О поэме Ольги Дьяковой «Огонь двенадцатого года»

Новая книга лирики Елены Наумовой

«В тот день на Бородинском поле...»

Дьякова О. Огонь двенадцатого го­да: Поэма. М.: У Никитских ворот, 2012.

Отечественная война 1812 года и Бородинское сражение относятся к тем событиям всемирной истории, которые не меркнут в веках и будут всегда служить для потомков высоким примером патриотизма, воинской доблести, беспредельной стойкости и богатырской силы русского народа, его армии в борьбе с иноземными захватчиками за национальную честь и независимость Родины. Бородинская битва — «самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны», как охарактеризовал ее фельдмаршал М.И. Кутузов, — стала первой и решающей победой в народной войне. Даже последующее оставление русскими Москвы уже не могло изменить неумолимого приговора, вынесенного поработителям Историей.

Война 1812 года стала яркой страницей в творчестве известных литераторов, современников и участников тех событий — В.А. Жуковского, П.А. Вяземского, Ф.Н. Глинки. Славу русского оружия, доблесть защитников Отечества воспел в своих стихах поэт­партизан Денис Давыдов. Неоднократно обращался к памятным дням «грозы двенадцатого года» А.С. Пушкин. Но именно в поэзии наших дней, к сожалению, до сих пор еще не появлялось достойного этого великого события эпического произведения. И тем сложнее была поставленная перед автором задача — образно и ярко, следуя исторической правде, показать картину того времени, со всеми его «красками», особенностями, судьбами...

Предлагаемая читателю поэма известной поэтессы, постоянного автора журнала «Москва» Ольги Дьяковой «Огонь двенадцатого года» относится к разряду тех немногих современных литературных произведений, в которых на основе подлинных фактов и многочисленных источников предпринята попытка художественного обобщения драматических событий нашей истории, связанных с войной 1812 года.

Война предстает в поэме не как сухое хронологическое изложение подробностей, фактов, действий исторических лиц, «облеченное» в стихо­творную форму, а реальной картиной героической борьбы народа, его побед и поражений, подвига и терпения, ненависти и великодушия.

Действующие лица поэмы не «статисты» на исторической сцене, а реальные люди, со своими судьбами, характерами, устремлениями. Главный герой повествования — боевой офицер Гриневский предстает перед читателем как беззаветно преданный долгу защитник Отечества, пламенный патриот России. Прошедший сквозь нелегкие испытания, он остается верным своим убеждениям. Но главным героем также можно считать и солдата Савельева, чей образ рефреном проходит по всей поэме.

Интересна трактовка автором образа фельдмаршала М.И. Кутузова. Он показан не только мудрым и опытным политиком, дипломатом, гениальным стратегом русской Победы, но и человеком ищущим, тщательно просчитывающим каждый следующий шаг, предопределяющий, по его мнению, исход всей военной кампании. Узнаваемы и точно прописаны характеры русских полководцев — сподвижников Кутузова: осторожный и сдержанный М.Б. Барклай де Толли, «краса русских войск», стремительный и неустрашимый П.И. Багратион, мужественный, полный благородного самопожертвования генерал Н.Н. Раевский и многие другие прославленные военачальники, отстоявшие свое Отечество. И конечно, главным «действующим лицом» лирического повествования является русский солдат — рядовые армейцы, вынесшие на своих плечах все тяготы и лишения военного лихолетья. Вот как звучит оценка роли русского солдата в устах Кутузова:

«Я думаю, мы Богу интересны —
Какие грустные народ слагает песни
И развеселые меж тем рождает
                                                           сказки
Без барской снисходительной
                                                подсказки.
Солдат у нас — смышлен, силен, умен,
Самим суровым Севером рожден...»

Интересно сопоставление образов Кутузова и Наполеона. Так, перед сражением Бонапарт говорит Нарбонну: «А знаешь, человечья жизнь в сраженье не стоит ровным счетом и сантима». Тогда как Кутузов ценит каждую каплю «драгоценной русской крови» (дословные слова нашего полководца), жизнь каждого солдата.

