Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Служитель железной бездны

Максим Сергеевич Ершов (1977–2021) родился году в городе Сызрань Самарской области. Поэт, критик, учился в Литературном институте имени А.М. Горького по специальности «поэзия» (семинар С.Ю. Куняева). Лауреат журнала «Русское эхо» (г. Самара) в номинации «Литературоведение». Автор книги стихов «Флагшток» (Самара, 2011). Член Союза писателей России. Автор журналов «Наш современник», «Москва», «Юность», газеты «День литературы». Стихи автора вошли в двухтомник «Большой стиль» журнала «Москва», 2015 г. и альманах «Антология поэзии», издательство «У Никитских ворот», 2015 г.

Царство буржуа кончается победой фикции над реальностью.
Н. Бердяев, 1939 г.

Пелевин — сфинкс в чёрных очках; ходить вокруг него необходимо, ибо сфинкс этот состоит не из камня, но из смысла, да такого, мимо которого нам при всём желании не пройти. Этот писатель, принятый или не принятый читателем, понятый или не понятый им, значителен уже тем, что жёстко публицистичен, а количество правды, добытой им из человеческого мира и человеческой книжной мудрости, способно потрясать и бывалых. Своей ролью он напоминает Радищева, Чаадаева, Герцена. И Ленина, если бы Ленин писал романы. Правда (наряду с касторкой) — это та материя, которой позволяется быть горькой, — вот первое, что нужно помнить всем, кто Пелевина не читал, но осуждает заранее. Вторая банальность, которую мне хотелось бы напомнить по поводу этого писателя: нет пророка в своём отечестве. С этим вообще всё сложнее, так как пророк пророку — рознь. Именно в этом, втором, я и попробую разобраться в своём рассуждении о творчестве Виктора Пелевина в некоторой ретроспективе. Его работа 2015 года — «Смотритель» — подсказывает: время подведения итогов близко.

Философское пространство Пелевина велико до неприличия, и, как любая большущая галактика, не может не быть холодным, циничным, ведь человек по сравнению с ним слишком мал, следовательно, жалок. Пробождая отлично работающей головой сферы Господни и обретая всё новую власть суровых (суровых!) обобщений философского и политического порядка, писатель не устаёт «истязать» «тварь человеческую» и, конечно, Творца её. Кажется даже, что человечество не вынесло высоты, которая некогда была задана ему талантливой мечтой авторской юности, — такова у Пелевина сила отрицания действительного человека (общества, государства, мироздания). Страстность его такова, что остаёшься в недоумении, почему же столь большой и холодный авторский космос не выдерживает позиции равнодушного презрения. Странно это. Высокоинтеллектуальное писательское всезнание должно бы обдавать нас прохладой снисходительной «отеческой» иронии, а не быть целенаправленным и многотомным «обвинительным заключением» по поводу человеческих преступлений и грехов, главные из которых — прямая неправда и самообман истории, религии и любви. Некогда я думал, что пелевинская мизантропия — тень его большой любви, до которой остался один трудный шаг. Со временем я увидел, что, хотя этот шаг остаётся возможным и потенциально обязателен просто логически, — его всё не происходит, а значит, тому есть веские причины. Каждой эпохе — свой Вольтер, своя «Божественная комедия», свой Толстой. Мыслители и эпохи определяют друг друга и друг друга оценивают. Результаты нашего времени могут быть ужасны, запоздалые оценки могут потерять всякий смысл… Активность Виктора Пелевина как пропагандиста и роль его косвенно можно оценить по деньгам — по тиражам. Сегодня это уже не 150 тысяч тиража, которые имелись в 2008-м, но и 60–70 тысяч при цене двухтомника 1500р. — это явление организованной силы. Такое было по плечу только государственным издательствам; не буду строить предположений, что стоит за этим, кроме горячего интереса масс к творчеству Виктора Пелевина… Но стоимость тиража такова, что издание каждой книги — это целая операция, совместная акция издательства, книготорговых сетей и автора. Это нерушимое единство в бизнесе на… философии — оно наводит на мысли. По-видимому, послание Пелевина — это не только факт литературы, а одно из проявлений культурной политики «партии», которая только и может проводить эту политику с этим размахом. Минувший (канувший) Год литературы показал, что даже кремлёвские декларации не производят на участников книжного бизнеса такого впечатления, как пелевинский дар. Поэтому мне интересна тема: «Виктор Пелевин как зеркало “российского глобализма”» — то есть русской революции в её современном виде. Гвоздь вопроса — в ценностях, а ценности питаются философией.

Можно представить себе большую залу, полную людей — в рубище, тогах, камзолах и париках, сюртуках… с бородами, безбородых, лысых или, скажем, в очках: они представляют собой «население философии» — галерею персоналий человеческой мысли всех веков. И можно представить себе писателя, перемещающегося в этом пространстве, полном страстного разноязычного гомона, напевов и восклицаний. И табачного дыма. Даже молчание в этой зале — звучит… Так вот, Виктор Пелевин перешёл по кругу, побеседовав со всеми мудрецами, поспорив и посмеявшись, — от брахманов через постклассиков-новоевропейцев к староевропейцам, антикам — до философов русских: и борода Николая Бердяева заметна в этой зале среди других, и хохот Владимира Соловьева слышен.

Философия — неслыханное богатство, но и вполне себе конечная — увы! — человечески слабая вещь. Странно это или нет, но вот сейчас, закончив очередной круг поисков, Пелевин внимательно смотрит уже не на мыслителей только, но на пророков. Начав с древних индусов, Будды, египетской мудрости и Заратустры, взглянув на арабов, он заканчивает, чуть ли не тет-а-тет, с апостолом Павлом. Какой закономерный путь. Какой почти невесомый, всемирный шаг от Будды до Христа! Какая огромная проделана Виктором Олеговичем работа! Багаж его очень велик, и оттого философия его произведений — эклектична.

Конечно, это титаническая эклектичность, она — следствие профессионализма: однозначность посылок писателя велит ему принять ту или иную точку зрения, ограничивает его диалогическую полифоничность, то есть сокращает его художественные возможности. Требование количества философического литературного текста сходится с условием постмодернистской игры, в итоге которой не столько «ничего однозначного, ибо определённость есть ложь», сколько просто — ничего святого. Эклектика не есть мировоззрение Виктора Пелевина, она есть метод создания в его произведениях «мировоззренческой смерти» читателя, в голове которого поселяются басенные лебедь, рак и щука.

