Взгляни на братьев, избивающих друг друга.
Я хочу говорить о печали.
Сутта Нипата

Самолет, даже мертвый, был чужим в этой горной стране.
Он упал посреди совершенного, первозданного безлюдья и поражал воображение, как ошибка в расчетах столетий.
Анри Труайя. Снег в трауре

 

Солнца видно не было, оно еще таилось за горой, высвечивая розоватым серебром часть плато. Но в лучах уже блестели бронзовые листья изморозью тронутого, растопыренного, искореженного ветром, смятого карагача. Переведя дыхание и оглядевшись, сунув пальцы в рот, он свистнул. Долго и протяжно свист летел, будто стрелой пронзая воздух, чистый и густой настолько, что казалось, можно его ложкой брать и есть. И вдалеке затих, не отозвавшись эхом. Стало еще тише. Обратившись в слух, Исай, или Иса, как звали его мусульмане (мусульман в селении процентов двадцать, но недавно Соломон Дерюгов, местный миллионщик, выстроил огромную мечеть, тогда как православным к храму надо было добираться больше часа), слышал лишь удары собственного сердца. И дыхание. Парил внимательно и пристально орел под облаками. Больше никого кругом. Как будто эти двое — человек и птица — только и остались на земле. Из неприметного распадка донеслось вдруг тоненькое, жалобное блеяние — и Исай заулыбался, молодея.

Стариком еще он не был — чуть за пятьдесят. Но выглядел гораздо старше своих лет. Высокий, жилистый, на карагач похожий, будто высушенный горным солнцем и ветрами. Худощавое лицо его со впалыми щеками, множеством морщин, глубоких и помельче, было вытянутым, обрамленным серебристой бородой. Глаза, большие, со множеством лучей, от уголков опущенных, как будто хоронились под морщинами, не выдавая цвета — неба в ноябре, хотя порой, совсем уж редко, — с васильково-фиолетовым отливом.

Называли его по фамилии — Исаев или просто так: Исай. Он жил в отцовском доме на отшибе, у реки, отшельником, и даже почтальон о нем почти не вспоминал.

Исай пас высоко в горах своих овец. Ходили слухи, что после падения на дно ущелья, где он пролежал со множественными переломами неделю, стал с приветом: мог почти без пищи, молча, словно проклятый, по многу дней писать на кипарисовых дощечках странные, не канонические и какие-то действительно безумные, веселые иконы, за которыми монахи из высокогорного монастыря раз в два-три месяца к нему спускались. Денег он за них не брал. Но, впрочем, и никто, кроме монахов, их не видел.

А сегодня у Исая праздник: должен был приехать младший брат, Валерик, с детства живший в городе (учился, занимался спортом — получил разряды по стрельбе, по фехтованию и боксу, чем-то приторговывал в лихие девяностые и вечно попадал в какие-то истории, бывало — и разбойничал). В село Валерий приезжал нечасто. И Исай любил его, он думал о нем как о сыне. Может, потому, что роды принимал он сам, здесь, в отчем доме, на постели, где зачаты были оба брата с промежутком в четверть века: пуповину отсекал и омывал новорожденного. И первым крик его услышал, так как мать лишилась чувств.

Валерий накануне позвонил по сотовому телефону и предупредил, что вечером приедет «пару тем перетереть». Исай обрадовался и спросил, надолго ли Валерка собирается, что приготовить ему и какие темы у них будут. Но определенного ответа не услышал: мол, зависит от того, как разговор пойдет, «но по-любому — ненадолго, потому что время — деньги»...

Рано, в темноте еще, Исай отправился наверх, на плато, с тем чтоб на зиму пригнать овец, весной оставленных в горах на вольные корма. Идти было часа три с половиной. В месяц пару раз Исай проведывал овец, осматривал их, стриг, хотя нужды особой в шерсти не было, и пересчитывал, подкармливал с руки — чтобы не забывали человечий дух, тепло и голос. Находил овец он без труда, хотя они мигрировали в поисках удобных пастбищ, сочных трав, порой уходя на километры.

Стадо сбилось в кучу вокруг старшей, самой крупной и совсем ручной овцы по кличке Роза. (Будучи еще ягненком, выйдя из овина, первым делом, вопреки инстинкту, съела распустившуюся перед домом розу, прокусив себе шипом губу до крови.) Остальные овцы с малыми, новорожденными ягнятами к ней жались, вздрагивая и пугливо блея, видя человека, будто появившегося из земли с грудой камней, мхом, обнаженными переплетенными корнями.

— Вот вы где, гулены, — проворчал Исай с улыбкой. — Я ищу вас по горам, мои хорошие... Ну, как вы здесь? А, Роза? Я гляжу, полку прибавилось?.. Семнадцать, восемнадцать... двадцать две... еще вон за кустами трое малышей-ягнят, дня три назад родились, верно? Иль уж дней пять? А баран Абрек наш где, а, Роза? Вон он, вижу, наверху, красавец, ничего не скажешь, гордый!.. Э-э-у-у!..

И Абрек откликнулся из-за камней трескучим баритоном:

«Бе-е-е!..»

Еще не лег снег в южной, от ветров укрытой впадине. Одна овца, словно изнемогая от переедания, лежала, вся искрясь на солнце и переливаясь плотной жесткой шерстью. Две другие, упершись друг в дружку лбами, смачно, не спеша, размеренно жевали жвачку. Малыши, чумазые, сосали матерей или резвились.

— Что, гостинца ждете? Не забыл.

Исай спустился вниз, на дно оврага, сунул руку в сумку полотняную и начал угощать своих овечек солью. Первой Роза облизала ему пальцы и ладонь шершавым теплым языком, за ней — другие. И стоял он уже, улыбаясь, в облаке густой, чуть снегом припорошенной, с запутавшимися жучками, мерзлыми травинками, колючками, мошкой овчины. Радостно вдыхал Исай чуть прелый, кисловатый, едкий и душистый запах стада. В стороне стоял ягненок, самый младший, ничего еще не понимая, с перепуганной, растерянной мордашкой и поникшими ушами. Ножки его тоненькие разъезжались в стороны. Белела на губе нить молочка ушедшей лакомиться солью мамки.

— А тебя, малыш, возьму на ручки, сам ты не дойдешь. — Исай шагнул к нему и наклонился — но ягненок отскочил двумя прыжками в сторону, затряс головкой недоверчиво. — Иди, глупыш, — сказал Исай и опустился на колени, протянул к нему ладонь — ягненок все не подходил. Исай заговорил с другими овцами: — Какой дичок у вас тут народился, а, подруги! Ну и что с ним делать будем?

Роза подошла, как будто бы прося прощения за невоспитанного новобранца. И за ней приблизился, прядая ушами боязливо, и малыш — Исай ловким движением схватил его почти не ощутимое и невесомое малюсенькое тельце, тот начал брыкаться, блеять, мамку звать на помощь.

— Ах ты, глупенький, — Исай поглаживал его по шелковому животу, по грудке крохотной, по спинке — но малыш не унимался, продолжал кричать и бить копытцем в сумке, куда поместил его Исай.

Маманя подошла.

— Твой? — словно бы удостоверился Исай, показывая маленького блеющего пленника.

Она, жуя, пуская изо рта пар золотистый и кивая, будто отвечала: мой крикун, мол, а тебя я знаю; если хочешь, понеси, порядком надоело мне сокровище, извел уже своими приставаниями.

— Ну, тогда вперед! — скомандовал Исай. — Не отставать!

Светило солнце, медное, подернутое серебристой дымкой, словно бы сквозь воду горной речки. После первых снегопадов горы изменили абрис — белые покровы клочьями свисали с каменистых склонов, дыбились, чернели в белоснежных, с розовато-аметистовым отливом саванах обломки скал, утесы, валуны, расщелины. Казалось, горы провожают их, Исая и его овец, встав полукругом. Он шел впереди, шагая по привычке широко, за ним, покачивая шерстяными спинами, боясь отстать, послушно семенили овцы. Среди них как будто по течению плыл баран Абрек, пристроив безучастно и задумчиво на спину Розе морду горбоносую. Исай оглядывался иногда на свою свиту, улыбался. Грязный след тянулся по покрытым безупречно чистым снежным островкам. Проголодавшись с раннего утра, вдыхал он воздух, столь густой, что мнилось, можно им насытиться.

Ручей, начало горной речки, протекавшей и по их селению, он перепрыгнул. Стали прыгать следом овцы, некоторые переходили вброд, следя за несмышлеными, еще не знавшими бурливых горных рек ягнятами, испуганно ступавшими копытцами по каменистому, сверкающему в солнце дну.

Исай думал о брате: верно ли приедет, не случилось что? Однажды, восемь лет назад, таким же ясным и морозным днем Исай ждал-ждал Валерия, через неделю выяснилось: задержали в городе. Вменили вымогательство, угрозу похищения людей и незаконное ношение оружия. Но выкупил в тот раз Исай братишку. Продал двадцать три барана, две козы, отцовские трофейные швейцарские часы. Бывали и другие случаи. Но, как считал Исай, с тех пор перебесился брат Валерий, повзрослел и даже бизнесменом стал — дома, земельные участки продает и покупает. Говорят, что дело выгодное в их местах, особенно с тех пор, как начали готовиться к Олимпиаде.

Прежде этого не ощущалось; может быть, Исаю так казалось, потому что сам был молодым — но постепенно разница в годах все ощутимей делалась. Порой, когда Валерка с кем-то разговаривал по сотовому телефону, старший брат его не понимал. Слова были понятны, почти все в отдельности, а смысла уловить не мог. И когда спрашивал Валерий что-то сложное, Исай твердил в ответ с блаженной и бессмысленной улыбкой: «Да, конечно, да», — а мысли разбегались или путались, переплетаясь и цепляясь друг за друга.

По-другому было все до происшествия в горах. Его никто в поселке не считал придурком. А Валерий и гордился своим старшим братом, не боявшимся даже бандитов: в драке у кафе Исай с троими справился, просить прощение заставил у девчонки-горнолыжницы, с которой те хотели познакомиться, до этого по очереди изнасиловав, что стало популярным в 90-х...

Силой и бесстрашием Исай пошел в отца. Отец их, Моисей Исаевич (попы в этих местах давали детям исключительно библейские, по святцам, имена, Валерий — исключение из многовекового правила), десантник, бравший Кёнигсберг в Отечественную, трижды раненный, контуженый, всю жизнь, с младых ногтей спасателем работал. Трижды (по его словам, но по свидетельству других — гораздо больше) был женат до встречи с будущей их мамой. А скончался в восемьдесят с лишним, за четыре месяца до появления на свет последыша — Валерки. Маме было сорок пять. Неделю снег валил, машина «скорой» выехала из райцентра, но завязла, замело ее на перевале. Повитухе, принимавшей самого Исая, да и многих жителей села, исполнилось уже сто семь, она едва передвигала ноги. Так что роды принимал Исай, вернувшийся из армии. Мать умоляла: «не гляди, сыночек! Не гляди!» — и дом заполонил ее истошный, будто с того света, вопль. Исай сам вытянул дитя из чрева матери, обрезал продезинфицированной спиртом бритвой пуповину, вымыл, вытер, спеленал. Затем и мать, едва живую, всю распухшую, испачканную кровью, вымыл... «Скорая» приехала к утру. Все было прибрано, и мать с ребенком мирно спали. Но потом мать стала чахнуть. Через год, вся высохшая, стаявшая, точно снег в горах весной, она скончалась, завещав в полубреду не оставлять Валерку.

Как отец, Исай устроился проводником-спасателем. Нередко все же приходилось оставлять братишку на соседку, тетю Лиду, или одного, и рос Валерка без руля и без ветрил, что называется. Озорничал: облив бензином, сжег овцу, потом, сказав, что будет доктором, один оставшись дома, изоляционной лентой обмотал котенка и проделал «операцию аппендицита» перочинным ножиком... Учился в школе средне, все легко запоминал, но доводил и обворовывал учителей. Когда нахлынула волна всеобщего развала, начал хулиганить, воровать не только в школе, но и в магазине, и на горнолыжной базе. Юношей стал принимать участие и в ограблениях. Мечтал быть таким, как земляки-бандиты, приезжавшие на иномарках навороченных, с часами «Rolex», с длинноногими, накрашенными, в шубах телками, и трудно было усомниться в том, что именно они — хозяева и этой, «пережиточной», и точно уж грядущей жизни, где вообще все будет продаваться-покупаться. И тогда Исай стал брать Валерия с собой — носильщиком на восхождения. Тот упирался, матерился, плакал, но смирялся. Месяц шел за месяцем и год за годом — младший брат Исая порой трудился, но хватало его ненадолго (чаще — только на одну, но денежную экспедицию, потом срывался в город, пропадал уже надолго). А недавно позвонил и сообщил, что решил всерьез заняться бизнесом с землей, с недвижимостью.

Жалобно заблеял в сумке крохотный ягненок, подошла, забеспокоившись, маманя — и Исай откинул крышку сумки, демонстрируя, что все в порядке:

— Убедилась? Ну, пусть будет теперь под твоим присмотром.

Поклонившись благодарно, она снова затерялась в торопящемся волнообразном серо-буром шерстяном потоке. Километра через полтора пошли на спуск, по-над «ущельем оберштурмбанфюрера», как стали его называть с конца 70-х, обнаружив там, на дне, останки наспех захороненных стрелков из «Эдельвейса» с очень высоким, судя по костям, широкоплечим, в лоб принявшим пулю оберштурмбанфюрером. Вошли с лесную чащу, где было промозгло и туманно. Небо постепенно затянули тучи. На озябшего ребенка походил ягненок в сумке. На Валерку годовалого, вспомнил Исай — и улыбнулся, предвкушая встречу с братом. Он его любил.

Тропинка вела круто вниз между торчащих из белесых бугорков пней и коряг. На елях лежал снег. Затягивалось постепенно небо, становилось дымчато-бледно-лиловым, но не омрачало настроения Исая, повторявшего на все лады, как будто обращавшегося к овцам:

— Приезжает вечером Валерий, брат... братишка младший... мой единственный, Валерка, не понять вам, что это такое, глупые вы...

Он уверен был, что брат обрадуется встрече и они будут сидеть вино пить, вспоминать, что было, строить планы — брата ведь всегда к земле тянуло, он любил в земле копаться сызмальства... Наморщив лоб, Исай остановился и задумался над тем, каким приедет брат и с чем на этот раз. Но мысли, как и небо над горами, затуманивались.

И счастливая улыбка расплывалась на губах. Нет, никого на свете ближе, чем Валерка, у Исая не было.

Внизу сверкало солнце, и деревня в кумачовых отблесках на склоне выглядела празднично. Хотя на самом деле праздников, таких, как в прошлой жизни, уже не было давно. Деревня вымирала. До Октябрьской, семнадцатого года революции насчитывалось три сотни дворов, к войне Отечественной — сотня, а теперь — два-три десятка, да и непонятно было, местные или приезжие какие жили-приезжали... Основал деревню русский генерал, хотя неясно было, что нашел он в этом месте, иногда отрезанном от мира по полгода снегопадами, лавинами и селевыми сходами, с суровой каменистой и неплодородной почвой, выше — только монастырь и несколько приютов альпинистов. Выше — только горы. Но недавно, уже в XXI веке, было решено, что рядом, с пастбищ и рукой подать, часов семь-восемь хода, состоится зимняя Олимпиада. Сразу что-то изменилось, исподволь, как камнепад высокогорный и пока невидимый, утробно забурчало, гул, неясный и тревожный, стал все чаще доноситься, старики считали: быть беде. А молодежь — оставшаяся, в города не переехавшая — ликовала.

Потянуло сладостным, как в детстве, когда были еще живы и отец, и мама и все было впереди, дымком из труб, вселявшим светлое, почти забытое предчувствие. Чем ближе подходил Исай к жилью, тем громче, радостнее овцы блеяли, как будто узнавали — даже этим летом народившиеся малыши — места зимовки. Шум и гам овечий душу веселил. Хотелось, чтоб и люди видели его веселую и тучную отару, чтобы знали, что сегодня приезжает его младший брат, уверенный в себе, богатый, модный, современный, уважаемый.

Между домов, где кто-то из приезжих прирастил себе участок, улица сужалась. Сторож базы дед Матфей, почти ровесник их отцу, участник многих войн, как сам он говорил, «всех не упомнишь» (в Брестской крепости был ранен, чудом выжил, демобилизован, награжден медалями и орденом, но в свое время выслан в Казахстан), возился во дворе с котлами. Букли пепельных волос, торчавшие из-под ковбойской шляпы (подарили альпинисты из Румынии), светились в заходящем солнце, крупное, мясистое лицо багровой медью отливало.

— А, Исай! — воскликнул дед Матфей. — Какое стадо у тебя! Ну, все на месте?

— Все, дядя Матфей, — ответил с гордостью Исай. — И четверо ягнят вдобавок. — Он приподнял на руках, продемонстрировал барашка.

— Молодец! — Матфей ударил молотком по медному котлу — барашек вздрогнул и зажмурился. — Шашлык сегодня будет?

— Обязательно! Валерка, мой братишка младший, приезжает вечером!

— Из города? — спросил Матфей, поглядывая на заснеженные серебристо-изумрудные вершины, словно брат с гор должен был спуститься.

— Да, конечно, городской давно Валерий. Да откуда же еще? — спросил чуть снисходительно (старик, мол, не понять ему).

— Ну, мало ли... — махнул рукой Матфей в пространство, что Исаю не понравилось, как будто дед на что-то намекал.

— Он бизнесмен, — сказал Исай как можно более уверенно и веско. — Бизнес у него серьезный.

— А какой же, ясно, крупный, — усмехнулся дед-ковбой, на базе у себя однажды чудом не прихлопнувший из винтаря залезшего через окно Валерку, пацана еще тогда, в милицию не заявивший, а дружкам Валерки надававший крепких, как ковбои в голливудских фильмах, тумаков. — Барана не оставишь? Овцы у нас с внуком праздные. И очередь моя.

— Веревка есть? — спросил Исай.

— А как же! — Дед Матфей достал веревку, свернутую как лассо, взмахнул — петля стянула шею засмотревшемуся на ворота новые Абреку. Тот растерянно заблеял, упираться стал — а стадо во главе с Исаем уже удалялось, семенили, переваливаясь с боку на бок, овцы, не оглядываясь на Абрека, безотказно ублажавшего их лето напролет на плато. Поднималась сизо-фиолетовая пыль. — Привет Валерке! — крикнул дед Матфей, проворно справившись с бараном, устремившимся за овцами.

— Конечно, передам! — сказал Исай. — Вперед, мои хорошие, не думайте о рогоносце! — подгонял он овец. — У Абрека вечером уже другие девочки...

— А-а, кто про что — Исай про девочек, — смеясь, отозвалась из своего двора Мария Ландышева — первая его любовь. — Исай со всем своим семейством собственной персоной... Как ты поживаешь?

— Так все как-то... — отвечал Исай, пожав плечами, покраснев, как первоклассник. — Вот, овец пригнал...

— Хорошая отара, молодец... Оттуда? — посмотрев на горы, как-то озабоченно спросила.

— Да. А что?

— Нет, ничего... — Мария, встретившись с Исаем взглядом, отвернулась, будто что-то не договорив, поправив прядь волос, когда-то золотистых, но давно уж потускневших, выцветших.

Иконописное лицо с огромными печальными глазами было бледным и испещрено морщинками, которые ее не портили, напротив, придавали некую загадочность, значительность и шарм, как выразился альпинист-бард из Санкт-Петербурга, посвятивший ей балладу.

— Да, отменные у тебя овцы, что и говорить, Исай.

— Мария... это... — он вздохнул.

А женщина воспрянула вдруг, как нахохлившаяся на холоде и отогревшаяся птица. Выпрямила спину, приосанилась и повела плечом.

— Ну что, Исай? — спросила, улыбаясь. — Сорок лет уже, а ты все «Мария» да «Мария»... Слушаю тебя.

Но, как всегда, Исай не вымолвил больше ни слова.

— Принеси шерсть, я спряду ее. А пряжу пополам поделим, как всегда... Коли делить нам больше нечего, — добавила. — И сеновал ты обещал мне починить... — В ее улыбке проскользнуло что-то давнее, почти забытое, задорное. — Придешь завтра, Исай?

— Приду, честное слово! Обещаю, что приду, Мария. Впрочем, это...

— Что «это» опять? — Мария Ландышева улыбнулась — но уже устало, безнадежно. — Эх, Исай...

— Да понимаешь, — он развел руками, — вечером братишка... это... приезжает, завтра я не знаю...

— «Завтра я не знаю»... — Она повернулась и пошла в дом, но потом окликнула Исая, уже удалившегося с овцами. — Валерке передай привет!

— Конечно, передам, Мария!

— Он хоть и беспутный — а мужик...

— Да... — закивал Исай, не понимая, но пытаясь вспомнить, что она в виду имеет, и за брата радуясь.

— Ты, кстати, ничего там не слыхал, в горах?

— А что?

Мария, стоя на ступеньке, была хороша в последних отблесках лучей, морщинки вокруг глаз и губ ее лишь красили. Подталкивали сзади овцы, тыкая носами, блея, будто приговаривая: «Ну, пошли, пора уже, раз с пастбища забрал, и дома подкрепиться».

Возле ресторанчика «У Эдика» стояли и о чем-то разговаривали, глядя на малиново-лиловые с зеленоватыми подпалинами горы, несколько мужчин: хозяин, Эдик, участковый Колев, зам главы администрации поселка Магомедов, крупный бизнесмен (вода «Источник жизни», водка «Горные вершины», пиво «Бархатное» и вообще все, что давало деньги), горнолыжник и охотник Соломон Дерюгов.

— А, Исай! — воскликнул Соломон. — Ты с гор?

— С гор, — отвечал Исай, по очереди крепко и подолгу пожимая руки.

— Овцы целы, волки сыты?

— Что им это... будет? Я же не ворую...

— Ты — особый случай.

— Овцы у меня железные! — похвастался Исай. — Не захромала ни одна, хотя идем от плато, и приплод есть...

— Видел что-нибудь? — спросил Исая участковый Колев.

— Да, конечно! Уже много снега, русло речки после камнепадов и весеннего потока сели чуть переместилось к северо-востоку, волки вроде бы не появлялись...

— Ничего не видел и не слышал? — раздраженно перебил Исая Магомедов, вглядываясь в горы. — Эдик, принеси бинокль.

Эдик вынес полевой бинокль, все стали смотреть по очереди. Дали и Исаю. Склоны гор, внизу поросшие деревьями, кустарником, расщелины, ущелья, тропы... ничего такого, что могло привлечь внимание столь уважаемых мужчин.

— Куда вы смотрите? — спросил Исай. — Там... это... что?

— Там это... горы, — отвечал Дерюгов, передразнивая. — В Интернете сообщили, а потом по радио в машине, — он кивнул на свой огромный, черный, агрессивный «хаммер» с дополнительными фарами на крыше, — самолет в горах упал. Похоже, где-то рядом или прям на плато, на котором ты пасешь своих овец. Хотя, возможно, и с той стороны.

