Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Андрей ЕВДОКИМОВ. Новое исследование о Н.В. Гоголе. — Валерий ИВАНОВ. Жемчужины духа на Русском Севере. — Константин ТАСИЦ. Миф о геноциде адыгов. — Виктор АКАТКИН. Воскрешение подвига. — Анатолий БАЙБОРОДИН. Правда жизни. — Валерий СКРИПКО. В поисках дух

Новое исследование о Н.В. Гоголе


Творчество Н.В. Гоголя в контексте православной традиции. Ижевск: Изд-во Удмуртского университета, 2012.

Заглавие сборника указывает не только на его тематику, но также на специфический метод, который здесь применяется. Авторы статей представляют «научное направление, связанное с изучением кардинального для русской словесности православного типа духовности». Впрочем, содержание рецензируемой коллективной монографии этим не ограничивается: в книге намечены перспективы дальнейшего изучения жизни и творчества Гоголя с учетом современных методов гуманитарных исследований.

Поводом для выхода издания стали две знаменательные даты. Первая из них (пусть и не совсем в хронологическом порядке) — отмечавшееся в 2010 году шестидесятилетие профессора филологического факультета Московского университета В.А. Воропаева, одного из наиболее авторитетных исследователей жизни и творчества Гоголя. Одним из первых он заговорил о необходимости изучать произведения Гоголя в неразрывной связи с религиозными убеждениями писателя, вчитаться в его духовные творения и обнаружить в них ключ к пониманию художественных произведений. Именно В.А. Воропаев вместе со своим учеником и единомышленником И.А. Виноградовым выпустили образцовые критические издания духовной прозы Гоголя: «Выбранные места из переписки с друзьями», «Размышления о Божественной литургии», «Авторская исповедь» и другие.

Второй причиной для издания сборника стал выход по благословению патриарха Кирилла нового Полного собрания сочинений и писем Гоголя в семнадцати томах. Это издание стало не только наиболее полным не­академическим собранием гоголевских произведений и переписки (как принадлежащей перу писателя, так и адресованной ему), но и свое­образным свидетельством зрелости для православного гоголеведения. Здесь были впервые представлены и обстоятельно прокомментированы как художественные, научные и литературно-критические тексты Гоголя, так и его духовная проза, выписки из Отцов Церкви и богослужебных книг. Новое собрание сочинений — результат самоотверженного труда В.А. Воропаева и И.А. Виноградова. Драгоценной жемчужиной издания стала единственная существующая на сегодняшний день «Летопись жизни и творчества Н.В. Гоголя», на семистах страницах которой представлены тысячи фактов жизненного пути писателя, многие из них получили новые, уточненные датировки.

Итак, рецензируемая коллективная монография призвана служить «свидетельством жизненности и плодотворности научного направления в гоголеведении, нацеленного на изучение текстовых и контекстных связей биографии и творчества (поэтики) Гоголя с православной традицией». Заявка на это выглядит более чем оправданной, когда в список авторов входят корифеи гоголеведения. Некоторые статьи издания уже известны читателю: например, публикация И.А. Есау­ло­ва представляет собой часть его монографии «Пасхальность русской словесности», а фундаментальные работы В.А. Воропаева и И.А. Виноградова не раз предваряли различные издания произведений Гоголя. Есть в книге и ранее не публиковавшиеся материалы, в том числе принадлежащие перу молодых ученых. Таковы, например, опыты сравнительного изучения произведений Гоголя и писателей XX ве­ка — И.В. Шмелева (статья доцента Донецкого государственного университета М.Ю. Шкуропат) и Н.С. Гуми­ле­ва (автор — аспирант Удмуртского государственного университета В.С. Ма­лых). Сочетание работ маститых авторов и статей молодых исследователей не дает книге превратиться в свое­образную хрестоматию, намечая новые направления в изучении духовного пути Гоголя.

Коллективная монография состоит из трех частей — «Биография и творчество: новые принципы понимания», «Поэтика Н.В. Гоголя» и «Н.В. Гоголь и XX век». Такое деление проистекает из следующей логики: сначала помещены масштабные — по объему и охвату материала — работы крупнейших исследователей творчества, которые задают тон всему изданию. Вслед за статьями-гигантами идут работы о гоголевской поэтике, прежде всего в рамках актуальной сегодня интермедиальности, а завершает книгу выход за пределы Гоголя и его эпохи — к интерпретации творчества писателя в произведениях авторов XX столетия.

Открывает монографию работа Воропаева «Жизнь и сочинения Николая Гоголя», где сосредоточивается внимание на малоизученных, последних годах жизни писателя. Это особенно интересно, так как автор работы — первопроходец в изучении «позднего» Гоголя. В статье создается особенный фон для восприятия гоголевского творчества: в центре не литературный быт, а духовные искания писателя-подвижника — с юности и до последних дней жизни. Автор дополняет портрет своего героя ранее неизвестными, зачастую совершенно неожиданными штрихами: «Гоголь еще в школьные годы не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, и если нечего было дать, то всегда говорил: “Извините”». Или, например, черта, не оставляющая следа от расхожего образа аскета-мизантропа: он выписал на поля своей Библии, в наставление самому себе, стих Первого послания к Фессалоникийцам святого апостола Павла: «Всегда радуйтесь и постоянно молитесь». Как следствие, чеканный образ классика начинает играть другими красками, обретает духовное измерение. В своей работе Воропаев закладывает основы изучения Гоголя как писателя-христианина, извлекает из небытия забытые факты и соединяет их в выверенную до мелочей систему, которая сокрушает устаревшие представления о писателе.

Если масштабная работа профессора Воропаева сосредоточена в основном на вопросе о значении Православия в жизни Гоголя, то Виноградов обнаруживает тяготение Гоголя к христианству в малороссийских повестях писателя. В статье «...И по ту, и по эту сторону Диканьки» ученый предлагает новое прочтение «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которые, по словам автора работы, помогают «понять и то, почему писатель так и не связал себя, по обыкновению, семейными узами, но оставался до конца своих дней “монахом в миру”». Виноградов бросает вызов традиционным представлениям об исключительно карнавальной природе ранних повестей. С помощью точного анализа исследователь вскрывает мощный пласт религиозной проблематики в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Это и основополагающая для ранних произведений тема преступления христианских заповедей ради суетных радостей: так поступают Хивря и сластолюбивый попович в «Сорочинской ярмарке», Петрусь, связавшийся с Басаврюком, в «Вечере накануне Ивана Купала» и даже в трагической «Страшной мести» пан Данило корыстолюбив и этим открывает себя для воздействия демонических сил. Дидактика оказывается свойственной не только зрелому автору «Выбранных мест...», но и вчерашнему воспитаннику Гимназии высших наук. Виноградов сопоставляет ранние и итоговые редакции повестей, отслеживая малейшие изменения в замысле и обнаруживая у Гоголя скрытые цитаты из огромного корпуса художественной и исторической литературы, фольклористики и т.д.

