Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Единожды предав

Сергей Эдуардович Цветков родился в 1964 году в Москве. Окончил МОПИ.
Автор книг о Карле XII, Дмит­рии Самозванце, Петре I, Иване Грозном, А.В. Суворове, Александ- ре I, сборников исторических рассказов и очерков «Великое неизвест­ное», «Государственные тюрьмы Ев­ропы (Бастилия и Тауэр)» и др.
Лауреат премии журнала «Моск­ва» за 2009 год.

Малоизвестные страницы истории эпохи Ивана Грозного

Битва у Молодей
 

В 1570 году крымский хан Девлет-Гирей потребовал от царя восстановить независимость Казани и Астрахани и возобновить выплату дани Крыму, грозя в противном случае разорить все Московское государство. Ханское послание осталось без ответа, и осенью русские разъезды на засечной линии около Донкова и Путивля известили Ивана Грозного о необычном движении в степи. Татары были где-то совсем рядом. Cторожевые отряды каждый день могли убедиться в их, пока еще незримом, присутствии. Порой небо на линии степного окоема темнело от поднятой ими пыли или освещалось ночью дальними огнями; днем сторожам случалось наткнуться на сакму — следы многочисленной конницы: прибитую траву, землю, взрытую копытами лошадей и yceянную свежими конскими яблоками, или услышать вдали прыск и ржание табунов. Потом там и сям стали происходить легкие сшибки с крымцами. И хотя татары всюду являлись в малом числе и немедленно исчезали, завидев московских ратников, Грозный выехал со всем опричным войском к окской береговой черте. Однако трехдневное пребывание в Серпухове и ознакомление с донесениями разъездов успокоило царя. На военном совете приговорили идти назад в Москву, поскольку «все станишники во всех местах, где сказывали, видели людей и по сакме смечали до 30 тысяч (татар. — С.Ц.), и то солгали!». Как показали последующие события, русское командование недооценило силы врага; однако и хан, сведав о прибытии царского войска, не решился напасть на московские рубежи и увел орду на зимовку в Крым.

Весной 1571 года крымская орда вновь появилась у засечной черты. На этот раз к Девлет-Гирею присоединились ногаи и даже союзник Москвы кабардинский князь Темрюк (царский тесть). Все же хан действовал осторожно: он намеревался дойти до Козельска и, широкой облавой опустошив русское пограничье, уйти в степь. Но едва орда достигла Молочных Вод, как к Девлет-Гирею стали во множестве приходить московские перебежчики — боярские дети из земщины и татары-новокрещенцы. На измену их толкнули опричные погромы и бедствия последних лет, из-за которых военные силы Московского гoсударства показались многим непоправимо подорванными. Перебежчики призывали хана не ограничиваться простым пограничным набегом, а идти в глубь России — на Mоскву. Галицкий сын боярский Бушуй Сумароков говорил, что «на Москве и во всех городах по два года была меженина великая и мор великий, и межениною и мором воинские люди и чернь вымерли, а иных многих людей государь казнил в своей опале, а государь-де живет в Слободе, а воинские люди в немцах (в Ливонии. — С.Ц.). А против-де тебя (хана. — С.Ц.) в собранье людей нет». То же самое утверждал боярский сын Кудеяр Тишенков: что хотя царя с опричниками и «чают» в Серпухове, но людей с ним мало и стать ему против хана «не с кем».

Столь дружный хор изменнических голосов придал Дeвлет-Гирею смелости. Впервые за всю историю разбойных набегов крымцев на русские земли орда устремилась прямо на столицу Московского государства.

В мае земские воеводы князья Бельский, Мстиславский, Воротынский, бояре Морозов и Шереметев заняли, по обыкновению, берега Оки. Иван спешил к ним на помощь с опричным войском. По пути в Серпухов царь приказал казнить воеводу Передового полка князя Михаила Черкасского (Салтанкула), сына князя Темрюка. Вряд ли это убийство было просто местью или мерой предосторожности. Участник похода немец-опричник Генрих Штаден определенно говорит о том, что князь Михаил Черкасский вошел в изменнические сношения с ханом.