— Ты ничего не видел и не слышал? — Колев посмотрел в глаза Исаю, словно на допросе.

— Нет.

— Летел с Тибета, из Непала, в Швецию, в Стокгольм, — промолвил Соломон Дерюгов. — Через Эмираты. На борту, передавали, минимум десяток миллионов долларов. И золото. Из банка. Ты прикинь, Исай: десять лимонов! Налом. Банк расплачивался с кем-то. Да еще вдобавок золотые слитки.

— Что? Десять лимонов? Это... в банках? — уточнил Исай. Все рассмеялись, но невесело, почувствовал Исай, а напряженно, озабоченно — и каждый думал о своем. — Зачем эти лимоны? И кому? — Исай в недоумении пожал плечами, вглядываясь в склоны. — Ничего не видно. Из Непала?

— Катманду — Дубай — Стокгольм, спецрейс, — кивнул Дерюгов. — Десять — это минимум, на самом деле больше, и гораздо! Пластик уже родственники заблокировали, если были и нашлись, а нал... Десять лимонов долларов! И золото.

— Из Катманду, с Тибета? — повторил Исай, будто не веря. — И у нас в горах разбился?

— Да, у нас, — ответил Колев. — Ближе населенных пунктов нету.

— В том-то все и дело, — прошептал Дерюгов. — Ты, Исай, как полагаешь, завтра ясно будет?

— Завтра-то? — переспросил Исай польщенно: у него, не у кого-нибудь богач интересуется погодой. — Ветер это... переменится на юго-западный, немного потеплеет. Ночью будет снегопад. Но слабый. И туман. А послезавтра метеоусловия испортятся.

— Вот кто по телевизору погоду-то должен предсказывать! — улыбнулся Соломон. — А не девчонки с ножками, в коротких юбочках, которые там для другого, ха-ха-ха! Так говоришь, испортятся?

— Нет, завтра потеплеет градуса на три, — сказал Исай, почувствовав, что Соломон обдумывает что-то. — У меня барометр вот здесь, в башке. После падения и операций. И всегда теплей становится, когда Валерка приезжает отдохнуть, — сказал.

— Брат? Да уж, в городе, я слышал, трудится Валерик твой не покладая рук, — заметил участковый Колев саркастически. — Опять грядет судилище? Валерочка твой грабанул по пьяни то ли супермаркет, то ли даже банк...

— Того не может быть, он бы не объявился, лег на дно! — Исай хотел ответить резко, грубо, но слова вдруг разбежались и попрятались, как в детской игре в прятки. Он спросил мужчин: — А люди это... были на борту?

— Конечно, из аэропорта «Трибхувана», пассажирский самолет, — сказал Дерюгов, набирая номер по мобильному. — В районе сотни или больше. Всякие буддисты, исламисты из Дубая и туристы... Хрен с ним, мало ли их падает! Но десять миллионов баксов — вот в чем фишка!

— Мне пора, — не попрощавшись за руки, как принято, Исай пошел за блеющими овцами.

Их отчий дом стоял на берегу реки, примерно в километре от поселка, посреди так называемой Счастливой слободы, — но кто, когда и почему был счастлив в этой слободе, история умалчивала. Ныне шесть домов Счастливой находились в «руинированном состоянии», как написала в своем заключении комиссия, никто не жил в них, провалились крыши, окна были выбиты, скрипели на ветру давно незапертые перекошенные двери, поросло все мхом, полынью, лебедой, борщевиком, чапыжником... Седьмой дом слободы, последний, на краю, — Исая и Валерия, построенный их дедом-казаком еще до революции, — на фоне развалюх Счастливой выглядел жилым, уютным и надежным. Двухэтажный, на огромных валунах (как притащили с гор, никто не знал, вес каждого — не меньше двух-трех тонн, краеугольные — под десять), окна выходили на излучину речушки и на горы, с краю дома, над обрывом возвышалась башенка, похожая на минарет и колокольню храма, две веранды, кровля медная (медь доставлялась в монастырь и часть осталась деду, он покрыл свой строящийся дом на зависть всем селянам, что потом откликнулось доносом и посадкой)... Основательно и вечно выглядел даже амбар, пристроенный уже отцом, просторный, теплый, где теперь бог знает что хранилось (не любил Исай выбрасывать): одежда, обувь умерших, истлевшие поломанные кресла, мамино трюмо, бюст Ленина с пробитым черепом, бутыли, змеевик, хомут, гитары Визбора, австрийские альпийские ботинки, альпенштоки, ржавые стволы немецких и советских автоматов, глобус, астролябия, изъеденные грызунами книги, пожелтевшие газеты и журналы с фотографиями Ленина и Сталина, Хрущева, Брежнева, каких-то деятелей в шляпах...

Даже ненадолго оставляя дом, Исай с каким-то светлым, радостным по-детски чувством возвращался. Сенбернар Лев-Лео, некогда щенком подаренный гостями-альпинистами и названный по знаку Зодиака, внешне соответствующий кличке, но состарившийся (уже год не поднимавшийся с Исаем в горы — стал подслеповат, одышка мучила, артрит, опухли лапы, хотя прежде без него хозяин шагу не ступал, гордясь своим могучим, умным и неутомимым Лео-Львом), встречал возле калитки радостным утробным лаем и вилянием пушистого огромного хвоста, будто докладывая, что на вверенном ему объекте все в порядке и что рад вновь видеть Розу, да и всех овец с ягнятами, которых он внимательно обнюхивал и по-отцовски ласково облизывал, унизывая, словно ожерельями, слюнями, успокаивая, потому как малыши от ужаса оцепенели. Перебросившись с седобородым стражем несколькими фразами, погладив его за увесисто-мохнатыми ушами — жмурясь и склоняя огроменную главу, Лев-Лео отвечал утробным рыком и урчанием, — Исай, войдя в свой дом, взглянул на горные вершины — подпирающие небо пики. И в последних, острых, точно лезвия кинжалов, солнечных лучах они казались окровавленными — словно кровь стекала на окутанные тьмой расщелины, луга, леса, предгорья. Над горами полыхала как бы подожженная лучами солнца и оцепеневшая, огромная лиловая с кровавыми вкраплениями туча.

— А в горах сейчас невесело, — сказал Исай Льву, что-то будто бы предчувствующему — сенбернар даже зашел в дом, что ему не позволялось, и обнюхивал с тревогой вещи братьев. — Ты голодный? Будем ужинать. Но это... потерпи чуток — с овечьим царством нашим разберемся. Да и коз пора доить.

Удостоверившись, что все на месте (лазить по домам тут стали с 90-х, прежде и дверей не запирали), сняв бушлат, напившись из ковша, Исай спустился в хлев, зажег светильник и открыл ворота. Овцы ринулись, толкаясь, в теплый и душистый (накануне вечером Исай соорудил подстилки из еловых веток, высушенных листьев ясеня, карагача, березы, ивы) полумрак, где возмущенными, срывающимися голосами их встречали козы, жившие с весны вольготно.

— Уплотняемся, подруги! — улыбаясь, сообщил Исай. — Овечкам тоже нужен кров.

Родившиеся на высокогорном пастбище ягнята, не бывавшие здесь, натыкались на углы, столбы, поленья, блеяли, со страху прижимаясь к матерям. Но козы не смолкали.

— Да утихомирьтесь же! — сказал Исай. — Всем места хватит, это... в тесноте, да не в обиде. И теплее будет, дурочки! Сейчас я подою вас.

Он присел на табурет, подставил старое, трофейное ведро и взял одну из коз за вымя, теплое, набухшее, тугое. Потянул за влажные, горячие сосцы — и из-под пальцев заструилось пенистое молоко. Потом он подоил вторую, благодарно ткнувшуюся мордой ему в грудь. С ведром, стараясь не раскачивать, чтобы не расплескать, взошел он по крутым ступеням в дом, прошел на кухню. Печь давно остыла, перед ней, на самодельной, из разлапистого тутового корня, вешалке развешано было белье, еще сырое, не просохшее. Исай развел огонь в печи, поставил на конфорки чайник и кастрюлю со вчерашним супом, выпил молока. На улице поднялся ветер и загнал дым в комнату, Исай закашлялся, прикрыл заслонку, из трубы посыпалась черная гарь. Голландке было уже лет под девяносто, клал печь еще прадед, изразцы в войну, когда дом пустовал, скололи и украли, кое-где недоставало кирпичей, Исай замазал дыры терракотово-вишневой местной глиной, притом вышло так красиво, что Мария, увидав их печь, решила, что Валерий приглашал из города дизайнера. Исай был горд. Дрова потрескивали, и налаживалась тяга. В дом вернулся прежний запах, обращавший память в детство, в осень, когда были еще живы все, стоял холодный солнечный январь, пришли родные, чтоб отметить мамин день рождения, отец, выпив вина, читал стихи Гамзатова, Хайяма и свои, из дневника, который начал еще дед Исая, продолжал отец и вот теперь вел сам Исай, исправно каждый день записывая то, что было, и, в зависимости от того или иного, как ему казалось, смысла происшедшего, подчеркивая разноцветными фломастерами фразы и отдельные слова. Вот и сегодня, пока согревался суп на печке, закипал, позвякивая, чайник, взял тетрадь под номером двенадцать и, надев очки, отцовской ручкой «Parker» записал своим каллиграфическим, художественным почерком: «Семнадцатое ноября. Пригнал овец с ягнятами. Абрека отдал дедушке Матфею. По дороге, возле чайной Эдика, стояли Колев, Магомедов и Дерюгов. Самолет упал, летевший из Непала в Швецию. Сто с лишним человек и деньги — доллары и прочие бумажки. Господи, помилуй! Жду Валерку». Взял фломастеры, перечитал написанное, подчеркнул, как ученик, какие-то слова и фразы желтым, что-то красным, синим, фиолетовым, зеленым, желтым. И, прищурившись и отклонившись, с удовлетворением разглядывал свою работу.

Ему нравилось и оформление, и, главное, то, что важнейшие минуты жизни не потеряны, не сгинули, не провалились, точно в бездну, навсегда, а вот они, запечатленные, к ним можно возвращаться вновь и вновь и вспоминать то, что никто отнять или перерасчетом, пересмотром, перекалькуляцией, как говорит Дерюгов, всякой там инфляцией, депопуляцией и девальвацией не сможет уничтожить, застрелить, как застрелили в сентябре на южном склоне у реки с «вертушки» из «калашниковых» губернатор с пьяными высокими гостями из Москвы двух леопардов, самку и самца, из Красной книги и последних в этом регионе. Рано утром их охранники купили в магазине, расплатившись пятитысячными, ящик коньяка и три ящика водки, подвезли на «хаммере» из города девиц накрашенных (без проституток и охота не охота), погрузились и отправились. И, слава богу, не погибли, как два года назад, выкашивая автоматом с вертолета серн и туров, вдрабадан напившись, выпав из кабины и попав под лопасти пропеллера, разрублен на куски был всемогущий вице-президент республики миллиардер Бухаев. А в газете написали, что трагически погиб при исполнении, руководя тушением пожара в горной местности, на фотографии детишки малые и пятая, а может быть, десятая его жена, похожая на старшеклассницу, заплаканная, в черно-красном, у величественного, словно царский трон, с мальтийским рыцарским (Бухаев стал одним из первых рыцарей новой России, заплатив за это кругленькую сумму в долларах) крестом и гербом, позолоченного гроба. Телеграммы-соболезнования были даже из Кремля (кремлевские еще со сталинских времен любили здесь охотиться). Исай перевернул несколько страниц назад. «Семнадцатое августа. Как в сказке звездопад. Такое впечатление, что их огромный кто-то и невидимый там потихоньку высыпает из мешка, следя за тем, чтоб звездопад не прекращался, но и звезд на черном бархате не убавлялось, и созвездия, которые и сто веков назад смотрели на живущих на Земле, и миллион, подсказывали путь в горах и в море и предсказывали судьбы, войны, поражения, победы, катаклизмы, — чтобы не редели, чтобы вечно были: Водолей, Волк, Голубь, Геркулес, Столовая гора, Хамелеон, Кассиопея, Змееносец, Андромеда...»

В детстве он мечтал стать астрономом или космонавтом. Сколько себя помнил, лет с пяти, Исай часами мог смотреть на звезды. Залезал на башню, что построил еще прадед-звездочет, и смотрел на звезды в дедовский бинокль, забывая обо всем на свете. На «гигантов», красных и оранжевых, и «белых карликов», плеяды, тесные двойные звезды, крабовидную туманность, звезды уже умершие, но светящие и после смерти. Он мечтал о телескопе, чтобы оказаться ближе к звездам. Это было его тайной. Но и в горы первый раз, еще мальчишкой, с альпинистской группой общества «Динамо» он пошел, чтобы получше разглядеть Туманность Андромеды, Млечный Путь, Большого Пса, Лисичку, Голубя, Павлина, Муху, Гончих Псов... Они были словно живые. Он безмолвно с ними разговаривал, делясь и самым сокровенным, исповедовался перед ними. Потому что поп той церкви, где Исай крещен был и куда водила мама, слушал исповеди невнимательно, заглядываясь на молоденьких туристок-альпинисток, заходивших помолиться и поставить свечи перед восхождением, все норовя их исповедать отдельно, то зевал, то пересчитывал пожертвования, и всегда, и в постные дни, и в скоромные, разило от попа его любимым жареным ягненком, перцем, луком, чачей.

«Девятнадцатое марта. Сель пошел. Такого не припомнят даже старики — как Божье наказание за что-то. Сразу смыл изгородь, с корнями вырвал деревья: груши, вишни, яблони, инжир, хурму... Снес сарай, как будто он из спичек, унес соседский мотоблок, стройматериалы: доску-сороковку, ондулин, дверь, рамы, утеплитель, будку, слава богу без собаки, убежать успела... Весь табак пропал. А вечером стало известно, что в трех километрах ниже по течению погибли люди — трое альпинистов, выпивших, заснувших и оставшихся в своей палатке на века под селем. Воля Господа». Исай, прикрыв глаза, увидел мутно-темно-бурую бурлящую лавину с валунами и деревьями, несущуюся с оглушительным, космически-утробным гулом, ревом, грохотом, в котором можно было разобрать, казалось, крик новорожденного и женские рыдания, и вой шакалов, и лязг гусениц, и залпы дальнобойной артиллерии... Сходил сель лишь несколько часов, но чудилось — не меньше полувека. Он, Исай, о чем только тогда не передумал, сидя на верхушке башни и разглядывая сход и все окрестности в бинокль. Вон упала как подрубленная вековая ель, вон поскользнулся на камнях и в бездну полетел олень, вон целый выступ с городской многоэтажный дом срубило, точно топором, и разметало, расшвыряло и низвергло, вон, точно живые, валуны пошли, вон падают, сверкая вспышками, запутываясь в проводах, высоковольтные электромачты... Но теперь старался вспомнить то, о чем думал тогда, и ничего не вспоминалось.

«Третье февраля... Семнадцатое января... Седьмое января, великий праздник — Рождество Христово!..» Перелистывая свой дневник, Исай немало подивился вдруг количеству памятных дней, хотя казалось, день идет за днем, неделя за неделей, год за годом. «С тридцать первого на первое, ночь, Новый год. Сижу один, Валерка обещал, но не приехал. Ладно, дело молодое. видимо, компания, девчонки. Завывает ветер, снег метет. Сижу у печки, пью вино и чачу и беседую со Львом, который, кажется, гораздо больше понимает, чем способен выразить урчанием и рыком с лаем. Он глядит в глаза, словно напоминая мне о чем-то, что давно забыл я, но обязан вспомнить, а иначе жизнь отчасти не моя, чужая. У меня давно такое ощущение, что ем, пью, задаю корма, стригу овец, сыр делаю, ловлю форель, дышу и радуюсь рассветам и закатам, но живу я не своей, чужой какой-то жизнью, будто мне ее подсунули, как я ни упирался, ни отнекивался: внешне вроде бы моя, внутри — чужая. Часто на рассвете не хватает мне себя. А кто я, что я есть на самом деле? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых помилуй нас. Аминь. Ну, с Новым годом!»

«Девятнадцатое ноября. Спуск леса с гор». И видел, как по коридору горному, по «черной» трассе, как сказали б горнолыжники, подскакивая на камнях, треща, постреливая, подвывая, вздыбливая пыль, вниз скатываются стволы с обрубленными сучьями, обтесанные, распускающие по округе смолянистый, головокружительный еловый дух. «Двадцать седьмое октября. Дождь льет уже неделю, размывая горные дороги, тропы. Протекает крыша, надо завтра залатать. У магазина утром встретился с Марией. Стало, как всегда, не по себе, но виду я не показал. Мария говорит, наверное, уедет в город, мой Валерка обещал ее уборщицей устроить на хорошую зарплату то ли в клубе, то ли в бане. Спрашивала, что я думаю. А что я думаю? И сам не знаю, мысли разбегаются, порою скатываются куда-то в бездну, как те ели, что спускали с гор недавно. Может, я и правда идиот, как говорят в поселке? Первым мой Валерка так сказал, мне передали: выпил коньяку “У Эдика” и стал рассказывать, что после того случая я стал хоть и не буйным, но помешанным и надо быть со мной настороже. Сказал, что я и в детстве был лунатиком и вылезал во сне на крышу, выл как волк, спускался, ничего вокруг не видя, что-то бормоча, боялись разбудить, чтобы не обратился в оборотня — так предупредила бабушка. А после того случая и вовсе стал я слабоумным идиотом, бесконечно созерцаю горы, облака, стрекоз, ручей, огонь в печи — и даже не подозреваю, что все понимают, что я не здоров психически. Заметил: с некоторых пор глаза односельчан стали другими — бегающими, ускользающими, и все чаще они их отводят, будто пряча взгляд, порой неделю, две, три не встречаю человеческого взгляда. И такое ощущение, что люди есть, их много, разных, — человека нет. Но прав, наверное, Валерка. Он умнее, образованнее. Современнее».

«Шестое сентября. Приехал брат Валерик с шумной городской компанией. Устроили пикник в горах. Девица в мини-юбке, крашеная, настояла, чтобы дали выстрелить, и застрелила из моей винтовки двух овец деда Матфея, а Валерка объяснил, что в сумерках она подумала, что это горные козлы. Пришлось отдать своих. Но слава богу, что друг друга не перестреляли». «Двадцать третье августа... Седьмое мая...» Исай листал дневник, и время будто поворачивало вспять, он как бы молодел. «Тринадцатое января. Мария принесла пирог на старый Новый год. Но не осталась, только выпила вина немного и возле ворот, взглянув в глаза, спросила, что же все-таки тогда произошло, ну не могу же я нисколечко не помнить. Я ответил, что, конечно, не могу — но я не помню. Она долго на меня смотрела. Понимает. Я все думаю ночами: это кончится когда-нибудь? И вновь как будто кровь с заснеженных вершин стекает, разбегается ручьями, и они затягиваются причудливой кровавой сеткой, как татуировкой...»

Отложил одну тетрадь, достал другую — за тот, черный год. Хотел открыть, но сразу не решился. Стал поглаживать обложку, словно успокаивая память. Кончиками пальцев вытянул большую, А4, фотографию, которую умышленно не поместил в альбом. Альбомы с фотографиями у Исая были в идеальном состоянии. Все фотографии, и выцветшие, пожелтевшие, нерезкие — родных, и близких, и далеких, и людей давно забытых или вовсе незнакомых, сохранял он как зеницу ока. Эту фотографию Исай держал в тетради, точно опасаясь, как бы не передалась другим ее смертельная начинка.

Это было много лет назад. Исай был молодым, но уважаемым односельчанами от мала до велика, даже аксакалами, проводником-инструктором-спасателем, о нем писали в прессе, даже сняли в фильме вместе с Михаилом Хергиани и другими чемпионами по альпинизму. Говорили, что само его присутствие на восхождении сулит удачу, а беду отводит. Молчаливый, мускулистый, жилистый, пронзительно-голубоглазый, ростом метр восемьдесят семь, большие, «микеланджеловской лепки», как сказала альпинистка-скульпторша Фаина из Москвы, руки, чрезвычайно сильные, но «хирургически, саперно-чуткие и невообразимо нежные», как высказалась альпинистка-поэтесса из Одессы, он имел успех у женщин.

Стана, то есть Настя, югославка, черногорка из столичной группы альпинистов и «сочувствующих», как себя они именовали сами, увлеченные безмерным возлиянием, красивая, веселая и разбитная Стана назвала его, придя к нему в палатку ночью в лагере, своим «любимым и единственным спасителем нагорным, самым неземным из всех земных мужчин, которых знала». Поговаривали, эта Стана — то ли внучка, то ли правнучка Григория Распутина и первой при дворе красавицы княгини черногорской, роковой Анастасии, тоже Станы, настоявшей на участии России в жертвенной империалистической войне, после которой наступила революция (но оказалось просто байкой). В группе было много интересных личностей. Засиживались у костра в базовом лагере, пока погоды «не давали», до рассвета. Пили, ели шашлыки, которые Исай умел отменно жарить, спорили о философии, истории Кавказа, музыке, литературе, альпинизме, сексологии, политике, генетике, высоких технологиях, боях без правил, ссорились, Исаю приходилось разнимать, потом мирились, обнимались, целовались, пели хором. Под гитару пел приятель Станы — пел романсы и Высоцкого надрывным, хриплым голосом, похоже на оригинал. Из фильма «Вертикаль» — «О друге», «В суету...», «Мерцал закат, как сталь клинка...», про альпинистку-скалолазочку, «Ну вот, сорвался в пропасть страх, теперь — наверх!..», а также посвященную погибшему товарищу Исая — Мише Хергиани:

Ты идешь по кромке ледника,
Взгляд не отрывая от вершины.
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины.
Но они с тебя не сводят глаз,
Будто бы тебе покой обещан,
Предостерегая всякий раз
Камнепадом и оскалом трещин.
Горы знают, к ним пришла беда...

И — как накликал. Но по групповой последней фотографии (Исай когда-то увлекался фотоделом, щелкал, проявлял, печатал карточки) не скажешь: все двенадцать молодых людей и девушек счастливые, красивые, влюбленные, уверенные в том, что мир для них и создан. «Ты совсем ведь ненамного старше нас, — сказала аспирантка Стана тридцатитрехлетнему Исаю, — а мне кажется, что ты прекрасен, мудр и вечен, как пророк. Как горы. Ничего с тобой не страшно».

В лагере остались четверо: корреспондент с приятелем, все время похмеляющиеся, и две девицы, Станины подруги из Болгарии и Чехии. Сама Анастасия с черногорским яростным упрямством, до истерики и даже рукопашной, настояла на участии в опасном — метеопрогнозы не были пугающими, но и оптимизма не вселяли — восхождении.

