1

«Господь сподобил явиться мне на свет на второй день церковного новолетия, второго сентября, — рассказывал батюшка. — Было это в Калужской губернии в 1850 году. Матушка стелила лен, когда я запросился на свет Божий. Никого вокруг не было, только вечернее солнце, садясь за синюю полоску леса, как сказывала родильница, бросило утешный луч на мое сморщенное от плача личико. Завернула меня матушка в подол, отдохнула малость да принесла домой.

Крестили меня в честь отца Иоанна Крестителя, Захарией. Были мы поначалу крепостными князей Нарышкиных, а затем получили волю от батюшки-царя Александра Второго, убиенного, и стали сами хозяевами. Воля, как все кручинилась матушка, Татьяна Минаевна, не принесла народу покоя, многие приучились к вину, как, к примеру, мой батюшка, Иван Дмитриевич, не в осуждение будь сказано. Хозяином он был, когда не пил, славным, добрым и богомольным, торговал и яблоками, и семечками, а как запьет, бранит матушку на чем свет стоит. Меня, бывало, кличет:

— Захар, подойди. Гостинцев тебе привез.

— Не надо, — отвечу в обиде за матушку, — ты пьян.

— Ах ты негодник! — тут же встрепенется матушка. — Разве можно папаше так отвечать!

Матушка была святой жизни человек. Из одиннадцати детишек я младший. И при такой семье матушка ни для кого ничего не жалела, хлеб раздавала ковригами. Бывало, играю с ребятами, забегу домой: «Матушка, хлеба». Она даст и непременно накажет: «Сначала всех накорми, а потом сам поешь». Уважали ее на селе. Без ее совета ни женятся, ни замуж не идут. Во мне же души не чаяла. Думаю, благодаря матушкиной щедрости и ко мне ребята хорошо относились, даже попом прозвали за то, что я все в церковь им предлагал поиграть. Так и говорили: «Вот построим в поле церковь, и будешь ты у нас, Захар, попом».

И скажу, скоро и впрямь стала во мне проявляться тяга к уединению. То в поле потянет, где родился, то в лес. Уйду, бывало, на одну полянку, корявый дуб там рос с выгнутым могучим суком, заберусь, сяду, удобно так, прижмусь спиной к стволу и молюсь и мечтаю. А мечтал о чем? Да что батюшка наш Алексей на проповеди сказывал да книгоноши, или странники, которых матушка, считай, ни одного мимо дома не пропускала, не накормив. От них и наслушался я про святых угодников Божиих. Самого на подвиги потянуло.

Когда стала со мною такая оказия приключаться, что молюсь по ночам да со светом зари домой возвращаюсь, матушка и снеси свою беду батюшке Алексею. Помолился, сказывала голубушка, человек Божий да говорит: «Не горюй, милая, сын в радость тебе будет, да не кормилец вам, мнится, станет монахом и до моих лет почти доживет». А ему в ту пору было около ста.

Когда пошел мне семнадцатый годок, отдали меня в город рогожи делать. Вскоре по моем отъезде слегла матушка и, сказывала сестра Машенька, кличет ее да наказывает:

— Привези Захарушку, благословлю его да помру.

Прибыл я вечером, сестра Маша ведет в горенку:

— Мама, милая, узнаешь ли, кто приехал?

Посмотрел я на матушку и заплакал. Наутро Маша с Анисьюшкой на село пошли, а матушка слабенько так кличет:

— Посиди со мной, Захарушка. Жаль мне тебя. Будут сватать тебе невест — а ты не женись. Помнишь ли, что батюшка Алексей говорил? Коль пойдешь в монахи, я оттуда буду глядеть да радоваться. Подай «Казанскую».

А купила она ее на восьмом году моей жизни. Благословила и сказала:

— Это твоя путеводительница.

Когда сестрицы вернулись, велела матушка везти меня назад и все утешала на дорожку:

— Не плачь, Захарушка. Когда помру, помолись как знаешь, а ко гробу не приезжай.

В последний день октября, около полуночи, почувствовал я как бы благоухание ладана.

«Умерла моя матушка», — подумал я и заплакал.

Наутро прибыла сестрица и рассказала, как тихо отошла светлая матушкина душа.

— Меня все просила, — сказывала Машенька, утирая слезы концом платка. — Доченька, постой, помолись рядом, боюсь я бесов. — А мне, Захарушка, что-то жутко стало, я и отошла. Гляжу, мама привстала, перекрестила подушку, сама перекрестилась, сложила руки на груди — и затихла.

К сороковому дню спешил я домой. Идти было более семи верст, одежонки теплой у меня не было, а мороз с ветром просто освирепели, так и стелет поземкой, аж дышать невмочь. Умыкался я вконец, присел у дороги в сугроб — и заснул. Часа три, должно, проспал. И замерз бы, да светлая матушкина душа, видно, из небесной горенки за мной наблюдала и послала помощь. «Встань, — слышу в себе чей-то повелительный голос, — и иди!» И так несколько раз, пока не очнулся и не осознал, что со мной.

Поднялся и пошел. И, дивное дело, тепло мне вдруг стало, как летом.

Вскоре, как сказывала матушка, стали сватать мне невест. Я упираюсь, отец настаивает. Раз приехал старик на лошади и увез аж за двадцать пять верст. Всю дорогу внучку свою нахваливал. За ужином была и невеста. Да чудная такая: вошла, закрыв лицо платком, так и сидела все время рядом со своим отцом.

«Что это она лица не кажет? — подумал я. — Может, кривая?»

А на второй день, как сняла платок, так и полюбилась мне. Оставили нас вдвоем.

— Пойдешь, — спрашиваю, — за меня?

Она кивнула и сказала тихо:

— Да.

Но так получилось, что года полтора все никак не слаживалось дело со свадьбой: то одни дела, то другие. Стала она мне сниться: «Что ж не торопишься, сокол мой, ай другая полюбилась?» От снов этих стал я худеть. Прихожу раз к сестре, она аж руками всплеснула:

— Ай запостился совсем?

— Не хочется мне, Маша, есть, все невеста снится. Три года просился я у батюшки в монастырь, не пускает. Двадцать лет мне уже, а ни тут и ни там. Не знаю, что и делать.

А сестрица прямо в матушку пошла. Помолчала этак задумчиво и говорит:

— Ты вот что... Как спать ложиться нынче станешь, перекрести кровать и в голове, и в ногах, и сверху, и снизу, и с боков...

— Зачем?

— Ты делай, что говорю, а там узнаешь, зачем и почему.

Странная, думаю, какая ты, Машенька. Однако что в том плохого? Перекрестил, как сказала, и первый раз уснул спокойно. И снится мне под утро сон. Входит женщина в белой как снег мантии, делает три земных поклона перед «Казанской» и говорит: «Отчего ты до сих пор не исполнил благословение матери и не сходил в Белые Берега, к “Троеручице”?»

И я проснулся. И не просто, а совершенно здоровым, с прежней легкостью на душе. А в Лазареву субботу и прошу родителя:

— Отпусти, батюшка, в Белые Берега, к «Троеручице», матушкин обет исполнить.

— Ну, что, — отвечает, — теперь пост, иди. А придешь — женишься.

Завернул я матушкино благословение в полотенце, уложил в котомку, говорю:

— Благослови и ты, батюшка.

— У тебя, — отвечает, — материнское есть.

— А ты своим благослови, мне покойнее будет.

Взял он икону Воскресения Христова, поднял, чтобы благословить, да и заплакал:

— Недоброе чует душа моя...

Жаль мне стало родителя.

— Ладно, — говорю, — пусть твое благословение дома останется.

Попрощался и в путь. Белобережская Иоанно-Предтеченская пустынь была заштатная, общежительная, на урочище Белые Берега, у реки Снежоти, в пятнадцати верстах от Брянска и в тридцати от Карачаева. Основана в 1661 году иеромонахом Серапионом, в схиме Симеон, упокой, Господи, его праведную душу. Там и находилась принесенная им Белобережская икона Царицы Небесной «Троеручица», прославившаяся многими дивными чудесами и знамениями. Кроме 28 июня, в честь святой чудотворной иконы совершается празднование еще в июле, 18-го дня: в память избавления от холеры в 1831 году. В тот день обычно икону приносили в Карачаев, затем в Брянск и в другие места. Однажды спасла от пожара эта чудная икона город Карачаев. И еще много бы мог я о ней рассказать, да как-нибудь в другой раз.

Прибыл я в Белые Берега с просьбой принять меня в число братии. Раз пятнадцать со слезами умолял игумена. А тот все свое: «Иди домой за паспортом да зайди в Оптину, к отцу Амвросию, что он тебе скажет».

Страшно мне идти в Оптину: вдруг жениться заставят? Но за послушание, как говорится, ноги сами несут. И дорога веселая. Весеннее солнышко спину припекает, влажный ветерок весну тянет, кругом одни проталины, и дышится легко.

Случилось мне брести лесом. Голый еще стоял, тихий, просыпающийся. Присел я на гнилое бревнышко передохнуть, прислонился спиной к стволу, лицо солнцу подставил, закрыл глаза и сижу. До Оптиной недалеко оставалось, отдохну, думаю, маленько и пойду. Да так и заснул. И снится мне лесная часовенка, а возле нее с воздетыми вверх руками, в глубокой молитве Царица Небесная. Окончила она молитву, повернулась ко мне и говорит: «Пойдем со мной». Иду я рядом, и так мне радостно, так благостно. «Обязательно, — наказывает, — побывай у старца Амвросия, но прежде зайди на могилку старца Макария и двенадцать поклонов положи с молитвою: “Упокой, Господи, душу старца схиархимандрита Макария. Святой был человек”». И вдруг пропала. Подхожу я к реке: моста нет. Как перебраться на тот берег, не знаю. Апрель месяц, вода холодная. «Господи, помоги. Царица Небесная, что мне делать?» Гляжу, а через реку мужички на паре лошадей едут, глубь такая, что и лошади порой по шею тонут. Выбрались они, я и спрашиваю, как мне на тот берег попасть, они: «Видишь, по реке дорожка белая стелется? По ней пройдешь». Гляжу, действительно дорожка из камней выложена через всю реку, я по ней и перешел...