С особой теплотой Дьякова пишет о литераторах — участниках войны 1812 го­да. Ф.Н. Глинка, состоявшие в ополчении В.А. Жуковский и П.А. Вяземский, участник заграничных походов К.Н. Батюшков — эти прославленные «певцы во стане русских воинов» были такими же защитниками своей земли, как и офицеры регулярной армии.

Поэтесса вводит в поэму образ великого французского писателя Стендаля — Бейля, который участвовал в наполеоновском походе на Россию и понял преступную сущность захватнической политики Наполеона. Автору удалось передать весь трагизм поэтической натуры на войне: «Вот для чего поход сей затевался — власть для верхушки и грабеж для черни».

Сильные, запоминающиеся образы народных предводителей, организаторов партизанской войны во французском тылу — Д.В. Давыдова, А.С. Фигнера, Василисы Кожиной, крестьянки Параскевьи — одни из наиболее удачных в поэме. Образный язык, фольк­лор, песни постоянно наполняют действие живым словом русского простонародья.

Написанное ярким языком, на основе большого количества источников (мемуары, документальные сборники, письма и т.д.) и авторитетных научных исследований, отличающееся занимательностью и динамичностью изложения, это новое произведение Ольги Дьяковой читается легко и с интересом. Большими достоинствами поэмы являются ее фактологическая насыщенность и строгое следование исторической правде. Широкий охват исторических фактов, событий, конкретных деталей эпохи позволяет назвать поэму «Огонь двенадцатого года» поэтической энцик­лопедией 1812 года.

Поэма Ольги Дьяковой стала заметным явлением в культурной жизни страны в год 200­летия Бородинского сражения. Помимо читательского внимания, за поэму автор получила медаль «Патриот России», диплом и грамоту Росвоенцентра при Правительстве Российской Федерации и Центрального музея Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

Алексей Кожевников

«...Неси свой крест»

Наумова Е.С. Жетончики. М.: Художественная литература, 2013.

«Жетончики» — название итоговой книги Елены Наумовой. Жетончик — эквивалент то ли пальто, то ли жизни, то ли смерти. Какого он цвета? Желтенький? Беленький? Золотистый? Серебристый? Такой­сякой, в зависимости от освещения, от цвета времени? Как меняется излюбленный Наумовой образ — ветка — от времени года, бегущего по кругу? В октябре ветка качается, припоминая весну. Без листьев влажных протягивает к небу острый скол. Гибнет, хрустнув под ногами, не сумев прогнуться...

И ветви дерева сдавили
седого облака виски,
и люди песни позабыли
и задохнулись от тоски.

И все бежали — кто откуда...
Кто от себя во мрак и тьму.
Уже не веря больше в чудо.
И никому, и ничему.

И мне бежать хотелось тоже
от этих прокаженных мест,
но с неба падал голос Божий:
«Неси свой крест... Неси свой крест...»

Поэзия несет свой крест. Как веточку. Цвет веточки меняется, тяжесть остается.

Вот красный — слишком смелый.
Зеленого к нему.
И только прячешь белый.
Не нужно, ни к чему.

Ничего не спрячешь. Белый — предвестье цвета. Только достать чернил...

Что было раньше, что позже, что теперь, что в грядущем («Отшумят листопады, и от страха сожмется душа») — лирическая героиня не уточняет, она чтит природный календарь, но, кажется, не жалует календарь исторический; дат написания под стихами не ставит. Но по скупым оговоркам скрупулезно точного стиха, по нестираемым зарубкам памяти мы выстраиваем биографию.

Отлетевшим кровавым заревом — война. Великая. Отечественная. Покалечившая родных, близких. Оставившая в лирике Наумовой большой цикл «По семьям били похоронки...». Точка отсчета — за миг до рождения. Которого могло не быть.

