Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Девяносто третий год...

Виктор Петрович Славянин родился в 1943 году на хуторе Пинчуки Васильковского района Киевской области. Окончил Киевский политехнический институт.
Работал инженером инерционной навигации и управления движущимися объектами (управляемыми снарядами). Затем переехал в Москву, стал писать прозу, печататься.
Окончил Высшие литературные курсы Литинститута им. А.М. Горького.
Автор шести книг прозы.
Член Союза писателей России.

 

1

Тайга вдруг отступила от железнодорожного полотна. Ее сменил высокий, редкий, безлистый кустарник. За ним вдоль насыпи потянулась колючая проволока на бетонных столбах, напоминавшая рыболовецкую сеть, которую вывесили для просушки, обрамленную сверху рваными остатками бруновской петли, свисавшими с пятиметровой высоты, как ольховые сережки с веток. Пассажиру, праздно глядящему в окно, могло показаться, что поезд, как нерасторопная щука, втягивается в горло верши.

За колючками — бараки под стальными крышами. Приземистые, они стояли в ряд, напоминая пегих лошадей у коновязи...

Вдруг выросла высоченная сторожевая башня, похожая на пожарную каланчу. За ней другая, третья...

С противоположной стороны полотна проползла длинная белая стена станционного склада с крохотными зарешеченными окошками под крышей. Ее сменили загнанные в тупик шесть серебристых рефрижераторов, густо измазанных ржавыми потеками. За ними выросли шиферные крыши невысоких домиков. Из труб некоторых в пасмурную высь тянулись ленты белесого дыма.

Поезд резко замедлил ход.

— Усть-Башлык! — крикнула проводница в полутемный вагон. — Кто выходит? Стоянка — минута...

С нижней полки поднялся плотный мужчина выше среднего роста, в сером милицейском плаще с погонами капитана и, стараясь не зацепиться за торчащие в проходе ноги спящих, пошел к выходу.

— Постельную квитанцию, — нервно сказал он проводнице, войдя в тамбур.

— Не могли раньше взять? 

Девчонка недовольно искривила губы. Юркнула в вагон и вернулась с маленькой серой бумажкой в руке.

 

— Нате. — В голосе звучало презрение к жадному милиционеру. — Полотенце сдали?

Капитан не ответил. Сунул билетик в нагрудный карман френча и, торопливо застегивая форменный плащ, подошел к окну противоположной двери тамбура. Стоять рядом с проводницей ему не хотелось.

Из-под колес донеслось усталое шипение тормозов. Поезд остановился.

Капитан спрыгнул на бетонный перрон и пошел вдоль поезда к зданию станции. Мимо него пробежали две женщины, волоча за собой увесистые клетчатые сумки. Одна призывно, громко кричала кому-то из проводников, нервно взмахивая свободной рукой:

— Задержи, милая! Задержи!..

Вторая, поравнявшись с капитаном, задыхаясь, выпалила:

— Здрасьте, Богдан Орестович!

Капитан кивнул в ответ и подумал: «Ну, базарное бабье племя! Поезд раз в сутки... Не могут на полчаса раньше свою торговлю запаковать... Опоздать — любимое дело! Недоторговали...»

Вагоны медленно тронулись, обгоняя капитана.

У здания станции на перроне невысокий щуплый человек в темно-синем френче и форменной красной фуражке держал в вытянутой руке жезл, напоминавший детскую лопатку, и нервно помахивал им, подгоняя состав.

— Как съездил, товарищ Зануда? — весело крикнул человек в красной фуражке, провожая взглядом удаляющийся последний вагон.

— Нормально. — Капитан протянул руку дежурному. — Какие происшествия за праздник, товарищ Терлецкий?

— От я какой вывод делаю, товарищ участковый... Без тебя тоже можно жить. Никаких происшествий. Помитинговали на площади вчера. Наша Валентина полчаса говорила. Ты был бы, и тебя бы заставили с трибуны призвать народ к порядку...

— Я каким боком к Девятому мая, Иван Палыч?

— Как ни крути, ты — второй человек у нас после начальствующей бабы. И только ты при погонах.

— У тебя вон тоже погоны. Ты бы и выступил... — засмеялся капитан.

— У меня погоны как у индюка борода. Он ее носит, а зачем — сам не понимает. А у тебя самые настоящие, державные... Они как печать на главном документе.

— Издаля начинаешь, Иван Палыч, — ответил капитан. И настороженно спросил: — Что-то все-таки произошло?

— Как же без происшествий? Дело праздничное... Напились, подрались. Первый раз, что ли? Благо водка не по часам и не по талонам теперь... Скажи лучше, что привез? — Дежурный заглянул в глаза Зануде. — Как нам документы оформлять?

— Обещали через неделю прислать человека из райотдела. Он выдаст специальную бумажку, чтоб не ездить народу в район... Придете, распишетесь... Только нужно будет собрать денежек на билеты человеку. Сюда и обратно. Ну и угостить... И гуляй, рванина!..

— Это ты хорошо придумал. Каждому в район мотаться — три дня терять... А накормить человека — дело пустячное... Лосятинки соленой можно отвалить... И грибочков в дорогу. У меня с прошлой осени банок двадцать осталось... Опятки да маслятки... А ты заявление подал на увольнение?

— Еще нет. Если бы написал рапорт, что увольняюсь, то не позволили бы человеку к нам ехать.

— А я уж подал. Потребовали два месяца отработать. Некем заменить, говорят... Но я согласился только максимум на один... Я тебе скажу по секрету... Втихую собираю монатки. У меня в управлении дороги человек хороший есть. Обещал всем нашим контейнеры пригнать по первому звоночку... Бабка Сонька приходила просить большой контейнер. А я ей: «Зачем тебе большой?» А она так серьезно: «Так у меня две козы и козел. Их в вагон не пускают... Кассирша билет не дае». Тебе по дружбе заказал большой... А себе два придется.

— Ваня! — засмеялся капитан. — Иван Палыч, окстись! Какой контейнер? У меня кровать раскладная и та в долг взята... А то ты не знаешь, что я сам в милицейском обезьяннике ночую.

— Дом-то все равно есть. Там и... Ведь, почитай, всю жизнь прожил... Что-то накопилось...

— Хороша Маша, да не наша! — перебивая, недовольно отрезал капитан. — Ладно. Пойду. А то с тобой лясы точить до вечера можно.

— ...а на новом месте с голыми руками нельзя. — дежурный говорил, не слушая капитана. — Хоть какой топор и пила нужны... Может, перехватишь? У меня есть. Закусим?

— Сначала на службу схожу. Обещал районному начальству отзвониться к двенадцати. — Капитан глянул на часы. — А уже половина двенадцатого. Оно должно быть уверено, что правоохранительные органы уже дома... И не дремлют.

— Господи, что с людьми телевизор делает! Простой участковый, а туда же! На весь поселок один, как нос меж глаз, а правоохранительные органы... Вечером заглянь... Моя обещалась вареников с мясом налепить...

— Постараюсь. — Капитан Зануда махнул рукой, соглашаясь, и скрылся за углом станции.

— И Терезку не забудь прихватить! — крикнул вослед дежурный.

 

2

Усть-Башлык — одна длинная асфальтированная улица с тротуарами из досок. Она начинается от железнодорожной станции и уходит в тайгу. Там, вдалеке, упирается в огромные зарешеченные ворота, на левой половинке которых висит стальной, запаршивевший ржавчиной щит с еще заметным предостерегающим напоминанием:

 

ОСОБЫЙ ОБЪЕКТ

СТРЕЛЯЮТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

 

В обе стороны от этой надписи тянется трехрядная колючая стена...

В конце марта 45-го года, когда война грохотала по Германии, на двести девятом километре самого затяжного, семисоткилометрового перегона Транссиба остановился паровоз, притянувший за собой три вагона. Из них вышли два десятка людей в погонах на белых овчинных тулупах. На насыпь торопливо выгрузили гору деревянных ящиков и десяток треног. И паровоз укатил, освобождая колею скорому поезду Москва — Хабаровск. В полукилометре от дороги поставили палатки. При каждой дежурил часовой, а у центральной двое.

Когда устроился лагерь, четверо вооруженных автоматами ушли в тайгу и вернулись через два дня, конвоируя три десятка эвенков, укутанных в оленьи шкуры. Раздали туземному народу пилы, топоры и приказали валить лес.

Эвенки работали три дня. А в ночь на четвертый, когда налетела снежная буря, исчезли. Из палаточного лагеря отправили вооруженный отряд на поимку беглецов. Но места двух огромных эвенкийских стойбищ оказались пустыми. Даже оленьих следов после мартовской вьюги нельзя было отыскать.

В начальственной палатке долго совещались, стараясь составить оправдательный текст радиотелеграммы, и наконец передали: «На указанных стойбищах местных нет. Начали просеку своими силами. Просим прислать двести ящиков мыла и пятьдесят банщиков».

Через неделю подошел паровоз, но уже с десятком вагонов на хвосте. Из двух крайних выскочили военные с собаками. Окружили состав. И под злобный лай и рычание овчарок на насыпь стали выпрыгивать заключенные...

Долбили мерзлую землю, в неглубокие шурфы зарывали ошкуренные бревна, выпиленные из молодого кедрача и лиственниц, на столбы набивали квадратные костыли, похожие на подковные гвозди, и цепляли за них колючую проволоку... Временный лагерь поставили за неделю. И каждое утро под неусыпным желтозубым оскалом собак заключенные с топорами и пилами уходили в тайгу, оставляя за собой широкую просеку.

«Зэка»-народ болтал разное. Одни — просека кончится у какого-то рудника, другие — выйдет на берег реки, в песке которого много алдана[1].

Из первой партии «мыла» до «алдана» не дошел никто. Хоронили безвестных лесорубов под надзором «банщиков» чуть поодаль от просеки, воткнув в свежий могильный холм колышек с табличкой, на которой известковой краской был выписан номер. Уже второй дождь полностью смывал известь...

В один из безночных июньских дней просека вдруг повернула на юг. И к осени снова вышла к рельсам Транссиба.

Как раз на этом повороте и устроился Усть-Башлык. Кто придумал это название, в людской памяти не удержалось.

Военные по просеке уложили железнодорожную однопутку. В сотне метров от насыпи поставили двухэтажный дом из толстенных бревен лиственницы и прибили над входной дверью дощечку:

 

КОМЕНДАТУРА

 

Лагерную колючку вместе со столбами у Транссиба вырвали из земли и перевезли в Усть-Башлык. Добавили к ней еще несколько километров, отхватив от тайги огромный кусок. Разбили околюченное пространство на две равные половины.

В начале 46-го в новый Усть-Башлык прибыл первый полновесный эшелон с мужиками, женщинами и детьми.

Мужиков определили в правую часть зоны, женщин с детьми — в левую.

Поначалу прятались от морозов в палатках. По весне мужиков стали гонять в тайгу валить лес. Три дня — в тайге, три дня — в зоне. Пока мужская часть работала в зоне, бабы на лесоповале рубили сучья и, организовавшись в бурлацкий цуг, выволакивали на себе бревна.

Поставили бараки...

Валили лес, грузили на платформы...

И потянулись за колючей проволокой однообразные дни, тоскливо-тягучая житуха с одной пронизывавшей всех мыслью: скорее бы день до вечера.

А в Усть-Башлыке тоже дрожжевала жизнь. Привезли два десятка эшелонов силикатного кирпича. «Зэка» выгнали стены станции в три этажа, поставили длинный пакгауз. По сторонам единственной улицы рубили дома. Первым заселилось лагерное начальство. Дальше в тайгу, ближе к зоне, селили простых охранников.

Поставили двухэтажную школу для детей охраны. Даже привезли учителей. Но через год все, как один, учителя съехали под разными предлогами. И надзиратели, чтобы не накликать на себя гнев краевого начальства, вынуждены были искать учителей из зэков. Благо их было много. Утром учителей «из-за проволоки» водили под конвоем в школу, а после семи вечера — обратно. Они преподавали все, кроме русского языка и истории. Русского «учителя из-за проволоки» не знали в достаточной степени. Выписали особого человека из края. Тот за три месяца обучил пятерых. А на уроки истории поочередно приходили директор школы, учивший детей военному делу, и парторг зоны, майор, который был убежден, что Спартак воевал в Первой конной армии.

И вскоре на крутой смеси польского, немецкого, мадьярского языков и украинского со странными добавками «сы» к словам свободно говорила вся усть-башлыкская детвора. И самой любимой песней после «...Над крылечками дым колечками и черемуха под окном...» была разудалая «Ой, чорна я сы, чорна, чорнява, як циганка, чом сы полюбыла, чом сы полюбыла чорнявого Иванка?», которую пели под гармонь в своих дворах подвыпившие охранники.

Начальство запрещало петь «бандерóвские» песни, но потом смирилось, не найдя в них ничего предосудительного. Все равно, кроме ближнего кедрача, их никто не слышит.

 

К 56-му году людей в зоне крепко поубавилось.

 

В тот же год в какой-то из весенних дней «зэков» не выгнали на лесоповал. Целую неделю народ шлялся между бараками в нервном неведении. Тревогу нагнала таежная тишь, что вдруг проникла из-за проволоки. Исчезли куда-то «банщики» со своими собаками. Неожиданно съехало почти все лагерное начальство. Ворота зоны раскрылись, и зэкам объявили, что они теперь свободны... Но безвыездно. Свобода заканчивалась у железнодорожной станции. Приказано было мужьям разыскать жен и детей. Тех, кому это удалось, расселили по опустевшим домам охраны. Остальным предложили строить жилье самостоятельно. Благо за лес платить не требовали — вали и строй.

На второй этаж комендатуры заехал леспромхоз. На первый этаж перевезли лагерную больничку.

Дети из зоны пошли в школу. В первом классе сидели малышня и переростки, которым через год-другой впору было уже жениться или выходить замуж.

Лес перестали бурлачить. Хлысты на трассу вытягивали трелевочными тракторами. Правда, грузили бревна в вагоны все равно вручную, придумав подъемные краны, похожие на колодезные журавли.

Одно осталось неизменным. Председателем исполкома, или, по-местному, начальником поселка, остался главный «вертухай»[2], бывший начальник зоны Захар Куроцапов. Высокий, грузный, ходил он по улице «вольного» поселка важно, выпятив живот, заложив руки за спину. Глядел на мир полуприкрытыми глазами сверху вниз, считая поселок продолжением зоны. Иногда казалось, что он спит на ходу. Только теперь одевался Куроцапов в цивильный костюм из габардина кофейного цвета — однобортный пиджак и широченные клеши по моде сорок шестого года.

Председатель несколько раз писал заявление с просьбой переселить его и семью куда-нибудь на материк. Но краевое начальство, зная нрав и «заслуги» Куроцапова перед страной и партией, упорно отказывало, справедливо опасаясь выносить заразу из тайги. В награду за согласие безвыездно казнить и миловать в Усть-Башлыке «вертухая» держали в начальственном кресле еще пятнадцать лет. И в качестве сладкой пилюли приняли его дочь Валентину в краевую Высшую партшколу без комсомольских и партийных ходатайств.

На Седьмое ноября, Первое мая, а потом и Девятое Куроцапов надевал галифе и френч без погон, украшенный тремя рядами медалей. Выходил из дома, неспешно шагал сотню метров до площади перед станцией, тяжело забирался на наспех сколоченную праздничную трибуну. Монументально стоял, теребя пальцами правой руки разноцветные кругляшки-награды, которые камертонно звенели, как аккомпанемент выступавшим. Особенно любил Захар Куроцапов день Победы, потому что только у него единственного во всем поселке были «военные» награды, хотя ни одного дня и часа он не провел на фронте и даже вблизи его.

На митингах всегда выступали директор леспромхоза и парторг. Хоть эти начальники менялись с абсолютной регулярностью — раз в два года, слова они говорили одни и те же. «Вольные» поселковые мужики, приходившие на красно-лозунговую площадь в праздничных белых рубашках и галстуках, с ленивой безразличностью слушали начальственные речи об успехах и недостатках в работе леспромхоза, нетерпеливо поглядывали на часы, подгоняя взглядом стрелки к двенадцати. К этому времени открывался в единственном магазине водочный отдел. Ради этого они и ходили на митинг.

Наслушавшись вдоволь трибунных заклинаний и заверений, народ хватал водку, специально завезенную к празднику, — бутылку в одни руки — и расходился разговляться по домам.

 

Леспромхоз работал двенадцать лет.

И вдруг среди лета в Усть-Башлык нагрянуло важное начальство. Два десятка гостей деловито ходили по поселку, о чем-то разговаривали и даже громко спорили, заглядывая через штакетники заборов во дворы. Целый день осматривали заброшенный, запустевший лагерь, бродили вокруг остатков бараков, стены и стропила которых местные давно растащили на дрова. Один из приехавших, похожий на вьюнка, даже взобрался на дальнюю, чудом уцелевшую сторожевую вышку.

Еще день комиссия просидела в кабинете поселкового начальника. С тем и уехали.

Через неделю леспромхоз закрыли.

А с материка эшелон за эшелоном стали приходить в Усть-Башлык горы кирпича и цемента, железобетонные столбы длиной восемь метров и стальные конструкции. Мужики, работавшие на разгрузке, радостно гадали на свое счастливое будущее. Одни «бандерóвцы» уверяли, что у них будут строить секретный ракетный завод. Другие — секретный полигон для самолетов. Но когда прикатил вагон, доверху набитый бухтами с детства знакомой колючей проволоки, радость как-то в мгновение умерла.

Бывших леспромхозовских стали набирать на работу.

Зону возвели за год.

За неделю перед сдачей начали звать в охрану. Залетных рабочих не брали, а только местных, безвыездных.

Одели, обули, провели инструктаж и объявили, что зона в Усть-Башлыке особая. Здесь будут содержаться «самые-самые кровопивцы и насильники», опаснейшие рецидивисты. И приказом рекомендовали с будущим контингентом избегать контактов.

Первый вагон пригнали уже через месяц. Охрану выставили вокруг станции. Но новые охранники, помнившие еще старые конвои, удивились, что им не выдали оружия и встречать «кровопивц» и «насильников» будут без собак.

«Урок» оказалось шестеро. Четыре мужика и две молодые женщины. Они спустились по ступенькам на платформу и стали тихо переговариваться, не обращая внимания на охранников. На вид каждому из них было лет по тридцать. И выглядели они совсем не по-бандитски. У охраны поначалу сложилось впечатление, что эти шестеро приехали не в тюрьму на годы, а на веселую прогулку в лес, чтобы на своей шкуре испытать прожорливость комарья.

К ним подошел начальник лагеря, подполковник, представился, негромко выкрикнул фамилии, читая из списка. Удовлетворенно кивнул и ушел, приказав отвести заключенных в столовую...

Через год зона была заполнена.

Поначалу с «урками» говорили грубо, с матерным припевом. Но как-то само случилось, что тихая, почти дружеская манера общения «зэков» друг с другом передалась и охране. В присутствии женщин никто не скабрёзничал. Да и мужики перестали вставлять любимую «блю» через слово. И снова все повторилось, как когда-то в далеких сороковых. Учителя из школы сбегали, не проработав и года, и начальство вынуждено было приводить преподавателей из зоны. Поначалу учителей конвоировали, а потом это надоело. Они сами ходили в школу как на работу, к половине девятого, и возвращались за колючую проволоку к вечернему «шмону»[3]. Долговязый преподавал математику и физику, две молодые женщины учили местную детвору грамотному письму и русской речи. На выбор предлагался любой из иностранных языков, благо среди «уркаганов» чуть ли не каждый второй знал по два. Только для истории и обществоведения учителя в зоне не нашлось. «Рецидивистам» эти предметы не доверяли лишь потому, что все тянули срок по единственной статье «семь плюс пять»[4]. Эти не самые важные предметы с горем пополам осиливал директор, он же парторг, по специальности физкультурник и преподаватель труда. И школа выпускала «специалистов» по пошиву рабочих рукавиц, таких же, какие строчили в зоне «урки».

В башлыкском медпункте хозяйничал сорокапятилетний московский хирург, привезенный в зону во втором или третьем этапе.

В бараках говорили: «Тянет срок за то, что не верит в будущее». Это была и правда, и ложь... На митинге, посвященном закладке первого камня в фундамент нового корпуса института, в котором хирург учился и где заведовал кафедрой, будучи под крепким подпитием по случаю удачной операции на почках, сделанной им впервые в стране, он, подняв над головой капсулу с обращением к будущим поколениям, сказал в микрофон: «Чтоб эту ахинею прочесть, нужно будущий корпус развалить... Так зачем ее закладывать? — И громко расхохотался пьяным смехом. — Под церкви никаких обращений не закладывали, и они до сих пор стоят...» И, отдавая блестящую трубочку ректору, уронил ее под ноги. Но самое страшное — врач сказал это в присутствии чуть ли не самого главного державного партначальника в очках...

Хирург согласился лечить местных только при условии, что параллельно станет обучать врачеванию кого-то из местных. С ним не спорили. Ведь до него медпункт пустовал и с пустяками приходилось ездить в район. Кого-то не успевали довозить...

Пришли на вольную «больничку» две девчонки, только что выпущенные из последнего класса школы. Одна быстро отказалась, не вынеся обилия крови и постоянной возни с грязными бинтами. А вторая пять лет слушала «лекции» хирурга, помогая ему во всем.

Перед самым концом срока московский доктор попросил начальника лагеря привезти из края какую-нибудь «гербовую» бумажку, но только с шапкой, где тиснением отчеканено слово «Диплом». И перед тем как выйти из-за проволоки полусвободным человеком, он вывел черной тушью на гербовом листочке:

 

Выдан настоящий Пехоте Терезии Дезидериевне, что она прослушала полный теоретический и прошла практический курсы терапии в объеме Первого медицинского института им. Сеченова при больнице Учреждения ЯД-4312 в поселке Усть-Башлык. Может лечить.

Доктор медицинских наук Славский В.Т.

 

И чтобы документ выглядел солиднее, в нижнем белом поле диплома сделал сноску:

 

Славский Владислав Теофилович. Диплом ВАК[5] № 45678 от 23 ноября 1969 г.

 

Так у безвыездных случился свой доктор.

Но Славского оставили еще на пять лет на поселении. Статья у него — «плюс пять». Он поселился в доме у Пехот по самой банальной причине: Терезия была на сносях. Расписаться им не было никакой возможности: у доктора в Москве оставалась законная семья.

Роды принимал сам Славский.

И может, когда-нибудь доктор стал бы главврачом в усть-башлыкской больнице, но через два года после рождения дочери, во время приема очередного башлычника, прямо в кабинете он стал хрипеть, задыхаясь, и, упав на пол, умер. Приехавший из района патологоанатом сказал, что у коллеги оторвался тромб...

В зону врачей больше не завозили, и Терезия стала главным и единственным лекарем-спасителем для устьбашлычников. На зонной «больничке» был свой фельдшер, но и тот часто бегал спрашиваться к Терезии, особенно когда кто-то из «урок» жаловался на рези в животе. Он больше всего опасался аппендицитов, потому что не умел правильно установить диагноз — косит кто из «зэков» под больного или действительно воспаление слепой кишки.

Терезия несколько раз оперировала несчастных...

Краевая власть вдруг облагодетельствовала зону и устьбашлычников. На ближайшей сопке вертолетом установили высокую мачту. «Урки» помогали рыть шурфы под фундамент. За проволокой нашлись даже два специалиста по телекоммуникации. И в Усть-Башлыке загорелись телевизионные экраны.

В 90-м, в ноябре, как раз по первому крепкому снегу, зону вдруг закрыли. Подогнали два состава плацкартных вагонов и увезли вольных «политуркаганов» на материк. За ними подалось все лагерное начальство, оставив охранников искать пропитание самостоятельно.

Единственная радость от закрытия зоны — поселковый начальник Валентина Куроцапова объявила на митинге в октябре 91-го всем «невыездным», что с этого дня они свободны и могут идти и ехать на все четыре стороны. Правда, шагая домой после митинга, в сердцах крикнула кому-то: «Да хоть к чертям собачьим!» Но известие о полном освобождении никого не обрадовало. За день до счастливой отмены «вечного поселенчества» вышел из строя телепередатчик на сопке. А чинить его было некому...

В Усть-Башлык снова пришли уныние и безделие. На маленьком хлебозаводе мест не было. Больницу пересчитали на медпункт, оставив Терезию Пехоту работать на полставки, как не имеющую официального диплома. Присылали несколько раз докторов, но эскулапы, как и учителя, сбегали из поселка, что зайцы от лисы. В магазине шаром покати. А самым главным человеком в Усть-Башлыке вдруг стала шестидесятипятилетняя Софья, бабка Оня, хозяйка трех коз и козла, снабжавшая всех поселковых детишек молоком, а мужиков — невонючим самогоном, настоянным на кедровых орехах.

«Бандерóвцы» стали искать отхожий промысел. Хватались за любую работу...

И вдруг кто-то предложил ехать на родину.

Стали кумекать, как лучше организоваться.

Заезжие торговки, которые «челночили» в Польшу, утверждали, что можно податься хоть завтра, потому что на границе с Украиной никого нет и принимают по советскому паспорту всех... если дать ментам двести долларов. Но долларов в Усть-Башлыке никто не видывал, и потому давать было нечего.

Решили официально ехать, получив от районной милиции «выписной» корешок...

 

3

Оставив Терлецкого на платформе, Зануда вышел на площадь. На ней было грязно. Валялись пустые бутылки, ветер гонял куски газет и трепал кусок выцветшего красного сатина, сорванного с угла праздничной трибуны. Подошел к зданию бывшей комендатуры. Над дверью вместо привычной вывески красовалась новая, нарисованная на большом листе толстой фанеры:

 

ОПОРНЫЙ ПУНКТ МИЛИЦИИ

МЕДПУНКТ — АПТЕКА

 

Капитан вошел в темный коридор. Ударило заскорузлой пылью и плохо проветриваемым подвалом. Постоял перед дверью своего кабинета, оглянулся на решетки «обезьянника», будто проверял — не забыл ли за прутьями арматуры кого, когда уезжал в район. Открыл ключом дверь и, присмотревшись, принюхался. Так он поступал всегда после длительных отлучек. В четырех стенах, выкрашенных в голубоватый цвет, все было привычным, узнаваемым. Стол с телефоном, кресло с потертыми матерчатыми подушкой и спинкой, сейф в углу. Три фанерных стула для посетителей. Круглая железная печка в углу и раскладная алюминиевая кровать за ней...

Из печного угла тянуло холодом...

Зануда сбросил плащ и, усевшись за стол, набрал номер телефона районного начальника. Но трубка ответила сигналом «занято». Тогда капитан позвонил поселковому начальству, чтобы сообщить, что благополучно прибыл, но и тут номер оказался занятым. Он набрал третий номер.

— Терезочка... это я, — сказал он в трубку.

— Слава богу, ты наконец приехал! — ответил взволнованно женский голос. — Святые угодники! Когда же все это кончится?

— Что случилось? — нервно спросил Зануда.

— Темку, почтальона, побили, паразиты!..

— Где он?

— У меня сидит... Приди!..

Капитан закрыл дверь кабинета и поднялся на второй этаж.

В зубопротезном кресле полулежал молодой парнишка. Лицо его укрывали бинты.

— Полюбуйся! — сказала женщина в белом халате. Она осторожно сняла с лица парня кусочки марли.

Левый глаз заплыл. Веко только угадывалось на фоне сине-бурого пятна. Губы вспухли, налившись черной водой.

— Это кто тебя так? — кривясь, точно от боли, спросил Зануда.

Парень молчал, отвернув правый глаз от участкового.

— Я спрашиваю: кто тебя побил? — потребовал капитан.

Но парень и вовсе закрыл глаз.

— Будешь молчать?.. Молчи. Но я все равно дознаюсь. И если это твой папашка — сроку ему не миновать. Даже если напишешь кучу бумаг, что ты его прощаешь, что он погорячился...

— Не папаша, — с трудом ответил парень.

— А кто?

— Господи! — Терезия вымочила в ванночке бинт, выжала его и положила на лицо парня. — Терпи!.. Атаманом будешь!.. Знамо кто! Вальки Куроцаповой сынок! Больше некому у нас...

— Это правда?

Артемий молчал. Морщился, моргая правым глазом. От боли у него начала дергаться щека. Попробовал ухватиться за больное место, поднял руку, но медсестра одернула ее:

— Не смей! Заразу какую занесешь...

Зануда вышел и вернулся с чистым бланком протокола. Уселся в кресло медсестры и взял из стаканчика ручку.

— Фамилия? — спросил капитан.

— А то вы не знаете. Юрчишин...

— Я знаю, а протокол не знает. Зовут как?

— Артемий Сергеевич.

— Где проживаешь?

— Ну вы же знаете...

— Отвечай, как спрашивают.

— Что ты к парню пристал? — возмутилась медсестра. — Его от боли всего крутит...

— Терезия Дезидериевна, я попрошу не вмешиваться. Делай... те свое дело... — И, нагнав в голос строгости, добавил: — А ты отвечай! — И, чуть заметно усмехнувшись, добавил: — А то и другой глаз сейчас заплывет.

— В сороковом доме, по левой стороне.

— Чем занимаешься?

— Учусь в одиннадцатом классе.

— Как оказался в медпункте?

— Пришел на почту за письмами, чтобы разнести по домам. Мария Дмитриевна привела сюда.

— Как ты оказался на почте?

— Вы же знаете, что я подрабатываю почтальоном, — ответил Артемий. — Перед школой разношу почту.