Тому, каким образом истинный художник ищет ответы на «вечные вопросы», посвящена статья В.М. Гуминского «Пушкин и Гоголь subspecieaeternitatis». Как следует из заглавия, у работы два героя, и, казалось бы, их пути ни разу не пересекаются: Пушкина волнует посмертная слава поэта, Гоголь стремится к божественной истине и пытается обратить к ней современников. Единство работе придает вступительная часть, в которой В.М. Гу­минский напоминает слова В.В. Вейд-
­ле и А.В. Михайлова — ключевые для данной работы. Гуминскому удается показать «разворачивание» пушкинских и гоголевских текстов. Наблюдая интерес Пушкина к теме посмертного бытия — от лицейского «Городка» до каменноостровского «Памятника», исследователь открывает прежде не замеченные переклички с поэзией Боратынского, Батюшкова, Гнедича, Карамзина и многих-многих других.

Статья И.А. Есаулова «Пасхальность в поэтике Гоголя» представляет собой переработанную главу из монографии «Пасхальность в русской литературе» того же автора. Ученый применяет интердисциплинарный под­ход, используя методы различных наук — литературоведения, богословия и даже математики. Именно эта сложная система понятий помогает автору «уловить» феномен пасхальности в тексте, равно как и ее антипода — апостасийность, отступничество от истинной веры. Выводы, к которым приходит автор, представляют большую ценность, так как они сделаны на основании скрупулезнейшего анализа множества текстов и предлагают новое, логически выверенное объяснение знакомых произведений.

Исследование В.В. Лепахина «От портрета к иконе, от живописи к иконописи» предлагает прочтение одной из сложнейших гоголевских повестей — «Портрет» в редакции сборника «Арабески». Эта статья — часть масштабного исследовательского проекта по изучению феномена интермедиальности в русской литературе, а именно живописи и иконописи в литературных произведениях, проекта, которым автор подвижнически занимается уже много лет. Прочитывая эпизод за эпизодом, ученый реконструирует взгляды Гоголя на светскую живопись и иконопись. Одухотворенный художник получает в дар от Бога свой талант и должен использовать его во благо. Два гоголевских живописца по-разному распоряжаются своим талантом: Чартков словно заключает сделку с нечистым духом, покупая роковое полотно и растрачивая свой бесценный дар в погоне за славой модного порт­ретиста; другой, великий художник и автор картины, на которой запечатлен демонический ростовщик, искупает свой грех, став иноком и покаянием и постом очистившись от скверны греха. Гоголь, по мнению автора статьи, ставит вопрос о пределах допустимого в искусстве и приходит к мысли о том, что натурализм губителен, поскольку художник здесь «...вооружается анатомическим скальпелем и вместо мимесиса, вместо изображения богозданной совершенной формы, начинает ее разлагать... находит только эстетическое... и попадает в плен демонизма» (с. 282). Исследование Лепахина поражает глубиной понимания вопросов христианского и секулярного искусства, а также глубоким анализом ранней редакции повести «Портрет».

Публикация Г.В. Мосалевой «Поэтическое зодчество Гоголя и образ России» посвящена различным аспектам изображения сакрального пространства, «Святой Руси». Двойственность в изображении России в поэме «Мертвые души» становится отправной точкой размышлений. Изучая художественное пространство поэмы в его связи со Священным Писанием и топосом храма, генетически присущими, по мнению автора, всей русской словесности, Мосалева обнаруживает два его типа в поэме. Первое — фиктивное пространство, «Россия Чичикова», «псевдо-Россия», а второе — идеальное, храмовое пространство, которое открывается восхищенному взору автора «Мертвых душ». Первое поражает своей пошлостью, гротескностью, картинностью, в нем укоренены «мертвые» персонажи поэмы, которым еще только предстоит «ожить», преобразиться для храма, а второе берет начало в православной мысли и традиционной церковной образности. Большим достоинством работы представляется стремление автора связывать и сопоставлять духовные искания Гоголя в поэме с идеями «Выбранных мест из переписки с друзьями» и другими произведениями писателя.

В статье О.В. Зырянова «Три типа гуманизма и проблемы рецепции гоголевской “Шинели”» предлагается прочтение этой повести как многопланового текста, «запертой шкатулки». Автор выделяет три возможных взгляда на проблему гуманизма в «Шинели» — социального, эстетического и христианского. Текст повести дает основание для всех трех прочтений, но, по аналогии с «Ревизором» (пьесой, для понимания авторской идеи которой требуется «ключ»), лишь прочтение в русле православной традиции, в связи с житием святого Акакия Синайского, приоткрывает истинный замысел Гоголя. Зырянов убедительно показывает, что задача автора не только напомнить о человеческом достоинстве незаметного чиновника (социальное), увидеть хоть малый талант художника-каллиграфа (эстетическое), но прежде всего напомнить читателям евангельскую истину о тщете земных богатств и наслаждений и необходимости стяжать благодать Святого Духа. Акакий Акакиевич, чей образ наделен качествами аскета, подвижника духа, молчальника, забывает о высшей цели жизни, и поэтому конец его страшен. Следует особо отметить актуальный научный подход исследователя, который опирается не только на классические работы о Гоголе, но также привлекает широкий историко-литературный и теоретический материал.

Завершающий коллективную монографию раздел «Н.В. Гоголь и XX век» представлен двумя работами молодых исследователей-компарати­вистов. Именно эти статьи призваны подтвердить очевидный факт: изучение творчества Гоголя в контексте православной традиции не является «вещью в себе» и способно выходить за пределы своего основного предмета, вовлекая в сферу сравнительного изучения самых различных авторов.

Разговор о живописи и иконописи в гоголевском «Портрете», начатый Лепахиным, продолжает М.Ю. Шкуропат, автор статьи «“Портрет” Н.В. Го­голя и “Неупиваемая чаша” И.С. Шмелева: точки сближения и расхождения». Автор ведет последовательное сопоставление судеб двух художников, художественных особенностей принадлежащих их перу портретов. Сравнительный метод позволяет не только обозначить сходство и различие в понимании изобразительного искусства у писателей, но и сделать ряд интересных наблюдений о менее исследованной поэтике Шмелева.

Инновационной представляется статья В.С. Малых «Художественная онтология Н.В. Гоголя и Н.С. Гумилева в структурах интерпретации», в которой впервые предпринята попытка сопоставить творчество двух авторов в идейно-философском отношении. Автор обнаруживает тесную взаимосвязь между эстетическим и религиозным — то общее, что лежит в основе представлений этих писателей об искусстве. На этом уровне становится возможным сравнение духовных исканий православного писателя-проповедника Гоголя и поэта-«друида» Гумилева. Плодотворным видится сопоставительное изучение военной тематики в творчестве Гоголя и Гумилева — на материале «Тараса Бульбы», с одной стороны, и «Колчана» и «Записок артиллериста» — с другой. Думается, что здесь было бы интересно соотнесение и со «Страшной местью»; впрочем, В.С. Малых обращается к этому тексту в связи с диалектикой добра и зла у Гоголя и Гумилева. Заслуживает внимания изучение круга чтения двух авторов, который показывает их укорененность в православной культуре (например, «Лествица» была настольной книгой и у того и у другого).

Радует и высокое качество полиграфического исполнения издания. Количество опечаток минимально, самая значительная из них — замена Хлестакова на Чичикова на с. 271: «Однако ослепленные своими собственными страстями — а отнюдь не Чичиковым, как им представляется в их малом кругозоре, — герои [«Ревизора»] не используют эту возможность для благодатной ревизии своей жизни» (курсив автора цитируемой статьи, И.А. Есаулова. — А.Е.).

Авторам коллективной монографии удалось не только подвести итоги, но и обозначить новые пути развития гоголеведения. Время идти дальше.

