* * *
Конский топот созревших яблок,
Деревянные думы изб.
Глухари, наклевавшись ягод,
Осовело сползают вниз.

Этот рай вызревал подспудно,
Как в корчагах темных вино.
В эту ночь захмелеть нетрудно
И влюбиться немудрено.

Вызревают на лунном гриле
Немудрящий харч рыбаков,
Белоснежные перси лилий
И каштаны майских жуков.

Спит серийный убийца — коршун,
Спит его мелкокостный корм,
Спят Урюпинск, Пропойск и Корсунь,
И Гурзуф, проморгавший шторм.

Лишь луна над вселенским вечем —
Для прохвостов и недотеп —
Льет прохладный елей на плечи,
А на лоб почившим — иссоп...
 

* * *
Что сказать, рыдая, об этом мире?
Он покоится не на китах, а на мине,
Зиждется на волнах из чумы и порчи
И умирает по-волчьи бесслезно, молча.

Но остаются следы былого: горшки, кострища,
То, что когда-нибудь предок в земле отыщет,
Разворошит сегодняшней жизни испод, изнанку.
И вот стою на раскопках, содрав ушанку.

Нет, я не буду лепить из овсянки Будду,
Пичкать его, кормить, как младенца, с ложечки.
А оботру в раскопе найденную посуду,
Склею осколки по праотеческой схожести.
 

* * *
Я — один. Все свое ношу с собой.
Моему носимому сносу нет.
На шпану гляжу: у них — по ножу,
В кустах по бомжу: «Остограмься, дед!»

Толи гопники здесь собрались на разбой,
Чтобы счеты свести с судьбой.
Я — один. Все свое уношу с собой.
Дождь плетется за мною вслед.

Помолиться, вывернув звук к нулю.
Не хотел терять — не имей.
Чтоб Господь услышал твои «молю»,
Не нужны ни гугл, ни и-мейл.
 

* * *
Вечером вечность шумит в ушах,
В поле состав гремит,
И маневровый кричит ишак
Где-то возле Перми.

От ожиданий у молодух
Дух обратился в слух.
Я это понял к восьми годам,
Как первобомж Адам.

Ты, за весь мир принимавший часть,
Мат старшины — за Глас,
У Бесконечности хочешь украсть
Жизни хотя бы час.

Из хирургической — хруст костей,
Лязганье пил, струбцин.
Страшно быть пленником новостей.
Выключи ящик, сын!

Ливень бросается в страхе с моста.
Плаваем в темноте,
Словно Иона в брюхе кита, —
Каждый в своем ките.

Вечность, людской обрывая спор,
Прежде чем слопать нас,
Смотрит на жертву свою в упор,
Не раскрывая глаз.

И не имеет значения, как
Ты в этот мир пришел.
Мраку навстречу прет товарняк.
Ангел парит над душой.
 

* * *
Вспомни кадры из девяностых: братки, стрельба.
В страхе жмутся к прохожим дома, менты.
У эпохи, похоже, съехала прочь резьба.
Как грибы по Руси — кладбищенские кресты.

Из дверных глазков беззвучно сочится жуть.
Тишину взорвет истеричная трель звонка.
Ототрем ли родимые пятна когда-нибудь?
Отведем ли осу свинцовую от виска?

Проберет озноб, перехватит внезапно дух,
Заблажат клаксоны пронзительно в точке Икс,
И наточит нож на тебя твой вчерашний друг,
А Москва-река похожа станет на Стикс.

А ведь был твой кореш не так чтобы очень крут,
А теперь, похоже, тебе от него хана.
Что за хрень! И ты, — поразишься, — Брут?!
— С легким сердцем! — финку вонзит под ребро Хома.
 

* * *
Старуха.
Видит вполглаза, слышит вполуха.
Сердце на корвалоле, мозги на вате.
Час собирает себя из пазлов,
Чтоб встать с кровати.

А ведь бывало, тело летало, тело давало,
Многие это тело носили, и всем хватало.
Но постепенно с него облезла былая краска.
В путь от кровати своей до кресла
Идет с опаской.

Время смеркается, в ней просыпается
Что-то коровье, птичье,
Точно она наконец возвращается
В дочеловечье величье...
 

* * *
Окна бледнолицые в палате...
Медсестра в застиранном халате
Не поймет каракули врачей.
Эту тему поднимать неловко:
Равнодушье, передозировка...
Умер Митрич, брошенный, ничей.

Слесарь с опечаткою под глазом
Битый час сражался с унитазом.
Очередь возникла в туалет.
Вот вчера кого опять хоронят?
Словно отплывает на пароме,
Из Господних вычеркнутый смет.

Где теперь он ловит звезды ложкой,
В нищенскую складывая плошку,
Как в больнице скудный порцион?
Я-то жив. Пока. А он-то мертвый
И летит с разорванной аортой,
Всполошив кладбищенских ворон.
 

* * *
Наконец ты понял: душа запирается изнутри.
Человек отворачивается, ни слова не говоря.
Позвони себе, окуляры свои протри.
Голос cвыше тебе заменит поводыря.

Ну а если вас с Богом просто разъединят,
Как это практикует телефонный межгород,
Сможешь ли ты прожить хотя бы полдня,
Чтобы Он не вытаскивал тебя из хандры за ворот?

Человек, для чего тебе это все и зачем ты весь?
Поучись изливать себя, хотя бы не матерясь.
Ты ведь не оставляешь Господу шансов. Благая Весть
Не пробьется к тебе никак сквозь твою же грязь.
 

* * *
Вялотекущая, просроченная весна.
Тополя наконец надели зеленые ордена.
Слава Те, Господи, — выдюжил, не подох!
Дева со стетоскопом приклеилась: выдох — вдох.