— Я знаю все. А ты отвечай для протокола. Я тебя не дразню, а ты — не собака. Не огрызайся... Где и с кем подрался?

Артемий замолчал, начал ерзать в кресле.

— Давай по порядку... — предложил участковый. — Что ты делал вчера? Чтобы — с моих слов записано верно...

— В девять часов утра я был у вас.

— А что ты забыл в моем кабинете?

— Не в кабинете... В вашем доме...

— Тогда не у вас, а в бывшем доме участкового Зануды. — Капитан бросил взгляд на медсестру. — Правильно?

— Правильно, — согласился парень.

— Что ты у меня... — Зануда запнулся. — Что делал в этом доме?

— Принес письмо от Зануды Марины Богдановны... Вашей дочки.

— Что ты ребенка все занудишь?! — возмутилась Терезия. — Можно подумать, что ты где-то в Москве участковый, а не в нашей грязюке!

— Протокол требует, — ответил капитан. — Что делал дальше?

— Потом пошел домой кормить отца и мачеху.

— Потом? — нервно спросил Зануда.

— Был на митинге к Девятому мая. Потом встречал «пятьсот-веселый» поезд, чтобы снять почту из края...

— Снял. Потом?

— На площади ко мне подошли...

— На привокзальной площади ты встретился... С кем?

— Вовка Куроцапов. Ну... То есть — Бурдин... и трое пацанов. Они спорили.

— И попросили тебя быть судьей?

— Да.

— Про чего спорили?

— Кого сразу взяла Красная армия — Берлин или Прагу?

— А какая разница?! — спросила медсестра с искренним удивлением.

— И ты, конечно, объяснил? — недовольно хмыкнул капитан.

— Да.

— И что же ты рассказал?

— Что Берлин был взят тридцатого апреля, — сказал Артемий, морщась после очередной смены примочек, — а в Праге началось восстание против немцев. Восставшие по радио попросили помощи. Красная армия была далеко. А рядом с городом дислоцировалась пехотная дивизия РОА.

— А что это? — спросил Зануда.

— Российская освободительная армия...

— А я что-то такой армии и не знаю, — сказала Терезия.

— И дальше? — попросил участковый.

— И РОА выбила немцев из Праги.

— А где же были наши танки? — удивленно переспросила медсестра.

— Танки Первого Украинского фронта марш-бросок совершили из самого Берлина. Когда вошли в Прагу... немцев там уже не было...

— А куда же эти проклятые фашисты подевались?

— Терезия Дезидериевна! — возмутился Зануда. — Давай ты... Вы не будете мешать составлять протокол... И что ты дальше говорил?

— Что из Праги немцев выбили бойцы РОА генерала Власова.

— Власовцы?! — недовольно воскликнула медсестра. — Ты что такое говоришь, поганец?! Какие еще власовцы?! А я ему примочки!

— Я же просил не мешать составлять протокол! — крикнул Зануда, уже не сдерживая себя.

— Так как же так можно брехать?! — в гневном порыве спросила Терезия.

Зануда тяжело вздохнул и сказал:

— Дальше? Ты сказал, что власовцы выбили немцев из города?

— Да.

— И что было дальше?

— В Праге?

— На площади перед станцией Усть-Башлык! — сдерживая себя, чтобы не закричать, сказал капитан.

— Вовка Куроцапов... Ну, Бурдин полез драться... Он кричал, что я сука...

— И правильно сделал! — возмутилась медсестра. И заявила недовольно капитану: — А ты протокол составляешь! Его в тюрьму в самый раз, а не примочки!

— Не тебе ругаться! — отрезал Зануда.

— Это почему же?! — так же нервно спросила Терезия.

— Твои дед и бабка, как мне известно, попали сюда как бандерóвцы... И скажи им спасибо.

— Так то бандерóвец, а не власовец! И за что это им спасибо?! Что я тут, в этом лесу, жизнь угробила?!

— Что ты родилась...

— Убирайтесь отсюда оба! — возмущенно крикнула Терезия. — Нашли место, где рассиживаться!

— Вставай, агитатор, — сказал капитан и вышел из-за стола. — Пошли ко мне...

В кабинете Зануда усадил парня на стул и спросил, опускаясь в кресло:

— Очень больно?

— Терпимо.

— Теперь будешь умнее. Не всякому на нашей площади твои знания нужны...

Он дописал формальности в протокол и протянул его парню:

— Подпиши... С моих слов записано верно...

Артемий расписался и остался сидеть с ручкой в руке.

— А это правда, что... — осторожно спросил участковый.

— Вы про чего?

— Что власовцы освободили?

— Да. Об этом все знают. Давно в книгах уже пишут.

Зануда выпустил воздух из легких с шумом и сказал:

— Ты, Тема, никому больше не говори об этом. Хорошо?.. Здесь это никому не надо...

— Хорошо.

— Беги в школу...

 

* * *

Проводив Артемия, Зануда откинулся на спинку.

«Господи, Господи! Когда это все кончится? — подумал он. — Стоит отъехать на три дня — и на тебе. Хоть сутками торчи памятником посреди площади!.. Слава богу, что только мордобой, а не поножовщина...»

Он снял трубку и набрал номер.

— Валентина Захаровна?.. Это Зануда...

— Узнала, — ответил низкий женский голос. — Уже вернулся?

— Еще еду в поезде... — пошутил участковый. — кажется.

— Что хорошего везешь от начальства?

— Ничего...

— А у меня совсем другие сведения...

— Интересно...

— Ты что же это народ баламутишь?

— Расшифруй, дорогая Валентина.

— Мы с тобой на службе. И тут не до Валентин. Валентина Захаровна...

— Виноват, товарищ начальник. Забыл, что мы с вами в одно время на горшках сидели... Правда, ты в третьем доме, а я в третьем женском бараке...

— Когда было... А народ баламутишь зачем? В паспортном столе зачем корешки требовал? И зачем тебе заграничный паспорт?

— У вас есть такой паспорт?

— Я обязана иметь.

— Это с какого такого права? — раздраженно спросил капитан. — По заслугам отцов и дедов?

— А если срочно нужно с какой делегацией выехать?

— Я и не подумал.

— Людей зачем с места срываешь?

— Вам все лучше. И так работы нет.

— Будет. И очень скоро.

— Как будет, так и вернемся... Лучше скажи: где твой сынок?

— Спит дома.

— Перезвоните ему. Как проснется... попроси зайти ко мне.

— Что-то случилось?

— Пока ничего не случилось. Нужно, чтобы он подписал протокол, как свидетель. Лучше, чтобы...

— Хорошо. Он зайдет... — Трубка нервно заголосила.

Капитан долго смотрел на кругляшек микрофона, из которого вырывался электронный клекот, всегда напоминавший Зануде нервно-радостный крик коршуна, только что убившего горлицу. Казалось, коршун сидит перед ним... Он со злостью швырнул трубку на аппарат.

Раздражение, которое сейчас крутилось в нем вместе с кровью, нагнало холода... Подошел к печи, раскрыл топку и бросил в ее пасть несколько сосновых лучин. Смял газету и поджег. Пламя, съедая бумагу, стало облизывать белые бока палочек, и те, казалось, радостно купаются в огне.

Пока капитан разговаривал с Куроцаповой, забыл о письме дочери. А сейчас, глядя на разгорающееся пламя, мыслями был в доме, где его ожидал конверт.

«Наверное, написала, когда приедет... — подумал Зануда. — Сессия у них до конца июня... Вот балда! Не догадался попросить, чтобы выписали Марине заграничный паспорт... Сделали бы по дружбе... А может, и не надо?.. Пусть закончит, а тогда уже сама решит — ехать... не ехать...»

Капитан подошел к окну. За стеклом, за стальной решеткой, на площади двое мужиков разбирали трибуну.

«Во жизнь! — подумал он. — То красная, как тряпка, то серая, как площадь... От праздника к празднику... Поставим трибуны — счастье на три дня... Потом это счастье разбираем... Тьфу!.. Да! Надо попросить Артемия, чтобы письма от Марины приносил прямо мне...»

Дверь в кабинет отворилась.

— Можно? — раздался голос Терезии.

— Заходи.

— Как съездил? — Терезия обхватила шею Зануды. — Как я соскучилась, Бодечка!.. Есть будешь?

— Конечно. Сейчас Терлецкий на станции предлагал выпить...

— Ты выпил?

— Говорю — предлагал. Но если с ним сесть — это до вечера...

— Я сейчас принесу... У меня все готово. Только чайник закипит.

— Давай я к тебе?

— Нет. Я — сюда... Ко мне люди придут.

Терезия принесла чайник, достала из ящика стола тарелки. Еще раз ушла наверх и вернулась с кастрюлей.

— Картошка с грибами, — сообщила она.

Они уселись за стол, принялись есть.

— Чего хорошего привез? — спросила Терезия.

— Через две недели человек из паспортного стола приедет. Все оформит. Подадим заявление на выписку. Поставит штамп в паспорте и выдаст корешок. И можно ехать...

— А как мои дела?

— Да никак, — нехотя ответил Богдан, глядя сосредоточенно в тарелку. — Идет расследование...

— Да какое расследование?! — возмутилась Терезия. — После пожара никто и не приезжал. Только страховщик голову морочил. Все пытался выудить у меня: «А может, это вы сами подожгли?» Сволочи! Я сама свой дом с дочерью подожгла. — Женщина отложила вилку и, вынув платок, стала вытирать слезы.

— Успокойся... Найдут...

— Два года ищут...

За дверью послышались шаги. Кто-то поднимался на второй этаж.

— Попей чай сам, — сказала Терезия. — Ко мне с зубом...

— Вечером Терлецкие на вареники зовут, — сказал Богдан.

— Сходим, — согласилась женщина, исчезая в коридоре.

 

* * *

Капитан глянул на часы. Стрелки отсчитали почти половину второго.

«Обещала предупредить... — подумал Зануда о словах Куроцаповой. — Сыночек плевать хотел на мамашу и ее слова. Ладно... Не хочешь, Магомед вшивый, приходить, тогда я к тебе. А потом уже за письмом...»

Зануда накинул плащ, надел фуражку, долго решал: брать папку или только один листочек протокола.

Взял папку и вышел на площадь.

Двое продолжали разбирать трибуну. Капитан, минуя, поздоровался. Мужики кивнули.

От станции долетел надрывный сигнал локомотива.

«“Пятьсот-веселый” в Москву пошел...» — отметил Зануда.

У третьего дома по левой стороне он остановился... Дом бывшего начальника лагеря капитан не любил. Что-то отталкивало его от этих стен. Ему казалось, что бревна этого дома — часть давно покинутого им барака в зоне.

Долго возился с запором на калитке. Требовательно постучал в дверь.

— Юраня?! Ты? — откликнулся голос изнутри. — Заходи, Балабан! Открыто!..

В полутемном коридорчике Зануде в нос ударил острый запах перекисшей капусты. Он натолкнулся на пустое ведро, и железка с грохотом покатилась по полу...

На тахте лежал парень лет тридцати. На полу валялись пустые пивные банки.

— Здравствуй, герой, — сказал Зануда.

Парень попробовал подняться, потянулся за брюками, но передумал.

— Вам чего? — спросил парень лениво.

— Отдыхаешь после героических подвигов? — ответил капитан. Уселся к столу, достал бланк протокола, принялся писать. — Бурдин Владимир Валерьевич?.. Правильно? Что делали вчера, Владимир Валерьевич?

— Отмечал день Победы, — не скрывая небрежной бравады, ответил парень. Он пошарил по полу рукой. Нашел пивную бутылку и приложил горлышко ко рту.

— Поподробней. С кем? Сколько выпили?

— Втроем... Юрка Погранец... Димка...

— Погранец?.. Я такой фамилии у нас в поселке не знаю. Это кто?

— Кликуха... Погоняло.

— Сдается мне — ты к этапу загодя подготовился... «Кликуха», «погоняло»... Ты забыл еще пару слов... «Кича» и «дубок»... — И, не ожидая ответа, пояснил: — «Нары» и «стол»... Это тебе сгодится.

— Не забыл, — с неприязнью отмахнулся Бурдин и, дотянувшись до джинсов, лихо натянул на стройные ноги.

Это был высокий ладный парень с густыми вьющимися волосами, которые светло-кипящим потоком падали на плечи. Он беспрерывно кривил пухлые губы красивого маленького рта, отчего лицо всегда выражало неудовольствие и презрение.

— Говорят, что у нас опять зону типа откроют, — сказал Бурдин уверенно, натягивая на голое тело зеленую куртку, на спине которой была вышита гладью голова белоголового орлана. — Ты знаешь?

— Мамашке своей будешь тыкать! — недовольно ответил капитан. — Или кому другому в кедровом стланце...

— Уже, — рассмеялся Бурдин смехом превосходства. Уселся на постель. — Милиция, когда дознается... получит удовольствие.

— Пока откроют у нас, — не следя за словами парня, сказал Зануда, — ты в другой зоне будешь парашу чистить.

— А чё такое? Чё вы на меня бочку катите?

— Фамилии дружков знаешь? — спросил капитан, не отрывая взгляда от листочка протокола.

— Балабанов. И Димка Бодягин...

— В котором часу пили? И где?

— У Жанки в гараже взяли бутылку водки.

— В гараже — это где?

— А то вы не знаете, что такое у нас гараж!

— Отвечай на вопрос! — нервно прикрикнул капитан.

— В палатке у Жанки взяли бутылку. Пошли на станцию. Там культурно выпили, в зале, на скамейке возле кассы... Пришел «пятьсот-веселый»... На нем приехал Кирялка Кузин. У него была бутылка.

— Какого объема?

— Ноль семь.

— Так и запишем... После Жанкиной пол-литры выпили еще ноль семь на четверых... Дальше?

— Побазарили.

— Говори по-людски! — крикнул Зануда. — О чем говорили?

— Ну... Перетерли... Кирялка Кузин сказал, что Сталин дал команду взять Берлин к празднику... Первого мая. А Бодягин сказал, что сначала взяли Прагу, а потом уже Берлин... потому что Прага ближе к Москве...

— А по-твоему, как было на самом деле?

— Я не знаю. Мне без разницы.

— Почему?

— Потому что было давно и меня это не интересует.

— Ты сколько классов окончил?

— Восемь.

— Где работаешь?

— Раньше в охране лагеря бойцом. Теперь... безработный.

— Почему?

— Ждем-с. — Бурдин картинно раскинул руки в стороны, подражая герою рекламного ролика. — До первой звезды-с.

— Водку рекламой заедаешь? Награды ждешь, Суворов?

— При чем здесь реклама? — обиженно ответил Бурдин. — Пацаны говорили, что скоро нашу зону из политической в нормальную переделают. Вон братвы сколько развелось. Некуда девать. В телевизор уже не влазят. И сказали, что у нас для пожизненного все организуют... Всем нашим работы до самой пенсии хватит... Чё баракам пропадать?

— Ну и дальше как отдыхали? — спросил Зануда, не обращая внимания на слова Бурдина.

— Вышли на площадь... Бодяга предложил еще раз сходить к Жанке в гараж... Кирялка Кузин сказал, что к нам в новую зону будут привозить тех, которые приговорены к исполнению...

— И ты пойдешь работать исполнителем?! — вырвалось у капитана.

— А чем плохо? Приравнивается — что сварщик. На пять лет раньше на пенсию...

— И дальше... что было на площади? — нервно перебил капитан. — Сходили в гараж. Потом?

— Потом? — спросил себя нехотя Бурдин и замолчал.

— Быстрее ворочай языком! С кем дрались?

— Увидели Тёмку-почтальона, — лениво сказал парень.

— Быстрее. У меня мало времени.

— Балабан позвал его и спросил про Прагу.

— А что же Артемий?.. Полез вам морды бить?

— Набрехал, сучка!

— Повтори брехню.

— Он сказал, что Прагу от немцев освободили власовцы, а наши танки приехали уже в пустой город... без единого выстрела... Набрехал на нашу армию! И получил, сука...

— Ты так любишь армию? — спросил Зануда. — Почему не пошел служить?

— Не взяли. Я хотел...

— Бежал в военкомат, аж спотыкался? — заметил капитан. — А если это правда?

— Чё — правда?

— То, что говорил почтальон?

— Не бывает, чтобы предатели против фашистов. — Губы Бурдина с презрением глянули на участкового.

— А тебе больше как нравится?

— Такого не может быть!

— А ты откуда такой уверенный, что не может быть?

— По ящику бы сказали...

— По телевизору говорили про это, как раз когда ты с дружками водку жрал. — Капитан глянул на Бурдина недобро.

— Не могли такого говорить... потому что брехня! — заявил уверенно парень.

— А кто тебе дал право руки распускать? Даже если брехня...

— Так он же родину паскудит! — выкрикнул Бурдин.

— Какую родину?

— Советский Союз!

— А ты в какой стране живешь, придурок?

— В... — запнулся парень. — В России.

— Ты живешь в одной стране, а кулаки пускаешь в ход за честь государства, почившего в бозе?

— В какой бозе?

— Ни в какой, а в каком... В гробу твой Советский Союз. Нету такой страны! Ты знаешь об этом?

— Пацаны говорили, что Союз скоро типа вернется... раз зону открывать будут. А брехать людям не надо! Западло! Я за это пасть порву кому угодно!

— А тебе в голову не приходило, что почтальон знает больше тебя? Если мне не изменяет память, то ты два года сидел в третьем классе и шестом... Я правильно помню?

— Какая разница?

— А Артемий вон на золотую медаль учится... — Зануда подошел к телефону и набрал номер. — Аркадий Семенович?.. Это Зануда... Сейчас к вам придет один молодой человек... Вы его знаете хорошо. Владимир Валерьевич Бурдин. Куроцаповский сынок... Вы его проводите в класс, где учится Артемий Юрчишин... Нет. Не во время перемены, а во время урока... Повторяю... Во время урока!.. Причина?.. Простая... Гражданин Куроцапов... Бурдин изъявил желание извиниться перед Юрчишиным при всем классе. А вы проконтролируйте... пожалуйста...

— Никуда я не пойду! — крикнул парень и пнул пустую банку из-под пива. Та с мышиным визгом отлетела к стене.

— А ты, паскуда, — капитан заговорил шепотом, держа в руке телефонную трубку как какое-то оружие, — сейчас пойдешь в школу. Вместе с директором заявишься в одиннадцатый класс и извинишься перед почтальоном... Чтоб весь класс слышал. — Нервно бросил ее на рычаг аппарата. И приказал: — Скажешь громко, что ты был неправ и что никогда больше...

— Не пойду! — огрызнулся Бурдин.

— Подпиши протокол. — Зануда пододвинул листок на край стола. — И допиши: «С моих слов записано верно». И распишись...

Бурдин нехотя подписал бумажку.

— А вот теперь... — Капитан переломил протокол пополам, сунул в папку. — По этой бумаге я тебе вляпаю пять лет. И запомни, придурок... Если твоя мамаша в поселке у нас главный начальник, то, как только ты сядешь... А я тебе вспомню все твои проделки, какие знаю и что за тобой плетутся...

— Плетутся... — с презрением перебил Бурдин. — Не люблю понты!

— ...то дорогую Валентину Захаровну тут же попросят на выход... И передачи возить для сыночка не на что будет. Понятно? И тогда ты уже будешь кормить безработную мамашу из зоны. Сколько бревен погрузишь или тачек перевезешь, на столько мамаша и пожрет... и попьет. А зона твоя будет не на нашем поселке. Я постараюсь, чтобы тебя на самую Колыму заперли... В какое-нибудь Ягодное или Сусуман...

— Ага! Спужался я очень... Мы еще поглядим... Доказать еще надо!

— А есть что доказывать?! — зло спросил капитан.

Бурдин промолчал.

— Так что выбирай... За час чтобы сходил в школу... Я проверю...

 

* * *

Артемий вошел в школу и сразу натолкнулся на директора.

Тот стоял у стены, подпирая доску с расписанием уроков. Увидев парня, директор бросился к нему с подобострастным лицом, словно к давно ожидаемому начальнику:

— Господи, Тёма! Что это с тобой?

— Ничего, Аркадий Семенович. Подрались...

— Ох, как это не вовремя... Пойдем ко мне.

Они поднялись на второй этаж и вошли в кабинет.

— Присаживайся... — суетно попросил директор, прижимая плечи парня к полу. — Дело вот какое... Ох, как не вовремя, как не вовремя. — Он, кудахтая, уселся за стол, пошарил на его полированном поле и, выдернув из бумажной свалки листочек, приложил его к глазам. — По моему представлению... мы тебя представляем к золотой медали. — Глянул на Артемия с вопросом. — Ты понимаешь?

Артемий кивнул, соглашаясь.

— Нет, ты не понимаешь. Если у тебя будет золотой аттестат, ты сможешь поступить в любой институт.

— Я и так поступлю, — уверенно ответил парень.

— Я тоже уверен, что ты поступишь. Но с золотой медалью удобней и проще. А самое главное — ты первый золотой медалист в нашей школе. Первый и единственный.

— И что я должен делать?

— В районе не верят, что ты получал пятерки с самого первого класса сам... Взяли все классные журналы за десять лет. На проверку. И самое главное — хотят, чтобы ты сдавал выпускные экзамены не в нашей школе, а в районе. Под их наблюдением.

— Я не хочу. Мне не надо.

— Почему, голова твоя садовая? Ты не понимаешь своего счастья...

— А отца с мачехой на кого я оставлю?

— А старший брат? Он в конце мая должен вернуться из армии, если я не ошибаюсь. А пока ты будешь в районе, мы что-нибудь придумаем. Я буду ходить... Кого-то из учителей назначим. Две недели всего... За это время ничего с твоими родителями не случится...

— Не случится? — недоверчиво спросил Артемий. — А если вконец сопьются? — И добавил осторожно: — А жить где... в районе?

— У меня в районе брат двоюродный живет. Он тоже учитель в школе... Дом у него просторный. Я постараюсь, чтобы он тебя приютил. И поможет, если что. Он физкультуру преподает... и физику... И денег тебе дадим.

— А почта? Кто будет почту разносить?

— Далась тебе эта несчастная почта! — возмутился директор. Длинные волосы, свисавшие с боковин лысой головы на уши, тряслись в такт словам, делая директора похожим на спаниеля. — Тут уже газет никто пять лет не выписывает и не читает. А письмо если кто получит, так одно в месяц на весь Усть-Башлык... Ну, в конце концов, я сам разнесу... твою почту.

— Хорошо. Только...

— Никаких «только»! — радостно заявил директор и, забросив пальцами волосы за уши, подскочил со стула. — Я сам тебя отвезу в район...

— Но мне еще раз нужно съездить в край.

— Зачем?

— Я в библиотеке университета заказал ежегодник.

— Какой еще ежегодник?

— Из Москвы, «Сборник Института истории Академии наук России». Обещали прислать в апреле. Я смотаюсь. Перед первым экзаменом четыре дня свободных... Я туда... Прочту... И вернусь... Можно?

— Можно, можно... Иди в класс...

 

* * *

От Куроцаповых Зануда пошел вдоль улицы в сторону зоны, в тот конец, где стоял сруб, когда-то поставленный его отцом. За последние пять лет он посещал собственный дом, только когда нужно было вытребовать у жены какой-нибудь документ или зеленая тоска тянула свидеться с дочерью.

Сейчас туда его тянуло письмо.

С дальних сопок дул холодный, неприятный ветер, смешанный с мелкими дождевыми каплями, и нагонял холод, который заставлял все тело ежиться. Капитан поднял воротник плаща и пожалел, что взял с собой папку. Хотелось опустить руки в карманы, чтобы согреть их и согреться самому.

Капитан вошел в сени. Привычно нащупал в темноте ручку двери, что вела в комнату. Она отдалась в ладонь ледяным холодом. Осторожно потянул ее на себя.

Комнату заполнял полумрак. Сквозь плотные темные шторы с большим трудом из окон пробивался дневной свет. В стоячем прохладном воздухе пахло горелым воском. Из-за соседней двери, что вела во вторую комнату, долетало жалобное женское пение.

Богдан осторожно отворил дверь.

За ней тоже было темно. Только из дальнего угла падал желтый мягкий свет. Там, в огне трех свечей и лампады красного стекла под киотом с тремя иконами, на коленях на полу стояли две женщины в черном. На головах у них были черные колпаки. Они, вознося руки к иконам, жалобно пели и били поклоны. Казалось, это нищие выпрашивают на паперти милостыню.

Зануда громко постучал в дверь.

Одна из поющих повернула в его сторону лицо. Оно было худым, изможденным. Бесцветные глаза, схваченные серыми, неживыми кругами, огрызнулись злом, требуя, чтобы он ушел.

— Письмо где? — спросил Богдан, выдерживая недовольный взгляд женщины.

Та отвернулась и снова принялась петь, вознеся руки к иконам.

Богдан затворил плотно дверь в молельню, включил свет в большой комнате. На столе лежал нераспечатанный конверт с ярким черным штемпелем, прибившим намертво марку к белому полотну. Капитан повертел его перед глазами, улыбнулся, узнавая на адресе почерк дочери. Сунул его во внутренний карман кителя, погасил лампу и вышел на улицу.

Майский холодный день вдруг показался Зануде теплым и приветливым. От письма шел греющий огонь. Хотелось достать и распечатать. Но мелкие капли, попадая на лицо, стекали по щекам и, казалось, дальше падали на конверт, и расплывались синими потеками.

Возвращаясь, Зануда постоял возле пепелища дома Пехот. Окинул взглядом печную трубу. Она сиротливо торчала над черным двором, как давно засохшее дерево. Налетевший порыв ветра принес чуть уловимый запах влажной гари.

«Странно, — подумал Зануда, шагая по улице. — Два года уже... А пахнет, как вчера погасили».

Хлопнула соседская калитка. На улицу вышел Бурдин.

— В школу? — спросил Зануда.

— И туда тоже, — ответил парень, обдав участкового надменной гримасой презрительных губ.

— Только не забудь, зачем идешь, — предупредил участковый, понимая, что Бурдин может не пойти, а протокол о драке ляжет в сейф, как и другие, подобные. И добавил: — Ты, паря, учти, что это у тебя уже пятый протокол. И я дам теперь ход всем.

— Да хоть двадцать, — самоуверенно ответил Бурдин и пошел в сторону школы.

Проводив Бурдина взглядом, капитан зашел в здание милиции, открыл кабинет и, не снимая плаща и фуражки, распечатал письмо.

 

Мама, папа! У меня все хорошо. Бегаю на лекции. Очень тяжело с латынью. Но самое неприятное — морг. Не могу пересилить себя. Решила — буду выбирать стоматологию. В Иркутске весело, но неинтересно. Жратвы полно, а люди, как и у нас в Башлыке, все кажутся одинаковыми. Ходят в черном и не улыбаются. Скоро сессия. Собралась домой к вам сразу после последнего экзамена, но предложили поехать в Казань. Там открытые лекции для полуграмотных, недочитавших и недовидевших, как я. Я согласилась пока. Но это не окончательно. Ведь я подрабатываю ночной медсестрой в больнице... До свидания. Еще напишу. Марина.

 

Капли с козырька фуражки оставляли слезливые потоки на бумаге.

 

* * *

Терезия долго собиралась. Медово-липкие формы ее фигуры — тонкая талия и широкие бедра — без привычного белого халата, прикрытые тонкой шелковой рубашкой, были точной иллюстрацией к русской правдивости о «ягодке опять». Она глядела в зеркало, навивая на щипцы темно-русые волосы, чуть подернутые случайной сединой. Богдан сидел в зубопротезном кресле и, нервно постукивая ножкой скальпеля по стеклу столика, любовался легкостью и изяществом движений рук, венком охватывавших женскую голову.

— Перестань тюкать, — попросила Терезия, всматриваясь внимательно в отражение своего лица в зеркале. — Как тот дятел. Лучше помоги мне! А то до завтра не успеем.

— Что делать? — Капитан поднялся. Подошел и обнял Терезию за талию, окунул нос в ее волосы и, пошарив из стороны в сторону, поцеловал в шею.

— У... меня... щипцы почти холодные, — сказала женщина и перестала завиваться. — Плохо закручивают. Пе-ре-стань... Просила — замени розетку... Щекотно... Из нее искры выскакивают. Я боюсь...

Зануда, не отнимая левую руку, правой вдавил вилку в розетке.

— Так лучше?.. Пока придем — ни одного вареника не останется.

— Вернемся — сами себе праздник устроим... — уверенно ответила Терезия.

На улице шел мелкий дождь. Дощатый тротуар чуть блестел в последних лучах исчезнувшего солнца.

Терезия схватилась за локоть Богдана, чтобы не упасть на скользких досках.

— Тут идти пятьдесят метров, а ты каблуки надела. Вышки лагерные.

— А куда их тут одевать? Раз в год в гости ходишь...

Во дворе у Терлецких их встретила черная лайка. Она звонко залаяла, подкатила к ногам, а потом, мотая бубликом хвоста, горделиво пошла впереди, подводя гостей к крыльцу.

Уже в сенях аромат печеных пирогов перебивал запах кислой капусты. Из-за дверей доносился густой бас.

— Рюмка доказывает, что дважды два — пять, — заметил Зануда и взялся за ручку двери.

За длинным столом сидел Иван Павлович. На его коленях крутилась девочка трех лет. Напротив него широкоплечий, большеголовый, с седым ежиком густых волос — Роман Машталер, или, по-уличному, Рюмка. По правую руку от Рюмки теснилась его жена Катерина, походившая на расплывшееся тесто, утрамбованное в коричневое шерстяное платье. Здесь же два сына Терлецкого с женами.