Андрей Евдокимов

 

Жемчужины духа на Русском Севере


Власов А.Сказания и повести о местночтимых святых и чудотворных иконах Вычегодско-Северодвин­ского края XVIXVIII веков: Тексты и исследования. СПб.: Пушкинский дом, 2011.

Сольвычегодская, устюжская и северодвинская старина — вот темы, которые профессор РГПУ им. А.Герцена Андрей Николаевич Власов разрабатывает и исследует в течение тридцати лет. Содержание сборника — жития святых, истории о создании монастырей, обретении чудо­творных икон и других случаях явления благодати в особой части Русского Севера. Исторически называли его Устюжским, а то Вычегодским краем, расположен он в верховьях Северной Двины и ее притоков — Сухоны, Лу­зы, Вычегды в их среднем и нижнем течении.

Особое место в этом издании занимают письменные памятники, при­надлежащие перу Александра, епископа Вятского (1603–1679). Он был современником патриарха Никона, монашествовал и игуменствовал в Ни­коло-Коряжемском монастыре, при этом часто и подолгу жил в Москве, где и был рукоположен в епископы. Александр, как полагают многие ученые, оставил письменное сказание о создании родного монастыря и его «начальнике», то есть перво­основателе, игумене Лонгине. Впрочем, епископ Александр был не единственным, кто способствовал письменному закреплению памяти о северодвинском столпе христианской веры, храмостроителе и чудотворце Лонгине. Профессор Власов исследовал также стихотворную версию истории монастыря в честь Николая Мирликийского на речке Коряжме и выдвинул гипотезу о том, что «стишная история» могла быть писана Лаврентием Горкой — учеником и сподвижником Феофана Прокоповича. Лаврентий Горка был до этого профессором Киево-Моги­лянской академии, написал учебный курс по риторике и стихотворную драму «Иосиф патриарх». Он же был историографом персидских походов Петра I, а с 1727 по 1731 год занимал епископскую кафедру в Великом Ус­тюге. В сборнике опубликованы оба текста — прозаический и стихотворный.

Сказание о Христофоровой пустыни не имеет стихотворного варианта, но во многом оно даже интереснее, чем сказание об обители в честь святителя Николая. Автор исследования не хочет однозначно утверждать, что оно принадлежит перу епископа Александра, но делает выводы, которые могут быть гораздо значительнее точной именной атрибуции. Он убедительно доказывает, что сказание было написано человеком книжным и начитанным, владеющим риторическими приемами речи. И наверняка не простым иноком, а таким членом братии, который имел право поучать остальных. А главное — увлеченным, стремящимся публицистически заострить проблемы духовной жизни как всего народа, так и отдельного христианского сообщества. Его волновали отношения пастыря и паствы, поведение мирян и монахов, ответственность за себя и своих ближних. Автор сказания мог бы просто оставить историческую записку об основании пустыни и чудесах от иконы Богородицы Одигитрии, по месту явления которой был основан удаленный скит. Но он сделал удивительную для церковного писателя вещь: не захотел односторонне освещать события, а вскрыл и обличил прегрешения монастырских настоятелей (после Христофора), а также небрежение клира в отношении главной святыни. «Якоже сам игумен о монастырском строении не радяше, но и паче разоряше, и славолюбие и сребролюбие в себе имяше даже. Пастырь в своей пастве нерадиши начнет о овцах, и овцы без пастыря како могут целы быти? Не токмо от волка или от иного зверя расхищаются, но и от безумных человек...» В некоторых местах исторического документа исследователь нашел отзвуки полемики с патриархом Никоном.

Остальные документы, вошедшие в сборник, относятся уже не к XVII веку, а к более поздним временам. Но в них также содержится масса важных и интересных подробностей как из русской церковной, так и из повседневной жизни. Например, при каком-либо неугодном поведении часто следуют явления святых с предупреждением о непогоде («снег до Семенова дня») или о падеже скота — то есть о вещах, крайне нежелательных для сельского труженика. Некоторая упрощенная назидательность является характерной чертой местных житий и сказаний о северо­двинских чудесах. Нередко при этом прорываются признаки такой душевной чистоты и теплой веры, что уравновешивается недостаток утонченности. Например, как в описании одиннадцатого чуда от иконы Божьей Матери Теплогорской: «Человек некий, родом двинянин из Пермогорской волости, по имени Силуян, сын Елизаров, по прозванию Соснин, не видел глазами три недели, оспой у него выщипало. И начал он со слезами обещание полагать, что поедет он к Пречистой Богородице на реку Юг в новую пустынь молиться. И сразу в тот час прозрел и исцеление получил. И приехал в пустынь, и молебное пение там исполнил. А потом сразу рассказал про чудо священнику той церкви, и труднику, и всему народу. И возвратился в дом свой, радуясь и славя Господа Бога и пречистую Его Богоматерь...» Всего же чудес от иконы было записано пятьдесят пять.

«Красноборские чудеса от иконы Нерукотворного Образа Спаса», «Повесть о чудотворной иконе Николы на Приводине», «Сказание о явлении и чудесах иконы Святой Троицы Соезерской» — письменные памятники XVI–XVIIIвеков, благодаря сборнику Власова теперь стали доступны как специалистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся историей Русского Севера.

Валерий Иванов

 

Миф о геноциде адыгов


Епифанцев А. Неизвестная кавказская война: Был ли геноцид адыгов? М.: Маска, 2010.

Адыги на земле моей живут,
Их издавна черкесами зовут.

И.Машбаш (пер. В.Твороговой)

Функции исторической науки как социального института выходят далеко за рамки простого производства новых знаний о прошлом. По мнению современных исследователей, исторические представления составляют одну из базовых основ национальной и культурной идентичности. Поэтому различные общественные, научные и сословно-этнические группы часто используют их как инструмент для достижения своих целей. Победа в научном споре, закрепленная затем в правовом документе, дает юридические основания для территориальных претензий, политических или финансовых требований.

В современной России поводом для жарких дискуссий, как правило, становится история XX века, и прежде всего события Второй мировой войны. Однако в контексте грядущей Олимпиады, которая пройдет в Сочи в 2014 году, предметом широкого общественного внимания стала история XIX века, а именно — трагическая судьба черкесских народов. В результате Кавказской войны (1817–1864) большинство адыгов погибли (в боевых действиях, от эпидемий и голода) или были выселены в Турцию и другие исламские страны и лишь меньшая их часть осталась на родной земле. Некоторые адыгские историки и общественные деятели склонны считать произошедшее геноцидом.

Этой вновь ставшей актуальной проблеме посвящена книга журналиста и независимого политолога А.Епифанцева «Неизвестная Кавказская война. Был ли геноцид адыгов?». Во введении к ней автор пишет, что по жан­ру она не является специально научной монографией — это скорее научно-популярное произведение, ориентированное на самый широкий круг читателей.