В той группе были, несмотря на молодость, и опытные альпинисты первого разряда, двое мастеров, участников недавнего чемпионата СССР по классу траверсов, французы, шведы, покорявшие Тянь-Шань, Казбек, Эльбрус — Ульген, Азау, Ушбу... Нынешнее восхождение для них, как заявил международник Горычев, не более чем тренировка перед пиком Коммунизма — пиком Корженевской на Памире, восьмитысячниками: Шишой-Пангмой, даже высочайшей горой в мире Джомолунгмой, Матерью Богов. «В честь сэра Джорджа Эвереста, — объяснял приятель Станы снисходительно, — ее назвали Эверестом, а вообще-то — Сагарматха, Джумулангфенг, Мать — богиня мира, высота — до восьми тысяч восьмисот пятидесяти двух». «А здесь у вас, — добавила с улыбкой полупьяная подруга-полька из «сочувствующих», — просто так, приятные пологие холмы, похожие на Воробьевы горы. Вы в Москве бывали?» «Не бывал», — сказал Исай...

Спустившись через двое суток, он не сделал записи. Поставил только жирный черный крест фломастером во всю страницу. И сидел оцепенело, глядя на закат. Не мог ни есть, ни спать. Достав из погреба старинную огромную бутыль — так называемую четверть — чачи, пил пиалами, как чай, как воду. Не брало. Не отпускало. Лег. Встал. Снова пил и пил, занюхивая табаком. В другое время на ногах бы не держался, он вообще почти не пил, немного лишь по праздникам. Теперь он вовсе не пьянел, стоял ком в горле, и не растворяла, не проталкивала его чача, одеревеневший ком застыл, вобрав в себя не выкрикнутое и не вырыданное. Снова пил. Остановившись посреди двора, смотрел на звезды. Но и Млечный Путь, казалось, складывает звездами слова: «Не виноват я. Я не виноват. Моя страховка выдержала. Камнепад. Лавина снежная. Не виноват я, видит Бог». В тот день впервые в жизни он, Исай, когда-то бывший октябренком, пионером, комсомольцем, обратился к Богу.

Началось все в полдень, с редкого и вроде бы не угрожающего камнепада. «На предупредительные выстрелы похоже», — улыбалась раскрасневшаяся, черноокая, с копной волос, обворожительная Стана. «Надо переждать в альплагере», — сказал Исай. Но с ним не согласились, в том числе и мастера: все меньше оставалось дней, отпущенных на восхождение, светило солнце, небольшие серебристо-палевые облака неспешно плыли, северо-восточный ветерок дул в спину, словно в паруса, и неприятностей ничто не предвещало. Поднимались в гору весело, как бы играючи, дурачась. Но когда вышли к Указательному Пальцу, миновав балкон, взошли к «ребру» и сделали привал, послышался далекий плотный гул и небо затянуло. Камнепад усилился. Смеркалось не ко времени. Исай настаивал на возвращении, его не слушали: «Да ладно, не такое повидали, полпути почти, сейчас уляжется!» Прошел короткий теплый дождик. И в самом деле, перед вечером все стихло, замерло и снова выглянуло солнце. «Я же говорила, что не надо было возвращаться нам в альплагерь, что с тобой стихии не страшны, Исай! — влюбленными глазами на него смотрела Стана. Шепотом потом добавила: — Всю жизнь мечтала о таком, как ты. И знала, что однажды встречу, именно в горах. Притом не в наших, черных — на Кавказе, в изумрудно-серебристых, вот в таких».

Потом... Потом смешалось все. Заночевав в Приюте Семерых, где снова пели, хохотали и плясали, рано утром вышли по «ребру» к началу «зеркала». И грянул настоящий артобстрел из мощной дальнобойной артиллерии. Сначала камни, а затем и валуны, обломки скал летели. Сверху, где надежно закрепил страховку, он, весь в ледяной пыли, кричал, чтобы к стене прижались. Но обрушилась скала — и, зацепив углом площадку под названием Балкон Влюбленных, на которой находились обе связки, улетев в расщелину с потусторонним воем, вызвала лавину, чтобы, как казалось, замести следы. И замела — минут пять ничего не было видно в буре снега, льдинки рикошетили от скал и рассекали в кровь лицо, и все вокруг дрожало. Снежная лавина замерла, будто одумавшись, внезапно, как обрушилась, лишь завалив часть «зеркала», Балкон Любви, точнее, то, что от него осталось, и ближайшую расщелину.

Исай, мгновенно выбравшись из-под завала, бросился откапывать людей. Их разметало. Стану обнаружил он на глубине не больше полуметра, без сознания, в крови, с израненным лицом, со сломанной ключицей и открытым переломом голени. Но все-таки живую. Остальных лавина погребла, как щупом он определил, на глубине от трех метров до пяти. Уже в ночи, при свете звезд Исай, блюдя незыблемый в Союзе ССР, непререкаемый и безусловный кодекс чести альпиниста, хоть кого-то откопать пытался, падал от усталости, в глазах от недостатка кислорода все мутилось и темнело, звезды в стороны и снизу вверх летели — бесполезно. Наложив жгуты, соорудив нечто похожее на шину, обработав раны и вколов три миллилитра промедола, влив ей в рот немного чачи, Стану он привел в сознание. «Исай? — запекшимися, черными губами еле слышно прошептала черногорка с удивлением. — Ты? Значит, я живая?»

Только рассвело, он стал спускать ее. И обнаружил, что и позвоночник поврежден. Она то приходила в себя, даже делала попытки улыбнуться и обнять его за шею, что-то бормоча по-сербски, то лишалась чувств. Очнувшись, инстинктивно щурясь от сверкающего солнца, на последнем перевале тихо молвила, в полубреду, как будто завещая и молясь, но словно и шутя, прикалываясь, подхохатывая. «Ты над чем смеешься, Стана? Силы береги. Да прекрати же! Замолчи!» — «Я буду жить, Исай, скажи мне правду, не обманывай... я чувствую, вчера у нас с тобой случилось, он уже во мне, я так мечтаю о ребенке от тебя, чтоб был таким же... но не будет, дар предвидения достался мне от дедушки Григория, ведь он предсказывал, что расстреляют царскую семью...» — «При чем здесь царская семья?» — «Я не об этом... а другую, с неба, с малышом во чреве, обязательно спаси, Исай, во что бы то ни стало, заклинаю, обещай мне, я еще живая?..» «Да, живая, обещаю», — отвечал Исай, не понимая, о ком речь, но сознавая, что не стало Станы.

Он убрал тетрадь на полку. Несколько минут сосредоточенно смотрел на муху — увеличенная стеклами очков, ползущая по абажуру лампы, с перепончатыми крылышками, с лапками, с глазами, видящими во все стороны, с замысловатым туловом, готовая взлететь в любой момент, она казалась древним, давно вымершим созданием. Исай поймал и раздавил ее со звучным хрустом в тишине. Постанывала, завывала вьюга, иногда швыряя горсти льдинок в стекла, а казалось, что стучат ногтями и скребутся. Старые напольные часы, раскачивающие свой маятник, но онемевшие давно, без боя (маленький Валерик захотел узнать, «как говорят часы», открыл — и после этого часы уже не «говорили»), показали ровно десять. Где он, брат? Конечно, здесь, в селении — Исай с тех пор, как стал, по мнению односельчан, умалишенным, чувствовал, когда Валерка приезжал, задолго до того, как тот входил в их дом. В последние приезды он все чаще зависал «У Эдика»: играл на бильярде, в нарды, в карты, пил и спал с девицами из города за деньги. Он с мальчишества был падок на беспутных девок. Проигравшись в пух и прах и разомлев в объятиях, мог обмануть кого угодно, даже брата, мог нарушить слово, взять чужое.

Но не он, а я, думал Исай, я, старший брат, его растивший, виноват. Не смог я заменить, как ни старался, часто самому себе во всем отказывая, маму. Не хватало ему женского тепла. Поэтому, едва почувствовал в себе мужские соки, пал в продажные объятия блудниц, а я, чтобы свою вину загладить, подло им платил, затягивая брата еще глубже в омут. Что же я за человек такой! Давно один, совсем один, в глухом и безысходном одиночестве. Людей угробил: надо было настоять. В конце концов, мог просто запереть их в доме, в горы не пустить в тот день... Какой там!.. Да, была комиссия международная, и даже въедливые шведы согласились с тем, что я не виноват, что ничего не мог поделать. Все сошлись во мнении.

Но гор доверие Исай утратил, ощутив это физически однажды — как лишили они вдруг его своей защиты. Опостылел им. На самом незамысловатом восхождении сорвался крюк, Исай упал в расщелину метров с семидесяти, хорошо, что в снег — не покалечился, отделался ушибами и ссадинами. Записал в тот день в тетрадь: «Предупреждение». Ну что за человек он! И единственного своего братишку не сумел как следует поставить на ноги, не образумил. «Грош тебе цена. Гроша не дал бы ломаного. Где сейчас Валерка?»

Он ел суп и размышлял о том, что они будут делать с братом завтра. Надо обязательно наговориться вдосталь обо всем, как много лет назад, когда Валерка был еще подростком, приходил домой, набегавшись, пил из прадедовской трофейной, с изречениями по-турецки, крынки чуть остывшее парное молоко, ел сыр с вишнево-яблочным вареньем (он особенно любил вишнево-яблочное) и рассказывал, рассказывал все. Он потом уже стал скрытным. И не откровенен даже с ним, с Исаем. Завтра надо будет распилить дрова. Исай, прикрыв глаза, увидел, как Валерик, еще с ноготок, в овечьем полушубке, подпоясанном ремнем с солдатской бляхой, в валенках, упрямо стиснув губки, изо всех сил тянет на себя двуручную пилу, не глядя на Исая, злясь на брата, не сдержавшего улыбку, и стараясь победить, перепилить, и валит крупный и пушистый, точно клочья шерсти, снег...

Петля дверная скрипнула — Исай вскочил, метнулся в темноту, открыл дверь. Никого. Вернувшись, он достал еще одну тетрадь, не глядя, наугад — но будто бы умышленно. Опять с крестом. Времен войны. Точнее, сразу после окончания, когда боевики — с оружием, с захваченными пленными, тащившими трофеи, все награбленное: золотые украшения, коронки, бриллианты, деньги, телевизоры, ковры, стиральные машины, телефоны, платья, обувь, ткани, — по ущелью возвращались по домам. В селе остановились. Расквартировались. Пьянствовали и плясали круговые пляски. Среди них был и Валера, месяца четыре воевавший или чем-то промышлявший на былых курортах побережья. Подошли грузовики, награбленное погрузили. Подкатил автобус с необстрелянными юношами — «сменой» умудренных опытом и утомленных ветеранов. Пленных посадили в яму и швыряли им обглоданные кости, на головы им мочились, хохоча. Переживали, что наложниц израсходовали. Стали подбирать кандидатуры, на войне привыкнув, что отказа быть не может: или по согласию, куда деваться, или уж насильно, но тогда по очереди, хором, как душе угодно, и с непредсказуемым финалом. Встретили Марию, потащили, чтобы там же, возле магазина, оприходовать. Уже содрали юбку. Но Исай вступился, безоружный, против четверых с кинжалами — двоих убил, а двое убежали, не догнал. Марию в ту же ночь отправил в горы, в монастырь. За ним пришли под утро, с автоматами. Сорвали с шеи крест, точь-в-точь такой же вырезали на груди, изобразив даже цепочку росчерками, сообщили, что бы сделали с его и Божией Матерью, потом умело, изощренно, как-то по-японски или по-китайски избивали. И швырнули, окровавленного, в яму к остальным рабам, как называли пленных, а теперь назвали и его, Исая, — «раб-убийца», обсуждая планы, как казнить бы «поприколистее, чтоб не просто так».

После полудня стали извлекать из ямы по десятку-дюжине рабов. На них тренировали юношей — курс молодых бойцов устраивали. Пленных на коленях ставили к ущелью и перерезали горло, словно жертвенным баранам, надо было научить неопытных «решать вопрос» одним ударом. И снимали все это на видео: во-первых, как учебный материал, а во-вторых, для родственников в Вологде, Москве, Хабаровске, Перми, Иркутске, Питере, Новосибирске — чтобы побыстрее раскошеливались, не тянули с выкупом.

Исая выволокли на закате. И кому-то пришла в голову забава: чтобы брат, Валерий, на войне никак себя не проявивший, доказал, что предан делу ваххабитов и своей рукой прикончил брата. Связанного, в синяках, кровоточащих ссадинах, поставили на край ущелья на колени. Крест сорвали с шеи. Появился брат Валерий. Дали ему не кинжал, а самурайский меч, из тех, что реквизировали из коллекции на полуострове, в коттедже, пристрелив собаку, изнасиловав хозяйку, а хозяина повесив за ноги на солнышко, как вспоминали, хохоча. «Давай, Валера, покажи, на что способен. С одного удара сможешь отрубить башку, как в фильме, чтоб по травке покатилась с вытаращенными зенками и высунутым язычком, а?» Подошел брат к брату. Размахнулся — но не смог ударить. Весь затрясся, слезы брызнули. «Мешок наденьте ему на голову!» — завизжал фальцетом. Но в ответ лишь хохот. Так и не ударил — все же брат. Родная кровь. Исай подумал, что из-за него они казнят Валерку. Сумерки сгущались, холодало. Ярче становились звезды, выделялись почему-то не всегда приметные Лев и Большой Пес. Рассекали горло. Сразу жертву порешить почти не удавалось, не хватало выучки, сноровки. Юноши, зверея, добивали, резали, кололи, фонтанировала кровь, летало по ущельям эхо хриплых криков. Спутниковый телефон заверещал. Бандитам сообщили что-то неожиданное, явно неприятное. Занервничали, заходили, заплевали. Стали обвинять друг друга в чем-то. Сели совещаться, но Исай мог разобрать лишь воинские звания, фамилии и матерщину. «Нету времени на этого шакала, пули жалко, он спасатель, пусть себя спасает, мать его...», — сказал один из них, приблизившись к Исаю, улыбаясь — и ногой, резной подошвой башмака, поставленным ударом в переносицу (должно быть, занимался карате) сшиб его в пропасть.

На рассвете, среди трупов, он пришел в сознание, почувствовав, что кто-то слизывает у него с лица запекшуюся кровь шершавым теплым языком. По запаху холодной влажной шерсти он узнал свою собаку — Лео-Льва. И лишь спустя довольно много времени, когда опять стемнело, стало очень холодно, подумал, что его подслеповатый, старый Лео-Лев на дне ущелья ведьм никак не смог бы оказаться — ни одной тропинки сюда не вело, вокруг почти отвесные, безжизненные скалы. Но Лев был здесь — молча взгромоздился на Исая, теплый, меховой, тяжелый, жарко дышащий в лицо, и не давал хозяину замерзнуть. Миновала ночь. Светало. Блекли, исчезали звезды, в том числе созвездия Лев и Большой пес, словно отработав, сделав все, что было в силах. Попытавшись приподняться, вскрикнув от слепящей боли, Исай понял, что нога, рука и ребра сломаны. Кружилась голова, тошнило. Сотрясение мозга. Он терял сознание, вновь приходил в себя, пытался встать, его рвало. Хотелось пить. Он чувствовал, что и умрет не от кровопотери или сепсиса — от жажды. Отцепив не сломанной рукой пустую флягу, исхитрился помочиться в нее. Жадно пил свою мочу — точно божественную влагу. Рассвело. Стемнело. Рассвело. Лев уходил куда-то, возвращался, уходил опять, словно на поиски. Вокруг молчали горы. Он не знал, как долго пролежал на дне ущелья. Но когда уже готовился предстать перед Всевышним, вспоминая «Отче наш», еще какие-то молитвы, вспоминая детство, молодую маму — Лев подполз, урча, как будто в чем-то убеждая, даже требуя настойчиво, взял руку в пасть, подставил спину. Обхватив его за шею, кое-как Исай заполз на сенбернара, и тот потащил хозяина, окутывая серебристым облаком горячего дыхания. Исай терял сознание и приходил в себя. Шел снег, мела метель. Проваливались, выкарабкивались, ковыляли, кое-где ползли... Исай потом узнал, что Лев тащил, волок его день, ночь, еще день и уже в виду села, оставив на валежнике в беспамятстве, привел к нему Марию.

Отвезли в больницу. Многочисленные внутренние повреждения, обе ноги, бедро, рука и восемь ребер сломаны, височная и теменная кости... Мозг был явно поврежден ушибом, сотрясением, осколками костей. Но на вопрос, что именно произошло, какие могут быть последствия, ответить мог нейрохирург, а в городской больнице и простой хирург один на много тысяч человек.

Сто двадцать восемь дней Исай лежал в больнице, каждый день фиксируя в уме, чтоб не сойти с ума, запоминая то, что отличало этот день от предыдущих. Сочинял стихи, за что в палате номер шесть прозвали Шиллером, но не записывал и тотчас, может быть из-за уколов и таблеток, забывал. Но забывать стал и обыкновенные слова: казалось, где-то совсем рядом крутится, порхает, словно мотылек, какое-нибудь слово, но поймать его не удавалось. И от этого сжимался и беднее становился мир, такой бескрайний, бесконечный прежде. Но по-настоящему он испугался, когда вдруг забыл заветное, родное имя брата. Целый день лежал и вспоминал мучительно, перебирая имена: Владимир, Эдуард, Семен, Сергей, Олег, Мурат, Абрам, Казбек, Анзор, Арсен, Аслан, Мамед, Кирилл, Филипп, Андрей, Нил, Александр, Федор, Павел... Ни одно не подходило его братику. И не было счастливей человека в тот момент, когда внезапно, точно молния, сверкнуло в голове: «Валера! Ну конечно же Валерочка, Валерик! Самое красивое на свете имя!» Брат не навещал его в больнице. Пару раз звонил, сказал, что очень занят, всякие вопросы там по бизнесу, но обязательно приедет. Интересовался состоянием здоровья. Говорил с врачом. Братишка, братик...

Стукнула калитка. «Это брат!» — Исай вскочил, метнулся к двери, выбежал, споткнувшись о порог. Нет, просто ветер. В темноте под темно-фиолетовым набухшим небом без луны и звезд угадывались горы, будто отдалившиеся от людей, в себе замкнувшиеся навсегда. Исай подумал об упавшем самолете: как летел из Катманду с Тибета над морями, океанами, пустынями и городами — и вот тут, у них в горах, где выросли, где он, Исай, своих овец пасет, упал, разбился вдребезги. Казалось, что он слышит голоса, зовущие на помощь. Но такого не могло быть — километров семь до места катастрофы, может, и пятнадцать. Все звучали голоса зовущие, среди которых выделялся чистый женский голос, будто ария «Аве Мария»... Нет, конечно, невозможно, это глюки. Как Валерка говорит по-братски, с нежностью, любя, на птичьем молодежном языке: «Исай, с тех пор как ты головкой дюбнулся и крыша съехала, не жизнь, сплошные глюки у тебя, так нахлобучило, что и кумарить, шмыгаться не надо, на халяву тащишься, вполне обдолбанный, порой даже вумате!» Он смешной, его братишка...

Голоса... но этот слышится отчетливо... порой пронзительно... Исай знал, что не должен слушать голоса, чтобы не потерять покой до самого утра, он слышал их нередко, когда был один, а он один теперь почти всегда, но он справлялся — помогали им самим придуманные хитрости, к примеру заводить проигрыватель, ставить диск Марии Каллас, много лет назад подаренный ему той самой югославкой Станой, исцарапанный, со сколом на краю, потертый, но заветный диск; теперь же, как ему казалось, и звучала ария «Аве Мария» в исполнении великой греческой певицы, хотя он проигрыватель не включал: вот чудеса. Скорей бы брат приехал...

Он еще два раза выбегал на улицу, под снег, заслышав стук калитки, звук шагов, — но брата не было. Спустился к овцам — запах мокрой теплой шерсти, полусонное дыхание и блеяние малышей, как будто снились им луга высокогорные, ручьи и солнышко, Исая понемногу успокаивали. Прислонившись головой к Розе, задремал под скрип стропил и завывание ветра. Ему снилось, как они с Валеркой, совсем маленьким еще, усердно лепят над обрывом, словно памятник ваяют, бабу снежную с картошками-глазами и большой морковью — носом. А когда пригрело солнце, накренившаяся уже накануне в оттепель снежная баба рухнула, и лишь морковка далеко внизу краснела. Брат расплакался, глаза на мокром месте у Валерика, чуть что — так сразу в слезы, будто и не горец. Нежный он на самом деле. Добрый. Непростая жизнь.

Исай очнулся. Вспомнил, как явился ночью брат, худой, измученный, небритый. И сказал, что надо спрятаться, что ищут за долги, большие, миллионные, но сам ни в чем не виноват, его подставили. Исай поверил, как всегда, и в ту же ночь отвел в далекий скит, к безмолвному монаху-схимнику, где ни за что бы не нашли и где хранились со времен войны еще иконы восемнадцатого века в золотых окладах, цепи, чаши, — это был тайник монастыря. Три дня спустя Исай пришел туда: монаха не было, Валерик, связанный, лежал в гробу, сколоченном монахом для себя, и все твердил, глотая слезы: «Брат, они пришли, монаха увели куда-то, а иконы, утварь всю церковную забрали, а меня пытали зверски, избивали, чудом выжил, брат Исай, ты веришь брату?» После этого неделю «проходил курс реабилитации», сказал Дерюгов, на турбазе у него, с девицами из разных мест, которые перед отправкой за бугор проходят «карантин». А по весне обглоданный шакалами скелет монаха-схимника нашли на выступе в скале, у дна ущелья. Брат, братишка... Нет, не брат Исай, а Бог ему судья. Наверное, он сам, Валерик, и не виноват. Или, во всяком случае, не ведает, конечно, что творит...

Исай встал, снова вышел, чтобы постоять перед калиткой, подождать. Снег сыпал плоскими, разлапистыми и увесистыми хлопьями. Сквозь них вдали мелькнули фары, но мгновенно утонули. «Командирские» часы, подаренные знаменитым бардом-альпинистом Визбором, показывали без пятнадцати одиннадцать. В одиннадцать ноль-ноль Исай вернулся в дом. Присел на табурет, приник плечом к печи. Глаза слипались. Вся усталость, скопленная за день, за неделю, а порой казалось — и веками, собралась в затылке. Ветер завывал. если вслушиваться, то покажется, что не в избе сидишь — в концертном зале и на сцене дирижер с оркестром — фа-минор, минорная тональность превалирует в горах, как говорила альпинистка-поэтесса из Одессы... «Нет, придет, такого быть не может, чтобы не пришел», — твердил себе Исай, стараясь не заснуть, но поникала голова, глаза слипались — задремал.

Проснулся он от ветра, вдруг подувшего. В проеме двери, испещренный бело-голубыми хлопьями, стоял Валерий, щурясь на свету, снимая волчью шапку, улыбаясь, исторгая многоцветный, как роса на солнечном рассвете, пар, притопывая, чтобы отряхнуть с ботинок снег. Какой же у него красивый брат! Будто во сне — но это было наяву, Исай, чтобы удостовериться в реальности происходящего, успел взглянуть на «командирские»: без восемнадцати двенадцать. Он вскочил, чтобы обнять Валерку, распростер объятия, но вдруг споткнулся — или же наткнулся на какой-то неродной, холодный и отсутствующий взгляд. «Не пожимать руку, как чужому! — рассудил — и все же обнял, но не так, как очень бы хотелось, по-другому, по-приятельски, и не поцеловал, лишь ткнулся подбородком в ухо отвернувшегося брата. — Видимо, опять не слава богу, что-то там случилось, — понял с болью. — Неизвестно, чего ждать...»