Время кнутом гонит народ гуртом,
Люди, как рыбы, воздух хватают ртом.
Юная сныть прет из корявых трещин.
Зелье и секс донашивают своих женщин.

Женщина — глина, забывшая своего гончара,
Ссохлась без ласки средь продувных и хитрых.
У тебя на меня утрачены авторские права,
Тем не менее имя твое остается в титрах.
 

* * *
Где былые мои подруги?
Челки, ласковые глаза...
Во дворах седые старухи,
Их скрипучие голоса.

А ведь я вас помню другими.
И глаза увлажнились вдруг.
Как вы сдали, мои богини!
Я не плачу — я чищу лук...
 

* * *
Химик сутулый, с шаркающей походкой,
Вечно несущий немыслимый вздор.
Алкаши обожают его, посылают за водкой,
Дамы не замечают в упор.

Это какая-то малоизвестная популяция,
Редко встречающийся в природе подвид,
На которого, очевидно, не действует гравитация,
Ибо он над мирскими делами парит.

Есть в нем с печальным лемуром некое сходство,
Сущность малопонятная, как и его труды.
Гений, от которого в итоге ничего не остается,
Кроме формулы получения горючего из воды.
 

* * *
Дождь-снегоед. К обеду потеплело.
Весне уже ничто не угрожало.
На дне оврага пело и гудело,
Зима сломала ледяное жало.

Поселок нищ, как я, и раздербанен.
Быть может, к лету вновь меня отстроят,
Чтоб снова мог здороваться с грибами,
К пчелиному прислушиваться рою.

Мне жизнь была подарена на вырост,
Но, кажется, вдруг стала тесновата —
Бьюсь об углы, о тумбочку, хоть выбрось!
Изба и я — теперь подслеповаты.

Пора на ПМЖ — в ладью Харона,
Ответ держать перед Судьею Мира.
Об этом мне напомнила ворона,
Ровесница эпохи Кантемира.
 

* * *
Карло-Маркс, который живет на крыше,
Первомайский слушает фейер-бах!
Одержимый, во всем он видит и слышит
Формулу прибавочной стоимости, бунт в умах.

Впрочем, как сказано в Библии, «и это проходит»,
Карл превращается в Карлсона, в блеф — «Капитал».
Наступает время хитрых схем и методик.
Но «кто был никем», так никем и не стал.

Марксов закон оказался домиком из картона:
Что возводили — все обратилось в ничто.
В паре работник — владелец один реципиент, другой — донор.
Я так и не понял, кто из них — кто...
 

* * *
Волк волку — человек, но и вчера
Я не имел ни крыши, ни двора.
Как и вчера, меня тут не читают.

Нашли кому! Доверили глагол!
Ищите ветра в поле, я пошел.
И пусть исходит визгом шавок стая.

Но если все по Слову Твоему,
Не много ли всего мне одному —
Потеря близких и утрата зренья?

Жизнь без куска, сиротство, наконец...
Я лишь невзрачный малый изразец,
Затерянный в мозаике творенья.
 

* * *
Державы автобиография:
Окопы, карточки, война,
Сапог солдатских хруст по гравию,
На трудодень — стакан пшена.

Потом и эта власть состарилась,
Сменила строй, и герб, и стяг.
А я, Егоров-и-Кантария,
Все лезу с флагом на Рейхстаг.

А вот я с фронта еду поездом,
Проехал Витебск, Вязьму, Гжатск.
Но мне ступить на землю боязно:
В ней люди русские лежат...
 

Памятное

Я сдыхал, а жизнь все равно текла,
Мне в гримасу стужа сводила рот.
Я потемок ждал, чтоб украсть тепла,
Если в эту ночь повезет.

Из депо сипел паровозный пар —
На парах пыхтел огнезевый зверь,
Источала топка несносный жар.
А в избе у нас примерзала дверь.

У него же — тендер угля, балласт.
Это — корм слона за его труды.
Но не то что мне — никому не даст
Он еды своей и воды.

А вокруг — набитая углем страна.
Но она не то чтоб мне не нужна,
Как и я не то чтобы ей не люб.

Но трещит мороз, а печь холодна,
И больная мать лежит у окна,
И сварить мне не на чем суп...
 

* * *
Третьи сутки пьют, куролесят, обезьянничают за стеной,
Пиво-водочный воздух месят, словно в пику тщете земной.
Копошится шатучий улей... Достучаться и дать пинка?
А к утру показалось — умер: ни базара, ни песняка.
— Эй, вы, черти! Куда пропали? Кто вы? Лузеры, везунки?
Ваши вопли, как винный камень, оседают на дне тоски.
Вечно Русь то бузит, то плачет, обнимает, как друга, врага.
Плач ее ничего не значит. Просто стонет в трубе пурга...
 

* * *
Полночь, звенящая лобзиками цикад,
Из пустоты выпиливает ландшафт:
Насыпи терриконов, черные дыры шахт.
Только собак от кошек не отличить никак.

Бедность предметов не разглядеть в окно,
Темная суть их не подлежит перу.
Силился втиснуть множество их в одно
Стихотворенье и не успел к утру.

Спит, как цыганский табор, семья собак;
Голубь упрятал клюв под свое крыло.
Небо роняет звезды в степной овраг.
Навоевавшись за день, уснуло зло.

В полночь всегда виднее, что жизнь прошла.
Ломтик ночного неба заголубел.
В сущности, смерть обычна и не страшна.
Жаль, остаешься к финишу не у дел.

Кто опускал беззвучно весло во мрак
И сочинил все сущее — был не я.
Не оттого ль так жалобен плач собак,
Что по второму кругу прожить нельзя?