Земские воеводы ожидали, что орда двинется по Myравскому шляху на Тулу и Серпухов, но изменник Кудеяр Тишенков указал хану обходной путь — по Свиному шляху. Он клялся головой, что эта дорога не охраняется воеводами и хан легко выйдет по ней прямо к Москве. К несчастью, изменник оказался прав. Послушавшись его совета, Девлет-Гирей беспрепятственно «перелез» Угру и вышел в тыл земскому войску, стоявшему у береговой черты Оки. Еще хуже было то, что опричное и земское войска оказались отрезанными друг от друга. Фланговый маневр удался хану главным образом из-за малочисленности русской армии, не сумевшей прикрыть все переправы. Главные московские рати еще осенью прошлого года ушли в Ливонию — осаждать Ревель. Впоследствии, говоря с польскими послами о причинах неудачи, Грозный жаловался: «Татар было сорок тысяч, а моих только шесть — ровно ли это?»

Действия Девлет-Гирея оказались полной неожиданностью для русского командования. В этой критической ситуации Иван принял решение оставить войско. Царь объяснял свой шаг тем, что не был предупрежден земскими воeводами о передвижениях орды: «Передо мной пошло семь вoeвод со многими людьми, и они мне о татарском войске знать не дали... а хотя бы тысячу моих людей потеряли, и мне бы двоих татар привели, и то бы с великое дело счел, а силы бы татарской не испугался». Легче всего объяснить поступок царя трусостью, как это и сделало большинство историков. На самом деле никакой трусости не было — Иван поступил так же, как поступали до него все московские князья, когда они чувствовали недостаток сил для отражения тaтapского вторжения: в этом случае они бросали столицу и exaли на север собирать полки (точно так же «струсил», например, князь Дмитрий Донской — уже после победы на Куликовом поле, — когда позволил хану Тохтамышу сжечь Москву). Хрестоматийное выражение Кутузова гласит, что «с потерею Москвы не потеряна Россия». К тому же Грозный и не думал «терять» Москву; по его приказанию опричное войско присоединилось к земскому, чтобы вместе отстаивать столицу.

Воеводы спешно повели войско к Москве. Татарская конница наседала сзади, причиняя русским чувствительные потери: так, был полностью разгромлен Сторожевой полк опричного войска. В стычках был ранен главный воевода князь Иван Бельский. 23 мая русское войско укрылось за московскими укреплениями, заняв южные и юго-восточные кварталы города. Татары стали под городом и спалили загородный царский двор в селе Коломенском и весь хлеб, хранившийся в подмосковных селах.

24 мая был праздник Вознесения; погода стояла тихая и ясная. Ратники готовились отразить нападение, однако татары не отваживались на приступ и только пытались зажечь слободы. Вероятно, войскам при помощи москвичей удалось бы справиться с пожарами, но вдруг «поднялась буря с таким шумом, как будто обрушилось небо». Пламя с ужасающей быстротой стало распространяться по посаду. Первое время под звуки набата, раздававшиеся из всех церквей и монастырей, люди еще пытались бороться с oгнем, но, когда колокола один за другим начали срываться с объятых пламенем звонниц и падать на землю, в городе воцарилась неописуемая паника, чему в немалой степени способствовали взрывы в пороховых погребах Кремля и Китай-города, от которых «вырвало две стены у Кремля». Москвичи повыскакивали из домов и бросились к ceвepным воротам, где еще не было ни огня, ни татар. «Улицы были так полны народу, что некуда было протиснуться», — пишет очевидец. У ворот поднялась невообразимая дaвка, люди «в три ряда шли по головам один другого, и вepхние давили тех, которые были под ними». Вместе со всеми бежали и ратники, смешавшиеся с толпой; они гибли не от вражеского оружия, а от огня и удушья. Штаден утверждает, что после пожара «в живых не осталось и 300 боеспособных людей». Тех, кто пытался отсидеться в погребах и подвалах, ждала неминуемая смерть от страшного жара. Позже в одном таком подвале, за железной дверью, нашли десятки обуглившихся тел — и это при том, что помещение было затоплено водой, доходившей до колена! Спастись от огня можно было только в Кремле, где в Уcпенском храме митрополит Кирилл укрыл святыню (образа, кресты и прочую церковную утварь) и казну. Но московские власти заперли Кремль еще при начале пожара и никого не пускали сюда. Все же и внутри Кремля от «пожарного зною» погибли раненый воевода князь Иван Бельский, придворный доктор Арнольф Линзей, 25 английских купцов и еще множество людей. Задохнулись и сгорели также татары, пытавшиеся грабить посадские дома и дворы.

