жеть так... Кусок мяса тады, не человек. Я ж бабка никак... как жеть умру-то, некрешшоной оставлю? Ить я покою не найду тады...» «Ладно, - сказал, не выдержал он, - это мы погодя как-нибудь... по теплу. Сейчас не до этого». И Лариса, собравшаяся, видно, ответить и ему тоже, глянула на раздраженного на него, сумрачного - и не собралась. Мать тогда через сватью решила попробовать, по-бабьи, и в том, видно, преуспела, просвещенная Виктория Викторовна и сама согласилась, и дочь вроде бы уговорила: хотя бы номинально, а традиции поддерживать нужно, да и нечто психоэнергетическое в этом, вообще духовное - ведь есть же... Но матери уезжать надо было, дома корова стельная ждала, порученная соседям, изба выстуженная; а невестка ее, вполне оправившая­ся скоро, освоившая новый свой высокий статус, уже никого не слушала и обещанье свое, такое ж неохотное, как и мужнино, вовсе позабыла, ее теперь - после рокового мужчины Кашпировского - больше интересовало что-то теософское, от мадамок Рерих и Блаватской, и не как от мыслительниц, мало сказать - проблематичных, а скорее как от кутюрье, подозревал он, что-то многовато было дискурсов на тему, как носят сари и можно ли тилаку наносить губной помадой, с зачастившей подружкой, женской половиной Мисюков. Потом уже, теплыми майскими днями съездив очередной раз к матери, Базанов предложил жене с тещей сходить, можно сказать - прогуляться до храма, распорядок и время крещения он перед тем зашел выспросить у служки; но было уже поздно, посмотрели странно на него, Лариса даже и улыбнулась-то без обычной язвительности: «И что же, мы тоже будем девочку нашу в этот... чан макать, какашки чужие собирать, заразу? Ведь мамаши есть - пеленок не гладят, толком не подмывают даже...» Аргумент из неодолимых был, хотя и у них-то самих поубавилось весьма энтузиазма, наигрались наконец уже и небрежничали противу своих же установленных правил чересчур гигиенических, и он даже и не подумал небреженьем этим их попрекнуть: во всем нужна она, мера естественная, и куда лучше дурацкой, наверняка вредной и никому не нужной стерильности. Да и поднадоели, если не сказать большего, все эти игры убогие: в страсть поначалу, в пору жениховства, не терпящую и дня разлуки, в любящую жену потом, в семью - едва не доигрались до ручки, а теперь вот в идеальную современную маму, чтоб все по книжке и таймеру, забыто на подоконнике пылившимся... нет, редкая против пошлости устоит женщина. Алексею с Любой он позвонил, когда из роддома своих привез, - давно не виделись. Поселянин все никак не мог вырваться из дел, даже и в городе бываючи; и наконец в редакцию заехал, с порога сказал: - Разродились, значит?! - И руку сжал нешуточно, ладонь у него шире будто стала, по-сельски жесткая, в усмешке дрогнули усы. - Бракодел!.. Ладно, годится, невесты тоже нужны. Как, здоровы? Недельки через две-три наведаемся, может, зубок за женишком... О-о, диван завел?! Мне бы тоже не помешал, клопа иной раз придавить... - Усталость была видна в лице, в морщинках жестких у глаз; потому, может, и разговорчивым был - разговором отгонял ее, усталь, развеивал. - Хляби у нас - ног не вытащить. И юридических не меньше тоже, доконали бумаги... - А что так? - Да так, Ваня... так. - И прихмурел, пачку «Кента» достал, вытряхнул, поймал губами сигарету. - Видишь, чем табачу? - Зажигалку сгреб со стола, щелкнул, затянулся. - Начальником стал, слышь. Акционеры выбрали наши, председателем. А в киосках ни «Примы», как назло, ничего, одна шелупонь эта... - Ну-у?! Поздравляю!.. - Не с чем, брат. Еще то наследство... именья - одни каменья. С самого начала бы взять, когда не разворовано было... - А Вековищев как же?.. Отказался, что ли? - Откажется он... Пролетел. Вчистую, считай. Ну, челядь суетилась там... А мужики - нет, ни в какую, осточертел. Голоснули. Ну, им говорю, не жалуйтесь теперь. Вдвое вкалывать будем, втрое. Иначе в нищету последнюю, больше некуда нам. Кроме как на себя - не на кого надеяться. Паршивей поискать время, начальнички нас кинули по всем статьям - свои ж, русские... - Наперегонки, - согласился Иван. - Тут еще видней это. Ох и гнилье. - Ты думаешь, низы лучше? - Он откинулся