Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Не солгать перед жизнью

Аннета Александровна Кутейникова — выпускница Московского городского педагогического института им. В.П. Потемкина. Окончила аспирантуру Института мировой литературы. Ведущий научный сотрудник Отдела рукописей Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, специалист по истории русской советской литературы, кандидат филологических наук. Редактор-составитель Путево­дителя по фондам Отдела рукописей ИМЛИ РАН и книги «ХХ век. Писатель и война».

К 100-летию со дня рождения А.Н. Макарова

 

Александр Николаевич Макаров, один из самых влиятельных критиков 60-х годов ХХ столетия, писал о людях, не схожих по опыту, возрасту, убеждениям. У него была определенная жизненная и литературная позиция, которую он последовательно отстаивал, оставаясь при этом неравнодушным к мыслям и идеям других людей, к художественным манифестам новых литературных поколений. Писатели, знавшие Макарова, наряду с несомненной значимостью его трудов признавали благотворное влияние его личности. Знакомство и недолгое время дружбы с критиком Виктор Астафьев оценил как «счастье, подаренное судьбой»: «Он был старше меня, но он был мудр, деликатен, чист мыслями, и я в наших с ним отношениях никогда не чувствовал разницы в возрасте и подавляющего его превосходства в интеллектуальном развитии». «Он был умнее своих умных, интереснее своих интересных статей, и общение с ним было для нас радостью и школой хорошей закалки», — отзывался о Макарове белорусский поэт Владимир Короткевич.

В многообразии профессиональных интересов Макарова не было всеядности, но сказывались широта взглядов и чувство уважения как к зрелому, так и к едва оперившемуся таланту. В числе последних было много прославившихся позже писателей из национальных республик Советского Союза. Неслучайно в послесловии к книге Макарова «Человеку о человеке» Эд. Межелайтис написал: «Глубоко русский человек, он — может быть, именно поэтому! — воспринимал национальные культуры с поразительной непосредственностью и прозорливостью. <...> Причем происходило это отнюдь не в ущерб его горячей сыновней любви к великой русской литературе, которой посвящен ряд его блестящих работ».

Архив Макарова (статьи, внутренние рецензии, дневники, переписка, воспоминания писателей о нем и другие материалы) находится в Отделе рукописей ИМЛИ РАН (Ф. 583). Хотелось бы добавить к этим материалам несколько сохранившихся в моей памяти и в записях моей матери?— Натальи Федоровны Макаровой?— эпизодов, отражающих переломные моменты судьбы критика.

«Литературу нашу люблю страстно, необоримо верю в ее неограниченные возможности облагораживать человеческую душу...» — написал отец в своей автобиографии. Любовь к книге как к святому источнику пробудилась в нем с раннего детства. Его мать умерла через две недели после родов. Оставленного на попечение дальней родни младенца спасли две женщины — бабушка Анна, школьная сторожиха, которая принесла его, полумертвого, в Константиновскую школу под Калязином, и учительница Софья Дмитриевна Носова. Софья Дмитриевна была одинока и приняла брошенного ребенка в свою жизнь и сердце. Как ее любимец, он в любое время мог заходить в класс, вместе с ребятами учил буквы и в три с половиной года самостоятельно научился бегло читать. Сестра Софьи Дмитриевны, бывшая начальница гимназии, обучила маленького Сашу немецкому и французскому языкам. Софье Дмитриевне и Анне Дмитриевне обязан отец своим исключительным по тем временам для выходца из крестьянской среды образованием.

Одиннадцати лет ему пришлось покинуть Константиновскую школу и отправиться в Москву, в новую семью отца, чтобы продолжить учебу. Учился он прекрасно, но литература была для него важнее школьной учебы, и вместо того, чтобы готовиться к выпускным экзаменам, он бегал на Первый съезд пролетарских писателей, проходивший, как он говорил, где-то «у Харитонья, в переулке». Целыми днями отец пропадал в библиотеках, читал запоем, на книги тратил все свои скромные сбережения, и книги не однажды сыграли драматическую роль в его жизни.

