Обломки кораблекрушения, или Хаос созидания-10
* * *
Постоянно приходится преодолевать соблазн многоговорения. Всё точнее выстраиваю и организовываю сюжет. История должна быть в основе своей предельно проста, элементарна. Потому что сложность построения порождает ненужную эклектику Приходится отсекать очень многое, порою довольно остроумное, весёлое… Вот выброшенная черновая глава, отдельный рассказ со своим сюжетом…
«…Мне теперь проще вам всё объяснить. Вот, как вы говорите, человек попал в петлю. И в самую трудную минуту подкатывается к нему вежливый джентльмен с тростью старинной, набалдашник в виде серебряного льва, ласковый и говорит ни с того ни с сего:
— «Боборыкина продайте. Хорошую цену дам».
Начинает издалека, как видите. С Боборыкина. Потому что труднее всего эту распродажу начать. Психологически. А Боборыкина можно и продать, скучный писатель.
— «Сколько дадите? — говорит профессор. — У меня двенадцать томов, издание Маркса, В переплёте родном. Нечитанный…»
Цену набивает. Это, скажу вам, в прежние времена особо ценилось на книжном рынке. Чтобы именно «нечитанный».
— Знаю, — сказал Бубенцов. — Вроде девственности. Чтобы книга не открывалась.
— Именно так. А этот, джентльмен-то вежливый, ему без обиняков:
— «Сто долларей за каждый том. Всего, стало быть, за двенадцать томов — тысячу двести».
Интеллигент наш аж подпрыгнул на стуле от радости. А искуситель продолжает:
— «А знаете что, давайте вы мне вообще Боборыкина уступите, полностью».
— «Как это, простите, «вообще-полностью»? У меня, кроме этих томов, никаких больше сочинений его не имеется».
— «Вы не совсем поняли моё предложение, — говорит искуситель профессору, и поясняет: — Тут в высшем смысле. Речь идёт о духовном багаже. Я хочу купить у вас всё то, что дало вам чтение его скучнейших романов. То есть то, если можно так выразиться, духовное богатство, те изменения в самом строе ваших мыслей, которые вы приобрели от чтения Боборыкина. Хотя тут вполне возможен и духовный ущерб. Ведь, согласитесь, от чтения иных писателей только досада берёт. Какой уж там духовный прибыток? Не так ли?»
— «Это, к сожалению, сплошь и рядом».
— «Ну, вот видите! Я хочу избавить вашу душу от всего того, скажем прямо, духовного сора, что дал вам Боборыкин. Оптом. Не разбирая ни плохого, ни хорошего. Кота, так сказать, покупаю в мешке. Покупаю фикцию, а плачу реальными деньгами».
— «Боборыкин, ладно, я согласен, — кивает профессор. — Забирайте его из моего духовного мира полностью. Но, конечно, не по сто долларов за том. Это ведь уже не бумажное издание продать, а нечто иное… Расстаться навсегда…»
— «Конечно, вы правы, — говорит демон. — Тут я заплачу гораздо больше, нежели за бумажное издание. Итак, я хочу приобрести у вас всё то, что сочинил и привнёс в вашу душу писатель Боборыкин. Но таким образом приобрести, что и сама память о Боборыкине из вашего интеллекта изгладится. Как будто вы никогда не читали его и даже не слыхали такого имени. Согласны?»
— «Попробовать можно. Сколько такая операция, буде она состоится, может стоить с вашей стороны?»
А сам лихорадочно соображает. Да я, этого Боборыкина едва и читал-то, — думает он. — Десять, может, страниц. Зануда редкая. От меня не убудет. Подумаешь, Боборыкин. Продам, пожалуй…
— «Десять тысяч долларов! — громогласно произносит искуситель. — Это вдобавок к тем тысяче двумстам, что непосредственно я заплачу вам за материальную часть в виде книг».
— «Десять ты-ы… Согласен».
— «Итого. Одиннадцать двести. Получите, распишитесь. Прощайте».
Профессор приносит жене одиннадцать тысяч двести. Достоинство его восстановлено в семье. Праздник, радость.