Ещё Монтень заметил: «Тот, кто полагает, что нельзя ничего знать, не знает и того, можно ли знать, почему он утверждает, что он ничего не знает». Я помню это чудо: в 1996 году новую звезду разжигали прямо на экранах центрального телевидения: повторялась реклама романа «Чапаев и Пустота»! Повторялось имя автора. Феноменальная вещь. Впрочем, недавно с большим трудом и танцевальной одышкой переизбрался Ельцин. Всероссийская книга о псевдогероях квазиреволюции, книга — манифест постмодернизма в литературе и солипсизма (субъективного идеализма) и восточных учений в философии совершенно случайно совпала с окончательным утверждением нового порядка жизни по Конституции–93 и приватизацией всей страны…

Субъективный идеализм (в своих крайних проявлениях) — философия странная, хотя она нужна и даже необходима, в смысле закономерна. Через полтора века после Кьеркегора и Ницше, т.е. после «философии жизни», её не осталось вроде бы. А если осталась она, то, вероятно, для конкретного пользования — во всяком случае, на Россию её вывалено немало в виде учений и фантазий, в виде площадной мистики, которая у нас непозволительно и непонятно популярна. Вероятно, образование и реклама делают своё тёмное дело…

Нет ни возможности, ни смысла опровергать эту философию яблока в том, что яблоня существует только как вибрация его, яблока, семечек. Достаточно сказать, что серьёзно заниматься такой философией можно лишь путая абстрактное с конкретным, то есть в области чистой логики, пребывая при этом в состоянии пресыщенности по всему фронту физиологических потребностей. То есть солипсистские выпады — результат бреда «перенеудовлетворённости». Либо способ психологической защиты погибающих, которые щипают себя, чтобы проснуться. Либо же это не философия, а политическая деятельность первых в отношении вторых. Ведь солипсизм как отрицание объективной реальности, а значит и отрицание в ней основ для морального императива — есть пропуск для прагматизма как религии собственной выгоды. Мудрено ли, что страна новоевропейской прописки субъект-идеализма та же, что и страна — родина экономической теории — Англия? В Англии «звёзды» этой философской отрасли загорались в эпоху знаменитых — самых первых буржуазных революций XVII века, случившихся на туманном Альбионе и в Голландии… Обе постхристианские теории — солипсизм и эмпиризм, выращенные под крылом «мирового Лондона», столкнулись в книге Ленина «материализм и империокритицизм», и хоть Ленин-философ уступает Ленину-публицисту, аргументы в книге есть. Интересно, что Пелевин, многократно указуя на Лондон как столицу всемирного инферно, сам как мыслитель и резонёр находится постоянно в берегах: левом — эмпиризма (фрейдомарксизма) и правом — агностицизма. То есть он парадоксально является «субъективным-материалистом». Такого в прошлом не водилось, и только достижения последнего столетия, вызвав кризис науки и философии, сделали это возможным, одновременно перечеркнув вообще все эти особенные направления традиционной философии — материализм и идеализм в различных вариантах. Каким образом кризис был преодолён, массам не станет известно никогда. Но об этом можно судить по уровню развития американской прикладной психологии. А также по тому, что «берега» «левого» и «правого» в политике, действительно, есть берега одной и той же финансовой реки, образующей политическую мощь. Специальная теория относительности примирила всех, перечеркнув всё. И пусть это моё заявление скорее метафора, чем действительность, но нет с тех пор ни «левого» ни «правого», а есть только относительно объективная реальность и субъект, т.е. мир и ты, и либо вам по пути, либо нет. А так как искусство принадлежит эпохе, то следует уже понять, что эклектика, модернизм и «постмодернизм» в литературе имеют свои реальные научные (т.е. политические) основы. Творческое же поведение зависит от решения этой дилеммы мира: либо вам по пути, либо нет, либо ты идёшь в ногу со временем, либо выбираешь некомфортную в потребительском смысле вечность.

Удивительно, что, за десятилетия до открытий XX века их предвидел почти юный Владимир Соловьёв, который утверждал, что любая, из противоположных посылок вытекающая, философия приходит к одному и тому же логическому пределу, разрешить который может лишь допущение универсального трансцендентного духа, ноумен которого физика атома раскрывает в феномене материи, потому что суть материи не мёртвое вещество, а живая воля, сообщающая каждому атому стабильность. «Центр тяжести» картезианской дилеммы субъекта перемещается таким образом с онтологического значения на антропологическое. Картина мира получилась та, что описана ещё индуизмом.

Но сколько ни рефлексируй по поводу того, что мир лишён однозначности, дуален, сколько не играй смыслами, результирующими в нуль, в доказательства противоречащих друг другу вещей и посылок, а надо решать для себя вопрос о природе ноумена — сущего, т.е. Бога с позиций человеческой этики. Надо «приписывать» Богу человеческую этику, и момент этого решения есть момент истины для писателя: какие маски не надевай, сколько не намекай, что ты только притворяешься злым, — в момент ответа на этот главный вопрос о возможности добра, о том, что этика человека должна отвечать принципу Бога как «гаранта» морали — в момент признания или непризнания добра подобным свету и реальным маска циника либо спадает с тебя, либо перестаёт быть маской, делаясь твоим истинным лицом.

Забегая вперёд, скажу, что Пелевин и тут, на словах, в последнем развитии философии крайних по времени книг — «Любовь к трём Цукербринам» и «Смотритель» сохраняет нейтралитет, словно бы не понимая, что нейтралитет в этом деле равен отрицанию. Но что слова? За исключением деклараций своей отвлечённости, Пелевин сказал много слов, подобных делам, по которым мы пытаемся его «узнать».

Давайте процитируем, чтобы увидеть, в какой репертуар тем выливается авторское мировоззрение.

«Чапаев и пустота»:

«Может, не потому Бог у нас вроде пахана с мигалками, что мы на зоне живем, а наоборот — потому на зоне живем, что Бога себе выбрали вроде кума с сиреной? Ведь всю эту фигню про зубы у души, про топку, в которой коммуняк жгут, про конвой на небе — это же всё сколько веков назад придумали! А у нас просто решили рай на земле построить. Так ведь и построили! А как рай построили, оказалось, что он без ада не работает… Может там, где люди г… меньше делают, и Бог добрее. Типа в Штатах или там в Японии…»

– С точки зрения социальной психологии и диалектически всё это вполне резонно. Но произносит всё это бандит у костерка, и кажется странным, что в нос тут бьет помётный запах зубов либерализма, а на носу говорящего «братишки» поблёскивает пенсне Троцкого… Это технологично: подняв картину мира высоким пафосом высказывания, подсунуть под неё пачечку нужных тебе коннотаций — придать нужную эстетическую окраску.

«Empire-V», 2007: «Identity (идентичность. — М.Е.) — субъект второго рода на такой стадии развития, когда он способен существовать самостоятельно, без постоянной активации вау-импульсами, а только под воздействием трёх остаточных вау-факторов, самостоятельно генерируемых его умом.

Identity — это фальшивое эго. Прорваться через identity назад к своему эго — огромный духовный подвиг».