Валерий, весь покрытый инеем, с лицом, застывшим от мороза, сморщил свой красивый тонкий нос, принюхиваясь к запахам, знакомым с детства, цепким взглядом убедился, что без изменений в доме, и, пытаясь скрыть брезгливость, слишком громко и ненатурально рассмеялся:

— Ты, Исай, небритый и со всклокоченными волосами, как дикобраз хохлатый... Помнишь, тот, который у нас жил, Султан? — спросил Валера, будто уцепившись и обрадовавшись этой теме. — Помнишь, ты его принес с охоты, он попал в капкан, и мы его выхаживали и откармливали? Симпатичный такой был, ногами топал, иглами трещал, предупреждая... А они опасные на самом деле: в Африке и в Индии львы, тигры, леопарды, получив в лапы и в морду несколько десятков игл дикобраза, став калеками, уже не догоняют антилоп и вынуждены поедать людей, которые не могут быстро убежать... А наш Султан был добрым и смешно играл с арбузами. Я совсем маленьким был, но помню, как он классно протыкал их... И инжир любил, и абрикосы...

— Раздевайся и за стол, — сказал Исай, как много лет назад. — Суп будешь? У меня шурпа, которую ты любишь, я специально... это... приготовил.

— Я вообще-то ел. Но ежели специально приготовил брат...

Валерий медленно, вразвалочку направился мыть руки, а Исай, растроганный, почувствовал, как слезы наворачиваются, и вышел, чтобы не заметил брат.

— Исай, ты где? Иса-ай! — послышался через минуту хнычащий, высокий голос, — в детстве, когда плохо себя чувствовал, заболевал, Валерик каждую минуту дергал брата и капризничал вот так же; совладав с собой, старший брат вернулся в комнату кормить Валерку. — Не слыхал про самолет?

— Да что-то говорили в чайной Эдика — Дерюгов, Колев, Магомедов... Я это... и не очень понял... Знаешь, я овец пригнал, все целы, есть приплод. Ты хочешь посмотреть?

— Потом.

— Ну, ясно, что потом, когда покушаешь. Лаваш, сыр, зелень, огурцы соленые...

Погасла лампа.

— Вырубили электричество? — спросил Валерий в темноте.

— Все чаще отключают. Говорят, что строят новую, более мощную электростанцию, чтобы хватило всем.

— Так не бывает, — возразил Валерий. — Чтобы всем хватало.

— Почему? — спросил Исай.

— Так устроен мир.

Исай снял с полки керосиновую лампу и зажег, поставил на сундук в углу. Их старый дом наполнился тенями.

— Помнишь, прятался я в этом сундуке?

— Да как не помнить, — улыбнулся старший брат, серебряным половником налив из чугунка шурпы.

— Половник тот?

— Да, это... бабушкин. Еще?

— Нет, хватит... Кстати, я тебе буклет привез рекламный с телескопами. Чтоб выбрал.

— Выбрал что? — Исай не понял, но забилось сердце.

— Телескоп. Мечтал ведь, помню... Я тебе решил подарок сделать. Новогодний, — уточнил Валерий.

— Мне?

— Ну не себе же.

— Брат... — Исай опять почувствовал, как слезы наворачиваются, но уповал на полумрак.

— Возьми там, в боковом кармане сумки. Я советую тебе «Celestron Power».

— Но это дорого! — вскричал Исай, не удержавшись от восторга. — Это очень дорого!

— Всего каких-то... впрочем, ты же брат мне, а для брата ничего не жалко, — доставая огурец из банки, глядя на сияющего брата, улыбнулся озабоченно Валерий. — Я устал чего-то...

— Да, ложись, конечно, можешь на диване, можешь в спальне, я тебе там постелил...

— Так что о самолете говорят?

— Да ничего особенного...

— В твиттере написано, что больше сотни человек... Что до сих пор неясно, где он именно упал. Как думаешь, в живых там кто-нибудь остался? И вообще там уцелело что-нибудь?

Исай пожал плечами:

— Маловероятно. Здесь они летят на десятикилометровой высоте. И даже выше, когда видимость плохая. Горы.

— Что-нибудь да уцелело, — рассуждал Валерий. — Черный ящик — самописец речевой... Ну, то, что не могло разбиться...

— Ты о чем? — Исай не понял.

— Вертолет уже летал туда, — доев и закурив, сказал Валерий. — На краю он пропасти, за что-то зацепился, там туман, и невозможно было сесть спасателям... А завтра обещают ухудшение погоды. — Как-то странно, будто вопросительно, Валерий посмотрел на брата. — Как ты себя чувствуешь, Исай? Здоровье как?

— Да все нормально, — удивился старший брат — он не припоминал, чтобы Валерик прежде интересовался состоянием его здоровья. — Хорошо все, слава богу! — улыбнулся счастливо: взрослеет брат, заботливым становится.

— Спасательное снаряжение-то сохранилось? Ну там всякие обвязки, пауки, лебедка, фалы, репшнуры, оттяжки, кошки, ледорубы, крючья, молотки?

— Все есть, все сохранилось! — не поверив собственным ушам, Исай едва не разрыдался от восторга. — Милый мой братишка! Хочешь попытаться... это... хоть кого-то там спасти?..

— Хотелось бы, — ответил брат, зевая. — Люди же...

— Но я почти уверен — все погибли!

— Завтра обещают ухудшение погоды... — повторил Валерий. — Вертолет не полетит, спасатели из города добраться не успеют... Впрочем, ладно. Коль погибли — бог с ними со всеми. Упокой их душу.

— Но ты помнишь все, Валерик!.. «Репшнуры», «оттяжки»... Что с работой у тебя?

— Да как-то так... — махнул рукой Валерий неопределенно. — Ничего конкретного. Не нужен никому. — Он горьковато-кисло ухмыльнулся. — Деньги тем не менее нужны. Есть темы интересные... и даже очень... Что-то я устал, брат. Где там твои овцы?

— Может, тебе стать... проводником-спасателем? — замешкавшись и собравшись с духом, выпалил Исай заветное.

— Ты что, серьезно? — рассмеялся младший брат. — Да ладно!.. Издеваешься? За три копейки? Ну кому сейчас нужна эта работа! Скажешь тоже — стать проводником... сейчас это звучит как «праведник»... «Спасателем»... Ты не шути так, брат-спасатель. — Он допил вино, налил остатки из кувшина.

— Я серьезно, — отвечал Исай. — Спасатель нужен людям испокон веков. Порой необходим. Как дед, отец наш, я, пока не... это...

Пауза повисла. Старший брат забыл вдруг, что хотел сказать, такое с ним бывало, когда волновался. Глубоко задумался. И сам бы объяснить не смог о чем, но что-то вспоминая.

— Мы пойдем смотреть твоих овец? — спросил Валерий.

— Да, пойдем, конечно! — встрепенулся, радостно воскликнул старший брат, почувствовав, что брякнул что-то или как-то невпопад. — Прохладно там, а ты распарился, накинь. — Исай дал брату свою старую, потертую тужурку. — В детстве ты, бывало, наиграешься, вспотеешь, а потом к «оквечкам», как их называл. И к вечеру — высокая температура, горло красное... Пошли, — сказал Исай, взяв лампу и направившись к дверям, за ним вразвалочку, размякший от вина, икающий, шагнул Валерий. — Осторожно, тут высокие ступени. Помнишь, как ты нос расквасил? Горько плакал, говорил, что не от боли — от обиды...

— Помню я.

Валерий задержался на ступени, а Исай спустился в хлев, чтобы проверить, все ли там в порядке с новоселами. Донесся теплый запах сена, шерсти, молока. Исай склонился — тень напоминала богомольца.

— Подойди поближе, глянь, Валерик, славные какие!

— Да, я вижу, овцы классные.

Заблеяли ягнята, матери спокойно, умиротворенно, будто пели колыбельную, ответили: мол, дома, хорошо все, баю-баюшки-баю.

Они вернулись в комнату.

— Тебе действительно понравились? — спросил Исай.

— Знатные овцы. Но навара никакого.

— Как? Почти задаром сало, шерсть, рокфор...

— Рокфор?

— Ну да, рокфор. И многие еще сыры овечьи, говорят, очень полезные...

— И как на этом сейчас делать деньги? Продавать? Кому, за сколько? Все можно купить...

— Где?

— В супермаркете. Притом уже готовый, расфасованный. И без проблем. Без сена, без дерьма...

— Но там, наверное, ненастоящий сыр.

— Почем ты знаешь? Ты — «Контрольная закупка»? И какая разница?.. Ну, ладно, завтра все обсудим. Спать давай.

— Но сыр ты любишь?

— Сыр? Ага, с вином французским и оливками. Корячиться я не люблю. Когда и так возможности есть заработать... и притом полно.

Они прошли в соседнюю, большую комнату, холодную и темную, с двумя старинными железными кроватями.

— Те самые? — спросил Валерий.

— Да, те самые, — кивнул Исай. — На этой ты родился, я тебе поменьше положил подушку, как ты любишь.

— Да, спасибо... И иконы сохранились? Эта вот, старинная... в окладе...

— Что с ними могло случиться?

— Всякое... Они же денег стоят. Много. И реальных.

Младший брат разделся, лег и, пожелав спокойной ночи, вскорости уснул. Исай при свете лампы стал листать буклет, подаренный Валерием. «Celestron», «Veber», «Orion», «NexStar»... «Коррекция периодических ошибок... люфта компенсация при повороте телескопа... юстировка... трехпозиционная головка, качественные окуляры...» Он листал, мечтая, и посматривал на брата, любовался им, лежащим на спине, почти неслышно, ровно, чисто дышащим — как в детстве. «Он такой красивый, — думал с нежностью и гордостью, — весь в матушку — точеный, тонкий профиль, кудри... Он как сын мне».

Захотелось сделать фотографию Валерика во сне. Но не решился. Как-то раз Исай фотографировал костер: почти вплотную к головешкам стелющийся дым на фоне гор и звезд... Внезапно над костром в дыму возникло худощавое, седобородое, иконописное лицо, глаза всезнающие, оттого, быть может, и исполненные неизбывной и таинственной печали. Звали незнакомца Иоанном. Этот Иоанн чего-то бормотал на непонятном древнем языке. Исай успел два раза щелкнуть — и лицо исчезло. А на пленке ничего подобного не проявилось: дым костра во мгле, шашлык, уже поджаристый, лук, огурцы, крупно нарезанные помидоры, перец... Никому о незнакомце Иоанне (то ли он назвал себя, то ли приснилось?) не сказал Исай. Но с тех пор стал побаиваться своего «Зенита». Будто аппарат сам учудил такое. Невообразимым образом.

Рассвет был робок, нежен, чувственен, как поцелуй девицы. Солнца луч высвечивал амбар. Кричал, всем напружиненным, на свастику похожим телом помогая себе, петушок. Кудахтали, несясь, наседки. Овцы блеяли протяжно, весело, задорно, будто в самом деле рады были возвращению.

Исай встал рано, многое успел за утро: подоить, задать корм козам, овцам, напоить и накормить кур, страусов, цесарок, уток и гусей, проверить, не пришла ли пенсия по инвалидности, отремонтировать дверной замок, установить и подогнать щеколду, дважды вскипятить семейный медный самовар, почистить обувь... И теперь он резал дранку — горка возле его ног уже была внушительной и сладко пахла лиственницей. Думал он тем временем о ясном и простом: о том, что все-таки был прав, послушавшись советов получить значок и звание, которое тогда, когда все было еще впереди и в будущем, казалось просто блажью: «Мастер альпинизма». Но теперь вселяло гордость. Хоть и не давало ни копейки.

Припорошенные ночью снегом, простиравшиеся сколько глаз хватало, каждый раз по-новому, иначе выглядевшие, непохожие на то, что представляли собой вчера, не говоря уж о неделе или месяце тому назад (Исай умел определять, особенно с тех пор, как его сбросили в ущелье), горы выразительно молчали. Будто звали.

Шел холодный мелкий снег, местами, словно выборочно, тучи то пускали ненадолго солнце, то надолго его поглощали, и туман сползал с горы, лишь кое-где вверху угадывался горный абрис. Отработав дранку, старший брат стал вырезать наличник, помогая себе долотом и федергубелем и вспоминая, как учила матушка доить козу, как он пускал по вешним водам щепки, солнце припекало, эдельвейсы распускались, ирисы, тюльпаны, как пошел впервые в жизни в гору, — не исполнилось еще пяти, — карабкался и кубарем летел вниз, поскользнувшись, но успел схватиться за древесную иргу, и плакал в сумерках, когда завыли волки, и хотелось к маме, и какие были звезды сумасшедшие, казалось, что летит меж ними...

Старший брат пытался себя обмануть. На хитрости пускался, на разнообразные уловки. Но не получалось: горы звали. И Исай решил не отвечать на этот душераздирающий, пронзительный, вонзающийся в мозг и откровенный зов. Не отвечать никак, ничем. Отвлечь себя. И думать обо всем на свете. Зазвенели колокольцы: мальчик-пастушок гнал коз на склоны близлежащих невысоких гор с желтеющими еще травами, засохшими цветами и кустарником. Бледнели, растворялись, исчезали звезды. Где-то там, вдали, внизу, отчетливо слышны были его удары, и казались они громче и отчетливее, чем на самом деле. Старший брат прислушивался к эху, будто к музыке.

— Исай, ты что, заснул?

Валерий вывел его из задумчивости, стоя за спиной — надушенный, побритый и причесанный, в красивом шейном палевом платке, выглядывавшем из-под отутюженной рубахи.

— Я не слышал, как ты подошел, брат... — виновато улыбаясь, так, будто застигнутый за чем-то стыдным, что до этого скрывал, Исай качнулся от неловкости и головокружения, с трудом удерживаясь на ногах. — Голодный? Не успел я с завтраком, прости. Ты погуляй, спустись к реке, а я пока все приготовлю. Кашу будешь? В детстве ты любил пшенную кашу с медом или барбарисовым вареньем...

— Я вчерашнюю шурпу доел, спасибо. Но особенно пришлись по вкусу натуральные домашние продукты: яйца, масло и сметана.

— Правда?!

— Ну зачем мне врать, Исай? — приобнял его младший брат за плечи, в то же время и поддерживая. — Ну а ты что делаешь?

— Как видишь, вот наличник вырезаю. Я давно проснулся...

— Молодец, — сказал Валерий.

— Это... — растерялся старший брат от похвалы, будто Валерик его чмокнул в щеку, и растроганно подумал: «Хорошо нам вместе». — Как ты спал?

— Я думал.

— У тебя бессонница? — встревожился Исай.

— Да нет, спал я нормально. Выспался. Я думал, как жить дальше. И сложился план. Теперь пора и обсудить наше дальнейшее. Тебе понравится, я знаю.

— Я не сомневаюсь, брат! — Исай достал из ящика шпунтубель. — В чем же план твой?

— Убери свои рубанки и пошли попьем чайку, обсудим. У тебя есть кофе?

— Нету, брат, прости. — Исай пожал плечами виновато. — Но могу сходить в поселок.

— Бог с ним. Кофе вредно.

«Хорошо вдвоем нам здесь, — подумал старший брат, взглянув на окружающие горы. — Так бы и дожить до...» Не закончив мысль и отложив киянку в сторону, Исай вошел в дом.

— Я обдумал все и убежден: тебе понравится мой план, — сказал Валерий. — Я вчера не смог толково сформулировать, но вот сегодня отдохнул и даже более чем полностью готов к совету.

— А о чем будет совет? — спросил Исай, усевшись на скамью и наклоняясь всем телом, будто поясняя, что готов к серьезному и обстоятельному разговору. — Не про дом?

— Да ты догадлив, брат! — сказал Валерий, улыбаясь. — Да, поговорим о планах и всем прочем. В кой-то веки, — он добавил. — Ты давно ремонт не делал, я гляжу: обои выцвели, облезли рамы... Ну, поговорим? Я сам налью себе чайку, а ты, Исай, не отвлекайся. Постарайся вникнуть.

— Постараюсь вникнуть, — закивал Исай с готовностью.

— Брат... — начал говорить Валерий, но осекся, словно подбирая нужные слова. — Ты что вообще о нашей жизни думаешь? Ну, если откровенно?

— Это... жизнь как жизнь. — Исай смотрел на брата выжидающе.

— Устраивает, только честно? Нравится тебе такая жизнь?

Исай пожал плечами.

— Одиночество, паскудство нищеты... — Валерий закурил и выдохнул большой клуб дыма, засветившийся на солнце. — Что тебя... что нас с тобою держит здесь? Когда работал с альпинистами — понятно, мог сказать, что горы кормят. Но теперь они не больше чем картинка, задник, фотка панорамная... А я их никогда и не любил.

Исай похож был на овчарку, наклоняющую голову то на одну, то на другую сторону, чтобы не пропустить ни слова, ни полслова. Понимая, что пойдет речь о серьезном, он боялся чем-то огорчить, обидеть, оскорбить самолюбивого Валерия.

— Ты продолжай, я слушаю, — кивнул Исай.

— Переспроси, что будет непонятно, хорошо?

— Да, хорошо.

— С чего начать, даже не знаю. Ты не смотришь телевизор, Интернета нет и твиттера... А жаль.

— Прости, брат, устарел я, — соглашаясь, виновато и пристыженно Исай кивал. — Ты извини меня, Валерик, но куда мне? Поздно уж...

— Учиться никогда не поздно, — дидактично наставлял Валерий, как бы подготавливая брата к основному. — Ты же хорошо учился в школе, в армии отличником был боевой и политической и в институт хотел...

— Но появился ты, — напомнил старший брат — и тут же пожалел об этом.

— Ну уж извини... — Валерий побледнел от гнева. — Знаешь, я с рождения привык, что лишний на земле, меня не ждали. Попрекают по любому поводу!

— Не попрекаю я... — Исай пытался возразить, но было поздно — понесло Валерия.

— Что я своим рождением едва ли не умышленно убил родную мать! Что ты меня кормил, поил и одевал, во всем себе отказывая, что учиться не пошел на астронома, не женился... Кстати, ты женись, еще не поздно!.. Долго мне это выслушивать? Доколе будешь меня попрекать куском?!

— Не попрекаю я...

— Тем, что не состоялся, сам же свою жизнь просрал! И ты меня, как в связке, за собою тащишь в пропасть! Тебе нравится, признайся, что и я как рыба бьюсь об лед, что ничего не получается без денег, ни-че-го! — кричал Валерий, а Исай, как будто ожидая, что брат станет его бить по голове, руками прикрывался инстинктивно. — Нет, так не пойдет, ты меня слушай, — силой разводил Валерий руки брата, — и смотри, внимательно смотри, а то я буду виноватым, как всегда, с рождения!.. Там, — младший брат указывал куда-то вниз, как будто в подпол, — в городе, люди живут как люди, а не прозябают, — он кивнул на лампу, — с керосиновой лампадой, овцами и козами и по уши в дерьме! Живут и зарабатывают деньги, бизнес делают!

— Ты прав, у нас тут никакого бизнеса, — сказал Исай — и понял, что его покладистость понравилась Валерику.

Он взял вареное яйцо, разбил и начал очищать от скорлупы. Посыпал солью. Вилкой выловил соленый огурец из трехлитровой банки. Захрустел.

— А все-таки огурчики у тебя знатные, Исай, — сказал.

Исай был снова абсолютно счастлив. И уже заведомо согласен с тем, что скажет, что предложит брат.

— Ты помнишь Гизика Семенова?

— А как же! Помню, вы сидели вместе в классе, — отвечал Исай, подкладывая на тарелку брату сыр и масло. — Что с ним?

— Ничего, все хорошо. Недавно «бумер» взял себе. В Хургаде отдохнул, на Красном море.

— Красном море, — повторил Исай за братом с уважением.

— И собирается жениться, сразу двое от него беременные, минимум.

— На ком же из двоих?

— Тебе, Исай, действительно так интересно? — улыбнулся брат, прихлебывая чай из кружки. — Да на третьей, Рае, директрисе турагентства. С бизнес-планом, — уточнил Валерий. — На грядущую Олимпиаду.

— А Тенгиз что делает? — спросил Исай.

— Да многое, как все сейчас. Но главное, на чем решил сосредоточиться, — Олимпиада.

— Это как?

— А так.

— Спортивные товары продавать?

— Спортивные товары, — снисходительно Валерий усмехнулся, — продают с успехом западные сети крупные, типа «Спорт-мастера», слыхал?

— Не приходилось.

— Что ты тут вообще слыхал, брат? Кроме петуха... Консалтинговая компания будет работать.

— Как? — переспросил Исай. — Консал...

— Консал, консал, — кивнул Валерий. — Консультации по всем вопросам, от билетов до досуга, понимаешь?

— Понимаю, — отвечал Исай, подкладывая брату помидоры и капустку квашеную.

— Ни хрена-то ты не понимаешь, брат! — Валерий замолчал задумчиво, будто в уме что-то прикидывая и подсчитывая. — Сколько соток у нас в собственности? Восемьдесят? И еще в аренде на полвека несколько гектаров...

— Сорок девять лет, — сказал Исай. — Осталось сорок.

— Документы все в порядке?

— Все.

— Ты хоть примерно представляешь, сколько сейчас может стоить наша эта развалюха? — Он обвел брезгливым взглядом комнату: обшарпанная печь, диван, иконы... — И не снилось тебе столько денег!

— Мне вообще не снятся деньги, — отвечал Исай, почувствовав неладное, но улыбаясь брату. — А тебе?

— Мне? Не то чтоб снятся... Мне они необходимы. Чтобы стать акционером.

— Стать акционером, — повторял Исай.

— Тенгиз меня позвал. И я должен вложиться. Чтоб потом, уже к весне, рассчитывать на прибыль. Понимаешь, брат? Ну что смотришь как баран на новые ворота? Край как нужны деньги!

— У меня нет денег, — отвечал Исай.

— А дом?

— Что «дом»?

— Ну дом же стоит денег, олух ты небесный! А у Гизика знакомый есть богатый в Лондоне: дома, коттеджи, виллы на Лазурном берегу, в Майями, на Онтарио в Канаде, на Женевском озере в Швейцарии... Короче, он шале хочет себе построить. Небольшую и уютную семейную гостиницу. У нас.

— К Олимпиаде?

— Да какая разница! Он здесь бывал, на горнолыжной базе отдыхал с подругой. И ему понравилось. Тенгиз теперь подыскивает для него участок у реки. И обязательно, чтобы с широким панорамным видом на сверкающие льдом вершины. В стороне от суеты... Короче, как у нас. — Валерий наконец-то посмотрел в глаза Исаю. — Что ты думаешь, а, брат? Согласен?

— С чем?

— Какой же бестолковый! Дом продать! — Валерий стал терять терпение.