Однако, проходит некоторое недолгое время. Кое-какие дыры семья залатала. Часть долгов раздала. Но прорехи всё ещё ужасные в бюджете. И тут снова в самый тяжкий момент является тот.
— «Пожалуй, взял бы у вас из духовного обихода ещё кое-что. Вы в этом смысле, человек чрезвычайно богатый, обеспеченный».
— «Что, например?»
— «Ну, хотя бы… Льва Толстого…»
— «Э, нет. Здесь вы хватили через край. Никогда и ни за что!»
— «Ясно. Чехов тоже не продаётся?»
— «Разумеется, не продаётся! Давайте чего-нибудь попроще. Тараса Григорьевича отдам. Признанный классик. Глядите, какое роскошное издание, с тиснением и барельефом!»
— «Хорошо. Сколько просите за классика?»
— «А сколько предлагаете?»
— «Десять тысяч. Валюта та же, доллары».
— «Давайте двенадцать. Для ровного, так сказать, счёта».
— «Идёт. Получите чек, распишитесь. Прощайте».
Опять в семье праздник, гармония и лад. И в духовном богатстве никаких прорех не заметно. Профессор даже и не заметил исчезновения классика из своего интеллектуального обихода. Как-то в компании запели песню «Реве тай стогне Днипр широкий…», а он не подпевает, забыл слова. Вернее сказать, как будто и не знал никогда. Как продал, так всё из интеллекта моментально изгладилось. Пустое место. Ему мигают, давай, мол, подпевай, а он лоб морщит и вспомнить не умеет, выпало всё. Впрочем, и сами поющие до второго куплета только добрались и бросили петь. «Чому я не сокил…» тоже, конечно, полностью выветрилось. А он и не обнаружил пропажи.
Проходит небольшое время. Снова является искуситель. Повадился уже. И снова в самый трудный момент. Теперь разговор проще. Скупает всякую литературную мелочёвку, но недорого. Низами, Якуб Колас, Леся Украинка, Мустай Карим... Всё это оптом. Но кое-что профессор и с некоторым колебанием отдал. Народников, к примеру, Глеба и Николая Успенских, Левитова. Мережковского отдал. Выручил ещё десяток тысяч.
И пошло-поехало. Визит раз в месяц. Отдаёт все второстепенное, почти не сожалея. Турсун-задэ, Агата Кристи, Писемский, Чингиз Айтматов, Иван Франко...
Оставляет в шкафах самое дорогое, золотое, бесценное. Вот как я нынче. Только я бесплатно на подоконник выставляю, а этот деньги гребёт. Целыми партиями продаёт. Но порой непонятная досада овладевает его сердцем. Жалость и досада. Однажды крепко сцепились с искусителем из-за Рабиндраната Тагора. Как будто бы ни с того, ни с сего. Посетитель как-то мимоходом помянул его, и сумму назвал с небрежением. Двадцать, что ли, долларов. И тут профессора вдруг заело. Нервный стал всё-таки. Глянет на опустевшие полки и дрогнет сердце. Думал теперь много по ночам, сомневался и рефлектировал. Правильно ли это? И чувствовал, что нет, неправильно. Вроде и пустяк, какой-нибудь — Жиль Блас, положим, или Тиль Уленшпигель, а расставаться жалко, ох жалко! Какой ни есть, а духовный багаж. А как продал — из внутреннего мира исчезает с концами. Пустое место остаётся. Ну и вскинулся, подхватился с кресла профессор, губы трясутся. Сорвался…
— «Как, в конце концов! Что значит Рабиндранат Тагор мелочёвка? Это высочайший взлёт, вершина…»
— «Да вы же всё равно не читали. Вы и строки не сможете процитировать».
— «Это не важно. Читал-не читал. Не тот критерий. Хоть бы и не читал. Но есть некое культурное облако…».
— «Ладно, ладно, ладно, — встал с места и искуситель, понял, что надо как-то замять истерику. — Оставьте Рабиндраната. Пусть будет».
— «Нет, почему же? — воспротивился профессор. — Пусть и этот продаётся. Чем он лучше прочих? Но сумма, сумма. По самой сумме мы можем судить о степени уважения к автору. У вас уж совсем неуважительно».