– Вау (wow)-импульсы это позывы потребительской страсти. Вау-факторы — социально-психологические (медийные) явные и неявные факторы среды общества потребления. Все вместе — маркетинговые «спусковые крючки», создающие «человека покупающего» как объекта тотальной эксплуатации, полного контроля «невидимой рукой рынка». Очень важная цитата: Пелевин, сам действуя по принципу пиар-технологий, раскрывает их. Ну а вообще, в контексте «Чапаева» — за что боролись, на то и напоролись… Правда, между этими двумя книгами пролегло десятилетие, сменилась обстановка и… изменились задачи.

«Последний привет политическим пигмеям Пиндостана», 2008 (прозвучала мюнхенская речь Путина и наступает эпоха суверенной бюрократии):

«Весь смысл русского бытия есть несуетливое золочение безмерного иконостаса»

– Здорово и глубоко, но в отрыве от исторического и религиозного контекста, которого не дождёмся, — звучит как диагноз.

«Учимся видеть во сне г… Потому, что это к деньгам… Если вспомнить, что жизнь есть сон… получим формулу современной цивилизации»

– Но вот и «религиозный» контекст, в котором афоризм, приведённый выше, обретает смысл. Но становится фальшивым.

В общем… —

«В общем, надо помнить главное, ребята. В современном мире есть мощные силы, которые стремятся использовать нашу естественную человеческую иррациональность в своих целях. И часто им это удается. Именно так, я уверен, и произошло в случае Симонюк Екатерины. Эта трагедия показывает, как эффективен медийный удар, наносимый по нашему сознанию из Лондона и Нью-Йорка. Не считайте, что вы умнее и выше. Не думайте, что промывание мозгов на вас не подействует, простой поролон семнадцать ноль два. Промывание мозгов действует даже на меня. Единственное, что мы можем сделать, — это научиться брать эмоции под контроль. Помните главное: в эпоху политических технологий наши самые естественные и спонтанные чувства рано или поздно оказываются мобилизованными в чужих корыстных целях — на это работают целые штабы профессиональных негодяев. Идет необъявленная война, и каждый раз, когда в вашей груди зарождается такое вроде бы праведное возмущение эксцессами наших митрофанушек, лондонские олигархи с хохотом потирают свои потные руки…»

– Этот спич, должно быть, принадлежит устам одного из наставников движения «Наши», почившего в бозе и успешно забытого. В 2008 году Пелевин уже полон неприязни к действующей власти, практически он повторяет месседжи «Эха Москвы» — справедливые и несправедливые одновременно. Но ведь уже около середины прошлого века установлено, что в любом высказывании важна не правда, а эффективность. Впрочем, и прежняя шарманка Виктора Олеговича не заржавела:

«Всё новое и хорошее у нас обязательно начинается с какого-нибудь мерзкого преступления. И когда новое и хорошее даёт плоды, мерзкое преступление тоже даёт свои плоды, и в результате всё смешивается и гибнет. Это что-то невероятно древнее, грустное и неизбежное — здесь всегда так было и будет…»

– Ну как бы да, и только лишь в Америке «старые деньги чисты», а пастбища, некогда принадлежавшие индейцам, плодоносны вовсе не оттого, что возделаны африканскими рабами…

«Лена вдруг ясно поняла, что всё живое — цветы, насекомые, птицы, звери и даже люди — существует не для себя, не просто так, а с одной-единственной целью — чтобы у этой великой реки (бытия. — М.Е.) было русло. Все живое и было этим руслом. Но в то же время оно было и рекой, которая загадочным и невыразимым образом текла сама в себе, как не текут земные реки…

Жестокость… это удерживать здесь слишком долго. Быть живым означает рыть русло. А уйти — означает стать рекой, которая по нему течет»

– Вот великолепная высокофилософская метафора. Она словно приглашает к свету инобытия. Метафора находит «тело», если допустить, что «стать рекой» означает стать историей, «русло» которой продолжают живущие. Но если считать, что река — история, то ведь она одухотворена, у Пелевина же и дух лишь часть, немая, движения: мёртвого движения.

А вот диалог скандинавских либертенов по поводу ксенофобии русских:

«– Отчего все эти люди, которых каждый день с момента их рождения так обстоятельно и публично имели в душу, настолько боятся прикоснуться к кому-то, кого, по слухам, имели в задницу?

– Потому что они хотят сохранить абсолютную анальную девственность для своего Господа, это очень важно в их религии»

– История «Шарли Эбдо», американских еженедельных стрелков, французских водителей и, в общем, самих разворачивающихся на телеэкранах балагано-выборов в США — всё это, надо понимать, доказывает, что либертенов всего цивилизованного мира никто в душу не имеет… Анальная же девственность, по слухам, дело личного выбора, но ровно в той же степени, что и отношение к ней. Пелевин всё это понимает, но — не правда ему важна, а эффект, вот отчего хлёсткая фраза грешит в логике. Напоминаю, тираж книги «П5» первоначально равнялся 150 000…

«SNAFF», 2012. «Роман-утопия о секретах лётного мастерства и глубочайших тайнах женского сердца». Здесь накат идёт посерьёзнее — и то, время не стоит на месте. Российские территории здесь делятся на Уркаину, где происходит имитация жизни, и Сибирскую республику, о которой, словно о Руси XV века, известно мало. Уркаиной же правят урки, а население её имеет наименование «орки», т.е., надо понимать, дикари. Да, время подоспело — Путин выбран править, несмотря на неоднократные публичные предостережения с Запада, на Украине канун кризиса и войны. И в этой замечательной книге Пелевин отменно ярок в первую очередь как политолог. Всё основательно, наносится мощный удар по символам и «скрепам» (сам этот контрпропагандистский штамп войдёт в оборот года через полтора). Постараюсь не вдаваться в комментарии, надеюсь, что и вырванные из контекста… А впрочем — контекст сюжета у Пелевина как раз дело третье: ударная цитата — афоризм, вот истинное содержание его книг, вот его «авиация».

В «SNAFFе» много конспирологии, даже больше, чем обычно, и что интересно, она начинает пересекаться с интернетовскими мифами. Вообще конспирологическим теориям — некоторым — нет опровержения, кроме неубедительного, такого, как те намёки и ужимки «здравого смысла», что её, конспирологию, обычно сопровождают в качестве признака «хорошего тона». Но в целом оговорки ничего не опровергают, и это, кажется, молчаливо признаётся большинством. Пелевин делает конспирологическую теорию фабулой романа — с тем уточнением, что роман — утопия и что действие происходит в будущем, с коего взятки гладки. Выдавая на гора обоюдоострую правду, автор запускает паровой каток своего сарказма, который, когда рассеивается дым и оседает пыль, оставляет после себя руины традиционных взглядов, национальных русских стереотипов и резкий кварцевый запах релятивизма… Но рано говорить о подтексте, не видав текста.

Вот феноменология глобальных массмедиа: «На самом деле над каждой войной работает огромное число людей, но их усилия не видны постороннему взгляду. Войны обычно начинаются тогда, когда оркские власти слишком жестоко (а иначе они не умеют) давят очередной революционный протест. А очередной революционный протест случается, так уж выходит, когда пора снимать новую порцию снафов. Примерно раз в год».