Шесть часов бушевал огонь (по другим известиям, пожар продолжался три часа) и утих сам собой, истребив все, что могло гореть, в том числе и опричный дворец царя, возведение которого стоило огромных средств. «После пожара, — говорит Штаден, — ничего не осталось в городе — ни кошки, ни собаки». Посреди дымящихся развалин, заваленных грудами обгоревших трупов людей и животных, возвышался один полуразрушенный Кремль.

Поживиться в Москве было нечем. На другой день Девлет-Гирей, наблюдавший пожар из окрестностей села Коломенского, так и не вступив в Москву, повел орду назад в степь по Рязанской дороге. По пути он «положил впусте у великого князя всю Рязанскую землю...». Подобного разорения здесь не помнили со времен Батыя. Цветущая земля была превращена в пустыню. «Рязанская земля такая прекрасная страна, — пишет один иностранец, посетивший ее вскоре после набега крымцев, — что подобной ей я и не видывал. Если крестьянин высевает 3–4 четверти, то ему еле-еле хватает сил, чтобы собрать урожай. Земля тучна... В этой стране много лип, а в них пчел и меду...»; теперь «большая часть дворов и острогов стоят в ней пустыми, ocтальные сожжены». Татары разорили 36 городов к югу от Оки. Крымский посол в Польше рассказывал о баснословной добыче, захваченной ханом в этом походе; помимо прочего, он уверял, что татары захватили на Руси 60 000 пленников и еще такое же количество людей умертвили.

Казалось, сбывалось библейское пророчество о том, что разделившееся царство не устоит. Но Русская земля устояла.

Воеводы больше недели не решались известить царя о московском разорении. Все это время Иван молился, затворившись в одном из древних монастырей Ростова. Позже он по-своему расценил поступок воевод: «Москву уже сожгли, а меня не извещали десять дней. Ведь это измена немалая...»

Царь был потрясен бедствием. Ханские послы, доставившие Ивану грамоту Девлет-Гирея, нашли его готовым на значительные уступки Крыму. Девлет-Гирей разговаривал с московским владыкой уже как со своим данником. «Жгу и пустошу все за Казань и Астрахань, — писал он. — Будешь помнить... Я пришел в твою землю с войсками, все поджег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблею побил, а других в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня. А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд и достоинство, ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал, и опять меня в готовности увидишь». Крымские послы передали Ивану вместо обычных подарков нож.

Царь шел на большие унижения, чтобы умилостивить хана и добиться немедленного мира. Передавали, что он вышел к ханским послам одетый в сермягу и баранью шубу со словами: «Видите, в чем я? Так меня хан сделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дать мне нечего хану!» В ответной грамоте царь бил челом Девлет-Гирею и писал: «И коли тебе, брату нашему, гневно, и мы хотим Астраханью брату нашему поступиться», — требуя, однако, права совместно с ханом утверждать царей aстраханских на престоле. Обыкновенно историки злорадствуют над таким самоуничижением Грозного, мотивируя его уступчивость трусостью и полным упадком духа. Почему, собственно? Не одно поколение великих князей ползало на брюхе перед золотоордынскими ханами, чтобы отвести от Руси угрозу татарского разорения, и об этом принято писать с большим сочувствием, как о свидетельстве выдающегося государственного ума и пламенных патриотических чувств собирателей Русской земли. Однако для Грозного сделано исключение, между тем как одно то, что он ради государственных выгод смирил свою непомерную гордыню, говорит о его незаурядной силе духа и дипломатических способностях и должно быть поставлено ему в несомненную заслугу перед Россией. К тому же совершенно очевидно, что Иван на самом деле и не думал поступаться Астраханью, а просто выигрывал время, стремясь втянуть Девлет-Гирея в долгие и бесперспективные пререкания по поводу статуса Астраханского ханства.

