Валентин Устинов
Удивительные встречи с Валентином Устиновым никогда не изгладятся из моей памяти. Даже в старости он высок и красив. В зрелости был, наверное, несколько надменен, отрешен. Но чаще увлечен и совсем не по-земному снисходителен и добр. Он говорил, что ничьих стихов не разбирает, просто отмечает: нравятся, не нравятся. И как-то по-детски восхищался собственными стихами. Это было восхищение человека честного. Действительно, есть чем восхищаться, и он это знал. Долгие, долгие вечера провели мы в Переделкино. Восхитительное место, достойное повести.
Мы дружили. Он считал меня своим учеником. Написал короткое предисловие к моей последней книжке. Я горжусь этим. После его рассказов я довольно хорошо представляю его жизнь. Во всяком случае, мне так кажется. «Если бы ты знал, Слава, из какого ужаса я поднялся!» – рассказывал он. В войну, ту самую — Великую Отечественную, он был беспризорником. Бродил по дорогам и не знал, как выжить. Семейные вымирали от голода, а тут маленький мальчик, один.
«Мне всю жизнь снился кошмар!» – поведал он однажды. – «Огромное синее, синее небо, солнце, и на небе три точки. После этого меня охватывал такой ужас, что чаще всего я просыпался в холодном поту. И только сейчас в старости понял, что это было. В детстве я на год с лишним потерял память. Очнулся через год от того, что в детдоме какой-то парень, показавшийся мне тогда очень взрослым, раздавал мальчишкам куски селедки. Я был самым маленьким и видимо не надеялся ничего получить. А селедка тогда была желаннее всего на свете. Мы все были до боли, хронически голодны. И вот неожиданно получив ее в руки, со слезами на глазах я снова обрел память. Потерял же я ее в поезде. Нас с братом эвакуировали из Ленинграда, и наш поезд разбомбили. Только сейчас я понял, что точки на небе – это фашистские самолеты, приближавшиеся к поезду с детьми.
После я несколько раз обретал и терял детдом. Но кончилось тем, что юношей я уехал на юг, в тепло, и устроился на завод. Я был практически дистрофиком. Дефицит массы тела – огромный. Я очень уставал и не мог выполнить норму. Это отмечали и урезали зарплату. Есть становилось не на что. Так я попал в замкнутый круг. Я умирал.
Только сила воли спасла меня. Несмотря на недоедание, я начал заниматься спортом. Качаться. Пошел на греблю. И постепенно начал выполнять, а потом и перевыполнять норму. Появились деньги. Я окреп.
Немного войдя в возраст, я перебрался в Ленинград и увлекся комсомольской работой. Попал, как тогда говорили, в номенклатуру. Интересно, что к формированию комсомольских лидеров тогда подходили очень тщательно. Нас учили иностранному языку, танцам и приемам боевого самбо. Все это было очень увлекательно. Однако через некоторое время единственной моей целью и любовью стала поэзия. Не желая превращаться в чиновника, я собрал вещи и уехал на север, это был единственный способ выйти из комсомольской игры. На севере стал печататься в местных изданиях и потом, уже довольно известным, рванул в Москву».
Как-то Валентин Алексеевич рассказал мне трогательную историю, которая очень точно характеризует его. Он отдыхал на юге и писал поэму. Увлеченность была такая, что он все время ходил словно в забытьи.
И однажды ему встретилась девушка. Своей искренностью, чистотой, красотой юности она тронула его сердце. Он влюбился. Через многие годы он вспоминал это чувство с восторгом. Им было хорошо вместе, но любовными их отношения не стали. Я, естественно, спросил: почему так произошло. И он ответил очень неожиданно: «Ты знаешь, я ведь писал поэму, и боялся, что любовь помешает поэзии».
Поднимая тост, Валентин Алексеевич всегда говорил: «За наше счастье! За то, что мы занимаемся самым важным делом на земле – СЛОВОМ!»