Понятно, что материалом для этих выводов стали события в Сербии, Афганистане, Ираке, Ливии, Сирии… Но очень вовремя подоспела книга к Майдану. Интересно: выходили подобные послания в перечисленных государствах в канун событий, эти государства уничтоживших? Вот ещё о политике белого человека: «Даже не надо посылать к ним эмиссаров. Довольно, чтобы какая-нибудь глобальная метафора — а у нас все метафоры глобальные — намекнула гордой оркской деревне, что, если в ней проснётся свободолюбие, люди придут на помощь. Тогда свободолюбие гарантированно проснётся в той деревне просто в видах наживы — потому что центральные власти будут с каждым днём всё больше платить деревенскому старосте, чтобы оно как можно дольше не пробуждалось в полном объёме, но неукротимое восхождение к свободе и счастью будет уже не остановить. Причём мы не потратим на это ни единого маниту — хотя могли бы напечатать их сколько угодно. Мы просто будем с интересом следить за процессом. А когда он разовьётся до нужного градуса, начнём бомбить. Не деревню, понятно, а кого нам надо для съёмки».

Прикладывая к этой схеме ситуацию на Украине и в Сирии, понимаешь, что в этих случаях «людям» бомбить не дали, точнее, пока не дают: ведь история ещё не окончилась, а нефть слишком дешева, и не известно, кто выдохнется раньше…

Вот — о героях медиапространства — «поставщиках слов» — «дискурсмонгерах». Не забудем отдать дань уважения пелевинской безоглядности — ведь это сказано Виктором Олеговичем и о себе: «Жизнь слишком коротка и сладких капель мёда на нашем пути не так уж много. Нормальный публичный интеллектуал предпочитает комфортно лгать вдоль силовых линий дискурса, которые начинаются и заканчиваются где-то в верхней полусфере… Иногда он позволяет себе петушиный крик свободного духа в безопасной зоне… чтобы никого случайно не задеть. Ну, и понятно, разоблачает репрессивный оркский режим… Любое другое поведение экономически плохо мотивировано… это называется “smart free speech” — искусство, которым в совершенстве владеют все участники мирового дух-парада».

Как много всего у Виктора Пелевина: гоголевско-щедринско-булгаковского целительного сарказма, и тургеневско-чеховского неравнодушного скептицизма, и толстовских масштаба и глубины… Одного нет у него: достоевской любви к человеку, которая, конечно, начинается с любви к родине.

Так что же говорит в 2012 году Пелевин о Родине и людях ея? Без сомнения, это город Глупов, даже стилистически. Орки и урки, безнадёжные, убогие. Без перспектив, ибо «религия» удачливых — это мечта о попадании наверх, в число белых людей, тогда как остальным судьба приготовила маразматический танец внутри изготовленного белыми людьми мифа… Вот Пелевин сообщает, что в Оркланде (Уркаине) появился-таки свой оригинальный, в Лондоне учёный экономист, Хазм, который наделал было переполоха: «Он доказывал, что оркские индексы в принципе не могут подняться выше бизантийских (Бизантиум — “верхний мир” людей, намёк на Византию и одну из французских провинций империи Карла Великого. — М.Е.), поскольку у орков нет фондового рынка. Мало того, фондового рынка давно нет и у бизантийцев — они определяют свои индексы во время торжественного гадания…

Кроме того, Хазм утверждал, что экономическое соревнование Уркины с Бизантиумом бессмысленно, так как офшар и нижние территории являются одной культурно-экономической системой, своего рода “метроколонией”. Его слова, что истинной столицей Уркины является Лондон, вызвали всеобщее возмущение. Перед Священной Войной номер 216 (когда носили гвоздику в нагрудном кармане) Хазма повесили на рыночной площади, чтобы ободрить население».

То есть вот оно как. Пелевин как бы являет собой то же, что тень убиенного царевича Дмитрия для Бориса Годунова. Никто не знает, что точно случилось с последним из царственных Рюриковичей, но важна не правда, а эффект и политические возможности, создаваемые тенью… А вот уже заодно и пелевинское любимое блюдо в подтверждение: «Серо-седые волосы священника были зачёсаны в особую причёску — так называемую “чёлку мудрости”. Она полностью закрывала лицо и переходила в бороду… И хоть Грым знал, что за этой потусторонней личиной с желтыми глазницами скрывается обычная оркская морда с медным кольцом в носу, он все равно испытывал уважительный трепет…

Священник долго говорил про Уркаганатум Просрум, который возрождается из пепла веков, про Уркаину на страже Духа и Воли, про сакральную жертвенность уркского воина… — всё как обычно. Когда он напомнил, что урки созданы Маниту не для мещанского прозябания, а для славы сражений и восторга молитв, Грым подавил первый зевок. Когда он забубнил об истинной вере (“у них, ребятки, манитуизм только по названию, выхолощенный от самой своей сути, а у нас с вами — изначальный лазоревый…”), Грым стал клевать носом. А когда он принялся читать часовое “Слово о Слове”, Грым вообще уснул».

Задумавшись, мы можем прийти к выводу, что кремлёвские политологи не врут. Российская Федерация действительно обретает государственную субъектность: вот это «религия — опиум для народа» — возвращаемое Пелевиным в жизнь и политику самое верное тому доказательство. Но добавим, кстати, что имена правителей Оркланда в «SNAFFе» причудливы и делятся на две династии: Просры (скажем, «советская династия») и Рваны (постсоветская). Отглагольное происхождение имён, по-видимому, характеризует эпохи в их глубинной конспирологической сути, но в целом вся история Уркаины является вековым обманом, а последнее время при Рванах, с их характеристическими именами собственными — Визит, Котекс и Дюрекс, — деградацией…

Карикатура груба, как пощёчина. Но, например, служитель культа ярок не только кольцом в носу и чёлкой, а и священной книгой «Дао Песдын», которую он носит с собой. Как вы уже догадались, в книге этой много интересного. Дёрнем же из неё цитатку: нам интересна эта «магистральная» проблема пелевинского творчества — великая и смешная проблема когнитивного субъекта, «мира как представления», агностицизма. В XVIII веке она была твёрдо поставлена епископом Беркли (опять-таки английским епископом), у которого мир был миражом, который видит человек, душа которого, словно в «Матрице» напрямую подключена к Небесам, а потому человек должен прожить свой мираж не сетуя — на Небесах после разберутся, зачем оно было надо. Нечто подобное, только без Небес, а с непознаваемой и безжалостной высшей реальностью, напоминающей о Шопенгауэре или прямо отсылающей к Брахме, Шиве и Майе, утверждал сам Виктор Пелевин в «Чапае», «Жёлтой стреле» или «Жизни насекомых». Главное у Беркли, Шопенгауэра и в индуизме, хоть и по-разному, — что свобода воли практически невозможна, а если и возможна, то она субъективна, то есть (как итог философии) политики касаться не должна. Всё это резонно, да. Но вот странность: когда приходит 2012 год, писатель, и ранее относившийся к этой философии не без иронии, вдруг прямо приписывает её отсталому племени и её обскуранту-священнику. Он будто посылает Оркланд в XVIII век. «Дао Песдын» гласит:

«Сорок восемь. Откуда всё берётся.