Тут я проснулся. Гляжу, дело к вечеру, поспешать надо. Добрался до Жиздры — и впрямь река разлилась во всю ширь, и моста нигде не видать. Тихо кругом, только месяц по воде серебряный след стелет. Помянул тут я свой сон, смотрю вправо — и впрямь будто дорожка через всю реку тянется. Перекрестился и пошел.

В монастырь ночью идти постеснялся, а постучался к приходскому священнику. Так, мол, и так.

— Как же ты через речку-то перебрался?

Я сказал. Посмотрел он на меня и говорит:

— Пошли сперва помолимся.

И что же оказалось? Не было там никакой дороги. Дивны дела Твои, Господи. Я и сам поутру бегал глядеть и крепко задумался...

Но думай, не думай, дело сделано, жить дальше надо. Пошел я в монастырь и долго, помнится, не мог отыскать могилку старца Макария. Гляжу — отрок бежит. «Не знаешь, милый, где могилка старца Макария?» «Как, — отвечает, — не знать!» И свел меня.

Кто бывал в Оптиной, знает, какое это живописное, райское место. Среди высоких сосен, на высоком холме, с которого хорошо было видно не только сиявшую на весеннем солнце Жиздру, но и все дали, все Божье творение. На всем, казалось, лежала Его незримая печать. Про скит и говорить нечего. Тропинка туда не зарастала никогда и широко бежала среди высоких, покачивающихся и поскрипывающих на ветру сосен. Пока, бывало, идешь, о многом передумаешь. У хибарки, с наружной стороны, возле крылечка всегда толпился народ. Попасть к старцу было почти невозможно.

Я ходил на все службы, а между ними в скит и все никак не попадал к отцу Амвросию. Побывал у отца Иллариона, утешился его беседой, у отца игумена Исаакия тоже был, а вот батюшку Амвросия все никак не мог увидеть. В последний день, помнится, отстоял я две литургии и горячо молился. Обратили на меня внимание монахи, позвали к себе в трапезную, накормили. Вернулся я в гостиницу, взял котомку, чтобы идти, достал напоследок матушкино благословение, опустился на колени и сказал:

— Владычице, помоги побывать у отца Амвросия.

И слышу внутренний голос: «Иди, он тебя ждет».

Скоренько собрался я, спешу. Народу — как всегда, не протиснуться. Подошел я, стою, выходит Божий старчик на крылечко и зовет меня по имени. Я оборачиваюсь: может, думаю, кого другого кличет. А он:

— Да тебя, тебя кличу, садовая голова!

Народ расступился, я как во сне прошел следом за старцем в келью. Усадил он меня на диванчик рядом с собой и говорит:

— О матушке не горюй. Невесту оставь. Отец отпустит. Мнится, есть у тебя четыре тайных греха, давай-ка поскорее выкладывай, а в Белых Берегах отговеешь и причастишься. И помни, хотя в Царстве Небесном и посажен для тебя дуб вроде того, на котором любил в детстве сидеть, только растить тебе его придется самому. Иначе не бывает: терпение и труд все перетрут. Трудись и ты.

И, благословив, отпустил.

2

После причастия в Белых Берегах я заболел. Меня отправили в больницу в Брянск, дали знать отцу. Увидев меня, батюшка так поразился, что каждый день ходил в церковь молиться о моем выздоровлении. От лекарств я отказывался и лишь Владычице молился. Доктора, выйдя из себя, отказались меня держать и отписали в монастырь, чтобы забрали такого упрямца и неслуха. Из монастыря прислали записку: «И нам не надо такого послушника».

Тут уж я взмолился не на шутку: «Царица Небесная, помоги!»

И пришла Владычица во сне, коснулась горячей моей головы и сказала: «Ничего, поживешь еще...» Повернулась и пошла. И вижу я, будто все пропало и вошла она в дивный сад. Двери закрылись. Потянулась моя душа за ней. И, как это бывает во сне, поднялся я на воздух и вмиг очутился на ограде. Смотрю, Божия Матерь беседует с Дивным Отроком, и ангелы тут стоят, опоясанные цветными лентами. Сажают ангелы деревья, приговаривают: «Сюда никто не войдет, если Владычица не возьмет». И слышу я знакомый голос: «И на его имя деревце посадите». На мое то есть. Обрадовался я, свалился с радости в сад с ограды и проснулся...

Смотрю по сторонам и ничего понять не могу. Такое испытал я потрясение! К утру задремал опять и вижу, входит игумен Израиль, что принимал в Белые Берега и тогда уже вскоре преставился, и говорит: «Будет лежать, вставай».

И проснулся я здоровым.

Вот до чего упрямство доводит. Однако, замечу, не всегда, и гораздо больше смирения в тех, кто врачами не пренебрегает.

Напился я в городе чаю и айда в Белые Берега. Приняли меня неласково. Но все же не прогнали. Прожил я там год, до 1871 года значит. И все же после болезни долго силы не возвращались ко мне. Посылали меня то телят пасти, то малярничать, то крыши красить. Игумен Иосиф всячески пытался спровадить домой, но я же был упрям.

— Оставьте Христа ради, батюшка.

А там снится опять покойный игумен Израиль и велит домой идти. Тут уж я спорить не стал и, придя домой, пролежал два месяца почти без пищи. Поили меня сенным отваром. Хорошее, скажу я вам, лекарство.

Когда немного оправился, отец свез меня в лесок, к отшельнику старцу Даниилу. Лет сорок тот подвизался в уединении.

— Ты за хозяйством гляди, — сказал отец, — а я вам харчи подвозить буду. Отдохнешь, поправишься, а там и ступай в свой монастырь.

Подивился я. Сбывалось пророчество старца Амвросия. Отец Даниил принял меня охотно. Старец был настоящим подвижником, Великим постом, бывало, пищи не вкушал, а лишь в Благовещение и Вербное воскресенье. Почитал он старца Мелхиседека, который жил тут до него и дожил до ста десяти лет, в келье хранилась его мантия.

Хорошо мне жилось на послушании. Работы было немного. Да стал старчик поговаривать о Белых Берегах: «Негоже-де расти младой травке пред сухим деревом».

А надо сказать, когда лежал я в брянской больнице, дал обет преподобному Сергию: «Cлышал-де я, плохие у тебя монахи, преподобный отче Сергие, а я еще хужее, прими меня в число братии своей». Такая, значит, притча. И обет нарушить, и старца ослушаться не могу. Стал молиться, чтоб Господь сам разрешил. И снится мне, пришел будто к нам покойный старец Мелхиседек. «Христос посреди нас... — похристосовался он со старцем Даниилом и сказал: — Не посылай ты его к “Троеручице”, пошли к преподобному Сергию. А ты проводи его», — обратился он к стоявшему тут ангелу. И тут же мы поднялись на воздух и оказались перед воротами лавры. Никогда я не видел ее прежде. И был немало удивлен красотою и хорошо запомнил надвратную икону Спасителя, по обе стороны в рост Божия Матерь с Иоанном Крестителем, на коленях преподобные Сергий и Никон.

Проснулся — ничего не пойму. Свет дымный столп в окно тянет. Горит лампадка, слышу стук в перегородку. Захожу:

— Благословите, батюшка.

Благословил он и говорит:

— Собирайся в путь. Господь благословляет тебя к «Троице», к преподобному Сергию.

И вот я в Сергиевом Посаде. Подхожу к лавре и с изумлением узнаю виденную во сне икону.

Поселился я, как обычно, в гостинице. Слышу, все толкуют о каком-то старце Варнаве. Я интересуюсь. Они: «Иди в Гефсиманский скит, сам увидишь». Иду. Народу как в Оптиной и даже больше, всем старец нужен. Ну, думаю, где мне попасть. А он, человек Божий, вышел на крылечко и кричит:

— Где тут лаврский монах? Поди сюда скорей!

Никто не откликается. Я сам озираюсь: и впрямь никого в подряснике нет. А батюшка спустился с лесенки и все свое:

— Дайте же пройти лаврскому монаху.

Пробрался сквозь толпу прямо ко мне, взял за руку:

— Ты разве не слышишь, что тебя зовут?

— Я, батюшка, не лаврский монах, я из Белых Берегов.

— Знаю, что там жил, а теперь здесь будешь.

Ввел в келью, побеседовал со мной.

— Живи у преподобного, да меня, убогого, не забывай.

— А если меня не возьмут?

— Как так? Они уже тебя возле ворот дожидаются. Иди.

Пошел я к воротам: действительно, игумен с двумя монастырскими монахами ждут кого-то. Подошел к ним под благословение, так, мол, и так.

И приняли, конечно.

3

С того дня началось мое сораспятие. Почти ни от кого не находил я сочувствия, ни с кем не сходился.

Начал было молиться, но четки отобрали: «Ты еще не монах».

Направили в хлебную. Выпекать приходилось до 10 пудов. Так уставал, что спал прямо тут, на лавке, не раздеваясь. Вскоре поступил к нам в хлебную послушник Федор из Киева. И, надо сказать, оказался горьким пьяницей и преступником. Напьется, бывало, идет по двору и ругается. Братия: «Смотри, твой хлебный послушник кругами ходит, отведи его в келью, пока начальство не видит». С трудом дотащил я его до кельи.