на диване, то ли совсем сощурился, то ли прикрыл, смежил на миг тяжелые глаза. - Слишком просто все было бы тогда. Нет, брат, рыба эта и с головы, и с хвоста протухла, все мы друг друга стоим. А не гнилой кто, так с подпрелостью. Когда успели, непонятно. - Ну, ты скажешь тоже... Есть люди, в низах-то побольше. Опоминаются, мараковать начинают. А думать - это не сразу, не с места в карьер... Вон митинг ваш как прошел - тыщи три народу, четыре? Тряханули сильно! - Митинг этот?.. Ты что, смеешься?! - Да нет же... сильно выступали, все говорят. Я, правда, в замотке был - и тут, и дома такое, но мы вот и репортаж дали на разворот, со статистикой - видел, конечно? Оставил тут для твоих... Отложенную стопку прошлого номера вынул из стола, бросил на диван ему; но Алексей не взглянул даже на газеты, руки сцепил на колене: - Выступали... Да хрена толку! Балабонить - это одно; а как до дела... - Какого именно - дела? - Да любого. Нет его и не предвидится. Никакого. Понимаешь - не будет его!.. Я ж оттуда, из них, я знаю - где и когда дело, а где балабонст­во. Думать они, вишь ли, начинают... А что думать, когда грабят - внаглую, живьем?! Что тут непонятного?.. Предложил на правлении: блокировать серый дом этот - полностью. На час ли, два... да хоть до вечера, сил если хватит, подмогу созвать. Не давать - ни войти, ни выйти, на задний выход молодяк послать!.. Виляли, крутили - рано, мол, не готовы. Жест­кий контакт с ментами, то-сё... народ не готов. И власть не готова, говорю, тут бы и нажать... Нет, гляжу, не слышат. Я на голосованье тогда - и что? Один поддержал из двух десятков почти. Один! И наши, и Союз офицеров, и коммунисты тоже - все отказались... - Помолчал, полез опять за сигаретами. - А и то, не готов. И не скоро еще соберется, уж поверь. А вот к чему готов уже... К антихристу, Иван ты мой Егорыч. Вот к этому завсегда пожалуйста. Хлеба чтоб и зрелищ, ну и баб еще дешевых. Хлеба-то в обрез дадут, а уж зрелищ и теперь по ноздри. Дичает наш бывший русский, и чуть не с радостью... не видишь? - Да вижу... - А хрена ль молчишь, оптимизм накачиваешь? Год с лишним назад, при крещении Ванюшки, вышли они из ограды церкви райцентровской, Базанов впереди с крестником на руках, сели в уазик старый поселянинский; и что-то не заводилась машина, лишь стартером надсадно скрежетала. Алексей не ожидал, видно, что подведет, руганулся сквозь зубы скоромным образом - чего при женщинах вообще-то никогда не позволял себе. И перекрестился через ветровое стекло на беззащитно тонкий какой-то осьмиконечник креста над притвором: «Прости, господи... Все, не матерюсь больше, в свидетелях будьте. - И на женщин оглянулся, посетовал этак: - Ну, слаб человек, а без свидетелей и вовсе...» «Неужто, Поселянин?! - снасмешничала, с Любой переглянувшись, Лариса. - Не верю!..» - «Твое дело. А я уж, не обессудьте, вас в подпорки себе...» И вот вроде бы держался своего слова, только этим, растительным, и обходился. - Ну, конечно, - первый молчун... - Ладно-ладно, не ерепенься... Работает газета, дельная. Но и от этого глаза воротить, от правды... себе дороже, знаешь. Покричали - и думают, все сделали. И по домам - отогреваться, водку пить. До следующего раза. А власти этого и надо: и демократию соблюли, и никаких тебе обязательств... даже обещаний разных пустых, для виду - и то не дают! Нет уж, на кричалки эти пустые я больше не ходок - на истерики на бабьи эти. Лучше делом займусь, Непалимовкой. - Кстати, не выпьешь - с устатку? - Нет. И так дурной. Скотинеем, на глазах, - он явно завелся, глаза мерклыми стали, - как, скажи, нанялись - не думать. Да, брат, бездумст­вовать - это и значит безумствовать, одного корня... И на молодежь глянь, на акселератов: это ж бройлеры - жрать, срать и спать, все в родителей, восьмидесятнички, самоосознание себя в истории, в народе, во времени - на нуле. А мы все надеемся: продерут глаза, научит нужда блох ловить... да не научит, если не хотят! Чему угодно учатся, только не своему. - И что предлагаешь, кампанию антирусскую запускать? Ко всему визгу этому вдовесок? - Не знаю. Ей-богу. По самолюбию бить... а найдешь у них самолюбие? У кошек больше. И на