Времена не выбирают
Интервью с известным писателем Сергеем ЕСИНЫМ.
Сергей Николаевич наша рубрика называется «Голоса эпохи», вы жили в разных эпохах, на что по Вашему больше всего похоже второе десятилетие 21 века, на «развитой социализм», на «оттепель», на «перестройку», на что-то еще, или вообще, ни на что не похоже?
Когда задумываешься о собственной жизни, становится страшно: столько видел! Если вспомнить собственных бабушек, которые живо рассказывали еще о царе, начале первой мировой, то круг неимоверный – от монархии и капитализма через все буреломы истории и до нашего, сегодняшнего московского капитализма. Сколько бы Данте понадобилось песен, чтобы все это описать? А какие бы были картинки! Мне самому иногда не по себе и я начинаю сомневаться даже в собственной памяти, когда задумываюсь над тем, что помню начало войны, голоса Сталина и Молотова в июне 1941-го. Но помню и, как домработница, девочка из деревни, которая помогала маме, наша родственница, выронила зеленую кастрюлю с борщом, когда услышала из репродуктора слово «война». Я отлично помню и ночной арест моего отца, но это уже когда он привез нас из эвакуации, из деревни, где родилась моя мать и откуда была та самая родственница, которая уронила кастрюлю. Здесь тоже тема – деревня, колхоз в военную пору, деревня, кстати, называлась Безводные Прудищи. Но и деду, участник революции у меня тоже сидел, все по той же, как и отец, знаменитой статье 58.10. Почему же у меня никогда не было ненависти к советской власти? Отец, правда, из лагерей все-таки вернулся, но у него тоже не было этой ненависти, на которую так любит ссылаться наша интеллигенция и когда у нее что-то не получается, и когда она забирается очень высоко и превращается в барство. Наверное, потому, что все мы из крестьянского племени, условная интеллигенция в первом поколении и понимаем, что советская власть разрушила для многих из нас социальную предопределенность, быть только крестьянами. Чего не говори, коммунисты пришли в крестьянскую страну. И сталинское время хорошо помню, как в школе давали кусок черного хлеба и сверху высыпали на него чайную ложку сахара. В 43-м году я пошел в школу. Дежурный по классу перед каждым днем занятий рассматривал у всех нас ногти и руки, чтобы были чистыми. Прогуливал школу в детском зале Библиотеки имени Ленина. Зала такого в библиотеке нынче нет. А библиотека, кстати, ни на один день не закрывалась и в войну. Это к проблеме большевики и культура. В то время мы не только учились считать столбиком, но и привыкали считать залпы первых победных салютов. Окончание войны, май 1945-го я встретил в Калуги, куда мать отослала меня, потому что у тетки, которая в Калуге жила, была корова. В Калуге, на Оке я впервые увидел ледоход. Победа почти с ним совпадала.
Клянусь, я до сих пор не понимаю, как я выплыл из той жизни, из крошечной комнаты с фанерными стенами, куда нас переселили после ареста отца. Дом с мрачным подвалом, с заселенным чердаком, с двумя кабинами туалета на сто человек и одним телефоном на всех в общем коридоре. Что там нам принесла оттепель? Да как-то и в своем трехэтажном доме в Гранатном переулке возле Дома архитекторов мы не очень ругались и жили неплохо: русские, татары, евреи, соседка была даже эстонкой. Радовались, когда в наш старинный особняк провели газ. Кухонь не было — плиты стояли в коридорах. Каким-то образом я поступил в Университет, на заочное отделение филфака. Конечно, мог бы оказаться и в ремесленном училище. Меня очень прельщала форма, которую в училище давали, ремень, и двухразовая кормежка. Может быть тогда и начинался «развитой социализм»? Или просто тогда была молодость?