Из тебя самого. И докажу очень просто. Что есть всё это? То, что ты видишь, слышишь, чувствуешь и думаешь в сей миг, и только. Такое сотворить мог только ты, и никто больше… Другие увидят иное, ибо их глаза будут в другом месте… размышлять об этом станет чужая голова, а в ней все иначе… “Мир вообще” — это мысль, и каждая голова думает её по-разному. Так что всё по-любому берётся из нас самих.

Но ведь не может быть, чтобы я сам создал себе такое мучение? Отсюда заключаю, что всё это рассуждение есть лишь ядовитый укус ума, а сам ум подобен сторожащему меня зверю, и мой он лишь в том смысле, что приставлен ко мне сторожем. Дальше этого смертное умозрение пойти не сможет никогда».

Ввиду таких перспектив, с такой оценкой возможностей личности хорошо любить животных, выращивать цветочки, делать селфи, чем у нас успешно занимаются миллионы, или идти на войну как на заклание, как то предписано в книге Грыму. Штука в том, что так это не только у нас — у нас это всё вещь импортная. Так с какой стати влагать эту философию в коллективные уста Церкви, если на деле её транслируют совсем из другого мирового очага? Пелевин человек знающий, можно сказать, энциклопедист, и в передержки и спекуляции он может пуститься только в том случае, если на это существует конкретный заказ. Для полноты этой картины пелевинского лукавства — ещё один штамп антирусской пропаганды, который уже и в зубах навяз: прозрачный намёк на маршала Жукова в рассуждении о «покрытом помётом бронзовом всаднике, парящем над толпой». «Это был один из великих орков прошлого, легендарный Победитель Танков… именно в битве с танками великий маршал Жгун и погубил почти миллион орков… Маршал, сидя на белой лошади, без конца отдавал приказ к атаке. Орки бежали вперёд, и каждый человеческий танк превращался в комок облепивших его тел».

В итоге мы видим, что ведущей темой прославленного в современной России, «единственного и неповторимого» писателя-титана остаётся десакрализация старых отечественных религиозных и советских смыслов. При помощи саркастических шаржевых выходок писатель занимается деконструкцией стереотипов — тех самых немногих «скреп», которыми ещё держится массовое сознание населения России. Понятно, что это не столько литература, сколько политическое действие, конечная цель которого — доказать, что отечественная система власти, архаичная, лживая, неэффективная и даже нелегитимная, «по-любому», т.е. априори, хуже того способа отношений неопределённого властвующего субъекта (банков), который взаимодействует с «людьми» в цивилизованном мире. Да, действительно, вопрос большой и сложный. И «соседская корова» испокон веку выглядит пожирнее нашей. Но самый близкий пример — Украина. Помогли её собирательному Андрию её цивилизованные грабители и убийцы? И не помогут. О том, что начала справедливости и целесообразности в политике находятся в явной вражде, говаривала ещё Екатерина II.

Ни в коем случае нельзя сказать, что Пелевин безжалостен только к России. Но его уничтожающая критика Запада как политической системы и образа жизни ещё ни о чём не говорит. Прежде всего, она написана на русском языке и написана для России. Но если пренебречь этим фактом, то ведь Запад привык к высказыванию, обыватель его пока слишком сыт, а главное — не имеет, в отличие от нас, никакой материально или духовно привлекательной альтернативы. Потому послание Пелевина можно равнять в мировоззренческом смысле с сентенцией Черчиля о том, что демократия хоть и дрянь, но ничего лучше люди ещё не придумали, а в политическом — с его же Фултонской речью. У них, «партнёров», — говорит здесь же, в «SNAFFе», Пелевин, — «забрало всегда открыто: всё что можно они уже забрали». И если ты ещё раз докажешь незыблемость и неуязвимость мирового порядка пополам с его критикой — это лишь укрепит его, внушая оппонентам этого порядка чувство бессилия, нет — полного бессилия перед ним. И развёрнутая в книге картина «Священной войны № 221» рисует это в полную силу — даёт понять до конца. На картине этой — гипербола неоколониальных реалий, в будущем распространённых всемирно-исторически. Пелевин творит сияющий ужасом образ, порождающий необходимую демиургам глобализма идеосинкразию к патриотизму в головах туземцев… Базаровы в России всегда чувствуют себя вольготно, хотя с ними всё понятно до боли — уже фантомной боли невозвратных русских потерь… Они процветают у нас и сегодня, значит, их «корни» длинны и находятся в жирной почве… Но:

– это также значит, что за ними есть правда. Отрицание всего и вся, из которого «состоит» Пелевин — но в первую голову религии и государства, любых форм господства, каковое, будучи обосновано культурой, всё равно имеет экономическую суть, отрицание даже и человека как духовно дееспособного существа, — это оценка и работа левака, а как известно, левые («лево-правые») в политике правду за собой имеют. Многие у нас «не любят» Пелевина авансом (как многие же конформистически превозносят), пометив этого писателя удобным маркером. Но сам Пелевин, по-видимому, нуждается в том, чтобы всякий вероятный читатель сделал себе труд задуматься и уловить во всём, отчасти вынужденном, пелевинском кривлянии главное: ответить на извечные русские вопросы «что происходит» и «как быть» в этом «камо грядеши», можно только пытаясь на них отвечать. Давая качество почти готового материала «для умных» (который и «кривляется» — непременно и постоянно «играет» гранями), Пелевин во многом облегчает эту задачу. Можно даже сказать, что его принадлежность космополитическому, «троцкистскому» глобальному мейнстриму — не без дули в кармане. Но, смеясь над «заказчиком», он в то же время смеётся и над реципиентом-читателем, зная: его просветительский труд — бесполезен. Потому что интерпретация его книг будет односторонней — партийной, узенькой. Жизнь и масса не состоит из элитариев. И вот это уже «правая» правда. Как там: «жизнь коротка и слишком мало капель мёда встречаем мы на своём пути»? Зарабатывая свои «капли мёда» политически ангажированным издевательством над страной своего рождения (такое поведение — какой-то злой рок России, обнажающий вечную недостаточность в ней мировоззренческих усилий), Пелевин успевает решать сверхзадачу: сказать то, что больше политики, что «о человеке и мире», о том, с чем каждый из нас остаётся наедине. Эта вторая основная тема в творчестве писателя. И наличие этой — антропологической — темы есть индикатор действительно большой литературы.