совесть давить - как сядешь, так и слезешь с человека с нашего... Не знаю, тебе видней, может. На то и посажен здесь. Но делать что-то надо, думать. Брать чем-то. - И сказал, без перехода всякого: - А этот, Каменский ваш или как там его... вовсю разгулялся, гляжу. По больному бьет. Так бы и надо, а... Без разбору лупит, востер. И нашим, и вашим. Познакомил ты в прошлый раз, а сказать ничего не сказал... что за карла? - Ты что-то уж сразу так... Серьезный - не меньше, кстати, чем ты. И глубокий, пожалуй, сложный... до дна не вот достанешь. Колонка эта - пустяк, больше балуется, для задору... А вот газеты самой без него бы не было, это знай. Расскажу как-нибудь. А внешнее... Жизнь и не то с человеком делает. Наизнанку вывернет, и не пожалуешься - некому. Человек, иной раз думаешь, вовсе не виноват. - Не скажи... - Поселянину, как видно, не очень и хотелось об этом говорить, тем более спорить. - Внешнее уродство и внутреннее - это, знаешь, друг от дружки недалеко. Связано, и ты мне не толкуй. Да хоть в сказках даже, хоть где. А добрые квазимоды в книжках... для дураков эти басни, на публику. Обиженные - они чаще злые. Гюго там всякие, короленки, горькие-сладкие, гуманисты эти с разбором - знали, с кем цацкаться, кого в герои тащить. С кем шашни водить - ну, хоть в деле Бейлиса. От их гуманизма полмира потом занялось - с четырех углов... Ладно, - и усмехнулся, - это я так, вообще. Пусть живет. У тебя кофеек вроде был... - А-а... ну конечно, пошли. Так ты принял их, дела, или нет еще? Бумаги, говоришь? - Принимаю. Главное, чтоб долги не подсунул, не оставил - свои. Прохиндей же. Вот и проверяю адрески тут кое-какие, секретные, навещаю. А то навесят потом - не расчихаешься. Зашли к Левину, в общую, Алексей поздоровался негромко, сдержанно - впрочем, вполне учтиво. Но не с Димой было в ней меряться, в учтивости: из-за стола своего с компьютером вышел к автору, обеими руками приложился в рукопожатье; и Владимир Георгиевич, с утра оказавшийся здесь и на телефоне своем - сам поставил - по делам бесчисленным висевший, приветственно поднял из угла своего с окном длинную ладонь, разулыбался. Остальные в разгоне были, за материалами. - Как у нас там с кофе? - Пор-рядок, шеф! Рабы на плантациях горбатятся, богема пьянствует и в меру сил развратничает, элита... А вот с элитой посложней: то ли бездельничает она, то ль ворует вовсю... Ходят слухи, что ее вообще не было и нет. Загадка! И вы не поверите, шеф, что при всем при том напиток еще, как ни странно, есть... Иван только хмыкнул усмешливо, а Поселянин, поближе к агрегату усевшись и осматриваясь, бросил: - С элитой надули нас, верно. Надрали. - А что так... страдательно, позвольте спросить? - Мизгирь включил у себя мельницу, с мягким шорохом зашумело. - Почему прямо не сказать: элита надрала, да и сами мы... того, надрались - в добровольном порядке... Развести себя дали по полной, то есть. - Согласен, - зевнул Алексей. Он, кажется, жалел уже, что поддержал, сам ввязался в этот повсеместный ныне и какой-то обессиливающий, подозревал Базанов, треп; но и «завод» еще оставался. - И какая там элита, если продалась? Элиты не продаются. А этих всех - в трибунал, козлов. С гэкачепе вместе, тех тоже, маразматиков, за невыполнение долга. К стенке холодной, в науку. Этим самым... потомкам нашим, чтоб остереглись. - Не против в принципе. Только элита ведь - она одна, вот эта. Какую вырастили, другой нету. - Я хлеб ращу, мне до них, до этих... - А вот вырастили же, и не отказывайтесь. И рабоче-крестьянских детей в ней, из народа, большинство ж! Было, по крайней мере. Не получается, выходит, из детишек этих элиты... продажны, неумны? Нестойки? Родового, как Иван вот Егорович говорит, интереса не разумеют, не имеют в крови и потому отстоять не могут - так? Так или не так?! - Дело в отборе, - сказал Базанов. - А если он отрицательный, то хоть из какого слоя-сословия... - А при чем тут отбор? Искусственный, он всегда может сбой дать, он субъективен и ненадежен потому, да-с. Вынесло нашего человечка из низов наверх, в высший свет, в совершенно непривычную, да и незнакомую ведь среду - и закружилась тыковка, и соблазны пошли, и