Мне и в Университете был скучноват роман «Доктор Живаго»? Это была не моя жизнь. А вот «Гамлета» Николая Охлопкова в театре Маяковского я запомнил, да и сейчас помню и огромные ворота Эльсинора и Евгения Самойлова, вращавшего своими огромными глазами. О литературе в университете рассказывали разное, но у каждого из нас была своя голова на плечах. В университетское время я впервые открыл Пруста, книги были из личной библиотеке Ильи Ильфа. К сожалению, Саша Ильф уже умерла. Жизнь была невероятно интересной, и в университетском поэтическом сборнике, я оказался вместе и с Владимиром Костровым, с Дмитрием Сухаревым, и со Станиславом Куняевым. Я до сих пор не могу понять, как мне удалось пробиться через строй этих быстрых ребят Гладилина, Аксенова в журнале «Юность»? И моя жизнь как писателя началась не с романа «Имитатор», а с повестей в «Юности», сюжеты которых мне рассказывали девушки, не знавшие, что я эти повести написал. Но ведь жизнь тогда еще только начиналась. Хрущев говорил о кукурузе, Брежнев получал ордена. Дети маршалов, дети бывших политических деятелей и сегодняшних министров издавали подпольные журналы и писали политические песни. Это всегда помогает при смене курсов. Меня всегда интересовало, как сытые люди быстро меняли убеждения. Перед перестройкой никто не могу умереть от голода, даже отчаянный бродяга, потому что на хлеб и молоко можно всегда было сдать четыре бутылки. А разве кто-нибудь думал, как его будут класть в больницу, если он заболеет и как станут хоронить, если умрет! И как и где, и на что? А почти пожизненное рабство ипотеки? А власть банков? Может быть свобода в том, чтобы не думать о своем будущем? Многие мои сверстники могу воскликнуть: в какое жуткое время мы живем! Слава Богу, что еще живем! Необразованные министры, но все говорят по английский. Яхтам, дворцам, машинам — не завидую, я уже в словарях и энциклопедиях, а их детей, которых сейчас называют мажорами и детьми олигархов, через некоторое время будут называть детьми воров. Сначала все разрушили… Это сделали не большевики, это сделали реформаторы… Вот теперь восстанавливаем, военную промышленность, самолетостроение, флот, фармацевтическую промышленность, продовольственную безопасность, кинематографию. Воровство губернаторов и министерских любовниц не удивляет, это следствие общественного умонастроения и верховенства закона. За двадцать пять лет не случилось ни одного литературного произведения, о котором говорила бы вся страна. А раньше были. Здесь тоже надо восстанавливать, как и кинематографию и многое другое, что назвалось духовной жизнью. Впрочем, последнюю восстанавливать очень трудно, потому что для этого нужна некая общая и выстраданная обществом идея жизни. На одном антисоветизме далеко не уедешь. Антисоветизм – это легкая добыча. А идея, чтобы было больше наворованных денег — это не русская идея.
В повести «Стоящая в дверях» вы показали себя писателем, глубоко понимающим женский характер. Как Вам кажется, можно ли говорить, что линия женские образы русской классики – Татьяна, Анна, Аксинья, Маргарита в каком-то смысле родней сердцу русского читателя, чем образы мужские. Мы называем героинь по именам, в то время как мужчины всегда под фамилиями – Онегин, Печорин, Обломов, Раскольников, Андрей, обязательно, Болконский, Пьер, непременно, Безухов.
Недавно я выступал на одном молодежном форуме, где представлявший меня знаменитый критики и публицист Александр Казинцев как раз вспомнил об этой повести «Стоящая в дверях», о которой я и забыл. А если и вспоминал, то в связи с тем, что в свое время другой наш отечественный критик Михаил Петрович Лобанов зорко отметил, это еще до всех чеченских войн, что в это повести впервые в современной литературе появился образ хищного кавказца, приехавшего в Москву, как добытчик и охотник в джунгли. Казинцев эту повесть связал с другим обстоятельством, вспомнив и мои издаваемые год за годом Дневники. В случае с «Имитатором» это было ликование либерального лагеря, в случае со «Стоящей в дверях» праздновал лагерь патриотический. А тут еще выходящие год за годом Дневники. Их уже 12 томов . Да и последняя моя романистика, по словам Казинцева, показали, что Есин писатель марафонец, а не писатель одного произведения. Работать, ребята надо, тогда все и придет.