— Наш отчий дом? — переспросил Исай. — А где мы будем жить? — дыхание в зобу Исая сперло, как тогда, от сильного удара в грудь. — Не можем мы продать дом деда и отца. Мы родились тут, похоронены родители... Пошли, я покажу! — сказал Исай с уверенностью, что Валерик шутит и, дойдя до их фамильного погоста, постояв там, у могил их матери, отца, дядьев и деда, перестанет так шутить. — Пошли! — Он крепко взял брата за локоть.

— Что, я не был там?! — Валерий раздраженно попытался вырвать руку, но почувствовал, как в детстве, что Исай сильнее, локоть был зажат, будто в тиски. — Пусти мне руку!..

Взгляды братьев встретились. Смятение, любовь и доброта в глазах Исая напоролись на обиду, комплексы и злость в глазах Валерия. Исаю показалось, что братишка, закусив губу, вот-вот заплачет, как когда-то в детстве.

— Ты прости меня, пожалуйста, — разжав тиски, сказал Исай, повинно склонив голову и покаянно улыбаясь. — Это ж отчий дом...

— Я понимаю, — успокоился Валерий. — Думаешь, что мне легко, не жаль?.. Но жизнь меняется, как ты не понимаешь! Мы еще недавно и помыслить не могли о том, что в нашем захолустье, здесь, в углу медвежьем, будет проходить Олимпиада! И вообще!.. Я, например, мечтаю о Париже, Сан-Франциско, Буэнос-Айресе!.. Я понимаю, ты давно уж не мечтаешь ни о чем. Но и меня пойми. Я молод, образован, бабам нравлюсь. А в карманах ни шиша, голяк.

— Но ты работаешь?

— Да что ты сделаешь без стартового капитала? И пытаться бесполезно. Кстати, так всегда и всюду было. И в лихие 90-е, и в нулевые... Если вдуматься, то кто по-настоящему разбогател? Да те, кому отцы оставили наследство, будь то золото ЦК КПСС, квартиры или дачи. Ты не смотришь телевизор, а напрасно, там про все это рассказывают...

— Продадим дом — где ж мы будем жить? Я буду жить с тобой, Валера?

— Не со мной. Я сам пока не знаю, как устроюсь.

— Где?

— В Караганде! Конечно, в городе. — Валерий помолчал задумчиво, мечтательно. — А может быть, в столице нашей родины, как раньше говорили, — усмехнулся брат, закуривая.

— Так уже не говорят? — спросил Исай.

— Сейчас высокий штиль не в моде. И вообще, эти понятия: страна, держава, родина, дом отчий... устарели.

— Где же мы живем, по-твоему?

— В пространстве, — отвечал Валерий. — На котором все решают деньги, как бы мы ни ерепенились... святых из себя строя.

— Без тебя я не смогу, — сказал Исай, почувствовав, что говорить этого не стоило, но вспомнил, как держал в руках беспомощный кроваво-фиолетовый комочек, крохотного сморщенного старичка, вдруг появившегося между ног у обнаженной матери, лежавшей навзничь на залитых кровью простынях.

— А ты, Иса, если не хочешь жить один, женись, — сказал Валерий, — этот старичок-младенец, все еще стоявший у Исы перед глазами, но дававший властным баритоном наставления, едва ли не команды. — Что тебе мешает-то жениться? Бабу, поди, хочется, ведь ты физически почти здоров. — Валерий посмотрел на локоть. — по тебе ведь скалолазки-альпинисточки, я еще помню, сохли и с ума сходили, даже иностранки... Мне рассказывали, как...

— Не надо, — попросил Исай.

— Короче, я б женился на Марии, — улыбаясь, продолжал Валерий, — чистоплотная и, как писали в книжках, со следами красоты былой... Мария очень даже ничего была. Ходили слухи, что возле ее палатки в альпинистском лагере выстраивались очереди...

— Я прошу, не надо, — повторил Исай, лицо его побагровело. — Ну, пожалуйста.

— А что такого? — недоумевал Валерий, улыбаясь. — Этим ведь теперь гордиться можно! Сам мне говорил, что был влюблен в нее, что ревновал к цветам, к поваленным деревьям, к валунам... Так ревновал, что даже сбросил в пропасть камень, на котором она посидела несколько минут, переводя дыхание. Разве не так?

Все было так. Действительно, Исай в Марию был влюблен всегда, но, сызмальства робея перед женщинами, так и не отважился сказать об этом ей, когда-то фантастически, божественно прекрасной, как с картины. Все готовился, все набирался мужества, загадывал: вот после восхождения, того, другого, третьего, вот после покорения вершины... Так и не набрался. И потом, в снегах на дне ущелья, первое, что он увидел, приходя в сознание, сквозь пелену меж тем и этим светом, словно в сполохе, лицо Марии...

А она то уезжала с кем-то в город, возвращалась, снова уезжала, умерли ее родители, почти одновременно, дом стоял пустой, заброшенный, разграбленный. Болтали, что Мария то ли в Штатах, то ли в Швеции, то ли вообще в Австралии и счастлива с миллионером — виллы, яхты, самолеты... Но Мария неожиданно вернулась. С мужем — стариком грузином, седовласым, статным, сероглазым, с пальцами, унизанными золотом, и шейной цепью в палец толщиной с массивным золотым крестом. (Ходили слухи — бывший вор в законе, этому свидетельство обильные наколки, но никто точно не знал, а сам, осипший, молчаливый, ничего не говорил.) Все полагали, что заехали они лишь для того, чтобы сходить на кладбище к родителям Марии и продать их двухэтажный, с башенками и террасками и тоже панорамным видом на вершины дом, оформить документы, благо земля в поселке год от года дорожает. Ждали, что появится кабриолет и увезет Марию Ландышеву — или как ее теперь фамилия — уже на веки вечные. Но не уехала. Осталась. И жила отшельницей — после того как ночью от саркомы умер муж (покинувший родной Кавказ еще при жизни Джугашвили-Сталина, скитавшийся по СССР, судимый многажды, имевший, как потом стало известно, много жен, законных, незаконных).

Со двора Мария выходила редко. Не общалась даже со своими школьными подругами, давно уж бабушками. Все состарились, кто в молодости не уехал, даже те, кто ей годился в дочки. А Мария — может быть, тому причиной зрение, ухудшившееся после того, как сбросили Исая в пропасть, — вовсе не менялась.

— ...Ну, договорились?

— Нет, — сказал Исай. — Мы не договорились.

— Почему? — спросил Валерий.

— Потому что отчий дом. И продавать его нельзя.

— Да ты твердишь об этом с детства, сколько помню... Но оплачивать-то нечем коммуналку.

— Есть чем. Моей пенсии по инвалидности вполне достаточно.

— Допустим. Ну а остальное-то? Земельные излишки, помещения, жилые, нежилые площади... Ведь изымают все к Олимпиаде. И вообще — на будущее. Все теперь иначе.

— Почему?

— Ну, как ответить? Парой фраз тут не отделаешься. Жизнь уже другая. Ты не понимаешь?

— Я не понимаю, — старший брат кивнул. — Что в ней принципиально изменилось?

— Все, — ответил младший. — От начала до конца. И потому, уж извини, не вижу я иного выхода, как только...

— Только что? — спросил Исай.

— Продать дом. Вместе с нашим больше чем в гектар участком: яблонями, виноградом, вишнями...

— Вишневый сад продать? — спросил Исай. — Вместе со мной? — он улыбнулся как-то... инфернально.

— Я же говорю, что есть конкретный покупатель. В Лондоне. И он готов в любой момент, когда уладим все формальности, договоримся, выслать представителя. А может быть, и сам появится, кто знает. Олигархи ведь непредсказуемы. Тем более грядет Олимпиада, а его олигархические интересы там, вокруг и около Сочей и все такое. Кажется, какой-то мост или тоннель. А может быть, больница. Я не в курсе. Знаю: посулил хорошие, и очень даже, деньги за наш дом, за эту развалюху, хочет возвести здесь, в тихом, как считает, месте на отшибе, в стороне от строек, частную уютную гостиницу-шале. Не знаю, что его влечет, чем руководствуется. Может, для него копейки, но для нас с тобой... вся жизнь. Согласен? Ну, скажи, что ты обдумал хорошенько и согласен.

— Не согласен, — отвечал Исай. — Я не могу уехать. Да и некуда.

— Наивный брат мой! Ну а что бы ты стал делать, если бы узнал, что я отсюда уезжаю навсегда? Ну, предположим, за границу? Скажем, в Новую Зеландию или Австралию? И больше никогда и ничего ты не услышишь обо мне?

— Я б не поверил. Заграницы нету. Есть наши фантазии.

— Наивный брат мой, — повторил Валерий. — Заграница есть, да еще как она, как говорится, и цветет, и пахнет! Ну а мы с тобой в дерьме, брат.

— Не в дерьме. Согласен, хлеб дается не всегда легко. Но не в дерьме. Иначе бы не покупали наши земли.

— Вот те на! — Валерий растерялся. — Возразить-то нечем... Ну, тогда последний довод: деньги. Чем платить ты собираешься за нашу землю, выходящую на реку и на водопад? Своей несчастной инвалидной пенсией, которой даже и на тысячную часть не хватит? Не нервируй меня, брат! Не зли, пожалуйста, а то ведь знаешь — я, как ты, припадочный.

— Я этого не знал.

— Теперь вот знай. — Валерий вдруг почувствовал, что легче всего взять Исая жалостью. — Припадки у меня сравнительно недавно, года три-четыре... Но тяжелые, и все труднее из них выбраться: трясучка, бьюсь точно ведьмак на шабаше, у рта не то чтоб пена, но весьма похожая субстанция... Короче, тяжко. Мне лечиться надо, братик, за границей... Ну, согласен?

— Я не знаю, что сказать... — пожал Исай широкими плечами. — Ну а как же я?

— А ты на это время переселишься к... Марии, например, — предположил навязчиво Валерий. — Ты ведь сам рассказывал, что у вас было нечто в юности...

— Что было у нас в юности?

— Ну, ладно, в общем-то могло быть, это же естественно... Потом, когда  вылечусь, я вернусь и заберу тебя, если не возражаешь. Ты не против?

— Но куда, когда, как заберешь? — не понимал Исай. — И поздно уже думать о женитьбе. Мне б дожить спокойно. Сколько Бог отпустит.

— Доживешь, куда ты денешься! — похлопал брата по плечу Валерий. — Только вот халупу нашу лучше бы продать, отделаться нам от нее.

— Да, но зачем? Ведь можно и участок хорошо продать, — сказал Исай, — значительную его часть, оставив себе лишь чуть-чуть землицы вокруг дома и курятника?

— У нас участок так устроен, что к реке-то не пройти фактически! Да и вообще!.. — Валерий уже чувствовал физически, как улетучивается его терпение, которое он сам считал почти бескрайним. — Хорошо вам вместе будет: оба того...

— Что ты сказал?

— Что оба не в себе, ты и твоя Мария. У обоих крыша съехала.

— И у Марии? — уточнил Исай. Глаза его налились кровью.

— Я не доктор и диагнозы не ставлю... Что касается Марии... — Младший брат на всякий случай встал и отступил в глубь комнаты, закуривая. — Я не знаю, как она жила все эти годы, с кем и где...

— Твое какое дело? — резко оборвал Исай и тут же улыбнулся, словно бы прося прощения за тон.

— Да никакого! — согласился младший брат.

— Но ты не можешь пожелать мне смерти.

— Что за бред! Я не желаю тебе смерти. Ладно, если ты категорически отказываешься жениться на Марии...

— Не категорически отказываюсь, — возразил Исай. — Но не здоров я.

— Видишь, не здоров, — охотно подхватил Валерий чуть ли не с любовью, с братской нежностью. — Тебе лечиться надо! Тут недалеко есть санаторий, я могу тебя туда устроить. Все условия: вода целебная, хорошая кормежка три, даже четыре раза в день, общение, массажи, молодые симпатичненькие массажисточки...

— А как же овцы?

— Что-нибудь придумаем. — Валерий дружелюбно улыбнулся, чувствуя, что брат сдается, и пропел: «А шашлычок под коньячок вкусно очень...» Пригласим всех, и Марию твою, обмывать, на шашлычки, ты, помню, гениально делал шашлычки, Исай!

— Нет, — помолчав, сказал Исай.

— Что — «нет»?

— Не будет шашлычков.

— Люля-кебаб предпочитаешь? Или шаурму твою любимую, брат?

— Ты не смейся надо мной, пожалуйста. Я постараюсь тебе объяснить получше...

— Что там объяснять? — склонившись над Исаем, словно покрывая своей тенью, подчиняя своей воле, своим мыслям, младший брат готов был взбелениться. — Ты болван, Исай! Ты слабоумный! Тебе все мозги повышибало при падении в ущелье. Я надеюсь, это-то ты в состоянии понять?

— Зачем об этом?

— Что, не нравится? Терпи, терпилово... Я-то, осел, считал, что коли сумасшедший понимает, что он сумасшедший, то не все еще потеряно...

— Но я же слушался тебя всю жизнь. Во всем с тобою соглашался.

— Ты гнобил меня.

— Гнобил? — переспросил Исай. — Когда же я ругал тебя за что-то?

— Я читал во взгляде у тебя брезгливость, нетерпимость, нежелание со мной возиться, что-то объяснять, учить...

— Но ты не прав. Не так.

— А как?.. Ну, ладно, было, да прошло. Кто старое помянет... Ну, согласен? В кой-то веки предоставилась возможность войти в долю, бизнесменом стать... Ты шлангом только не прикидывайся. И не делай вид, что ничего не понимаешь... Вот, читай, что здесь написано, придурок!

— Я придурок. Но никто не может человека выселить — ни адвокат, ни судьи, ни полиция... — твердил Исай упрямо. — Из родного дома.

— Разве только совершить обмен: родной на сумасшедший дом. И обещаю в этом посодействовать.

— Упрятать меня?

— Да придется! Коли не договоримся по-хорошему. Я чувствую уже, что не договоримся. Переехать к этой б... престарелой ты не хочешь...

— Повтори, что ты сейчас сказал... — Исая мелко затрясло, он сделался цвета мелованной бумаги.

— К Машеньке своей не хочешь...

— Повтори, как ты ее назвал! — Со стиснутыми кулачищами, с безумным взглядом, старший брат, вставая, поворачиваясь телом, точно волк, воскликнул: — Ти... ти... ти... — и больше не издал ни звука, лишь глотал, как рыба, воздух.

Отскочив испуганно, Валерий замер в ожидании: что будет?

— Ты больше меня не любишь, — вымолвил Исай через минуту, справившись с собой и опускаясь на скамью. — Не любишь.

— А за что тебя любить? — Валерий снова осмелел, но подбородок заострился и дрожали руки. — Невозможно разговаривать! Я понимаю: травма головного мозга, вспышки бешенства, необъяснимые припадки...

— Да, необъяснимые, — кивал Исай. — Ты извини, брат, если сможешь.

— Я смогу, ты брат мне как-никак. Но иногда же ты способен здраво рассуждать? Пойми, ты инвалид, тебя и слушать-то никто не станет. И продаже дома ты никак не сможешь помешать. Скажи, что ты согласен, — и забудем обо всем, а?.. Знаешь, что, я не хотел об этом, думал, что удастся... Вот, короче, на, читай. — Он вытащил бумагу из кармана куртки, развернул и протянул Исаю. Тот в ответ лишь виновато улыбнулся: мол, очков-то нет. — Сам тебе прочту, — сказал Валерий. — Это выдержки из права. Сказано, что если двое братьев, при условии, что претендентов больше нет, не договариваются по той или иной причине, то участок делят ровно пополам и каждый может поступать как знает с причитающейся...

— Вот, — Исай вдруг радостно заулыбался. — А причин, чтоб не договориться, у нас нет и быть не может, мы договоримся, братик!

— Сомневаюсь... И еще нюанс есть, совсем маленький, но, может быть, и веский: завещание.

— Какое завещание?

— Твое. Подписанное в горбольнице.

— Что я тебе завещал, Валера? Я не помню ничего.

— Вот копия, оригинал хранится у нотариуса. Я бы мог вообще не обсуждать: продать дом и участок и поставить тебя перед фактом. Но я честный и порядочный. Хотя терпение мое уже готово лопнуть.

— Я не помню ничего, — твердил растерянно Исай.

— Но это, — улыбался младший брат, — к великому, как ты прекрасно понимаешь, сожалению, не может послужить каким-то оправданием... Ведь слово-то не воробей.

— Не воробей... не может...

— Так что, брат Исай, давай-ка паковать вещички.

— Но когда продажа? Вечером?

— Ну, не настолько срочно. Может быть, дня через три-четыре. А насчет Марии я серьезно. Сам же говорил, когда я маленький был, и потом, я помню, повторял, что если бы...

— Не тронь Марию! — взвился вдруг Исай.

— Но почему? Она тебе подходит, будет за тобой ухаживать, лелеять, холить. Старая любовь ведь не ржавеет, брат! К тому же не старуха, крепкая, здоровая, хороший, чистый дом — что нужно еще, чтобы встретить старость? Буду регулярно навещать тебя, гостинцы приносить, а? Ну, признайся, что конфеты любишь!

— Да, люблю, — кивнул Исай, стараясь увязать обрывки ускользавших и расползавшихся, словно тараканы, мыслей.

— Любишь ты «Подушечки», я в курсе! Очень любишь! Я куплю тебе «Подушечек», несчастный сладкоежка!.. Ладно, я пошел по разной важности делам в поселок, загляну к риелторам, чтоб нас с тобой не обманули, тут вчера открылось представительство, к нотариусу, он сегодня тоже здесь, потом отмечу это дело: то, что мы с тобой уладили, договорились обо всем. Коль ты не возражаешь и не споришь больше. Так ведь?

— Так, — Исай кивнул.

— Покорный, как бревно, тому, кто с гор его спускает! — младший брат расхохотался весело. — Шучу, конечно! Ну, тогда давай по-христиански трижды расцелуемся в знак примирения. — Валерий улыбнулся, наклонившись, но почувствовал, что старший брат к лобзаниям еще не расположен, и мгновенно сделал вид, что пошутил, отвлекся на герань, на вой в печной трубе и засвистел какой-то простенький мотивчик. — Не скучай тут без меня.

Валерий вышел. А Исай всерьез задумался о том, как получилось, что буквально все — риелторы, нотариусы — оказались вдруг у них в поселке. Почему? Зачем? Случайность? Или сразу много олимпийских сделок навалилось?..

Посидев так минут десять и поразмышляв, но ни на чем конкретном не сумев остановиться, Исай встал из-за стола, перекрестился, как обычно, поклонился, попросил прощения у Бога, Сына и Святого Духа, у Девы Марии, у святого Николая и Марии Магдалины и отправился за хворостом. Но, отойдя от дома, напряженно размышлять продолжил. И пришел к такому выводу, что сам во всем и виноват: он не сумел, как следовало, объяснить Валерию, что нет, да просто быть того не может, чтобы по закону выселяли граждан из домов их собственных, пусть даже существует завещание на всю недвижимость и движимость: овец, коз, кур, видавший виды и давным-давно не на ходу «Урал» с коляской, швейную машинку «Зингер»...

Воротившись в дом, он гладил стены и несущие столбы, чтоб убедиться в том, что все на месте, цело и сохранно. Он шептал молитвы, заговаривая дом от сглаза.

Два часа спустя Исай шагал в поселок, чтобы все это подробно, внятно объяснить Валерию, мальчишке, у которого нет совести: жив был бы отец, он не позволил бы продать свой дом! Хрустел, поскрипывал под сапогами свежий снег, пар изо рта шел. Где-то вдалеке слышна была железная дорога: стук колес по рельсам. Прежде, до решения здесь проводить Олимпиаду, до строительства тоннелей, до массированной вырубки реликтовых лесов, ее не слышно было. Не предполагали, что она так близко.

Показались первые дома, приземистые и придавленные снегом. На краю поселка — дом Марии Ландышевой. Дверь была открыта настежь. Из нее с заливистым, задорным лаем выскочила рыжая собака.

— А, Исай! — вослед ей показалась на пороге и сама хозяйка с полным тазом свежевыстиранного постельного белья. — Пришел помочь? — спросила без надежды, но с улыбкой. — Починить обрушившиеся стропила? Медный таз повесить? Заменить ступеньку? Или — к Эдику?

— Да, к Эдику, — признался, густо покраснев, Исай. — Сегодня не смогу, я завтра загляну к тебе и сделаю все...

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ну, тогда поторопись, «У Эдика» уже мужчины собрались потолковать. И есть о чем!

— А что такое?

— Ты разве не знаешь?

— Самолет?

— Ну да! О нем только и разговоры: как да что случилось, по каким причинам он упал?..

Исай ускорил шаг, хотя не отдавал себе отчета в том, зачем, куда спешит. Ему же просто надо повидать Валерку, объяснить, чтоб понял. О каком упавшем самолете может идти речь? Ведь до него десятки километров, и наверняка уже работают спасатели и «скорая», и все такое... Профессионалы...

Но поселок словно вымер. Все были «У Эдика»: пчелиный рой гудел, блестели возбужденные глаза, краснели щеки. Эдик со своей женой и дочерью азартно разливали пиво с пенистыми шапками, коньяк, ликеры, водку, разносили по столам сыр, зелень, шашлыки, сациви...

«...Говорят, уже есть фотография, нечеткая, туман там, и не сядешь на “вертушке”, сделанная с высоты несколько сот метров... Ходят слухи, там одни осколки, самолет взорвался в воздухе на десятикилометровой высоте, и уцелеть никто не мог... Да что вы чушь городите, он совершил так называемую жесткую посадку, и, возможно, там еще живые!.. А, Исай, ты вовремя пришел! Мы о спасателях, о тех двух связках, что сегодня утром вышли! Как ты полагаешь, шансы велики? Они дойдут, учитывая, что мороз, особенно в горах, крепчает каждый час, темнеет рано и вообще все против?.. Сколько их пошло?.. Семь человек — из них лишь двое профессионалы: Николай Сервозов и Анзори Гигиенишвили... Что? Сервозов Коля? Он откуда взялся?! Говорили, он давным-давно уехал в Питер или за границу... Да не может быть, вы что-то путаете!.. Ничего не путаем, специально прилетел Сервозов, как услышал, что в горах разбился самолет, и про тебя расспрашивал, мол, как Исай, работает ли, но когда узнал, что инвалид и все такое, лишь махнул рукой, собрал команду и сегодня на рассвете вышел в горы двумя связками...»

Валерий был уже навеселе — сидел в дальнем углу, в дыму весь, раскрасневшийся, о чем-то с кем-то жарко спорил, оживленно и неадекватно что-то объясняя, но его перебивали, он кричал, чтоб выслушали, колошматя себя в грудь... Исай стал пробираться к брату, улыбаясь с нежностью, почувствовав в очередной раз, что роднее никого у него нету, что Валерка ему самый близкий человек на свете.

— Проходи, Исай, садись! — сказала дочка Эдика Анжела. — Брат твой не на шутку разошелся, так и сыпет. может, ты его угомонишь?