Впервые это было связано с выходом Постановления Секретариата ЦК ВКП(б) от 30 октября 1929 года «Об улучшении библиотечной работы», в котором предписывалось очистить библиотеки от идеологически вредной, устаревшей и неподходящей литературы. Изъятию подлежала религиозная литература, литература монархического толка, книги Боккаччо, Дюма-отца, Данилевского, Загоскина, некоторые сочинения Лескова, Толстого и т.п. «Вычищенные» книги передавались на фабрики для переработки в макулатуру. Кто-то из соседей отца, прослышав о развернувшейся в стране кампании по изъятию «контр­революционной» литературы, проявил бдительность и донес куда следует, что Макаров читает и хранит дома книги на иностранных языках. Жил отец тогда на 1-й Мещанской, в Банном переулке, в квартире двухэтажного деревянного дома, построенного, как и тысячи других, после пожара Москвы 1812 года. Дом в основном был заселен дворниками и ломовыми извозчиками, для которых подозрительным представлялось уже то, что сын портного вместо того, чтобы обучаться прибыльному мастерству, целыми днями шатается по библиотекам и возвращается домой с ворохом каких-то непонятных книжек. Ночью пришли с обыском, книги конфисковали, отца арестовали. Сначала отвезли на Лубянку, потом в Бутырскую тюрьму.

За хранение литературы «контрреволюционного содержания» в соответствии со статьей 58.10 Уголовного кодекса РСФСР отцу грозило, по меньшей мере, полгода тюрьмы, хотя в изъятых книгах не обнаружили чего-либо явно антисоветского. Юноша был далек от текущей политики, его интересовали классическая философия (Кант, Гегель), русская и немецкая поэзия. Разумеется, чтобы вынести обвинительный приговор, хватило бы и этого, но, видимо, в пользу Макарова сработала начавшаяся в книжном деле после выхода постановления ЦК неразбериха: массовые чистки книг проводились второпях и с такими перегибами, что вызвали озабоченность даже в высших партийных и государственных органах. Уже в декабре 1929 года в «Правде» и других изданиях появились статьи с требованиями немедленно прекратить бессистемное массовое изъятие книг из библиотек. Тем не менее отца выпустили только через три месяца после ареста под поручительство заведующего библиотекой им. А.С. Грибоедова А.И. Шишова, заступившегося за своего постоянного читателя.

Угроза повторного ареста в период массовых репрессий 1937–1938 годов была не исключена, но своему принципу «не солгать перед жизнью» Макаров не изменял. Если считал себя правым, твердо отстаивал свою позицию, не думая о последствиях. В этом отношении примечательна сохранившаяся в семейном архиве запись еще об одном поворотном моменте в жизни отца: «Вызвали в ЦК ВЛКСМ. Секретарь, посмотрев на мой пропуск, провел мимо всех к кабинету, на дверях которого было написано: “Зав. отделом пропаганды”. Из-за стола поднялся человек с коротко стриженными волосами и холодным, недоброжелательно пристальным взглядом:

— Садитесь, товарищ Макаров.

Почему он узнал, что это я? Ага, вон у него на столе моя анкета и моя фотография, на которой Иса Ротин1 написал: “Личность А.Макарова удостоверяю”.

— Догадываетесь, зачем вас вызвали? Мы хотим вам предложить комсомольскую работу. Очень почетную — в ЦК, в Отделе пропаганды.

Онемел от удивления и огорчения.

— Вот вы в деревне вели комсомольскую работу, и в институте вас хвалят2.

— Но я еще учусь, я на четвертом курсе.

— Вы учитесь на “отлично”, сможете совмещать.

Протянул отпечатанную на белой глянцевой бумаге анкету.

— Нет, не могу пойти на эту работу, я не хочу связывать свою судьбу с комсомольской работой. Мне уже 24 года, я люблю литературу и хочу заниматься литературой.

В комнату вошел еще один — в бриджах, гимнастерке, в сияющих сапожках. Резко вмешался в наш разговор:

— ЦК ВЛКСМ советуется, но ведь оно может и приказывать.

— Тогда зачем же советоваться?

Словом, разговор пошел не очень-то доброжелательный. Я был резок, как всегда, когда не могу доказать, а не мог, потому что был убежден: не поймут, посчитают рисовкой.

— Словом — вот вам сутки на размышления. Не советуем отказываться.

Иду по лестнице — невесело, и выхода нет.

Конечно, они могут приказывать. Что делать с Наташей?3 Ведь обрадуется. Еще бы, с институтской скамьи, недоучившийся юнец — на “почетную” и “ответственную”. Для нее все комсомольские работники — идеал, с которого она и собирается писать романы.