— Ну, наконец! — радостно воскликнул Машталер. — Устали ждать. Штрафную!

— Не положено, Роман! — возразил Иван Павлович. — Мы еще не пили по первой. — Он передал внучку снохе, встал и выскочил в кухню. Вернулся с двумя стульями. — Вот теперь и выпить можно.

— За чё пьем? — Машталер наполнил рюмки. — За Победу?

— Давай за Победу, — подхватила тост жена Ивана Павловича, вынося из кухни огромный глиняный горшок с варениками. — Лосятина... и чуток свинины...

— Это тот самый лось, чё мы приволокли по зиме? — спросил Рюмка у хозяина.

— Только с маслом и луком, — засмеялся Терлецкий.

После третьей рюмки Иван Павлович сказал:

— Ну, рассказывай, Богдан, народу, как съездил.

— Я же говорил... Приедет человек...

— Да ты не про то спрашивай, Иван! — перебила Евдокия мужа. — Привез бумажку из суда?

— Привез, — ответил Зануда.

— Так, может, сейчас и смотрины невесте сделаем? — сказала хозяйка. — Гляди, кака красавица. И все при ей. Жалко, Терезка, что ты не поехала с Бодькой в район. Там бы сразу и заявление подали...

— И сразу бы фамилию назад вернули, — сказал Машталер.

— Кому? — спросил Зануда.

— Тебе, — заявил Рюмка. — Как твой дед писался?

— Я себя всегда Занудой помню, — сказал Богдан.

— А неправильно. Это мой дед рассказывал... Твоему деду пьяный Куроцапов в анкету такую гадость вляпал... что твой дед требовал...

— Чего требовал? — спросила невестка Терлецкого.

— Чтобы все по закону... — с мудрствующим видом сказал Рюмка. — У деда Никодима даже кликуха была в лагере... Инструкция... — И с удивлением спросил у Богдана: — Неуж не помнишь?

— Деда Никодима помню, — ответил Богдан. — На руках у него сидел. И как хоронили... И всегда был Занудой...

— А мой дед рассказывал... — Машталер поднял над столом вилку. — Куроцапля встанет перед строем и начинает чего-то причитать... А Инструкция... Ну, твой дед, ему: «А по инструкции не так!» За то и записал Занудой... К Инструкции все ходили советоваться, потому что адвокат... Все письма прокурорам и в суды только он писал... Вот ты теперь один Зануда на весь мир, как перст.

Машталер нанизал на вилку два вареника. Макнул их в сметану.

— А настоящая фамилия у тебя знаешь какая? — с чувством превосходства спросил он, глядя на Богдана. — Занадта... — Выпил и заел варениками. Продолжая жевать, сказал: — У Терезки дед и бабка учителями были. А у меня врачом... Один на всю округу... — И, точно вспомнив, сказал: — Вона бабка Онька ходила к Вальке Куроцапле, чтоб фамилию свою назад вернуть...

— Так она же Пронькина, — сказала Терезия. — Куда менять?

— Это она по мужику. Он тутошний. Он нас охранял. А сама она?.. — Машталер задумался. — Ну, как у нашего артиста из кина? Который машины воровал, а потом продавал попам...

— Смоктуновский, что ль? — сказала сноха Таиска.

— Во-во!..

— Да не про то мы тут собрались! — возмутился Иван Павлович. — Занадта, Смоктуновска... Про паспорта нехай рассказывает. А всякий там загс подождет. Дурное дело не хитрое. Говори, Богдан Орестович.

— Как поставят штамп в паспорт, можно и контейнеры заказывать, — сказал Зануда.

— У тебя много барахла набирается? — спросил Иван Павлович у Машталера. — Я тут покумекал. Выходит... нам двух пятитонников будет мало. Вона коляску тоже надо запаковать...

— А я Кристинку на руках повезу?! — возмутилась сноха. — Какие все хитренькие...

— А мы с Катериной решили не ехать, — сказал Рюмка.

— Ага, — подтвердила Катерина, запихивая вареник в рот.

Наступило неловкое молчание. Было слышно, как Катерина жует.

В коляске заплакал ребенок. Одна из невесток вскочила из-за стола.

— Первым кашу заварил... — возмутился Терлецкий, — а теперь — «не хочу»!

— А чего ехать? — спросил Рюмка. — Вона Бодька самый хитрый оказался. Первым из вохры смылся и в участковые пошел.

— Меня позвали, — объяснил Зануда.

— Так тебе и поверили, — сказала Катерина. — А почему не другого?

— А от я скажу! — Роман отложил вилку и отодвинул рюмку. — Чего ехать? Чем тут плохо?

— А чем хорошо?! — взорвался Иван Павлович. — Вон мои сидят на моей шее. А твои чем занимаются?

— Скоро всем работа будет, — уверенно сказал Машталер.

— Что за работа такая? — спросил Зануда.

— Зону у нас открывают, — довольно сообщил Роман. — И не для всяких там болтунов, которые на трибунах в Москве гогочуть, а для братвы...

— Для нормальных пацанов... — рассмеялся младший Терлецкий и выставил пальцы веером.

— Откуда такие известия? — спросил Богдан.

— Знаю. Всех возьмут в охрану. Попомните мои слова... Кто новый сюда сунется? Крыши над головой нету... На постой ты возьмешь? Я — нет! А на улице жить — только месяц в июне и две недели в августе... А остальное время гнус, дождь и мороз... Сорока на хвосте принесла — через месяц приедут ремонтировать бараки... И самое главное — не просто зона будет, а даже для тех, кого на пожизненно... Вот это жизня будет! Бабки передать, колеса[6] перекатить... Я уже не говорю про чифирные кубики[7]. Всё через нас...

— Это где же ты столько наберешь людей? — спросила Терезия. — Зона — полтайги.

— Я посчитал... По московскому телевизору каждый день показывают бандюганов... По двадцать штук в день. И нашенских из края не меньше... А те, кого не показали? Ну там рожей не вышли для телевизора... Вот учитай! Пятьдесят в день сажают. Да на тридцать один...

— А зачем на тридцать один? — спросила Катерина.

— В месяце сколько дней? — раздраженно ответил Рюмка. — Вот я умножил... Забыл, сколько будет?

— Тыща пятьсот пятьдесят, — подсказала сноха Терлецкого.

— Видал, Иван, как девка быстро кумекает? На зону в бухгалтерию пойдет...

— Разбежалась я... — ответила сноха.

— Вот за это и выпить можно, — сказал Рюмка. Он налил себе, жене. Они выпили. — Настоящее дело. Если бы еще пожизненная была... Совсем нормально... Лицом к стене! По какой статье? Сколько дали? Сколько оттарабанил?.. А тебе без запиночки, как песню... И человеком себя чувствуешь. Хозяином... Я привык в зону ходить. Она мине снится. И как снится... Я иду. Подхожу к воротам. Они сами открываются. Захожу. Закрываются за спиной, а другие перед тобой открываются, как ждали какого проверяющего... А на плацу все стоят. И смотрят на меня... — Машталер снова налил себе водки и выпил. — Где на тебя так посмотрят ище?

— И тут вы, дядя Рома, проснулись, — сказал младший сын Терлецкого с серьезным видом, изображая сожаление и через силу сдерживая улыбку.

— Я проснулся как раз вовремя, — серьезно ответил Рюмка. — Во сне уже решил остаться... От меня послушайте... Мы приедем... И чё? Кто мы? Бывшие охранники... Хуже ментов. А делать чего мы умеем?.. Ничего. И выходит, нам надо ехать в такое место, где есть зона. И по всей Украине будем бегать, этую самую зону искать, просить... «Возьмите нас, добрые люди...» А не возьмут. Нету там таких зон. Они все здесь, и только тут... Вот и выходит... на Украине надо сначала наловить бандюков, загнать их на кичу, а уже потом проситься на работу... А тут все уже готово. Семьдесят лет с гаком колючки и бараки ставили, ставили, ставили... И будут ставить!.. Не здесь, у нас, так в какую другую зону поехать можно. Теперь мы все свободные...

— Ты совсем сдурел, Рюмка! — выкрикнул Терлецкий, напугав ребенка в коляске. Младенец заплакал.

— А я тут народился, — сказал Машталер. — И Катька тут родилась. И Жанка в свой гараж всё привозит. Не то что раньше, за колбасой в край мотаться, а то и в самую Москву... Сейчас ешь, пей...

Сыновья Терлецкого вышли из-за стола. Сноха увезла коляску в соседнюю комнату. Из-за закрытой двери раздался голос телевизора.

Есть не стали. И не пили. Иван Павлович неловко ковырялся в пустой тарелке, не поднимая глаз. Евдокия ушла в кухню...

 

* * *

— Я так волновалась, — сказала Терезия.

Она уселась на постели и включила настольную лампу. Свет выхватил маленькую комнату, где между окном и стенкой с большим трудом вмещалась тахта.

— С чего? — спросил Богдан.

— А твоя же могла в последний момент не согласиться на развод. Написала бы письмо в суд, что не хочет...

— Слава богу, все случилось. Поедем в район, подадим заявление.

— Не хочу...

— Почему? — спросил Богдан.

— Боюсь. Я как на иголках живу. Утром просыпаюсь и жду...

— Чего?

— Затарабанят в дверь среди ночи, заберут паспорт. И опять как собака на цепи... А вдруг, когда через границу будем ехать, спросят... «Вы только-только записались. Почему? С какой целью? Может, специально, чтобы советскую власть обмануть?» Я этих вопросов за жизнь наслушалась. Устала от них...

— Да нет давно этой власти, — успокоил Богдан.

— Как приедем... — Терезия взяла с тумбочки стакан с водой, отпила глоток. — ...сразу на базар побегу. Накуплю вишен и наделаю вареников. Пельмени с лосятиной надоели... И — фамилию поменяешь. А то у меня получается какая-то глупость: Зануда-Пехота... Или Пехота-Зануда... Тебе как больше нравится?

— А ты вареники с вишнями когда-нибудь делала? — спросил Богдан.

— Даже не ела. Мама рассказывала, это очень вкусно.

— А она кем была? — спросил Богдан.

— Училась на землемера... И дом у них был дедовский... и сад. В апреле зацветал. Пять яблонь, двенадцать вишен... И абрикосы... Мама говорила, что самые вкусные пирожки с абрикосами... А эта зараза, Рюмка, весь вечер испортил. Даже пирожков не попробовали... — Она прикрыла грудь простыней, кутаясь от прохлады. — И от калитки к дому был проход, как шатер, виноградом увитый. «Лидия»... К нам в магазин один раз вино такое привозили. Я пила... А твоя мама чего тебе рассказывала?

— Я не помню, — ответил Богдан.

— Совсем ничего-ничего?

— Говорила... чтоб я не брехал и не воровал.

— И все?

— Еще говорила... «Потише про пенёнзы и подальше от власти».

— Пенёнзы — это что?

— Деньги по-нашему.

— А ты не послушался. В милицию зачем пошел?

— Куда же у нас идти? — спросил Богдан. — Позвали. Тут не выбирают.

— Давай, ты больше не пойдешь в милицию, когда приедем? — попросила Терезия.

— Почему?

— Это у нас в тайге на сотню километров ничего не происходит... А там народу много. И всякое может случиться.

— Я не пойду в милицию, а ты не пойдешь в медпункт.

— Почему? Я всегда хотела стать врачом... Я даже иногда начинаю бояться... Идет человек. А я вижу... У него болит печень...

— Ты имеешь в виду Машталера? — рассмеялся Богдан. — Он столько самогона за свою жизнь перепил, что у него и печени уже нету.

— Я по-другому вижу. У больного человека глаза по-особенному глядят. Как-то шла на больничку... Навстречу бежит Амур...

— Вспомнила Амура, — сказал Богдан. — Это когда было. Пятнадцать лет назад...

— Вот я про него и говорю... Бежит мне навстречу, хвостом виляет, как веером. А у него какой красивый хвост был, помнишь?

— Помню.

— Гляжу и вижу, что он болен. Что отравили собаку... А на следующий день нашли его во дворе Куроцапова.

— Так до сих пор народ говорит, что Амура Куроцаповы отравили...

— Нет. Его кто-то гнилью накормил. Я это видела... Я и человека вижу.

— А я как? Здоров? — спросил Богдан.

— Нет, — ответила Терезия.

— Почему?

— Очень совесть у тебя хроническая.

— А я подумал — сердце. Совесть не болесть... Сегодня — нет, завтра — есть, — рассмеялся Богдан и спросил: — У тебя совесть есть?

— Есть.

— Нету у тебя совести. Я спать хочу, а ты все болтаешь. Погляди... Половина третьего... А мне в семь часов вставать...

Они замолчали.

— А вообще-то ты прав. — Терезия улеглась на подушку и погасила свет. — Когда нужно — она у меня есть. Когда не нужно — нету. Если бы узнала, кто дом поджег... Переступила бы через совесть... На родительскую на кладбище не ходила. Завтра схожу. Завтра у меня вторая смена...

 

4

Богдан поднялся, стараясь не шуметь, принялся чистить зубы и бриться.

— Ты сам позавтракаешь? — сонно спросила из-под одеяла Терезия.

— Возьму с собой чайник, — ответил капитан.

— В холодильнике колбаса и масло... А я полежу.

— Ты собиралась на кладбище...

— Успею.

Зануда оделся. Заглянул в холодильник, прихватил чайник и ушел на первый этаж.

В кабинете было холодно.

Он воткнул вилку чайника в розетку и принялся разжигать печь. Когда пламя схватило сухие сосновые поленья, поставил у открытой топки маленький стульчик. Налил чай в кружку, сделал бутерброд и уселся у печи.

Холод скоро отступил...

Зануда вытащил из кармана конверт и развернул письмо дочери...

Раздался телефонный звонок.

«Кому не спится в ночь глухую?!» — выругался капитан и, поставив на пол кружку с чаем, подошел к столу.

— Участковый... капитан Зануда слушает.

— Товарищ капитан? — В трубке раздался голос начальника районной милиции.

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Какие дела после праздника?

— Никаких. Девятое мая отметили без особенных происшествий, товарищ майор.

— Если без особенных, значит, какие-то неособенные были?

— Так точно, товарищ майор. Подрались два человека. Причины драки устанавливаю. Допросил двоих участников...

— Есть для тебя задание, капитан.

— Слушаю.

— В половине второго приходит поезд... Ну, наш «пятьсот-веселый». Только не перепутай... Который в Москву.

— Кого нужно арестовать? А то он у нас стоит минуту.

— Слава богу, никого арестовывать не надо. Подойдешь к девятому вагону... бригадирскому... и возьмешь пакет.

— Так это не ко мне, а на почту.

— Именно тебе. Примешь пакет под расписку и... доложишь.

— Есть доложить, товарищ майор.

Зануда положил трубку, допил чай и позвонил.

— Иван Палыч?.. — спросил он. — Здорово с утра. Как после вчерашнего? Успокоился?

— Рюмка, сволочь! — крикнул в трубку Терлецкий. И уже спокойным голосом спросил: — Какие вопросы у органов правопорядка к органам движения?

— У тебя по поводу «пятьсот-веселого» на Москву какая-нибудь информация имеется?

— А какая должна быть? Приползет в половине второго, если не опоздает. Почту сдадим и получим. Пассажиров пока нет. Вот только Тёма не пришел. Вместо него сама главпочта Маша приходила. Вот и вся информация. Что-то случилось?

— Я не про то. А по связи что-нибудь получал?

— Нет.

— Ну и хорошо. Я к половине второго подойду...

Капитан вернулся к окну.

На площади, где вчера еще была трибуна, стояла пожилая женщина. У ее ног на асфальте — три трехлитровые банки с молоком. Молодая женщина, ковыряясь в кошельке, расплачивалась за купленное молоко.

— Господи, что ж с вами делать! — выругался капитан. — Как все надоело...

Надел фуражку и вышел на площадь.

Завидев участкового, молодая женщина быстро ушла, унося банку с молоком. Старуха принялась укладывать банки в сумку, намереваясь уйти.

— Баба Оня, — сказал Зануда, подходя, — я же тебе сто раз говорил... Нельзя торговать на площади. Что мне с тобой делать? В обезьянник посадить? Ну, сходи ты к Куроцаповой, запишись как частный предприниматель... И торгуй.

— К Вальке? Лучше я с голоду сдохну, чем пойду к этой змеюке! — выкрикнула старуха, выкатив глаза в злой ненависти. — Я на ее папашку нагляделась еще за проволокой!

— Ты не к ней идешь, а к власти. Закон требует.

— Я думала, ты, Бодя, еще не приехал, — уже спокойно объяснила Оня. Подняла сумку с банками и пошла с площади.

 

* * *

На платформе Терлецкий мел асфальт на перроне. У стены станции лежал большой парусиновый мешок с привязанной к голове деревянной табличкой под сургучной печатью. Увидев Зануду, дежурный крикнул:

— Ты кого встречаешь, Орестович?

— Пакет получить надо в девятом вагоне.

Из тайги долетел призывный сигнал, и следом за ним из ее черного безразмерного тела выполз высокий, как гора, зеленый локомотив. Он не спеша прокатился мимо под скрежет тормозов.

— Вот опять я должен получать почту, — недовольно пожаловался Терлецкий капитану, ставя метлу к стене.

Он подхватил почтовый мешок, и они пошли к девятому вагону.

Железная дверь открывается. С площадки кто-то бросил на землю мешок. Следом высунулась мужская голова в форменной фуражке. Она деловито посмотрела в начало состава, потом в конец и спросила, глянув в маленькую бумажку:

— Кто тут Зануда?

— Я, — ответил капитан.

— Давай, Палыч, — протянула голова руку в сторону дежурного и, подхватив почтовый мешок, скрылась в вагоне.

— Ты его знаешь? — спросил участковый у Терлецкого.

— Начальник поезда.

Бригадир вновь появился в дверном проеме с большим белым свертком в руках. Он держал его с боязливой осторожностью, точно внутри хранилось что-то хрупкое, бьющееся. Сверток был перевязан коричневым скотчем в двух местах.

— Распишись. — Бригадир опустил бумажку и ручку к глазам капитана. — Давай быстрей. Сейчас пойдем...

— О чем я расписываюсь? — спросил Зануда, ставя подпись на строчке, где чья-то рука черкнула жирную галку, и передал бумажку бригадиру.

— А я почем знаю? — торопливо ответил командир поезда. — Приказано передать под расписку.

— Как зовут? — спросил Зануда.

— Меня? — испуганно спросил бригадир. И зачем-то крикнул внутрь вагона: — Женя!.. Бери быстрей! — Вложил сверток в руки милиционера. — Только осторожно.

Поезд тронулся. Дверь торопливо закрылась. Долетел нервный щелчок замочной щеколды.

Капитан взял пакет, стал ворочать, пытаясь понять, что ему передали. Хотел взять под мышку — но вдруг изнутри раздался детский плач...

В растерянном недоумении Зануда замер на мгновение. Если бы спрашивал себя, что передает районное начальство, то мог бы смириться с самой глупой нелепицей... Начальству все, что угодно, может прийти в голову, а в милицейскую тем более... Но жалобный, беспомощный детский голосок...

Капитан посмотрел на Терлецкого, словно просил помощи. А потом побежал за уходящими вагонами.

— Стой!

Но, сделав пять больших шагов, остановился и крикнул дежурному:

— Палыч! Задержи состав!

— Чего случилось? — уже растерянно спросил Терлецкий.

— Стопорни этого змия!

— Не имею права! Что у тебя?

— Иди сюда! — И умоляюще позвал, словно просил помощи. — Иди...

Детский плач снова вырвался из нутра белопростынного пакета.

Зануда положил пакет на левую руку и осторожно приподнял уголок простыни, приклеенный чьей-то заботливой рукой кусочком коричневого скотча к телу конверта. Там из кучи каких-то разноцветных лоскутков на него смотрели два больших черных глаза и горошина носа. То ли от внезапного пучка дневного света, то ли от человеческого взгляда ребенок громко закричал, раскрыв пустой розовый рот. Кричал он не обиженно, а требовательно...

— Ты погляди, что... подбросили, гады! — тяжело дыша, сказал капитан и попытался передать сверток дежурному.

Терлецкий заглянул внутрь.

— Ух, ты! И правда дитё, — почти пропел дежурный. — И без соски?! Вот гады! Соску пожалели! Лицо еще красное... и живое.

— Типун тебе на язык! — крикнул капитан. — Не хватало, чтоб мне мертвяков из вагона выдавали! — И подумал: «Что я такое несу? Что с этим дитём делать?»

Ребенок закричал громче. Капитан обхватил сверток обеими руками и принялся качать.

— Тихо, тихо... — произнес он почему-то шепотом.

— А ить совсем молоденький, — сказал дежурный, снова заглянув в пакет. — Видать, пацан...

— Что значит молоденький? — спросил Зануда.

— И дня нету...

— Как это?

— Погляди... Личико красное... Видно, что мамкину сиську еще не сосал.

— Чё с ним делать? — озадаченно спросил капитан, продолжая укачивать малыша. — Куда с ним сейчас? Ты забыл?.. Нам ехать через месяц... Отдали, чтоб я похоронил, выходит?

— Ты накаркаешь! — возмутился Терлецкий. — И не думай! — И, помолчав, добавил рассудительно: — А может, так?.. Составляй протокол. Я подпишу. Выведем стервецов на чистую воду... — Снова заглянул в конверт. — А шустрый... Гляди, как ресницами-то дергает...

— Постой... Ты дежурный? — спросил Богдан.

— Ну, я.

— Железная дорога ваша?

— Что ты хочешь этим сказать? — подозрительно спросил Иван Павлович.

— Может, это тебе должны были передать? Под моим наблюдением.

— Куда мне? Своих внуков двое. И старшая сноха на сносях с третьим. Сам говоришь... ехать через месяц. И я сегодня не на своей смене. Подменяю...

— Так, выходит, сменщику твоему домой нести? — сказал Зануда. И помолчав, добавил: — Так чего с ним делать?

— Отнеси в кабинет. Оставь в камере. Позвони начальству в район.

— Чего им в район звонить?! — раздраженно выкрикнул капитан. — Это из района приказали принять...

Из приоткрытого окна станции вырвался долгий, требовательный звонок телефона.

— Диспетчер! — обеспокоенно объяснил Терлецкий. — Я побежал, Орестович. Дорога требует... — И засеменил, быстро переставляя худые ноги.

 

* * *

Ребенок молчал. Зануда нес пакет, чувствуя некоторую неловкость, как молодая девчонка, понимающая, что одета не по моде. Ему казалось, что из окон станции, поселковой управы, школы на него смотрят десятки глаз, посмеиваясь. Он вспомнил, как когда-то нес со станции домой новорожденную Марину, завернутую в зеленое байковое одеяло. Тогда ему хотелось кричать на весь поселок, чтобы все слышали и видели, что у него родилась дочь. Сейчас в душе была только тревога за свое хрупкое будущее и злоба на неведомую женщину, родившую и оставившую малютку в поезде. Чуял нутром: этот ребенок ломает и корежит все давно выстроенные планы. Когда бегать с паспортами, когда заниматься контейнером?.. Ведь не игрушку же он нес, которую можно отложить в темный угол. Щенка не бросишь, а тут живой человек.

Зануда прошел по коридору мимо двери милиции: в кабине, точно недовольный, что заперли, разрывался телефон. Капитан выругался шепотом, испугавшись, что визг телефона побеспокоит малыша. Большими шагами миновал коридор, точно убегал, и, осторожно ступая по ступенькам, поднялся в медпункт.

Терезия сидела за столом. Увидев Богдана со свертком, остановившегося в дверном проеме, спросила, вздернув удивленно брови:

— Это чего у тебя? Чего принес?

— Ребенка, — растерянно ответил Богдан.

— Мамашка у тебя в обезьяннике сидит?

— С поезда сняли.

Малыш вдруг заплакал тихо, словно хотел напомнить о себе.

— Господи! И правда. — Терезия выскочила из-за стола. — Чего стоишь? Мальчик или девочка?

— Не знаю. Я же говорю... Позвонили из райотдела... «Прими пакет». Вот принял...

Терезия уложила пакет на стол и взялась отдирать серый скотч.

— Вот нелюди! Как какую-то игрушку перевязали... А ты не брешешь, что с поезда? А то, может, у кого украл?

Она раскидала конверт. Среди нечистых вафельных полотенец лежало маленькое розоватое тельце с длинными черными волосами, росшими на макушке, безбровое, с тоненькой ниточкой губ над большим подбородком, перерезанным пополам заметной вмятиной.

Почувствовав свободу, дитя стало сучить осторожно ножками и пробовало поднять ручки.

— Ну, чего? — спросил Зануда.

— В грязь запихнули, ироды! — выкрикнула Терезия.

— Я не про то! Пацан или девка?

— Парень, не видишь... Принеси чайник. Воду надо. Помыть.

— Лет ему сколько?

— Какой... лет?! — возмутилась Терезия. — Часов! И дня нету! Беги за чайником!.. А потом — на колодец... Пару ведер принеси!

Мальчик заплакал.

— Ну, мой хороший, погоди, — запричитала тихо Терезия, вытаскивая из-под малыша полотенца. — Мы сейчас тебя помоем... Бодечка, ты еще не ушел?.. Позвони Таиске Терлецкой... У нее остались соски и баночки для молока. Пусть принесет. Нет! Я сама позвоню... А ты дров подними. Затопим печь. А то тут холодно...

Зануда спустился в кабинет. Телефон продолжал тарабанить беспрерывно. Капитан протянул руку, чтобы снять трубку, но с нежеланием махнул рукой, схватил чайник и побежал наверх.

— Может, я схожу к Терлецким? — предложил капитан, чувствуя себя лишним в медпункте. — За сосками.

— Не соска ему нужна, а мамкина сиська. Таиска сейчас прилетит. Может, у нее молоко еще осталось. И соски принесет. Ты дров давай... И сбегай к Оньке за молоком.

Терезия выскочила в соседнюю комнату. Из-за двери послышался звук переливаемой жидкости. Вернулась с двухлитровой банкой.

— Вот.

— А она чистая? — спросил капитан.

— Чище не бывает. Спирт был. Пока добежишь — все выветрится...

Зануда сбросил китель, накинул белый халат и пошел за дровами. На лестнице ему встретилась младшая сноха Терлецкого.

— Дядя Бодя, а правда?.. Папка не брешет?

— Твой папка никогда не брешет...

— Ой! — радостно взвизгнула сноха и побежала вверх по лестнице.

 

* * *

Зануда взял двухлитровую банку и пошел за молоком.

— Баба Оня! — крикнул он, ступив на крыльцо избы.

Дверь открылась, и удивленная старуха сказала:

— Здравствуй... Сморкаться не застуй! Видались... Чего тебе? К Куроцапле поведешь?

— За молоком пришел...

— Я уже не торгую! Сам сказал — не можна.

— Не я. Закон.

— Вот и ходь до Жанки в гараж. Там всё за законом. Нехай тебя твой закон и спродае молоко. А у мне нема.

— Разве у нее в гараже молоко? Вода с алебастром.

— А мне яке дело! — гневно ответила старуха. — Нехай заместо водки правдиво молоко возе. Або ты себе козу купи. По дворам не буишь шастать... А у мне молоко только для себе. Сама пию!.. От так!

Открылась калитка. Во двор вбежала девочка лет десяти с алюминиевым бидончиком в руке.

— Бабушка Оня! — на бегу крикнула она. — Мама просила сегодня два литра! — И, увидев милиционера, растерялась. — Здрасьте...

— Шо вы се до мне ходите?! Не ходь! Нема у мне молока!

— Дай ребенку молоко, — попросил Зануда. — В чем дитё виновато? А то отведу к Куроцаповой!

Старуха выхватила из рук девочки бидон и ушла в дом. Вернулась с полным.

— Доглядь, — сказала она капитану. — Я грошей не беру.

— Да не за налогами я к тебе пришел, — сказал участковый. Он хлопнул девочку по плечу. — Иди, солнышко... Иди. Только гляди не разлей.

Девочка побежала к калитке, боязно озираясь на милиционера.

— Послушай, баба Оня... — попросил Зануда. — Ты хоть пол-литру мне налей. Очень надо...

— А ты за мне и до себе в околот отведешь бумагу писать? А мне коз кормить надо.

— Ничего подписывать не надо... Меня же заставляют следить, чтобы все по закону... А мне дитё накормить надо... Грудничка... Понимаешь? Один день, как родился...

— Откуда се у тебе, Бодька, грудничок вдруг? В нашей веси даже родить никто не може... Непонятно, наши девки с хлопаками[8] по кустам ховаютсы, а все нема ниякего добра.

— Не у меня, — вздохнул капитан. — Только-только с поезда сняли... Ну, вроде как... безбилетник.

—  Шо сы мне глову морочишь?..  Я не варьятка![9] «Грудничок»!  Детско![10] «Безбилетник»! А матка евойна игде? Тераз[11], в твоем околоте седе?

— Так дашь ты мне молоко или нет?! — крикнул Зануда и протянул старухе банку.

Оня даже присела со страху. Взмахнула руками и убежала в дом. Вернулась с полной двухлитровой банкой, закрытой пластмассовой крышкой.

— Крышку принесь! — приказала она. — Эти заграничные спшедажки[12] очень крепкие пенензы за крышки берут. А плацмаздовых не везе. Только модные, якие шо тая гайка крутятсы... А детско где, хлоп?

— У меня в милиции. Терезия с ним возится.

— Не брешешь? — спросила старуха, все еще не решаясь отдать банку.