Ушел к себе, сижу, и что-то неспокойно мне на сердце. Дай, думаю, накину крючок. Через некоторое время стучат в дверь:

— Открывай, а то дверь выбью.

Я молчу. Он колотит. Гляжу, дверь разломилась надвое и вваливается озверевший Федор. Схватил меня за волосы, стал бить головой об пол, пинать сапогами. Затрещали мои ребра, лицо все в крови. А тот насел и хрипит:

— Ну что, жизнь или смерть?

— Оставь на покаяние.

— Клянись, что не выдашь.

Тут меня заело.

— Не стану клясться, сам покайся.

— Что-о? — взревел он и чем-то стукнул меня по голове.

Кровь пошла горлом, из носа, из ушей. А тут еще так пнул по челюсти, что сшиб с места.

Тут уж со мной что-то сталось. Вправил я ударом кулака челюсть, схватил его, бросил, как щенка, в угол и кинулся вон. Уже во дворе я потерял сознание и упал.

До утра пролежал на морозе, а дело было аккурат после Рождества. Снесли меня в лазарет, две недели я был без памяти. После этого злополучный Федор убил одного монаха и его отправили в тюрьму. Там выяснилось, что был он беглым каторжником. Живя в Киеве под видом инока, убил одного иеромонаха и убежал в Москву. Так еще двадцати трех лет от роду лишился я почти всех зубов. И долго не мог после того оправиться.

Перевели меня тогда из хлебной в больницу. Человек двенадцать в ней постоянно лежало. И надумал я тогда полечиться. Стал потихоньку от каждого больного, не разбирая, по ложечке лекарства потреблять. Удивляюсь, как не отравился, ибо какой только горечи не приходилось пить.

За больными ходил, как положено, с молитвой. Лежал, помнится, в ту пору один скитский послушник. Когда стало ему плохо, попросил он посадить его на стул и на стуле помер. Перед выносом положили его на кровать, больные тут стояли. Пораженный такой внезапной смертью, я взмолился про себя: «Господи, воскреси его, Тебе все возможно». И, к вящему страху моему, он вдруг ожил и спросил:

— Скажите, сколько часов?

— А тебе сколь надо?

— Мне все часы нужны...

Побежали сообщить доктору. Но когда собрался народ, он опять почил.

В той же палате лежал маленький мальчик, весьма беспокойный, страждущий.

— Давайте, — предлагаю, — братия, по нем Псалтырь читать.

Стали мы читать, малыш стал меняться, тихий такой стал, креститься часто стал — и вскоре умер. Доложили начальству. И перевели меня опять в хлебную, а затем в трапезную.

Здоровье мое не поправлялось, стал я унывать. Пришел раз в таком состоянии к отцу Варнаве.

— Умру, — говорю, — не дождавшись пострига. Постригите, батюшка, тайно в мантию.

— Зачем, — возражает, — тайно? Явно монахом будешь. Лечиться брось. Молись Господу. Я поручусь за тебя. Послушаешь — до ста лет доживешь. будешь лечиться — раньше помрешь. А все желаемое получишь в свое время, ступай.

Продолжил я свое послушание в трапезной. И скажу вам откровенно, среди простого народа в то время рабов Божиих было больше, чем в монастырях. Однажды пришлось мне кормить одного благообразного старичка, а он и скажи: «Хорошо тебе тут, но скоро потребуют тебя к преподобному Сергию». И впрямь, в 1875 году благословили меня на новое послушание: к раке преподобного Сергия. И пробыл я тут три с половиной года. Затем был свечником у трех мощей: Серапиона, Иоасафа и Дионисия. А в 1879 году назначили пономарем.

Многих моих сверстников уже постригли, а меня все обходили. И то, надо сказать, было тогда время настоящего упадка подвижничества. Иные только по одежке числились монахами: заводили любовниц, ели мясо, копили деньги. О стяжании духа Святаго Божьего, как говорил батюшка преподобный Серафим Саровский, не думали вовсе. Мне же, чуть что, говорили: «Жил бы как люди, давно бы монахом был, а ты все святошу из себя ставишь...» Я не отвечал, но внутренне скорбел. Утешался словами старца Варнавы да молитвой. И все же иногда очень горько бывало. Немощен человек. И если бы Господь не имел обыкновения испытывать нашу веру до конца, все бы превратились в фарисеев, уповая не на Его милость, а на свои заслуги.

Однажды в таком скорбном состоянии подошли ко мне два странника, старик с молодым парнем, лет тридцати, не более.

— Что ты все скорбишь о монашестве? И в миру выше монахов бывают. К тому же у тебя есть надежда, так?

Утешно мне стало от их слов, завел я их к себе чайком угостить. Стал просить пожить в лавре до моего пострига.

— Поживете, — говорю, — тогда имя мое новое узнаете.

— Да твое имя давно уже в книге лежит, — ответил молодой.

А я и впрямь еще задолго до пострига написал имя, которое хотелось получить в постриге, и положил в Евангелие в надежде, что Господь услышит. Никто об этом не знал. А тут такое...

Возрадовался я духом. Не простые то, думаю, люди. Господь их мне послал в утешение. О непостижимость неизреченной милости Твоей, Господи! Было это 27 февраля. И долго, дабы не впасть в прелесть, молил я Господа, чтобы открыл, кто были эти странники, и попросил, что, если появятся они еще и посетят меня, пусть бы молодой прочел что-нибудь из Апостола, Евангелия и Псалтыри.

Время шло. Стал я о них уже забывать, как во второй половине марта опять увидел за обедней. После литургии отправились они было к иеродиакону, но у него уже были гости, и он направил их ко мне.

Как только вошли, молодой странник достал из котомки книжку и, раскрыв, велел мне прочесть главу из апостола Павла, послания к римлянам, затем главу из Евангелия от Иоанна, а потом спросил:

— Что это за книга у тебя на аналое?

— Псалтырь.

— Прочти 90-й псалом.

Стал я после чтения псалма молиться на матушкино благословение: «Заступница усердная, мати Господа Вышнего...» Читаю про себя, а молодой говорит:

— Возносится фимиам к Божией Матери... Брат, помяни меня через два года и три поклона положи. Помяни и через десять лет и три поклона положи. И через двадцать лет помяни и три поклона положи.

— Что ты, — возражаю, — не проживу я столько.

Ничего он на это не ответил, а лишь сказал:

— Епископ... Святитель... Через два года — города, губернии, Питер, потом назад вернешься. И будут у тебя три креста.

После этого благословили они меня иконой старца Варнавы и ушли...

Забегая вперед, скажу: слова их сбылись в точности. Вскоре я получил рясофор с именем Зосимы, что в Евангелии хранил. Через два года послан был митрополитом Иоанникием в Петербург. И там в церкви увидел огромных размеров икону Пресвятой Троицы, вспомнил странников и сотворил три поклона. Пробыл я там действительно недолго и по неграмотности отослан назад. Через десять лет меня посвятили в диаконы и опять направили в Петербург. И вновь при встрече с иконой положил я три поклона. А через двадцать лет в Москве, в Даниловом монастыре, в храме Пресвятой Троицы возвели в архимандриты. Совершал чин владыка Серафим Чичагов. Пришлось и тут положить три поклона. И три креста я действительно получил: первый — царский, второй — синодский, третий — архимандритский.

4

Как говорил Амвросий Оптинский, «в монастыре нужно терпения не воз, а целый обоз». И кто поступает в монастырь, не думая об этом, тому приходится трудно, многие не выдерживают. В житиях многих святых говорится о неизреченных Божиих дарованиях, Фаворском свете и благодатной осияванности души. И сие имеет место. Однако, как уверял старец Макарий Оптинский, существо христианской жизни не в получении утешений и дарований, а в терпении находящих скорбей. А преподобный Серафим Саровский утверждает: «Нет скорбей — нет и спасения». Конечно, вслед за Господом: «Многими скорбями надлежит вам войти в Царство Небесное». И внутрь своего сердца тоже, добавлю я.

Так что немало бывало и у меня, еще неопытного в духовной жизни, минут, когда помыслы, подобно черным воронам, не переставая каркать, врывались и полоняли сознание, как жертву у дороги, рвали сердце на части. И ничего мне не помогало, кроме молитвы ко Господу и Пречистой Его Матери. И скажу наперед: ничего и никогда не начинайте без молитвы. Она дыхание воздыханное. Всякий раз, приступая к чему-либо, не ленитесь брать благословение у Царицы Небесной. Пред ее ликом произнесите молитву Иисусову, а во время дела возбуждайте в себе мысли о присутствии Божием.

Старайтесь каждое движение, каждое прикосновение к предмету соединить с молитвой. Она рождает смирение, а без смирения нет спасения. Окончив дело, вознесите благодарение Господу и Царице Небесной. Даже когда по лестнице подымаетесь, дорогие мои, на каждой ступеньке творите про себя по словечку из Иисусовой или «Богородице Дево, радуйся...». Молитву творите неспешно: и для души, и для тела это оздоровительно полезно.

Каждое святое слово — великая творческая сила, способная воскрешать даже мертвых. Не даром воздух бьем, каждое слово молитвы приближает нас к Богу, как шаги путника к цели. Даже если о житейском глаголем, надо держать молитву в сердце, а кто не навык этому, пусть хоть помнит, что говорит он в присутствии Бога, и все, что скажет, почувствует: все это видит Господь.