Неожиданно часовой задерживает:

— Вам придется вернуться. Только не на второй — на четвертый этаж.

На этот раз в приемной пришлось посидеть около часа.

За дверями, где было написано: “Н.А. Михайлов”4, — слышался глухой шум, кого-то отчитывали. Наконец из двери выскочил мой знакомец по второму этажу, проскочил мимо, уронив какую-то бумагу и не подняв, исчез, впрочем, аккуратно притворив дверь.

Михайлову лет 36–37. Смугл, темноволос. Большие темные глаза полуприкрыты веками. Взгляд тяжел.

Михайлов читает. Боже мой, моя курсовая работа “О социалистическом реализме”! На обложке — уже получив ее с отметкой “отлично”, я нарисовал Геркулеса сомнительных античных форм.

— Что ж, — сказал Михайлов, — я успел прочесть. Пишете разумно и справедливо. Слог хорош. И рисуете неплохо.

Ах, зажгло лицо от стыда. кто удружил, отдал в ЦК с этим дурацким рисунком!

— Так вот, мы посоветовались тут с товарищами (слышно было, как советовались) и решили не назначать вас на комсомольскую работу — она ведь вас мало прельщает.

— Да, совсем не прельщает.

— Мы так и подумали.

Итак, выходил из ЦК уже без пяти минут зам. главного редактора журнала “Детская литература”. Только тут сообразил: детская. При чем же тут я и детская литература...»

В должности заместителя главного редактора «Детской литературы» Макаров пробыл несколько месяцев. В 1938 году в печати стали появляться его первые критические работы, в том числе небольшая рецензия на роман Всеволода Вишневского «Мы русский народ» (фильм вышел в 1965 году). Роман Вишневского уже подвергся серьезной критике в статье В.Перцова «Эпос и характер» (Литературная газета. 1938. 30 января). Не понравилось известному критику название романа, которое он счел «нескромным». Суровой критике подверглись художественные особенности манеры и стиля Вишневского. Вслед за этой статьей разносные статьи появились в «Литературной газете» и «Красной нови». И только никому еще не известный критик Макаров выступил в защиту писателя, отметив особо высокое мастерство художника в создании эпических об­разов-символов, актуальность содержания произведения с его патрио­тическим накалом, способность автора на остром, напряженном материале показать несокрушимую силу и духовную мощь русского народа. Рецензия заканчивалась пожеланием переиздать роман для детей. Статья Макарова вызвала гневную отповедь известного педаго­га-вос­питателя А.С. Макаренко, который всей силой своего авторитета обрушился на молодого критика, обвинив его в национализме и шовинизме — потому что нет, мол, такого понятия, как «русский патриотизм», патриотизм может быть только советским.

Неизвестно, какие последствия могла иметь для Макарова статья Макаренко, если бы не повестка из военкомата. В армию он уходил без сожаления. 18 сентября 1938 года записал в дневнике: «Ожидал ли я этого? Ожидал. Хотел ли? Да, хотел. Черт побери, но, если бы меня не взяли в армию, я бы, наверное, запил с горя или, еще того хуже, продолжал бы тянуть покорно лямку в “Дет. лит.”. И все бы шло заведенным порядком. Совершенно необходимо, чтобы людям, у которых не хватает сил и умения ломать свою жизнь (к?таким определенно принадлежу я), приходила помощь извне». После статьи в «Литературной газете» и последовавшего за ней вызова в ЦК ВКП(б) стало очевидным, что писать «как на духу» не позволят. По молодости лет и по складу характера отец еще не был готов смириться с этим.

Отказавшись от прохождения служ­бы в окружной армейской газете, Макаров ушел в армию рядовым пехотинцем, но сидения в редакционных кабинетах не избежал. С лета 1939-го был назначен секретарем дивизионной газеты «Защитник Родины», а во время освободительного похода Красной армии в Бессарабию возглавил газету «Новая жизнь» Тираспольского укрепрайона. В годы войны отец занимал должность ответственного секретаря в журнале «Краснофлотец», откуда в 1946 году его переманил в «Литературную газету» Владимир Владимирович Ермилов.