А сколько рассказов было об известных поэтах, о троице друзей – Ярославе Смелякове, Павле Васильеве и Борисе Корнилове, о Михалкове, Пастернаке, Ахмадулиной.
В 2015 году я даже несколько дней жил на его даче. Между нами завязывались долгие ночные разговоры. Один такой разговор был записан мной на диктофон.
Я тогда начал читать свои стихи, напечатанные в журнале «Москва»
– Слушай, ты меня просто радуешь сегодня, – заговорил Устинов. – Или я соскучился по стихам. Надо же. Как интересно движется русская поэзия. Это ж ведь стихи, которые ты прочитал... В них таится… всё сокровенное о русской земле и русской душе. Вот ведь в чём всё дело-то.
– С кем Вы дружили? – спросил я Валентина Алексеевича.
– И мотало же меня всю жизнь от Даурии до Туркестана. Мне очень нравится этот монолог Сухова. Нет, у меня друзья были. Были хорошие друзья, с которыми я не как с поэтами составлял единую коалицию, а те, с кем можно было посидеть за столом. С кем я очень дружил – с замечательным талантливым человеком Владимиром Башутовым с Алтая. Это один из лучших лириков в России... Очень дружил с Виктором Горном. Это литературовед, он был заведующим кафедрой в Барнаульском университете. Витя Горн, он немец. И уехал в Германию. Я однажды в Германии его встретил. Он плакал и говорил: «Валь! Если б ты знал, как я здесь тоскую!»
А Сашка Родионов! Я с ним много встречался, дружил.
В поэзии был только один, кто со мной вечно спорил, Юрка Кузнецов. Вот он все время пытался доказать всем и мне тоже, что он – первый поэт России. А я и не возражал. Будь первым, мне-то что! Я в то время писал своё «Пятикнижие», а это огромный труд.
– А вы встречались? Выпивали?
– А як же ж! Все было у нас, было много веселого и озорного, и так далее.
Помню Мишу Вишнякова из Читы.
– А что было веселого?
– Шутили. Читали. Вот такие отрывки, как ты про Тёркина. Дружил я еще с «националами». Весёлые были ребята. Балкарский талантливейший поэт, из Кабардино-Балкарии, Кулиев. Расул Гамзатов.
– А правда говорят, что Расул Гамзатов – это в основном заслуга переводчиков?
– Да, есть переводчики, но это выдумка самих переводчиков. Он был талантливым человеком.
– Его ведь Роберт Рождественский переводил?
– Мало ли кого я сам переводил. Я многих из них переводил. Зарабатывать-то надо было.
– А какие-то смешные случаи помните?
– Помню. Почему же. Они были более озорными, чем в наше время. Я прихожу к Михаилу Дудину. У меня к нему дело. Мне надо жену прописать в Ленинграде. А Дудин так рад меня видеть! Он наливает по полрюмочки и говорит: «Ну, давай по полрюмочки! Помогает!». «В чем помогает?» – спрашиваю. «В том, чем надо!» – говорит. А встретились мы в Ленинграде не далеко от Петропавловской крепости. Он же депутатом был, героем труда. И Дудин смеётся и читает:
«Михаил Александрович Шолохов
Для нормальных читателей труден,
И поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин».
И Дудину же принадлежит эта хохма, он рассказывал: «Расул Гамзатов не умел пить… начинал приставать к женщинам. Однажды, мы тогда приехали на какое-то мероприятие в Москве, жили в гостинице «Москва». Выпили. Потом он (Расул Гамзатов) завалился на постель в гостинице и заснул. Утром вдруг стук в дверь. Открывает дверь, а там Дудин. Дудин говорит: «Расул! Тебе от поэтессы телеграмма пришла». Расул опомниться еще не может: «Какая телеграмма? Какая поэтесса?»
А вот, говорит, текст – и достает телеграмму:
«Я Гамзатова Расула
И раздела и разула.