Орда кочевала в Диком поле, не расседлывая коней. Неизбежность нового нашествия была очевидна даже для сторонних наблюдателей. Английский посланник Дженкинсон 8 августа 1571 года извещал из Холмогор королеву Елизавету, что «Крым, без сомнения, снова будет там (в России. — С.Ц.) на следующий год», и pacсматривал ожидаемое нашествие как «справедливое наказание для столь дурной нации».

Грозный сознавал опасность, которая становилась все ближе и реальнее по мере приближения весны, и готовился к отражению нападения хана. Главной его заботой было восстановление Москвы. Стремясь не допустить повторения страшного бедствия, он принял ряд предосторожностей: уничтожил посады, всех купцов и мещан перевел оттуда в город и запретил им строить высокие деревянные дома. Москва была обнесена валом с бревенчатыми воротами, обложенными землей и дерном. Семь тысяч каменщиков paботало над возведением каменной стены, на которой pacполагались медные пушки. Одновременно укреплялась засечная черта на южных рубежах. «Ока, — пишет современник, — была укреплена более чем на 50 миль вдоль по берегу: один против другого были набиты два частокола в 4 фута высотою, один от другого на расстоянии 2 футов, и это расстояние между ними было заполнено землей, выкопанной за задним частоколом... Стрелки, таким образом, могли укрыться за обоими частоколами, или шанцами, и стрелять по татарам, когда те переплывали реку». Пологие места укрепляли, забивая в землю тройные ряды заостренных кверху свай. Совершенствовалась также степная разведка.

Царь руководил обороной из Новгорода. Передышка в войне со Швецией позволила заблаговременно cocpeдоточить на юге значительные силы — около 40 000 человек дворянского ополчения и стрельцов, к которым присоединились 500 ливонских и немецких наемников. («Во веки веков прежде не слышно было, — сокрушался ливонский хронист, — чтобы ливонцы и чужеземцы так приставали к Московиту, как в эти годы».) На Оке был создан ocoбый речной отряд при Передовом полку. На этот раз военная операция против крымцев была тщательно спланирована: царь приказал предусмотреть все варианты возможных действий Девлет-Гирея и дал четкие указания воеводам, как поступать в каждом случае.

В феврале 1572 года Грозный уже заявил крымским послам, угрожавшим ему войной за неуступчивость в вопросе о восстановлении независимости Казани и Aстpaxaни, что еще неизвестно, в чью пользу закончится новый поход хана на Русь.

С наступлением весны Девлет-Гирей, раздраженный бесплодными дипломатическими переговорами, заявил своим мурзам и уланам, что лучше не тратить времени в «лживой» переписке, а лично встретиться с царем, чтобы «переговорить» с ним и изустно «получить прямой ответ».

Орда ринулась знакомым путем к московским украйнам.

Хан знал, что русские укрепляли засечную черту, «маялись месяца три или четыре приходу нашему», — но это не остановило его. Он был уверен в успехе нового похода и имел для этого все основания. По сравнению с прошлым годом войско его значительно увеличилось. Теперь к крымской орде, насчитывавшей от 40 000 до 50 000 сабель, присоединились многочисленные северокавказские и прикаспийские орды — ногаи, черкесы, адыги — и 7000 турецких янычар; современники оценивали численность войска Дeвлет-Гирея в 120 000 всадников, но, даже если снизить эту цифру до 70 000, что вероятнее, все равно получается, что татары имели почти двойное превосходство над русскими. К этому надо добавить, что при известии о приближении хана к московским границам восстали покоренные народы Поволжья — чуваши и черемисы, которые напали на русские крепости, пожгли посады и увели множество пленных.

Вместе с численностью войска возросли и аппетиты хана. Девлет-Гирей не скрывал, что едет «в Москву на царство». Современники были хорошо осведомлены о его намерениях. «Крымский хан похвалялся перед турецким султаном, — пишет Штаден, — что он возьмет всю Pycскую землю в течение года, великого князя пленником уведет в Крым и со всеми мурзами займет Русскую землю...» Курбский свидетельствует о том же — что хан «хотяще уже до конца опустошити землю оную и самого того вели кого князя выгнати из царства его...». В своей беспредельной наглости удачливого завоевателя Девлет-Гирей уже вел себя как «царь и государь всея Руси»: заранее разделил Москву между своими мурзами и выдал крымским купцам грамоту на беспошлинную торговлю на Волге.