расслабился, в чужой-то постели... А политика же именно там творится, в среде ему чужой и, повторю, малознакомой, с тьмою тонкостей своих; и пока он мало-мальски освоится, научится там хоть чему-то, хоть галстук повязывать, если вообще научится, - он столько глупостей вольных и невольных, столько дровишек наломает... на весь очередной отопительный сезон исторический, да, он и колеса государственные может по ложному пути направить, по бездорожью чертоломному... нет, скажите, не так разве? Да у него и взгляд-то, по менталитету сословному, куцый, близорукий по необходимости - крестьянский, скажем... только без обид, вас прошу, без гордынки, в данном случае неконструктивной; на год вперед взгляд, на сельскохозяйственный опять же: посеять - вырастить - убрать. Страду одолеть - очередную, нелегкую, близкую!.. Мудрость жизни? Да! Н-но - не политика, не идеология тем более, где мудрость попросту, я вам скажу, вредна даже, да-да. Там нужен просто интеллект, каковой сам по себе есть всего лишь предшествующая мудрости ступенька, - но который чтоб (он произнес это как «шоб», огрехи произношенья в таком роде бывали у него, когда высказать торопился, поспеть за далеко уже забежавшей вперед мыслью своей) наследованный был, отточенный в поколеньях... инстинктивный, можно сказать, - и непременно чтоб с известной долей политической бесстыжести, политеса, а главное - ответственности врожденной перед кланом, классом своим, всосанной с молоком... Вы скажете теперь - матери? И вы далеко ошибетесь: кормилицы!.. В отборе дело, говорите? Да, но многовековом, естественном, где право по силе, а уж потом, много позже, - сила по праву... Знать - это не только знатные, богатые, всем известные, но и знающие. Собак - и тех породы выводят по назначению, а вы хотите, чтоб с человеком без специализации обошлось, этого вы хотите?! - Руки его меж тем работали быстро, несмотря на видимую неуклюжесть некоторую, летали. - Не откажите принять чашечку... та-ак. Целые народы специализированы, да-да, кто на чем, а несколько даже на кофе вот этом, и в тридцать, знаете, уже старики, поскольку сверхнатуральный пьют - с кофеином, еще из зерен не изъятым, не вымытым на цели коновальские... Кто на электронике, кто на ростовщичестве издревле, на спекуляциях финансовых, а вот наш брат русский... - И хмыкнул, ручкой ложечки почесал в голове, с любопытст­вом глядя на Поселянина, с ожиданьем каким-то. - Даже и не скажу в чем... и во всем вроде, и ни в чем. Но уж точно не в государственной мудрости. Не-ет, элита не редиска: быстро подергал, скоро-скоро другую насадил... - Ее не сажают, редиску, - сеют, - грубовато, может, сказал Алексей. - А татарник приходилось видеть, большой? Сколько головок у него, и расцвели которые, и нет - считали? Так и тут, и не у нас одних. - Да боюсь, другую голову враз не отрастишь... - А я не боюсь. - Алексей говорил равнодушно, пожалуй и небрежно даже; и больше нюхал, кажется, чем пил его, кофе. - Худо без головы, конечно... еще хуже без царя в голове, как теперь. У вас тут курят? Вот спасибо... А уметь если, а когда надо было - Сталин за десяток лет вырастил. И другим еще понаставили, головы. Образумили. - Ну, ей и цена такая: на одно поколенье хватило - с натягом, - неожиданно жестко, если не злорадно проговорил Мизгирь, - с маразматическим уже, действительно, всем курам забугорным на смех. Аристо­кратия, нечего сказать: из мавзолея выкинул преемничек, закопал и сверху пописать, говорят, рвался... - Цена ей - победа, - заступился Иван, оглядываясь на дымившего хмуро Поселянина, - я ту имею в виду, большую. Никто такой и никогда победы не имел. Никто. - И пораженья нынешнего - это в мирное-то время... из всякого ряда вон, ошеломительное! И позорное, еще позорней царского - в виде фарса уже намеренного, с предательством уже тотальным, которого тоже мир не видывал... не элита это - дерьмо, беспринципней бомжей. А итог, общий? - Как всегда, - пожал он плечами, - предварительный. - Ну уж нет уж, Иван Егорович, избавьте, для меня эта вечная предвариловка ваша никак не подходит - как и для него, - он длинный узловатый палец выбросил в сторону Поселянина, словно наткнуть на него