Но прежде чем идти дальше — к примерам и пояснениям, попробую подвести некий итог сказанному о Пелевине в политико-социологическом контексте. Кажется, уместно вспомнить о коллеге нашего писателя по фрейдомарксизму, который, в отличие от автора «SNAFFа», говорит без тени иронии. Герберт Маркузе, «Одномерный человек»: «Воображение превратилось в инструмент прогресса. Как и многое другое в существующем обществе, оно стало предметом методического злоупотребления. Определяя движение и стиль в политике, сила воображения по умению манипулировать словами, обращая смысл в бессмыслицу и бессмыслицу в смысл, оставила далеко позади Алису в Стране Чудес».

Полвека назад Маркузе серьёзен — он ещё имеет возможность быть серьёзным, для его левого пафоса в двухмерном мире времен Карибского кризиса есть опора — Советское государство как центр силы. Понимаете ли теперь, что хотел сказать Путин, говоря о крушении СССР как геополитической катастрофе? Понимаете ли, что хочет, что пытается восстановиться в результате этого нынешнего накалённого, уже называемого «Новой холодной волной» и дышащего войной настоящей, противостояния, лицом (пусть только лицом) которого является президент? Восстановиться хочет возможность духовного смысла, который возможен лишь в диалоге, и «хочет» потому, что в ином случае европейскому миру назначена гуманитарная катастрофа — в смысле катастрофы человека как субъекта отношения к миру, которое есть мысль.

Маркузе работал в Штатах, это важно. Предвидя и констатируя накатившую уже тогда на мир беду дегуманизации (корни которой парадоксально находятся в гуманизме европейского Нового времени), Маркузе обвинял государственно-монополистический капитализм и уповал на личность как единственное против него средство, считая государство только надстроечным, вторичным явлением. Роль этого «левого» мыслителя, столь славного, на мой взгляд, заключалась в том же, в чём вообще заключается роль всех «левых» (лево-правых): как ни сливалось бы государство с капиталом, последний зорко следит за первым, имеющим родовую тенденцию к росту могущества. Государство и существует постольку, поскольку осуществляет рост силы и территории влияния. Всякий «левиафан» как историческая данность есть явление классической культуры, одновременно итог и опора Традиции, оно и представляет в истории сверхличный (классический) порядок Бога, то есть осуществляет национальную волю к истине, а не просто право «вязать и решить». Дело в том, что «сверхличный порядок Бога» возможен лишь в присутствии личности, при её наличии, иначе порядок превращается в рабство. Такая вот диалектика: куда ни кинь, всюду клин. С одной стороны, власть без укорота стремится стать отвратительной, как руки брадобрея, с другой стороны, «избиение» государства есть основная цель глобализма, устанавливающего «новый мировой порядок», ничем не отличающийся от тоталитарного. В этом же «укороте до избиения», словно на Майдане, государства и заключается суть социокультурного явления по фамилии Пелевин. Если кто-то заметит, что я впадаю в противоречие сказанному несколько выше, отвечу так: как гей-парад направлен против Традиции, являющейся основой государственного права, так направлен против неё и Пелевин. Но если идущий в радужной колонне участник гей-парада вряд ли способен посмеяться над собой, то Пелевин не только способен к этому, но и может подвергнуть этот парад уничтожающей насмешке. И тогда, оставаясь леваком до мозга костей, он проповедует единственно критицизм, дурная бесконечность которого в итоге своём направлена может быть только в одну сторону — к человеческой личности. Это всего лишь логическое развитие критики государства. И в этом пункте Пелевин с Маркузе расходятся: тот уповал на Великий Отказ, который может совершить индивидуум внутри капиталистического универсума, очнувшись от своей «одномерности»; этот, полвека спустя, делает работу до конца — беря индивидуума «за шкирку»: государство за полвека ослабло, поэтому капитализму уже не нужен сознательный союзник. Пусть дома сидит.

В «SNAFFе» есть важная героиня: «сура» — кукла, высокотехнологичная имитация женщины. Она не только позволяет раскрывать (по Пелевину — закрывать) тему взаимоотношения (по Пелевину — взаимодействия) полов, которую я с сожалением должен опустить, но и помыслить о существе личности, т.е. души.

Источником души у нас иногда всё ещё полагается Бог. Так вот, если начать от Бога, то у Пелевина он имеет индуистские очертания: Он вездесущая, всеобъемлющая, незавершённая и потому недоступная человеческому разуму гиперреальность, «свет» которой и есть человек. Особенность такого Бога, что он присутствует в материи не частично, а в основном своём, то есть собственно материя имеет все качества Бога, а значит, она и есть основа разума (всё чаще мне думается, что именно такой материалистический «Бог» — единственно «правильный», и поэтому у него сегодня самое сильное лобби). Но ведь «свет» такого Творца — внеэтичен, как внеэтична физика, как внеэтично «русло», о котором говорилось выше, не правда ли? В процессе себя Творец этот сотворил нечто, что вроде бы и «свет», но его, этот «свет», словно «электричество», можно и должно описать в терминах фрейдизма, бихевиоризма и прочих достижений физиологии и всякой хорошо поставленной, от души профинансированной американской науки.

Симптоматично, что о психологическом и душевном существе человека Пелевин рассуждает на примере машины — прекрасной, умной, многофункциональной куклы Каи: не надо доказывать, что человек — не машина, достаточно доказать, что машина — тоже человек:

«Важнейшая и тончайшая часть внутреннего устройства суры — это так называемый эмоционально-волевой блок. Заложенные в него алгоритмы очень сложны и основаны на изощрённых взаимодействиях базы культурных ходов с генератором случайностей, которым, в свою очередь, управляет другой генератор случайностей — что позволяет сделать суру по-настоящему непредсказуемой. Конечно, в строго очерченных границах — как в случае живой женщины». Итак, женщина определяется как непредсказуемость в строго очерченных границах. Думаю, мы не ошибёмся, если будем считать это (ряженой в условность и оговорку) попыткой суждения именно о человеке вообще. Аргумент здесь количественный, статистический (культурный код и двойная генерация случайностей) с отсылкой к диалектическому закону перехода количества в качество — количества технологии в качество субъекта, коим в конце концов делает Пелевин Каю. Согласиться с этим — значит назначить венцом творения не человека, а его технологию; его назначить средством, её — целью. Конечно, вместе с её, технологии, хозяевами.

Что же возразить? Подобные рассуждения о личности (а скорее — об индивиде), если они в конце концов не принимают теологической версии о природе духа, должны остановиться перед проблемой, которая связана с неуловимой малостью недостающего. Пелевин идёт на штурм Небес во всеоружии позитивизма (если догадаться, то можно было бы ещё затормозить время, тогда и чувство, и восприятие человеческого индивидуума можно попробовать представить разлагающимся на пиксели). И всё-таки… Вот есть число 0,999 и 9 в периоде, которое будет стремиться «догнать» единицу творения, но никогда не сможет избавиться от запятой, стоящей перед нулём как проклятие искусственного создания.