Спустя девяносто два года после знаменитого стояния на Угре и свержения золотоордынского ига над Русской землей нависла угроза нового татарского порабощения.

Орда вторглась на Русь 23 июля. Предав огню посады Тулы, татары по Серпуховской дороге вышли к Оке — на одном из направлений, которое предвидело русское командование.

Однако большая протяженность береговых укреплений затрудняла взаимодействие русских полков, которые стояли в следующем порядке: полки Правой и Левой руки прикрывали подступы к Москве со стороны Серпухова и Тулы; главный воевода князь Михаил Воротынский с Большим полком и артиллерией находился в Коломне; Передовой полк во главе с молодым князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым был выдвинут далеко на запад, в район Калуги, чтобы не допустить повторения обходного маневра татар, как это случилось в прошлом году.

Весь день 26 июля русские полки успешно отражали нападения татар в местах переправ. И все же численное превосходство позволило Девлет-Гирею вновь осуществить обход. По словам летописца, хан Оку «в трех местах перелез со многим воинством». В ночь на 27 июля 20 000 ногаев и татар Теребердей-мурзы потеснили стрельцов, оборонявших Сенькин брод, и заняли дороги, ведущие к Москве. Сопротивление русских войск не оставляло татарам времени на грабеж: Теребердей-мурза землю «не воевал и не жег». Другой крупный отряд ногайского князя Дивей-мурзы, встретив сильный отпор под Серпуховом, форсировал Оку напротив села Дракина и двинулся в обход города, в тыл полкам Правой и Левой руки. По пути Дивей-мурза полностью разгромил небольшой московский отряд в 300 человек; в живых остался один командир отряда — известный нам опричник Штаден (вероятно, он спасся бегством, за что и был позже исключен из опричнины).

Наконец днем 27 июля переправу начали основные силы Девлет-Гирея. Хан отдал приказ артиллерии стрелять по русским войскам, засевшим в гуляй-городе в трех верстах от Серпухова. Затем, оставив здесь двухтысячный отряд «травиться» с русскими, он «со всем войском» переправился у Сенькина брода и нанес сильный удар по полку Правой руки.

Татары и русские полки наперегонки устремились к Москве. Начались тяжелые многодневные бои на подступах к столице.

Необычность ситуации заключалась в том, что хан опередил русских и двигался на Москву, в то время как вoeводы наседали на него с тыла. Буквально по пятам орды шел Передовой полк князя Хворостинина. В 45 верстах от Mocквы, у Молодей, Хворостинин, повторяя подвиг Евпатия Коловрата, настиг татарский арьергард, смело атаковал его и «домчал» до «царского полка», то есть до самой ханской ставки. Удар был настолько силен, что заставил хана остановить движение к Москве. Два крымских царевича, возглавлявшие разбитый арьергард, прямо заявили Девлет-Гирею, что следует остановить дальнейшее наступление из-за понесенных ими потерь: «Ты, государь, идешь к Москве, а нас московские люди сзади побили, а на Москве, государь, не без людей же будет».

Девлет-Гирей был вынужден оборотиться и вместо наступления на Москву заняться Хворостининым. На помощь татарскому арьергарду были двинуты 12 000 татар и ногаев. Передовой полк не устоял перед превосходящими силами врага. Но Хворостинин сумел выправить положение. Отступая, он заманил татар под удар Большого полка, засевшего в гуляй-городе к югу от Молодей. Шквальный pyжейный и артиллерийский огонь опустошил ряды татарской конницы и заставил ее повернуть вспять.

Оба царевича снова пожаловались хану, что вот он идет к Москве, а «московские люди нас побили... из снаряду». Узнав о прибытии к месту сражения Большого полка, Дeвлет-Гирей резко изменил планы и от наступления перешел к обороне. Несмотря на первую неудачу у береговой черты, русское командование добилось впечатляющего стратегического успеха, перехватив инициативу и сковав движение ханского войска.