Почему внимание Ермилова привлек какой-то старший политрук из военного журнала? Потому что к этому времени Макаров был уже автором ряда ярких статей. Наверняка читал Ермилов и статью Макарова о поэме Твардовского «Василий Теркин» в «Новом мире», которую сам критик считал началом своего творческого пути. В этой статье он решительно ставил Твардовского на первое место в современной русской поэзии, а его героя сравнивал с теми «удивительными созданиями искусст­ва, которые, подобно Уленшпигелю де Костера или Брюньону Роллана, воплощают в себе национальный тип. Теркин по праву мог бы сказать о себе гордыми словами Уленшпигеля, что он “не тело, а дух”, дух своей родины. “Я не умру никогда”. Впрочем, именно потому, что он дух своей родины — России, он и не произносит таких слов».

К поэзии Твардовского Макаров относился с особым пристрастием. В письме к Астафьеву он поделился с ним своими впечатлениями о стихах Твардовского, напечатанных в 1965 году в «Новом мире»: «Читал я эти стихи, и было мне почему-то грустно. Есенин писал: “Я последний поэт деревни”. И почему-то подумалось, что Твардовский мог бы сказать: “Я последний поэт России”, именно России, а не СССР. Уйдет Твардовский, и никто уже и никогда не заговорит так по-русски душевно, с такими переливами языка, ясного и точного, такими звуками родной речи, идущей с поля, от села».

В «Литературной газете» Макаров проработал с 1946 по 1950 год, сначала в должности зам. главного редактора. Поначалу отношения с Ермиловым складывались более-менее приемлемо. За привязанность к родной земле Ермилов звал Александра Николаевича Антеем. Бывало, даст ему задание что-то написать и посулит за это отпустить на двое суток в Калязин. Словно взятку предлагал. И редко Макаров мог устоять от искушения поехать домой.

Со временем отец все чаще стал вступать в спор с Ермиловым по принципиальным вопросам общественно-культурной политики газеты. Неприемлемы были для него и излюбленные Ермиловым-полемистом приемы «на истребление» оппонента. Ермилов ценил Макарова, признавал его талант, но не терпел сопротивления. В «Литературной газете» от 11 сентяб­ря 1948 года Ермилов раскритиковал Макарова за его высказывания о роли романтики в социалистическом искусстве. Макарова убрали из первых заместителей, а в разделе «Литература и искусство», редактором которого он оставался, Ермилов фактически проводил свою линию, не позволяя Макарову принимать самостоятельные решения.

Окончательно испортила отношения Ермилова с секретариатом ССП и его генеральным секретарем А.А.?Фа­деевым история с романом Ф.Панферова «Высокое искусство». Ермилов намеревался написать разгромную статью о романе, Фадеев возражал. И тогда Ермилов решил действовать через голову Фадеева, обратившись к пленуму Союза писателей, который должен был собраться в ближайшее время. Статья Ермилова называлась «Дурное сочинительство». Чтобы ус­петь представить ее на пленуме — газета выходила в среду, а пленум начинался во вторник, — Ермилов ускорил выпуск газеты на день. Со слов отца мама записала, как разворачивались события: Ермилов «с мокрыми еще оттисками “Литературной газеты” приехал на пленум и собственноручно развесил их в зрительном зале на спинки стульев делегатов.

Макаров был глубоко огорчен происходящим.

— Жестокий цирк, — сказал он тогда, — прямое избиение. Почти вся редколлегия была против этой статьи, но Владимира Владимировича понесло! <...>

Выступление Ермилова было остро критичным, он занял испытанную позицию наступления, обвинял секретариат ССП в плохом руководстве газетой, в раболепстве перед авторитетами... И тогда Фадеев сказал: “Ермилов как скорпион — сам себя жалит”.

Владимир Владимирович, возмущенный, покинул пленум. В следующем номере “Литературной газеты” нужно было напечатать заключительное слово Фадеева. Однако Ермилов сказал: “Пока я редактор — печатать с фразой о скорпионе не буду!”

В тот день я со своей маленькой дочкой поджидала Сашу на улице. И вдруг в дверях возник Владимир Владимирович — в распахнутом пальто, с трубкой во рту. Лицо его было гневным. Он рванулся было к своей машине, но остановился, увидев мою семилетнюю дочку, поставил на тротуар свой огромный портфель и, нагнувшись, погладил ее по голове. И совсем уж неожиданно пропел ей вполголоса:

 

Жареная рыбка, бедный мой карась,
Где ж твоя улыбка, что была вчерась?

 

Девочка засмеялась, но в этот момент хлопнула редакционная дверь, Ермилов выпрямился и мгновенно переменился — из редакции вышли сотрудники газеты.