хотел, - и для вас самих. Победа вчерашняя, проблематика всякая завтрашняя - не актуально это все для нас: вчера нас не было, завтра не будет... сколько уж говорено меж нами! А есть - сегодня, и я в нем, пораженец, человек пораженья, и что мне прикажете делать? - И жадно к чашке припал красными своими меж начатков, остатков ли бороды губами. - Что?.. - Ну, вы-то, положим, без дела и других не оставите, не то что себя... - Да это я не делаю, а... трепыхаюсь. На деле дела нет, я гарью пораженья отравлен, контужен, оружье потерял, командиры в придурках у победителей, у мародеров на подхвате... трезво? Увы. Я раздавлен, потерян для себя и других, полубеспамятен, я уже друзей от врагов толком отличить не могу, кровное чтоб защитить, поскольку трусом отъявленным отчего-то стал, мною баба помыкает, а дети презирают. И женщины меня не любят - и правильно, за что такое меня любить?.. Вот я кто такой, нынешний русский. Я все сдал с потрохами, что можно и чего нельзя, ни под каким бы видом нельзя! За колбасу обещанную, за барахло ношеное, из гуманитарки, да что там: за оплеухи даже и пинки поучительные, каковыми гоним я в царство демократии, за поученья!.. Бомонд наш, сливки эти прокисшие - черт бы с ними... если б я сам вот таким не был, человек массы, народа!.. - А ты не будь, в чем дело, - сказал наконец Поселянин и с сожаленьем, показалось, отставил пустую чашку. Он все разглядывал Мизгиря, особо не скрывая этого, но и без любопытства излишнего, какое оскорбительным могло бы показаться тому. - А стал если - значит, стал... На ты не к вам я, а вообще. Побежденный - это кто согласился быть побежденным, чего тут крутить. Тот виноват, кто оправдывается. - Да согласья моего никто и не спросил! Наплевать им, с чем согласен я, с чем нет... пришли и делают что хотят! Невидимые пришли, за грудки не схватишь!.. - Мизгирь разгорячился нешуточно, расстроился даже, и непривычно слышать было некий хрипловатый, через басок его глухой пробившийся вдруг фальцет, Дима - и тот «мышку» отложил, быстро глянул на него. Но уже опять пальцы его длинноватые сноровко чашечки хватали, уносили за стойку, к рычажкам и краникам агрегата, щелкали там, наполняли и выставляли их на жостовской работы подносик маленький - и было в движениях этих что-то непередаваемо бабье, привычно-суетливое... - Вот-с, прошу еще порцион... Жесточайшие в мире солдаты - понимаете?! - это не в говенного цвета униформе, а в белых воротничках... думающие солдаты, да, и они знают о нас все теперь, всю подноготную, тайну нашу главную, перед которой собственно военные секреты наши - сущий, скажу я вам, пустяк!.. - Это они так думают... пусть думают. И подольше. Не они первые. - Да вы, я вижу... Вы не вполне, может, представляете даже, какое могущество против нас отмобилизовано, - несколько неуверенно сказал, искорками вопросительными на него и на Базанова глянул Мизгирь, подносик сдвинул к ним. - Пейте, остывает же... К нам применили системное оружие не то что завтрашнего для нас, нет - послезавтрашнего дня, если по меркам нашего политиканства убогого. Но и более того скажу вам: оружие, которое мы - в силу менталитета своего клятого, полудетского - и не создадим никогда в ответ, поскольку все на черных технологиях оно основано и славянской душе нашей ну никак не приемлемо... ведь же не будешь ты младенца в огонь бросать - ну, как янки во Вьетконге, как эсэсманы. Мы беззащитны, понимаете ли?! Оружие организационное, финансовое, информационное - и все в мировом масштабе, массированное; а мы не армия уже, а так, отрядишки разрозненные без тыла какого-либо, и пятая колонна по всему нас политическому - пока - полю шугает, а фронт везде у нас, через каждого начальничка плюгавого, продажного проходит, через телевизор каждый и радиоточку в любой квартирке, домишке нищем... Через души даже и детишек наших, про сладкое не совсем забыли они еще, через жен обношенных, тотально!.. Перед ним вермахт какой-нибудь - игрушка грубая механическая, сломал и выбросил; а это - времени дух, и он весь против нас, он везде и нигде, ни кулаком его, ни кассетной боеголовкой... Такого - не было, это надо ж понять! - А с чего взяли-то вы, что