Из сарая вышел грязно-белый козел с огромными острыми рогами, длинной желтой бородой. Увидел Зануду, недовольно пошел на него.

— А ну, ходь отсель, трутень рогатый! — крикнула Оня и замахнулась на козла кулаком. — И ты, Бодька, иди. — Отдала молоко. — Он владу[13] ой не любе. Как по телевизору президент чи наш начальник главный из края выступаютсы... готов весь сарай разнести. Як загодя сговариваютсы. Они — бубонят, а козел — стены ломитсы.

Зануда взял банку и пошел со двора.

— Ты когда придешь, хлопак? — спросила старуха, семеня за участковым к калитке.

— Как Терезия скажет. И деньги принесу.

— Нехай лучше Терезка сама приходе.

Зануда уже вышел на улицу, когда старуха его остановила.

— Ты за паспорта ездил узнаватсы? — сказала она. — Когда буде?

— Через две недели человек приедет и штамп на выписку поставит.

— Забыла спросить... Для козы паспорт нужен?

— Софья Иосифовна, — вздохнул Зануда, — какой паспорт для твоего козла? И какой поезд его повезет?

— А як на новом месте без молока, хлопак? И у тебя детско...

— На новом месте и коз новых заведешь, — сказал капитан и пошел быстро по улице.

 

* * *

Малыш лежал, завернутый в белую простыню, рот закрывала красная пуговица соски. Казалось, что это из коробки достали большую игрушку.

Терезия стирала полотенца в тазу. Увидев входящего Зануду, выхватила из рук банку с молоком и, приложив к собственным губам палец, приказала не шуметь.

Капитан тихо спустился в кабинет.

Черный аппарат продолжал трезвонить.

Богдан уселся в кресло. Ему не хотелось снимать трубку — нутро подсказывало, что это звонит начальство. Устроился поудобней и только после этого поднял телефон.

— Участковый, капитан Зануда, слушает...

— Где тебя черти носят?! — Звонил начальник районной милиции. — Получил пакет?

— Что с ним делать дальше, товарищ майор?

— Где малец сейчас?

— А откуда вы знаете, что не девка? Я еще не раскрывал. Вон, на столе лежит...

— Разберись.

— С чем?

— Чей? Кто оставил? Найди... и посадим года на три... А мальца в детприемник... Как по закону...

— Красиво выходит, товарищ майор... Найдем мамашку, отдадим парня, потом посадим ее, а мальца опять отберем и в детдом. Тогда зачем искать?

— Не придирайся к словам... Тебе задание: разыскать.

— Это всю Сибирь шерстить?.. — возразил Зануда. — Денег не хватит.

— Ты по удостоверению ездишь. Бесплатно...

— А жрать и спать за бесплатно сегодня не очень-то выходит. И у меня дел по горло. Драка одна, вторая...

— А вторая когда случилась? — спросил майор.

— Да через полчаса случится. К концу дня обязательно.

— Не дури, капитан. Драка — не поножовщина. Подождет...

— А торговок гонять? — сказал Зануда, понимая, что отговориться не удастся.

— Я погляжу, капитан, что тебе коллектива райотдела не жалко. Мордобой, поножовщина, даже пожары — дело обычное у нас. А тут дитё бросили на вверенной нам территории. Найдем — газеты про нас заговорят, телевизор покажет. Ты не хочешь, чтобы тебя по телевизору показали?

— Не хочу, — серьезно ответил Зануда. — Мне слава не нужна. Я выше капитана не полечу, хоть на мине подрывайте.

— Тебе не надо. А коллектив?

— Но вы же сами понимаете, товарищ майор, что невозможно разыскать человека в тайге! — недовольно выпалил капитан. — От Урала до Совгавани. Ищи-свищи... Эта мамашка — она кто? Девка, женщина? Откуда она? Может, родила в Хабаровске, а оставила на нашем перегоне?

— Это приказ, товарищ капитан. — Районный начальник положил трубку.

Зануда бросил трубку на аппарат и сплюнул в сердцах, ненавидя себя за беспомощность и неспособность доказать начальству глупость всей затеи.

Телефон зазвонил вновь.

— Чего тебе еще?! — крикнул Богдан, хватая трубку. — Зануда слушает!

— Дитё взял? — спросил женский голос.

— Какое дитё, Валентина? — раздраженно спросил капитан.

— Какое в поезде родилось.

— Никакого дитя мне никто не давал! Позвони Терлецкому. Поезда — по его части. А у меня поджоги и мордобои с кражами!

— Не валяй дурака, Богдан, — сказала Куроцапова. — Где ребенок?

— Я тебе сейчас его в кабинет принесу.

— Только посмей!

Аппарат снова закудахтал отбоем.

— Вот суки! — выругался Зануда. — Вам надо по телевизору? Сами ищите! Нашли мальчика на побегушках. Коллектив района! Два десятка алкоголиков... И эта змеюка? Только посмей! Тогда зачем звонишь, падла?!

В дверь кто-то постучал.

— Войдите! — нервно крикнул Зануда.

Дверь отворилась, и вошел Артемий. Лицо его было синим, но левый глаз уже смотрел на белый свет.

— Заходи, Тёма. С чем пожаловал?

— Вы просили письма вам приносить.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Интересно. Давай. — Капитан протянул руку и взял письмо. — Приходил Куроцапов? — спросил он, разглядывая обратный адрес на конверте.

— Приходил.

— Извинился?

Артемий молчал.

— Что случилось? — строго спросил Зануда.

— Извинился. Когда я сегодня в школу шел... Специально ждал возле почты... Пригрозил... «Убью...»

— Это хорошо.

Капитан взял бланк протокола, быстро заполнил его и подал подписать почтальону.

— Я не буду, дядя Богдан, — отказался Артемий. — Вроде как донос...

— С этим не шутят, парень, — объяснил капитан. — Сегодня сказал, а завтра — камнем по голове... И ничего не докажешь. Подписывай.

 

Когда Юрчишин ушел, Зануда прочел письмо:

 

Дорогой наш гражданин Богдан Орестович!

Давно собирался тебе написать. Но видишь, какие дела кругом? Вам, конечно, показывали, как стреляли по Белому дому? Хочу сказать — слава богу, большевикам дали по рукам! Только жаль напрасно пролитой крови. Уже второй год пытаемся разобраться — кто виноват. Но самое главное — не допустили крови по стране. Как кровь всем надоела. С семнадцатого года лишь одна кровь!

Как у вас жизнь, в Усть-Башлыке, после закрытия зоны? Могу только догадаться. Догадываюсь, работы нет. Но поверь, дорогой Богдан Орестович, это временно. Как я боюсь этого слова... С 17-го года все у нас временное. Только ненависть друг к другу постоянная. Это я опять в сторону полез... Ты человек нормальный и деловой. Организуй какую-нибудь артель. Сейчас это можно и надо. Начинайте разрабатывать лес. Если нужна помощь, напиши. Я своим внукам очень часто о тебе рассказываю: что выжил только потому, что у меня в отряде ты был командиром и носил таблетки от сердца.

Если приедешь в Москву, я буду рад тебя увидеть у себя в доме, одного или с семейством. Я живу в Одинцове. Это возле Москвы. Адрес на конверте. Отпиши, приезжай, дорогой надзиратель. Осужденный Зверев, шестой отряд, статья «семь плюс пять».

 

Зануда перечитал письмо дважды. Оно обрадовало его и отодвинуло в далекий темный угол души разговоры с начальниками. Он вспомнил шестой барак, высокого лысого человека в очках, с мягким, почти детским взглядом голубых глаз. И еще — неделю назад видел на экране телевизора своего «зэка» Зверева в компании с президентом. Президент улетал. Прощался с трапа самолета с провожающими. Зверев стоял за спиной, в проеме самолетной двери.

Зануда снял трубку и позвонил.

— Иван Палыч? Зануда... Привет. Ты свободен?

— Забегай.

Капитан оделся, закрыл кабинет и ушел на станцию.

 

* * *

Терлецкий сидел за столом и жевал.

— У тебя чё-нить есть? — спросил Зануда, подавая руку дежурному.

— Закрой дверь на ключ, — предложил Терлецкий. — А то какой-нить дурак забежит и доложит наверх. — Открыл дверцу стола, достал два граненых стакана и бутылку водки. — Выяснил, чей ребенок?

— И ты туда же. У меня приказ. Нам с тобой нужно выяснить... Кто мамаша?.. Кто папаша?

— Я каким боком к дитю? Как я это должен делать? Я тут сутками сижу... Один помощник в больнице. Другой... От него как от козла молока...

— Из района звонили... Кто принимал пакет — тот и пусть занимается... — серьезно сказал Зануда.

— Так районное начальство мне никто... Если бы из управления дороги позвонили, то я еще подумал бы...

— Да что ты испугался?! — ухмыльнулся капитан. — Наливай!

— А с чего ты такой веселый? — спросил Терлецкий.

— Письмо от Зверева получил. А-а, ты не знаешь его. У меня в отряде был. Теперь с президентом в самолете летает. В гости в Москву приглашает.

— Будем ехать. Всё — через Москву. Зайдешь в гости. — Иван Павлович развернул газету. Там лежали две котлеты, хлеб и огурцы. Они выпили. — Заедай, Бодя.

Зазвонил телефон. Терлецкий поднял трубку.

— Так точно, Геннадий Степанович... — сказал он кому-то. — Будет сделано... — Положил трубку. — Наливай, Орестович!

— Что тебя так перекосило вдруг? — спросил капитан, наливая водку. — Поезд с рельс сошел?

— Из управления дороги звонили. Главный инженер... Там уже знают про дитё. Приказали присмотреть...

— Значит, и ты теперь за дитё в ответе!

Они чокнулись и выпили.

— Черт попутал... — сказал Терлецкий, жуя огурец. — А ведь сегодня не моя смена... Сидел бы дома.

— Ладно. Хватит ныть. Скажи, когда этот «пятьсот-веселый» обратно?

Терлецкий глянул на часы.

— Сейчас «трехсотый-бис» пройдет... я расписание гляну... Вот времена настали... А раньше у нас останавливался — лес забирал. Теперь мимо...

Иван Павлович подошел к окну, отворил и высунулся. Со двора долетел грохот пролетающего товарняка. Дежурный выставил в проем красненькую лопаточку. И напомнил от окна:

— Ты наливай...

Проводив поезд, Терлецкий закрыл окно, уселся за стол, взял книжку и принялся листать.

— Вот наш «пятьсот-веселый»... — сообщил Иван Павлович с деловитым видом. — Сегодня у нас одиннадцатое мая... Правильно? Правильно. Значит, будет через десять дней... в половине одиннадцатого утра.

— Связаться с начальником поезда можно?

— Можно, — ответил Иван Павлович, подняв стакан. — Только когда поезд будет в Новосибирске...

— Понятно, — сказал Зануда.

Они чокнулись и выпили.

 

* * *

В маленькой комнатке, служившей Терезии спальней, было тепло. Оно шло от печки, выпиравшей круглым боком из стены.

Терезия положила мальчика на столик у своего изголовья, поставила лампу на пол.

— Ты к стенке ложись, — предложила она Богдану.

— Может, я к себе на раскладушку спущусь?

— А ты топил там? Так куда пойдешь? А я без тебя и заснуть не могу. Тебя нет — мне холодно и тоскливо.

— Ты ходила на кладбище? — спросил Богдан, укрывшись.

— Ходила. Там все еще сырое... А как назовем парня?

— Как?.. Никак, — ответил Богдан.

— Почему?

— А что толку? Заставляет начальство мамашку, курву, разыскать. И на нары.

— Все вы в милиции — идиоты! — шепотом возмутилась Терезия. — Ну, найдешь ты мамашку... Предъявишь... «Твой?» А она тебе: «Да». Ты ее в тюрьму. А дитё все равно дикое останется. А может, мамашка знала, что ее кича ждет... Где проворовалась или нагадила по мокрому... Потому и бросила, чтоб ребеночек не достался зоне, а чтоб к людям попал. К нам... — Она повернулась лицом к Богдану. — Ты думаешь... детский приют — санаторий? Как наша зона, только с пеленками и горшками. А вместо твоей «вохры» няньки такие, как Рюмка.

Мальчик всхлипнул. Терезия поднялась и зажгла на полу лампу.

— Нагрею воду. Надо молоко подогреть... А Тайка Терлецкая молодец. Принесла целую кучу хороших пеленок и ползунков. И бутылочек дюжину. Обещала коляску отдать. Ее Кристина уже выросла. Они кровать хотят купить... — Включила чайник в розетку.

— Какая коляска, Тереза? — подавленно прошептал Богдан. — Через неделю в приют везти.

— Почему через неделю?

— Мне приказали найти мамашку. А это не шутка. Я для порядку съезжу. Где-нибудь поищу. А потом отвезу в приют мальчонку. Приказ надо выполнять.

Терезия вышла и вернулась с большим черпаком. Налила в него воду из чайника и окунула в нее бутылочку с молоком. Взяла мальчика на руки, принялась кормить. Мальчик сосал и сопел счастливо.

— Когда поедешь? — шепнула она.

— Через десять дней.

— Почему?

— Поезд «пятьсот-веселый» будет через нас обратно.

— Две недели почти... — о чем-то соображая, сказала Терезия, глядя в темный потолок.

— Ты чего считаешь? — зашептал Богдан.

— Как кормить, — отмахнулась Терезия. — Две недели — много... Надо пойти к Жанке. Пусть специальную кашу привезет. Говорят, в Новосибирске есть. Из Польши возят.

Она уложила мальчика, легла рядом с Богданом и погасила свет.

Они лежали молча, вслушиваясь в тихое сопение младенца. За окном, за кедровой стеной на темной улице, гулял шалый ветер. И каждый из них хотел, чтобы ветер поутих, чтобы вдруг налетевший порыв не разбудил мальчика.

В темноте перед глазами Богдана то возникало, то исчезало лицо Марины в белом врачебном чепце.

Терезия смотрела в темный потолок, и ей казалось, что видит Анастасию, которая плывет в белом мареве...

 

5

Терлецкий и Зануда подошли к девятому вагону. Дежурный постучал в дверь, но никто не отозвался.

Терлецкий вынул из кармана рацию.

— Первый! — крикнул в дырки дежурный. Рация ответила кошачьим шипением и захрипела. — Без моей команды не трогать!

Из локомотива высунулась голова машиниста. Дежурный замахал над головой красным жезлом.

— Стучи! — приказал он капитану.

Зануда снова забарабанил в дверь вагона.

Она открылась. И женщина в домашнем халате спросила недовольно:

— Чё надо?

— Опускай ступеньки! — крикнул Терлецкий.

— Билет показывай! — так же громко ответила проводница.

Зануда вынул удостоверение и показал. Проводница нехотя повернула ручку рычага тамбурной платформы. Она со скрипом поднялась, обнажив железные ступеньки. Капитан поднялся в вагон и махнул благодарно Терлецкому. Дежурный свистнул и крутанул жезлом. Поезд тронулся.

— Бригадир где? — спросил капитан у проводницы.

— Спит.

— Разбуди. — И вошел в вагон.

Женщина сдвинула дверь купе, сказала тихо:

— К тебе милиция.

— Добрый день, Женя, — сказал Зануда, заглядывая в купе.

— Здрасьте... — растерянно ответил бригадир.

— Я по поводу ребенка... Или женщины... которая ребенка родила у вас в вагоне.

— Это не у нас. Это в пятом, — словно оправдываясь, ответил бригадир.

— Тогда пригласите проводников, — попросил капитан.

— У нас связь не работает... — опередила бригадира женщина. — Лучше, чтобы вы сами пошли...

— Вы не хотите меня сопроводить?

— Там народ всё знает. Я только так... Идите...

Капитан пошел по проходу, сторонясь торчащих в проходе ног.

Бригадир, проводив гостя взглядом, подлетел к радиопанели, щелкнул тумблером и крикнул в микрофон:

— Пятый! Ты чё делашь?!

— Пассажиров нету. Буду спать... — ответил голос из динамика.

— К тебе мент! По поводу ребенка, которого оставила деваха... Ты чё-нить придумай! Набреши, чтоб он быстрей отвязался...

— А он до какой станции? — спросил динамик.

— А кто его знат? Может, до самого Хабаровска будет по вагонам шнырить...

— Без билета?

Бригадир глянул на женщину вопросительно. Она кивнула в ответ.

— Конечно. Какие менты берут билеты сейчас? Приберись быстро, чтоб не увидел... Водка где?

— В грязном белье... В мешках...

— Гляди там!

— Понял... — заверил голос в динамике.

 

* * *

Капитан подошел к двери проводника и постучал.

— Чё надо? — донеслось изнутри.

— Милиция. Капитан Зануда.

Дверь отодвинулась, в щель выглянуло заспанное, зевающее лицо проводника.

— К мине? — спросил он, широко открыв рот.

— Десять дней назад у вас в вагоне женщина оставила мальчика.

— Ну... А я при чем? Мы сразу сообщили в управление дороги.

— И чего ответила дорога?

— Отдать на станции... на которой мы сейчас стояли.

— Почему именно на этой станции?.. Можно войти?

— Заходи... — Проводник освободил проход. Убрал с нижней полки рубашку, предлагая милиционеру место. Надел рубашку.

— Где села эта женщина... или девица?

— Я не помню... Было раннее утро...

— А ты вспомни... Ты дежурил?

— Вроде... я.

— Не помнишь, потому что был пьяный? — Зануда открыл портфель и достал чистый бланк протокола. — Фамилия, имя, отчество? Статья сто двадцать семь... — наугад сказал он. — Несоответствие... Пьянка на рабочем месте во время дежурства.

— Ничего мы не пили! — раздался грубоватый, низкий голос с верхней полки. — Да скажи ты! Сколько их по вагонам бросают, а нам отвечать!

— Где и когда? — спросил капитан, подняв глаза, пытаясь разглядеть говорившего.

— На станции Журиха, — ответил проводник. — В восемь вечера... Стояли двадцать минут... Пропускали скорый до Москвы...

— Билет до какой станции взяла девица... или женщина?

— До Москвы.

— Журиха... Что-то я такой на нашем крае и не знаю... Это сколько километров? Сколько телепаться?

— Это где гранит рвут... Утром, в половине девятого, будем...

— Почти сутки пихаться, — с сожалением сказал Зануда. — А километров сколько?

— Я их никогда не считал...

— Километров семьсот, — ответил второй проводник, с верхней полки.

— Девица одна была?

— Одна...

— Как выглядела?

— Как выглядела? — крикнула полка. Сверху свесилась женская голова. — Как все проститутки, которые детей в вагонах бросают!

— А ты, должно, в собачнике родилась? — заметил нервно капитан. — На людей кидаешься.

— Заткнись! — Проводник толкнул женщину ладонью в лоб, стараясь задвинуть ее в глубь полки. — Лет восемнадцать-девятнадцать... Волосы темные. Под косынкой... Красива...

— А ты углядел с пьяных-то глаз! — выпалила проводница с верхней полки.

— Заткнись, тебе говорят!

— Билет этой девицы где?

— Так мы же отдаем... пассажирам, — ответил парень заученно.

— У меня терпение скоро лопнет! — грубо сказал Зануда. — Дурачка из меня не делай! И не строй из себя!.. Баба родила... А потом взяла у тебя билет, который до Москвы, и стоп-кран дернула! И сказала: «Передай мальчонку в Усть-Башлык». Так?!

— Бригадиру отдали! — сказали со второй полки.

Зануда принялся рыться в карманах и достал ручку.

— Так и запишем... Билет остался... — посмотрел на проводника, — у бригадира после ухода роженицы... — И со злостью спросил: — Куда девал билет? Продал какому-то командировочному в Москве?.. Хорошо... Если за пьянку по сто двадцать седьмой — просто увольнение, то за торговлю документами строгой отчетности — до трех лет... Звони бригадиру...

— Чё звонить, товарищ капитан?

— Либо ты рассказываешь все начистоту... Или я завожу дело уже по трем статьям. Это лет на пять потянет.

— Како тако дело? — снова свесилась женская голова с верхней полки. — Мы еще и виноваты! Говори всё, как было! Нужна нам эта сучка со своим цуциком!..

— Села она в Журихе, — покорно сказал проводник. — Я сразу заметил, что она на сносях.

— Ты фельдшер или коновал? — спросил Зануда недовольно.

— У меня своих трое детей... от первой. И у нас пацан... Я только гляну на рожу, и сразу видно... Я у своей по цвету лица знал, кто родится... Если рожа в пятнах и живот как бочка — пацан... А если щеки гладкие и живот не сильно выпират — девка.

— Много ты знашь... Наплодил никому не нужных, а теперь на одни алименты работам...

— Да заткнись ты! — крикнул проводник. — А что удивило? Едет до Москвы, а в руках сумочка... Тут все пассажиры с баулами. А она с туеском, с каким молода кошка на свидание бегат...

— Ты у меня договоришься! — снова выругалась верхняя полка.

— Какого размера сумка? — спокойно спросил капитан.

— Ну... две бутылки водки и закусь войдет... И только.

— И дальше что? Рассказывай! Волоком из тебя тянуть? Крик ребенка слышал?

— Какая-то женщина разбудила. Приказала воду нагреть... Постельный комплект забрала...

— Небось выдал бэушный? — предположил Зануда.

— Чё сразу — бэушной? — недовольно сказала женщина. — Новехонькой...

— Убыток для семейного бюджета, — съязвил капитан.

— Да, убыток! — женская голова снова свесилась с полки. — Если на кажного, кто у нас тут родился, новый комплект, то пассажиры до Москвы будут на голых матрацах спать.

— И дальше? — спросил капитан.

— Я позвонил бригадиру, — ответил проводник. — Тот пришел, поглядел и ушел.

— А девица... женщина?

— Дитё запеленали... А сама куда-то ушла... Сумочку оставила... и ушла. Должно, через соседний вагон на ближайшей станции вышла... Ее ждали, а когда дитё закричало, снова меня разбудили... Бригадир приходил... С кем-то связывался... Вам отдали, на Усть-Башлыке... Еще морока будет, как постельный комплект списывать... Из зарплаты выщитат бухгалтерия.

— Комплекту сто лет в обед. По пятому кругу в дырках ветер гуляет?

— В бухгалтерии... им все равно. Хоть комплекты еще с времен коллективизации, а списывать никто не собирается.

— Приедешь в Хабаровск, скажи, что белье у капитана Зануды... Запомнил? Пусть пишут письма... — Капитан принялся заполнять протокол. — И в протоколе запишем... Изъят комплект белья как вещественное доказательство. А сумка той девицы... женщины где?

Проводник не ответил. Верхняя полка тоже молчала.

— Сумка где? — повторил Зануда.

На верхней полке началось шуршание. Зазвенели металлические предметы, падающие один на другой.

— Нате... — С полки свесилась черная лакированная сумка.

— Что еще оставили на память от мамаши?.. — Капитан положил перед проводником заполненный бланк. — Распишись. И запиши: «С моих слов записано верно».

Зануда вложил протокол в портфель, подхватил сумочку и вышел из купе.

 

* * *

Капитан постучал в дверь бригадирского купе. Та дернулась, точно только и ждала гостя.

— Спасибо за помощь, Женя, — сказал Зануда, входя в купе. — И найди мне билет от станции Журиха до Москвы.

— Так это же на рейс... туда, — ответил бригадир, давая понять, что у него нет никакого билета.

— Ищи, пока я сам не стал копаться! — Богдан уселся на полку. — Место для меня найдется в этом поезде? Постель сколько стоит?

— Да какие деньги, товарищ капитан?.. — с улыбкой официанта сказал бригадир. — В соседнем купе, пожалуйста... Чай... или пообедать?

— Спасибо, что приютил, — ответил капитан, поднявшись, положил деньги на стол. — Перед Журихой — билет до Москвы и квитанцию за постель... обязательно.

 

6

Станция Журиха большая, почти узловая, только без сортировочной горки. Двухэтажный вокзал со стенами, выкрашенными в желтый цвет, с белыми оконными откосами и большими жестяными подоконниками. Полутемный зал с двумя длинными скамейками и одно маленькое окошко кассы.

Зануда подошел к кассе и протянул тонкую картонную пластинку билета в окошко.

— Неделю назад... — следом просунул удостоверение, — в этой кассе продали вот этот билет. Вы дежурили?..

Кассир внимательно просмотрела билет на просвет и уверенно ответила:

— Я.

— Это хорошо. Вспомните... Кто покупал билет? В какое время?

— Я ничего не знаю, — с деловитым равнодушием ответила кассир.

— А я повторяю... Кто и в какое время?

— Пришел дизель из леспромхоза. Билеты никто не покупал... Потом пришел дизель из карьера... Стали брать на новосибирский поезд... А на «пятьсот-веселый» только один и взяли... до Москвы.

— Кто брал билет? — спросил Зануда, улыбаясь, желая расположить женщину к себе.

— Не помню. В окно не видать... Заказали... Я взяла деньги... и все.

— Спасибо, — сказал капитан, понимая, что кассир больше ничего не скажет. — Где дежурная комната милиции?

— С торца здания... — с неизменным равнодушием ответила кассир. — Если успеете. Милиция тут бывает за десять минут до прихода поезда и пять минут после. Как народ разбегается, и милиция следом.

— А кто командует дизелями?

— Это на второй этаж. — Кассир вернула в окошко билет. — Еще чего будете спрашивать? А то мне пора. До следующего поезда пять часов.

Зануда торопливо вышел на площадь перед станцией. Обогнул угол здания и дернул ручку двери, над которой висела вывеска: «Милиция». Но дверь осталась на месте. Он постучал кулаком, а потом стукнул носком туфли по оцинкованному железу. Внутри — молчание и безразличие.

Раздосадованный, капитан поднялся на второй этаж станции. Вошел в комнату диспетчерской.

Здесь было тихо. На стене, на огромном панно мигали разноцветные лампочки. За столом спиной к входной двери сидел мужчина, блестя совершенно лысой головой.

— Здрасьте... Капитан Зануда из отдела внутренних дел Усть-Башлыка...

— Из бывшей политической зоны? — спросил лысый, не оборачиваясь.

— Так точно.

— Как вы теперь без работы-то? Каким ветром к нам?.. Пятый! — крикнул диспетчер в микрофон. — Перегони платформу на шестой тупик...

— Человека ищу. Женщину. Беременную. Двенадцать дней назад она от вас уехала в сторону Москвы на «пятьсот-веселом».

— Так ты, капитан, в Москву скакни. — Дежурный крутанулся на кресле и оказался лицом к гостю. Большие голубые глаза и нос, похожий на молодой мухомор, издевательски улыбались. — Что ее тут искать, если уехала?

— Уже вернулась...

— Откуда знашь?

— Москва сообщила. — Зануда улыбнулся, подчиняясь голубому озорному взгляду диспетчера.

— Чем могу помочь?

— В Журихе беременные есть? Точнее... были?

— Уху-ху-ху, товарищ... — рассмеялся дежурный, выпустив шумную струю воздуха сквозь сложенные бантиком губы. — Если ты в диспетчерской железной дороги, то это означает, что тут все всё знают?.. И правильно мыслишь, капитан. Сейчас все узнаем... — Он снял телефонную трубку. — Мамочка, это я. Целую. Обнимаю... И жду не дождусь вечера... и ночи, ласточка. Не шучу... Когда я шутил? То-то... А скажи мне, радость моя, сколько у меня в Журихе беременных?.. Зачем? Надо, надо... Спасибо. — Дежурный положил трубку. Снова повернулся в кресле к капитану. — Две. — И поднял, растопырив, два пальца правой руки. — Одна в больнице лежит. Ждет... А другая только месяц как наблюдается...

— Откуда такая оперативность? — с недоверием спросил Зануда, с трудом сдерживая улыбку.

— Так моя жена тут почти кагэбэ. У нее всё на учете. — И, поймав недоверчивый взгляд капитана, объяснил: — Главврач больницы.

— А если приехала... откуда-то?

— К нам только из леспромхоза или из карьера... на дизеле... А баба молодая?

— Это не важно. Кассирша сказала, что билет купила на «пятьсот-веселый»...

— Позвони на карьер, капитан. Там участковый хороший.

— Мне бы самому... Дело очень деликатное. Не хочется, чтоб по тайге разнеслось, как верховой пожар.

— Если самому — бандеру[14] тебе в руки. И — вперед! — весело сказал дежурный. — В леспромхоз не прозвонишься. Тут у нас сильный снегопад в марте был. Все провода порвало. Денег на ремонт нет... А народ у нас злючий. Только дай повод — заклюют. Да еще беременную... И не доведи Господь, если без законного мужика... Ее больше всего не пожалеют... Вот даю голову на отсечение, что ты подумал, что я с любовницей разговариваю... Правда?

— Правда, — ответил Зануда, глядя в улыбающиеся глаза диспетчера.

— А мы уже сорок пять лет в этой самой Журихе. У нее колючая проволока за спиной. Она — вэ-вэ-эн[15], а я — Пукштас... Понятно?

— Нет, — откровенно ответил Зануда. И спросил: — Поезд в леспромхоз есть?

— Пфу-у-у... Тяжело... Из «лесных братьев»[16]... — Диспетчер снова выпустил шумную струю воздуха. — На карьер только вечером дизель будет. А в леспромхоз можно и чичас...

Он крутанулся к столу, подтянул микрофон к губам, нажал какую-то кнопку и сказал кому-то:

— Оскарыч?.. Тут человека надо на лес закинуть. Сделашь?.. Молодец! С меня магарыч... Правда, ты не гнущийся. Жаль, что не пьешь... Весь как я в будущей глубокой старости...