Однако А.Епифанцев подходит к исследованию как профессиональный историк. В своей работе он опирается на обширный круг источников. Среди них — документы, в частности Акты Кавказской археографической комиссии (АКАК), архивные материалы Цент­рального государственного воен­но-исторического архива (ЦГВИА), Цент­рального государственного архива Ка­бардино-Балкарской республики (ЦГА КБР) и др. Он также использует в работе труды ученых — современников тех событий: адыгского историка и про­светителя Султана Хан-Гирея, этнографа Л.Я. Люлье, историка А.П. Бер­­­же. В книгу вошли и воспоминания непосредственных участников Кавказской войны с обеих противоборствовавших сторон: российских генералов и офицеров А.П. Ермолова, Р.А. Фа­деева, Ф.Ф. Торнау, а также английских агентов Дж.Лонгворта и Дж.Белла, польского авантюриста Т.Лапинского, сражавшихся на стороне черкесов, и др. А.Епифанцев привлекает и труды современных ученых, изучающих историю Кавказской войны (в книге есть ссылки на работы В.Н. Ратушняка, Ф.Бадерхана, В.В. Ла­пина).

Хотя автор нигде прямо не ссылается на труды доктора исторических наук М.М. Блиева, который интерпретировал Кавказскую войну как переход от патриархально-общинного строя к сословно-классовому обществу и государству, то есть как часть социально-экономического и цивилизационного развития горских обществ Большого Кавказа, однако сильное влияние его концепции на выводы А.Епифанцева определенно чувствуется.

В начале книги А.Епифанцев рассматривает причины поражения адыгов в Кавказской войне. Ключевым моментом, по его мнению, является тот факт, что в реалиях меняющегося мира горцы сохраняли свой традиционный уклад, основанный на системе морально-этических и социально-пра­вовых норм Адэге хабзэ. «Это был слом закрытого, отставшего в развитии общества, которое могло существовать только в пределах геополитической системы турецкого притяжения при выполнении одной, специфической задачи». Все остальные факторы являются производными от этого.

Далее А.Епифанцев задается вопросом, вынесенным в заглавие его работы: можно ли квалифицировать действия Российской империи как геноцид? Анализируя международно-правовые документы, прежде всего Конвенцию о предупреждении геноцида, он пишет, что ключевым моментом, позволяющим признать то или иное действие геноцидом, является преднамеренное уничтожение этнической или религиозной группы.

Автор последовательно перечисляет те исторические факты, которые доказывают, что российские власти такой цели не преследовали. Между русскими и адыгами активно развивалась торговля, царская администрация прививала более прогрессивные методы хозяйствования. Велика была роль России и в развитии адыгской культуры и образования (подчеркивается, что адыгскую письменность разрабатывали именно русские ученые). Наконец, многие адыги добровольно переходили «на русскую сторону» и даже шли служить в русскую армию как на Кавказе, так и вне его.

А.Епифанцев часто сравнивает ситуацию, сложившуюся в Черкесии в XVIII–XIX веках, с историческими примерами признанных или непризнанных геноцидов, обнаруживая при этом существенные отличия. По его мнению, сложно представить себе, например, активную торговлю между племенами господствующих бхутту и преследуемых тутси во время геноцида в Руанде 1994 года или евреев, переживших холокост, которые вступают в ряды СС. Невозможно представить себе и то, что после резни армян в 1915 году в турецкой армии формировались бы армянские подразделения и из армян создавалась бы личная охрана султана.

В истории адыгов автор книги скорее находит много параллелей с историей индейцев Северной Америки. Судьба коренных жителей северо-американского континента — столь же трагическая страница в истории человечества, как и Кавказская война, однако ни ученые, ни власти Соединенных Штатов не считают правильным признавать себя виновными в геноциде.

По мнению А.Епифанцева, совокупность вышеперечисленных фактов позволяет рассматривать события на Северном Кавказе как колониальную войну XIX века в рамках глобального передела мира между великими державами.

В книге также анализируются легенды и мифы Кавказской войны, которые бытуют в современном адыгском обществе, в том числе и среди профессиональных историков. К таким мифам автор относит рассказы о том, что адыгов якобы переселяли в малярийные места и предоставляли им в несколько раз меньше земли, чем новоприбывшим русским колонистам. Сравнивая судьбу адыгов с судьбой народов, попавших в XIX веке в сферу интересов других великих держав, А.Епифанцев показывает, что действия России в то время не были чем-то из ряда вон выходящим, а логично укладывались в реалии той эпохи. Он не пытается уйти и от обсуждения сложной и неоднозначной темы мухаджирства. В современном контексте этот термин применяется к различным массовым миграциям мусульман с территорий, контролируемых немусульманским большинством или правительством. Так называют и горцев, которые были вынуждены покинуть родные места после окончания Кавказской войны. Автор подчеркивает, что причины этого явления носят комплексный характер, и особо отмечает роль, которую сыграли в этом процессе турецкие эмиссары и черкесская знать.

Отдельно А.Епифанцев останавливается на трагической судьбе убыхов — черкесского народа, полностью исчезнувшего в наше время, и на событиях, произошедших в 1864 году на Красной Поляне (в русских документах середины ХIХ века — Кбаада). По словам автора, никаких крупных боевых действий или карательных операций там не проводилось. Поэтому попытки части черкесской диаспоры и отдельных адыгских этнических лидеров противодействовать проведению Олимпиады-2014 в Сочи по причине произошедшего в этом месте геноцида не имеют под собой исторических оснований. (Кстати, садзы, жившие на этих землях, относятся не к адыгским, а к родственным им абхазским племенам.)

Последнюю главу книги А.Епи­фанцев назвал «Влияние на современность». В ней он говорит о том, какое место занимает в современном адыгском обществе тема «геноцида черкесов». По его словам, при колоссальном интересе к данной проблеме возможность публично и открыто обсуждать ее в адыгском обществе отсутствует. Концепция «геноцида» просто навязывается людям частью современной адыгской элиты. При этом для ее обоснования используется ограниченный набор доказательств, а все исторические и иные факты, которые не укладываются в рамки данной интерпретации, просто игнорируются. Даже ученые, переходя к теме мухаджирства, теряют объективность. Их оценки нередко страдают прямолинейностью и отсутствием «полутонов». О значении мухаджирства для исторической памяти хорошо говорят сами названия посвященных ему работ.

Более того, любые оппонирующие точки зрения выносятся на пери­ферию общественной, научной и учебной жизни, а доступ к ним перекрывается административными методами. В 90-х годах прошлого века парламенты северокавказских республик даже приняли ряд специальных постановлений, осуждающих политику Российской империи в отношении черкесских народов и требующих признания факта геноцида адыгов во время Кавказской войны. При этом руководство этих республик рассматривает признание геноцида как способ решения демографических, социально-экономических и политических проблем.

Тему геноцида используют для активизации национального самосо­знания и консолидации общества. Апелляция к совместной борьбе, единой судьбе, общим подвигам, общим потерям и страданиям во все времена служила мощнейшим средством сплачивания народа. Кроме того, политическая элита и национальная интеллигенция видят в «геноциде» источник собственной легитимации в глазах простых сограждан. Примечательно, что президент Республики Адыгеи А.К. Тхакушинов является соавтором книги «Земля адыгов», в которой он пишет о «растоптанной и униженной родине» и о «палачах адыгского народа». Наконец, по мнению автора, вопрос о признании геноцида является лишним козырем в борьбе за доступ к федеральным бюджетным ресурсам.

Факты, изложенные в книге А.Епи­­фанцева, позволяют интерпретировать концепцию «геноцида черкесов» как пример контристории по классификации Марка Ферро. По сути своей эта концепция является таким же мифом, как и официальная версия о «добровольном вхождении Кабарды, Адыгеи и Черкесии в состав Московской Руси». Являясь ее альтернативой, она при этом служит тем же целям и конструируется аналогичными методами.