Почему ж меня Расул
Не раздел и не разул?
Фазу Алиева»
Он взял эту телеграмму, бычьими глазами посмотрел на неё и сказал:
«Почему, почему, да пьян был, почему же еще».
– А Фазу Алиевой там и вообще не было?
– Нет. Фазу Алиева была очень скромная женщина. И не было её там. Я это тебе к тому рассказываю, что люди весело жили, военное и старшее поколение.
***
Много Устинов рассказывал о своей родине, речке Луге, селе Вольная Горка, Змеиных болотах.
– Когда мне были считанные годки мы в этой речке Луге в озерах, где она питалась, занимались рыбалкой, ловили щук… А когда ее прорезали, рыба там осталась, но это было уже не то. Там велись торфоразработки. Специальная машина резала торф на куски, а люди собирали и складывали эти куски в горы.
Как-то Валентин Алексеевич сказал.
– Я понял, ты просто хочешь меня запомнить.
– Да, мне интересны Ваши впечатления, воспоминания.
– А я их все записал в стихах, поэмах. Я ведь редкостно счастливый человек. Я ведь не просто пописывал стишки… Я ведь перекати-поле. Человек, не имевший ни дома, ни пристанища, ни даже друзей не имевший практически. Я тебе коротко расскажу, а потом может быть и поподробнее… В Вольную Горку, я ездил всегда в августе в отпуск к бабушке. Других людей у меня не было. А добираться до Вольной Горки (там как раз начались торфоразработки) из Ленинграда и не далеко, и в то же время сложно. Нужно было сначала доехать до станции Рогавки... В Рогавке – дожидаться мотовоза. Ну, узкоколейка такая. И на этом мотовозе ехать до Тёсова-2. Приезжал я туда глубокой ночью. Август, ночь. От Тёсова-2 до Вольной Горки надо было шлепать семь километров… мимо Мокриц, мимо Лужского, мимо Могил (ударение на «о»). А Могилы – это молодое кладбище было. И вдруг натыкаюсь: поперек дороги идет черная большая кошка. Красавица, остановилась посреди дороги, лапу подняла, смотрит на меня и ухмыляется. И думает, а что же я тут буду делать? И вдруг понимает, да ничего я не буду делать. Если я убегу, поверну сейчас, то я никогда этого не забуду, да и мне не простится. И вот кошка стоит, поднявши лапку, и я стою. И она убежала...
– Да. Вырос-то я и воспитался в волшебных местах. Вот дед Василий был настоящий барон.
– А как фамилия его была?
– Михельсон. Потомок того, что разбил Пугачёва. Иван Иванович Михельсон дал 20 сражений за тридцать дней и расколотил Пугачёвское восстание. Все это надо записать.
– А какое родство с Михельсоном? Это по отцу?
– Нет. По маме. Я не знаю этих вещей точно. Многие иногда спрашивают… Я ездил с младшим братом моей матери на Череменецкие озера. Там же ведь монастырь. Это все связано с моими предками. Я помню, мы сидим в избе, и хозяин избы, оказывается, помнит рассказы о моём деде Василии. Оказывается, моему деду Василию Михельсону, – тут все села, все окрестности принадлежали ему. Он имел два георгиевских креста, был полковником кавалерии царской. Участвовал в Брусиловском прорыве. Он пол Луги нагнал пленных австрийцев. И это все помнили. Пленные австрийцы и венгры пытались соблазнить местных женщин, а местные ребята с ними дрались. Там похоронена моя мать Валентина Васильевна. Я очень хотел в этом году поехать туда к ней, но к сожалению…
В то лето Устинов незадолго до моего приезда из-за постоянных головокружений упал и сломал себе ребра. Я, пока жил в Переделкино, старался ему помогать. Никогда не забудутся эти разговоры. Ночное небо Переделкино.
Ярослав Кауров