Дежурный отодвинул микрофон, поднялся, подошел к окну и поманил капитана.

— Вон стоят пять платформ. — Он указал пальцем сквозь стекло на дальние пути. — И два вагона... Видишь?.. Через полчаса потянут в лес. Залазь в дизель. Только не говори, что ты милиционер из Усть-Башлыка.

— Почему?

— Так ваша площадка политическая. А у нас в леспромхозе почти все — «лесные братья». Он сам из «лесных братьев». Если узнает, что ты мент из башлычной зоны... может на полдороги высадить... Ну, будь здоров, капитан... — Диспетчер развернулся к столу, подставив взгляду гостя блестящую лысину.

Зануда помялся у двери и осторожно спросил:

— А почему вы сказали... бандеру тебе в руки?

— Не нравится бандера, — ответил дежурный, не оборачиваясь, — говори по-русски — флаг...

 

* * *

Тепловоз гудел. Его монотонное бормотание вырывалось через трубу, упрятанную на крыше, вместе с чуть заметным темно-серым дымом. Зануда постучал по металлической обшивке ключом от кабинета. Из окна кабины выглянула седоволосая голова с худым лицом и стала молча смотреть на незнакомца.

— Я от Пукштаса, — сказал капитан.

Дверь локомотива открылась. Машинист протянул руку, помогая Зануде взобраться.

— Ты кто такой? — спросил он.

— А это важно? — ответил Зануда, помня наставления диспетчера.

— Кому как. Для человека, который всегда с делом, — важно. А кому просто языком почесать — нет... Если разрешили в тепловозе ехать, знать, ты большая шишка для нашей тайги... Какой-нить капитан, а может, даже подполковник...

— А почему не полковник? А то и генерал?

— Хватил. — Машинист уселся в кресло. Повернул ручку контроллера. — Рожей не вышел. — Гора железа чуть заметно дернулась и медленно покатила. — Не сильно надутый для полковника. Да и у нас полковники областные на персональном геликоптере катаются... Сдалась ему будка тепловоза... А ты к нам зачем?

— Человека разыскиваю. Девку... женщину.

— Молодую?

Колеса локомотива застучали на стрелке, перебивая разговор.

— Думаю, да.

— Что за поиски? Кака девка? В юбке аль в штанах?.. Накрученная в парикмахерской аль, как теперь модно, разукрашена ярчей удодки?..

— А ты сам из леспромхоза? — спросил Зануда.

Но машинист не ответил.

— Начальник смены сказал, что ты... — капитан подумал, какое слово выбрать. — Что ты всё тут лучше всех знаешь.

— Так тебе я нужон аль девка?

— Можно, я пожую чуток? С вечера ни черта не ел.

— Валяй.

— Ты со мной будешь?

— Дома накормился, — отказался машинист.

— А выпить? — предложил Зануда.

— Я не пью...

— Совсем? — спросил капитан, вспомнив переговоры диспетчера с машинистом.

— Совсем.

— И давно? В тайге... и ни-ни?

— Двадцать лет.

— А тебе сколько?

— Так тебе каку девку-то надо? — недовольно спросил машинист.

— Послушай, я ведь сам бандерóвец... — Зануда открыл портфель и вынул бумажный пакет с остатками еды. — Капитан. Удостоверение показать?.. И еду по делу... А с тобой говорю, что это последняя ездка у меня по тайге... На родину собрался... И если я не найду девку — мурыжить будут здесь... Мне эта тайга за сорок пять лет надоела... Каждый день, каждый год — только тайга...

Капитан достал бутылку с водкой и маленький стаканчик. Налил.

— Ты не обижайся, — сказал он. — Я выпью... — Выпил. И принялся есть. — Литовец, наверное? Только не очень верится, что из «лесных братьев». Ты моложе меня...

— Мне уже сорок первый пошел. — Машинист поднялся с кресла, снял со стены сумку и достал термос. Отдал капитану. — Попей. Чай... мятный. И мне тайга надоела, хоть и родился здесь.

— Благодарствую... выручил. А то всухомятку не очень весело. Водкой запивать хлеб не вкусно... А машинистом давно?

— Двадцать четыре года. Разрешили только на него выучиться. А ты как вдруг капитан, если бандерóвец?

— Ты тоже в милиции служил? — зачем-то спросил Зануда.

— Куда нам! Я про то, что мы с тобой не люди, а какая-то дрянь без права выезда, хоть и человеческие имена имеем.

— Просто на моей зоне никого лучше не нашли. А выезжать сегодня уже всем можно...

— Не очень-то я верю...

— Документы подал?

— Нет. А какие документы? — заинтересованно спросил машинист.

— Если собираешься тут умирать, тогда ничего не надо... А если ехать на родину, так без паспорта заграничного не выпустят... Литва — всем на зависть Европа уже.

— Боюсь я куда-то ехать. Язык, каким мать с отцом говорили, совсем забыл... Помню только duona, pienas и karvė[17]. А сын и этого не знает.

— В Сибири это непонятно, — засмеялся Богдан. — Живешь где?

— В Журихе. Привезли в эту самую Журиху мать, отца, деда с бабкой... И я потом родился... Жили без права выезда... В область можно было съездить... но только к вашим обязательно забежать...

— К бандерóвцам? Они тоже здесь есть?

— Смешной ты, капитан, ей-богу. В милицию — за разрешением... Вот мне разрешили семь классов закончить и на машиниста выучиться... А наших литовцев здесь семей десять по тайге разбросано. В Журихе — я и Ромас Пукштас, а в леспромхозе — Адамас Яселенис. Он мне как вроде за шурина... А сами мы из Тракая...

— Почему «как вроде»?

— У него сестра была. Она младше меня на четыре года. Так, невзрачная девчонка росла. И вдруг... расцвела... У меня сердце как-то само вдруг зашлось. Я на «овечке»[18] помощником машиниста катался в леспромхоз... Пока платформы грузили да вагоны цепляли, я на часок к Яселенисам сбегал. Специально чтоб Сауле увидеть... А потом решили мы пожениться... Пришли в поселковый совет, а нам говорят — нельзя...

— Жениться нельзя? — искренно удивился Зануда.

— Если бы я или она не литовцы... — объяснил машинист. — Не из «лесных братьев»... Тогда можно... А семью бандитскую делать нельзя... Если все литовцы на литовках будут жениться, то врагов никогда не изведут... А Сауле уже на шестом месяце... Вот и родился у нас сын незаконнорожденный... при родном отце...

— Где сын сейчас?

— В армии... Пишет, что, когда вернется, пойдет учиться на адвоката... Уже разрешают учиться...

— А моя в Иркутске на врача учится, — сказал зачем-то Зануда. — А как вы с... — Он запнулся, пытаясь вспомнить странное чужое имя.

— Сауле... — подсказал машинист. — Затравили ее наши безгрешные... Особенно бабы... Начала водку крепко пить... и замерзла...

— Не хотел... Извини.

— Все уже улеглось, — сказал машинист. — Вот с тех пор и не пью.

— А сын не женат? С кем живешь?

— В девяностом годе, как аттестат в школе выдавать, разрешили парню фамилию поменять на мою... Так он теперь Гайдамавичюс-Яселенис.

— Как зовут?

— Антанас...

Перед глазами Зануды вдруг всплыло лицо Марины. И он спросил:

— А Сауле чего значит?

— Солнце... — ответил машинист. И, помолчав, спросил: — А ты правду из бандер?

— Я тоже родился тут... Только в сорок шестом... Не тут, конечно, а за семьсот километров до вас... Мать меня в животе привезла... Они с отцом из-под Свалявы. Знаешь?

— Нет. Я знаю только Журиху, Волкодавку и Вильнюс...

— Сына давно видел?

— Приезжал на десять суток в отпуск... А ты так и не сказал, за каким делом в Волкодавку?

— А что за Волкодавка?

— Туда едем... Леспромхоз.

— Мне не говорили, что она так называется.

— Это по первому начальнику лагеря, который там был. Волкодавин фамилия у него... Так зачем едешь?

— А тебя как зовут?

— Гвидас.

— Гвидас Оскарович?

— Это для простоты. Вообще-то я Гвидас-Оскар. А сын у меня Антанас-Максимилиенас. А пишется в паспорте Гвидасович. — И как-то по-кошачьи жалобно добавил: — Нам по-своему нельзя. Вернется из армии, и поедем в Тракай.

— Что ты заладил... «нельзя, нельзя»?! — возмутился Зануда. — Можно! Сейчас все можно. Время поменялось. Земля в другую сторону крутится.

— Очень ты прыткий, товарищ капитан. У нас в Журихе только райком закрыли... А остальное все как было, так и осталось. Начальник в поселке кто? Он начинал простым конвойным в нашей зоне. Потом начальником режима стал. А перед девяносто первым годом уже начальником лагеря сделался. Когда зону закрыли... его хозяином поселка сделали... Он и до того хозяйничал как охальник, а теперь законом прикрывается... Уж его все знают... Дай ему волю — нам с тобой висеть на елках. Он даже не поперхнется. А когда нас к стенке подведут — спать будет крепко, как медведь в берлоге... А ты говоришь — поменялось. Всё, да не всё...

Зануда пожалел, что не сдержался. И решил поговорить о деле.

— Ты местный народ знаешь?

— А чего же не знать? За двадцать четыре года, пока езжу туда-сюда, уже по голосам различаю...

— Беременные девки... женщины были?

— А как без этого? Народ плодится... В том годе-то одну деваху мчал в больницу. Отцепил все платформы... и как на такси. Двойню родила... Я как вроде крестный у ее пацанов теперь.

— А больше никто не обращался из девок... женщин, чтоб довез до Журихи?

Гвидас долго молчал, а потом спросил:

— А тебе зачем про это?

— Свидетель важный. Знаем, что ехала в поезде на Москву и что была беременная. А билет от Журихи... Если не сниму показания, человека хорошего могут под расстрел подвести.

— Твой родственник?

— Просто очень хороший человек и... хирург — золотые руки. Сотню людей от могильной ямы оттащил.

— Был грех... Возил. В кабине, как тебя... Чтоб не в вагоне... Томку Шкуркину с дочкой...

— Девке... дочке сколько лет?

— Двадцать, должно... Не больше...

— А живет где?

— Чтоб не обмануть... — Гвидас задумался. — От станции вторая просека... слева... То ль второй, то ль третий дом... Знаю... наполовину крытый шифером, а наполовину — рубероидом... Это я так, по памяти. Спросишь Таблетку... Это у Тамарки такое прозвище на поселке... Не ошибешься...

Локомотив вошел в поворот.

— O, Dieve, patrauk i Љhoną![19] — испуганно воскликнул машинист и резко крутанул рычаг контроллера.

Железная машина заскрипела тормозами. Зануда ударился грудью об угол приборной панели, повалил термос.

— Ты с ума спятил!.. — воскликнул капитан. — Чуть голову не расшиб!

— Вот гадина! — серьезно сказал Гайдамавичюс. — Опять партизанит!

В двадцати метрах перед локомотивом на путях стоял огромный лось. Он опустил безрогую голову с явным желанием идти в атаку на железное чудовище...

— Господи! Откуда этот бык? — спросил Зануда.

— Я же говорю, партизанит. Уже пятый раз со мной бодается... В  апреле краску подрал на лбу у машины... Ему кедрача мало. Последний раз я полчаса ждал, когда надоест ему на путях стоять. Правда, сегодня не очень страшный. Без рогов уже... Где-то сбросил.

— Придави ты его! — сказал капитан.

— Какой ты быстрый! Задавлю... А он — тварь безвинная. Тоже вроде как из лесных... Значит — мой брат... А если узнают, что я задавил, меня ваши, милицейские, затаскают. И ничего не докажешь. Кто поверит, что этот бугай сам на локомотив попер?.. Если бы где среди леса... А то до поселка меньше километра...

Гвидас нажал кнопку. Лес оглушился нервным воплем сирены. Лось мотнул головой и не спеша ушел в тайгу. Машинист тронул ручку контроллера, и машина лениво, словно пугаясь зверя и не веря, что он ушел, покатила по рельсам.

— И часто такие свидания? — спросил Зануда.

— Я же говорю... партизанит. Уже пятый раз... А медведи просто перед решеткой бегают... Я осенью километров шесть за косолапым плелся... Опоздали к московскому поезду...

Лес вдруг кончился. Выросли серые шиферные крыши.

Гайдамавичюс снова заставил гудеть машину. Но теперь сирена звучала радостно и призывно.

— А назад когда? — спросил он.

— Не знаю. Как получится...

— Ну, гляди, капитан. Тут гостиниц нету. Если переночевать... зайди к начальнику станции... Мой шурин... Уже пятый год, как начальник... Я ему скажу про тебя...

— А ты говоришь — ничего не поменялось, — сказал Зануда. — Раньше безвыездно, а теперь — начальник станции...

Справа от путей потянулись штабеля крыжованного леса. Над ними, как гигантские коршуны, на длинных ногах нависали козловые краны. По дороге, что тянулась вдоль полотна, «Урал» играючи тянул вязанку из пятнадцати–двадцати кедровых хлыстов.

Локомотив остановился. Капитан спустился на полотно и пошел вдоль состава к домам.

 

* * *

Миновал одну улицу, свернул на вторую. Еще издали увидел деревянный домик, у которого ближняя половина крыши была крыта шифером, а вторая — черным рубероидом. Подошел к забору и глянул в пустой двор. Посреди него стояла огромная колода, в плоскую голову которой был воткнут топор. Вокруг валялись наколотые поленья.

На крыльце возилась большая женщина в черном халате и белой косынке. Она перекладывала что-то из деревянной кадки в ведро.

— Здравствуйте... — Зануда вошел во двор. — Ведро не пустое?

— Слава богу, не пустое... — ответила женщина, мельком глянув в сторону гостя.

— Это хорошо...

— Вам кого? — с суетным безразличием спросила женщина.

— Капитан... Областное УВД... Можно войти?..

Женщина выпрямилась и медленно повернулась лицом к гостю. Из руки в ведро вывалилась квашеная капуста.

— Да... Да... — ответила женщина, с большим трудом произнося слова.

Комната была почти пуста. Большая русская печь у входа, круглый стол между маленьких окон, две кровати, покрытые красными покрывалами, и тумбочка в темном углу, на которой возвышался телевизор. У печи в большой коробке из-под телевизора весело посвистывал месячный поросенок.

Зануда прошел уверенно в комнату и уселся за стол. Достал удостоверение и показал хозяйке.

Но та даже не взглянула на корочку. Осталась стоять у двери. Руки ее подрагивали. Она нервно пыталась вытереть их от рассола, но не могла с ними справиться, и капли рассола падали на пол. На улице большекостное, грубое лицо было светлым, а сейчас вдруг почернело, осунулось. Женщина за какую-то минуту постарела лет на двадцать. И стояла с таким видом, что хозяйка не она, а пришла в чужой дом с унизительной просьбой.

Зануда достал из сумки пустой бланк протокола. Положил перед собой на стол.

— Как я понимаю, вы — Шкуркина Тамара... По отчеству как?

— Ивановна... — дрожащим голосом ответила хозяйка.

— У вас есть дочь. Как ее зовут?

— Венера... — ответила женщина, с большим трудом сдерживая внутреннее напряжение.

— Ваша дочь Венера... родила ребенка и оставила его в поезде... Что вы можете сказать по этому поводу?

— Это... Это не она... — Женщина бросилась к столу и упала на колени перед гостем, прикрыв большими, костлявыми руками грудь. По лицу поползли крупные слезы, походившие на капустный рассол. — Это я... Меня судите...

— А ну, встань! — крикнул Зануда. Поднялся, роняя стул с грохотом.

Хозяйка закрыла руками лицо, поднялась, вернулась к дверному косяку, продолжая рыдать.

— Рассказывай... Тамара Ивановна. — В душе у капитана вдруг родилась детская веселость. Он поднял стул, уселся, улыбаясь, и подумал радостно: «Слава богу, нашел... В Журихе сдам протокол в отдел... Пусть приезжают в Башлык и забирают...» И добавил: — Только коротко.

— Меня судите, — повторила тихо хозяйка. — Это я виновата... А как жить тут по-другому?

— Ты здешняя? — спросил капитан.

— Нет. Из Моршанска... Из детдома...

— А в детдоме почему?

— Не знаю. Я всегда была в детдомах.

— А здесь как?

— Завербовалась на БАМ. Что в нашей махорочной столице гнить? Хотелось по-человечески жить. Чтоб дом свой, семья... А у меня ничего. После школы — в ПТУ... ФЗО[20]. Там — как в детдоме. Все на чужих койках...

— Почему замуж не пошла?

— Не получалось...

— А тут как? От нас до БАМа не близко.

— Не доехала. В поезде с одним познакомилась... И сюда. И дочка родилась. Я так радовалась... А он сбежал...

— Где сейчас?

— Не знаю.

— Не появляется?

— Слава богу, нет.

— Почему «слава богу»? — спросил Зануда, не вслушиваясь серьезно в слова хозяйки. Все его мысли были в Башлыке. «Завтра вернусь, — думал он, — доложусь... выполнил... Попробуют не подписать рапорт на увольнение...»

— Страшный человек, — ответила хозяйка серьезно. — Свирепый, как медведь-шатун. Чуть что не так — кулаком. Куда попадет... Венерочка плакать начинала... Готов был зарубить, все за топор хватался...

— Пил?

— Если бы. Вдруг с чего ни возьми начинал трястись, чернел... Я хватала Венерочку... и к соседям. Один раз бросил в девочку молоток. Хорошо, я стояла рядом. Мне в локоть угодил. — Она оголила левую руку. В области локтя красовалась большая вмятина. — И сейчас рука плохо сгибается.

— Заявила бы!

— Как же? — обиженно заявила хозяйка. — Муж и отец.

— А Венерой кто назвал?

— Он. Я хотела Анжеликой. Как во французском кино...

Зануда принялся заполнять протокол. Шкуркина стояла молча, ожидая вопросов.

— И что дальше? — почему-то с раздражением спросил Зануда, не отрываясь от писанины.

— Поехали за трелевочными тракторами в Барнаул. Тракторы пришли, а его нет. Уже почти двадцать лет скоро. — Последние слова прозвучали жалостливо-печально.

— А дитё зачем в поезде оставили? — нервно спросил капитан.

Тамара Ивановна стянула с головы косынку, закрыла ею лицо и снова громко зарыдала.

— А по-другому у Венерочки жизни не было бы... Я все свои дни одна, так пусть уж девочка счастье свое не потеряет...

— Какое же это счастье — детей по поездам раскидывать?

— Это все я... Меня судите...

— Так не ты же рожала! — крикнул Зануда.

— Не я... Парень у Венерочки был. Со школы как вроде любовь... Она его в армию провожала... А тут приблудился шалопут из Иркутска. Его новое начальство прислало лес контролировать. Хозяин теперь не у нас, а в области. Раз в год наезжает... Иркутск не Волкодавка... Кому не хочется в большой город... Вот Венера с ним в тайге летом пряталась...

— Так ведь ребенок... а не полено какое!

— А что — ребенок? — серьезно спросила хозяйка. Слез на лице у нее не было. — Оставь она дитё, никакой жизни не будет. В Волкодавке сильно не разгуляешься... Я запретила Венере даже на улицу показываться. Когда срок подошел, уговорила машиниста. Он тихо нас в Журиху свез.

— Это Гайдамавичюс?

— Я его фамилии не знаю. Только знаю, что все Гвидоном кличут... Билеты взяли на поезд... На второй день разродилась... Мы и обмыли, и в чистое запеленали. Я все с собой припасла. Венерочка даже грудью покормила... Покормила... и сошли...

— Сама придумала? — спросил капитан тоном, каким спрашивают у человека, которому не верят. — Или кто надоумил?

— Слыхала от людей...

— Объясни — зачем?

— Придет еёйный парень из армии. А у Венеры дитё. И до конца дней будет одна мытарствовать, как я. Хватит моей жизни нам... А как по-другому? У нас бани нет. Сгорела. В магазинах пусто... Теперь вот она с мужем. И голубками по вечерам возле телевизора. И в дом к нам люди в гости заходят... А раньше десятой дорогой обминали... И я при них успокоилась...

— Лучше вернуть дитё, — сказал Зануда.

На лице у Шкуркиной застыл страх. Но она совладала с собой и сказала:

— Пусть на зону пойду. Жизнь сейчас совсем другая, чем у меня. Одежу можно купить, вон свинку взяли. Хотим коровку привесть. Уточки, гуси. Дети едят, и мне радостно... А ты хочешь жизню снова в канаву спихнуть? Пусть на зону, если по-другому из грязи вырваться нельзя...

— А как же ребенок?! — крикнул Зануда, понимая, что Шкуркина никогда не поедет за ребенком и не пустит за ним дочь.

— Хорошие люди, должно, подобрали, — спокойно и уверенно ответила Тамара Ивановна. — Храни их Господь! — Она перекрестилась, глядя в потолок.

— Подобрали?! Он у меня в милиции лежит! Я пеленки стираю! Сама из детдома и внука в детдом?!

Лицо Шкуркиной вдруг стало серьезным. Она прищурила глаза и словно подслеповатая собака посмотрела на гостя.

— Ты зачем пришел к нам, мил человек? — спросила она, не пряча вдруг нахлынувшую неприязнь.

С улицы донесся шум. На крыльце кто-то топтался. Хозяйка, не скрывая испуга, нервно поглядывала на дверь, реагируя на каждый шорох.

Дверь открылась с шипением, и в комнату вошла высокая, круглолицая женщина лет двадцати. Серый плащ, застегнутый на одну пуговицу, прикрывал большой вздувшийся живот. Лицо облепили темные пятна.

— Вот... Венера, — объясняя, сказала хозяйка.

Зануда, увидев беременную, растерянно заморгал, посмотрел на хозяйку, словно говорил: «Такого не может быть...» И, все еще не веря глазам, спросил:

— Это ты — Венера?

— Да... — женщина принялась раздеваться с безразличным видом.

— Вы родили мальчика, — сказал капитан смущенно, — в поезде пятьсот один, который шел из Хабаровска в Москву... и уже беременная снова? На каком месяце?

Венера посмотрела на мать внимательно, сбросила резиновые сапоги и спросила, ткнув пальцем в сторону гостя:

— Он хто?

— Из милиции, — вытирая глаза, ответила хозяйка. — Говори...

— Приехали копаться?.. — И с каменно-темным лицом сказала: — И родился не мальчик, а девочка... И в поезде не в Москву, а в Хабаровск... — Она стояла в носках. — И вообще, я никого не рожала... А только собираюсь... На седьмом... Докажите...

В ее голосе звучала смелая, уверенная наглость человека, который за свой завтрашний день готов стоять насмерть. И эта наглость смутила Зануду.

Он зачем-то спросил, неумело скрывая неловкость:

— Вы кем работаете?

— Бухгалтером в конторе, — отчеканила девка. — А чё?

За дверью снова кто-то топтался на крыльце.

Женщины испуганно переглянулись, о чем-то договариваясь взглядами. Венера выскочила в сени в носках, крепко прикрыв за собой дверь.

— Что же ты людей губишь! — глотая слезы, шепотом воскликнула Шкуркина, косясь на дверь.

Дверь открылась. Вошел высокий, крепкий парень в фуфайке, сапогах и полосатой шапке монтажника. Венера пряталась за его спиной. В глазах молодой женщины плавал страх, губы дрожали.

Парень растерянно посмотрел на гостя, перевел взгляд на Тамару Ивановну.

— Капитан Зануда, — назвался Богдан. И чтобы предупредить вопросы, спросил: — Вы кто?

— Вообще-то я тут живу...

— Понятно, что живете...

— И муж моей дочери... — боязливо объяснила Тамара Ивановна.

— Кем работаете?

— Трелёвщиком... — ответил парень. Уселся на маленький стульчик и принялся стаскивать сапоги.

— Какое вы имеете отношение к погрузке леса на железнодорожные платформы?

— Никакого. Выволакиваю хлысты на главный прогон. Там их чистят и грузят на «Уралы».

— Спасибо... Тогда протокола не надо... — Зануда засунул бланк в сумку и поднялся. — Извините, что побеспокоил...

— А чё сталось? — спросил парень, роясь в горе обуви, которая валялась у стены.

— Вам жена расскажет. А я пойду... Извините...

— Может, останетесь пообедать?.. — вдруг радостно сказала хозяйка.

— Мне еще в два дома... — отказался капитан и вышел в сени.

Он медленно плелся к железнодорожным путям, обминая колдобины. В душе ругал себя за бессмысленно потраченное время, за нелепый визит к Шкуркиной.

«Слава богу, что не наломал дров, — постарался оправдать себя Зануда. — Все счастливы...» Оглянулся на дом Шкуркиной, чтобы убедиться, что во дворе не скандалят и не шумят.

 

* * *

Тепловоз недовольно гудел. Козловой кран полз вдоль платформ. Двое такелажников шли за ним следом.

Капитан постучал по железу обшивки. Окно отодвинулось, и в дырку выглянула седоволосая голова Гайдамавичюса.

— Что-то ты быстро, товарищ капитан. Шкуркину нашел?

— Не ходил к ней. Поговорил с вашим милиционером.

— Я его видел. Он ничего не говорил про тя.

— Это я просил не говорить... Люди сторонними оказались. К делу никакого отношения. Зачем лишнее болтать?

— По-нашему, по-людски. — Дверь локомотива отворилась. Машинист протянул руку Зануде. — Наш народ намелет больше, чем буран наметет.

— Успеем к поезду на карьер? — спросил капитан, закрывая за собой дверь.

— Туда вагоны ходят без расписания. Если постараться... и лось не придет на свидание — поспеем.

— Поехали... — выказывая усталость, попросил Зануда. — Дави на гуделку... А я выпью...

Капитан налил водки в стаканчик, выпил. Зажевал остатками хлеба. Потом снова налил и выпил. Но заедать не стал.

— Покемарю? — спросил он у машиниста.

— Давай, — согласился Гайдамавичюс.

Зануда уселся в кресло и мгновенно заснул... И снилось ему купе поезда, который почему-то не стучал по рельсам, а летел куда-то. В купе сидит беременная Венера. Через мгновение в ее руках оказался ребенок. «Это тебе пригодится», — сказала она, передала младенца капитану. И на ходу выпрыгнула...

 

7

Зануда поднялся на второй этаж и зашел в диспетчерскую.

— Как съездил, капитан? — спросил Пукштас откуда-то из угла.

— Нормально, — ответил Зануда, крутя головой из стороны в сторону. — На карьер когда поезд?

— Как скорый из Москвы... так сразу. Билет — в кассе... Правда, тебе не надо. Пока милицию возим бесплатно. — Диспетчер вынырнул из-за шкафа.

— А побыстрее никак?

— Не получится. — Пукштас уселся в кресло. Взялся за микрофон. — Гаврилыч!.. Ты не забыл, что пассажирский вагон потащишь?.. Не забывай... — Повернулся к капитану. — У нас уж такое правило... Обычно челноки-мешочники по телеграмме из Новосибирска заказывают дизель и вагон. А сегодня платформы пойдут на карьер как раз. Пассажирский прицепим.

— Какая-то хитрая схема у вас.

— Ничего хитрого. Раньше каждый день ходили платформы с гравием. А теперь — когда карьер закажет. Не очень спрашивают камень ноне... А коробейники наши богатенькие. Им купить локомотив с вагоном — раз плюнуть. Я тут с одним разговаривал. Раньше он тридцатитонный Белаз водил. Бросил и в Польшу мотаться стал... В нашем магазине скупил всякой всячины и повез... Я сам удивился. Лет десять на гвозде в хозмаге висели конские уздечки и вожжи. У нас тут коня днем с огнем... Никогда не было... Он их все скупил... и в Варшаву. Народ ему теперь всякие магнитофоны заказывает... Бритвы «Агидель» пять лет лежали... Никто смотреть не смотрел. А он враз забрал...

Загудел телефон. Пукштас снял трубку, молча слушал и ответил:

— Загони на первый тупик. — Положил трубку и нажал кнопку на столе. По настенному панно побежали светящиеся огоньки. — У меня дома были духи. «Фа» называются. Жене больные надарили. Двенадцать флаконов. Между прочим, сорок рубликов за флакон. Так одиннадцать забрал наш коробейник.

— Так рассказываете, точно сами ездите...

— Я бы поехал... — ответил Пукштас. — Старый уже. Привык вот в этом кресле сидеть... Так я про знакомого... С первой поездки привез пятьдесят пар штанов... Джинзов. На любую задницу. За всем хорошим приходилось в Иркутск, в Новосибирск ездить. А он всех мужиков одел разом. — Диспетчер выставил перед собой ноги. — Во, погляди, уже второй год хожу, и все сносу нет... А то скупил всякий алюминий. Особенно рыбочистки... А вернулся с двумя мешками... Футболки, бабские платья и разноцветные штаны для девок... Вот только забыл, как называются... Моя старшая внучка бегает в них — как пигалица...

— А гостиница на карьере есть? — спросил Зануда.

— У них, как и у нас, если кто важный приезжает, то наше начальство за три дня наперед знает. Клуб убираем. Главный из приезжих в доме поселкового начальника ночует. А остальные в клубе... Если бы про тебя кто сообщил заранее... А то как снег на голову... А что приехал ты, начальство откуда-то прознало. Прибегал ко мне человек из управы. Интересовался: что за птица — гусь или что поменьше?..

— Слава богу, я рожей в гуся не вышел.

