Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Профурсетки в штанах

Шукшина нельзя представить себе старым. Он ушел от нас слишком рано и не успел состариться. Сказать, что его смерть в 1974 году потрясла всех — ничего не сказать. В первые дни после его гибели в Москву пришло более 160000 писем. Конечно, от преждевременной кончины никто не застрахован, но казалось, что такой человек, как Шукшин, может умереть, как умерли Пушкин, Лермонтов, Есенин, Рубцов, Вампилов, но… только не в своей постели. Вот когда стало ясно, как непросто давались Василию Макаровичу его конфликтные сюжеты, психологический надрыв его прозы! Может быть, правда о смерти Шукшина — в последнем его рассказе «Кляуза». Он не выносил хамства в любых его проявлениях. Человек миролюбивый и доброжелательный, он, однако, сразу выходил из себя, если становился свидетелем низости человеческой натуры. Как большинство из нас отреагирует на выходки злобной вахтерши в больнице? По-разному, в том числе так, как и Шукшин: «меня стало мелко всего трясти»… Но только немногие способны переносить незаслуженное унижение как нечто, от чего зависит вся дальнейшая жизнь: «Не знаю, что там со мной случилось, но я вдруг почувствовал: что — все, конец. Какой «конец», чему «конец» — не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое». Никакое сердце не выдержит, если каждый конфликт переживать до конца, до самого донышка! А Шукшин именно так и переживал, а потом еще и описывал, то есть заставлял себя переживать повторно.

Конфликтный в жизни, Шукшин и как писатель непредставим без конфликтного сюжета. Порой он носит чисто комический характер, как в незаконченной повести «А поутру они проснулись»: встретились два приятеля, загуляли и перепутали день, когда одному из них, сибиряку Коле, надо уезжать домой. Приехали поддатые на вокзал, вошли в вагон, отыскали нужное купе, а там все места заняты. Когда дошло дело до проверки билетов, выяснилось, что Коля «едет вчера». «Тут сибиряк Коля заволновался и стал показывать, что он в полном отчаянии и что необходимо срочно кого-то одного выкинуть из купе, ибо ему срочно надо ехать». Так, в конце концов, подгулявшие приятели и сделали: выкинули в окно сначала чемодан одного «дотошного гражданина», а потом и его самого, беднягу.

Но вообще истории в духе Зощенко не типичны для Шукшина, куда больше его волновали социально-психологические коллизии между людьми. Большая часть киноповести «Печки-лавочки» (1972), созданной по мотивам рассказов «Петька Краснов рассказывает», «Генерал Малафейкин», «Пост скриптум», происходит в поезде. Здесь что ни персонаж — яркий психологический тип. Вот «записной командировочный» Николай Николаевич — мстительный, трусоватый хам вроде вахтерши из «Кляузы» (характер, до конца дней не дававший покоя Шукшину). Подобные люди ищут себе жертв в людях простых, но стеснительных и непосредственных — таких, как Иван Расторгуев и его жена Нюра. «… Как-то сразу понял командировочный, что с этой парой можно говорить снисходительно, в упор их разглядывать, Нюру особенно, только что не похлопывать». Но в Иване живет то, что очень ценил Шукшин — и тоже до конца дней своих — природное достоинство русского человека. «Ивану страсть как неловко было, что деньги — где-то у жены «в чулочке», однако он простодушно признается: «Жена у меня боязливая… возьмут, говорит, да своруют наши рублишки…».

Человек, столь же непосредственный, как и Расторгуев, лишь понимающе посмеялся бы, но «образованцев» (по выражению Солженицына), испорченных городом, такое прямодушие почему-то только бесит: «Деревенские свои замашки надо оставлять дома. Раз уж поехали… к югу, как ты выражаешься, надо соответственно и вести себя… Или уж сиди дома, не езди». Тут и зависть примешивается: надо же, такой валенок, а туда же, на юг…

Всем своим творчеством Шукшин доказывал, что прямота есть безусловное достоинство русского человека, что она не только лучше интеллигентской уклончивости или, как сейчас говорят «политкорректности», но и единственно возможна по отношению к подловатым людям. Иван Расторгуев недолго терпел издевки «записного командировочного» и «срезал» его, да смешно.

«— А ты что это сразу в бутылку-то полез?» — неприятно удивился Николай Николаевич.

«— А вы что это сразу тыкать-то начали? Я вам не кум, не…»

Командировочный насильственно смеется, но ему уже не смешно, как всякому хаму и склочнику, поставленному на место: «Если вам сделали замечание, надо прислушиваться, а не хорохориться. Поняли? — Командировочный повысил голос. — Научись сначала ездить. Еще жену с собой тащит…

— А что тебе моя жена? — зловеще тихо спросил Иван. — Что тебе моя жена?

Нюра знала, что после таких вопросов — так сказанных — Иван дерется». Понял это и злосчастный командировочный, у которого «серьезно побелели глаза». Он еще пытается хорохориться, но тут Иваном произнесено «золотое слово», ставшее затем крылатым: «Профурсетка в штанах»!

Так Шукшин заклеймил целое поколение мелких, склочных, лицемерных, завистливых людей, сыгравших впоследствии огромную роль в распаде Советского Союза со своей неуемной, постыдной жаждой «колбасы» и «общечеловеческих ценностей». В одном из рассказов Шукшина, по мотивам которых были созданы «Печки-лавочки», литературный собрат Николая Николаевича, побывавший в Литве, с лакейским подобострастием часто и без нужды говорит: «А вот в Вильнисе… А когда я был в Вильнисе…» Сколько мы потом, в конце 80-х годов, увидели подобных добровольных лакеев! Не будь таких, быть может, политические режимы в странах Прибалтики не имели бы сегодняшнего откровенно фашистского характера.