Это всё проблема сродни основному вопросу философии. Вот мощный Хайдеггер, размышляя в «Бытии и времени», признаёт выводы своего учителя Гуссерля и своего коллеги Шелера и использует формулировку последнего: «Шелер отчётливо подчёркивает и пытается определить личное бытие как таковое путём отграничения специфического бытия поступков от всего “психического”». Личность, по Максу Шелеру, никогда нельзя мыслить как вещь или субстанцию, она «есть скорее непосредственно сопереживаемое единство пере-живания, — не какая-то всего лишь мыслимая вещь позади или вовне непосредственно пережитого… Личность не есть вещное субстанциональное бытие. Далее, бытие личности не может сводиться к тому, чтобы быть субъектом разумных поступков известной законосообразности».

Вот именно об этом единстве (вневременности) переживания, которое никак не удаётся схватить на почве преходящих временных — во времени существующих и переживаемых — вещей, единстве, которое Хайдеггер выделяет курсивом, и размышляет на примере куклы Каи Пелевин. И дело в том-таки, что весь великолепный научный — психологический, математический, кибернетический и прочий инструментарий так же есть не что иное, как эти 0,999(9). А признать недостающую пылинку духом — значит, в перспективе, обрушить царство технологии, которой недоступна вечность. Впрочем, если Бог (не индуистский, а христианский) есть, то почему бы ему не позволить разрушать себя людям: пусть разрушают только затем, чтобы убедиться в собственном бессилии…

Напомню здесь свой тезис, согласно которому критерием для определения окончательного смысла послания писателя служит (будь он трижды сфинкс, никогда не снимающий чёрных очков со своей улыбки) его версия Творца. В «SNAFFе» эта версия не окончательная для Пелевина, на эту тему порассуждаем ещё позже. Но «SNAFF» мы не можем оставить в покое, не сказав о концептуальной для книги «теории снафа».

«Дискурсмонгер» «постинформационной» эпохи (вторая половина третьего тысячелетия от Р.Х.), тот, кто для античности — трибун, для модерна — властитель дум, а для наших дней эксперт-политолог, — наследник мыслетворцев XVII, XVIII, XXI веков по имени Бернар-Анри Монтень Монтескье вдруг оказался на привязи. Но привязан он не к «силовой линии дискурса», а в самом буквальном смысле. Предполагаемая им в жертвы своих садистских увлечений, юная оркская девица Хлоя проявила бдительность и приковала мыслителя-извращенца в уготованном было для неё самой подвале. Методично побивая вышеозначенного «дискурсмонгера», она понуждает его к правде. И правда эта тем более весома, что к допросу подключается и друг Хлои — Грым…

«Люди в древности много работали, у них было только несколько часов в неделю, чтобы расслабиться перед экраном. Кино служило для них энциклопедией жизни. Люди брали из кино все свои знания. Часто это был их главный источник информации о мире. Поэтому, если в кино какой-то народ постоянно изображали сборищем убийц и выродков, это на самом деле были новости. Но их выдавали за кино…

Мастерство древних магов было ужасающим. Особенно в том, что касалось новостей. У этого была причина — мир был разделен на кланы, и каждый клан с помощью своих магов пытался создать особую версию реальности… Человек, даже если он информационный маг, борется в первую очередь за личное выживание…

Маги только думают, что могут контролировать информационную среду, но на самом деле всё происходило по таким же биологическим законам, по которым рыбы в океане выбирают, куда им плыть. Это не люди выстраивали картину мира, а картина мира выстраивала себя через них. Бесполезно было искать виноватых.

[Войны] начинались тогда, когда маги какого-нибудь клана объявляли чужую реальность злодейской…

Картина, которую создавали маги, становилась правдой не потому, что в неё верили… Люди искали в информации не истины, а крыши над головой. Надежней всего было примкнуть к самому сильному племени… Даже если человек номинально жил под властью другого клана. Человека никто не мог наказать за то, что он видит то же самое, что хозяева мира. Это означало начать борьбу против них… Сила всегда в силе. И ни в чем другом. В Древних Фильмах говорили: “сила там, где правда”. Так и есть, они всегда рядом. Но не потому, что сила приходит туда, где правда. Это правда приползает туда, где сила. Когда люди пытаются понять, где правда, они в действительности тихонько прикидывают, где теперь сила… Когда добивали последних неандертальцев, никакой правды за ними не осталось, хоть до этого она была с ними миллион лет. Правда там, где жизнь. А где нет жизни, нет ни правды, ни лжи… (как, к примеру, в «империи зла», в России, и вот в этом необходимо убедить её граждан заранее. — М.Е.).

Люди с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется “общественный договор”. Промывать мозги никому не надо — они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз…

Когда общественный договор прекратил действовать, первыми пришли в упадок новости. Люди перестали им верить, потому что это больше не гарантировало полного желудка. Потом в упадок пришло искусство. Кино перестало вызывать “погружение” и “сопереживание”… [Люди] даже на время не могли забыть, что все фильмы на самом деле рассказывают одну и ту же историю — как шайка жуликов пытается превратить ссуженные ростовщиками триста миллионов в один миллиард, окуная деньги в сознание зрителей…» (то есть солипсистские теории на пустой желудок не действуют: никак не удаётся поверить, что мир есть субъективное представление. — М.Е.).

Люди решили создать “киновости” — универсальную действительность, которая единой жилой пройдёт сквозь реальность и фантазию, искусство и информацию. Эта новая действительность должна была стать прочной и постоянной. Настоящей, как жизнь, и настолько однозначной, чтобы никто не смог перевернуть её с ног на голову. В ней должны были слиться две главные энергии человеческого бытия — любовь и смерть, представленные как они есть на самом деле. Так появились снафы — и началась постинформационная эра, в которую мы живем… Но это очень упрощённый рассказ. Всё произошло не за один день. И главную роль, конечно, сыграла религия Маниту, которую принёс людям антихрист. Религия, соединившая древние прозрения человечества с последними открытиями науки. Снаф — это прежде всего религиозное таинство…

Орков придумали потом… Придумали не ваши тела, а вашу культуру и историю. В том числе и ваше представление о том, что вы древнейший народ… Знаете, почему вы не любите себя сами? Вас придумали для того, чтобы ненавидеть с чистой совестью… Вы жертва, принесённая для сохранения цивилизации. Клапан, через который выходят дурные чувства человечества…».

Итак, «либеративная демократура», которую Пелевин выносит далеко в будущее, держится на двух китах: тотальный обман и прочные инстинкты любви и смерти, конкретизированные в порнографию и убийство, которые должны происходить в прямом эфире, составляя железный пафос информационного облучения — пафос, стабилизирующий общество цивилизованных людей. То есть «актёры» это те, кто совершает акты «любви», а человекоподобные — орки — требуются только затем, чтобы натурально умереть, освящая своей смертью ценности образа жизни нормальных людей… Тридцать тысяч славян, погибших в Донбассе уже после выхода книги, — это что? Какие большие миллионы заработали на их смерти — подробной, повседневной, постоянной — и от этого ещё более ужасной, медийщики всего мира?