— «Хорошо, сотню накину».
Вот такая жизнь пошла. Профессор уже заранее из библиотеки выбирал, что бы продать. Тот приходил, осматривал. Спорили, торговались. Много чего ушло. Нарежный, Плещеев, Надсон... Советские шли совсем легко — Бабель, Островский, Эренбург, Кирсанов, Вознесенский, Евтушенко, Рыбаков, Тихонов, Багрицкий, Сельвинский...
И вот шкафы постепенно пустеют. Всё шире становятся прорехи там, где стояли некогда собрания сочинений. Профессор иногда подходит, оглядывает, прислушивается к себе. Внутри никаких изменений не чувствует. Как будто и не убыло ничего из духовного багажа. И вместе с тем с каждым разом всё легче и легче становится разлучаться с очередным автором.
Жена избегает разговоров на литературные темы. Она и прежде не особенно любила эти умные разговоры, а теперь и вовсе их не заводит и не поддерживает. Пару раз заметила, как растерянно глядит на неё муж, когда она случайно упомянула Жорж Санд и Марселя Пруста. Остерегается с тех пор этих скользких тем.
Семья снова живёт вполне полной чашей. Купили новую квартиру, машину, дачу, квартиру дочери. Запросы растут, деньги тают. Кредиты душат.
— Вот тут у вас дальше натяжка будет, — перебил Бубенцов. — И знаете в чём?
— Знаю, — сказал Покровский. — Я же не в первый раз об этом думаю. Знаю, что вы хотите сказать. Что самое ценное — Гомера, Сервантеса, Шекспира, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, то есть всё настоящее и великое, герой наш не отдаст ни за какие деньги. Потому что они составляют всю коренную духовную его основу. Фундамент. Тут я согласен.
— Ну вот видите! — сказал Бубенцов. — Вы верно отгадали мои возражения. Не отдаст он главного своего духовного скарба.
— А вот погодите, — усмехнулся профессор. — Представим себе ситуацию трагическую, безвыходную. Ситуацию действительного и серьёзного выбора. Выбора между жизнью и смертью. И всё у нас меняется! Представьте себе, жена его или там дочка любимая вдруг занемогла. Исследовалась, конечно, в самой лучшей и дорогой поликлинике. И там бац — болезнь нашли внезапно. Болезнь редкая. Лечение заграницей и дорогое. Миллион! Где возьмёшь? Ясно где. Ходы уже протоптаны, пробиты. Стоит жизнь любимого человека всей великой литературы? Или не стоит? И вопрос по-другому не стоит. Либо продаётся всё за этот проклятый миллион, либо умирает любимый и самый дорогой человек. Заметьте, умирает среди книг, красиво угасает. Можно даже произнести, как Пушкин перед смертью: «Прощайте, друзья!».
— Я думаю, нет, — сказал Бубенцов, представив, что умирает его Вера. — Нет, конечно. Не будет он хвататься за книги. Всё отдаст! Тут и думать нечего.
— Вот видите, — обрадовался Афанасий Иванович. — Так же точно и я подумал. Ситуация-то безвыходная! В итоге бесценных Толстого и Достоевского герой наш несчастный всё-таки продал. Да и всех остальных скопом, включая Вергилия и Гомера. Именно, чтобы добыть миллион на лечение жены.
Бубенцов стал отгадывать, что же теперь скажет ему Покровский о внутреннем мире героя, который вообще лишился духовного богатства. Оказался вне всей мировой литературы. Кое-что любопытное надумал он, и улыбка тронула его губы.
— Пожалуй, теперь герой ваш совсем иным человеком стал, — сказал Стёпа. — Освободившись-то от всего предыдущего духовного багажа. Я думаю, даже и внешне огрубел, округлился, поздоровел и опростился. Даже речь стала иной, более простой и внятной. «Хрена ли Гоголь этот, моголь. Жили с ним и без него не помрём…» И любимое выражение выработалось, характерное... «Шик, блеск, красота!..», к примеру…
— Пожалуй, тут выйдет ещё подлее, — сказал Афанасий Иванович печально. — Он вычеркнул из себя всю мировую литературу. Он огрубел в чувствах. И ему теперь безумно жалко миллиона, потраченного на лечение жены. А вы знаете, как скоро может поменяться любовь на ненависть?