— Не скажи. Про твой приезд весь поселок гогочет. Считают, что ты проверять магазины приехал. Двое приходили даже жаловаться к поселковому начальству...

— На меня? — удивленно спросил капитан.

— На новых капиталистов. В магазинах ничего нет, а у этих в железных гаражах можно купить все. Народ ждет, что приедут из области компетентные люди и все отберут у коробейников. И раздадут народу на опохмел.

— А капиталистов на зону, — сказал Зануда.

— Ты — милиция, тебе виднее... Эти «челноки» виноваты в том, что я ленивый и очень горд за родину. Не дам растянуть по заграницам... и убью, если не будешь со мной самогон пить в подворотне... Ты, паскуда капиталист, призираешь простого человека...

— Интересно... — сказал Зануда. — Спасибо за разъяснения... А поесть где можно?

— Поздно уже... Столовая давно закрыта... Да все рав... в этом пищеморге поешь — себе дороже. Сходи влево по площади. Там бабы, наверное, еще сидят... Они тоже московский поезд ждут...

— Спасибо за помощь.

Капитан пожал руку диспетчеру и вышел.

 

* * *

На площади на деревянных ящиках сидели женщины. Перед ними на асфальте были разложены похожие на огнетушители пластиковые бутылки с водой, стояло пиво в металлических банках. Отдельно лежали буханки хлеба и палочки колбасы.

— Картошка есть? — спросил Зануда у ближней.

— Ой! А как же ж! — Женщина встала, отбросила толстый черный лоскут, на котором сидела, и открыла крышку большой кастрюли. — Тебе сколько, дядя?

— Поесть... Штучки четыре.

— Может, огурчик? — Женщина свернула из газеты кулек, вложила в него картошку, сверху бросила два соленых огурца и протянула Зануде.

Он рассчитался и пошел в здание станции. Уселся на пустую скамейку и принялся есть. Картошка была теплая, пахла жареным луком и укропом. А огурец сладостно хрустел в зубах...

В другом конце зала сидели пять женщин в окружении больших клетчатых сумок. К ним подбежала еще одна и, размахивая сторублевками, громко крикнула:

— Девки! Пляшем! Повезло! Сегодня будут платформы! Я заказ на локомотив и вагон сняла! И билеты купила! Готовьтесь. — Принялась раздавать каждой из товарок деньги. — Наш карьерный на первом пути.

Подошел состав. На перроне шумели. Скоро все успокоилось. И московский ушел. Женщины в зале засуетились. Схватили сумки и поволокли на перрон.

Зануда поднялся, поняв, что ему нужно ехать вместе с этими женщинами.

Сумки шуршали по асфальту. Женщины со смехом волокли их вдоль рельсов.

Их нагнал локомотив, который тянул за собой два десятка пустых платформ. В хвосте состава болтался вагон без дверей, оставшийся от давно не существующей электрички.

Мимо Зануды прошла женщина лет сорока. Она несла две большие картонные коробки, перевязанные серым скотчем. За спиной, как патронташ, болталась черная сумка. Сделав десяток шагов, останавливалась, оставляла ношу и, передохнув, снова переносила ящики на несколько метров вперед.

— Вы на карьер? — спросил Зануда. И, получив утвердительный кивок, взялся за коробку. — Давайте помогу.

— Ой, не эту, — борясь с одышкой, радостно сказала женщина. — Эта легкая.

Капитан подхватил второй ящик. Он оказался очень тяжелым.

— Кирпичи возите?

— Монитор, — объяснила женщина.

Зануда постеснялся спросить, что это за штука, но заметил:

— А весит как телевизор.

Челноки принялись грузиться.

Капитан поднял коробки в тамбур и помог женщине подняться.

— Будьте так любезны... Занесите в вагон, — попросила женщина. — Поставьте у двери, чтоб далеко не таскать.

Богдан поставил коробки в ближнем проеме от входной двери. Женщина уселась у окна, на первой скамейке рядом. Усталость на ее лице сменила умиротворенность. Она достала из сумки, что болталась за спиной, книжку и принялась читать. Зануда решил пройти в глубь вагона, но мимо по проходу женщины таскали клетчатые баулы. И чтобы не мешать, капитан уселся рядом со своей неожиданной знакомой.

Поезд тронулся. И словно по команде за спиной у Зануды женский голос громко сказал:

— Так вот... Не договорила. Белорусский таможенник заходит в купе. Поглядел на наши сумки и говорит: «Чтоб я больше к вам не заходил... По пятьдесят долларов с места». И улыбается, как та змеюка. А я ему: «Чего это я должна платить, если сумки не мои? Чьи — пусть и платят!»

— И чего? — спросил другой женский голос.

— Те, кто со мной ехали, заплатили... дурочки... — Она громко рассмеялась. — А я, когда из Бреста поехали, за эти пятьдесят долларов еще у одной москвички купила пять кофточек... Она из Кракова их везла.

— А я этих поляков ненавижу! — сообщила какая-то из женщин. — Сразу... вудка есть, сигареты? Запрятать — целая проблема. А покупают эти поляки всякую дрянь. От ты, Ленка, спрашивала: зачем мне шахматные часы?.. Я их купила в Новосибирске... Ну, деньги оставались, а купить нечего... Выложила на землю все свое... Подходит один пан, глядит на эти часы и спрашивает: «А цо то таке, пани? Цом ту два сигарка?»

— Зегарка[21], — поправили рассказчицу.

— Да какая разница... А я ему: «Это специальные часы для кухни... Правый циферблат для тебя, а левый — для твоей жены». А он: «Давай, пани, сигарек». От дурак! И отвалил двести злотых[22].

— Целых двадцать долларов? — спросил кто-то, выказывая откровенное неверие.

— Я же говорила — дурак... Оля! Ольга Андреевна!

Соседка Зануды оторвалась от книги и обернулась.

— А как по-польски «голод»?

— Глуд, — ответила женщина.

— А «война»?

— Война... валка, — ответила соседка и снова уткнулась в книгу.

— А книга тоже по-польски? — спросил капитан.

— Да, — не отрывая взгляд от страницы, ответила Ольга Андреевна. — Детектив.

— Вы знаете польский?

— Когда первый раз поехала в Польшу, — соседка закрыла книгу, — ничего не понимала. Купила русско-польский разговорник. За год выучила. Теперь меня зовут с собой товарки как переводчика.

— А сами кто?

— Учительница.

— Так сейчас... — вырвалось у Зануды. — Скоро выпускные экзамены...

— Что работать учителем, что не работать — сейчас все равно. Деньги маленькие. А у меня муж инвалид и двое детей в выпускном классе... А ученики наглые вдруг стали. Даже побить норовят.

— Что возите?

— Сразу возила только деньги. Наши, советские... Ну, российские. С одной поездки можно было жить целых два месяца... По магазинам Иркутска или Новосибирска пробежишься, всякой дряни накупишь... В Седлице[23] продашь. Польские злотые на наши выменяешь — и назад. А потом снова в Седлиц.

— У всех баулы... — с любопытством сказал капитан, — а у вас коробки.

— Компьютер.

Зануда переспрашивать не стал, что за штука такая этот компьютер. И только добавил:

— Это модно теперь.

— Не модно, а полезно. Умная машина. Сама считает, пишет, думать помогает.

— Только где с ним у нас в тайге? — сказал капитан, ловя себя на мысли, что не понимает смысла разговора, а только угадывает.

— Чтобы сын не спился, а дочь не прилипла к дискотеке. Вместо водки и девичьих залетов. Продавец несколько дискет с уроками иностранных языков дал в придачу.

— Это хорошо, — согласился капитан, не понимая, что такое дискета. — А как таможня? Это, наверное, трудно?

— Полякам и дела нет. Только водку отлавливают и сигареты. А наша таможня по мешкам и баулам шарит, как крысы по мусорнику... В мою коробку заглянул — и сразу всякий интерес пропал. Компьютеров десяток не провезешь, а с одного ничего не получишь.

— Ольга!.. Ольга Андреевна, а как по-польски «чай»? — спросил радостно-звонкий голос.

— Хербата, — ответила соседка, не оборачиваясь.

— Я же говорила, что у них все не по-людски! — запел тот же голос. — Простой наш чай у них горбатый. Придумают черт чё... Нет чтоб как у людей...

— А почему они вас сразу по имени, потом по имени и отчеству?

— Все — мои ученицы. — Ольга Андреевна улыбнулась снисходительно. — А на базаре, как в бане, все равны. Раньше — кто в больнице санитаркой была, кто в детском саду нянечкой. Вот та, бойкая, которая про чай спрашивала, в Иркутске мединститут окончила. До нового года женской консультацией заведовала... А сейчас на рынке. И это уже до конца жизни. И зачем в мединституте учиться?.. Я раньше думала: «Зачем они в школу ходили? Все равно ничего, кроме алфавита и таблицы умножения, не вынесли». Ярчайший пример торжества природы — родился, женился, родил... и можно умирать... А видите, жизнь поменялась, и они как переродились. Если бы вы видели, как расцветают их лица, когда они торгуют в Польше. Я стою с ними рядом. Товар у нас один и тот же. Ко мне не подходят, а к ним поляки липнут как осенние мухи. Мой товар даже смотреть не желают, а у них с руками отрывают. Особенно у врача... И я им благодарна. Весь мой хлам продали. Я на вырученные деньги компьютер купила...

— Олька!.. Ольга Андреевна, а сколько стоили вязаные голубые кофты, которые мы покупали прошлый раз?

— Sto dwadzieścia zlotych... do hurtu[24].

— Чё-чё?

— Сто двадцать оптом... — объяснила учительница.

— Точно. Я, девки, десять взяла. И за два дня все продала. А в этот раз пришла к тому самому пану, а он говорит: «Низ нева».

— Niz nema[25], — поправила Ольга Андреевна.

— Правильно говорит Ленка... Дурной язык. Ну, скажи ты нормально, как у всех людей: «Все продано». Мы это сразу поймем... У нас никогда ничего не было... Привыкли.

— Тяжело мотаться? — спросил Зануда, вспомнив залетных торговок, которых он вынужден был гонять с площади Усть-Башлыка.

— Чем в безделье время просиживать в библиотеке... Я в библиотеку из школы ушла... А ездить хоть и тяжело, а все равно лучше. Теперь — сам себе хозяин. Ни педсоветов, ни глупых отчетов об успеваемости... обязательно на пять процентов выше, чем в прошлом году... Сегодня ученички просто хамят и матерят тебя, а завтра и палками колотить начнут...

— Ой, бабоньки! Я совсем забыла. Купила своим пацанам клубнику... Ольга Андреевна, а как у них клубника называется?

— Трускавка, Лена, — перевела соседка.

— Это куда лечиться ездим? Трускавец? Девки, давайте есть, а то все равно не довезу. Одна каша. — Чья-то рука протянула пластмассовое ведерко, наполненное большими красными ягодами. — Бери, Ольга Андреевна!

Соседка взяла ведерко и протянула Зануде:

— Угощайтесь. В нашей тайге такое пока не растет. Сейчас в Польше клубники на каждом углу горы. И дешевле наших грибов. Три-четыре злотых за килограмм.

Капитан взял несколько ягод за хвостики и съел.

— Вкусно, — сказал он. И замолчал. Признаваться, что ест эту ягоду впервые в жизни, не хотелось.

— Все везут клубнику. — Учительница вернула ведерко и негромко сказала: — Но только наша акушерка угощает. Она — врач от Бога, а годы тратит на базар...

В вагоне поднялся легкий шум. Народ стал ерзать на лавках, суетиться в проходе. Зануда понял, что приехали, и спросил:

— Может, вы знаете, что означает слово «занадта»?

— Скорее «занадто»? — спросила Ольга Андреевна. — Сверх меры. Или — чрезвычайно много. У поляков даже есть пословица: «Цо занадто, то не здраво» — «Что сверх меры, то не здорово, плохо». А вам зачем?

— Фамилия у моего товарища Занадта. Работаем вместе.

— Значит, кто-то из предков был мужик до всего жадный... За что и получил прозвище. Все в свой двор тянул...

Поезд остановился. По проходу поволокли баулы.

Зануда вынес коробки в тамбур, составил их на платформу. Помог Ольге Андреевне спуститься.

День ушел. Вечер был прохладным. Небо на севере широкой прозрачной полосой, точно огромным шарфом, накрыло вершины невысоких дальних сопок, а над головой набухла темнота. На булыжной площади перед составом горели два электрических фонаря. В их свете мелькали суетящиеся человеческие фигуры...

— Мама, привет! — раздался крик. Рядом возник парень невысокого роста, лет семнадцати, в белой бейсболке. Он торопливо поцеловал учительницу в щеку. Схватил коробку и, пересиливая себя, поволок ее куда-то в сторону.

— Дениска, осторожней, — попросила Ольга Андреевна парня. — Это монитор. Не урони ради бога.

— Где у вас клуб? — спросил Зануда.

— Клуб? — удивилась женщина. — Был когда-то... Зачем вам он?

— В Журихе диспетчер на станции сказал, что в клубе гостиница.

— Так вы не карьерский? Не у нас живете?

— К вам в командировку...

— Тогда берите коробку и пойдем, — сказала Ольга Андреевна.

За маленьким одноэтажным домиком стоял «запорожец» с поднятым капотом. Денис пытался впихнуть в него коробку с монитором. У мотора, опершись на костыль, стоял большой, грузный мужчина лет пятидесяти. Увидев женщину, он попытался сделать несколько шагов навстречу, но вышло это неумело, через силу.

— Здравствуйте... Вот сопровождаю... — сказал Зануда, ставя коробку рядом с машиной.

— В командировку к нам, Генрих, — объяснила Ольга Андреевна, указывая взглядом на Богдана. — Клуб ищет. В Журихе сказали, что у нас в клубе гостиница. — И рассмеялась.

— Генрих Викторович. — Мужчина протянул капитану большую, мясистую ладонь. — Про гостиницу и не думайте... Была. Продали, ироды, — сказал он недовольно. — Теперь деньги такие берут, хоть с собаками в подворотне ночуй. В петле дешевле висеть, чем в гостинице жить.

— Денис, пока отец едет, сбегай в магазин за хлебом, — попросила Ольга Андреевна.

— А мы уже купили, — сказал Генрих Викторович.

Он вбросил в автомобиль костыль и ловко опустился на водительское сиденье.

— Поезжай, — сказала мать сыну. — А мы пойдем пешком.

 

* * *

Подошли к одноэтажному рубленому дому с двумя парадными.

— Открывайте, — попросила Ольга Андреевна, остановившись у одной. — Дверь тяжелая. За десять лет не научилась с ней бороться. То  не войду, то не выйду. Все собирались заменить...

Дверь действительно поддалась с большим трудом.

Ольга Андреевна вошла и пригласила за собой гостя в просторную прихожую. Раскрытая двустворчатая стеклянная дверь звала в огромную комнату. Другая — в кухню.

— Денис! — позвала Ольга Андреевна.

Но вместо парня в прихожую вышла высокая круглолицая девушка с длинными светлыми волосами.

— Он компьютер ставит, — сказала она.

— Лена, поухаживай за гостем, — попросила Ольга Андреевна.

Девчонка подхватила плащ у Зануды.

— Ванная там, — сказала она и указала на дверь в темной стене.

Закрыв дверь, Богдан уселся на ванную, принялся разглядывать стены, выложенные белой плиткой. Приложил руку к высокой металлической колонне. Она оказалась горячей. Рядом лежали дрова.

«Должно, начальство... — подумал Богдан, оценивая обустройство ванной комнаты. — Живут же люди. Даже у Куроцапли такого нету. Надо было хоть бутылку купить... Поди знай, где упадешь...»

За дверью шумели. Кто-то ходил, стуча точно молотком по половицам.

В большой комнате у стола сидел Генрих Викторович. За его спиной на крышке пианино стояли большая бутылка водки и две рюмки.

— Садитесь, Богдан... — позвал Генрих Викторович, переставил бутылку и рюмки на стол. — Откуда к нам?

Вспомнив наставления диспетчера из Журихи, Богдан решил не говорить, что он из Усть-Башлыка.

— Из края.

— К нам давно из ваших мест не ездят, — сказал Генрих Викторович. — И вообще не ездят. Гравий никому вдруг оказался не нужен. Раньше — только давай и давай. По четыре полных состава выдавали в неделю... Две сопки срыли в мою бытность директором. — Он налил в рюмки водку и позвал: — Олечка! Ольга Андреевна!

— Сейчас, ребята! — донеслось из кухни.

— Тебе, Богдан, спасибо, что помог, — сказал Генрих. — Не могу заставить бросить эти дурацкие поездки. Из учительницы в торговку превратилась. Стыдно.

Зазвонил телефон. Из двери за спиной Богдана выскочила Лена и схватила трубку. Через мгновение радость на лице сменилась недовольством. Поджав губы, она сказала:

— Это тебя... — Передала трубку отцу и с обиженным видом скрылась за дверью.

— Кто? — спросил Генрих Викторович в трубку. — Это ты...

Он слушал кого-то. Лицо его начало надуваться и краснеть. Пальцы левой руки стали дергаться и сжиматься в кулак. И он крикнул:

— А ты, дурак, согласился! Тьфу!.. Что делать?! Звони в банк, пусть счет заблокируют!.. Чей, чей? Наш!.. Твой! И пока не переведут денег — не отправлять платформы!.. Штраф железной дороге?! Пусть они и платят штраф! А ты теперь будешь умнее!.. — Он бросил трубку на аппарат. Схватил рюмку и выпил. Налил и снова выпил.

Из кухни вошла хозяйка с большим блюдом, на котором горой лежала картошка.

— Что стряслось, Геня? — спросила она, ставя на стол блюдо.

— Нашего хапугу обмишурили! — выкрикнул Генрих. — Обещали перевести деньги за пять платформ. Платформы надо завтра в Журиху, а денег не перевели...

— Врет твой директор, — спокойно сказала Ольга Андреевна, — а ты веришь. Деньги он себе в карман положил... Штраф за простой платформ мы из дебета карьера заплатим... Зарплаты опять не будет...

— Arschloch![26] — выпалил хозяин.

Генрих Викторович снова налил водку себе и хотел выпить, но жена остановила его:

— Погоди. Сейчас рыбу польскую принесу. — И позвала: — Ребята, ужинать!

Ели молча.

Ребята быстро расправились с копченой селедкой.

Генрих Викторович беспрерывно наливал и не замечал, что гость почти не пьет. После очередной рюмки он вдруг сказал нервно:

— Терпеть ненавижу! Родину разворовывают!

— Геня, не надо, — попросила Ольга Андреевна. — А то гость чёрт-те чего подумает о нас.

— Какую родину, папа? — спросил Денис.

— Мою!

— Твоя родина — карьер. И то уже не твоя, а твоего директора.

— Диня! — строго сказала мать.

— Ну что «Диня»? — оправдываясь, ответил парень. — Надоела папина каменная родина. Все защищает какие-то мельницы, как слепой дон Кихот. На груди рубашки рвет...

— Да, рву! — крикнул Генрих Викторович в пустую рюмку. И вдруг запел: — «Каховка, Каховка, родная винтовка...»

— Папа, ну что ты поешь? — сказал Денис.

— Кто мне может запретить петь? — возмутился хозяин. И продолжил: — «И девушка наша в тяжелой шинели горячей Каховкой идет...»

— Вдумайся, что ты поешь, папа!

— Слова как слова. Душевные...

— Интересно, в какие кусты идет в июльскую тридцатиградусную жару единственная девушка Первой конной армии? А ведь идет с сознанием дела. Прихватила тяжелую шинель...

— Чтобы не жестко, — рассмеялась дочь. — А потом укрыться, если комары будут досаждать...

— Schдm dich, Lena!.. — с укором сказала мать. — Du bist ja ein junges Mдdchen![27]

— HeiЯt es ein junges Mдdchen ist blцd?[28] — ответила Лена.

Герман Викторович оторвал глаза от пустой рюмки, посмотрел на Богдана и сказал, точно объяснял, оправдываясь:

— Если услышу по телевизору, что мы умыли каких-то американцев или англичан... Радость распирает...

— А если немцев? — спросил сын.

— И немцев тоже! — нервно ответил отец.

— А сам ведь хлопал в ладоши, когда Берлинскую стену ломали, — осторожно заметила дочь.

— И правильно сделали, что сломали...

— Так кто кому нос утер? Мы американцам или они нам? — спросил Денис. И добавил: — Купи себе шесть соток, обнеси высоким забором и люби кого хочешь на своем огороде.

— И куплю...

— Ты ведь летал на похороны своего племянника в Читу... — сказала дочь. — Тебе мало? Ты сестре объяснил, за что погиб ее сын...

— За родину! Вот такие, как они, — Генрих Викторович мотнул рукой в сторону сына и дочери, — и разваливают родину... Я даже боюсь иногда просыпаться. Вдруг уже нет Урала? Дай вам власть — вы Сахалин отдадите, Камчатку...

— И они войдут в состав Папуа — Новой Гвинеи, — засмеялся Денис. — А Южно-Сахалинск переименуют в Миклухо-Маклайск...

— Что вы понимаете в родине! Я плакал, когда с хунвейбинами воевали на острове Даманском! Вы даже не знаете, кто такие хунвейбины!.. Все переживали... А я плакал... Даже сейчас помню имя командира заставы, который погиб... Сократ Леонов...

— Папа, а ты не помнишь имен тех, кого сгубила твоя родина во время взрыва ядерных отходов в Кыштыме? — спросила серьезным тоном дочь.

— А это чего? — спросил удивленно Генрих Викторович.

— Репетиция Чернобыля, — ответил Денис. — Когда об этом говорили, наш папа проводил заседание парткома и пропустил мимо ушей.

— Не сметь на партию! Я бы таких правдоречистов, как вы, своими бы руками!

— Геня, пойдем. — Ольга Андреевна вышла из-за стола, подхватила мужа под локти. А он, большой, грузный, покорно подчинился и, хромая, побрел из комнаты.

Ребята поднялись и скрылись каждый за своей дверью.

Богдан сидел, чувствуя себя виноватым в нелепом семейном разладе.

Вернулась Ольга Андреевна. Уселась за стол и принялась есть.

Богдан только сейчас заметил, что она с начала ужина не притрагивалась к еде.

— Вы не обращайте внимания, — объяснила она. — Это у нас так заведено. Отцы и дети, как говорили в прошлом веке. — И читая обеспокоенность и неловкость на лице гостя, сказала: — Я очень рада... И Генрих очень рад, что у нас гости. Без общения он не человек. Привык к людям... Раньше был секретарем парторганизации, а потом директором. В нашем доме всегда крутился народ... А после трагедии его с должности сняли... И никто не приходит... А ему ходить тяжело...

— Откуда хромота? — спросил Богдан.

— По собственной инициативе... Он на работе пропадал сутками. У нас породу рвут по субботам. О взрыве все знают. Ждут. А в ту субботу нет и нет взрыва... Полчаса. Час. Полтора... Генрих сорвался и поехал на своем «запорожце» проверять. Директор. Больше всех надо только ему... А взрывники отмечали что-то... Рванули вместо девяти утра в двенадцать... Какая разница русскому человеку, в котором часу взрывать... Вот Генрих и попал под камнепад...

— А взрывникам чего? — спросил Богдан.

— Уволились и сбежали... Их никто и не искал... Никто ведь не погиб...

— Так человек инвалид! — возмутился Богдан.

— Про это в инструкциях не написано. Сам пошел в зону взрыва... Флажки видел? Зачем пошел?

— А инвалид директором быть не может?

— Полгода в больнице. Операция в Иркутске. Титановый штифт в кости... А тут приватизация... Кому нужен хромой патриот... Не человек... Смех да слезы...

Хозяйка положила себе в тарелку рыбу и принялась разделывать ее.

— Потянули челночить, — сказала она. — Съездила в Польшу... Как они такую вкусную рыбу делают?.. А потом в Германию...

Ольга Андреевна оставила вилку. Ушла в кухню и вернулась с чайником.

— Чай или кофе? — спросила она у гостя.

— Чай, наверное...

— По телевизору говорят, что теперь кругом еда есть, — сказал Богдан, не зная, как поддержать разговор.

— Телевизор — гигиеническая прокладка для мозгов! — нервно сказала Ольга Андреевна. — Зачем думать, когда по телевизору скажут?

— Давно здесь? — спросил Богдан.

— Уже двадцать второй год... Мы с Генрихом учились в Новосибирске. Его сюда распределили. И я с ним. Тут и ребята родились...

— А кто из них старше?

— Лена. На двадцать минут... Вы, Богдан, к нам каким ветром?

— Человека разыскиваю.

— Родственника?

— Я — милиционер.

— Кто-то сбежал?

— Хуже. Ребенка бросили в поезде. Мамашу ищу...

— Как это? — хозяйка прижала ладонь к ладони и приложила их к губам, точно старалась не выпустить слов возмущения. — Разве найдешь? А почему у нас?

— Известно... Билет до Москвы эта горе-мамаша брала от Журихи.

— Ой, чтоб у нас... — оправдывая кого-то, сказала Ольга Андреевна. — Не поверю...

Дверь в стене отворилась, и в столовую вошел Денис с большой книгой.

— Мама, а где этот Майнгейм? Ищу, ищу. Мюнхен есть, Кёльн...

— Диня, не мешай нам. Я с Богданом... — хозяйка вопросительно глянула на гостя.

— Орестович...

— ...Богданом Орестовичем разговариваю.

— Ну, интересно ведь...

— Экзамены на носу... — обеспокоенно сказала хозяйка.

— А мы компьютер заберем с собой или на таможне отберут?

— Dennis, geh in dein Zimmer! — недовольно приказала мать. — Schдm dich vor dem Unbekanntem[29].

Парень, недовольный, ушел к себе.

— Извините его, — попросила Ольга Андреевна.

— Вы в Германию собираетесь челночить? — спросил капитан.

Хозяйка оглянулась на дверь, за которой исчез Генрих Викторович, и тихо сказала:

— Уезжаем мы... В Германию... В Майнгейм... В посольстве в Москве получили разрешение по квоте... Привезла сейчас. Только Генрих еще не знает...

 

8

В кухне на столе стояли две рюмки и два стакана. Лучи утреннего солнца, вдруг вынырнувшего из-за серых облаков, сломались в рюмочном хрустале и сине-желтыми отблесками улыбались. Генрих Викторович сидел за столом и точно ждал гостя.

— Жена поведала, что вы ищете молодую женщину на карьере, — сказал он. — Сейчас я позвоню. — Подошел не к телефону, а к холодильнику. Вынул бутылку с остатками вчерашней водки и, взглянув на гостя, спросил: — Будешь? — Получив отказ, налил в стакан. — Как знаешь. — Выпил. Заел кусочком хлеба. — Правильно делаешь, что с утра не пьешь. А я уже не могу. Двадцать годков — как один день. Привык. В кабинет входил и перед летучкой полстакана... Сначала для храбрости. Потом — со злости, что всё всем по барабану... Сейчас кофе заварим...

Генрих поставил на плиту чайник и поджег газ. И, заметив нервозность гостя, сказал:

— Не переживай. Сейчас все узнаем.

Он подошел к телефону, что висел на стене, снял трубку и трижды крутанул диск.

— Борис Олегович?.. Плюкфельдер беспокоит. Как сам с утра?.. Да я ничего. Послушай... Тут у меня гость из управления... Да не нашего, а милицейского. Разыскивает человека... Молодую девку... В диапазоне от восемнадцати до тридцати. У нас на карьере есть такие?.. Хорошо, жду...

Хозяин положил трубку, вернулся к столу и налил себе водку.

— Перезвонит. — Выпил и зажевал куском хлеба. — А как тут не спиться? Двадцать пять лет один гравий... И только гравий. Мне казалось, что я выполняю величайшую миссию. Без меня не будут строиться дороги, дома... А ты чего делал?

— Людей охранял, — ответил Богдан.

— Так ты на колючке? — не скрывая удивления, спросил Генрих Викторович. — И давно?

— Всю жизнь... Сколько себя помню.

— Ich verstehe nicht?[30]

— Невыездной я... — ответил Богдан, догадавшись по выражению лица Генриха, что его не понимают.

— Литовец?

— Бандерóвец...

— Ты — охранник, а я — директор... бывший. А почти одинаковые... Я — немец Поволжья...

Зазвонил телефон. Генрих снял трубку, прикрыл микрофон рукой и шепотом сказал Зануде:

— Бери карандаш. — И громко начал повторять за голосом в трубке. — Григорьева... тридцать лет. В лаборатории радиационного контроля... Семичасная... двадцать лет... За... Как-как? Повтори... Зануда? Фамилия какая-то нелепая... Сколько лет?.. Восемнадцать... Диспетчер на карьере... Ну, спасибо... — Положил трубку. И, снимая с плиты чайник, сказал Богдану: — Ищи. За день управишься?

— А как зовут эту... — взволнованно спросил капитан. — Последнюю?

— Зовут? — рассеянно переспросил Генрих. — Сейчас узнаем. — Он снова набрал номер. Долго держал трубку возле уха. — Не берет. — Бросил взгляд на часы, что висели над головой у гостя, и с сожалением сказал: — Ушел к директору на совещание. Это часа на три... А тебе какая разница, как зовут? Сходи. Лаборатория тут, рядом... Вот только не спросил, где эта... На «сэ»...

— Семичасная... — нервно подсказал капитан.

— ...работает. Ты пока познакомься с этими двумя. На карьер — полчаса в сторону сопок. Машины идут. Подними руку — подбросят... А придешь обедать, я тебе и про третью узнаю...