Девлет-Гирей занял позиции в 7 верстах от реки Пахры — «стал в болоте со многими людьми». Это был обычный тогда способ обороны, который применялся и русскими войсками. Итальянский путешественник Рафаэль Барберини, посетивший Россию в 1565 году, так описывает эти места: «Между югом и Москвою, милях в трехстах от последней, пролегают многие болота и топи: страна эта называется Мценск... и когда нападает сильный неприятель, здешний народ тотчас спасается в означенных болотах».

29 июля передовые отряды обеих армий «травились, а... бою не было». Воеводы использовали передышку, чтобы стянуть к месту сражения все имеющиеся в их распоряжении силы. На следующий день Девлет-Гирей понял свою ошибку и со всей ордой направился к Молодям. Здесь, между реками Рожаем и Лопасней, на заранее выбранной позиции его уже ждало все русское войско. Московский стан был окружен гуляй-городом и обведен глубоким рвом.

На другой день началось решающее сражение — «дело было велико и сеча велика». Девлет-Гирей сразу ввел в бой свои основные силы, бросив их против Большого полка, укрывшегося в гуляй-городе. Деревянные укрепления гуляй-города оказались не по зубам татарской коннице. Измотав противника, русские перешли в контратаку. Сражение продолжалось до вечера. Орда устояла, но понесла большие потери; среди убитых были ногайский «большой мурза» Теребердей и трое ширинских князей. Суздалец, сын боярский Темир Алыкин, пленил «кровопийцу Дивей-мурзу», лучшего ханского полководца (в наших летописях Дивей-мурза — имя ногайского князя, но есть сведения, что дивей-мурзами называли начальников крупных отрядов, в несколько десятков тысяч человек). Вместе с ним в плен попали многие татарские мурзы, «жива» взяли и астраханского царевича. Русские потеряли всего 70 человек.

Ни одна из противоборствующих сторон не оставила своих позиций. Следующие два дня было затишье; охотники из обеих армий выезжали в поле и «травились» друг с другом.

Между тем, несмотря на успех в сражении 30 июля, положение русского войска было не из легких. В лагере кончались запасы продовольствия, и в «полках учал быть голод людям и лошадям великий». Бедственное состояние армии настолько бросалось в глаза, что даже пленный Дивей-мурза дерзко заявил князю Михаилу Воротынскому и воеводам:

— Эх, вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с нашим государем, крымским ханом!

Воеводы попытались урезонить его:

— Ты сам в плену, а еще грозишься!

На что Дивей-мурза заявил:

— Если бы взяли не меня, а хана, я бы его освободил, а вас бы, мужиков, угнал в полон. — И по просьбе вoeвод пояснил: — Я выморил бы вас голодом в вашем гyляй-городе в пять-шесть дней.

Замечание татарского полководца было настолько вepно, что воеводы не нашлись, что ответить ему. Действительно, в русском лагере уже ели конину.

Воеводы пытались побудить хана к отступлению ложными известиями о подходе к ним подкреплений, но хитрость имела обратный эффект — она только подхлестнула Девлет-Гирея на активные действия. Впрочем, и это было неплохо, ибо в данной ситуации для русских существовал только один непобедимый враг — голод.

2 августа сражение развернулось с наибольшей силой. Девлет-Гирей бросил главные силы («многие полки») на гуляй-город, чтобы освободить Дивей-мурзу. Противники вступили «в бой насмерть». Татары наступали в конном строю и даже, против обыкновения, спешившись, пытаясь разломать укрепления гуляй-города, где засел князь Xворостинин со стрельцами и немецкими наемниками. Стрельцы и немцы стойко отражали врагов, которые уже хватались «за стену руками»; побили многих и «рук татарских бесчисленно обсекли». Другие русские отряды притворным отступлением заманивали татар под огонь замаскированных пушек. Вокруг гуляй-города росли груды татарских тел, кровь текла рекой.