Книга А.Епифанцева, на наш взгляд, не лишена ряда недостатков. Прежде всего, вызывает недоумение вынесенное в ее заглавие упоминание о неизвестности и малоизученности Кавказской войны. В самом начале книги автор пишет, что практически не существует серьезных, глубоких и беспристрастных работ по данной теме.

Безусловно, в истории Кавказской войны есть лакуны и белые пятна, которые нуждаются в дальнейшем изучении и детальной проработке. Впрочем, это можно сказать о любой актуальной научной проблеме. Однако историография Кавказской войны насчитывает уже 150 лет, а научная литература по разным аспектам данной темы весьма обширна.

Скорее следует говорить о том, что до настоящего времени Кавказская вой­на считалась сугубо научной проблемой и являлась предметом изучения ученых и профессиональных историков, поэтому множество связанных с ней трагических страниц малоизвестны простому обывателю. Сегодня же предпринимается попытка вынести ее на широкое общественное обсуждение и сделать инструментом достижения политических целей.

Не совсем ясно также, откуда взялась приведенная А.Епифанцевым цифра в 5% адыгов, оставшихся на родной земле (из более чем миллионного населения Черкесии). Ссылок на свой источник автор не приводит. Следует отметить, что любые данные о переселении черкесов могут быть только приблизительными, поскольку никаких подсчетов численности горского населения Северного Кавказа до его окончательного российского завоевания не велось.

Кроме того, в работе иногда встречаются нечеткие формулировки и, как следствие, логические противоречия. Так, в начале книги А.Епифанцев пишет, что многие представители адыгской знати переходили на сторону русских, а народ выступал против этого. А в главе о выселении адыгов он утверждает, что адыгские князья, желая сохранить право рабовладения, активно агитировали за переселение в Турцию, в то время как простой народ более лояльно относился к переходу под российскую юрисдикцию.

Наконец, книга только выиграла бы, если бы в ней присутствовал хотя бы небольшой научно-справочный аппарат: указатель и список литературы. Это позволило бы лучше ориентироваться в тексте, а читатели, желающие более углубленно изучить данную проблему, имели бы возможность обратиться к специальной литературе.

Тем не менее, даже учитывая указанные недостатки, в целом следует признать, что автор справился с поставленной задачей. Как науч­но-по­пулярная книга работа А.Епифанцева заслуживает положительной оцен­ки: несмотря на публицистический стиль, его выводы взвешенны, убедительны и, как правило, подкреплены ссылками на источники и современную историографию.

* * *

Хотя термин «историческая политика», означающий ту или иную интерпретацию истории по политическим мотивам, появился относительно недавно, примеры использования истории в сиюминутных политических целях можно найти и в глубокой древности. Самым известным, пожалуй, является история «Константинова дара» — подложной дарственной грамоты, якобы выданной императором Константином Великим папе Сильвестру. В ней император объявлял, что передает папе власть над всей западной частью Римской империи. В средние века этот текст служил одним из главных оснований для папских притязаний не только на верховную власть в Церкви, но и на высший сюзеренитет в средневековой Европе.

Тогда же был найден способ борьбы с подобными фальсификациями. Итальянский гуманист Лоренцо Валла в своем сочинении «Рассуждение о подложности так называемого Константинова дара» (1440), используя методы исторической и филологической критики, научно доказал факт подлога.

В наше время вряд ли удастся замолчать трагические страницы прошлого: всегда найдутся «доброжелатели», которые в своих целях о них напомнят. Тенденциозным интерпретациям исторических фактов можно противопоставить только профессиональный и максимально объективный взгляд на историю.

Константин Тасиц

 

Воскрешение подвига


Будаков В.Честь имею. Геополитик Снесарев: на полях войны и мира. Воронеж, 2011.

«Честь имею» — эти слова совсем перестали звучать в нашей речи. Пожалуй, они больше озадачат или возмутят нас, чем «не имею чести». Хотя кто же их произнесет?

В книге Виктора Будакова слово «честь» обозначено не только на обложке, но и на каждой странице, там, где появляется главный герой этого лирико-исторического повествования — генерал русской армии Андрей Евгеньевич Снесарев. Здесь возникает образ светлого, доброго, умного, политически прозорливого, талантливого духовного подвижника, к тому же подлинного патриота-державника, а еще и боевого генерала, прошедшего огонь, воду и медные трубы, что для иных в целостном облике своем покажется невероятным. Более тридцати лет посвятил Будаков восстановлению литературного портрета забытого земляка.

Повествовательное русло книги формируется из трех основных потоков: документального, художественного и лирико-публицистического. Фарватер этого русла определяют собой три главных героя: Снесарев, автор книги и наша история. Книга напоминает нам о том, как беспечно мы о многом забываем.

Не раз по ходу чтения возникает вопрос: почему так трагически складываются судьбы выдающихся сынов России? Из-за того что многие не поспевают за ними, не могут с ними сравняться по уму и делам? Какой была бы наша страна, если бы не сбивали с ног и не губили в лагерях и застенках лучших русских людей? Повествование Будакова рассказывает не только о восходящем, героическом, трагическом пути Снесарева, но и о поражениях и утратах его родины, которой он служил самозабвенно и честно. Самой тяжелой предстает история лагерного бытия Снесарева. И его не миновала чаша сия. Мы уже ко всему привыкли, но лагерные страницы книги потрясают картинами жестокости, изощренного зла, истребления человеческой личности. Долгие годы разжигаемая ненависть обернулась вседозволенностью победителей, пожирающей не только чужих, но и своих...

Во множестве отступлений от главного хронологического сюжета нескрываемо звучит авторское «я» — единомышленника и земляка Снесарева. Малая родина обоих героев — своего рода центр мироздания, некий магнит, притягивающий к могучему течению Дона все события российской истории от времен Античности до начала нашего века. Все здесь овеяно мифологией, каждый холм или курган, каждый изгиб реки, каждая степная травинка полны священного значения, невозможно от них оторваться, невозможно уйти не поклонившись. Лирическая волна захватывает не только общеизвестное, знакомое нам по школьным учебникам, но и редкие подробности, поиск которых требовал многолетнего кропотливого труда историка. Будаков привлекает все, что осталось «на краешке памяти», и все, что оказалось нетронутым даже в солидных научных исследованиях. Он часто думает и говорит за героя, смотрит на происходящее его глазами, передвигается с ним от западных российских границ до Индии и Афганистана. Перед нами встает мыслитель, воин, полководец и ученый, полиглот (знал 15 языков), генерал-стратег, геополитик, обладающий редкой прозорливостью, бесстрашный солдат и одновременно глубокая и тонкая натура.

«Я сам очень страдаю с моей жалостливостью от многих картин. А ведь сам шел и посылал на смерть, видел раздробленные, разорванные тела окопников, слышал стоны и мольбы тяжелораненых», — признавался Снесарев. Но при всем этом он не был пацифистом и никогда не уклонялся от грозных испытаний: «Остаюсь при вере, что война и великое дело, и дело неизбежное». Он мыслит трезво, исторически, хорошо зная, как было, есть и, наверно, будет: «Война влита в существо нашего мира как один из величайших факторов юридического, экономического и нравственного характера». Потому-то его военные труды не утратили актуального значения и для нашей армии, переживающей кризисные времена.