— Где Макаров? — сердито крикнул Ермилов. — Я его уже одну вторую часа жду!

Саша подошел.

— Попрошу вас отправиться со мной. В машине поговорим о следующем номере.

Саша сказал мне, что Ермилов едет в Переделкино, к Фадееву.

Домой он явился поздним вечером. <...>

— Ничего не могу тебе рассказать, — сказал Саша. — Я не был у Фадеева.

— Как?!

— Ермилов всю дорогу ругался, а когда подъехали к Переделкино и говорить о номере было уже поздно, выругался еще раз и крикнул мне: “Ждите меня в машине. Через десять минут буду”. Исчез. И вернулся через три часа. Я сидел, сидел, замерз! Вышел побродить погреться. И сквозь двойные рамы услышал такую перебранку, какую могут позволить себе только очень близкие друзья. Стало неловко — словно подслушивал. Пошел было к машине, тут дверь настежь. Появился Ермилов, за ним Фадеев. Он посмотрел на меня невидящим взглядом, и я от неожиданности забыл с ним поздороваться. думаю, он этого не заметил.

Дорогой Ермилов долго молчал, а потом сказал тихонько: “Ну, Антей, конец. Прощайте...”

Больше Владимир Владимирович в редакции не появлялся, хотя следующий номер был подписан его именем. Пока не назначили нового редактора, газету вел Макаров». 11 февраля заключительное слово Фадеева на пленуме было напечатано без фразы о скорпионе.

Свое суждение о главном редакторе Макаров со всей откровенностью выразил в беседе с Астафьевым: «Ермилов <...> был умен, по-своему умен, но погорел как дурак. Жизни-то не знал, последнее время ничего не читал. И Сталина, и культ уже изобличили, а он все в пьяном чаду пребывал. Но дело грешное — злее божьего: и написал он передовицу во здравие Сталина, когда уже следовало за упокой, и поперли его отовсюду, ну, не столько уж из-за передовицы, сколько потому, что минула пора таких вот направителей духовной жизни».

Трехчасовое блуждание Макарова по саду фадеевской дачи получило продолжение. Однажды, встретив его в ЦДЛ, Фадеев неожиданно спросил: почему, приехав с Ермиловым в Переделкино, он не вошел в дом? «Стеснялся», — ответил отец. Фадеев засмеялся и сказал, что он-то подумал, что Макаров не соблаговолил войти к нему, то ли чураясь его, то ли презирая. Так ли думал Фадеев на самом деле? Возможно, что и так. Отец действительно сторонился высокого начальства. «Я не умею с ними, — отмахивался он, — скажут, вот лезет, хочет показаться: не надо мне этого». Так или иначе, после разговора в ЦДЛ Фадеев перешел в общении с отцом на «ты», ввел его в Комиссию по критике и в Комиссию по теории литературы. И именно Фадеев подписал назначение отца сначала в «Знамя», а в 1955 году — главным редактором в «Молодую гвардию».

С июля 1951-го до 1956 года отец тянул лямку первого зама главного редактора журнала «Знамя» в паре со вторым замом — Людмилой Ивановной Скорино, женщиной умной и осмотрительной. Она ценила отца за талант, за врожденное чувство справедливости, за то, что никогда никому не завидовал и не прислушивался к мнению литературных группировок. Она неустанно повторяла ему: «Ищите у каждого писателя голубые глаза, а то наживете себе лишних врагов и справа, и слева».

В 1956 году Макаров был назначен главным редактором «Молодой гвардии», возродившейся как ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. За полтора года, пока отец вел журнал, на его страницах появились стихи, рассказы, очерки многих талантливых молодых писателей, чье творчество отражало происходившие в обществе в конце 50-х годов благотворные перемены в литературе и искусстве. В «Молодой гвардии» зазвучали имена Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Фазиля Искандера, Юнны Мориц, Василия Федорова, Булата Окуджавы, Владимира Гордейчева, Юрия Казакова, Юрия Трифонова, Марка Щеглова. Публиковали стихи Бориса Корнилова, Павла Васильева, Дмитрия Кедрина, Всеволода Багрицкого, Павла Когана. В разделе «Беседы о ремесле» передавали молодым свой опыт Константин Федин, Всеволод Иванов, Николай Заболоцкий, Михаил Исаковский. Но едва вышел первый номер журнала, как отец успел получить нагоняй от высокого начальника из ЦК ВЛКСМ. Об этом он упомянул в одном из писем Астафьеву: «Писателю всегда жилось трудно, таков уж его удел. Помню, в № 1 “Молодой гвардии” опубликовали мы письма Горького. И в одном из них была такая фраза. Так не Горькому, а мне так влетело от товарища одного, не буду называть его фамилию, скажу только, что он был одним из “хозяев” журнала, тогда двойного подчинения (ЦК ВЛКСМ и ССП), что мне сразу же после выпуска первого номера редактором быть расхотелось».