— А жена его, предположим, Зоя Николаевна, давно рога ему ставит! — живо предположил Бубенцов.
— Но, впрочем, это уже слишком мы в психологию ушли... — опомнился профессор.
— Я так и представляю этого опростевшего человека, — увлекался ещё дальше Бубенцов. — Деньги он теперь стал называть «бабками», друзей кентами… Короче, совсем другой базар пошёл. Бабки полученные за библиотеку пересчитал, прикинул. Ну и бизнес забодяжил реальный, автомастерскую на набережной купил. Читать теперь совсем стало некогда. Когда тут читать всякую белибердень? Да и неохота. А на фига? Семья в сытости катается, бабло не переводится, канары-манары, мля бу… Да и вывод сделал вернейший, основанный на собственном опыте — от художественной литературы один только вред и никакой пользы!
— Всё так, — кивнул Афанасий Иванович. — Оно и понятно, пока интеллигентом был, ум посторонними вещами был забит, хламом всяким ненужным. Не любил и не умел тогда с деньгами обращаться. А теперь понимает кое-что. Дебит-кредит, приход-расход. Психологию людскую стал гораздо вернее понимать, без книг-то этих. Там писатели напридумывают, нафантазируют, накрутят. Некогда на пустяки эти отвлекаться. В реальной жизни всё ведь гораздо проще и понятней. Прост человек, дорогой ты наш Фёдор Михайлович. Прост как дважды два, даже и ещё проще, а ты там насочинял про него. Человек бабки делает. Какое тут чтение? Культурный уровень, грубо говоря, упал, а ведь от этого практического ума-то у него не убавилось. Наоборот, чётче всё стало. Да-да, нет-нет. Никаких колебаний и рефлексий. Он, правда, и слова такие позабыл — «рефлексия, нарратив, аллюзии, дискурс…», ну и правильно. На фига они? Выражаться он стал совсем, совсем по-иному. То «любезнейший», «соблаговолите», а теперь совсем иной стиль: «А чё такого, в натуре… Тут тебе не козел чихал, все ж таки…» И самое-то главное, что десятки, сотни, тысячи вокруг него таких же людей, каким он стал. Уверенных, не комплексующих, сроду не бравших книгу в руки. Но они-то ничего за это не получили, ни копейки и ни цента. А он — состояние нажил.
Жена скажет, бывало, в аэропорту где-нибудь или в зале ожидания:
— «Ты бы книгу какую прочёл хоть… Всё равно делать-то нечего».
А он отмахнется презрительно:
— «Книга мозги сушит».
Вот и весь сказ.
— Конкурента замочил без колебаний и рефлексий, — продолжил профессор. — Раскольников-то вылетел из внутреннего мира.
— История замечательная, — похвалил Бубенцов. — И с переменой характера вы остроумно описали всё. И с огрублением речи всё правильно. Духовность, так сказать, уменьшается, сходит на ноль. И в конечном итоге имеем грубого скота, владельца бензоколонки. Но как же тогда понимать — «горе вам, книжники и фарисеи»?
— Вы правы. Мы путаем понятия духовности и культурного воспитания. Мы ошиблись в самом начале. Мы назвали «духовным» багажом то, что на самом деле является всего лишь «душевным»… А здесь разница огромная! Серафим Саровский не читал всю эту профессорскую библиотеку, всех этих Шекспиров-Гоголей, и что?
— Да, не совсем складно получается. С бензоколонкой-то.
— Значит, сюжет повернём по-иному. Вот он продал всё, весь свой книжный шкаф, весь свой багаж культурный, скарб свой душевный. Теперь, по уговору, можно заново всё читать, начиная с азов. Напитываться опять книжной премудростью. А он взял Новый Завет и начал с него. Прочёл раз, два и понял, что ничего ему больше не нужно, никаких книг человеческих.
— И ушёл в монастырь?
— И ушёл в монастырь. В Тихонову пустынь под Калугой…»