Никогда не будем забывать о Его вездеприсутствии. Для водворения в сердце непрестанной молитвы требуется, чтобы молящийся не говорил ничего лишнего, праздного, а также чтобы не мечтал, не беспокоился и необдуманно ничего не делал, а во всем соотносился с волей Божией. Трудно это, но не невозможно. Пусть не достигнем, но хоть положим начало.

Беседуйте как можно чаще с Господом в молитвах домашних, это очищает сердце, укрепляет ум, дает силу в поступках исполнять волю Божию. И когда читаете утренние или вечерние молитвы, не забывайте: это беседа с Дорогим Гостем. После прочтения каждой молитвы выдержите паузу, это многому вас научит. Нехорошо перебивать собеседника или начальство, после подачи одного прошения не должно приступать со вторым, пока не получим ответа на первый. Так и молитва. Батюшка Серафим Саровский советует в иных случаях упраздняться и от оной.

Никого Господь не обходит стороной. Нет у него презренных. Знайте об этом — и по мере отречения от своей воли получите и вы Духа Святаго в свое сердце. Так, дорогие мои, молитва — начало вечной жизни, дверь, через которую мы входим в Небесное Царство, дорога, ведущая ко Господу и соединяющая с Ним. Без молитвы человек не живет, а постепенно умирает, хотя и не сознает этого. Стремитесь к приобретению постоянной молитвы, просите об этом молитвенницу нашу, Божию Матерь.

Будьте мужественны, когда какие-либо испытания пошлет Господь. Не унывайте. Уныние мертвит все святое, все живое в человеке убивает. Осените тогда себя скорее крестом, молитесь, как многие подвижники в древности. Читайте: «Да воскреснет Бог...» Если у кого есть, прочтите канон Животворящему кресту, а затем опять распнитесь крестом, умоляйте Утешителя умилосердиться над вами, простить, войти в душу и изгнать уныние.

Иные, не имея и на это силы при тяжком недуге уныния, заменяли словесную молитву тем, что бились лбом об пол и так приводили себя в чувство, и Господь давал слезы... Видит Бог, и мне известно сие состояние.

То, о чем напишу дальше, пусть не удивляет вас. Сами знаете, что творится вокруг. Сколько убиенных за веру со дня всенародного помрачения предстало ко Господу с молитвой об избавлении страждущего Отечества. Верю, не пройдет это даром, рано или поздно даст всход. Трудно нам всем, и подчас, как приходится слышать от многих, опускаются руки и немеет язык, глядя на беззаконие. Иные злословят власть. А я скажу вам, по нашим грехам еще хуже бы надо, да у Господа хуже не нашлось. И для меня, прошедшего чрез угодную Богу чреду испытаний, события эти не явились новостью. Скажу прямо: все к тому шло.

5

Одно время келейничал я у лаврского старца Николая, в схиме Никанора. Только сединами походил он на старца. Имел привычку, как и другие в то несчастное пред революцией время, копить деньги. Однако по сравнению с иными это был еще ангел. До какого безобразия подчас может доходить человек, утративший веру! Все ему можно, ничего его не страшит. И вот одни пьянствуют, другие заводят тайных жен, доходят до воровства и убийства. Лишь по одежде монахи. Тяжело, скажу вам, видеть оное. Еще тяжелее поступать иначе: тогда ты у всех как бельмо на глазу. И все же иначе жить, с помощью Божией, можно.

Стал я умолять отца Никанора раздать бедным накопленные за годы пребывания в монастыре деньги. И послушался меня, послушника, старец. Все роздал, исповедался мне, грешному, хоть и не по уставу это, и почил в мире. Вы не можете представить, сколько радости доставляет душе такое дело. Как живо тогда видится близость и любовь к нам, грешным, Господа. Но как Господь изливает на такие дела свое благословение и милость, равным образом и враг — всю ненависть и злобу.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из злостно настроенных не кинул в меня камень, не уготовил пакость. Только и слышишь: «Ах ты, палка еловая, святоша окаянный!»

Один раз выдернули из-под меня лестницу, так что я едва не убился. Другой раз окатили в бане кипятком. Или просто били в пьяном угаре. А когда спросишь: «За что?» — отвечают: «Ты же святой! А святых всегда били!»

Нет, дорогие мои, не напрасно грянул бич Божий. Помните, что Иоанн Кронштадтский говорил еще во времена первых смут, усмиренных старанием мученика, убиенного Петра Аркадьевича Столыпина? «Если власти, — говорил он, — не примут меры и не освободят Русь от плевел, Господь пошлет бич в лице нечестивых правителей, и они зальют всю землю кровью». Сколько этих плевел, знали бы вы, было в наших монастырях! А лавра — сердце России. От больного сердца всему организму плохо. И тогда и впрямь не обойтись без вмешательства Мудрого Врача. Дай бог, чтобы пришло выздоровление.

Пришлось также келейничать мне у иеросхимонаха Николая, человека задумчивого и угрюмого. Чем-то схожи они были с покойным Никанором. И когда заболел старец, так страдал, что то и дело, завидев меня, кричал:

— Убей, убей меня, Зосима, не могу больше мучиться!

— Что говорите, старче, смерти нет. Еще тяжелее станут ваши муки, если не покаетесь. Пока не поздно, раздайте весь этот хлам нищим, не долго вам жить осталось. Вспомните: «Блажени милостивии...»

Дал приложиться ему к Евангелию.

— Легче, — говорю, — будет.

А он взял и бросил книгу на пол. Я встал на колени перед растрепанной на полу книгой, поднял.

— Господи, — говорю, — Ты всегда беседуешь с нами посредством сей книги. И сколько ангелов вьется вокруг нее!

Старец зарыдал, стал рвать на себе одежду:

— Если б ты знал, Зосима, какой я грешник! Если б ты знал!.. Дай облегчить душу, прими покаяние, умоли Бога, чтобы не мучиться там так, как теперь здесь!

— Старец, я кликну духовника, и вы покаетесь.

— Не смей, не надо духовника! Только тебе открою душу, никому более. Принимай покаяние, иначе убью себя... Сжалься надо мной, Зосима, ты еще молод, я старик. Когда станешь духовником, тогда и отпустишь мне грехи.

Я покорился. И чего только не наслушался от него. Представьте себе, грехов своих он никогда не открывал из стыда, к Святым Тайнам приступал всю жизнь в суд и осуждение. Несчастный извивался и корчился от душевных мук, как от физической боли.

Опустился я тогда на колени пред иконой Царицы Небесной и со слезами стал молить о помиловании кающегося грешника. Тогда я дал ему обещание: если кто попросит за него отпустить грехи, когда буду иметь на то право, то прочту разрешительную молитву. А пока не поздно, стали мы с ним раздавать все его имущество. И тоже отошел он тихо, с молитвой.

Лишь много лет спустя по просьбе моей духовной дочери я отпустил ему грехи на ее главе. И, думаю, несказанно возрадовалась в ту минуту его душа! Ведь связь с умершими очень тесная. Было видение одному старцу адского пламени, той непрестанно текущей реки. Видел он стоящего близ нее ангела, который, заметив, как один из грешников улыбнулся, спросил его о причине. «Вот уже сто лет, — ответил он, — как я нахожусь в этих страшных муках, утратив всякую надежду на помилование, но сегодня наконец родился человек, который будет меня поминать, и я спасусь».

Однажды послали меня по вокзалам собирать милостыню на монастырь. «Это дело по нем, пусть юродствует!» — посмеялись мне вслед.

Взял я в руки палку, котомку и пошел. Как я уже сказал, прошло немало лет, и многих из пришедших гораздо позже меня уже рукоположили, а я все был в прежнем чине, простой монах. И не то чтобы особо кручинился об этом, но время от времени думал.

Сижу я раз на вокзале с монастырской кружкой, подошел ко мне трехлетний мальчик, встал напротив и смотрит в глаза. Знаете, как детки иногда? Глазки кругленькие такие, ясные! Дай, думаю, спрошу его...

— Скажи-ка, голубчик, буду ли я иеродиаконом?

— Будешь.

Да так отчетливо произнес. Ну, думаю, ласковая душа.

— А иеромонахом?

— Будешь.

— А архимандритом?

— Будешь.

Ну, думаю, заладил. Выучил одно слово. И то сказать, ему по младенчеству ничего не жаль. И спрашиваю:

— А митрополитом?

— Не будешь.

— Это почему же? — оторопел я.

— Так Богу надо.

Пока я лазил за просфоркой, он исчез.

Немного погодя послали меня к митрополиту Иоанникию в Петербург. Пошел я к отцу Варнаве за благословением, а тот говорит:

— Приедешь, вещи не вынимай, обратно ехать придется.

Так и вышло. По возвращении в лавру мы с тремя братьями занимались у архимандрита Николая науками, сдавали, как теперь говорят безбожники, экзамен на ликбез. А незадолго до рукоположения получил я письмо от своего духовника — отца Андрея Щеглова, в схиме Авраамия.

«Дружочек мой, — писал батюшка, — думал я, не придется тебе быть в сане, а выходит иначе. Сама Царица Небесная возводит тебя на первую ступень — иеродиаконство, а получив его, готовься ко второй — иеромонашеству».

Удивительно было для меня это письмо. Среди начальства и речи не заходило об этом. Только после этого стали напоминать об этом наместнику люди совершенно посторонние.

Жила близ лавры благочестивая полковница, Екатерина Андреевна. Рассказывали мне после очевидцы, пришла она как-то к наместнику и говорит:

— Что это вы все Зосиму обходите? Посвящаете мальчишек, а его что?

Эконом ей и отвечает: он-де взял на себя святость, а в лавре таких святых не любят. Жил бы как люди, давно бы иеромонахом был.