Молодым «цекамольцам» Макаров пришелся не ко двору, но и «второй хозяин», из ССП, хотя и поддержал его, но только в личной беседе. В разговоре с Астафьевым отец обрисовал совсем уж безобразную сцену, наглядно свидетельствующую, что методы властных структур по управлению литературой к лучшему не изменились: «Собрались однажды обсуждать номера журнала, вышедшего за год, ну, не бог весть что в них было, но было, и вместо обсуждения прозы, поэзии, публицистики давай чихвостить редактора. Из ЦК комсомола мальчики орут: “Он такой разэта­кий!”, из секретариата Союза им поддакивают: “Да, да, рассякой и разэтакий”, — и кто-то из ораторов подает здоровую мысль: “Снять его, выгнать в шею, а Шолохова попросить возглавить журнал...” — “Вот э-то да-а! Вот это здорово! Как раньше-то не додумались?!” “Шолохова! Шолохова!” И все это в моем присутствии, — горестно качая головой, рассказывал Александр Николаевич. — Не посоветовавшись ни с кем, в том числе и с самим Михаилом Александровичем. А они ведь поорут, подергаются, заранее зная, что Шолохов не пойдет, не поедет в Москву добивать последнее здоровье на этом журналишке, и уйдут, разбредутся по своим уютным кабинетам, а мне ведь завтра в котле кипеть, журнал выпускать, с людьми, в присутствии которых меня с г...м смешали, работать».

Ушел бы Макаров по собственному желанию после такого неслыханного унижения, сняли бы его с треском — неизвестно, ситуацию разрешила сама жизнь. Отец попал в тяжелейшую автомобильную катастрофу, и по состоянию здоровья секретариат ССП освободил его от обязанностей главного редактора «Молодой гвардии». Макаров стал «вольным художником», оставаясь при этом членом редакционного совета издательства «Советский писатель», членом редколлегии нескольких «толстых» журналов, членом Ученого совета Литинститута им. А.М. Горького, членом Ученого совета Института мировой литературы им А.М. Горького, членом Комиссии по Государственным премиям РСФСР, депутатом Фрунзенского райсовета Москвы, членом Правления Союза писателей СССР и РСФСР. И поскольку относился к своим обязанностям со всей серьезностью, творческой работой мог заниматься только урывками. Тем не менее, сбросив с себя бремя административных должностей, Макаров много преуспел в творческой работе. Круг его литературных интересов чрезвычайно широк: он пишет о поэзии, о военной прозе, о творчестве представителей «четвертого поколения», о литературе народов СССР. Открывая новые таланты, Макаров проявляет особый интерес к тем, кто там, «во глубине России». В его творческих замыслах немало имен из российской глубинки; к сожалению, написать он успел только о Викторе Астафьеве.

Его давней мечтой была книга о Чехове, но в повседневной занятости времени хватило только на статью «Вспоминая Чехова» (1958).

Ему по-прежнему приходится выдавать «должные знаки ортодоксальности», чтобы преодолеть идеологические барьеры и донести искреннюю, независимую мысль до читателя. Но и при этом, как он признается в письме к Астафьеву, ни одна его статья не появилась в том виде, в каком он ее написал.

Главным источником существования нашей семьи были внутренние рецензии, отцу приходилось читать немыслимое количество рукописей и решать их судьбу. Часто ему присылали рукописи спорные, вызывавшие сомнение по тому или иному поводу. Об одном из таких курьезных случаев Макаров написал в письме Астафьеву: «До чего дошло — звонит из “Октября” Стариков5, просит прочесть роман Бубеннова, они, видите ли, не могут решить, плох он или хорош. Наташа (жена) отвечает, что он, то есть я, член другой редколлегии, у вас, мол, свои есть, а он в ответ: “Нам нужен порядочный человек”. Господи, да неужто перевелись порядочные люди...»