я об этом самом оружии не знаю? - закурил снова, прищурился через сигаретный дым Поселянин. - Тайна беззакония - она для дураков. Для тех, кто знать не хочет. Тайны самой нету давно, пусть не надеются. А без нее это не та уж сила. Главное, знание против нее... отмобилизовать, так вы сказали? Хорошо сказали. Гут гецухт. - Н-не понял... - Мизгирь даже брови поднял. - Как вы сказали? - Гут гецухт - что тут непонятного? - глянул на него пристально Поселянин. - Немецкий. Это преподавалка немецкого у нас говорила так, в институте... помнишь, Вань? Марго нашу, Маргариту? - Да вроде... Нет, Владимир Георгич, ведь и греческий огонь, и аэропланы, газы там - их тоже когда-то в первый раз применили... ну и что? - Да другое это, ребятушки, принципиально иное. Полносистемное!.. Непобежденного - не остается, нич-чего! Не оставляется в принципе. Сама возможность появления очагов сопротивленья уничтожается, по всем третьестепенным даже узлам национальной самообороны, охранительства... не тактика - стратегия выжженной пустыни, так! То есть и профилактика тотальна, с последующим полным контролем психофизики оставшихся человечков, да хоть со спутников. А с другой стороны, не оставлена будет, возможно, даже и веская какая причина бунтовать, материальная: пожалуйста - ешь, пей, сношайся... И вкалывай, само собой. А за идею умирать, знаете, - таких и всегда-то немного... таких - на уничтоженье в зародыше, нещадно и с перебором даже, с подстраховкой. Шансов не оставляется, считать они умеют теперь, но... ищите, как отбиться. Лихорадочно как-то глазами блеснув на них, отвалился в кресле, хлебнул из чашки; глянул на одного опять, на другого: - Найдете? Найдем ли?.. - Читать фантастику любите? - ухмыльнулся Поселянин - впрочем, довольно добродушно. - Нет, - в голосе Мизгиря не было и тени обиды, скорее - живость. - Технологии социальные пролистываю. Успешно внедряемые. Иван недоуменно и с сердцем дернул плечами, встал, заходил: - Да что, собственно, тут нового? Предательство, диверсии всякие, провокации с подлостью? Подмены, ловушки? Ну, собрали в кучу старье все это гнусное, свели в систему, массированно применили - и со старыми, паскудными такими ж целями... Тут не сила их, а наша слабость больше сработала, это ж до... не знаю... до тоски ясно. Борьбы-то еще не было даже... - А мы уже за Волгой? Или - за Рифеем? - И география другая тут, и тылы... другие тылы. Вряд ли им доступные. Они что, всерьез думают, что все просчитывается? - Нет, разумеется. Им оно, может, и не нужно все. Зато главные-то параметры, надо признать, считают с точностью до... с хорошей точностью. Это маленькие гении игры, системщики. Они любой ваш плюс превратят вам в такой минус, что вы даже сами не будете знать, как от этого своего плюса вам избавиться... А вы их - недооценивать? Ох, братушки, чревато сие!.. - Да уж какое нам... - поморщился Иван. - В другую сторону бы не зашкалить. А с оружием... Каждый своим воюет, какое дадено ему. Сподручней какое. - Во-от, это уже к делу ближе. А то пугаем друг друга как ребятишки. - Не то чтобы недоволен был разговором этим Поселянин, нет, слушал внимательно, было что послушать, наверное; но и скепсиса порой не скрывал своего, на ином знании обоснованного и на вере, не совсем Ивану неизвестных, конечно, но завидных именно верой... повезло, можно сказать, человеку с ней, не многим дано, а спрашивается-то со всех... Спрашивается кем? Ну, хоть той же историей спрашивается, временем, жизнью самой. - Средства в войне - они всегда почти асимметричны... из геометрии, помните? Кто ружьем, кто стрелами, а кто дубиной. И резон у каждого свой. - Но позвольте, - встрепенулся Мизгирь, - это ж межцивилизационные когда... Но у нас-то конфликт европейский, по всем канонам, в одном как раз культурном поле, в христианском, его-то не разделить... Или в постхристианском. И потом, вы только же посмотрите: даже компоновка у оружия - у самолетов, у танков там, у кораблей - одинакова до деталей, не различишь, даже и тактика армейская... Это гражданская, я бы сказал, война - да, не меньше! - Ничего себе сограждане... - хмыкнул было Иван и остановился, Поселянин брал ответ на себя: - Я