— Я постараюсь, — отвечал Исай с улыбкой. — Ты, Валерочка, не против, если я вот здесь присяду, рядышком?

— Да поступай как знаешь! — бросил походя Валерий, поглощенный спором. — ...Не спасти там никого, как ты не понимаешь! — продолжал он убежденно. — Все погибли еще в воздухе, на высоте, и с неба уже трупы падали!..

— Давай уйдем отсюда, — предложил Исай, отчетливо увидев трупы, падающие с небес. — Я объясню, я хорошо все объясню, и ты поймешь одну-единственную вескую причину, по которой дом наш продавать нельзя: отец бы не простил нам.

— Это веская причина? — ухмыльнулся брат Валерий. — Не смеши, Исай!.. Да это и не актуально уже.

— Что случилось?

— Отказался покупатель. Говорит, за те же деньги покупает замок в юго-западной Шотландии.

— Что, правда?!

— Правда. Радуйся.

— Но ты-то не расстраивайся так!

— А что мне делать остается?

— Ну, кого-нибудь еще найдешь...

— В чем твоя логика, Исай? — Валерий протрезвел. — То против выступаешь и пытаешься мне что-то объяснить, а то — «кого-нибудь еще найдешь»...

— Но ты уверен, что тот покупатель отказался?

— Мне звонили на мобилу, сообщили. Будь он проклят, этот дом!.. Про самолет ты знаешь? Да, конечно, знаешь! Вот что интересно... Остается лишь молиться, чтобы...

— Чтобы что?

— Сервозова ты помнишь?

— Ну, еще бы! Мы работали с ним, столько человек спасли! Он — профессионал. И если он пошел, дойдет.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Почта не погибнет?

— Ты о чем? — Исай не понял.

— Я о почте, что была на самолете.

— А!.. Уйдем отсюда, я тебя прошу. Пойдем домой. И по дороге я тебе все объясню...

— Что ты мне объяснять-то собираешься? Про дом? Но это уже не настолько актуально, чтоб нестись бежать: реальных покупателей-то нету... Я еще здесь посижу, допью и... закажу и вновь допью и закажу... Эй, Эдик, милый друг мой, принеси-ка коньячку грамм сто, а лучше полтораста.

— Эх, Валерочка, — Исай расстроенно вздохнул. — Ты злоупотребляешь. А коньяк ведь не полезен в необузданных количествах.

— То в необузданных, согласен. У меня ж обузданные... Что ты думаешь о самолете? — вдруг спросил его Валерий, глядя трезвым, ясным взглядом. — Ты бы до него — теоретически пока — мог добраться? Отвечай.

Исай растерянно молчал, не зная, что и как ответить.

— Если Николай Сервозов вышел, значит, все будет как надо, ты не сомневайся.

— Ты прогноз погоды не слыхал?

— Снег обещали и похолодание... Но это ничего не значит — Николай дойдет.

— Я понимаю, что дойдет. Куда он денется?

— Они в четыре собирались быть на леднике, — сказал Дерюгов. — Это значит, в пять, в шесть... Но уже темно на улице. — Он выглянул в окно. — И снег опять идет.

— Пошли, Валера? — молвил старший брат.

— Ну, ладно, хрен с тобой! — ответил младший. — Выдвигаемся сейчас, через минуту, еле на ногах держусь.

Но вышли они через два с лишним часа. Валерий шел, раскачиваясь, умываясь снегом, распевая, матерясь, хихикая. Исай его поддерживал и направлял. У дома Ландышевой задержались, сели на скамейку. Стали звезды пересчитывать. Мария вышла к ним, платок накинув.

— Уже несколько часов нет связи с Николаем, — сообщила. — Передали: ни с одной из связок.

— Мало ли, — сказал Исай. — Все может быть. Ну, например, остановились на ночевку, видя, что погода не подарок. Ведь никто толком не знает, что там за погода сейчас, где они, как далеко зашли...

— Но связи нет, — напомнила Мария. — А должна быть. Ты, Исай, я помню, за день проходил ледник.

— Но то было в июле, в августе, в начале сентября. Сейчас ноябрь кончается. С погодой шутки плохи.

— Да уж, — согласилась Ландышева, уворачиваясь от Валерия, пытающегося ее поцеловать взасос. — Веди его скорей домой, он никакой уже.

— Я никакой уже! — орал Валерий. — Ни-ка-кой! И «как жену чужую, обнимал березку»!..

Увести Валерия домой было непросто — он как мог сопротивлялся, упирался и цеплялся. Но Исай все же увел его и уложил, а сам вскоре вернулся к дому Ландышевой. У нее работал телевизор. В местных «Новостях» сказали, что какие-то обрывки связи были, но мешает непогода: снег и ветер. И надеются на день грядущий.

— Ты останешься, Исай? — спросила в лоб Мария.

Но Исай остаться не решился.

А на следующий день, часов в одиннадцать, стало известно, что сошла лавина и Сервозова со связкой завалило снегом глубиной пять метров. Откопали. Но уже остывших, скрюченных. До самолета было еще далеко.

— Остывших? Скрюченных? — не верил сообщению Исай. — Не может быть, это ошибка, информация неверная! Да как же Николай Каренович Сервозов, высочайший профессионал с огромным опытом, мог оказаться под лавиной? Быть того не может!

Но к обеду вертолет доставил тело Николая — остальные, кто шел в связке, улетели в пропасть, их и не искали.

В маленькой церквушке, где прощались с Николаем, было тихо и безлюдно. Николай похож был на живого, и казалось, он вот-вот глаза откроет, подмигнет и улыбнется: мол, и не надейтесь, не дождетесь... Николай был мертв. Исай встал на колени, помолился. Он простился с другом молодости сдержанно. Не задержавшись возле тела. Повернулся и пошел домой. Но по дороге неожиданно из глаз брызнули слезы, и пришлось в кустах укрыться, чтоб никто не видел.

Дома его встретил протрезвевший, гладко выбритый, благоухающий дезодорантом младший брат.

— А, это ты! Небось голодный? Где ты был?

— Прощался с Николаем.

— Он, конечно, профессионалом был, никто не спорит, но вот так проходит слава, устарел он, ты не обижайся! Ну зачем же он полез через юго-восточный склон? — сказал Валерий, изучая карту на столе. — Ведь даже профессионалом быть не нужно, чтоб понять: там не пройти сейчас, почти отвесная стена, вдобавок льдом облитая... Проруха на старуху.

— Да, согласен. Но ему виднее. Он не мог не знать об этом. Не учитывать. Выходит, обстоятельства такие были...

— Не дошли до места катастрофы километров пять, если не больше. И вторая связка, Гигиенишвили, возвращается, ты слышал? Дан приказ — в связи со штормовым предупреждением. Туман. Ближайшие несколько суток будет снег, нелетная погода, вертолет успел забрать спасателей спасателей, отрывших Сервозяна, чудом... Он ведь Сервозян был, ты не знал об этом?

— Да какая теперь разница? — сказал Исай. — Он умер. Его больше нет. И никогда не будет.

— Но зато какое снаряжение осталось на дне пропасти! — Валерий цокнул языком. — Продвинутое самое что ни на есть! Айфоны, навигаторы новейшие, страховки, карабины, лесенки, альпкошки, оптика, телескопические палки, снегоступы, закладные элементы, даже сани — для того чтоб при необходимости грузить оставшихся в живых. Но там ведь как пить дать все погибли... Ты как думаешь? — спросил Валерий с некой новой интонацией, как будто ему в самом деле было интересно то, что думает Исай. — Погибли все?

— Бог знает, — отвечал Исай. — Но слишком холодно и подмораживает с каждым часом. если даже кто-то выжил, маловероятно, что и до сих пор жив. Впрочем, бог их знает.

— Ну а если бы тебе пришлось, допустим, к месту катастрофы восходить, ты как пошел бы? По какому склону?

— В ноябре? Сейчас? По юго-западному склону.

— Там уж просто вертикаль, непроходимая и летом. — младший брат внимательно смотрел на карту, довоенную еще, немецкую, и потому подробнейшую и точнейшую. — Вот, посмотри сам, разве здесь пройдешь? Теоретически это возможно?

— Да, возможно. Если повезет. И очень быстро, в темпе вальса, светового дня должно хватить. Когда морозит и снежок, там не настолько скользко. Есть за что держаться. Есть где вырубить ступеньки. И идти на восхождение порой даже приятно было. Жаловались, правда, на нехватку кислорода, кое-кто отказывался идти дальше, задыхался... Почему ты спрашиваешь, брат?

— Так просто... Катманду — Дубай — Стокгольм, спецрейс, — задумчиво промолвил, помолчав, Валерий. — Десять миллионов баксов на борту наличными...

— И что из этого?

— А то... да то, что мертвым не нужна такая уйма денег. Если по весне и откопают, раньше-то уж точно не получится теперь, коль снег и заморозки — разве что похоронить останки. С подобающими почестями, — усмехнулся не по-доброму Валерий. — Хватит тысяч сто–сто пятьдесят. Ну, двести тысяч максимум. А остальные миллионы?

— Что ты хочешь? Будь со мною откровенен. Чувствую, что намекаешь, но боишься и не знаешь, как, с чего начать.

— Да ничего я не боюсь, Исай! А просто думаю, нет, я уверен, что вот ты бы... мы бы до него дошли. До самолета. И вопрос продажи дома сам собой отпал бы. Навсегда.

— Не понимаю. Что значит, отпал бы навсегда?

— Финансовые бы вопросы все закрыли. До скончания веков себя бы обеспечили.

— Как? Мародерством?

— Ну, зачем так говорить? Ведь объективно: мертвым уже деньги не понадобятся. Никогда. По крайней мере, не нужны будут на этом свете, ты согласен?

— Ну, допустим...

— Ха-ха-ха, ура, хоть с чем-то он согласен! — ликовал Валерий. — Значит, завтра на рассвете мы выходим?

— Но куда, куда выходим?

— К самолету. Собираемся сегодня, все необходимое укладываем в рюкзаки и завтра до рассвета мы выходим. С тем чтобы как можно раньше миновать отвесный юго-западный подъем. Согласен?

— Много лет уже я не...

— Ходил на восхождения? Неважно! Это как езда на велике: однажды научившись, не разучишься. Носки, ботинки, крючья, все необходимое, надеюсь, у тебя осталось?

— Все осталось... — отвечал Исай. — Но я... но мне не нравится эта затея в принципе.

— Тогда уж дом придется продавать. Притом кому попало, срочно. И никто нам не заплатит и десятой, что там — сотой доли денег, что везли на самолете. Никакие скаредные олигархи. Я их изучил... Ну что, идем? Там золото везли, десятки слитков! И теперь они под снегом. Среди трупов. Никому не нужные. Желающих идти полно! Но я хочу с тобой, ты лучший. И не потому, что у тебя значок там, звание и все такое... Потому, что равных тебе нет.

— После Сервозова, — сказал Исай.

— Сервозов — Сервозян, — конечно, мастер, кто бы спорил, но сравнить с тобой нельзя. Какой там, к черту, Сервозян? Пошел и провалился, завалило снегом...

— Кто угодно мог бы оказаться там.

— Не кто угодно, ошибаешься. Вот ты не мог бы! У тебя чутье, как у кота. Все видишь наперед. И слышишь загодя, задолго... Но желающих навалом, ты не думай. А к тебе я обращаюсь только потому, что если уж идти, то с братом.

— Брат, спасибо, но...

— Не сомневайся, я ведь буду выполнять твои приказы и распоряжения, клянусь! А если что-то тебе не по нраву — сбрасывай меня к чертовой матери в пропасть! Не издам ни звука!

— Но, Валера, я ведь альпинизмом много лет не занимаюсь, перенес тяжелую и продолжительную операцию на мозге, ребра переломаны, ключица, левая рука короче правой... В общем, сам все знаешь. Не могу я, правильно меня пойми. Я только подведу тебя. Мы не дойдем до места. Ты иди, пожалуйста, с другим проводником.

— Но я хочу с тобой, как ты не понимаешь, удивляюсь! А ведь брат родной. Был мне вместо отца. Был самым близким человеком на земле... Ты представляешь, как в реальности такие деньги — десять миллионов — выглядят? Пусть даже и не мелкими — по пять, по двадцать, — а стодолларовыми купюрами?

— Не представляю.

— А стоглавое стадо овец себе представить можешь?

— А баранов сколько?

— Сколько хочешь: десять, двадцать, тридцать... И загон построишь, хлев овечий — какой хочешь, огроменное такое стойло — хоть на весь участок! Ты же станешь настоящим миллионщиком, разделим деньги пополам, по-честному...

— А правда, что они теперь ничьи?

— Ты сомневаешься? Да все погибли, кто там был! Придет же в голову такое: все тащить с собой — медикаментов тонну, сани, одеяла теплые, одежку...

— Он предусмотрел все... Коля Сервозян.

— Выходит, что не все. И надо было ему подниматься по другому склону.

— Деньги... чьи-то?

— Все, что там осталось: золото, наручные часы, бумажники...

— Ты хочешь грабить мертвых? — повторил Исай.

— Теперь ничье все, что ты за кретин! Действительно, тебе мозг вынесли!.. Да ладно, я шучу: наручные часы, бумажники, браслеты, перстни всякие и прочее не тронем, обещаю! Пассажиров не коснемся. Мы возьмем только ничье. Чуть-чуть.

— А как же банк?

— Тебе помог банк в трудную, да что там — в самую трагическую пору твоей жизни? Он тебе помог? Ты вспомни! Как ходил насчет ничтожной помощи, хотя ходить тебе было категорически запрещено, меня, жаль, рядом не было! Как унижался, как писал какие-то дурацкие бумажки, поручителей искал... Банкиры — упыри, все до единого! И в этом суть и смысл профессии! Ее придумали евреи Ротшильды, чтоб делать деньги из пустого места. Банк прописывает в лучшем случае плацебо, то есть ничего, к себе привязывая тебя всякими кредитными процентами.

— Ты прав, брат.

— То-то и оно. Я прав всегда, во всем. А ты не хочешь меня слушать.

— Слушаю. Но грабить мертвых непорядочно.

— Ну, ладно. Надоело уговаривать. Иду один.

— Один ты не пройдешь. Сорвешься вниз в самом начале, даже не дойдя до ледника.

— Плевать! Уж лучше сгнить, быть съеденным шакалами на дне ущелья, чем влачить такую нищенскую жизнь!

— Ты Бога не гневи, Валера!

С этими словами Исай встал и вышел, чтобы успокоиться. Казалось, пар, летящий изо рта, — душа Коли Сервозова, еще парящая и неприкаянная, но уже куда-то ввысь стремящаяся. Как-то странно, непривычно выглядели горы — будто в ожидании чего-то притаились, но готовые в любой момент извергнуться лавинами, взорваться, сотрястись, обрушиться... Звенело в голове. С тех пор как ему «вынесли мозги», прооперировали, часто, а теперь, в последний месяц или пару-тройку дней, все чаще раздаются звуки в голове, которых он не слышал прежде, даже не подозревал, что таковые существуют и вообще возможны. Словно музыкантов нет, ушли в буфет, и инструменты заиграли именно свою любимую и самую красивую и сладостную на земле мелодию — вдруг сменившуюся звоном, оглушительным, как канонада, как ракетный двигатель. И вдруг — обрыв.

— Эх, Коля, что же ты наделал, как же так... — проговорил он, глядя в небо. — Николай, ты где? — спросил, как будто ждал ответа сверху, ждал каких-то объяснений, даже извинений.

Но в ответ — лишь тишина, с каждым мгновением непереносимее. Исай вернулся в дом.

— А это... школу юных альпинистов мы с тобой откроем?

— Ну, конечно! — тут же среагировал Валерий. — Самую крутую в регионе, да во всей стране!

— Бесплатная?

— А ты как хочешь?

— Я хочу, чтобы бесплатно. Для простых мальчишек.

— Будет как ты хочешь, обещаю, брат. И снаряжение альпийское всем купим.

— Но оно ведь сейчас очень дорогое.

— Отберем достойных, ты приемную комиссию возглавишь, проверять все будешь, собеседование там, практический экзамен, все дела. Мы наберем курс человек пятнадцать–двадцать — и закупим. Я клянусь! И ты лечиться полетишь в Кералу, в Индию, там, говорят, передовая медицина! Лучшие врачи на свете!

— Я не полечу на самолете.

— Да, я не подумал, брат. Прости. Но можно и на поезде — дня три-четыре. Все будет доступно, все возможно! Ты так жил?

— Нет, я не жил так, — отвечал Исай, еще борясь с собою и сомнениями.

— Ну, тогда считаем, что договорились. Собираем все необходимое: веревки, ледорубы... Ты ведь никогда не ездил на слоне! В любви имел большие неудачи!..

— Про Марию? — напрягаясь, уточнил Исай.

Валерий вдруг почувствовал по вспыхнувшему взгляду брата, что израненного и стареющего льва дразнить не время.

— Я цитирую стихотворение, — пояснил он поспешно. — Жаль, не помню автора-шестидесятника, он спился, но стихи писал смешные... Ну так как решаем? Чую: ломанут все, кто еще ходить способен. Я имею в виду в горы. Ты скажи, согласен?

— Да, согласен, — еле слышно отвечал Исай. — Ты не волнуйся. Если Коля Сервозян сорвался, то другим будет пройти... А впрочем, бог весть.

Собирался Исай молча и сосредоточенно. Старательно. По нескольку раз проверяя, не забыл ли что: оттяжки, репшнуры, лавинная лопата, скальный молоток, зацепки, шлямбурное оборудование, крючья, ледоруб, фонарь налобный, кошки, блоки, ролики... Валерий удивленно наблюдал за братом: он его таким не помнил. Близким к ажитации. Рассеянным — и в то же время собранным, сосредоточенным. Волнуется, впервые после многих лет простоя собираясь в горы?..

Наконец Исай закончил. Завязал рюкзак. Перекрестил его. Валерий, пожелав спокойной ночи, покурив и выпив, лег в соседней комнате. Исай встал на колени пред иконой Божией Матери и, помолчав, сосредоточившись, начал молиться:

— К Богородице прилежно ныне притецем, грешнии и смирении, и припадем, в покаянии зовущее из глубины души: Владычице, помози, на ны милосердовавши, потщися, погибаем от множества прегрешений, не отврати Твоя рабы тщи, Тя бо и едину надежду имамы...

— ...Исай, вставай! — тряс его кто-то среди ночи за плечо.

— А? — вздрогнул брат, открыв глаза и улыбаясь миру. — Что это?

— Не что, а кто. Валерий, брат твой. Поднимайся, скоро уже три. Пора идти, чтобы никто нас не увидел и не увязался следом.

— Что «пора»? — не понимал Исай. — Идти куда?

Старинные часы пробили три.

— Забыл?! Ну вот, связался с идиотом! Все забыл, о чем мы договаривались?!

— А о чем мы договаривались?

— Шутишь? Или... Не могу поверить! Ничего, ни капли мозга не оставили врачи позорные, все подчистую, суки, вынесли! Ну, это ж надо!..

— Не кричи, дай вспомнить...

— Обещал ведь! Да не может быть, чтобы не помнил ничего! Мы договаривались выйти затемно, до поисковых групп, команд... Ты надо мной глумишься! Думаешь, так вечно будет продолжаться? Не надейся, сволочь, гнида! Я тебе сейчас!.. Ты живо вспомнишь!.. — младший брат, сжимая кулаки, приблизился к лежащему Исаю. — Падла ты, паскуда!..

Старший брат готов был плакать от бессилия. Приподнявшись на постели, вглядываясь в черноту за окнами, он напряженно и мучительно копался в памяти, как будто пальцами, реконструировал прошедший вечер поминутно, посекундно — но, едва поймав какую-нибудь мысль, вытягивая ее на поверхность, тут же упускал, она выскальзывала, словно рыбка.

— Вспомнил! — вскрикнул радостно Исай. — Я обещал тебе помочь дойти до самолета! Так ведь?

— Так. И что теперь? Раздумал?

— Видишь, вспомнил! — ликовал Исай. — Пойдем, пойдем, конечно!

Одевались молча, глядя друг на друга. Тельники, кальсоны шерстяные, зимние альпийские штаны с подкладкой, плотной, с боковыми, задними, передними на многих уровнях карманами, тяжелые резные горные ботинки с гетрами, штормовки, тоже на подкладке, с капюшоном, свитера, солнцезащитные очки, перчатки, меховые варежки... Спор вышел из-за шапок: младший брат хотел покрасоваться в соболиной, что Исаю подарили гости из Канады за спасение, но старший брат настойчиво, беспрекословно приказал взять вязаные лыжные, чтобы не взмокнуть на подъеме и не простудиться сразу же, на плато, где всегда холодный ветер, даже в разгар лета, а теперь и вовсе ледяной ветрище. И еще из-за одежды про запас (Валерий наотрез отказывался) и провизии (аналогично) — но и тут Исай, спасатель с многолетним стажем, свою линию прогнул: консервы, сало, молоко сгущенное, сыр, хлеб, шоколад, старинная, еще от деда, фляга чачи...

— За его здоровье выпьем наверху, там, — мрачно пошутил Исай, зачем-то бреясь. — Это... ну, естественно, если дойдем.

Проверили и собранное накануне снаряжение: все было на месте, все в порядке. Старший брат вдруг резко развернулся и отправился — никак не комментируя свои деяния, действительно напоминая сумасшедшего, — куда-то в сторону.

— Куда ты? — прокричал ему вдогонку младший.

Но Исай лишь отмахнулся.

Постоял под звездами, подумав (если бы его спросили: ты о чем? — он затруднился бы с ответом), и потом, уже через ворота, со двора спустился в хлев, чтобы задать корм овцам.

— Я вернусь, — пообещал. — Сегодня же вернусь, еще не рассветет, увидите, мои хорошие!

Шерсть на свету блестела и искрилась. Не хотелось уходить от них — таких уютных, сонных, теплых. Звякнуло ведро, ударившись о камень.

— Ты, Исай? — спросил Валерий из избы.

— Я, — отвечал Исай.

— Так мы идем?

— Идем, — ответил старший брат, поднявшись в комнату. — Я ж обещал идти... Ну, с Богом! — прошептал Исай, перекрестившись трижды на икону. — Помоги нам, Господи!

— Погодь, — сказал Валерий. — Ты отцовское ружье не видел?

— Наверху, в кладовке. Что ты хочешь?

— Взять его с собой.

— Зачем? Не на охоту же идем.

— На всякий случай. Мало ли кто повстречается.

— И так впритык по весу. Сам потащишь.

— Хорошо, о’кей.

Тихонько, будто веря и в языческих богов, способных сглазить, принести несчастье, даже уничтожить, вышли. Первым шел Исай, за ним Валерий, ни в кого и ни во что не веривший, но делающий вид сейчас, что верит и относится к Христу с благоговением (поцеловал икону со Спасителем взасос, что обратило на себя внимание Исая, а затем, пав ниц, расцеловал и ноги).

В полчетвертого прошли мимо жилья Марии — показалось, что она с тревогой смотрит из-за занавески. Без восьми четыре, выйдя из поселка, миновав равнину, обогнув речушку, устремились вверх.