Снесарев как личность сформирован традиционными устоями русской жизни и русской культуры. Он храбро сражался за Россию на полях Первой мировой войны, успешно продвигался по карьерной лестнице, получал звания и награды. И вдруг оказывается в стане красных, а не на родном Дону, среди белых. Что же произошло? Почему же он, присягавший царю и Оте­честву, добровольно пошел к большевикам? Это решение было для него далеко не простым, но честным и твердым. В хаосе Гражданской войны он расслышал главную, призывную ноту: «Социалистическое отечество в опасности!» А раз Отечество в опасности, его надо спасать.

Такие люди, как он, пишет Будаков, «мыслили не политически, а геополитически», то есть смотрели далеко вперед, предвидя фронты Второй мировой. Они понимали, что спасти Россию от распада могли только красные, для него совсем не «свои». Зато потом они поставили во главу угла сакраментальное «не наш человек», каковым посчитали и его, который был не чета ворошиловым и буденным. За пролитую кровь, за жертвы Гражданской войны и террора пришлось дорого заплатить многострадальному народу. Когда свои убивают и травят газом своих же, это Небом не прощается. Снесарев все видит, все понимает, глубоко страдает, но ничего изменить не может: «Этот всеобщий жестокий развал моей страны гнетет меня до земли». Подобные слова мог бы сказать и автор этой исповедальной книги, обдумывающий свое время. «Допустимо ли морально служить кро­ваво-враж­дебному новому, — вопрошает Снесарев, — чтоб его “усовершенствовать”»? И отвечать надо было не философски, а реальной судьбой, готовностью пожертвовать собой. Будаков принимает и понимает его возможный ответ: «Странна страна Россия: в ней даже у страдающих от государства невытравим государственный взгляд...»

Когда же «честь имеющие» государственники перестанут страдать от своего государства, а будут с любовью строить его, как родной дом, как пытался защитить и сохранить его Анд­рей Евгеньевич Снесарев?..

Виктор Акаткин

 

Правда жизни


Шишкин Е.Правда и блаженство. М.: АСТ, 2011.

Отважные литературные критики венчают обзорные очерки «почетными рядами»: лучшие русские писатели, лучшие литературные произведения на закате прошлого столетия, на заре нынешнего... Коль критики «строят» писателей «по росту» — им виднее, а вот когда молодые сочинители друг друга по-приятельски гениями величают — да не в пьяном застолье, в печати! — тут уж, братья-славяне, глаза завяжи и в омут бежи.

Проза писателей — сверстников Евгения Шишкина или чуть моложе, даже и раскрученных в столице на полную катушку, либо подростковый лепет и воспетая мировоззренческая смута, либо увлекательно-развлекательное, вольное изложение русской истории. И вдруг... роман «Правда и блаженство», где сплелись и горнее, и дольнее, где осмыслена народная жизнь в совестливом прошлом и продажном нынешнем.

...Осенью прошлого года Евгений Шишкин посетил Иркутск — традиционные Дни русской духовности и культуры. В библиотеке семьи Полевых прошла конференция по роману «Правда и блаженство». Один из читателей обвинил Евгения Шишкина в том, что его роман, отображая «беспросветную» жизнь советского прошлого, не отразив великие достижения, благодаря которым советская империя, в отличие от буржуазных стран, превращалась в земной «рай» без богатых и бедных. Согласимся с правдой, но и прибавим: «рай» без Бога и помазанника Божия на русском престоле, отчего «рай» лишь полвека и «порадовал» народ и в одночасье рухнул, словно дворец, слепленный из песка. Писатель запечатлел политиков, кои легко поменяли противобуржуазные воззрения на буржуазные, кои исподволь, исподтишка грызли и точили древо русского государства при царском режиме и советском прижиме. Шишкин не превращает художественный роман в русский имперский плакат, а тем паче в советско-имперский. Отношение к российской истории, политике — советской, постсоветской — писатель выражает не свое нынешнее, а то, которое было в описанные годы, воплощенное в беседах братьев Ворончихиных, в думах простых людей с барачной улицы Мопра (Международная организация профессиональных революционеров), что на окраине провинциального города Вятска.

Шишкин подробно и живописно запечатлевает жизнь отверженных, циничных провинциальных и столичных дельцов и политиков. Но писатель скорбит о том, что герои с барачно-варначьего городского предместья, кроме избранных, — люди, утратившие народно-кре­стьянскую мудрость, не обретшие пра­вославно-книжного просвещения, «россияне» с разрушенным в ходе «холодной войны» сознанием. Герои романа клянут Меченого Горбача, Пьяного Пахана и сонм мелких бесов, порушивших российскую империю. Воин Павел Ворончихин даже готов покарать «сокрушителей России». Он целится из крупнокалиберного пулемета в Пьяного Пахана, «размахивающего утирками» на танке. Но... не стреляет, ибо не понимает, кого свергает, не стреляет, ибо не ведает, ради какого государства, какого правителя должен свершиться военный переворот: Сталин — «усатый упырь», Брежнев — тупой, а Горбачев и Ельцин — предатели.

Спасись сам, спасутся и окрестные люди; умудрись и в стае волков по-волчьи не завыть — мысль эта в романе «Правда и блаженство» выражена откровенно в образах богомольного Кости и воителя Павла, исподволь — в Алексее, что мечется в дольнем мире в поисках спасительной истины.

«Правда жизни еще никому не навредила», — утверждает Евгений Шишкин. Здесь сплелись две стихии: горняя, божественная, и дольняя, с грехами и немочами, — храм и кабак, и все искренно, отчаянно, доходя до юродства от Бога и от лукавого, все без меры в небесном взлете и мрачном падении. В наказание за грехи родителей безумен Коленька, плод заугольной страсти вечно хмельного и блудливого Черепа и простодушной Серафимы, торгующей вином и водкой. Но в безумии Коленьки народ угадывает мудрость и любит блаженного, как возлюбило сказочного Ивана-дурака, предтечу святых юродивых, коим на Руси возводили храмы. Между «мертвецами, негодяями» и добрыми, духовными людьми в романе — пьяные завсегдатаи «Мутного глаза» и Алексей, путь которого к очищению тяжел и долог.

Евгений Шишкин пишет героев не отстраненно, но слившись с их судьбами и характерами. Ярко прописаны эпизодические герои — завсегдатаи «Мутного глаза». Полноправными героями повествования становятся даже псы бездомные, лающие на портрет политика, сулящего народу коммунизм, и даже ворон-вещун Феликс. Примечательны многие характеры повествования: Маргарита Сенникова — почти блаженная, уходящая из подлого мира в хмельное небытие; Василий Филиппович Ворончихин — сломленный войной и пленом, беспросветным трудом, но однажды бунтующий: «Всё в космосе сожгли. Неграм раздали... Сволочи партийные...»; Семен Кузьмич — в его схватке с большевиком Панкратом Востриковым слышны отзвуки Гражданской войны; Полковник, изувеченный войной, дважды контуженный, боевой офицер, который «штабных шкур всегда ненавидел, жаждущий очистительной войны»...

Осмысление и описание русской истории прошлого столетия в романе Евгения Шишкина не порадует ни народно-православных монархистов, люто ненавидящих Ленина, ни имперских коммунистов, у коих Сталин идеальный народный вождь, а уж тем паче не порадует и «монархическую элиту» из ряженых дворян.