В то время как гуляй-город изматывал основные силы орды, князь Воротынский с Большим полком, cкрытно двигаясь по дну лощины, вышел в тыл ханскому войску. Дoждавшись, когда татарский натиск стал ослабевать, Bopoтынский подал условный сигнал. Из гуляй-города раздался залповый огонь изо всех орудий и пищалей; вслед за тем князь Хворостинин со стрельцами и наемниками «вылез» из укреплений и атаковал татар. Одновременно с тыла на орду навалился Большой полк. «И сеча была велика...» Зажатые в клещи, татары были разбиты наголову. Потери орды были огромны; в бою были убиты все ближайшие родственники Девлет-Гирея — его сын, внук и зять.

Ночь развела сражающихся. Наутро, оставив в тылу 5-тысячный заслон, хан обратился в паническое бегство. Русские преследовали его по пятам, гоня перед собой татарский арьергард, который почти весь нашел смерть на берегах Оки, — одни были убиты, «а иные в воду вметались да потонули...».

Разгром орды был полный. Летописец говорит, что Девлет-Гирей «ушел с соромом», «пошел в Крым скоро наспех» — «не путьми, не дорогами, в мале числе», потому что большая часть его войска погибла: в родные степи вернулось всего 20 000 татар. Велики были и потери турецких янычар. Курбский пишет, что «турки все исчезоша и не возвратился, глаголют, ни един в Константинополь». Русским досталось множество пленных и трофеев — шатры, знамена, обоз, артиллерия и личное оружие хана. Boеводы держали татар в таком напряжении от первого до последнего дня вторжения, что огромная ханская рать не причинила почти никаких разрушений пограничным областям — у нее просто не было на это времени.

Таково было это славное сражение у Молодей, на берегах Лопасни. К сожалению, несмотря на то что победа над Девлет-Гиреем вполне сопоставима по своему значению с Куликовской битвой, она до сих пор продолжает ocтаваться малоизвестным событием царствования Ивана Грозного и обыкновенно не упоминается в числе выдающихся побед русского оружия. Между тем имя победителя хана, главного московского воеводы князя Воротынского сделалось тогда широко известным за пределами Руси, и не только в христианских государствах, но и, по словам Kypбского, у «главных бусурман, сиречь турков». Нашим coвременникам оно, увы, мало о чем говорит... Железнодорожная станция у села Молоди ныне называется «Колхозная» (конечно, тоже историческое название в своем роде, но навряд ли такое же славное)... Неплохо было бы восстановить справедливость по отношению к этому подвигу русского воинства и воздать должное полководческим талантам князя Михаила Воротынского и князя Дмитрия Хворостинина**.

Вскоре после победы при Молодях была поставлена дипломатическая точка в переговорах с ханом по поводу Астрахани и Казани. По возвращении в Крым Девлет-Гирей еще пытался продолжить переговоры, писал царю, что ходил к Москве единственно для заключения мира, а ушел назад из-за того, что утомились кони, и просил отдать ему хотя бы одну Астрахань: «Тем спасешь меня от греха, ибо, по нашим законам, не можем оставить царств мусульманских в руках у неверных». Иван иронически извинился, что доселе, как мог, тешил своего брата Девлет-Гирея, да, видно, ничем не утешил, но ответствовал весьма неутешительно: «Ныне видим против себя одну саблю, Крым; а если отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань третья, ногаи четвертая». Переговоры свелись к обсуждению условий размена и выкупа пленных.

Урок крымцы затвердили хорошо. В следующий раз они собрались потревожить русские пределы лишь два десятилетия спустя.
 

Князь Курбский

Сколь жалок, рок кому судил
Искать в стране чужой покрова.
К.Ф. Рылеев. Курбский

Положение Курбского в нашей истории совершенно исключительно. Его неувядаемая на протяжении столетий слава целиком покоится на бегстве в Литву и том высоком значении при дворе Грозного, которое он приписал сам себе, то есть на предательстве и лжи (или, говоря мягче, вымысле). Два предосудительных поступка, моральный и интеллектуальный, обеспечили ему репутацию видного исторического деятеля ХVI века, борца с тиранией, защитника святой свободы. Между тем можно смело утверждать, не боясь погрешить против истины, что, не вступи Грозный в переписку с Курбским, последний сегодня привлекал бы наше внимание не больше, чем любой другой воевода, принимавший участие в покорении Казани и Ливонской войне.