Что касается знания женского характера, он в России, по сути, един, потому что всегда победителен в своем глубинном страдании и своем моральном превосходстве. И мужчине ли его не знать! Он, этот характер, всегда выражает самую справедливую, глубинную часть русского мира. Даже мира мужского, потому что именно к ней, к женщине в критическую минуту всегда приходит, возвращается или приползает мужчина, и, у ее колен в зрелом возрасте или, уткнувшись в ее колени мальчишкой, находит мир и прощение. Власть женщины над мужчиной в русском мире бесконечна. И она заслужена не только ее своей крепостью: — Коня на скоку остановит! - Войдет в горящую избу! - Сядет за штурвал бомбардировщика, летящего на Берлин! Она умеет быть твердой, где нельзя быть слабой — Я другому отдана и буду век ему верна! - и торит мужчине, муже, сыну, внуку путь к высокому и духовному без чего дичает и прекращается жизнь. Богородица недаром покровительница России.
В вопросе журнала очень интересная точка зрения и остроумные наблюдения, которые стоит развернуть. Я уже не говорю, применительно к литературе, что основным потребителем и читателем ее уже давно стали женщины. Но и на смену мужскому героическому началу пришел героизм другого, женского, облагороженного рода. Если говорить о толстовских Болконских, то самым лучшим представителем этого рода я считаю княжну Марью с ее лучистыми глазами и моральным ригоризмом. Что касается соприкасающихся с ней по роману героев, то один заражен тщеславием, другой ели излечился от нелепого мудрствования. И все они, как в перхоти, в недостатках, еще терпимых в облагораживающей все литературе, но убивающих все живое в жизни. И в этом прозрение литературы. Ее великих женщин мы любим по именам, ее мужчин, отстраняясь от них, называем по именам. Хотите продолжения? Оно на нашем телевидении, где на десятки проворовавшихся и потерявших честь губернаторов, мэров, администраторов, бизнесменов лишь как странный и нелепый феномен практически одно женское имя министра, когда-то занимавшегося лизингом с.х. машин.
Стало общим местом мнение, что в последние годы очень изменилась роль писателя и самой литературы в жизни общества, а в чем на Ваш взгляд выражаются эти изменения? И, может быть, они к лучшему?
А диалектика? Сначала давайте о лучшем. Разве в советское время нас не раздражали эти сытые писательские начальники, так хорошо и удачно впаривающие нам, как классику свои средние и занудливые сочинения? А как хорошо они устраивались сами и устраивали своих детей. Как плотно заселяли с женами и присными и дома творчества, гнездились в Переделкино и Внуково, распределяли машины и квартиры. Правда, за гонорар с книги, которая у тебя выходила в советское время, можно было скромно жить три года. Настоящая-то литература, как акт познания жизни, все-таки существовала. Он мастилась в Вологде, Архангельске, Иркутске, Красноярске, в закромах Трифонова и Тендрякова. Что сейчас? Начальство вроде исчезло, писатель, как и положено, остался один на один с жизнью. Но разве за двадцать пять лет новых времен появилось хоть одно произведение, которое бы, как раньше, в былые советские времена, было прочитано всей страной? Теперь другие писатели, дети нехитрого рынка и подлой книжной торговли втрюхивают публике иные ценности. Романы, которые читаются единым духом, но забываются мгновенно. У писателя выбор: продолжать ли свое жреческое дело или сдаться. Можно, конечно, счастливо обслуживать неправду, что всегда оплачивалось высоко. Нет, говорят, цензуры, но капитал защищает себя лучше, чем мнимый тоталитаризм, взрастивший и «Тихий Дон», и «Молодую Гвардию» и «Мастера и Маргариту». Писателя лучше и вернее убить в его собственной мансарде, завалив листами его ненапечатанных книг. Ау, властитель дум и народный пастырь! Ты, кажется, призывал к справедливости и подсчитывал, как мог бы благоденствовать, если бы твои сочинения набирали и печатали за рубежом? Твои внуки теперь рабы ипотеки, а твои ученики и последователи уже давно сжали литературу до диалога СМСок, выдаваемых за соль истины. Менялы уже давно хозяйничают в Храме, а паства говорит языком сериалов и без убийства и адюльтера не видит литературы. Она уже давно говорит на эсперанто денег и твои построения ей чужды. А вдруг все-таки нет? Литература все-таки так укоренилась в жизни, что потопить ее трудно. Страна такая — она всегда алкает правды.