о больших средствах говорю, не о технике... техника - дело третье. И кто это вам сказал, что одно поле? Системщики ваши? Тогда лажанулись они, как наш молодняк говорит, обманулись - хуже некуда. А не­мец глупый, Шпенглер, русских вообще из Европы выставил - в отдельную, особую цивилизацию... в культуру, верней; ошибся старина, да? Компьютера, - и в сторону Левина кивнул, - у него не было? «Системщики»... А системы божьи рушат. Потсдам сковырнули как болячку подсохшую - а это пластырь был на ней, на болячке старой, кровь останавливал... Ну, дождутся. - Во-первых, скажу вам, Алексей Петрович, уважаемый, - никакие не мои они, системщики. Но христианское-то поле, единое, - есть!.. - Нету. И давно, раньше Невского даже. Так, шахер-махер дипломатический какой, соглашенья временные... А живой не было связи и не будет, чужей чужого мы друг другу. Войны только, и все до одной - идеологические, религиозные с их стороны. Не просто пограбить, на куски растащить, а и... А мы на их веру хоть раз... как бы сказать... покушались? Ну, вернули после войны коммунизм кое-кому - нате, кушайте свое... не понравилось? Дело ваше опять же... Нет, чужей татарина они нам, татарин-то что - свой брат. И все никак это нам, простакам-дуракам, не докажут они, уж как стараются. Мы с объятьями братскими, а нам по морде. Поле... Да я с этим Войтылой на одном гектаре не... - Ну да ж, ну да... - хохотнул одобрительно, коротко Владимир Георгиевич, покивал. - О-о, Ватика-ан!.. Одно из самых коварных мест на матушке нашей, на Земле... - И руками развел. - В вопросах веры, надо вам сказать, не очень смыслю... это вы, гляжу, верящий. Однако ж насели вы оба на меня! Но я-то ответа, решенья ищу - а вы? На авось, выходит, надеетесь? А ведь он и с нашей стороны никоим образом не просчитывается, не гарантирован, хороший-то наш авось... - Да знаем, не подначивайте. Не авось это с небосем - дух, какой ни есть. Молодой еще... ну, дураковатый, да, несобранный, еще дозреть надо. - Говорил это Поселянин как-то обыденно, как о само собой разумеющемся, хотя и поспорить тут было о чем. - Довоспитаться. Причем в массе дозреть, а не в одних только провидцах своих. Зато живой, не мерт­вечина эта кагальная. А живое верх не сразу, может, а возьмет. - Это как же, голым духом? - Зачем? Железом тоже. А вот изъян у русского железа есть, что правда, то правда: отпускается... Чуть получше, полегче - в расслабуху тянет. В пассив, как при Ильиче последнем, как теперь вот. Опять в отковку надо, битьем - без этого не научишь нас, видно. В закалку - из огня и в масло. Ну, пусть бьют, работают, раз так... работа их эта нам теперь, может, нужней всего - нам самим. Откуют - спасибо не скажем, конечно, наигрались уже в благородство. Не до того, когда шкуру живьем спускают, а вот возместить... Работку возместим эту. Воздадим. - Полагаете, что они все это не учитывают? - Полагаю, не догадываются пока даже, какую напасть на себя обвалили - будущую. Как герр Шикльгрубер образца сорок первого, не меньше. Сглупили, козлоногие... ну, не в их это воле - понять. Когда такие вот в свою ж яму попадают, какую рыли для других, это их не учит, никак. Не понимают, что - своя... Здесь у них обратная связь не срабатывает. - Нет, не знал Владимир Георгиевич, не предполагал, с кем в полушутку, считай, разговоры взялся разговаривать, малость развлечься захотел. Лучше не становиться на дороге, когда Поселянин «повышенную включал», о том с первого еще курса однокашнички знали. - И сейчас не сработала, уж больно соблазн велик был: пальцем толкни, мол, - и посыплется Россияния... А несработка эта уже фактом истории стала. Они сами ее фактом сделали, теперь захотели бы даже, а повернуть не могут, не по ихней уже - по своей инерции все пошло... по парадигме - так вроде нынче говорят? По ней, родимой... Бесы во зле вообще останавливаться не умеют, не могут, это у них дефект такой, родовой. Перебирают с избытком, зарываются, и в этом причина пораженья - всегдашняя. Нет бы - остановиться на завоеванном, и без того большом, а зло не дает... Так что не позавидуешь им. Нам, само собой, тоже. - Вы так-таки и думаете?.. - А один мой господь знает, что я