— Ах вы, псы! — вскричала она. — Для чего же вы в монастыре живете, если не любите святости? Образ монашеский потеряли, жен заводите, развратничаете?

А тут еще приехала старица из Шамордина, духовная дочь отца Амвросия. В руках у нее была палка, и она грозила ею: «Ах вы, убийцы! Зосиму до смерти почти довели! Посвятите его хоть теперь, пока не отошел ко Господу! Он же совершенно больной!»

Вскоре и рукоположили меня в диаконы, а затем в иеромонахи. Рукополагал преосвященный Трифон (Туркестанов).

Дали мне послушание духовника. И с той поры, как сподобил Господь узнать чужое горе, я совсем забыл про свое. Бойтесь, дорогие мои, осуждать старцев. Помните, как батюшка Серафим Саровский говаривал: «Кто против нас с Владычицей пойдет, тому не будет покоя ни в этом веке, ни в будущем». Поэтому, возвращаясь назад, расскажу вам один случай, произошедший вскоре после облачения меня в мантию.

В тот день постригли нас, десятерых, и, по обычаю, несколько суток прожили мы в храме, а когда вышли, я предложил сходить на поклонение к «Черниговской» и к старцу Варнаве для благословения. Пятеро согласились, остальные остались, причем один из них сказал с презрительной усмешкой:

— Чего я забыл у этого лживого пророка Варнавки?

Посмотрел я на него и восскорбел духом.

Пришли мы к старцу, народу, как всегда, много. Не ведаем, как попасть. Да заступилась Царица Небесная. Вышел старец на крылечко, кличет:

— Пожалуйте, отцы святые. Отец Григорий, поставь самоварчик, напои великих старцев. А ты, Зосима, куда ни садись, все равно духовником всей братии будешь. Всех переживешь и, придет время, в лавре один останешься. А из вас, отцы, трое кресты золотые носить будут, а двое протодиаконами станут.

Так впоследствии и получилось, как батюшка сказал. Великий был старец. А вот что сталось с тем злополучным монахом.

За ослушание сослали его в Николаевскую пустынь. Пути монашеского он совершенно не понимал. Враг захватил его душу и довел до отчаяния. Оставленный в мрачной, полуразрушенной келье Николаевской пустыни, он совсем обезумел, поднял с пола нож для чистки картофеля и перерезал себе горло. Умирал, как рассказывали, страшно, хрипел и все обвинял других в своей смерти. Больно было слышать об этом. После долгих молитв за несчастного однажды увидел я его во сне. Он шел, отворачивая лицо, в рваной, грязной одежде. Вокруг него прыгали бесы с дрекольями и пиками. «Где твоя мантия?» — спросил я его. «Нет у меня ее. Дай мне свою». Я снял мантию и накинул на него. С тех пор он мне не снился ни разу.

А был еще при мне в лавре некий отец Феоктист. Как другие некоторые, накопил и он несколько тысяч. Однако помог Господь уговорить его раздать все нищим, так что ничего в келье его не осталось, кроме двадцати рублей, о которых я узнал от покойника во сне. Кающаяся душа благая, и говорить о ней приятно. Но для душевной пользы расскажу вам еще один случай, не называя имени.

Не раз говорил я одному брату: «Покайся, ведь скоро сойдешь с ума со своим богатством. Куда пойдут твои тысячи и на что годны? Давай почитаем акафист». А он: «Что я, баба деревенская — акафисты читать?» И сошел с ума. После смерти он явился мне во сне и душил, показывая, как томят его душу нераскаянные грехи.

А теперь расскажу я вам случай хождения по воде.

Послал раз наместник меня к отцу Агафону. Шел я ближними путями, через пруд. Вода уже пошла, но на краях были еще снег и лед. Я подумал: и дальше так же. Перекрестился, иду, палкой путь впереди пробую. вдруг чую, палка провалилась, тогда я помолился и за послушание пошел по воде. Увидал меня с берега скитский иеродиакон и кричит:

— Отец Зосима, ты, никак, чудеса стал творить!

— Прости, — говорю, — отец диакон, думал, тут лед, а тут вода, я и пошел за послушание, к тому же со мной икона преподобных Зосимы и Савватия и Богородичная просфора.

Никому я об этом не рассказывал, впервые говорю. И кто может этому поверить? Но по священству говорю истину, сухой вышел из воды, даже сапоги не намочил.

6

После наместника, отца Павла, доброго и отзывчивого, водворился отец Товия. При нем духовная жизнь лавры пришла в большой упадок. Когда я стал править чреды, отнял он у меня кружку, пятнадцать лет пришлось мне служить бесплатно. И за все я благодарил Бога. Известно, дьяволу такое дело не по нутру. И вот однажды приятель Товии Анфим попросил помочь переставить ему гардероб. Только я взялся, он вдруг повалил его на меня, и я оказался под ним на полу. Анфим насел сверху и стал давить. Давит и хохочет. Хорошо, вошел в ту минуту приезжий посетитель и помог выбраться. Анфим вскоре умер, и я прилежно молился о нем. Однажды он подошел ко мне во сне и поцеловал руку.

Нападали много раз на меня и потом, так что раз пришел я к старцу Варнаве и говорю:

— Благослови, батюшка, перейти в другой монастырь.

— Нет, — отвечает, — тебе на то моего благословения. Терпи и спасешься. И запомни: выпрошено — выброшено.

А вскоре сняли отца Товию с послушания. От стыда он сделал вид, что ушел по болезни за штат. Но его так не любили в лавре, что пришлось ему уехать. Случай этот научил его смирению. Дважды просил он у меня со слезами прощения. Вскоре принял он схиму и умер.

После него стал наместником отец Кронид и поставил меня духовником всей братии. При нем я получил крест и набедренник. Было время, запрещали мне принимать посетителей, но я не мог отказать страждущим и пойти против любви. К тому же явилась ко мне во сне Царица Небесная и велела принимать народ. Себя же я всецело предал Господу. Иногда ведь человек сам не понимает, что скажет, ибо глаголет его устами Господь. И надо молиться так: «Господи, Сам во мне живи, Сам говори, Сам действуй». И когда Господь глаголет чрез уста человеческие, все слова действенны, все сказанное исполняется, и дивится сему говорящий. Только надо иметь твердую веру и отдать сердце Господу. И мудрствовать в таких случаях нельзя, а жить надо так, чтобы Господу был доступ. Не стремитесь к богатству. Отдай душу в ад, будешь богат. Живите честно и помните, нет у нас здесь постоянного града, но взыскуем грядущего. Ходите всегда пред лицем Господа и помните: каждый наш добрый поступок записан ангелом, а грехи пишет темная сила. Ничего нельзя сделать тайного, чтобы потом не открылось. Кайтесь, пока не поздно, смиряйтесь и спасайте душу. Почаще читайте Евангелие. Старайтесь проникнуться им. Стремитесь, чтоб Дух Божий обитал в вас, чтобы нам быть учениками Христовыми. Надо любить людей делом, а не словами. Проявлять о всех заботу, прощать. Смотрите не творите милостыни напоказ, как фарисеи. Пропал для вечности тот день, в который не сотворили милостыни. Милостыня помогает нам получить благодать Святаго Духа. Она может из ада вызволить грешника. Смотрите на каждый свой день как на последний. Наше сердце хуже, чем в муках всех видов земных страданий, будет болеть об утраченном благе навеки, попав в ад. Будьте же добры и осторожны. Не унывайте, терпеливо несите свой крест, возложив печаль на Господа. Энергичнее понуждайте себя ко всему доброму, идите по узкой стезе добродетелей, которая приведет вас в Царство Небесное. Помните, Бог дал нам свободу и насильно не берет никого. Надо проявлять усилие воли, чтобы получить в сердце благодать Святаго Духа. Если бы Господь не дал нам свободы, Он уничтожил бы этим путь веры и привел бы к Себе путем принудительного знания. Не говорите, как некоторые невежды: «Докажите нам существование Бога, и тогда мы поверим...» Тогда не будет веры, если доказать, а будет принудительное знание и не будет дороги ко спасению. Когда же в сердце свободно совершен акт веры, тогда Господь дает также и доказательства истинности веры, которые несравнимо выше всех научных доказательств. Всегда помните: нужно проявить в жизни свободное усилие для приобретения добродетелей и для общения с Богом в молитве. Насильно Господь к себе никого не возьмет. Берегите жемчужину веры, она есть путь к вечному блаженству. И вашему, и близких вам людей.

Был у меня в лавре друг, отец Ириней, архимандрит, человек высокой духовной жизни. Приходит он однажды ко мне и говорит:

— Исповедаться пришел и проcтиться, хочу завтра после ранней обедни умереть.

Я возражаю:

— Что ты, отец Ириней! Ты еще не стар, здоров — откуда такие мысли?

— Я верно говорю. Выручай, во втором пришествии будешь мне защитником.

— А может, поживешь?

— Нет, ты будешь за меня всем отцом и наставником. Такова воля Царицы Небесной.

Исповедал я его, и мы простились. Поутру, проходя мимо его кельи, говорю послушнику:

— Передай поклон другу моему Иринею.

А он мне на это:

— Твой друг на столе лежит. Причастился за ранней, пришел, я пока самовар ставил, а он уж на кровати затих, руки скрестив.