Тургенев как-то сказал: если мой герой встретил случайно в пустыне льва, то он побледнеет и броситься бежать, герой Достоевского покраснеет и останется на месте. К кому присоединится Ваш герой?
Мой герой жертвенен, он, пожалуй, не боится смерти и верит, что каким-то немыслимым образом высшая справедливость восторжествует. Мой герой готов ворошить жизнь, быть правдивым, справедливым, изворотливым и лживым, он противоречит сам себе, но всегда он уповает. Мой герой готов приспособиться, но всегда знает и боится, что за все воздастся. Подобное я всегда чувствовал и, по опыту прожитого, - знал. Собственно такого я его и люблю. Он стеснителен и боится обидеть кого-либо с глазу на глаз, но! - на миру и смерть красна — публично может сказать все, что думает. Может быть, он просто похож на меня? Многие читают мои «Дневники», которые вдруг стали публичным. Конечно, проще высказаться через тридцать лет после смерти и никого уж в таком случает не обидеть. Но у русского всегда есть темперамент истины, чтобы сказанной было не в овине, а сейчас, сегодня и здесь. Один очень известный критик как-то написала: зачем, дескать, Есин делает к каждому тому своих Дневников словник. А затем, чтобы время ничего не закрыло — по грехам пусть воздастся. Я даже предполагаю ко всем томам Дневников сделать общий словник. И это будет и история преступлений власти, и подлости в литературе и многое другое. Жизнь ведь состоит не только из литературы. В Дневниках я не очень стеснялся. А что касается льва пустыни, я готов, я смертен, пусть лев плотоядно облизывается...
Пришвин написал в одной анкете: родился я в Ельце, но своей родиной считаю «капитанскую дочку». Есть ли в Вашей жизни литературное произведение дорогое Вам как родной дом.
Недаром в свое время было сказано о любви к родному пепелищу и любви к отеческим гробам. Мне уже много лет, и время подошло высказать сокровенное. Родился вроде, по документам, в Москве, но родина, подлинная и настоящая все-таки исчезнувшая навсегда деревня. Много лет думаю, как летом поеду в Рязань, а потом до Сасова на машине — ведь не очень долго. Недалеко село, в войну была еще и белая церковь с колокольней, Огарево-Почково. Колокольню было видно из Безводных, здесь мое сердце, сюда прикипел первым детским воспоминанием. Овраг, поле, колкое осеннее жнивье. Но деревни-то уже нет, нет ни избы Егора Конушкина, дяди моей матери, ни дома моего прадед, ни кладбища, его, говорят, распахали, но это - тайное желание — остановиться навеки именно там, под низким и серым небом. Как же запомнилось все, что было тогда! Как отец приезжал на грузовой машине за нами, отец и брат ехали в кузове, я в кабине у матери на коленях. Переправа на пароме через Оку....