Богдан налил кипяток в чашку и принялся сосредоточенно размешивать кофе, глядя в одну точку на столе. Его собственная фамилия юлой крутилась в голове, путая мысли.

— Ты чего? — спросил Генрих. — Что с тобой?

— Я думал, что такая фамилия, как у меня, одна на всем свете...

— А какая у тебя?

— Зануда...

— Ты не очень-то, — весело сказал Генрих. — Чего захотел? Одна на весь свет... У меня на карьере было два Брежнева, три Косыгина, Махно с семейством в двенадцать человек и Петлюра. Так и жди гражданскую войну... А Ульяновых — как орехов на кедраче. Некуда было девать. И не сосчитаешь... — Он, будто читая мысли гостя, снял трубку и перезвонил. Долго держал ее возле уха и, положив, с сожалением сказал: — Заседаем... — Залез в холодильник, достал полную бутылку водки, налил в рюмку и выпил. — Вот теперь можно и кофея...

Он поставил перед гостем тарелку.

— Вчерашняя картошка... Поджарим. Не будешь возражать?.. А может, возьмешь граммульку?

— Нет, — отказался Богдан.

— А я решил уезжать отсюда, — сообщил Генрих Викторович, стуча ложкой по сковородке. — Здесь можно только спиться... — Взял бутылку с водкой, повертел и поставил на стол. — Одному не хочется пить... Решил в Германию уехать... Еще не говорил со своими... Из карьера поедут, а вот дальше, боюсь, не согласятся...

 

* * *

КрАЗ заскрипел раздаткой и остановился.

— Где у вас учетчики? — спросил Зануда, разглядывая сквозь стекло пустое пространство карьера.

— На выезде. — шофер, мужик лет за шестьдесят, указал влево от себя. — Тут у нас заезд, а там — выезд.

Капитан спрыгнул на землю. Самосвал огрызнулся шестернями и поехал.

Под ногами все было усеяно мелкими серыми камешками. Далеко вдали торчали круглые головы сопок. У ног одной два огромных экскаватора, как два аиста, то опускали, то поднимали шеи-стрелы. А в стороне в две черные нити выстроились, как ждущие еды, птенцы-самосвалы. Один, груженный, отъезжал, а на его место подкатывал другой. Далеко слева сиротливо темнела будка. Самосвал, только что отвалившийся от экскаватора, медленно отползал и останавливался возле нее. Постояв полминуты, уезжал. На его место подкатывал другой.

Капитан побрел к вагончику.

«Ну и брехло Рюмка, — укорял он в душе Машталера, неуклюже наступая на острые камешки. — Фамилию придумал начальник лагеря... Одна на весь мир... Отъехал сто километров — вот тебе однофамильцы... Два Брежнева, три Косыгина... И на — получи Зануду...»

Рядом с вагончиком встал КрАЗ. Из кабины выскочил шофер, подбежал к входной двери и, отворив, крикнул внутрь:

— Сто седьмой! Шестнадцать... — Вскочил в кабину и уехал.

Капитан открыл дверь. Внутри, в полумраке, за столом спиной ко входу сидела женщина в сером ватнике. Спина была укрыта длинными черными волосами. На столе горела лампа, высвечивая малый круг.

— Здравствуйте, — сказал капитан.

— Сколько? — спросила женщина, не оборачиваясь.

— Я не шофер.

Женщина обернулась.

— Марина?! — удивленно спросил Зануда, увидев собственную дочь.

— Здравствуй... папа, — сказала девушка равнодушно, тоном, каким разговаривают с незнакомцами.

— Что ты?.. Ты же... в Иркутске. В мединституте...

— Отложила на год. — В глазах девушки застыли растерянность и неловкость. Но быстро сменились на равнодушие и безразличие.

— Письмо из Иркутска... — сказал Зануда.

— Господи! Письма, письма! Глупости... Один в другой вложила. А в Иркутске подруга распечатала и опустила в ящик.

Дверь открылась. Голова крикнула в щель:

— Мариха!.. Сорок восьмой!.. Шестнадцать!..

Девушка взяла ручку и записала что-то.

— А здесь что делаешь?

— Ты же видишь... Работаю. Тонны записываю.

— Почему об этом не написала?

— Так случилось, папа. Ты специально меня нашел или с делом каким?

Снова открылась дверь.

— Маруня! Сто второй...

— Да закрой! — крикнула Марина. — Подошла к двери, звякнула крючком и, глядя на отца, недовольно спросила: — Чего ты от меня хочешь? Меня люди ждут. — Вернулась к столу и опустилась на стул.

— Но... Ты писала... — не зная, о чем говорить, повторил Богдан.

— Писала, — ответила Марина. — У тебя все?

— Ты где живешь? — спросил он и добавил, вспомнив ванную в доме Плюкфельдера: — Горячая вода есть?

— У бабки на квартире живу, — резко ответила Марина. — И нужник такой же, как и в Башлыке. На морозе.

Богдан понял, что разговаривать дочь с ним не будет.

— Когда приедешь? — Он открыл свою сумку, достал из нее маленькую лакированную, которую отдали проводники. Ему хотелось, перед тем как уйти, оставить какой-нибудь подарок дочери. Положил этот неожиданный подарок перед дочерью и тихо сказал: — Вот возьми...

— Зачем ты приехал? — выкрикнула Марина. И, глянув мельком на сумочку, вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. — Зачем? Я уже забыла о нем... — Длинные черные волосы, казавшиеся крыльями птицы, вдруг обвисли, как обвисают руки у человека, которого покинули последние силы. Но это длилось мгновение. Дочь встала, отбросила волосы за спину легким движением головы и сказала: — Потому что не могу я по-другому. Не нужен мне этот ребенок! Не мой он, понимаешь, не мой!.. Не могу.

— Это?.. Ты? — с трудом произнес Зануда. — Твой?

— Да. — Марина схватила лакированную сумочку и отбросила ее с отвращением к окну.

— Так он... — И, выказывая полное непонимание, добавил, словно сообщал что-то важно-спасительное: — Он же живой...

— А я его ненавижу! — Марина вдруг перестала плакать и сказала: — Понимаешь? Не-на-ви-жу...

— Ты — моя дочь. Как я могу тебя ненавидеть? — спросил капитан, не понимая слов Марины.

— Потому что ты родил для себя... А он родился не для меня. Засыпать, просыпаться и видеть перед собой человека, в глазах которого высвечиваются чужие огни, которые ненавидишь... Уж лучше в петлю!.. Какая-нибудь дура, конечно, сделала бы аборт. А я собираюсь еще рожать, от любимого человека...

— Зачем же бросать в поезде? — сказал Зануда. — Привезла бы...

— Куда? В Башлык? Чтобы до конца дней все в спину повторяли... — Марина сделала длинную паузу и добавила: — Куроцаповский байстрюк...

— Ты с... ним? — удивленно спросил капитан. Перед глазами вдруг возникли напитанные презрительной наглостью, ухмыляющиеся губы Бурдина, которые, чуть шевелясь, выдавили из себя: «Милиция, когда дознается... получит удовольствие...»

— Он меня изнасиловал...

— Чего?.. Когда? — Зануда почувствовал, что в нем вскипел милиционер. — Как?

— Я не поступила в институт. Вернулась. А пожалиться некому. Мать с песнями лоб расшибала... И чтобы отойти от обиды, ходила в зону гулять...

— В зону? Что можно в зоне делать? А я где был?

— Не знаю. Тебя не было. Я пошла в зону...

— Зачем?

— А куда еще можно ходить в нашем Башлыке? Елисейских Полей и Монмартра у нас нет.

— Чего нет? — переспросил Зануда.

— Это так. Место, где люди гуляют...

— Когда это случилось?

— В августе...

— В августе? — переспросил капитан и принялся считать. И с какой-то глупой надеждой сказал: — Так ребенок родился в мае...

— Я к нему ходила, — сказала Марина.

— Он... А ты... к нему?..

— А ты не был молодым? — словно оправдываясь, ответила дочь.

— Если ходила — любила...

— Любила — да перелюбила!

— Ну, вышла бы за него, — сказал капитан.

— За этого выродка?! — выкрикнула Марина. — Да лучше в петлю!..

— Из-за этого... дитё бросать?

— А ты знаешь?.. Ведь это он Настьку Пехоту в доме сжег!

— Чё... Откуда?

— Если бы не ходила, конечно, не знала бы... Он хвастался. Напился и бахвалился... Говорил — не боится. В крае у них все схвачено. Кругом свои, куда ни сунься... Его папашка какой-то завод купил!

— Как такое случилось? — уже строго спросил Зануда.

— Ну что ты ко мне пристал? «Как, как»? Как у всех людей случается...

— Дом... Я про дом спрашиваю? Про поджог!

— Куроцапля хотел с Настькой любиться. А она его посылала куда подальше. Он выбрал, когда тети Терезы не было в поселке, и приперся в дом. Полез на Настьку. А она его сковородой отходила... Даже ребра поломала... Он ушел. Взял бензин, облил крыльцо и стены. Подпер дверь ломом... и поджег.

— А в окно? — выкрикнул капитан, словно спасал человека из пожара.

— Они на ночь всегда окна ставнями на замок закрывали... — И добавила: — Ты, папа, иди.

Марина, усевшись за стол, повернулась к отцу спиной, делая вид, что пишет.

В дверь вагончика забарабанили.

— Что сказать матери? — выдавил из себя капитан.

— Пусть просит своего Бога о пощаде... А когда надоест... — Марина не договорила. Повернулась к отцу лицом. — Так будет лучше. Ей никто не нужен. Ни сват, ни брат, а тем более внук... Для нее даже тепло летом да мороз зимой — бессмыслица житейская. Если скажешь — она и меня, и тебя загрызет... проклянет... А я доработаю здесь месяц... и снова поеду...

— Чего будешь делать? — тяжело выдавил из себя Богдан.

— Пойду учиться. На гинеколога. И семья у меня будет, и дети. Два, три, пять... Но любимых...

— А если... не... поступишь?

— Поступлю... Иди, папа. Машин много собралось...

— А Родион как?.. Мы с Терезой его Родионом назвали, — сказал Богдан, глядя на дочь, надеясь, что она скажет что-нибудь о сыне.

— Как знаете... Не трави себе душу... Отдайте в детский дом... Иди, пап...

За стеклом сгрудилось два десятка груженых самосвалов. У окна толпились шоферы. Курили, размахивали руками, о чем-то споря.

— Ты приедешь? — спросил Богдан.

— Если... твой Родион останется с вами, я никогда не смогу к тебе приехать...

— Мы собрались уезжать на родину... В Сваляву.

— Уезжайте. — Марина подошла к двери, сбросила крючок и, приоткрыв, крикнула в щель: — Заходите!

 

9

Зануда лежал на верхней полке, смотрел в темный потолок, нависавший над головой, и ему казалось, что уезжает он после собственных похорон. Чудилось — лежит он не в купе, а в деревянном ящике, к которому не успели приладить боковину; шум в вагоне — это ворочаются покойники в соседних могилах, а стук колес — прибивают гвоздями крышку... Еще мгновение — и боковину чья-то рука закроет и заколотит... В этом вагонном склепе ему было душно, не хватало воздуха. Донимал голод.

Стараясь не шуметь, сполз на пол, кое-как натянул ботинки, из сумки достал недопитую бутылку водки и пошел в вагон, где располагался буфет.

За стойками было пусто. Только у окна стоял рыжебородый лысый человек в черной рясе. У его ног лежала большая спортивная сумка. Он неспешно жевал.

— Поесть дашь чего? — спросил Богдан у хозяина буфета.

— «Ножку Буша» будете? — учтиво спросил бармен.

— И стакан.

 

10

Богдан спрыгнул с вагона на перрон и быстро пошел через площадь. Вошел в кабинет, поставил сумку на стол и, усевшись в кресло, набрал номер.

— Валентина Захаровна? Занята?

— Тебе чего?

— Надо поговорить.

— Заходи. — Куроцапова положила трубку.

Капитан сбросил сумку на пол и выбежал.

Валентина Захаровна, круглолицая, с выкрашенными хной волосами, сидела в кресле и сквозь очки разглядывала бумаги.

— Нашел эту мамашку-сучку? — спросила она, глядя на капитана поверх очков.

— Нет, — ответил капитан, садясь на стул напротив Куроцаповой.

— Плохо. Тогда свези его в детский приют... Район будут склонять в крае на совещаниях: не способны хорошо работать.

— Я про другое. — Зануда нервно дергал фуражку на столе. — Запиши его на меня. Я ему имя уже придумал. Родион.

— Терезия приходит... Просит записать каким-то дурацким Тиберием. Теперь ты со своим Родионом. Тебе зачем это надо? — удивленно спросила Валентина Захаровна и сняла очки. — Тем более закон записать не дозволяет.

— Почему? — удивленно спросил Богдан. — Я больной или алкоголик какой?

— У тебя нет ни семьи, ни дома.

— Как это?

— Живешь ты в здании милиции. А я на это закрываю глаза. С женой ты развелся... Зарплата маленькая... Дитё где держать? Ему надо, чтоб была ванная с горячей водой, туалет теплый, а не яма выгребная. Отдельная комната...

— У меня есть дом. Номер двадцать, по левой стороне.

— А там есть теплый туалет? Нужник на дворе. И не дом, а сектантский скит... И ты хочешь, чтобы ребенок с малолетства жил как в монастыре?

— А где ты, Валентина, у нас видела горячую воду в нужнике? — недовольно сказал Зануда.

— Тебе не положено, — сказала Куроцапова, одевая очки. — В законе так записано.

— Тогда отдай Терезии.

— А ей зачем? — Очки снова слетели с носа. — Она тоже одна. И живет в медпункте. И снова я как будто не вижу. Пусть свой дом после пожара восстановит, выйдет замуж... А уже потом...

— А в приюте лучше дитю? — чуть ли не крикнул капитан.

— Не знаю, не была. Если каждый вдруг пожелает ребенка приобрести у государства... приюты надо будет закрыть. Сколько людей останется без работы! А если хочешь взять... Пару лет побудет в приюте... Потом возьмешь...

— А если кто другой заберет? Пока я под твой закон попаду, его кому-нибудь отдадут.

— Тебе, собственно, какая разница, кого брать? Что этот — чужой, что — другой. Возьмут... и возьмут.

— Выходит, ни я, ни Тереза не люди? — спросил Зануда.

— Почему? Люди. Только ты и она собираетесь уезжать на свою бандеровщину. А нашей стране нужны солдаты. Кто нас станет защищать?

— От кого?

— Это не твоя забота. Мы найдем, от кого защищаться. И тебе нужно справки собрать... Что ты не болен сифилисом, СПИДом... Двадцать справок...

— Какой сифилис? — возмутился капитан. — Если он у меня есть, так у тебя и подавно!

— Ты чего говоришь! Забыл, кто ты?!

— А кто я? Бандит, которого охранял твой отец?

Куроцапова повесила на нос очки и, уткнувшись глазами в бумажку, сказала:

— Отвези в приют.

Зануда взял фуражку в руки, покрутил ее, соображая, какие аргументы придумать в свою пользу, но, не придумав, ушел.

У себя в кабинете капитан снял плащ, уселся к столу и позвонил в район:

— Товарищ майор?.. Зануда...

— Нашел эту лярву?

— Нет. Был в двух поселках, откуда беременные уезжали. Все с детьми.

— Это где? — спросил майор.

— Журиха. Оттуда билет до Москвы брала мамаша. Видать, эта самая Журиха — простая пересадка.

— Не знаю я твою Журиху... Жалко. Про район будут плохо говорить в крае. Жалко... Отвези в приют. Возьми расписку. Чтобы всеми бумагами от прокуроров отгородиться надежно...

— А если я его себе оставлю? — перебил капитан.

— Не положено. Надо только через детский дом провести. Как деньги через бухгалтерию. Мы люди казенные.

— Зачем?! — крикнул Зануда.

— Ты успокойся. Дети — самое дорогое для нашей страны... как бюджетные деньги. Их надо по бухгалтерии проводить.

— Мать не нашли... Нет ее!.. А я запишу его на себя, — спокойно сказал Зануда. — Посодействуй, Василий Афанасьевич... Чем я плохой отец?

— Мужику нельзя. Тем более холостому милиционеру. Тебя вон на Кавказ отрядят, скажем. На кого оставишь?

— Пехота вместо матери...

— Нет, нет. Ей никак нельзя. Она сейчас вся в пожаре. Нервная система нарушена... Что не сделает в припадке...

— Каком еще припадке?! — крикнул капитан.

— Она у меня в кабинете такое устроила. Требовала уголовное дело завести на ее пожар...

— А вы до сих пор не завели? — спросил Зануда. — Два года прошло. Там девчонка сгорела. Ее дочь...

— Она себя сама подожгла...

— Ты, майор, перебрал, я погляжу, — сказал Богдан. — Рано еще. До вечера далеко. Ты же сам говорил, что идет расследование.

— Ты с кем разговариваешь, бандера недобитая?! — крикнул начальник райотдела милиции.

Капитан швырнул трубку и крикнул:

— Мрази!

Телефон загудел снова.

— Капитан Зануда? — спросила трубка.

Богдан закрыл ладонью микрофон, чтобы ухо начальника не слышало его, задыхающегося.

— Алло! Капитан! Ты меня слышишь?

Зануда молчал, сдерживая себя, чтобы не выматериться в микрофон, и, дождавшись, когда на противоположном конце отключатся, бросил трубку на аппарат.

Входная дверь вдруг с шумом отлетела. На пороге встала женщина лет тридцати. Лицо ее было в черных потеках. Она плакала.

— Дядя Бодя! Украли всё. Крышу сорвали...

— Чью крышу, Жанна?

— Моего гаража... Магазина...

— Успокойся. — Зануда пододвинул стул и усадил женщину. — Рассказывай.

— У меня водка кончилась. Я поехала в район. Взяла пять ящиков. Все деньги вложила. И в долг еще дали... Вчера привезла. Решила сегодня торговать... Прихожу... Крыша сорвана, и водки нет...

Телефон заголосил снова...

— Пошли, — сказал Зануда.

— Пистолет возьмите, — попросила Жанна.

— Он со мной всегда, — ответил капитан и подумал: «Жаль, что мне не полагается пистолет...»

 

* * *

Угол крыши металлического гаража, переделанного под магазинчик, был отогнут.

Капитан обошел гараж, огляделся. Следов лестницы не было.

«Значит, лазили двое... Один поддерживал, а второй в дырку нырял...» — соображал Зануда.

Попросил открыть дверь. Вошел и прикинул по размеру дыры в потолке, каков мог быть воришка.

— Что еще взяли? — спросил он, вдыхая пряный, щекочущий аромат перца и едкий запах уксусной эссенции.

— Пять коробок водки, коробку сайры и коробку тушенки, — вытирая платком глаза и лицо, сказала Жанна. Перец раздавили и уксус разбили.

— Точно? — переспросил Зануда. — Водка какая?

— «Кедровая» с коричневой этикеткой... Еще три пакета соли разорвали... Они на полке лежали. На них наступили...

— Соль — не сахар, — сказал капитан. — Составь полный список и принеси мне вечером.

— А как мне с водкой? Сколько денег...

— За полдня пять коробок не выпьют. Найдем.

Капитан вышел из магазина и быстро пошел по улице, жадно вдыхая свежий воздух.

Миновал двор старухи Они и вошел в соседний.

Из открытой двери долетали звуки гармошки и разудалой песни:


Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И датый маршал в бой нас поведет...


Посреди комнаты на табурете сидел заросший белой щетиной мужчина лет шестидесяти и расправлял меха. За столом, лежа головой на руках, восседала седоволосая женщина. Она подпевала.

— Здорово, Серега! — громко сказал Зануда, стараясь перекричать дуэт.

— О!.. Кто до нас пришел! — гармонист унял тальянку. — Маня, ты погляди...

— Что отмечаешь, дорогой?

— Просто день, — ответил Серега, мотнув пьяной головой. — Хороший день.

— Угостишь?

— Легко. — и крикнул приказно: — Маня, налей Бодьке водки!

Женщина оторвала от стола голову, опустила руку на пол, подняла бутылку и поставила на стол.

— Последние деньги сына пропиваешь? — сказал капитан, взяв в руки бутылку «Кедровой» с коричневой этикеткой. — Он на почту чуть свет бегает, а вы... Ему учиться надо. Он на медаль золотую идет...

— А нам не нужна никакая медаль! — агрессивно заявила женщина.

— Вот если бы в бою медаль, — подхватил Сергей. — А другие не считаются у нас медалями...

— Где водку покупал?

— Не покупал. Угостили.

— Кто?

— Братаны...

— Я спрашиваю... кто?! — рявкнул Зануда. — Или на нары захотелось?!

— Какие нары? Ты чё! Куроцапля и Кирялка Кузин подарили...

— Где пили?

— Чё ты пристал, падла! — крикнула Маня, пытаясь встать со стула.

— Я спрашиваю... где пили?

— Как всегда. В третьем бараке.

— Сколько бутылок тебе подарили?

— Сколько надо... А тебе какое дело? — выкрикнула седоволосая. — Не твоя водка!..

— Не тво-о-я-а водка-а... — запел Сергей, растянув меха.

Зануда вырвал из рук гармонь, поставил на стол и, схватив Сергея за шиворот, приподнял.

— Я спрашиваю, погань... сколько бутылок подарили?

— Д... д... Три.

— Где еще две?

— Не дам! — закричала Маня. — Можешь забрать этого говнюка... — Она указала пальцем на Сергея. — Он мне не нужен. — Громко рассмеялась и с угрозой добавила: — А водку не дам!

Капитан отпустил ворот пиджака и заглянул под стол. Там стояла запечатанная бутылка водки. Он взял ее и ту, что стояла на столе, и вышел во двор.

— Сука! — полетело вослед Зануде женское проклятье. — Ментяра вонючая! Серега, убей его!

 

* * *

Дверь третьего барака была приоткрыта. В темном тамбуре пахло сыростью и мышами.

Когда-то капитан ходил сюда на работу. И ему показалось, что он сейчас сделает шаг, откроет дверь и дежурный скомандует всем «зэка»: «Подъем! Смирно!»

Зануда толкнул тяжелую дверь и шагнул в помещение.

Два ряда двухэтажных железных кроватей, рваные ошметки матрасов на нижнем ряду. В дальнем углу темнели две фигуры.

Увидев участкового, одна метнулась к зарешеченному окну.

— Рыпнетесь... — предупредил Зануда, — пристрелю!

На койках сидели Бурдин и Кирилл Кузин. Между ними в проходе стоял большой ящик, накрытый газетой. На этом столе пялила коричневую этикетку бутылка «Кедровой» и рядом стояли две открытые банки тушенки.

— Что отмечаете, господа? — спросил капитан.

— День рождения, — ответил Бурдин, глядя в пол.

— Не устали? — Зануда запустил руку в карман и достал наручники.

— Накидывайте... На правую и на левую.

— За чего? — спросил Кузин. — И вы без формы...

— Быстро!

Кирилл покорно защелкнул одно кольцо на своей правой руке.

— Одень на дружка! — приказал ему капитан.

Кузин нерешительно протянул наручники к лицу Бурдина.

— Надевай, Куроцапля! — приказал Зануда. — И шагом марш за мной!

 

* * *

В милиции Зануда открыл обезьянник и втолкнул туда Бурдина. Набросил на дверь замок.

— Тут грязно! — развязно заявил Куроцапля.

Капитан не ответил. Открыл дверь кабинета и завел туда Кузина.

— Тебе сколько лет, Кирик? — Посадил парня на стул.

— Пятнадцать.

— В каком классе? — Капитан сбросил плащ, бросил его на спинку кресла и уселся к столу.

— Наверное, в восьмом.

— В школе когда был последний раз?

— В феврале. На день Красной армии. Бухали.

— Понятно... — Капитан достал бланк протокола и принялся заполнять. — Кто ломал крышу в гараже?

— Куроцапля.

— А ты в дырку нырял? Правильно?

Кузин молчал.

— Сколько взяли водки?

— Не помню.

— Я тебе скажу. Пять коробок. Где четыре коробки?

Кузин отвернул лицо в сторону.

— Послушай, сосунок... — выказывая жалость, сказал Зануда, — у тебя мать перебивается из кулька в рогожку. Ей за убирание триста тысяч платят... Кот наплакал за то, что всю жизнь в дерьме возится. В школу тебе еду дает, которую за последние копейки покупает... Теперь пойдешь за грабеж на пять лет... Таких зон политических, как наша, в России больше нет... пока. А вот из блатной зоны только один путь — плавание по другим зонам... И мать умрет, не увидевшись с любимым сыночком... Где водку спрятали?

— В сарае у Куроцапли, — заплакав, признался Кузин.

— Тушенка и сайра там же?

Паренек махнул головой, соглашаясь.

— Хорошо, — сказал Зануда. — Подпиши протокол. И иди домой. Если директор скажет, что ты не пришел завтра в школу, — посажу.

— А вы мамке не скажете? — подавленно спросил Кузин.

— Пока нет. Иди.

Когда парень вышел, капитан глянул на часы. Шел шестой час вечера.

 

* * *

Зануда медленно поднялся в медпункт.

— Господи, ну, наконец! — воскликнула Терезия. — Дуська Терлецкая звонила. Сказала, что видела тебя... Точнее... Ванька ей позвонил... Ты где бродишь? Даже не зашел... Я уже вся извелась. Звонила. Три раза в милицию спускалась...

— Еда есть? — отрешенно спросил Богдан.

— Сейчас будем ужинать.

— Дай пару кусков хлеба и воду... И горшок... У нас горшок есть?

— Зачем это?

— В обезьяннике Вовка Куроцапля сидит. Жанку ограбил. Чтоб до утра не нагадил...

Капитан взял еду, горшок спустился в милицию. Открыл дверь обезьянника, положил перед Бурдиным хлеб, поставил стакан с водой. Под лавку пнул горшок.

— Мне адвоката, — сказал Бурдин, закуривая.

— Сейчас будет. — Зануда сделал шаг, схватил парня за волосы и, вывернув голову набок, прилепил лицо к стенке.

— Ой, больно! — крикнул Бурдин.

— Такой адвокат подходит? Или еще одного позвать? Сигареты и зажигалку — на скамейку!

— Я имею право курить!

— Меньше смраду от тебя будет...

Бурдин покорно стал шарить по карманам.

— Горшок под лавкой, — сказал Зануда. Ушел в свой кабинет, достал из ящика стола металлическую кружку. Вернулся в обезьянник. Перелил воду из стакана в кружку. — До утра не сдохнешь. А днем поедешь в район. Будешь шуметь — за руки и ноги наручниками прикую к решетке.

— Не имеете права...

— Имею. Ты это запомни раз и навсегда. До конца своих дней я буду иметь это право...

Набросил на петли обезьянника замок и погасил свет.

— Включи лампочку! — крикнул Бурдин.

— Скоро светать начнет... И гляди не промажь мимо горшка... Нагадишь — будешь языком вылизывать. И мамаша не поможет.

 

* * *

Терезия поставила перед Богданом тарелку борща.

Он съел две ложки и попросил:

— Есть чего выпить?

— Сейчас разведу...

— Не надо. Плесни так. На два пальца.

Взял стакан и опрокинул содержимое в рот. Огонь обжег желудок, спалив весь воздух в теле. Сжал губы, стараясь перетерпеть жжение, принялся заедать борщом.

— Чего выездил? — спросила Терезия.

— Почти впустую съездил.

— А Таиска свою коляску привезла, — радостно сказала Терезия. — Давай завтра к Куроцапихе пойдем. Запишем парня на нас... На тебя или на меня.

— Нельзя, — сказал Богдан.

— Почему? — спросила Терезия.

— Закон не разрешает.

В коляске захныкал мальчик.

— Говори тише! — шепотом приказала Терезия. Подбежала к мальчонке, и он умолк. — Пока тебя не было, все думала, как назвать... А ты думал?

— Уже назвал. Родион... И Куроцапихе сказал...

— А она чего?

— Приказала отвезти в детприют, — ответил Богдан. — Районное начальство потребовало то же самое...

— Не отдам! — крикнула Терезия. Мальчик снова заплакал. — Тихо, сыночка, тихо... Не отдам.

— Приедут и заберут.

— Попробуем сдать и сразу взять, — сказала Терезия. — У меня знакомая работает в приюте...

— Налей еще...

Зазвонил телефон. Мальчик в коляске заплакал, Терезия подбежала к коляске и принялась укачивать.

Богдан снял трубку.

— Ты что себе позволяешь?! — закричал в трубке голос Валентины Захаровны. — Где мой сын?!

— В тюрьме.

— Выпусти немедленно!

— У тебя в сарае лежат четыре коробки водки «Кедровой», коробка тушенки и сайра. Завтра утром отнеси все украденное Жанне Завознюк в ее гараж. Только запомни... Не Жанка будет из твоего сарая краденое забирать, а ты отнесешь сама. Оплатишь недостачу, которую выжрал твой сынуля. Два миллиона отдашь за ремонт магазина. И принеси расписку. Без нее не появляйся... И сыночку жратву принеси... Мой рабочий день начинается в девять ноль-ноль...

Богдан положил трубку. Он вдруг почувствовал себя сильным, всевластным, хозяином мира, который угасал за стенами бывшей лагерной комендатуры в последних лучах северного вечера.

— Чего она хочет? — спросила Терезия.

— Чего хочет мамка? Дитятко свое гадливое под крылышко... Доесть не дадут...

— Отпусти его, — попросила Терезия. — Может, она согласится.