Потом жизнь оттаивает. Отогревается в деревянных домах северного края. Из послевоенных коммуналок перебирается в хрущевские пятиэтажки. Велит девочке разучивать гаммы: «соль­фа­ми­ре­до­ре...» Пионерским горном зовет в лагерь. Ставит в строй.

И этот строй — счастье?

Да. Счастье. Перечитать гайдаровские книжки. Вслушаться в боевые песни. Отчизна — чудесней ничего нет! И тут же — смутная тревога: стать как все? Исчезнуть в этом дружном строю? А если не как все? Шагать в этом строю первой, только первой, — вызывая ревность, а то и зависть? А может, лучше вырваться из этого строя вообще? Куда? Стать отщепенкой?

Все варианты — из стихов Наумовой. Кем оказаться? Лишенкой? А нет, так крутиться в хороводе...

И напарываемся мы в счастливой судьбе словно на кровавое лезвие. Что лучше — не выберешь. И то и другое пропущено сквозь душу. Не примирено, но нещадно столкнуто, намертво сцеплено одно с другим.

А как такое вообще­то возможно в нормальной душе?
Невозможно.
В душе поэта — возможно. Невыносимо. И неизбежно.

И всплыли в памяти примеры
тех одиночеств, тех судеб,
что стали жертвами химеры
в стране свершений и побед.

И ветви дерева сдавили
седого облака виски,
и люди песни позабыли
и задохнулись от тоски...

Тоска — вот роковой финал того забвения, которое вроде бы лечит, а на самом деле зачеркивает смысл жизни. А смысл должен быть — даже если исторический календарь полон химерического абсурда.

Абсурд неисчерпаем. Дележка: кто первый, кто последний. Грызня: кто правый, кто левый. Выбиться из этой карусели можно, но только во вселенскую тоску. И как связать пионерию детства с прозрениями зрелости, если «ниточка писем тянется через Гулаг»?

...Вот она, тайнопись поэзии: пионерия проваливается в зону, зацепившись за слово «Гулаг».

Куда деться душе, нанизанной на неотменимость слов? Где вера, где химера? А если химера неотменима, если она всеохватна? Тогда где ты?

Я стала белой и пушистой.
В квартире сделала ремонт.
Мне безразличны коммунисты,
скинхеды, гопники, фашисты...
Что красный флаг, что белый зонт...

Белизна — смерть цвета. Белизна — смерть ночи, в которой горят звезды. И горит луна, то есть месяц, то есть полумесяц:

Мне безразличен полумесяц...

А это еще что такое? Еще одно угрожающее приглашение в Историю?

Оно самое!

Но вот и ответ в виде вопроса:

На небе знак вопроса — полумесяц
                                                    со звездой.
В этом перекрестье голосов горн пионерский теряется, картавит, хрипит, надорвавшись. «Кто виноват?» — спрашивает из двухвековой глубины властитель тогдашних дум.
Ответ, запекшийся на губах нашей современницы:

Ты дымом и огнем спалил себе все горло.
Успеть бы — говоришь.Чего еще успеть?
Куда теперь, куда надорванному горну,
какие позывные картавить и хрипеть?!

Когда струилась кровь по узкой
                                                        горловине
в былые времена, все было нипочем.
А нынче — оглянись, ты сам во всем
                                                           повинен.
И нечего пенять на время с палачом!

Вот и замыкается кольцо вопросов­ответов, круг эмоций души, которая не может ни примириться со срывами исторического календаря, ни оборвать связи. И это мучение души — самое острое, самое честное, самое неразрешимое самоощущение, делающее лирику Елены Наумовой нравственным откровением в современной русской поэзии. Исповедь поколения, оставившего за спиной Победу и угодившего в парад химер.

Ощущение круга, кольца, из которого не вырваться.

Ведут в цирке слонов по кругу — похожи до неразличимости. Жизнь вся — круг. Земля кругла. Каждому достанется. Сполна.

Порочный круг, и небеса темны.
Зачем нам свет, когда мы дети тьмы?

Тьма засасывает цвета. И северные дожди — они ведь цвета стали.