Что касается другой, литературной родины, то, конечно, здесь и все та же «Капитанская дочка». Вечные образы: Маша Миронова и Петруша Гринев. Гений даже в выборе фамилий. А каков сюжет — история любви на фоне народного бунта! И каков Пугачев, вопреки официальным канонам описания этого бунтовщиков. Профессия или Бог нашептал все это в ухо гению? А «Герой нашего времени», который и опередил всю тогда современную мировую литературу. Из шинели Грушницкого родился психологизм и сегодняшний рефлектирующий герой. Но все-таки Гоголь! Ну, конечно, Гоголь! Как укладывает, как вминает одно слово в другое, как подгоняет, словно циклопическая каменная кладка где-нибудь в легендарном заморском Куско. Подземные и вечно бьющиеся силы родного русского языка. Этому изменить невозможно.
Вы долгие годы работаете в Литературном институте, как на Ваш взгляд меняется тип студента, становится интереснее, или бледнеет, в чем особенность самого современного студента?
Меняется, но и я меняюсь вместе с ним. На первой консультации при приеме в институт я предупреждаю, профессия опасная, из курса в большую литературу уходят два-три человека. Остальные, конечно, тоже оказываются пристроенными, но помните... Поминаю даже личную жизнь... И все равно - идут, учатся, дерзят, надеются, потом считают это лучшими годами своей жизни. Нынче студент приходит очень независимый, с компьютером, которым управляет и который, кажется ему, все решит. Помню студента, который еще до начала перестройки, не попав в институт, из Днепропетровска каждую неделю ездил в Москву, чтобы посидеть у меня на семинаре. Сейчас прекрасный профессионал, его замечательный роман «Русалия» недавно выходил в издательстве «Терра». Помню профессионалов, настойчивых и углубленных в искусство. Сережу Самсонова, изысканного по стилю мальчика, года четыре назад был одним из финалистов «Нацбеста». Помню Виталия Амутных, кажется в прошлом или позапрошлом году ставшим лауреатом годовой премии за публицистику в «Литературной России». Год назад закончил Миша Тяжев, ставший к пятому курсу автором трех толстых журналов: «Нового мира», «Октября» и «Знамени» и к концу учебы ставшем лауреатом Бунинской премии. Все начинали как будущие гении, все знали, все читали, о всем имели собственное мнение, потом поутихли и стали профессионалами. Каждый работает, как грек на галерах. Как известно на греческих галерах не было рабов, гребли граждане, писатель всегда работает на себя. Студент всегда нов, всегда лучше и умнее тебя, всегда дерзок, но ты опытнее. Ты уже наделал ошибок и можешь предостеречь. Рядом со студентом все время приходится учиться; и еще неизвестно кто кому дает больше.
Вы обладатель большого количества самых разных литературных премий, какую, по Вашему мнению, играет теперь роль в литературном процессе институт премий. Формирует вкусы читателей, или это всего лишь превращенная форма гонорара, ибо те, кто должен их платить – издатели, их не платит.
Кто теперь помнит первого лауреата Букера и его роман? Я помню, но я-то садо-мазохист, читаю почти все. Скучный роман, а председателем жюри была знаменитый новомирский критик. Политическая подоплека этого решения бросалась в глаза сразу. Так оно начиналось, так оно дальше и пошло. Кое-какие премии пытались быть самостоятельными, но их быстро укорачивали и встраивали в ряд.
Еще с юности, когда стал работать, на вопрос, что хочешь: денежную премию или почетную грамоту, всегда отвечал, как и положено идеалисту, хочу грамоту. Деньги уходили, а память о хорошо сделанном, оставалась и помогала жить дальше. Каждая премия, когда есть деньги, тоже хороша, каждая премию утверждала тебя в юношеском решении потратить жизнь на литературу. А деньги уходили, если оказывались, на сосредоточенность, иногда, чтобы выпустить следующую книгу. На Дневники ушел президентский грант, а в интернете «Дневник Не-ректора» стоит раз в пять дороже, чем автор сдавался том книгопродавцу, больше тысячи рублей. Это еще одна иллюстрация к положению писателя в стране.