Если кто верит в Бога — несомненно, должен верить и в то, что все обстоятельства нашей жизни совершаются по Его воле или попущению. Мы должны быть бодры. И очень оскорбляем Господа, когда от печали и горести впадаем в уныние, ропот и отчаяние. Душа унылая вся горит в огне, хуже гееннского, нет в ней иного чувства, кроме одного — все убивающего, все сжигающего. Величайший подвиг — терпеть без ропота до конца дней своих все, что пошлет Господь. Никогда не должно приписывать себе тяжких случаев, бывших с нами или близкими. Не от нас это, а ниспосылается как крест, и нести его надо благодушно, воодушевляясь светлой надеждой и твердой верой. В вечной жизни скорбь, перенесенная с благодарением, даст и тебе, и твоим близким такую радость и такую близость к совершенной Любви и Истине, которую вообразить не можем. Если несем скорбь с терпением, свидетельствуем верность Христу, показываем свою любовь. Все земное благополучие непродолжительно и оканчивается смертью. Будем всегда стремиться к вечному и помнить о вечной жизни, а также слова Господа: «В чем застану, в том и сужу».

 

7

Жил у нас в лавре блаженный Николай. Был когда-то военным. Но по болезни сорок лет не вставал с постели. Лежал сначала на частной квартире, затем поместили его в монастырскую богадельню. Родные его примерли, ухаживать за ним было некому. Но он все благодушно терпел и молился. За его терпение и смирение даровал ему Господь прозорливость.

Часто посещал я его, и он меня любил. Еще в 1907 году говорил он, что царя не будет, лавру закроют, монахов разгонят и будут все жить по частным квартирам. А мне даже сказал:

— Дадут тебе в Москве разоренное подворье, у чад своих жить будешь, и сделают тебя архимандритом. Готовься вон из лавры.

Никто ему тогда не верил, а теперь, поди, многие затылки чешут. Однажды на моих глазах исцелил он мою престарелую сестрицу Машеньку. Благословил помазать из лампадки ее ослепшие глаза — и еще лет десять жила она зрячей.

Однажды, помню, зашел к Николаю человек. Блаженный выхватил из его рук палку и говорит:

— Не твоя, не отдам. Твоя за выгоном валяется.

Оказалось, что тот, выйдя с выгона, увидал пьяного и рядом с ним новую палку, взял он ее, а свою за выгон бросил.

Много лет подряд блаженного причащали ангелы, приходя под видом игумена и монахов. Приходили ночью. Блаженный не знал, что это сила небесная, принимал за монахов и радовался и был очень благодарен за такое отношение к себе игумена. Я же узнал об этом от него, когда братия сообщила, что в богадельне лежит болящий Николай и что вот уж тридцать лет его никто не причащал. Пошел я, исповедал его, причастил. Он и рассказал все. С тех пор стал я к нему ходить.

Много, помнится, просил я Господа, чтобы он вошел в меня, чтобы ничего не смел я говорить против Его воли. И благоговейно-страшно иногда бывает ощущать в себе силу и глас Божий. Знаю, что иногда больно делаю людям этим словом, но иначе не могу. Своего я теперь никогда не говорю ничего, и сбывается всегда слово Господне, потому как оно есть Истина и Жизнь.

Не раз, помнится, предупреждал я наместника, отца Кронида:

— Явился мне преподобный Сергий и сказал: «Разгонят вас по частным квартирам. Буду я жить у духовной дочери на Пречистенке, а ты в десяти верстах от Хотькова».

Однако все продолжали жить по-прежнему.

Незадолго до революции, в один из больших праздников, в Успенском соборе из Царских врат вышла Царица Небесная в сопровождении четырех великомучениц, грустно глянула на нас, лаврских монахов, и сказала: «Здесь иноков нет, кроме разве трех-четырех». И пропала. Не все это видели, только некоторые, и я, грешный, сподобился.

Монашеская одежда еще не делает человека монахом. Вступившему на этот путь надо по возможности подражать жизни ангельской. Жить в непрестанной молитве, в любви ко всем людям, исполнять все добродетели, пребывать в смирении, считать себя за ничто, никого не осуждать и всеми силами, с помощью Божией, стараться о спасении ближних. Непрестанно надо напоминать людям о вечности, не проходить равнодушно мимо гибнущих от неверия. Как пройти мимо реки, в которой неразумные дети тонут? Разве не вытащим мы их тотчас? Как же пройти мимо безбожников, грешников, еретиков, которые тонут в реке заблуждений, тонут на всю вечность, и дно адово поглощает их навсегда? Жаль их, не понимают, что верующие видят Бога куда ярче, чем они — солнце и небо.

Цель христианской жизни, как сказал преподобный Серафим Саровский, в стяжании Духа Святаго. И когда просветится Им низменная природа человеческая, тогда служат ближнему в подвиге чистой любви, примерами высочайшей мудрости и красоты. Как приобрести это сокровище, учат нас святые своею жизнью и боговдохновенными писаниями. Не забывайте об этом. Иначе не миновать беды, как не миновали ее мы, лаврские монахи и весь народ русский.

Многие со слезами покидали монастырь, не хотелось уходить и мне. И если бы не преподобный, там бы и принял мученическую кончину. Всех уже выселили, один я остался. Пришли раз из администрации в бушлатах, кожанках, с наганами.

— Ты что, старик, приказ не слышал? — закричали они. — Или тебя за шкирку выкинуть?

Я провел крестом между ними и собой невидимую черту и сказал:

— Кто переступит эту черту, умрет.

Подействовало.

— Да он еще и сумасшедший. Слышь, старик, последнее предупреж­дение. К утру чтобы и духу твоего тут не было! — сказал один из них, и они ушли.

Еще прежде подходил ко мне отец-настоятель, скорбный, прежней важности ни на грош.

— Куда, — спрашивает, — мне податься? Ума не приложу!

— Ступай, — говорю, — куда меня преподобный благословил, там тебе хорошо будет, а я пойду куда глаза глядят.

А мне еще прежде явился преподобный во сне, не во сне и сказал: «Дух мой уйдет, а мощи на поругание останутся. Уходи и ты». И назначил место пребывания.

Но по любви уступил я его настоятелю, а сам, прибыв в Москву, к Сухаревой башне пошел, недалеко от нее часовенка была. Прислуживающий в ней монах спросил:

— Откуда, старче Божий?

— Из разрушенной пустыньки, — говорю.

— Оставайся у нас ночевать.

— Нет, — говорю, — боюсь, вас заарестуют.

И в ту ночь арестовали их всех.

Пробрался я на Сербское подворье, а потом тут, на Тверской оказался, да еще с Саввинским подворьем во дворе. И служить иногда позволяли.

Простому человеку подчас легче спастись. Но знание основ веры все же необходимо. Припоминается мне один трогательный случай.

Было это в нашей глухой русской деревушке. Разумеется, в прошедшие времена, ибо ныне все деревни шумные, а глухих вовсе нет. А прежде были, и немало.

Жил в такой деревушке крестьянин-сирота, совершенно неграмотный, но весьма трудолюбивый. С детства навык он внимать своей совести и никогда не оскорблял ее ослушанием. Если хоть раз человек ослушается совести, то и вовсе перестает слышать ее.

Простец был постник, довольствовался малым, всегда был бодр и жизнерадостен, никого не судил, считал себя ниже всех и ко всем в батраки нанимался. Жалели и его.

Однажды услышал он от какого-то странника, что для того, чтобы спастись, надо взять крест свой и идти за Христом. Убогий ни разу не был в церкви: все в работниках да в лугах с чужой скотиной. Крестили его в детстве, никто его не наставлял, и слова «взять крест и идти за Христом» понял буквально.

Заказал огромный деревянный крест, оставил, какое было, имущество, работу бросил, взвалил на спину крест и пошел куда глаза глядят. Никто его не останавливает, не спрашивает, все думают, на кладбище несет. И так от села к селу.

Однажды наткнулся он в лесу на мужской монастырь, постучал в ворота. Отворил привратник:

— Стой! Куда с крестом лезешь?

— Не подскажешь ли, как пройти мне ко Христу, из сил выбился крест свой нести.

Удивленный монах побежал к игумену, тот велел привести простеца.

— Да нейдет, крест свой оставить не хочет, а с крестом в дверь кельи, говорит, не пройду — больно велик.

Вышел игумен, поговорил с простецом и узрел человека Божия.

— Мы тоже идем ко Христу, можем и тебе помочь, — сказал ему игумен.

— А где же ваши кресты?

— Они в нас, мы несем их внутри себя.

— Это как?

— Оставайся — узнаешь. И вот тебе первый урок-послушание — уборка церкви. Туда снеси и крест свой.

Впервые с трепетом вошел простец в церковь и стал убираться. Убирался, убирался, присел передохнуть, глянул вверх и обмер: над алтарем был сделан большой крест с изображением страдающего Христа. Ничего подобного он никогда не видел. Пригляделся, видит: в руки и ноги вбиты гвозди, и сочится кровь, и на боку кровавая рана. Голова тоже окровавлена, лицо опухло и избито.

— Кто Ты, Человек? Видно, и Ты нес Свой крест, да так и помер на нем. Как же Ты на нем висишь?

Сердце его обливалось кровью, он почувствовал жалость к Страдальцу.

— Жизнь бы, — говорит, — я отдал, чтоб помочь Тебе. Как же Ты без еды? Сойди с креста, я Тебя покормлю.

И на коленях все молил:

— Научи, как и куда надо нести мне крест свой? Или, может, тоже распяться, как Ты?

И так несколько дней и ночей припадал со слезами.

И сошел Господь со креста, и учил простеца, как надо нести крест свой, чтобы войти в Царство Небесное. И открыл Господь тайну Триединого Бога, тайну любви Святой Троицы: Отца и Сына и Святаго Духа.

— Я Сын Отца Небесного, и крестом своим искупил род человеческий. Без креста никто не войдет в Царство Небесное, не получит в сердце благодать Святаго Духа. Только надо соединить крест свой с крестом Голгофским, обвить его ризами — делами милосердия.