Вначале торопились, поспешали побыстрее скрыться за отрогами, за буреломом, стушеваться, понимая, что видны как на ладони. В половине пятого Исай сказал, что их уже не видно снизу, но идти надо быстрее, так как до семи должны успеть пройти один из ледников, а он, ледник Мещерского-Думбадзе, в это время года, при такой погоде может и не быть подарком.

— А куда, зачем мы, собственно, торопимся? — Исай задумчиво приостанавливался, будто забывал договоренность и усиленно пытался вспомнить. — Что там? — он смотрел наверх, где потихоньку высветлялось небо. — Что там — кроме Господа, который, может, нас и вовсе-то пока не ждет?

— А ты действительно придурок? — вопрошал Валерий, улыбаясь. — Самолет там жесткую посадку совершил. Жесткач. В которой все погибли.

— А-а...

— И ты мне обещал, что выведешь к нему, — напоминал Валерий терпеливо, как ребенку. — Чтобы почту посмотреть, финансы, что исполнили романсы, золотишко на зубок попробовать... До ледника Мещерского-Думбадзе далеко еще, скажи?

— Не знаю.

— Как это не знаешь?! — закричал Валерий. — Ты спасатель, проводник — или ты х... собачий?!

— Я — собачий... — пожимал Исай плечами, улыбаясь. — А туда есть несколько путей. Кратчайший — напрямую. Но, боюсь, непроходим об эту пору: ледяная вертикаль. Смотри. Нет, не туда — левее, выше... Видишь, там уже посверкивает льдами.

— Я не вижу, — отвечал Валерий. — Темнота... Хотя вон там, по-моему, просверкивает...

Прямо перед ними, возвышаясь, уходя под облака, сияла и манила к себе плоскость, абсолютно, как казалось снизу, полированная, без единой выбоины и зазубрины.

— И что же делать?

— Можно обогнуть, — сказал Исай не слишком-то уверенно. — Меняется все: потепление климата, ты не читал в журнале?

— Я журналов вовсе не читаю, — пробурчал Валерий. — Это тут при чем?

— При том, что может завалить и нас лавиной. Как Сервозова.

— Как Сервозяна? — уточнил Валерий, будто важно было, что погибший — армянин. — Но он ведь шел не здесь...

— Не здесь... — ответил старший брат с сомнением. — Он шел вон там, правее, чуточку пониже, метров на четыреста, и до того, как все обледенело... Впрочем, с нами Бог! Вперед и вверх, а там — ведь это наши горы, они помогут нам!..

Исай закинул на спину рюкзак и быстро зашагал вперед, словно решившись, будучи уже не в состоянии что-либо изменить и отменить. Отринув прочь сомнения.

Он прошагал так метров триста, не оглядываясь, чувствуя дыхание Валерия, все более тяжелое и учащающееся. Исаю же, напротив, вверх шагать с каждой минутой становилось легче и привычнее, как будто мышцы, тело его вспоминало, продираясь сквозь туман и боль, былые восхождения, отважные, лихие операции, спасательные подвиги, которые несведущим казались просто чудесами.

Мышечная память... Мышцы сами вспоминали все привычные, за годы ставшие автоматическими, машинальными движения, усилия, опасные места — но, как вчера еще казалось, позабытые навек. Он с новым-старым чувством, с нежностью смотрел на свои горы, только-только проступающие в темноте обледеневшие вершины: Белалакая, Сулахат, Эрцог, Ужум, Закзан-Сырт... Широко расправив плечи, по-над впадиной, поросшей заржавевшим папоротником, вечным тисом ягодным, самшитом, улыбаясь, задирая подбородок к небу, полной грудью, с наслаждением вдыхая запах снега, выпавшего ночью, сотни запахов, к которым так привык, что раньше и не обращал внимания на то, как пахнут, как благоухают в ноябре перед снегами ельники, каштановые, пихто-буковые рощицы, кленовники, кустарники и травы, травы: колокольчик Оттрана, лютик Елены, волчеягодник черкесский, живокость расщепленная, родореты, зверобой двубратственный...

От запахов и мыслей закружилась голова. Казалось, что с секунды на секунду, вот сейчас откроется ему нечто такое, что не знал никто на этом свете. После пропасти, больницы, операций он испытывал подобное — но все что-то мешало, отвлекало, беспокоило.

— Иса-ай! — послышался из-за скалы голос Валерия, отставшего уже метров на двести. — Дай перевести дух, не беги...

Закашлялся, гулко отхаркнул — эхо подхватило, но и сразу будто бы стыдливо закопало некрасивый звук на дне ущелья в снег, похоронило.

— Надо поспешать, — сказал Исай. — Ты слишком много куришь, брат.

— Да нет, не слишком, пачку в день. От силы полторы. Но здесь, в горах, гораздо меньше. Погоди, Исай, прошу ведь!

Старший брат остановился, чтобы подождать Валерку. Здесь, в горах, на восхождении, которое должно начаться, если Бог поможет, через три часа, Исай вновь чувствовал себя намного старше и физически сильнее, крепче, призванным оберегать, а если понадобится — и спасти братишку.

Из-за поворота появился он минут через семь-восемь. Улыбаясь как-то странно и загадочно.

— Ты знаешь, я о чем подумал, пока плелся за тобой? О том, что там ведь есть... — Он подошел почти вплотную, снизил голос, будто их и здесь могли подслушать, — там ведь паспорта, десятки паспортов на самых разных джентльменов разных стран... Вот было б здорово!

— Что здорово? О чем ты?

— Было б здорово собрать их, переклеить фотографии, есть у меня один знакомый друг... как говорится, так наклеит и печать поставит — лучше новой... И вперед — и с песней!

— Эмигрировать решил?

— Да нет, чего там! Можно здесь делать дела — с деньгами-то. Ну, так просто поездить, прошвырнуться, посмотреть, как люди где живут... Ну, скажем, в том же Катманду... Или в Макао, Дели, Буэнос-Айресе, в Стокгольме, Лондоне, Кейптауне, Париже, Риме... Как тебе? Хорошая идея?

— Но зачем тебе так много паспортов? — не мог взять в толк Исай.

— На всякий случай, мало ли... У нас и президент работал нелегалом.

— Ты в войну, в шпионов и разведчиков еще не наигрался? «Нелегалы»... — усмехнулся старший брат. — Пошли, а то ведь не успеем засветло.

— А что такое? Ты боишься, что замерзнем? Но у нас с собой, как говорил Жванецкий, было! Ну, пошли, чтобы успеть, пока светло, я слушаюсь тебя. Во всем, как обещал, заметь. Шнурок дай только завязать. И покурить чуток.

Исай, махнув рукой, мол, догоняй, ушел вперед своими широченными шагами.

Он не тот стал. Будто подменили его там, на дне ущелья. Прежде и не замечал, как интересна и насыщенна жизнь насекомых и рептилий, просыпающихся по весне, — многообразия жуков, стрекоз, десятков, сотен видов бабочек: ванесса адмирал, чернушка грустная, загадочная голубянка, бархатница волчья, буроглазка петербуржская, и змей обилие: кавказская гадюка, щитомордник, западный удавчик, эскулапов полоз... — к осени тихонько, незаметно для непосвященных, праздных (коих подавляющее большинство и в их поселке), прячущихся в скалах, засыпающих. Часами мог смотреть Исай на муравейник, будучи при этом абсолютно, стопроцентно счастлив...

И зачем Исай пошел на восхождение с Валерием? Тот обещал, поклялся: если он, Исай, не согласится с ним идти, Валерий будет восходить один, и пусть Исай пеняет на себя, коли случится что-то, а наверняка случилось бы, к гадалке не ходи, сорвался бы как пить дать, и потом до смерти не замолит смертный грех... Каприз ребенка, коим в общем-то остался младший брат, хотя и спортом занимался по-серьезному до травмы, и изображает из себя крутого мачо, чуть ли не бандита. Он все тот же — как и тридцать лет назад. Но окружение, дружки его испортили... Зачем он все же захватил отцовскую двустволку?

Индия, Бутан, Непал... Как это далеко! Когда-то, в предыдущей жизни (кажется теперь), Исай мечтал взойти на Джомолунгму, водрузить там знамя красное с серпом и молотом... Теперь даже не верится, что существует она в самом деле — высочайшая вершина мира Джомолунгма. Эх, мечты, мечты... Когда-то в юности мечтал о покорении всех легендарных пиков мира: кроме Эвереста — Нангапарбат, пик Коммунизма, пик Победы... Не судьба. Всего-то раз десяток из поселка выезжал. В Москве так и не побывал — на Красной площади, в Кремле...

Исай шел, ускоряя шаг и с наслаждением вдыхая полной грудью запахи предгорного предзимья. Впереди послышался приток Аракса — Иорданка, будто чьи-то голоса далекие, то приближающиеся, то исчезающие и совсем неслышные, потом бурление, шум, ярость...

Через час Исай с Валерием, который почти выбился из сил и сухо кашлял сзади, подошли к высокогорному монастырю. И тут раздался колокольный звон. Он растекался по горам, сколько хватало глаз, взбирался на вершины, доплывал, казалось, и до моря за хребтом. Исай, недолго думая, направился вовнутрь, в монастырь, Валерий (в основном чтобы согреться) следовал за ним.

Внутри шла литургия — несколько монахов, молодых, среднего возраста и старых, но всего не больше дюжины, молились, склонив головы.

— Совсем немного... Беглые все? — прошептал Валерий тихо, но благодаря акустике заметно стало, что молящиеся слышат шепот. Несколько монахов обернулись, некоторые с любопытством, некоторые с очевидным раздражением.

Исай, оставив рюкзаки у входа, помолившись: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь... Боже, милостив буди мне, грешному... Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь... Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе... Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!.. Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша... и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!..» — подошел к настоятелю, седобородому и седовласому, широкоплечему, голубоглазому, с большими сильными руками (младший брат впервые видел настоятеля монастыря и подивился, как они похожи: разве что Исай без бороды, а так — братья-близнецы).

Перекрестившись и благословившись, тихо с ним поговорил с минуту. Попросил о чем-то — тот его внимательно и цепко выслушал, пронзая взглядом, улыбнулся (что Исай ему сказал?). Валерий не пошел к причастию — поставил лишь свечу Угоднику и всем святым.

— ...Да, есть и беглые, — сказал Исай после причастия. — В монастыре, в скитах в округе. Со всего Союза: Украина, Белоруссия, Армения, Молдавия... Приходят и уходят, кто-то остается в трудниках, кого-то через время постригают.

— С настоятелем вы так похожи. Вы не братья?

— Нет. Он воевал. В горячих точках. В девяностые.

— Похожи, — повторил Валерий, вслед за братом устремляясь ввысь, на перевал.

И вскоре братья перешли по деревянному мостку речушку Иорданку (словно Рубикон, о чем тогда еще они не знали).

Сделали привал. Перекусили, запивая бутерброды (хлеб был еще мягким, вкусным) сладким чаем с чабрецом, малиной, пижмой, мать-и-мачехой, смородиной, рябиной, барбарисом.

— С Богом! — молвил старший брат, поднявшись и перекрестившись.

— С Богом! — повторил за ним Валерий.

Темнота еще держалась. Кое-где — в лощинах, впадинах, ущельях — приходилось снова зажигать фонарь. Но неуклонно уже поднимались — первым шел Исай, за ним Валерий, и все круче становилось восхождение, пока не выбрались на плато метров в двести, за которым возвышалась уже плоская отвесная громада.

— Что это?! — Валерий замер в нерешительности. — Где обход?

— Обхода нет, — ответил старший брат невозмутимо. — Только прямо. Это тот камин, который виден снизу и оттуда кажется почти игрушечным.

— Но это невозможно, разобьемся!

— Летом опытные альпинисты с легкостью восходят. Даже без крюков.

— То летом, а сейчас ноябрь... Гарантируешь?

Исай взглянул на брата исподлобья:

— Ну так мы идем или... Еще не поздно воротиться. Думай: так уж тебе это нужно?

— Нужно что?

— Чужое золото и деньги.

— Нет, идем, — сказал Валерий. — Только уже в связке.

— Ты уверен? Разумеется, брат, в связке... Поскользнешься — вытащу, не беспокойся.

Но самим Исаем исподволь овладевало беспокойство: не был с молодости и вообще забыл, когда он в ноябре по гололеду восходил по этому камину, выдержат ли руки, ноги, не закружится ли голова, не потеряет ли сознание в ответственный момент? Но главное не это. Главное, что ждет их впереди, там, выше. Он взглянул на звезды: половину уже съели тучи, проглотив и верх громады, возвышающейся перед братьями, и, словно кашалот, разинув пасть гигантскую, стремительно и без разбора, без фильтровки и процеживания, поглощая остальные звезды, весь «планктон». Луна выдавливалась ненадолго, освещая фрагментарно склоны, впадины, карнизы, и скрывалась. А потом и вовсе утонула в тучах.

Небо на востоке становилось пепельно-сиреневым. Мороз крепчал. Туман, сползая с гор, сгущался. Обнажались снежные вершины. Полчаса спустя, когда уперлись в скалы, небо вычистилось и поблекло, сделалось бледно-салатовым.

— Нам до восхода солнца надо оказаться на том выступе, — сказал Исай.

— Но это же обледенелая стена — поставить ногу, упереться не во что! Совсем уже рехнулся, брат? Другие варианты?

— Больше нет. А ты не беспокойся, — повторил Исай и, подмигнув, надев перчатки, стал решительно взбираться, помогая себе ледорубом.

Выходило у него, казалось брату снизу, ловко, споро. Вскоре старший брат исчез в камине, появился выше метра на четыре, вновь вскарабкался и скрылся, и чуть погодя раздался свист: Исай давал команду привязаться. Поднял он Валерия, когда совсем было светло, как будто подгадал. Добраться до второго, третьего и следующих выступов, совсем порой ничтожных, незаметных, оказалось делом непростым, но тоже для Исая не составившим особого труда, хотя Валерий с непривычки то от страха цепенел над неглубокой пропастью, над плитами и под карнизами, то истово, как сумасшедший, бултыхался и крутился на веревочной раскачивающейся лесенке, при этом матерясь и издавая нечленораздельные пронзительные звуки.

А Исай, пока работал с погрузневшим младшим братом, завороженно посматривал по сторонам и улыбался: лепота какая! Он все лучше, все увереннее себя чувствовал. И начинал уже всерьез побаиваться, что нить в прошлое — в воспоминания, уже порой столь явственные, красочные, и в мечты, далекие, будто совсем чужие, но теперь с каждым мгновением все приближающиеся, оживающие в памяти и подсознании, — как нитка, может лопнуть, и тогда представить даже невозможно, что произойдет.

Он вытянул Валерия на небольшое плато. Сделали привал, открыли банку молока. Туман все более сгущался, тихо и бесшумно падал снег. Валерий не заметил тотчас, что им предстояло: надо было подниматься на полсотни с лишним метров по обледенелым ребрам, гребням, контрофорсам, а затем попробовать взойти туда, куда, насколько знал Исай, до них никто не восходил, но где — согласно мутным сумеречным фотоснимкам, сделанным уже в сгустившемся тумане с вертолета, — на краю ущелья, с высоты похожий на разодранную, будто даже с вырванными окровавленными перьями, но все-таки прекрасную, невероятного размера чайку, лежал «боинг».

— С Богом! — улыбнулся весело и вдохновляюще Исай, подмигивая, поднимаясь с камня, помогая брату и застегивая свой рюкзак. — Теперь только вперед?

— Да, но... куда... ты шутишь, я надеюсь? — озирался побледневший младший брат. — Тут нет ни кочки, ни травинки, ты с ума сошел, Исай! Наверняка ты шутишь! Ну, показывай скорее, где можно подняться?

— Только здесь вот, прямо, не шучу я, — пожимал плечами старший брат.

— И как же мы, по-твоему, взойдем по этому обледенелому отвесу? Здесь уже ни плит нет, ни карнизов... ничего. Голяк. Лед.

— Не идешь? — спросил Исай. — Решать необходимо здесь, сейчас. А дальше уже это... точка невозврата, так сказать. Решай, Валерий, быстро. От тебя зависит. Ну?

Валерий робко, неуверенно, но с очевидным раздражением, со злостью, с гневом глядя на Исая, все пытался разгадать, в чем кроется секрет, подвох. Исай стоял над ним недвижно и непроницаемо, как сфинкс. И молча ждал — минуту, две, три...

— Ты идешь? — спросил. — Да или нет?

— Иду, иду, ты не надейся! — отвечал Валерий истерично.

— Точно ли идешь?

— Точнее не бывает... Хоть не представляю даже, где и как будем взбираться... зацепиться абсолютно не за что, не видишь?! Или ты действительно дурак? Жить надоело? И решился наконец-то с этим делом завязать, воспользовавшись случаем? И при моем содействии? А как же твои овцы? — выдавил усмешку младший брат. — А как же Лев твой старенький?.. Она ведь неприступна, эта чертова гора!

— Отсюда только кажется, что неприступна. Ну, вперед? — А про себя подумал: «Помоги нам, Боже милосердный!»

...И на это восхождение, карабканье, вползание на четвереньках, по-пластунски по каминам, на преодоление карнизов, вертикальных плит, распоры и разбор завалов наверху каминов, прорубание во льдах, вбивание, крепление, проверку крючьев, прочая и прочая ушел остаток светового дня, почти до вечера. Валерий, присмирев и затаившись в самодельной люльке, сделанной Исаем, то раскачивающейся на ветру, то зависающей над пропастью, то вдруг сползающей по скалам до какого-то предела (о котором, впрочем, знал Исай или предвидел), то, казалось,  взмывающей под облака, старался не смотреть вниз по возможности. И в ожидании, пока Исай его поднимет, словно гирю, вытащит, ругался: «Ты ублюдок!.. ты, Исай, кретин безмозглый, мозг-то тебе вынесли!.. ты идиот, подлец, подонок, сволочь, гнида!.. знал я, ты уже не человек, а овощ, фрукт гнилой... но чтоб настолько!..»

К вечеру веревки перетерлись, люлька полетела в пропасть, но Валерий даже испугаться не успел, «страховка» подхватила, выдюжила, хоть и обошлось это Исаю дорого: с его разодранных до мяса, до костей ладоней и запястий на страховочной веревке с дюльфером повисла алая кроваво-пенистая бахрома...

Дошли.

— Вон, видишь? — показал Исай.

— Где? Я не вижу ничего!

— Вон там, повыше и левее, на краю перед скалой, в которую уткнулся носом, кажется... да, так оно и есть... Он носом врезался, и нос расплющен весь...

При лунном свете самолет казался непомерно — даже здесь, в горах, — громадным изуродованным монстром. Младший брат не сразу понял, что это такое. А уразумев, заверещал, захлопал в задубевшие от холода ладони, как пилот, совершивший блестящую посадку, рванулся к самолету — и тут же провалился в снег по пояс, выбрался и снова провалился, выбрался и провалился...

А Исай стоял как зачарованный: ему казалось, он попал в театр абсурда.

Младший брат исчез внутри, каким-то образом туда взобравшись. И минуты три спустя луч фонаря, будто живой, засуетился, замелькал в салоне. Полетели шапки, шубы, куртки, одеяла, что-то задымилось, стало тлеть, заполонив все дымом...

— Брат, иди сюда и пособи! — донесся крик из развороченного, изуродованного фюзеляжа. — Сейф полуоткрыт, внутри грохочут золотые слитки! Долларов, юаней, евро, фунтов стерлингов и шведских крон разбросано немерено, во всех карманах и карманчиках!.. — Валерий хохотал и бесновался. — Вот еще «котлета» и еще!.. Ну, подфартило! Повезло как... нам с тобой, Исай! Теперь уж точно твой сарай... твой хлев расширим, обустроим! Инновациям, словно любви французской, говоря словами классика, подвергнем, а, братан! Бог есть! И он не фраер — сверху видит все, но виду не показывает до поры, как будто ни при чем!..

Исай, очнувшись, выйдя из прострации, тихонько двинул к самолету мощное когда-то тело (ныне плохо управляемое — как тогда, после ущелья) и, пытаясь справиться с волнением, молил, чтоб Бог его на этот раз помиловал — не допустил предательских и беспощадных судорог. Приблизившись, он понял, как в салон взобрался младший брат: шасси были разбросаны по всей округе, самолет лежал на брюхе, вспоротом и вскрытом, будто колоссального размера устрица, огромным тесаком. Окликнул — но Валерий, вновь увлекшись поисками золота и бриллиантов, не услышал. Старший брат взошел, стал продвигаться в полутьме. Кровь, потемневшая, заледеневшая. Кишки, размазанные по обрывкам ковролина, спинкам кресел, поролону, раскрошившемуся пенопласту, полу, потолку... Мозги. Фрагменты тел. Окоченевшие в замысловатых позах трупы с выразительными мимикой и жестами — будто живые люди, некоторые вверх ногами...

А Валерий с видом потерявшего рассудок колдовал над сейфом. Приподняв (откуда силы?), тряс, швырял его с размаху об пол, чтоб открылась дверца, замерев на четвереньках, прижимая ухо, вслушивался: что и как гремит, стучит, звенит внутри?..

Исай, с пронзительным здесь, в абсолютной горной тишине, где и дыхание-то собственное порой глушит, скрежетом и треском вскрыл сейф ледорубом. Там и в самом деле оказались золотые слитки, что повергло брата в ажитацию, чуть не свело с ума. Не столько даже слитки, сколько бриллианты — в том же сейфе, в верхнем отделении. Они сверкали и слепили, и Валерий среагировал на них как папуас — пустившись в пляс среди разбросанных повсюду одеял в кровавых пятнах, лонжеронов, вентиляторов, турбин, колодок, фильтродисков, стоек, патрубков, огнетушителей, гидроцилиндров, спойлеров, редукторов, стабилизаторов, рулежно-демпфирующих цилиндров, стеклоблоков, строп, разнообразных тросов, элеронов, шлицшарниров, компенсаторов... Но быстро овладел собой и (все-таки попробовав на зуб — на всякий случай) стал грузить в карманы своей модной альпинистской куртки золото и бриллианты — аккуратно, бережно, чтобы, не дай господь, не поцарапать слитки. И Исай залюбовался: младший брат все это делал в высшей степени умело, профессионально, как имеющий изрядный опыт банковский хранитель, окажись он в столь не приспособленной для переноски или перевозки ценных грузов экстремальной ситуации.

— Тебе помочь? Их много тут, они тяжелые, — сказал Исай, взяв в руку слиток.

— Нет, не надо, — отвечал Валерий. — Справлюсь сам.

Непроизвольно он следил за слитком, оказавшимся в руке Исая.

— Ну, как знаешь. Я тебя там подожду, на улице, здесь мертвечиной пахнет.

— Здесь не может пахнуть, все давно замерзло... Да, давай ступай... и до свидания!..

Исай направился к пролому и услышал — или показалось? — слабый стон. Остановился и прислушался.

— Там кто-то есть живой? — спросил Валерия.

— Откуда? Ты совсем с ума сошел?