Никакого вкуса у читателя премия воспитать не может, потому что лучшее часто остается за премиальным процессом. Примеров здесь масса, начиная с Нобелевской для Толстого и избрания в академики Горького. Иногда я в качестве члена какого-нибудь жюри тоже участвую в премиальных гонках. Тогда внимательно слежу за тем, что делается вокруг. И удвляюсь, как одни и те же книги одних и тех же авторов переходят из одного жюри в другое. Ощущение, что у каждого такого «выдвиженца» есть специальный штата, который заполняет анкеты и переносит книги по разым адресам. А пишет -то в этом случае счастливе когда? Раньше мне казалось, что где-то на олимпийском ряду сидят люди, олимпийские боги, которые кого-то выдвигают и предлагают наградить. Я палец о палец не ударил, когда мой старый роман «Имитатор», напечатанный в «Новом мире» практически прочла вся страна. Я уж не помню, кого из бонз Союза Писатлей тога награждали. А кому нужен был начинающий автор, который так ловко разоблачал двойственную природу власти в искусстве. Как-то все минуло и не вызвало больших сожалений. А жалко, тогда я еще не знал приписываемых Пастернаку слов, что писатель должен навязать себя эпох и обществу. Но здесь у каждого свои привычки.
Что в последние годы привлекло внимание Ваше в литературе, что порадовало, что разозлило, что вызвало скуку?
Скуку вызывает коммерческое, таланливо подделывающееся под настоящее. Но какие ловкачи! Вызывает скуку так мило разворачивающиеся крошечный сюжет в длинную пустоватую рефлексию. Все это было открыто еще сто лет назад, а сейчас превратилось в нанизывание слов. Скуку вызывают многочисленные премиальные романы, где небольшая история вмазана в историческую рамку. Штамп хорошо известный, как известен и образец. Лучше с Гражданской войной или Гулагом. Джон Фаулз в «Волхве» делал это лучше и оригинальнее, но там антика и испуганные нимфы. Скуку вызывает раскапывание гробов с тенями былого и обвинениям истории. Самые расхожие фигуры для тотальной и востребованной критики — это Ленин, Сталин, декабристы. Все по прежним моделям: раньше это был Николай II и Керенский. Хоть бы кто заговорил о замашках времени и вспомнил Великую Французскую Революцию, голову мадам Ламбаль, подруги королевы на пиках еще тех, давних революционеров и либералов. Хоть бы кто вспомнил Английскую революцию и Кромвеля, и задумался, на чьем запасе мы еще сейчас живем. Революция — это всегда кровь, а бескровная - это еще хуже, потому что здесь больше покойников, такая революция душит экономикой. Знаменитый крылатый крейсер «Лебедь», построенный тридцать лет назад, все еще лучшее военное воздушное судно в мире. Но как скучно об этом писать! И как неполиткорректно!
Но жизнь все равно прорывается сквозь бронированные плиты идеологии денег. Ни одного читающего члена правительства! Поверх «Букеров», «Нацбестов», «Больших книг» проплывают иногда замечательные и умные книги, которые воспитывают сердце. Мои любимцы это Валерий Попов из Ленинграда и Борис Якимов из Калача. Я люблю читать и читаю все, что пишут друзья: каждый роман Юрия Полякова, не всегда коммерческий успех противоречит качеству литературы; я смотрел почти все его пьесы, здесь всегда замечательный язык и мастерски написанная реплика. Я читаю Юрия Козлова, Захара Прилепина и Сергея Шергунова; мне очень нравятся последние рассказы Павла Крусанова и личное бесстрашие прозы Андрея Аствацатурова. Я сожалею, что в этом году, не состоялся финальный этап международного конкурса Пенне, где я был членом жюри. Там вышли в финал замечательная повесть Олега Ермакова «Чеканщик» и роман моего ректора Алексея Варламова «Мысленный волк», напечатанный в «Октябре». Я люблю экспериментальную последнюю новомировскую прозу Дмитрия Данилова и Андрея Лебедева (?). Назову и самого любого моего современного автора, которому лет двадцать назад я подписывал диплом об окончании Литинститута, - это Фарид Нагимов.