думаю, - не усмехнулся, нет - именно улыбнулся Алексей, неожиданно и, пожалуй, весело, в лучиках морщин у глаз притопил усталость. - И никто больше, никакие чернокнижники, - вроде как пояснил малость он эту непонятную им веселость. - У него-то в запасе всегда на один, это уж самое малое, ход больше. Как ни считай, всегда вариантов будет эн плюс единица - божья, главная. Нет, не просчитывается это. Принципиально. - Ну да, этакий козырь в рукаве, - раздраженно сказал Мизгирь, и его-то раздраженность эта, в отличие от поселянинской веселости, была Ивану более чем понятна: речь-то вроде о сущностном, политически реальном зашла, и пускаться тут в изыски и споры мутного вероисповедного толка, чуть не в догматику... - Да, непредвиденность большая сущест­вует в природе, в реале; но и политические есть, экономические там и прочие законы, вполне объективные - по которым замысел и исполнение сообразуются точно так же, как... стрела, положим, и цель. Вы что-то имеете против таких законов? - Не скажу, что да или нет. Только это вот самое неуменье зла останавливаться - чем не закон тоже? Почище ваших, еще посмотреть - кем писанных... А означает это для зла очень нехорошую потерю маневренности - со всеми хреновейшими для него последствиями... - Обдуманное говорил однокашник, в этом не откажешь, и не в первый уже раз удивлял Ивана: когда успевает? А тут мало было успевать читать всю прорву неподцензурной теперь литературы, какую тот пачками закупал, кажется, в свою уже неплохую таки библиотеку; тут, считай, заново учиться думать надо, да и выражать в словах тоже... - А то, о чем сказал я, вообще поверх законов - всяких. Поверх. - Зевнул, явно утрачивая интерес к разговору; и уж будто вдогонку тому интересу несбывшемуся пальцем прокуренным по подносику еще пристукнул. - Ничего, даст бог - и здесь, и на том континенте сыщем этих, в логове самом... Замараем им воротнички. Владимир Георгиевич замер будто, слушая это, в себя ли, далеко ли куда глядя, умел слушать и слышать, когда надо; и встал, шагнул в закутке своем к окну, повернулся резковато на светлом его, нежданно проголубевшем поздненоябрьским небушком фоне, лицо его готовно улыбалось: - О-о, чтобы в такой уверенности быть, надо... Надо многое иметь и уметь! - Сумеем. И не захотят, а научат. Наука битьем - она не сразки, может, доходит, тут еще понять надо, за что бьют; да зато крепко сидит. Чтоб задница дольше головы помнила. - Нет-нет, согласен, тут не бороться нужно даже - драться!.. И по-нашенски, страшно они этого не любят... как это вы сказали - асимметрично? В этом есть смысл. Но вот ситуация... Реальность - дерьмо, но ее надо знать... - Рассорилась она вконец с реалиями, люмпен-интеллигенция наша, как ее Иван Егорович называет, - подал вдруг негромкий голос, поддержал Левин, его большие, переносицу стеснившие глаза были серьезны. - Расплевалась, вдрызг. Я бы даже назвал это отказом от реальности, вот где опасность... - Да-с, люмпен-интеллигенция вдобавок к люмпен-элите - это ж адская смесь... К нему именно адресоваться приходится, к аду. - Мизгирь со значением покивал сам себе, с тою же значительностью на них глянул. - Уж не знаю, как насчет бога вашего, сомнений здесь более чем... А вот так называемый дьявол наличествует во всей своей определенности и, не побоюсь сказать, мощи - проявившейся вполне. И мощь эта, может быть, не только посюстороннего, так сказать, земного, но и метафизического свойства... вы не находите? - Находить-то нахожу. Но вот что-то с логикой у вас... - Понимаю! - чуть не возликовал тот - любивший, по его же словам, когда схватывали на лету. - Понимаю. Я-то с сомненьями своими грешными о вашем боге именно, полномерном, если можно так выразиться, абсолютном... И, разумеется, против абсолютизации сатаны - да, не желал бы... Однако теодицея для меня совершенно неразрешима, увы... ну, не могу подыскать оправданий богу и твари его, человеку и природе этой клятой. Но же возможен еще один вариант, в истории мысли человеческой небезызвестный: о равновесии великом того, что мы именуем добром и злом - в наших, прямо сказать, убогих<





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0