Лакейство — вот еще одно свойство, совершенно невыносимое для Шукшина и его любимых героев. В «Печках-лавочках» проводник упрекает Ивана Расторгуева за то, что он (обманутый «конструктором» Виктором) принял профессора Степанова за вагонного вора:

«— Какой же он вор! Хоть немного-то разбирайся в людях.

— Ты много разобрался в том конструкторе… которого без билета посадил? — обиделся Иван на нравоучения лакеистого кондуктора. — Бегал тут… икру метал. Еще ухмыляется!»

Вероятно, именно ненависть к лакейству всех сортов и породила у Шукшина черту, свойственную некогда и Горькому: если приходилось ему выбирать между «благонамеренным» лакеем и человеком, преступившим закон, но умеющим ценить человеческое достоинство — свое и чужое, выбирал он последнего. Вагонный вор Виктор в описании Шукшина выглядит куда симпатичнее, чем Николай Николаевич. Именно с Виктором затевает Иван Расторгуев «коренную беседу», именно ему говорит слова, не потерявшие своей остроты по сей день: «Вот — городской человек. Вот нам говорят: давайте сравняем город с деревней. Давайте! Значит, для вас в городе главное что, деньги? Ну, значит, давайте и для деревни так же сделаем — деньги будут главными. А — хрен!.. Так нельзя… Что получается? Если я не поленюсь, я эти свои сто двадцать рублей завсегда вышибу. Так? Буду вкалывать с утра до ночи… а то и ночи прихвачу… Так?.. Правильно! Но один маленький вопрос: чем больше я получаю, тем меньше я беспокоюсь, что после меня вырастет. Вот».

В те годы, когда были созданы «Печки-лавочки», деньги еще не являлись мерилом всему, но проблема, что называется, уже назрела. А сегодня? Совершенно верно сказал об этом в интервью «Литературной газете» доктор социологии Е. Андрющенко: «Господство денег делает мир одномерным, безнравственным, создает новую форму рабства: кто не может расплатиться кошельком, «расплачивается собой». Забывается древняя истина: мера всех вещей сам человек, а не деньги».

«Чем больше я получаю, тем меньше я беспокоюсь, что после меня вырастет», — говорит Иван Расторгуев. Это, конечно, не о том, что надо меньше платить крестьянам. Это — о системе отношений в обществе. Другой герой Шукшина, доморощенный философ-государственник Николай Николаевич Князев («Штрихи к портрету»), с грустью пишет: «Я оглядывался вокруг себя и думал: «Сколько всего наворочено! А порядка нет». Так постепенно я весь проникся мыслями о государстве. Я с грустью и удивлением стал понимать, что мы живем каждый всяк по себе — никому нет дела до интересов государства, а если кто кричит об интересах, тот притворяется. Все равно ему свое дороже, но он хочет выглядеть передовым и тем самым побольше урвать. Я видел, как разбазаривается государство: каждый старается на своем месте». Словно о наших временах написано! В том и сила Шукшина: из «далека» семидесятых годов пророчески увидел он то, что подтачивало основы великой державы — Советского Союза.

Но сила большого художника не только в том, чтобы «назвать» какое-либо явление — это и публицисты могут. Художник создает волнующий, парадоксальный, порой непонятный образ, но именно такой зачастую дает толчок для глубоких философских рассуждений. Вот, к примеру, Князев: он ортодоксальный государственник, но в обществе, где у людей постепенно утрачивается державный инстинкт, он волей-неволей выглядит бунтарем. «Я позволил себе записать некоторые мысли, — говорит н-ским обывателям Князев, — и нечаянно уронил камень в ваше болото. Какое кваканье поднялось, Боже мой!». В равнодушном мире, живущем по закону «моя хата с краю», Князев ощущает себя Пугачевым: «Пугачева ведут! — кричал он. — Не видели Пугачева? Вот он — в шляпе, в галстуке!.. — Князев смеялся. — А сзади несут чявой-то про гасударство. Удивительно, да? Вот же еще: мы всю жизнь лаптем шти хлебаем, а он там чявой-то про гасударство! Какой еще! Ишь, чяво захотел!.. Мы-то не пишем же!»

Это невероятное совмещение в одном персонаже законопослушного гражданина и бунтаря (потому и бунтаря, что гражданина) невольно приводит к не менее неожиданной мысли: а может быть, революции и бунты возникали в России именно тогда, когда в государстве личное, эгоистическое начинало брать верх над общественным? Ведь, в отличие от Нестора Махно, другие великие бунтари из народа — Разин, Пугачев, а тем более, Сталин — не были анархистами. Шукшинский Разин говорит: «Я пришел дать вам волю», но это подразумевает свободную волю созидателя, труженика, а не вседозволенность разрушителя.

Начальник отделения милиции, куда привели разбушевавшегося Князева-Пугачева, оказался единственным человеком в Н., который решился открыть его тетради. «Начальник прочитал вступление и задумался. Потом отложил тетради в сторону — решил взять их домой и почитать».

Здесь прозвучала и надежда самого Шукшина: может быть, прочитают и власть предержащие, сделают выводы… Она не осуществилась при его жизни; не осуществилась, как известно, и после смерти… Но русские писатели, пришедшие вслед за Шукшиным, продолжают простодушно надеяться. На народ, на власть… Иначе в России нельзя. Иначе дело всей их жизни потеряло бы смысл. И тогда образовавшуюся пустоту духовной безысходности сразу бы все почувствовали самым болезненным образом — и народ, и власть.

Андрей Воронцов





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0