Андрей Михайлович Курбский происходил из ярославских князей, возводящих свое происхождение к Владимиру Мономаху. Ярославское княжеское гнездо делилось на сорок родов. Первый известный Курбский — князь Ceмен Иванович, числившийся в боярах у Ивана III, — получил свою фамилию от родовой вотчины Курба (под Ярославлем).

На московской службе Курбские занимали видные места: начальствовали в ратях или сидели вoeвoдaми в крупных городах. Их наследственными чертами были храбрость и несколько суровое благочестие. Грозный дoбавляет к этому еще неприязнь к московским государям и наклонность к измене, обвиняя отца князя Андрея в нaмeрении отравить Василия III, а деда по матери, Михаила Тучкова, в том, что он по смерти Елены Глинской «многие надменные слова изрече». Курбский обошел эти обвинения молчанием, но, судя по тому, что он называет династию Калиты «кровопивственным родом», приписывать самому князю Андрею избыток верноподданнических чувств было бы, вероятно, неблагоразумно.

О всей первой половине жизни Курбского, относящейся к его пребыванию в России, мы располагаем крайне скудными, отрывочными сведениями. Год его рождения (1528) известен только по собственному указанию Курбского — что в последнем казанском походе ему было двадцать четыре года. Где и как он провел молодость, остается загадкой. Впервые его имя упоминается в разрядных книгах под 1549 годом, когда он в звании стольника сопутствует Ивану под стены Казани.

Вместе с тем мы вряд ли ошибемся, утверждая, что Kypбский смолоду был чрезвычайно восприимчив к гуманистическим веяниям эпохи. В его походном шатре книга занимала почетное место рядом с саблей. Без сомнения, с самых ранних лет он обнаружил особое дарование и склонность к книжному учению. Но отечественные учителя не могли удовлетворить его тяги к образованию. Курбский передает следующий случай: однажды ему понадобилось отыскать человека, знающего церковнославянский язык, но монахи, представители тогдашней учености, «отрекошася... от того достохвального дела». Русский монах того времени и мог выучить только монаха, но не человека образованного в широком смысле этого слова; духовная литература при всей ее значимости все же давала одностороннее направление образованию. Между тем если Курбский чем-то и выделяется среди своих современников, так это именно своим интересом к светскому, научному знанию; точнее, этот его интерес был следствием влечения к западной культуре вообще. Ему повезло: он встретился с единственным подлинным представителем тогдашней образованности в Москве — Максимом Греком. Ученый монах оказал на него огромное влияние — нравственное и умственное. Называя его «превозлюбленным учителем», Курбский дорожил каждым его словом, каждым наставлением — это видно, например, из постоянной симпатии князя к идеалам нестяжательства (которые, впрочем, и усвоены им были идеально, без всякого применения к практической жизни). Умственное влияние было гораздо значительнее — вероятно, именно Максим Грек внушил ему мысль об исключительной важности переводов. Курбский отдался переводческому делу всей душой. Остро чувствуя, что его современники «гладом духовным тают», не дотягивают до истинной образованности, он считал главной культурной задачей переводить на славянский язык тех «великих восточных учителей», которые еще не были известны pycскому книжнику. Заниматься этим в России Курбский не имел времени, «понеже беспрестанно обращахся и лета изнурях за повелением царевым»; но в Литве, на досуге, изучил латынь и принялся за перевод античных писателей. Благодаря усвоенной в общении с Максимом Греком широте взглядов он отнюдь не считал, подобно большинству своих современников, языческую мудрость бесовским мудрствованием; «естественная философия» Аристотеля была для него образцовым произведением мысли, «роду человеческому наипаче зело потребнейшим». К западной культуре он относился без присущего москвичу недоверия, более того — с почтением, ибо в Европе «человецы обретаются не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философических учениях искусные». Впрочем, преувеличивать образованность и литературные таланты Курбского не стоит: в науке он был последователем Аристотеля, а не Коперника, а в литературе остался полемистом, причем далеко не блестящим.

Возможно, обоюдная страсть к книжной учености в какой-то мере способствовала сближению Грозного и Курбского.

[...]





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0