Всему внял простец и принял в сердце Духа Святаго.

И открыл ему Господь, что через несколько дней отойдет он в Царство Небесное. И стал с радостью готовиться простак к смерти. И открыл он игумену час кончины своей. Прослезился игумен и просил замолвить и за него словечко. От всего сердца стал просить простец Господа:

— Возьми и его, Господи, в Царство Небесное.

— Он еще не готов, — был ответ.

— Тогда возьми его за ту милость, что оказал мне, за двойную порцию хлеба, половину которой я принес Тебе, помнишь? Сотвори ему милость ради его милости. Не лиши и его Твоей милости и радости.

И внял Господь мольбам простеца, и открыл ему час смерти игумена, и поведал простак игумену час кончины его, и стал тот готовиться к переходу в вечность. В назначенный день и час отошел простак ко Господу, а спустя две недели и игумен.

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

Без благословения Царицы Небесной ничего не начинайте. А закончив дело, благодарите ее. Возжигайте почаще лампады пред ее иконами и, если можно, заведите неугасимую лампаду. Если кто заболеет, пусть помажет себя или других маслицем, горевшим пред чудотворной иконой Божией Матери. Это будет во исцеление души и тела болящего. И когда молитесь, говорите с Царицей Небесной как с живым человеком. Вы даже и не представляете, как она близка к нам.

Всю свою жизнь я провел под ее покровом. И покров ее, как читаем в акафисте, ширше облака, объемлет всех чад ее, всякого, кто ее почитает. Ежедневно по числу часов во дне читайте «Богородице Дево, радуйся», испрашивая при том благословение. Таким образом вы стяжаете привычку благую и никогда не лишитесь ее благодатной помощи. Испрашивайте благословения не только себе, но и на своих близких. Радостно мне, когда кто-либо из вас исполняет Богородичное правило, завещанное Владычицей преподобному Серафиму. Такой находится под особым ее покровом. Правило это заключается в ежедневном внимательном прочтении 50 раз Архангельского обрадования, то есть «Богородице Дево, радуйся». Когда-то это исполняли все христиане. В келье преподобного Серафима была обнаружена книга с описанием множества чудес по молитве к Богоматери,  в частности, от чтения этого правила.

После каждого десятка молитесь и своими словами. Надо и к этому приучаться. Много у нас разных нужд, вознесем их к Божией Матери.

И Псалтырь, как заповедано правилом, читать должно. А когда неможется, просите кого-нибудь, если есть возможность, вам почитать, как я прошу Катю.

Почаще обращайтесь к преподобному Сергию Радонежскому. Свидетельствую своей совестью: преподобный с воздетыми руками стоит у Престола Господня и молится за нас. Если бы вы знали силу его молитв и любви к нам, то каждый час обращались бы к нему, прося помощи, заступничества и благословения для всех, о ком болит ваше сердце — и за живых, и за отшедших. Любящее сердце не болеть не может. В моей епитрахили зашита частица мощей преподобного. Много чудес видел я, неся послушание у его раки. Видел, как отец Иоанн Кронштадтский подошел к ней и сказал: «Преподобне отче Сергие, друг мой, хочу тебе подражать, по твоим стопам идти». И мы знаем, что внял его прошению преподобный Сергий. Стал и отец Иоанн печальником и молитвенником о земле русской.

Не забывайте, дорогие мои, никогда подвигов преподобного Сергия и преподобного Серафима Саровского, подражавшего ему. Оба особенно связаны с милостью Царицы Небесной. Владычица наяву являлась им, укрепляла, исцеляла. Не будем забывать о ее любви к ним, ибо сама сказала: «Этот от рода нашего». Как можно чаще будем прибегать к их заступничеству, помнить их жития. Заучивать на память их наставления, и Матерь Божия не оставит нас и наших близких за молитвы избранников своих.

Святые не на словах, а на деле любили Бога и в Боге — всех людей. Весь мир лежит во зле, но сам по себе — не зло. Не может быть злом творение Божие. И лишь человек, по причине падения, все обращает себе во зло. И миром правят страсти. И часто люди любят их больше Бога. И тем нарушают внутренний закон и слово Господа. Мы должны стяжевать любовь — и делами любви облегчать жизнь наших близких, особенно страждущих.

Приближаясь к небу непрестанным покаянием, будем приближать и других к Богу. Бог есть любовь. Некоторые люди называют любовью совсем противоположные чувства: страсть, эгоистическую привязанность. Учитесь, дорогие мои, настоящей любви у преподобных Сергия и Серафима, подражайте их смирению.

Рассказываю и велю записывать Екатеринушку о себе, недостойном, лишь по велению Царицы Небесной. Не ради меня были явлены эти милости. И вы расскажите другим, которых не увижу телесными очами, и кто помянет меня, грешного, того и я помяну, и увидимся мы в жизни вечной, ибо для молитвы нет преград и расстояний.

8

Из записок Екатерины

Незадолго до кончины батюшка ездил в Саров. Обитель уже была разорена и закрыта, мощи преподобного Серафима увезены в неизвестном направлении богоборцами. Память о дивном старце пытались вытравить из сознания народного. Но тропинка к источнику ни летом не зарастала, ни зимой не покрывалась снегом. Помнится, рассказывал батюшка, что все не решался войти в холодную воду. Наконец вздохнул и сказал:

— Отче Серафиме, ты ведаешь, какой я больной, слабый, старый, не снесу холода, заболею и домой не попаду, помоги, согрей воду.

И когда вошел в источник, вода стала почти горячей. С великим благодарением вспоминал всегда об этом батюшка.

А потом никуда больше не ездил. И не только по болезни. Кругом шли повальные аресты, расстрелы, ссылки. Люди боялись друг друга из-за возможности доноса. Нести горе в себе было очень трудно, а поделиться было почти не с кем. Вот и шли к батюшке, зная, что он лаврский монах.

Когда батюшка совсем ослаб и не мог себя обслуживать, ему стала помогать Грушатка, как он ее звал. Образования у нее не было, опыта духовного тоже, зато — строгий монашеский дух.

Как-то пришла я к батюшке, он и говорит:

— Вот наконец и человек пришел.

Грушатку задело.

— А мы разве не люди, батюшка? — сказала она. — «Человек»! Ну так я вам расскажу про нее, что она за человек.

И стала рассказывать, как на праздник в Даниловом монастыре я будто бы причастилась за обедней три раза во всех трех приделах.

— Зачем ты сочиняешь небылицы? — удивилась я и посмотрела на батюшку в надежде, что он сделает Грушатке замечание.

Но батюшка промолчал. Грушатка ушла на кухню.

— Ну какая, скажи, ты мне духовная дочь, — обратился ко мне с укором батюшка. — Такой напраслины перенести не смогла, стала оправдываться. Придет Грушатка, кланяйся ей в ноги и проси прощения.

Иногда батюшка по ночам наливал из водопровода в пустые бутылки воды и потихоньку, чтоб никто не видел и не слышал, мыл пол в келье после ухода посетителей. Поутру Грушатка набрасывалась на него:

— Опять всю ночь пол мыл? Неймется тебе! Ведь больной! Да я в четверть часа лучше бы вымыла!

— Ты бы так не вымыла, Грушатка, — возразил батюшка. — Я, когда мою и счищаю грязь, прошу Господа, чтобы и посетившие меня так же очищали грязь греховную, чтоб убелил Христос их души, чтоб осветил ярче солнца добродетелями. Как мне не легко мыть, так и они пусть не боятся трудностей на пути покаяния. Коль мне иногда и такая молитва нужна, что ты на меня нападаешь? Я и о своих грехах плачу, готовясь к переходу в вечность.

Имел батюшка и дар прозорливости, и я сама неоднократно была свидетельницей этого дара. Однажды, когда мы с другими его посетителями пили чай, а ложек чайных у старца, как всегда, недоставало, я решила про себя, что в следующий раз привезу несколько серебряных ложек, доставшихся по наследству от отца. Только я подумала об этом, батюшка глянул на меня и говорит:

— Несколько? Да я ни одной серебряной ложки не возьму, монаху не нужны серебряные ложки.

А еще рассказывал мне один старенький священник, пришедший к батюшке на исповедь. Стыдно ему было открыть то, что мучило. А батюшка и говорит:

— Дай-ка я сначала сам тебе исповедуюсь.

Назвал все его грехи и говорит:

— Видишь, сколько у меня грехов? Теперь ты давай исповедуйся, и я тебе тоже отпущу, как ты мне.

Народ тянулся к батюшке. Порой достаточно было несколько минут поговорить с ним — и скорби как не бывало. Всяк уходил от батюшки с Пасхой в душе.

Однажды пришла к нему старушка с внучкой, а батюшка и говорит девушке:

— Поди помой лестницу. Правда, она почти чистая, но это ничего, ты мой и на каждой ступеньке грехи свои вспоминай и кайся, а когда станешь вытирать, вспоминай хождение души по мытарствам, потом я тебя исповедую, а завтра непременно причастись. Не беда, что не говела, за послушание можно.

Когда она вышла, старушка спрашивает:

— К чему же такая спешка? И в другой раз причаститься можно. К тому же скоро пост.

— Пусть делает, как сказал, а завтра после ранней обедни и поговорим.

На другой день, как рассказывала старушка, внучка причастилась. Пока старушка ставила самовар, девушка присела на стул и уснула навеки. Ошеломленная кончиной, старушка прибежала к батюшке.

— Не плачь, — сказал он, — я знал, что Господь возьмет ее, потому и благословил спешно причаститься.

И долго еще утешал пораженную нежданным событием женщину.