Хочется выпрыгнуть из этого круговорота, как в детстве: всё — трын­трава. Рванулась, обожглась! Допрыгалась!

«Допрыгалась», — реплика матери, наблюдающей эти попытки. Выпрыгнуть из... из строя? Из скучного быта? Из невыносимой реальности, в которой человек, как выясняется, сам же и виноват?

В здравом разуме прыгать бессмысленно, но с поразительной точностью описано, как поэтическая интуиция, ссаженная в вагонзак реальности, подает сигналы:

Объявляют по порядку
остановки громко, но...
В нетерпении перчаткой
трем замерзшее окно.

Если почувствовать потаенный нерв этой лирики, то сама противоречивость ее становится смыслом и откровением.

Лейтмотивы.

Полет в бездну — падение в бездну. Бесконечность­высвобождение и бес­конечность­угроза. Звездный свет — звездный сквозняк. Переплетение несоединимого. Снег в июле. Любовь — и пошлость, непременно пытающаяся ее убить.

Вокруг — сплошное порно,
вокруг — сплошная кровь...
А ты твердишь упорно:
Любовь, любовь, любовь...

В лучшем стихотворении о любви — немыслимый размен эмоций: если ты разлюбишь, ничего не случится, страшное случится, если я разлюблю.

Еще лейтмотивы.

Углы да квадраты.
Овраги да ели.
Разбитые стекла,
зигзаги, качели...
Это на детских рисунках. В жизни всё скруглилось. Блины да оладьи. А в памяти всё равно: углы и зигзаги.

Ничего не напоминает? Это ж подхваченный диалог предшественников — завет Павла Когана: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал», — и ответ Наума Коржавина: «Меня, как видно, бог не звал и вкусом не снабдил утонченным, я с детства полюбил овал за то, что он такой законченный». С кем наследница?

Законченность, завершенность, залеченность — немыслимы. Вода, поднятая из колодца, с тем чтобы напитать душу, разлетается кусками, наверное заледенев... от той самой вселенской тоски, которой оборачивается чаемая гармония.

Пропасть света вроде бы должна излечить от тревоги и боли. Но закат похож на «синий больничный листок с огромной лиловой печатью и росчерком ветра».

Романтические углы и овалы, вокруг которых мечтательные «шестидесятники» и их боевые собратья спорили о смысле приносимых жертв — новому поколению не сулят ответа. Если «жертва жаждет палача», то спор выпадает в совершенно другую плоскость. Точнее, в другую вертикаль. Орлиный полет к идеалам осаживается на решку; копейка всему этому цена. На зубах детей оскомина, сказал бы Горький, ибо отцы ели кислый виноград, думая, какой он сладкий.

Куда деваться душе от этой горечи? На что опереться стиху? Огонь если и горит, то не жжет, а пляшет. Лунный сад порос лопухами и крапивой. Куда бежать из заколдованного круга?

...Туда, где лопухи растут с крапивой,
где легкий огнь и пляшет, и горит,
где вновь февраль, и слезы, и чернила
и где звезда с звездою говорит...

В зачине книги это читается как эпиграф. Поразителен разворот к лермонтовскому диалогу с небом и к ожиданию слез, которыми будут разведены пастернаковские чернила. Это нельзя гармонически сопрячь. Только сцепить в невыносимости. В неразрешимости. В немыслимости. Как нельзя соединить бесстрашие Марины Цветаевой, в адском полете разрывающей притяжение этого мира, и бесстрашие Ксении Некрасовой, этого мира знать не знающей и идущей по улочке блаженной райской походкой.

Тут к предтечам надо добавить Достоевского, который за слезинку ребенка готов был вернуть Всевышнему билет в рай. Слез с тех пор пролито столько, что не измерить. И настолько абсурд истории несовместим с «раем», что лирическая героиня Елены Наумовой возвращает Господу Богу... нет, не билет... а номерок, жетончик из руки гардеробщицы, полузабытой подруги детства, лицо которой покалечено шрамом.

Лев АННИНСКИЙ