Анатолий Байбородин


В поисках духовной Атлантиды


Астраханцев А. Портреты. Красноярск. ХХ век. Красноярск: ИПЦ «Касс», 2011.

Книга Александра Астраханцева может показаться чисто региональным явлением, так как в ней рассказывается о творческих людях, известных только в нашем крае. Но автор стремится не только запечатлеть неповторимый облик своих персонажей, создать портреты героев, но и ставит некую сверхзадачу.

Идея книги родилась в 2000 году, когда московский режиссер Сергей Зайцев выпустил в свет документальный фильм о замечательном красноярском художнике А.Г. Поздееве. За кадром прозвучали довольно странные слова: «где, как, почему вырос этот фантастический талант? Как получилось, что среди красноярских строек, в царстве бесконечной посредственности, выжигавшей все живое, увидел он свой мир, который отныне и навеки принадлежит ему?»

Каково же было Астраханцеву, инженеру-строителю, услышать такое! Поэтому родилась книга, где каждым своим «портретом» автор стремился доказать, что наш регион, наша провинция — это не «дремучее царство посредственности», а особый мир, со своим «культурным почвенным слоем». Писателей и художников в нашем крае формирует совершенно определенная среда: грандиозная по своей красоте природа, река Енисей, горы, скалы, тайга, сказочные таежные цветы. Причем все это — в присущем только нашему региону сочетании, да еще с изюминкой — Красноярскими Столбами.

Навеки поселился в городе «суриковский дух», и каждый красноярский художник, по мысли автора, «числит себя прямым духовным потомком и наследником» великого земляка Василия Сурикова. Этот дух так или иначе влияет на все культурное сообщество края, он чувствуется в бережном отношении к старинным усадьбам, к художественному наследию.

При этом всякая творческая душа живет здесь в экстремальных условиях. Ее ежедневно испытывают на прочность «гнетущая провинциальная среда», неустроенность быта, низкая культура общения людей. Сложно здесь работать и жить. Но эта среда «ничего живого не выжигает», а только закаляет творческую душу. Все герои «порт­ретов» вышли из века двадцатого, где сформировались «под гнетом системы с ее мертвенными догмами». Однако ж было в той жизни нечто такое, что воспитало во всех героях общественного человека с верой в светлые идеалы. Быть бескорыстным «романтиком» и вообще человеком духовным тогда было не стыдно, а почетно.

Столичный бомонд придумал легенду о «беспросветном мраке провинции». На самом деле духовный опыт творчества здесь, в сибирских регионах, часто намного богаче и ярче, потому что матушка-природа рядом. Она не дает сфальшивить, обмануть подделкой под искусство. И географические масштабы здесь другие.

Вот, например, художник Владимир Капелько. Жил он как кочевник, потому что задумал большой цикл холстов, в которых упорно искал обобщенный образ Азии (ни больше, ни меньше). Задумал и объездил всю нашу российскую Азию — от заполярного Таймыра до хакасских степей и полупустынных тувинских степей и гор. Теперь многие его холсты хранятся в художественных музеях разных городов Сибири.

Автор книги заставляет по-но­вому взглянуть на отношения человека к окружающей сибирской природе. Почти все наши творцы выросли в деревне, в крестьянских семьях. Автор утверждает, что русский крестьянин смотрит на «дикую природу» как на врага, постоянно наступающего на его владения: на поле, огород. Крестьянин не понимает и не принимает ее красоты, в отличие от городских писателей и поэтов с их вечной романтизацией природы и деревенской жизни. Далеко не всегда дикая природа такой уж злостный враг, и человек не всегда безжалостный ее противник. Но автор книги прав в том, что мы, сибиряки, все же часто бываем слишком жестоки к нашей северной природе. И вражда эта имеет сложные основания. Мы словно мстим ей за излишнюю суровость, за то, что она отбирает у нас очень много сил, столь необходимых для поддержания довольно скудной жизни. Бедная часть городов и поселков по-прежнему кормится только тайгой. Вся «безжалостность их к лесным дарам» объясняется жестокими требованиями инстинкта выживания. Может быть, только уникальностью Сибири можно объяснить такие превращения, когда крупный ученый, автор множества изобретений Игнатьев после выхода на пенсию становится фермером. По своей воле выбирает далекую таежную деревню Беренжак, где, вопреки всему: вражде погрязших в пьянстве селян, «резко континентальному» климату — упорно создает фермерское хозяйство. Игнатьев в своих записках (прилагаемых к книге) пишет: «...преодолев неимоверные трудности и построив коровник, овчарню, жилые дома и общежитие, отремонтировав больницу и школу, оснастив хозяйство техникой, я постепенно начал понимать, что взялся решать практически нерешаемую задачу. Кадры и еще раз кадры не позволили осуществить мою мечту». Точнее, отсутствие квалифицированных, просто честных и дисциплинированных работников. И наличие еще одного важнейшего обстоятельства: «...огромные вложения не оправдались мизерным количеством получаемой продукции».

Есть у Астраханцева «портрет» красноярского пенсионера Андрея Андреевича, который решил создать фермерское хозяйство на своем дачном участке в деревне Таловке Красноярского края. Автор решил узнать мнение героя о главных проблемах современного фермерства. По мнению Андреича, так называют его в деревне, «первая проблема — дефицит любви, любви к земле, к зеленому ростку, к своей профессии. Вторая — дефицит терпения. Нынче всем хочется быстро, а на земле быстрого успеха не бывает. Третье — дефицит доброжелательности и честности вокруг. И последнее — жадность, когда хочется очень много».

То, что делается у нас в регионе по развитию фермерских хозяйств, носит пока прикладной, «точечный» характер. Успехи есть, но пока только в обжитых и обустроенных районах, где развивается инфраструктура. Для депрессивных, полуразрушенных поселков и сел — усилий явно недостаточно. Если не менять обстановку кардинально, здесь останутся только «одинокие воины» — таежники, зарисовки которых тоже поместил в книге автор «портретов».

Книга «Портреты. Красноярск. ХХ век», конечно, будет полезна веку ХХI. Автор восхищается драгоценным человеческим потенциалом, которым мы обладаем: «Какие золотые россыпи талантов. Обрати на них взоры, страна! Возьми на службу их опыт и творческое наследие!» Услышат ли?

Валерий Скрипко

 

Жизнеописание Гавриила Троепольского


Федоров М. Человек чернозема. Во­ронеж, 2012.

Роман Михаила Федорова «Человек чернозема» вполне достоин внимания широкой аудитории читателей. Это жизнеописание выдающегося человека и замечательного писателя Гавриила Николаевича Троепольского, известного молодому и более взрослому поколению главным образом по повести «Белый Бим Черное ухо» и одноименному фильму. Оба произведения стали знаковыми, как явления, продолжающие традиционную линию развития русского искусства. Более подготовленный читатель, пожалуй, сможет назвать еще несколько рассказов Гавриила Николаевича, опубликованных в 60-е годы в «Новом мире» Твардовским в то легендарное время. Однако мало кто знаком с судьбой самого Троепольского. А его биография заслуживает освещения, тем более что даже в наши дни на страницах всем известной «Википедии» любой может прочесть явные измышления о писателе.