Исай с минуту постоял, прислушиваясь. Начал пробираться дальше. Выбрался под звезды. Отдышался на морозном горном воздухе. Опять услышал стон — на этот раз почудилось, что это была женщина, она звала... его, Ису, Исая...

— Начинаются галлюцинации, — сказал себе Исай. — Какая женщина? Действительно, откуда здесь, в обледенелом самолете, где и мухи-то все сдохли и замерзли, если не разбились при падении?.. Не может быть, обман!

Но младший брат притих внутри. И будто бы прислушивался. Так прошло минуты две. А может, полчаса. Целая вечность. Потянулась вереница мертвецов, среди которых были без голов, без рук, без ног, они смотрели на него и сквозь него в пространство вечности зияющими мертвыми глазницами. У каждого в руке (в одной из двух, а коли не было по пояс тела, лишь кишки замерзшие, то под коленом или в пальцах ног) письмо с размытым адресом. И каждый спрашивал: «Исай, где мои деньги?.. Где моя цепочка золотая?.. Где кулончик с бриллиантом?..» Проходили мерно друг за другом — и куда-то исчезали, растворялись в темноте.

Валерий появился — бледный и трясущийся.

— Бра-ат!.. — он позвал Исая. — Там... живые...

— Много?

— Я не знаю... может быть, и много, я не видел, слышал только...

— Что ты слышал?

— Стоны... и какие-то слова не наши, непонятные...

— Пошли, — сказал Исай.

— Пошли... — кивнул Валерий. — Ты иди вперед.

Исай включил фонарик и взобрался в самолет. Стал снова пробираться по салону между перевернутых, залитых кровью, изуродованных кресел. И не  сразу смог определить, откуда раздаются стоны и бессвязные, словно в бреду, слова и фразы.

— Там, под сдвинутыми креслами, — шепнул Валерий. — Видишь, пледы, одеяла, свитера...

— Да, вижу, — отвечал Исай, при этом торопливо уже раздвигая кресла: речь могла идти о нескольких мгновениях. — Это девочка... нет, девушка, но крохотная и со смуглой кожей... Миссис или мисс, вы слышите меня? Хотите водки?

Девушка — видны были огромные глаза, густые темные ресницы, переносица, точно хрустальная — не отвечала. И не открывала глаз. Исай поднес к ее губам осколок зеркала, валявшегося на полу. Дышала. Он достал бутылку, влил ей в рот немного виноградной водки. Постепенно бледно-восковые щеки стали оживать. Глаза открылись, как у куклы. И закрылись вновь. Опять открылись.

— Мисс, вы слышите меня? Очнитесь!..

Он стянул с нее два одеяла, шаль, три свитера, две кофты, начал водкой растирать.

— Ну, хватит, брат, — послышалось из-за спины. — Пора идти.

— Ее возьмем с собой...

— Да ладно, не шути так!

— Но она погибнет здесь. Возьмем, Валерий.

— Не сходи с ума уж окончательно! Как? Кто потащит ее по каминам и ущельям?!

— Мы пойдем другим путем, — сказал Исай.

— Да ты как Ленин! Сам же говорил, что никаких других путей не существует, только тот, который мы с тобою пропахали... Ты обманывал меня?

— Нет, не обманывал. Тот путь длиннее километров на двенадцать, но когда-то, много лет назад, он был положе. Я надеюсь — и остался. На санях будем спускать.

— Каких еще санях?!

— Вон дверца, видишь? И ремни кругом разбросаны.

Исай взял норковую шубу, завернул в нее это красивое, похожее на трепетную лань создание и поднял — но почувствовал спиной стволы.

— Клади на место, — прозвучал приказ. — И не дури. Потащишь золото и бриллианты.

— Ты в этом уверен? — обернулся старший брат с какой-то странной, издевательской усмешкой на обветренных губах. — Не сомневаешься ни в чем?

— Не сомневаюсь...

Эхо выстрела из левого ствола минуты две бродило, лазило, скользило по ущельям и горам, до этого хранившим гордое молчание, заснеженным, облитым мирным лунным светом. Но Исай, держась за правый бок, пропоротый и как бы вспаханный жаканом, улыбался. Выступила кровь.

— Давай второй раз, этот ты почти промазал, брат. Прицелься хорошенько. Тщательнее. И не торопись.

Валерий растерялся — убивать Исая в его планы не входило, он рассчитывал на помощь.

— Ну же! — крикнул старший брат. — Стреляй! Что мешкаешь? Прицелься прямо в грудь — и пли!

— Прости, брат, не со зла я... — заканючил вдруг Валерий. — Палец соскользнул на спусковой крючок из-за перчатки, я хотел лишь попугать, ты веришь? Тебе очень больно?

— Пустяки, — сказал Исай. — Царапина. Ну, коли не со зла, тогда, будь добр, принеси вон ту изогнутую дверцу из сугроба, я пока запеленаю девушку как следует...

— Но ты уверен?

— В чем?

— Что поступаем правильно? Взгляни со стороны на ситуацию. Живут два брата. Ну, один, допустим, непутевый, возвращается из города и нажирается «У Эдуарда» в дупелину, но за ним приходит старший брат, уводит. Ночью они совершают восхождение к разбившемуся самолету, там чего-то делают и возвращаются с какой-то индианкой, с золотом и бриллиантами — и начинают жить втроем, жить-поживать и наживать добра... Прикинь картину маслом!

— Может, ей достаточно и нескольких уколов?..

— Где?! — вскричал Валерий.

— Дома. Может быть, у нас в селении, а может, в город отвезем, в больницу. Переломов вроде нет, ушибы сильные и сотрясения...

— В больницу отвезем, — вдруг закивал Валерик, неожиданно со всем согласный.

— Что ты предлагаешь?

— Поглядим, — ответил младший брат...

Погода портилась: усиливался ветер, исчезали звезды, начался густой, тяжелый снегопад. Завернутую в шубы индианку привязали ремнями к дверце и двинулись вперед. Вскоре обогнули слева ту громадину, что наглухо, казалось, преграждала путь. За ней лежало плато — и опять подъем, но в самом деле более пологий, чем они преодолели накануне... На рассвете братья были уже далеко и высоко, на триста с лишним метров выше. Девушка стонала, бредила, лишь фрагментарно, ненадолго приходя в сознание, — Исай прислушивался, понимая кое-что.

У них гостила группа альпинистов, в основном спасатели из Гималаев и Тибета. Демонстрировали снаряжение, приемы для спасения людей — теоретические и практические, совершали восхождения, сидели вечерами у костра, рассказывали всякие истории, забавные и жуткие, и по-английски, и на эсперанто, подкрепляемом выразительными жестами, и каждый на своем (а в экспедицию входили представители семи стран). Почти целый месяц опытом обменивались. И Исай запомнил — память у него была отменная — слова и выражения, немало чисто гималайских и тибетских. А теперь, тринадцать лет спустя, он с изумлением и радостью их узнавал и даже некоторые мог понять.

Весь день ушел на спуск — и не было ему конца и края. Индианка приходила в себя ненадолго и опять теряла сознание. Выбившись из сил, заночевали в обвалившемся, давно заброшенном приюте (даже развести костер сил не было). Исай проснулся до рассвета. Убедившись в том, что девушка жива, он разбудил Валерия. Согрели на спиртовке чай, хычин с картофелем и мясом, съели и продолжили спускаться.

В полдень стало ясно, что они на правильном пути и через несколько часов окажутся в своем селении. Валерий стал хромать, все больше отставать (хотя почти все слитки золота уже тащил в карманах и в мешке Исай).

— Куда ты гонишь?.. — слышалось из-за спины. — Возьми еще хотя бы пару слитков, я прошу!..

Когда Исай сделал бивак, Валерий вытащил ружье, прицелился ему в лицо и усмехнулся, как в кино: мол, Боливару не снести двоих.

— Ну все, пришли, — сказал. — Устал, братишка? Не серчай там. — Он взглянул на небо. — Ты ж святой у нас, отправишься прямой дорогой в рай. Я слышал, там неплохо, клево...

В то мгновение, когда спусковой крючок ружья уже почти был спущен, старший брат, нагнувшись, резко бросившись вперед, свалил Валерика — жакан прошел над головой. Их схватка продолжалась несколько минут. Исай, намного выше и физически сильнее, все никак не мог поверить в то, что брат теперь решил его убить по-настоящему, уразумев, что помощь больше не нужна: и сам дойдет. Сперва — и ослабевшая рука тому причиной — не всерьез, полушутя, почти как в детстве он отпихивал Валерия. Но тот все больше разъярялся, выхватил из куртки финку, с матерщиной стал бросаться на Исая, бить с размаху...

И о том, что было после, старший брат смог вспомнить много позже. Да и то казалось, что произошло это не с ним.

— Ты мне не брат, — твердил Исай (или другой, откуда-то вдруг взявшийся) и наносил удары кулаком в лоб, в нос и в челюсть. — Ты не брат мне. Да, тебя зовут Валерий, и похож ты на него, но ты не брат мне, ты не брат... Ты нехороший, злой, ты подлый человек... Ты мародер!..

Валерий поначалу все пытался увернуться от ударов, но они были сильны, как у боксера, и целенаправленны: Валерий вскоре сник, опал, и голова его моталась, как тряпичная.

— Исай!.. — он причитал разбитым ртом. — Исай!.. Исай, ты что, хочешь убить меня?! Не убивай, поделим поровну, клянусь, я даже меньше взять согласен... по годам, ведь я же младше!..

— Это золото в крови, — твердил Исай, — мой брат не мог ограбить мертвых... и мой брат не мог бы так солгать: пойти на восхождение уже с сознанием, что будет убивать, притом того, кто в связке с ним!..

Исай бил не задумываясь и без остановки, будто обретя дыхание — второе, за ним третье... Словно выполняя трудную, почти невыносимо тяжкую, но нужную работу. Бил и бил.

— Не убивай, брат, — умолял Валерий. — Я прошу, не надо! Я все понял, осознал, я был не прав во всем...

Валерий впал в нокдаун. А затем — в нокаут. Не сумев остановиться тотчас, старший брат нанес ему, уже застывшему и запрокинувшему голову, еще пару ударов в челюсть, выбив с хрустом боковые зубы. Отдышался. Вытер кровь — их кровь, то ли Валерия, то ли Исая. Да какая, к черту, разница!..

Исай встал, отряхнулся. Намотал на левую ладонь ремень и, больше уже не оглядываясь, двинулся вперед. Но метров через тридцать, ощутив в карманах тяжесть слитков, вспомнил, что вообще являлось целью восхождения. Замешкался. Хотел вернуться и отдать Валерию все золото. Но передумал, отложив решение вопроса с драгоценностями на потом: сейчас вопрос стоял о жизни homo sapiens. Исаю нужно было обязательно добраться до селения и доволочь во что бы то ни стало эту девушку, притом живую! Но вот как, если она почти уже не дышит, не шевелится и бледная, словно пергамент?..

— Вы держитесь, мисс, еще немного! — уговаривал ее Исай осипшим голосом. — Еще чуть-чуть!.. Какая она, Индия? Наверно, очень яркая и шумная, все поголовно на слонах или велосипедах, верно? Или, может быть, вы из Непала? Из Бутана? Я читал, что королевство есть такое там, в ваших краях, и вы похожи на принцессу: тонкие, прозрачные, будто из бивней выточенные запястья, брови и глаза огромные, ресницы-опахала... Украшения как у принцессы-королевны: перстни и колечки на всех пальцах, даже на мизинчике, и в ушках, и в углу вашего изящного, миниатюрного, будто старательно припудренного носика... И все из золота...

При этом слове пот прошиб: как поступить со слитками, оттягивающими карманы? Сказано в Писании: не можете служить и Богу, и мамоне. Надо выбирать. Исай давно и твердо выбрал Бога. Как же теперь быть? Раздать убогим, сирым, нищим? Он представил себе городскую церковь: как стоит на паперти и раздает по слитку всем желающим... Смешно. И глупо. Но еще глупее все отдать чиновникам, так называемому государству: не прошло и дня без сообщений о хищениях в особо крупных, все похитят, перепишут на племянников, зятьев и тещ и даже на лекарства людям не оставят — что им люди! что им инвалиды!..

— Слышишь меня, брат! — взывал Валерий. — Погоди!.. Прости меня, я не хотел!.. Исай, не уходи, я пропаду, не выберусь один! Ты брат мне?!

Крик Валерия взлетал к вершинам и обрушивался вниз, чтобы пропасть на дне и где-то очень далеко явиться вновь...

— Ты мне не брат. — Исай не оборачивался, уходя все дальше. — Брат бы так не поступил, не смог бы. Столько зла в тебе, столько греха... Прощай. И выходи как знаешь. Я тебя тащить больше не стану.

— Хочешь золото? Ну, забирай, оставь мне треть... нет, четверть, я согласен, больше ни на что не претендую... Десять, пять процентов!..

Крики становились тише.

— Брат, пожалуйста, ну не бросай меня! Я помогу тебе, мы вместе ее понесем! Или по очереди, чтобы у тебя была возможность отдыхать!.. Я умоляю, не бросай!.. Я жить хочу, плевать на золо... — не договорив, Валерий вдруг исчез... И в следующую секунду старший брат увидел младшего летящим вниз в лавине, устремленной в пропасть, — лишь спустя секунды он услышал страшный крик.

Все стихло. Зазвенела тишина в ушах. Исай рванулся было, чтобы выполнить свой долг спасателя, но тут же понял: бесполезно, глубина не меньше километра, брат Валерий погребен под толщей снега метров в тридцать.

Обернулся. Девушка лежала неподвижно. Не дыша, казалось. Он стремительно раздел ее, сорвав все шубы и платки, и, пораженный (прежде он таких не видел — статуэтка из слоновой кости с маленькими, идеальной формы, цвета кофе с молоком грудями, бедрами!), стал растирать водкой. Не помогало. Наклонился, стал дышать — рот в рот... И первым ожил язычок — зашевелился, начал откликаться...

Повалил густой, тяжелый снег. Такой стремительный, что старший брат едва успел разбить палатку. Шел он долго, до тех пор, пока не завалил, не выровнял, не сгладил всю округу. Выбраться (совсем уж на исходе сил — рука уже почти не действовала, ноги слабели, голова кружилась, и качало) удалось лишь на другой день, на рассвете.

Девушка пришла в себя: глаза открылись, черно-карие и кроткие, как у коровки. Но совсем без блеска. Слабо улыбнулась, глядя на него, Исая, и не понимая, где она и как здесь оказалась, кто он — бородатый, сухопарый старец перед ней? И сразу застеснялась, стала прикрываться...

— Слава тебе, Господи, а я уж думал, полетела душа в рай!.. — шептал Исай, не отрывая зачарованного взгляда. — Как же славно, как же хорошо, что живы!.. Вы голодная, должно быть? Но у нас с Валеркой, братом, ничего почти и нет, все съели по дороге, разве что вот эта водка, баночка консервов, сухофрукты... Будете? Да что я спрашиваю, я совсем с ума сошел, Валерка прав... Валерка, брат... Но у меня нет брата! Он остался дома? Он вообще не приезжал из города? Он умер много лет назад?.. Какая вы красивая! Давайте, помогу одеться, чтобы снова не замерзли. Так, натягиваем шубу...

Он в нее влюбился. Сразу. И по-настоящему.

— Как называть вас, мисс? Вы ранены? Вы слышите меня? Как ваше имя? Вы не понимаете меня... Уот из ю нэйм? Уот кантри ар ю фром? Вэа ве ю борн?..

Она молчала, ничего не понимая. Может быть, не слыша. Ее лоб, глазницы, скулы были темно-фиолетовые, как при сильном сотрясении. Она устало улыбнулась, застонала, веки опустились, завиднелись перламутровые зубки. Неужели так ударилась, что все мозги повылетали?..

Сам Исай устал порядком и, едва сомкнув глаза, заснул, но продолжал идти во сне. И грезилось, как индианка, в золоте и бриллиантах, в жемчугах, овец пасет на горном плато, и у Розы нарождается малюсенькая и кудрявая овечка Долли, не простая — с золотым руном, и стоит ей лизнуть все, что угодно, будь то камень или корень высохший — оно становится червонным золотом.

Вздремнув четверть часа, умывшись снегом, Исай продолжил спуск — с каким-то новым, незнакомым чувством (собственника?) озираясь на свое сокровище. И улыбаясь в темноте.

В рассветных мутных сумерках завидев фонари селения, он спустился (во всех смыслах) и на землю. Золото... Вот не было печали — черти накачали. Как жить дальше? Очевидно же: лукавый искушает. Будто понял затруднительность его, Исая, положения. И слитки эти — словно манна...

Он подумал про ее живот: набухший, будто принял основной удар во время катастрофы. Или, может... нет, не может быть — она ведь совсем девочка... А впрочем, кто их разберет, этих индусок, может, и беременная в самом деле! он улыбался, расчувствовавшись, по привычке не давая себе прослезиться; нежная улыбка диссонировала с его грубыми и мужественными чертами. Интересно, мальчик будет или девочка? Дай бог, чтоб девочка, такая же изящная, миниатюрная и хрупкая, как мама... Что же делать с золотом и бриллиантами? Припрятать? Закопать на черный день?

Исай решился. Ледорубом, гардой, клювом альпиниста выкопал во льду между корней раскидистого дуба яму, забросал землей и снегом, притоптал. А обернувшись, передернулся всем телом — на него громадными, коровьими глазищами смотрела девушка. Во взгляде ее было любопытство.

— Так вот... — от растерянности он пожал плечами, покраснел, смущенно улыбнулся. — Так вот будет лучше. Полежит здесь, что-нибудь придумаем потом. Но я не мародер, не вор, поверь мне...

Девушка кивнула в знак согласия. Заговорила на каком-то неизвестном языке, но вскоре, видя, что ее не понимают, перешла на оксфордский английский: по произношению стало понятно, что училась в Англии. Сказала, что зовут ее Аканша, скоро ей исполнится четырнадцать и что беременная, а рожать, когда придет пора, намерена в Стокгольме, где ее ждут не дождутся.

— Расскажи об Индии, пожалуйста, — сказал Исай.

— Я не из Индии — из Гималаев родом, там есть маленькое, словно сказочное королевство, — улыбнулась она мягко, мило. — Но учусь в Британии.

— А почему рожать надумала в Стокгольме?

— Там родные. Йосеф, мой супруг, ему уж скоро восемьдесят, но так принято у нас — владеет крупным банком в Гетеборге... Брат Ходжа, сестра Падмини...

— Но зачем они тебя отправили в такую даль? На самолете?

— Мне рожать не скоро, восьмой месяц только начался...

Беседовали они по-английски, и на эсперанто, и на хинди, помогая жестами. Он рассказал ей о Кавказе: о форели в горных реках, об инжире, мандаринах, о лезгинке — танце горцев... А Аканша — об архитектуре и обычаях, о музыке, о том, как принято у них прощаться с упокоившимся: на костре сжигать и прах развеивать. Исай тонул в ее очах. Казалось, не хватает воздуха, не может проглотить слюну, захлебывается... Вокруг — в слезах (которые сдержать не мог) — все расплывалось, множилось, качалось...

— Потерпи немного, — умолял Исай Аканшу. — Ну, пожалуйста, еще совсем чуть-чуть, прошу! Вот-вот, уже почти пришли, осталось несколько сот метров!.. Господи, ну помоги нам!..

Воды отошли в виду околицы. Исай, боясь, что дом уже порядком выстужен, что не успеет довезти, взял ее на руки, занес в овин, где надышали овцы с козами, и уложил на сеновал — и в тот же миг раздался душераздирающий протяжный вопль; Исай (почти привычно, ибо это незабвенно) принял роды — появился на свет новый человек. Исай протер нож водкой и отрезал пуповину...

— Ты не уходи, не уходи, не уходи, — твердил Исай как заведенный. — Ради Бога!..

Молодая женщина стонала, бредила, казалось, приходила в себя ненадолго, даже улыбалась, вся в поту... А на рассвете умерла.

Лео, престарелый сенбернар, старательно вылизывал ее лицо и кисти рук, словно пытаясь оживить.

— Вот так вот... это... — бормотал Исай бессмысленно. — Вот так вот... Но зачем же так обманывать, Аканша?! Милая... Любовь моя...

Исай пошел в овин и стал доить коз и овец, не доенных с позавчера. Дверь не закрыл — и некоторые вышли побродить, не нагулявшись будто бы. Потом в курятнике, собрав все яйца, покормил цесарок, кур, гусей и индюков.

Пришли Мария Ландышева, замглавы администрации поселка Магомедов, участковый Колев, бизнесмен-охотник Соломон Дерюгов.

— Где она? — спросил Дерюгов.

— Кто? — переспросил Исай.

— Та женщина, которую ты давеча принес? Мария видела и рассказала.

— Она спит. Вот здесь, за стенкой.

Закричал ребенок.

— Это еще что? — От неожиданности Колев вздрогнул, все переглянулись.

— Это сын, — Исай ответил. — Он голодный, просит молока.

— Чей сын?! Откуда? Никакого сына и в помине не было...

Исай пожал плечами, глядя в одну точку:

— Народился.

— А где доллары? Где золото и бриллианты с «боинга»? — допытывался Колев.

Но Исай молчал отсутствующе.

— Можно нам туда? — спросила робко Ландышева. — Хоть одним глазком взглянуть на мальчика?

Исай пожал плечами:

— Матерь спит. Вы не будите ее. Очень вас прошу.

Огромные глаза младенца были изумрудно-черными. Пронзающими вековечность. Как с картины Рафаэля Санти.

Напоив младенца теплым козьим молочком, укачивая, бессребреник Исай задумался над фразой из Писания: «Не можете служить и Богу, и мамоне». Что Матфей имел в виду? В чем тайный и глубинный смысл, казалось бы, простой, понятной этой фразы? Как жить дальше?

А Мария, что-то в тех младенческих очах увидевшая и оцепеневшая, когда очнулась, уже по дороге к дому, все твердила, вопрошала:

— Боже! Есть ли Ты на свете? Может, вовсе Тебя нет? Ты допускаешь катастрофы с сотнями и тысячами жертв! Ты позволяешь людям безнаказанно глумиться над себе подобными! Пытать, расстреливать, сжигать и распинать безвинных! И при этом хохотать над собственными изуверствами!..

Не поднимая глаз, рыдая в голос, с обнаженной головой шагая по селению и рвя на себе волосы, точно безумная, Мария умоляла Бога:

— Боже милосердный! Святый, крепкий, сохрани, спаси младенца и помилуй... и прости нас всех за прегрешения, невольные и вольные, очисти, пощади!.. Ради всего святого!

У кроватки, сохранившейся после Валерки, глядя на посапывающего во сне и безмятежно улыбающегося малыша, Исай перекрестился и направился к столу. Там сел, задумался. Раскрыл тетрадь и записал красным фломастером: «Сегодня, двадцать первого, родился мальчик».

Роза, будто радуясь, за стенкой весело заблеяла. Ответили другие овцы, козы. И запахло молоком и теплой влажной шерстью.

Публикацию подготовила Екатерина МАРКОВА.