— Она, может, и согласится, — объяснил Богдан. — Да не она выписывает документы... Только район... Налей мне еще... Достали, суки! А ты зачем ходила к ней попрошайничать?

Телефон зазвонил снова.

— Вот зараза! — Богдан поднял трубку.

— Ты мозги потерял, капитан? — спросила трубка.

— Товарищ капитан, — поправил Зануда начальника райотдела.

— Выпусти немедленно парня!

— Это как понять? Бурдин ограбил магазин.

— Какой магазин? Сарай фанерный! Я понимаю — ювелирный грабанул... А то какую-то водку взял... Заплатят...

— Напишите приказ по райотделу. Пусть привезут. А то по телефону как-то не солидно.

— Ты у меня поговори, бандера недобитая!

— Тогда приезжайте, товарищ майор, и выпускайте... Но только под протокол... И приезжайте обязательно с вашим близким родственником...

— Каким еще родственником?

— Районным прокурором... Он вам родственник?.. И только с ним!

 

* * *

Зануда проснулся в седьмом часу. Лежа, думал, как встретит Куроцапову.

«Кричать, смеяться в лицо?.. Или сказать?.. — Но о чем говорить, так и не приказал себе. Решил, что отправит Бурдина в район и сделает все, чтобы он оказался в суде. Душу рвала злая ненависть. Мысль возвращала все время к сожженному дому, к дочери. Он вдруг осознал, что не хочет принимать Куроцаплю отцом своего внука. — Пять протоколов хватит лет на восемь...»

В кабинет он вошел в половине девятого. Растопил печку и встал у окна, чтобы увидеть Валентину еще на площади. Он волновался.

Но не углядел, прозевал.

Куроцапова влетела в кабинет и с порога выпалила:

— Чего ты хочешь?!

— Любви, — ухмыляясь, ответил Зануда. Он и сам от себя не ожидал такой вольности. И это ему понравилось. Не спеша прошел от окна к столу и уселся в кресло.

— Чего? — ошарашенно спросила Куроцапова.

— Любви, — повторил с чуть земетной ухмылкой капитан. — А потом посадить твоего сыночка в тюрьму. Пять протоколов... О драках... Ограбление магазина... Достаточно?

— Ну, вези в район, — предложила Валентина Захаровна.

— Что ты с районным начальством всегда у одного корыта... известно. Схвачено...

— А тебе какая разница? Схвачено, не схвачено? Я все Жанке заплатила.

— Расписку принесла?

— Мы так договорились. Она заберет заявление.

— Это ее право. А мне расписку на стол. И ищи заступника в крае. Район не поможет.

— Ты про что?

— К пятому протоколу я приложу показания свидетеля... Думаю, ты знаешь, о чем они скажут? — Зануда внимательно посмотрел в лицо поселковой начальницы. — Твой ублюдок сжег дом и девчонку в нем...

— Ты... о чем это? — пугаясь, спросила Валентина Захаровна.

— Садись, дорогая Валентина, — предложил Зануда. — Как я благодарен тебе и районной власти, что послали меня мамашку, курву, искать... Я не напрасно съездил. Лучше бы ты меня не посылала, дорогая Куроцапля... Мамашку мальчонки, — капитан ткнул пальцем в потолок, — не нашел... А вот про наш пожарчик... Про дом Пехот прослышана вся тайга... Народ хоть и скотина, но про все знает. И человек под протокол засвидетельствовал.

— Чего ты хочешь? — спросила серьезно женщина.

— Я же сказал — посадить твоего сына в тюрьму. И получается — пожизненно. Преднамеренное, подготовленное убийство из мести. Статья двести тридцать один УК. И ты это знаешь. А теперь и я, и протокол... Пусть выкобенивается теперь за решеткой.

— Где у тебя этот протокол?

— В сейфе. Под номером шесть. А вчерашний — семь.

— Сколько я тебе должна? — деловито спросила женщина. На лицо вернулась привычная начальственная уверенность. — Ты уедешь с деньгами. Хочешь — с долларами?

— Мне деньги нужны... — так же деловито ответил Зануда. — это ты, Валька, угадала... Но от тебя я и копейки не возьму. Пойдет сидеть твой ублюдок!

— Давай я на Терезку мальчонку отпишу?

— А почему на нее, а не на меня?

— Выходит, ты рожал? Ты же мужик. Кто поверит?

— А ты напиши... — сказал Зануда, хитро блеснув прищуром глаз. — Отец — Занадта Богдан Орестович... А где про мамашу — прочерк. Так раньше делали? Так твой папашка писал? Он же не интересовался, кто отец новорожденного. А ты не стала искать мать... — И, выдержав паузу, кусая взглядом Куроцапову, вскочил с кресла и сквозь стиснутые зубы сказал: — Я глупостями, Куроцапля, не занимаюсь. И из меня дурачка делать не надо. Ты — не власть в Башлыке. Ты — пришей кобыле хвост. Даже поженить людей тебе не дозволяют. Все в район ездят за своим счастьем... Деньги — это ты можешь. Но мне они не нужны... от тебя. — Капитан наклонился над Валентиной. — А твой Вовочка поедет сидеть! А ты решила, что майор Хляпин... мой начальник мне прикажет? Плевал я на него и его шурина-прокурора. До Москвы дойду, а все равно упеку твоего ублюдка на очень-очень долго!.. Давай харчи, и я выведу арестованного Бурдина в нужник.

— Богданчик, я через три дня привезу, — взмолилась Валентина. — Честное слово. На тебя запишут, как скажешь... Через три дня...

— Через три дня? — с сомнением спросил Зануда. — Через три дня я его выпущу. Где харчи?

 

11

В кабинете участкового лейтенант из районного паспортного стола читал заявления, ставил штампы в паспорт, заполнял выписные корешки. Взял заявление Зануды и сказал:

— Вам, товарищ капитан, придется самому в район приехать.

— Почему? — недовольно спросил Зануда.

— Приказ начальства, — ответил лейтенант, укладывая печати в портфель. — Должны какие-то бумаги подписать...

Поел у Терезии и уехал дневным поездом.

Раздавал паспорта Зануда. Первой получила Терезия. Она схватила книжечку и убежала наверх, сославшись, что надо кормить малыша.

Богдан позвонил Терлецким, попросил Таиску сходить к старухе Оне...

Но Оня пришла только на следующий день. Принесла молоко.

Зануда в это время заполнял протокол допроса «свидетеля» поджога дома Пехот, «выуженного» в Журихе. Долго выдумывал фамилию фигуранта. Ничего не придумав, написал: «Иванов Олег Сидорович», — и приписал потолочный номер паспорта и адрес леспромхоза. Прочел еще раз заранее написанное:

 

Был в гостях у Юрчишина. Выпили с Серегой бутылку. После сходили к Оньке. Взяли еще бутылку. Ночью шел по улице Усть-Башлыка. Во дворе дома десять видел высокого человека с длинными волосами, в зеленой куртке с головой белого орла на спине, который подпер дверь предметом, похожим на лом. Облил крыльцо чем-то из пластмассовой канистры и поджег. Канистру бросил в огонь... С моих слов записано верно.

 

Увидев в двери бабку Оню, он отложил писанину, вложил протокол в папку и бросил ее в сейф.

— Я хочу Рюмке коз отдать, — сказала Оня капитану, присаживаясь у стола. — Возьмет?

— Наверное, возьмет. А не захочет... отдай кому другому. — Вынул паспорт старухи и отдал. — Держи. Ты теперь свободный человек...

— Э-э, Бодечка... Разве тутасы есть, кто ходить за скотом сможет?

В дверь постучали. Вошла Куроцапова.

— Иди, Софья Иосифовна, — попросил Зануда. — Только паспорт не потеряй.

Когда бабка Оня ушла, Валентина уселась на ее место и достала из сумочки коричневую книжечку.

— Давай протоколы, — потребовала она.

— Что принесла?

— Что требовал. — Раскрыла книжечку и прочла: — Зануда Родион Богданович...

— Я же просил — Занадта...

— Тебя в твою бандерóвщину не выпустят... потому что ошибка... Протоколы давай...

Зануда открыл сейф, достал лист бумаги, написал на нем фамилию «Иванов», накрыл другим, вложил в пластиковую папку и протянул Куроцаповой. Она схватилась за угол пластиковой корочки и вырвала ее из рук капитана.

— Вот так, бандера недобитая! Теперь...

— Эх, Куроцапля, Куроцапля... — капитан ухмыльнулся. — Ты как была падлой в школе, так и осталась ею по жизни. — Снова заглянул в сейф и вынул другую папку. — А партшкола, видать, не для того организована, чтоб из нее порядочные люди выходили... Мама моя, царство ей небесное, из всех в нашем классе только тебя называла дурной да хитрой. И Бог меня предупредил. Ты глянь в папочку.

Валентина развернула серую пластмассу, сорвала белый верхний листок и, прочитав неизвестную фамилию, стала тяжело дышать, не находя слов.

— Тебя, дорогая Куроцапля, народ заждался. Под твоим кабинетом три дня сидит. А мне... Нам с гражданином Бурдиным надо собираться в район. Я харчи ему за свои деньги куплю, так уж и быть...

— На, подавись! — крикнула Куроцапова. Швырнула на стол метрическое свидетельство.

Зануда заглянул в него, бросил его в сейф. Достал оттуда листочки протоколов, протянул Куроцаповой:

— Получи. Ты — мне, я — тебе.

Валентина Захаровна перелистала бумажки, пересчитала протоколы, внимательно прочла последний и уверенным тоном сказала:

— Со своей врачихой убирайтесь из поселка! Три дня даю. На день задержишься — заберу свидетельство! И если вернешься в Башлык хоть на одну минуту — сам загремишь в тюрягу! Скажу, что ты этот документ заставил выписать, угрожая пистолетом.

— Куда хватила ты, Куроцапля, — рассмеялся капитан. — Власть меня боялась всю жизнь. У меня пистолета отродясь не было...

— Это не важно. Для тебя его найдут под подушкой... Открывай клетку!

Зануда взял ключи и вышел в коридор.

Бурдин лежал на лавке.

— Вставай. За тобой пришли, — сказал капитан. — Горшок захвати.

— Сам вынесешь. — Куроцапля попробовал протиснуться мимо капитана в дверь. Но рука участкового схватила его за ухо и отшвырнула в обезьянник. Замок снова заскочил в дверные петли.

— Я сама. — Валентина Захаровна вынула дужку из петель, вошла в обезьянник, подняла горшок и пошла на улицу. Бурдин плелся за ней.

 

12

За день до отъезда Зануда три битых часа просидел впустую в кабинете в ожидании хоть какого посетителя, хоть с каким пустячным делом. Молчал даже телефон. Нужно было сходить в собственный дом, чтобы забрать метрику, аттестат об окончании десяти классов и альбом семейных фотографий. Но он оттягивал почему-то этот визит, надеясь, что кто-то за него сделает это. И этот кто-то принесет альбом и школьную синенькую бумажку как манну небесную и положит перед ним. На самом деле его не пускала только одна мысль: «Говорить бывшей жене о внуке или промолчать?»

Дождался шести вечера, взял сумку, закрыл кабинет и вышел на площадь.

Солнце садилось весело. На золотой диск ветер нагонял легкие облака. И чудилось, будто в небесную лавку пришла привередливая молодуха и беспрерывно примеряет косынки, меняя, не решаясь остановиться на одной. Из тайги тянуло черемуховым ароматом. И, несмотря на близость вечера, со всех сторон доносился радостный птичий гомон.

Богдан прошел мимо дома Куроцаповых, стараясь не смотреть на стены и окна и с одним желанием: не встретить Бурдина. Во дворе Пехот увидел двух ворон, сидевших на верхушке печной трубы и недовольно выговаривавших что-то друг другу хриплыми голосами, задиристо выбрасывая вперед черные клювы-наконечники.

Постоял у своей калитки, решая, как поступить.

«Я — отрезанный ломоть. И внук как и не внук, а сын теперь...» «Останется с вами... никогда не смогу к тебе приехать...» — снова ввинтились в голову слова дочери. «А если скажу — дорога сюда ей заказана. Эта богомолка не то что на порог не пустит, со двора выгонит... Дитю без отца как-то можно, а без матери никак... Случись что — податься некуда...»

Богдан отворил калитку и решительным шагом пошел в дом.

Полумрак комнаты был наполнен свечным запахом. Из-за двери доносилось жалобное пение женских голосов.

Он закрыл за собой плотно дверь и громко позвал:

— Иванна!

Пение прекратилось. Дверь из соседней комнаты открылась, и вошла женщина, укутанная до подбородка черной тканью. Под серыми глазами, напившимися пиявками, повисли черные мешки. И только сейчас Богдан заметил, что на лице бывшей жены нет губ.

— Я уезжаю, — сказал Богдан, глядя на женщину. — Совсем... Навсегда...

Но та равнодушно слушала, глядя куда-то мимо бывшего мужа.

— Поедешь в район и возьмешь в суде свидетельство о разводе... Выдают только под личную расписку... Альбом с фотографиями где?.. И аттестат школьный?

Женщина подошла к шкафу, отворила дверцу и вынула пухлый конверт.

— Ты хоть слово скажи, — не выдержал Богдан.

— Не уйдешь от наказанья Божьего!.. Не оскверняй храм. Уходи...

— Если храм... — выдавил из себя Богдан. Он запустил руку во внутренний карман мундира, вынул ручку, записную книжку, вырвал листочек и написал: «Марина, Родион, Богдан». Поразмыслив, дописал: «Терезия». — Раз в моем доме храм, тогда я заздравицу закажу... Нам на дорогу дальнюю. — И протянул листочек женщине. — Помолись...

Женщина осторожно взяла бумажку и скрылась в своей молельне.

Капитан включил свет, подошел к маленькому комодику, выдернул ящик и стал выкладывать на стол пачечки листочков, увязанные веревочками.

«Налог самообложения, — сообразил капитан, разглядывая одну пачку, перевязанную рукой матери. — Страховка обязательная... Сталинские и хрущевские облигации... Эх, мама, мама...»

Достал альбом, переполненный фотографиями. Обложка была обтянута мягким голубым плюшем. Из-под нее выпала на пол карточка. Богдан поднял. Узнал отца. Раньше, когда смотрел на эту фотографию, совершенно не обращал внимания на одежду. Он помнил отца только в черном ватнике, худой тряпичной шапке-ушанке и больших кирзовых сапогах. Сейчас на него смотрел красивый молодой человек, изящно причесанный левым пробором, в светлом однобортном пиджаке и широченных брюках клеш, в правой руке — трость с большим набалдашником, в левой — канотье.

Богдан глянул на оборотную сторону. Там черный штемпель напоминал:

«Wien, Brьder Schlegel. 1938, Franzstr., 12, t. 21–22»[31].

Зануда вложил фотографию в альбом. Уложил его в сумку, сверху пачки облигаций и конверт. Погасил свет.

 

13

Собирались быстро. Вернули коляску Терлецким. Уложили, утрамбовали три сумки. В отдельную Богдан запаковал милицейский мундир. К поезду пришли за полчаса.

— Купи билет в район, — сказал Зануда Терезии и взял Родиона на руки.

— А ты?

— Мне не надо. До района я пока — милиция. Еду бесплатно. Бригадир в свой вагон подсадит. До Москвы билет оттуда возьмем.

Терезия пошла в кассу и вернулась с билетом.

На перроне появился Артемий. Он нес парусиновый мешок.

— Как здоровье? — спросил Зануда.

— Нормально. Завтра в край, в библиотеку еду. А потом в район экзамены сдавать.

— Ты уж постарайся хорошо сдать. В университет поедешь в Москву?

— Нет. Я тут останусь. Папашку с мачехой не на кого оставить.

— А Мишка, брат? — спросил капитан. — Если я помню... Он же из армии должен вернуться на днях.

— Не вернется. На Кубани остается. Вчера письмо получили. Пишет, что там тепло и все растет... И много наших... Нашел даже однофамильца...

Вернулась Терезия.

— В третьем, — сообщила она. — Ты, Богданчик, все документы взял? — И, увидев Артемия, заглянула ему в лицо. — Совсем хорошо. До свадьбы и следов не останется...

— А ты пеленки не забыла? — спросил Зануда.

— Полная сумка...

Поезд подошел вовремя.

Подбежал Терлецкий.

— Проводи, — попросил Зануда. — В третий вагон. А я с почтой в девятый.

Иван Павлович подхватил две сумки и пошел рядом с Терезией, все время заглядывая в лицо младенца.

Зануда постучал в дверь вагона. Дверь открылась.

— Женя! — вскрикнул капитан радостно, словно встретил близкого человека. — Возьмешь до района?

— Залазьте, товарищ капитан, — так же радостно ответил бригадир. И крикнул весело Артемию, выбрасывая мешок: — Бери почту!

Капитан швырнул в тамбур почтовый мешок, принесенный Артемием, свой рюкзак, следом сумку и полез в вагон. Махнул рукой, прощаясь с почтальоном.

— У меня жена в третьем, товарищ Юра, — сказал он бригадиру. — Поищешь место?

— Без проблем, товарищ начальник, — ответил бригадир, оглядывая состав.

— Всех взяли? — спросил капитан.

— Всех. Палыч уже палкой машет. — Парень захлопнул дверь.

В купе бригадир связался с третьим вагоном и приказал:

— Прими... И так, чтоб рядом с женщиной... Которая с дитём.

— А билет у него в какой вагон? — спросил динамик на радиопанели.

— Милиция без билета... И место запишешь как за-каз-ное...

Связь умолкла.

Зануда пошел по составу, волоча сумку и рюкзак. В третьем вагоне уже у входа его встретил детский плач.

— Что так долго? — спросила Терезия. Она меняла подгузник.

— Поговорили. Это та самая бригада, которая Родиона принимала, — объяснил Богдан.

— А... — согласилась женщина и принялась пеленать мальчика.

Пришла проводница.

— Вы устроились? Если чего — подходите... Кипяток всегда...

Терезия уложила конверт с Родионом на полку и принялась ковыряться в сумке. Выставила на стол еду и вдруг спросила у Богдана:

— Я водку везу. Будешь?

— Зачем? — растерянно спросил Зануда.

Но женщина не ответила. Поднялась, схватила сумочку и сказала:

— Я в туалет.

Зануда сел рядом с Родионом, отодвинул к окну пакеты с едой, откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Поезд стучал монотонно на стыках. Вагон, как детская зыбка, качался из стороны в сторону и укачивал.

«Надо было бы сразу фамилию себе поменять... — подумал капитан. — Сразу был бы Родион Богданович Занадта... Приедем — сразу поменяю, — уверил он себя. — Обязательно...»

Капитан проснулся внезапно. Показалось, что закричал малыш. В купе он сидел один.

«Странно... — взволновался он. — Что можно делать в туалете?»

Подложил под бок спящего Родиона сумку и ушел в сторону ближнего туалета. Но туалет оказался свободен. Он прошел к дальнему. Там тоже никого не было.

— Вы женщину не видели? — спросил Зануда у проводника.

— Которая с ребенком?

— Да.

— Она к бригадиру пошла.

— Зачем? — вырвалось у него.

В это время дверь вагона открылась, и в проходе появилась Терезия.

— Ты где гуляешь?

— Пошли, — ответила женщина, улыбаясь.

В купе Терезия уверенно уселась рядом с Родионом. Заглянула в его спящее лицо. Поставила локти на стол и уложила на ладони голову, прикрыв уши. Она счастливо улыбалась. И эта улыбка напугала Богдана. Он уселся напротив и серьезно спросил:

— Ты чего улыбаешься?

— Давай выпьем?

— Чего? — уже с недоумением спросил Зануда. — С какого?..

— На, — Терезия открыла сумочку и достала лист бумаги, сложенный вдвое, — читай.

Богдан развернул листок.

 

Расписка

Мы, нижеподписавшиеся, бригадир поезда № 501 рейса Хабаровск — Москва Хрякин Евгений Николаевич, проводники вагонов № 9 и № 5 того же поезда Хрякина Наиля Ахметовна и Кащенко Галина Ивановна, заявляем, что в ночь с 10-го на 11 мая в вагоне № 5 у гражданки Пехоты Терезии Дезидериевны, которая ехала от станции Журиха до Москвы, родился живой мальчик. Роды принимала соседка по купе, которая тоже ехала до Москвы. Гражданка Пехота Т.Д. вышла на станции Усть-Башлык вместе с ребенком. Билет прилагается...

 

— Это что такое? — не понимая, спросил Богдан. — Какой билет?

— Заместо ордера из роддома, — все так же улыбаясь, ответила Терезия. — Ты же говорил, что билет тебе вернули...

— Откуда расписка?

Терезия оглянулась на проход вагона и, наклонившись к лицу капитана, прошептала:

— Купила.

— За... — Во рту капитана пересохло. — За... как-как-кие деньги?

— Серьги отдала. — Терезия освободила уши и взялась пальцами за пустые мочки. — И перстень, который Владислав подарил за рождение Настеньки... И миллион.

— Зачем? У нас есть метрика.

— В метрике он только твой. Приедем, поменяем... И будет... наш.

— Закон... — с сомнением начал Зануда.

— А мне плевать на тот закон, который не для людей, а для Куроцапихи писанный! Ты как хочешь, а я еду до самой Москвы. Пойду и доплачу за билет...

— Надо выписаться из района, — сказал Богдан. — У барина подорожную взять, что крепостной отпущен, а не убежал.

— Не хочу в район! — взволнованно сказала Терезия. — Боюсь. Заберут Родю и бумажки... Поехали сразу в Москву...

— А там куда?

— К твоему знакомому, который в Одинцове живет. Который с президентом на трибуне...

— Да он просто так написал, — ответил Богдан. Слова Терезии тоже зародили в нем сомнение. — Но надо все равно бумаги в районе взять. Уволиться из милиции...

— Тогда на вокзале ночевать буду, — не слушая Богдана, сказала Терезия. — А в Башлык не вернусь.

— Денег же почти нет, чтобы в Москве жить, — ответил Зануда, пытаясь успокоить Терезию и себя. 

— Да мне плевать! На паперть пойду. У какого большого кладбища сяду. Где министров складывают. Там много подадут.

— Без районных бумажек на границе завернут. Опять в Усть-Башлык пошлют.

— Это почему же?

— Пока в милиции — я никто. Холуй у власти... А для чужой границы — враг.

— В Башлык не поеду, — нервно сказала Терезия. — Я хочу домой, где цветут сады и вишни... Где поют, а не ходят на митинги. К людям. Я хочу к нормальным людям...

В купе вдруг появилась проводница. В руках она держала бумажку.

— Капитан Зануда...  Это кто? — спросила она взволнованно и строго.

— Я. — Богдан подскочил и закрыл собой Терезию.

— Телеграмма... — Проводница протянула капитану бумажку.

 

Куроцапля пырнул ножом Артемия. Лежит у меня в дежурке. Возвращайтесь. Терлецкий.

 

— Чего там? — спросила Терезия боязливо.

— Темку Бурдин ножом порезал... На станции лежит.

— Я не поеду в Башлык, — заявила женщина.

— Надо. Кроме тебя, никого нет в больнице.

— Не поеду! Не поеду! А тебе больше всех надо? Жадный до всего!

— Там человек умирает! Ты же врач!

— Я — не врач! Я для них бандерóвка, а не врач! — Терезия вдруг заплакала. — Богданчик, миленький, я тебя люблю. Давай уедем быстрей отсюда.

— Я — бандерóвец! — крикнул Богдан. — И ты, и Тёмка, и Терлецкие! Мы — бандерóвцы для всех до самой Москвы... Кругом уже никто и не понимает, кто это такие, даже слова выговорить правильно не умеют! А все равно — бендеровцы! — Тихо добавил: — Мы — прокаженные здесь... — И снова крикнул, словно пытался докричаться до глухого: — Только я еще — люди! — И, повернувшись к проводнице, спросил спокойно: — Когда приедем?

— Через минут десять... пятнадцать, — растерянно ответила женщина, не понимая, что происходит.

— А обратный когда?

— После нас через час.

 

* * *

За окнами мелькнул одинокий огонек. За ним — второй, третий. Потянулась светлая вереница фонарей. Поезд остановился.

— Пойдем, Тереза. — Зануда забросил рюкзак за спину, поднял большую сумку. Другой рукой — сумку с пеленками. — Бери Родиона, и пойдем.

— Не пойду, — сказала Терезия нервно.

— Нам надо. И тебе надо.

— Мне зачем? Чтоб Куроцапля Родиона в детский дом забрала?

— Не заберет. Не дам. Обещаю.

— Он мой сын теперь! — крикнула Терезия.

Мальчик всхлипнул во сне.

— И мой внук, — твердо сказал Богдан. — Я мать его нашел.

Терезия посмотрела на Богдана и замотала головой.

— Да, — спокойно сказал Зануда. — Марина... А Куроцаплю Бурдина я до конца дней упеку. Это он твой дом сжег... Наш дом...

 

Москва, 2010 год



[1] Алдан — золото (эвенк.).

[2] Вертухай — здесь начальник охраны в зоне.

[3] Шмон — от слова «шмона» (восемь) (иврит). В тюрьмах России в восемь вечера проводился обыск.

[4] Статья УК «Антисоветская агитация и пропаганда».

[5] ВАК — Высшая аттестационная комиссия. Присваивает ученые степени по материалам защищенных диссертаций.

[6] Колеса — наркотики в форме таблеток.

[7] Чифирный кубик — пачка чая (жарг.).

[8] Хлопак — здесь парень (польск.).

[9] Варьят — сумасшедший (польск.).

[10] Детско — ребенок (польск.).

[11] Тераз — сейчас (польск.).

[12] Спшедажка — здесь продавщица.

[13] Влада — здесь власть.

[14] Бандера — флаг, боевой штандарт (польск.).

[15] ВВН — внучка врага народа.

[16] «Лесные братья» — партизанское движение в Литве после 1940 года, боровшееся за отделение от СССР.

[17] Хлеб, молоко и корова (лит.).

[18] Паровоз «О» («Основной») — первый паровоз, ставший основным в локомотивном парке российских железных дорог.

[19] О, Господи, отведи в сторону! (лит.).

[20] ПТУ — профтехучилище. Когда-то ФЗО (фабрично-заводское обучение).

[21] Zegarek — часы (польск.).

[22] Злотый — денежная единица Польши.

[23] Седлиц — город в Польше, на полпути из Бреста до Варшавы.

[24] Сто двадцать злотых... оптом (польск.).

[25] Ничего нет (польск.).

[26] Скот рогатый (нем.).

[27] Лена, стыдись. Ты же девушка (нем.).

[28] А девушка — значит дура? (нем.).

[29] Денис, иди к себе в комнату! Стыдись перед незнакомым человеком (нем.).

[30] Не понял (нем.).

[31] Вена. Фотография братьев Шлегель. 1938 г. Францштрассе... (нем.).

 





Сообщение (*):

Оксана

22.07.2013

Повесть очень понравилась, несмотря на общую атмосферу несбыточности и обречённости. Спасибо большое автору. Есть один вопрос: а почему повесть названа именно так? Только ли год, в который происходит действие повести, послужил тому причиной? Или же у автора были более глубокие параллели?

Ирина

19.11.2013

Прочитала повесть, не отрываясь. Такое произведение, с другой стороны, не допускает "проглатывания". Важно каждое слово. Язык описания очень точный. И природы, и образов. Глубокий и лаконичный в соответствии с предметом. Этого можно добиться лишь в совершенстве владея инструментом. Русским языком. Доходчиво и достоверно передана атмосфера девяностых. Но то, что не меняется глобально ничего - тоже понятно. Остаются люди - а люди и нелюди были всегда. Не случайно в повести бандеровец-сын - человек, а отпрыски охранников - нелюди, бандиты: кто при власти, а кто, покрываемый этой властью - на вольных хлебах. Легкая детективная канва лишь придает пикантности и привлекательности повести. Вся повесть и некая литота в конце оставляют надежду на то, что герои её увидят просвет в унылой серой пелене, но есть моменты, когда в один абзац втиснута наша жизнь, сопоставляешь с действительностью и понимаешь - свет был, проник через щелочку, но дверь захлопнули, и ничего не изменилось:"Не скажи. Про твой приезд весь поселок гогочет. Считают, что ты проверять магазины приехал. Двое приходили даже жаловаться к поселковому начальству... — На меня? — удивленно спросил капитан. — На новых капиталистов. В магазинах ничего нет, а у этих в железных гаражах можно купить все. Народ ждет, что приедут из области компетентные люди и все отберут у коробейников. И раздадут народу на опохмел. — А капиталистов на зону, — сказал Зануда. — Ты — милиция, тебе виднее... Эти «челноки» виноваты в том, что я ленивый и очень горд за родину. Не дам растянуть по заграницам... и убью, если не будешь со мной самогон пить в подворотне... Ты, паскуда капиталист, презираешь простого человека..." В психологии российского человека мало что изменилось. Поэтому меняй власть - не меняй... Что касается образов повести, мне показался нераскрытым до конца Артемий. Его образ необходим для контраста, но он настолько интересен, что просится в отдельное произведение. Как вырос необычный мальчик в такой глухомани, кто его учил, как сложится его судьба? Эта недосказанность тоже манит. Мне кажется, автор намеренно оставляет нам домысливать, останется ли жив Артемий. Может быть, сложится новая повесть? О судьбе Артемия? Где мы снова увидим и Зануду, и Терезия, и подросшего Родиона, и Марину... И главных героев, и тех, кто был дымкой, фоном, канвой для понимания жизни частички большого организма, живой клеточки под названием Усть-Башлык.

Комментарии 1 - 2 из 2