Первая часть книги посвящена родителям Троепольского. Прослеживается путь отца, Николая Семеновича Троепольского, сына дьякона из села Сасова Тамбовской губернии, с момента окончания им семинарии и рукоположения в священнический сан. Вместе с матушкой, Еленой Гавриловной, они двинулись к месту службы новоиспеченного приходского батюшки в село Новоспасовка Борисоглебского уезда Тамбовской области. Здесь они вынесут смуту 1905 года, революционное время 1917-го, гражданскую войну, продотряды, антоновщину, семеновцев, партизанщину всякого рода, расстрелы священников, закрытие церквей, раскулачивание, непомерные налоги для служителей церкви, коллективизацию и все те тяготы и волнения, которые выпали на долю сельского жителя глубинной России начала ХХ века.

Семья, состоявшая из шести человек, — к тому времени родилось четверо детей, Гавриил был вторым, — с трудом пережила это бурное время, но Николай Семенович остался верен своей многочисленной пастве. Не примыкая ни к белым, ни к красным, продолжал нести свет истины, помогая прихожанам словом и делом в трудную минуту. Были и у него столкновения с разными недобро настроенными, вооруженными людьми, выхаживал он тайно и раненного махновцами матроса, укрывал в своем доме. Пережили и голод, и закрытие церквей, приходских школ, обновленчество живоцерковников. Николай Семенович многих убедил вернуться в лоно традиционной «тихоновской»церкви. Однако в январе 1931 года отца Николая арестовали за сопротивление властям и агитацию против коллективизации, а в начале июля расстреляли. О его участи еще очень долго ничего не знала его семья, и Гавриил Николаевич все пытался разыскать отца.

Вообще, первая часть книги могла бы стать самостоятельным произведением. Написанная живо, образно, ярко, она дает хорошее представление о том времени. Сказалась кропотливая работа автора с архивными и историческими документами, ставшими доступными совсем недавно. На их основе созданы колоритные, запоминающиеся образы крестьян, священнослужителей, блаженных, представителей власти, чекистов, следователей?— всех, с кем сталкивала судьба Николая Семеновича. Воспроизведены протоколы губернской ЧК, которые прекрасно иллюстрируют суть происходящих в стране процессов: каким образом, с помощью каких средств утверждалась новая власть. Разработаны и выведены разнообразные типы предателей, ставшие таковыми по разным причинам — кто от страха, кто по недомыслию, кое-кто по врожденной склонности, а кто и по убеждению...

Следующие части книги посвящены становлению и взрослению самого Гавриила Николаевича Троепольского, закончившего к тому моменту сельскохозяйственное училище. Его трудовой путь начался в селе Питим Тамбовской губернии, где он начал учительствовать в местной школе, поскольку места агронома не нашлось. Пересказывать жизнеописание не имеет смысла, лучше прочесть. Думается, читатель не останется разочарованным. Здесь хотелось бы сказать о главном, о том, почему, собственно, книга называется так странно: «Человек чернозема».

Приведу высказывание земляка Г.Н. Троепольского — известного поэта Егора Исаева, ставшего свое­образным символом той эпохи. По-видимому, они совпадали в понимании и осмыслении жизни России, ее глубинных истоков[1].

«Яне поэт и не крестьянин. Стесняюсь словапоэт”. Я просто человек. Но я не могу не быть крестьянином. Скоро (в историческом значении этого слова) человек полетит на Марс, и кем бы ни были люди, которые туда отправятся, у каждого из них будет чувство земли. Именно земли, а не, допустим, свободы. Абсолютная свобода от абсолютной смерти это та же прямая линия. Макет абсолютной свободы это пустыня. Пустыня макет свободы, а почва макет жизни. Даже саксаул в пустыне корнями уходит на километры вглубь, в песок, — чтобы ухватиться за почву. Почва это самый великий пласт жизни, самый великий океан. Как можно жить на земле просто так, не благодаря ее, не работая на ней? Люди, которым не понятна работа на земле, должны жить на бильярдном шаре, а не на земном. Отвернуться от земли значит отвернуться от труда. Земля это первотруд, первоязык, первокультура. Родниковое начало всех людей, всех рек. Не понимает этого у нас почти никто».

Идалее: «Деревня это материнский класс, несущий красоту и страдание. Деревня выстрадала города, деревня в лице танкистов и пехоты была первым бойцом и не на второй или третьей линии фронта, а на самой передовой. На деревню не распространялась спасавшая город бронь. Вся деревня поголовно ушла на фронт. Деревня это наши послевоенные города, послевоенная молодежь, которую безмужно вырастили недолюбившие женщины. Наши женщины, а не Черчилль с Рузвельтом открыли второй фронт. Деревня это наша мысль. Рабочий класс весь из деревни! Наше железо это тоже деревня. Кто поднимет железо на крыло? Кто поставит его на гусеницы? Только деревня, некому больше. Наши маршалы, писатели, художники кисти и резца почти все из деревни. Артисты народные из деревни. А сама деревня осталась под соломой и в пепле. Деревня это наша совесть, наша сказка, наша песня хоровая».

Биография Троепольского является наглядным подтверждением этих слов. В качестве агронома он весь свой век трудился на земле, не изменяя своему служению и в страшные годы оккупации во время Отечественной войны, и после нее. Да, он работал, сеял и сберегал хлеб и при немцах. Но как иначе можно было выжить в тех условиях? А еще он собирал сведения о том, где находятся склады оружия немцев, как осуществляется движение транспорта, поездов, и передавал партизанам, рискуя жизнью и дважды тайно переправляясь через Дон.

Именно в служении земле — источник духовной и нравственной стойкости нашего народа, в близости к «почве», к ее исконной культуре находится ключ к процветанию нашей страны. Это, как никто другой, понимал Троепольский. «Вся моя биография на черноземах», — писал он в автобиографии 6 октября 1965 года. И потому, наверное, сформировался как писатель, как человек, глубоко укорененный в традицию, убежденный в необходимости нравственной жизни на земле, ответственности за все происходящее с ней и с людьми, населяющими ее. Высокие идеалы трудолюбия, честности, сострадания, правды всегда руководили им во всех сферах его служения. Особенно в литературном творчестве, а также в его внимании к людям, собратьям по перу, в участливости и постоянной готовности помочь. Все это хорошо отражено в книге Михаила Федорова, за что хочется выразить ему особую признательность — в век расчетливости и прагматизма сумевшего достойно рассказать о человеке, чья биография служит определенным противовесом для современных представлений о цели и смысле жизни.

Показательно, что серия ЖЗЛ не заинтересовалась романом о жизни Троепольского, мол, нынче это никому не нужно — другое время, другие ценности, другие герои. Однако как можно забыть и вычеркнуть из памяти совсем недавнюю историю поколений, заплативших невероятную цену за само наше существование. Такие люди гордость и соль нашей земли. Возможно, как никогда актуально напоминание именно о таких людях и таких биографиях сегодня, в это смутное для современников время, время утраты почвы под ногами, неясности идеалов, сбившихся представлений о том, что истинно, а что только дань моде, время площадных лозунгов о свободе и демократии, которые навязываются людьми, чуждыми нашей культуре, нашему представлению о должном и действительно необходимом для русского человека.

Елена Перова

 


[1] Кашин О. Человек, которого не бы­ло // Русская жизнь. 2007. 14 сентября.

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0