Внутренние рецензии не всегда показывали автору рукописи, передавали только редакционное заключение. Многие смогли прочитать их только после публикации в сборнике «Критик и писатель» (1977). Так, Василий Шукшин откликнулся в письме к моей матери на посланную ему рецензию Макарова на книгу «Там, вдали...»: «Случилось так, что в то время, когда готовилась моя книга к печати, меня не было в Москве, и я не мог прочитать рецензию Александра Николаевича — мне передали только редакционное заключение. И вот теперь я прочел эту его рецензию. И почувствовал неодолимое желание побыть одному: точно откуда-то “оттуда” вдруг дошел до меня добрый, спокойный голос, очень добрый, очень ясный. Как же мне дорого было бы это умное напутственное слово тогда — 10 лет назад! Как нужно! Оно и теперь мне дорого».

В чем-то Макаров мог ошибаться, он и сам признавал это, но никогда не действовал из расчета или из корыстных побуждений. Не боялся он вступать и в открытую полемику с сильными мира сего. На одном из совещаний в Министерстве культуры у Е.А. Фурцевой ему пришлось участвовать в обсуждении вопроса о публикации таких произведений, как «Раковый корпус» Солженицына, рассказ Александра Яшина «Рычаги», и других, вызывающих серьезные сомнения у партийного руководства страны. (Тогда при решении вопросов, относящихся к сфере культуры, еще соблюдался ритуал первых лет «оттепели» — советоваться с профессионалами.) Макаров высказался за публикацию этих произведений и попытался объяснить свою позицию руководящим товарищам. Фурцева несколько раз перебивала его. Он не выдержал и взорвался: «Я не перебивал вас, когда вы говорили. почему не даете мне высказать и обосновать свое мнение?» И продолжал говорить о том, что запреты только отталкивают писателей, вызывают протест в обществе и ведут к тому, что произведение может уйти «в подполье», как это произошло с романом Пастернака. Необходимо давать писателю возможность сказать свое слово, а потом с ним можно спорить, дискутировать.

Последняя трагическая история в жизни Макарова связана с появлением в июле 1966 года в «Новом мире» повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина» («Живой»). И хотя действие повести разворачивается в начале 50-х годов, то есть еще в сталинскую эпоху, она была воспринята действующей властью как циничная клевета на существующий строй. Травля писателя была предопределена, и, как обычно, ее открывала «Правда». В поисках подходящей кандидатуры для написания разгромной статьи, как на грех, остановились на Макарове: признанный авторитет в критике, его слово имеет вес. Вызвали в «Правду», затем на совещание к Фурцевой. Отец рассказывал: «Она удивлялась, воздымая кверху свои изящные ручки, почему он отказывается от статьи, разве он не видит достижений нашего сельского хозяйства, где на полях сплошные комбайны и трактора, где замечательные колхозы-миллионеры, и как при всем этом можно писать о каком-то неудачнике? “Да этот Можаев, — негодовала она, — просто ретроград и левый крикун”. Говорила: “Вы же умница, вы коммунист, вы наш человек, неужели не понимаете?”» Отец вступил в партию в 1942 году, для него слова «партийное задание» не были пустым звуком. Он был коммунистом, но «их человеком» он не был. Звонки из ЦК и вызовы к высокому начальству изводили отца, это жесткое давление извне и внутренняя борьба между партийным долгом и совестью довели его до смертельной болезни. Начались первые приступы жестокой, ничем не снимаемой боли. Но разгромную статью о Можаеве он так и не написал.

Страстную любовь к литературе отец сохранил до самых последних дней. Она подарила ему много радости в жизни, но немало он от нее и пострадал. Воистину: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания — умножает скорбь».

Примечания

1 Исаак Петрович Ротин — писатель, журналист, в 1934–1936 годах секретарь комсомольской организации Литературного института им. А.М. Горького.
2 С 1936 по 1938 год Макаров был секретарем комсомольской организации Литературного института.
3 Н.Ф. Макарова, жена А.Н. Макарова.
4 Николай Александрович Михайлов — в 1938–1952 годах первый секретарь ЦК ВЛКСМ.
5 Дмитрий Викторович Стариков в 1964–1968 годах заместитель главного редактора журнала «Октябрь».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0