А раз, когда служил в церкви, пришла на службу не знавшая его дама и, увидев старенького и худенького, подумала:

— Ну где ему привлечь народ! Этот и остатки разгонит.

Вместо того чтобы войти в алтарь, батюшка пробрался сквозь толпу и, подойдя к ней, сказал:

— Не бойся, Оленька, не разгоню никого.

Пораженная женщина стала просить у него прощения, а потом всегда ходила к нему за советом.

А еще, помню, одна монахиня, из тайных конечно, сидя с батюшкой за столом, подумала, как потом рассказывала: «Была бы я ученая, больше Богу угодила, чем такая малограмотная». Батюшка взглянул на нее, улыбнулся и сказал:

— Богу не ученые нужны, а любовь.

Одна женщина, помнится, все плакала, что негде ей отдохнуть, все работа, работа, а как отпуск, поехать некуда.

— Не горюй, — ответил ей батюшка, — каждый кустик ночевать пустит.

И что же? Малознакомые люди пригласили ее к себе в деревню отдох­нуть.

А еще сидели мы за столом, беседовали, батюшка вдруг встал и говорит:

— Ай да Пелагея! Как кается, как просит меня отпустить ей грехи, как плачет. Погодите, деточки, оставьте трапезу, помолитесь со мной.

Подошел к иконам, помолился и прочел разрешительную молитву.

— Где же она, батюшка? — спросила я.

— На севере. Запомните день и час. Приедет — спросим.

И впрямь через полгода приехала Пелагея и рассказала, как горько плакала в тот час, прося старца разрешить грехи.

Помню, часто посещала его одна старушка. Раз пришла вся в слезах и говорит:

— Измучилась я, батюшка, с Павлушей, не знаю, что и делать. Опустился на нет, в грехи тяжкие впадает. В церковь не ходит, Бога не чтит, никаких таинств не признает, родителей в грош не ставит, обижает, пьет, курит, кутит с разными женщинами, над моими уговорами насмехается. Уж ночей не сплю, глаз не осушаю — гибнет сын. Что его ждет в вечности — страшно подумать. Верь не верь — а отчет дать придется. По-матерному ругаться стал, а черное слово употребляет постоянно. Покойный батюшка отец Аристоклий говорил, нет худшего оскорбления для Господа и Царицы Небесной, если кто ругается этим словом.

Батюшка утешал ее, давал советы, но Павел продолжал свое. Однажды мать насильно привела его к батюшке, но он только нагрубил ему, и все осталось по-прежнему.

Батюшка прилежно молился о нем. Однажды встретился нам Павел на улице, батюшка заговорил с ним, тот грубо оборвал, сунув ему рубль:

— На, заткни свой целовальник и больше не приставай!

Батюшка принял рубль как сокровище и тотчас раздал нищим. Попросил их помолиться и сам часто говорил вслух:

— Господи, Царица Небесная, откройте, что надо сделать, чтоб не погибла душа Павла?

И открыл ему Господь, что покается Павел, если назначить ему день смерти. Жаль было батюшке мать, молил он Господа как-нибудь иначе исправить Павла, но ответ был тот же.

И когда старушка опять пришла с обычными жалобами, батюшка ей сказал:

— Если хочешь спасения сыну, согласись на то, что я назначу ему день смерти — ровно через год. Тогда и опомнится: покается, причастится и умрет христианином. Иного пути нет.

Долго не соглашалась старушка, но время шло, Павел становился все хуже, и мать согласилась. Сказала сыну. Тот, конечно, внимания не обратил. Но подошел срок, заболел он сыпным тифом, одумался, позвал священника, исповедался, причастился и, простившись со всеми, умиротворенный отошел в вечность. Когда старушка пришла к нам, батюшка уже служил по нему панихиду.

 

Когда батюшка слег и надежды на выздоровление не осталось, стал он готовиться к исходу. Ему было даже возвещено, что на днях он умрет.

Прочел он себе отходную. Еле слышно пропел пасхальный канон и вдруг говорит:

— Катя, чует мое сердце, зачем-то понадобился я другу моему, владыке Трифону. Вызову-ка его к себе, пусть объяснит, в чем дело. Взял четки и говорит: — Пусть четки телефоном станут. Друже Трифоне, собрался я помирать, а сердце говорит, что я тебе нужен. Так приди, объясни, в чем дело.

Я усмехнулась:

— И охота вам, батюшка, юродствовать, четки телефоном называть, ребенка из себя разыгрывать? Да коль и позвали бы вы к себе митрополита Трифона, он бы не поехал.

— Увидим.

Через полчаса и впрямь приехал посланный от митрополита предупредить, что сейчас будет владыка. Трогательное было их свидание.

— Ты нужен мне, отче, — со слезами на глазах сказал владыка, — да продлит Господь жизнь твою, после меня перейдешь на тот свет, помолишься за душу мою, когда пойдет по мытарствам. Встань и исповедуй меня.

— Не могу, дорогой владыка, даже головы от подушки поднять нету сил.

— Ну так встань за послушание.

И тогда с трудом поднялся батюшка и, поддерживаемый митрополитом, подошел к иконам, облачился, исповедал дорогого гостя и опять слег. Ему стало совсем худо.

Глубоко тронутый послушанием и любовью старца, владыка прямо от него поехал в церковь Большого Вознесения, где должен был в тот день служить. По окончании службы он обратился к народу:

— Братья и сестры, прошу вас помолиться за болящего схиархиманд­рита Захарию. Его тут не все знают, и поэтому я скажу несколько слов о нем. В молодости, живя в Петербурге в сане архимандрита, я был в таком ужасном духовном состоянии, что намеревался уж снять сан и начать другую жизнь. Но тут мне предложили познакомиться с одним послушником из Троице-Сергиевой лавры, что приехал в Петербург по сбору, говоря, что человек он непростой. И вот после ночи, проведенной в беседе с ним, к утру мысли мои и чувства стали совершенно другими. Благодаря этому старцу вы видите перед собой старого, дряхлого митрополита Трифона.

Весь народ пал на колени, и митрополит отслужил молебен о здравии тяжело болящего старца Захарии. Соборный молебен совершил чудо: через некоторое время батюшке стало легче. Когда я рассказала ему о молебне, он улыбнулся и ответил:

— Уж слыхал, слыхал, чудак этот «огарок» Трифон.

Огарком назвал батюшка митрополита Трифона потому, что знал: земная жизнь его на исходе.

Когда владыка заболел, батюшка прилежно молился о нем, а когда преставился, молитву усилил. Ко гробу владыки послал меня. Гроб был без цветов, по желанию усопшего. Множество народа со слезами на глазах окружало останки любимого архипастыря. Похоронили владыку на Немецком (Введенском) кладбище.

— Друже мой Трифоне хотел, чтоб я пожил после его смерти еще два года. Ну так тому и быть по его святым молитвам, — сказал батюшка.

Прошло два года, и батюшка опять слег. Он таял на глазах. Становился слабее и слабее. И между тем не переставал принимать и утешать приходящих.

Как-то пришла к нему духовная дочь протоиерея Владимира Богданова, плакала и все жаловалась:

— Нет больше у меня духовного отца, осталась я одна, брошенная, никому не нужная...

— Как это нет, как это нет? — перебил ее батюшка. — Да он теперь, по исходе, гораздо более жив, чем когда был на земле! Когда он теперь стоит у престола Божия, всем существом зрит Пресвятую Троицу, заступницу нашу, общается с ангелами и святыми, как же ты говоришь, что его нет? Как смеешь ты произносить такую ложь? Теперь, когда он зрит души духовных чад своих и знает о них больше, чем прежде, ибо беседует о них с ангелами-хранителями и готов вместе с ними помогать, если только попросят, как ты смеешь утверждать, что его нет? Или ты, может быть, не рождалась от него духовно в жизнь вечную или имела к нему пристрастие и привычку, подумай хорошенько и скажи...

Но она ничего уже не могла сказать и только плакала...

Здоровье батюшки все ухудшалось. Лицо стало совсем прозрачным. Но глаза так же светились радостью и любовью ко всем. У батюшки был рак мочевого пузыря, метастазы пошли дальше. И при таких болях батюшка никогда не выказывал своих страданий. Лишь подчас становился бледным, как воск. Трудно ему было. Несколько раз приходили его арестовывать, но, видя в таком безнадежном состоянии, накладывали домашний арест, чтоб старец не мог никого принимать, и уходили.

Скончался батюшка в полном сознании 15 июля по старому стилю 1936 года, около десяти часов утра, поручив духовных чад Царице Небесной.

Он просил, чтобы отпели его в Греческой церкви, но хозяева квартиры побоялись туда везти и повезли отпевать в церковь Воскресенья Словущего, что в Брюсовском переулке. Привезли в схимническом одеянии, гроб поставили впереди, перед Царскими вратами.

К гробу подошел служащий священник и спросил:

— Кто посвящал архимандрита в схиму? Может, не нашей церкви иерарх?

Все молчали.

— Ну так я его как схимника отпевать не буду, — сказал он.

Посадил старца в гробу, снял с него схимническое одеяние и бросил на подоконник. Когда снимал, руки его дрожали.

По окончании отпевания мы прибыли на Немецкое кладбище, где покоился «друг его», митрополит Трифон. Схимническую одежду, снятую в церкви, благоговейно несла я. Перед спуском в могилу старца вновь облачили. Когда проносили гроб к могиле, нашли на дороге небольшую икону преподобного Серафима Саровского и повесили ее старцу на крест. В явлении иконы, как нам показалось, усматривалось присутствие при погребении преподобного, сошедшего с Небес проводить многострадального схиархимандрита Захарию, любившего Царицу Небесную так же, как сам преподобный Серафим.