Кажется, именно Виктор Пелевин достоин главного, после «Матрицы», Оскара. В «SNAFFе» он говорит об Антихристе как о свершившемся факте истории. И получается у него, что Антихрист в целом фигура служебная, и уже точно не последняя в исторических горизонтах: просто на нём кончается история. Новостей больше нет. Есть существование. Человек и Бог теряют друг друга — уступая каждый своё отражение — миру, и тогда история заканчивается, остаётся экономика.

Следующим после «SNAFFа» романом стал «Бэтман Аполло». Тема, начатая в «Generation “П”» и дополненная в «Empire V», в «Бэтмане» доведена до предела: книга стала исчерпывающим отчётом о современных чудесах потребительской и политической манипуляции — искусственности всего поля смыслов в мире, где Бэтман может в любой момент стать председателем земного шара. История, написанная доступным и чётким газетным языком без всяких излишеств стиля в форме романа — это устойчивая форма интеллектуальной «фантастики» Пелевина. Массы автором не позабыты: они не только тема его, но и для каждого читателя в книгах найдётся «своё» — в текст вплетаются все подряд «горячие» смыслы, даже если они противоречат друг другу. Это не беда, персонажей для реплик всегда хватит. Сюжет по преимуществу условность, форма для нужных слов, сцена для «кукольного театра» философии жизни, и не только, «театра», разворачивающего историю «междисциплинарного» жанра: на стыке массового романа, политического конфликта и философского эссе. Форма остаётся, как ей и положено, устойчивой: меняется лишь содержание — вслед за тем, как изменяется автор и соцзаказ.

Автор же, особенно большой автор, меняется по порядку — в соответствии с логикой, всегда ведущей к основам. Виктор Пелевин, никогда не оставляющий в своих произведениях «без дела» «больших» вопросов бытия, подступает теперь с новой силой к теме Бога — на сей раз Бога ближневосточного, то есть и европейского тоже. Древний Бог и древний дьявол вызываются на сцену в книге 2014 года «Любовь к Трём Цукербринам». Тема книги антропологическая. Пелевин показывает, что человек может существовать и чувствовать себя живым с вживлёнными в башку электродами, через которые он получает поток «реальности», оснащённой полным спектром ощущений от еды, алкоголя, секса и политической жизни (в центре которой — террористическая угроза). Есть также ощущения религиозные и есть необходимое виртуальное страдание — как настоящее: оно нужно для «зарабатывания» виртуальных денег на виртуальную жизнь, ибо труд в описываемой среде уже не требуется, а деньги без страдания невозможны, как невозможно без страдания удовольствие (это хорошая пощёчина Марксу). Труд не требуется, но людей же не выкинешь — иначе для кого творить эту виртуальность? Ах да, забыл — целесообразность данной схемы жизни, всей этой матрицы, заключается в изъятии у субъектов сексуальной энергии, ради выделения которой они и бултыхаются в своих капсулах с проводами в башке и имитатором контакта в ином месте. В общем, не жизнь, а контролируемая извне грёза.

Почему мир в книге таков? Когда на мониторе любимого компьютера вы видите, скажем, золотую рыбку, то видите её именно вы — ни монитор, ни компьютер никакой золотой рыбки не видят. Система видит набор цифр, видеокарта разворачивает этот кодовый набор на мониторе, а видит золотую рыбку даже не глаз, а ваш мозг. Нечто подобное в мире предполагала и доказывает серьёзная философия, от индийского представления о Майя до феноменологии XX века. Явление и скрытая за ним действительность — не совпадают. Пример «феноменологии каждый день» — политология. Так вот, если окружающая жизнь и так сильно искажена в восприятии обывателя культурным мифом и пропагандой, и это работает, — то зачем вообще эта жизнь, хлопотная и затратная, если картинку можно передавать прямо в мозг? Это суждение о политтехнологии. Теперь о бытии: если оно «даёт» увидеть на своём «экране» одно, а на самом деле в его «системе» — сущем — только цифры, и мир на самом деле выглядит как разобранный монитор без верхнего покрова или, как во всё той же «Матрице», потоком единиц и нулей, или вообще никак не выглядит, — то чего стоит этот мир?

Виктора же Пелевина интересует в этой, ставшей уже банальностью ситуации мира как представления, его второй неотъемлемый аспект: воля. Кому принадлежит воля, создающая представление, и каков он, тот, кому она принадлежит? И чем политтехнолог, при помощи СМИ создающий реальность, отличается в этом случае от Бога, создающего Свою реальность? И если вторая реальность побеждает первую, то это признак чего: божественной санкции на прогресс и эту вторую реальность манипуляции и утешения? Или — победа дьявола, как писано в Библии? И самый-то главный вопрос, который удаётся поставить Виктору Олеговичу Пелевину: а человек-то тогда с кем — с ним или с ними, если его всё устраивает, а если и не устраивает — то бессилие его не есть ли бессилие Бога?..

Книга состоит из четырёх новелл-притч. Все они отражают реальность: от московско-киевской жизни (с поправкой на законы причинности, согласно которым от не вовремя упавшего с балкона окурка может зависеть итог Майдана до вмешательства в этот закон ангелов) до посмертной реальности, которая в этой книге Пелевина примерно равняется той душе, которая в неё попадает… то есть нет, нет, — эта реальность вообще добра до умиления, ибо управляют в ней именно добрые, а злые… злые — ведь они просто маленькие дети, маленькие глупые дети…

Но центральные здесь — история о проводах в башке, к которым всё неумолимее двигается дело в «свободном мире», и притча о Боге и Птицах. Пелевин сильно сомневается в Боге, он придаёт ему форму, стремящуюся уничтожить содержание… Впрочем, а может ли Бог зависеть от формы? Да и автор не даёт этому случиться: он делает Бога доброй и страдающей зелёной свиньёй в соломенной шляпе. Бог читает и читает, не отрываясь, как Хома Брут, вслух некую Книгу Бытия — благодаря чему бытие длится и длится. Бог, в жалкой накидке, оказывается сильнее зла, но зло отнимает все его силы: оно атакует, покушаясь прервать слово, которое у Бога. Зло знает, что надо делать, оно выбирает верный способ атаки, оно использует в качестве снаряда самый опасный для Бога снаряд: человека. Птицы с железными клювами (инфернальное существо с древних египетских фресок) раз за разом хотят убить Бога его же творением, создавая из человека снаряд. Но Бог успевает увернуться — в последний момент изменяя характеристики пространства–времени в той пустыне, где Он читает Свою Книгу. И всё начинается вновь. И это очень большая метафора… Браво её творцу!

В этой книге Пелевин показывает, что конфигурация мира ничего принципиально не меняет: на обратной стороне ощущений оказывается темнота. Или свет, природу которого человеку понять не дано — он уже точно вещь в себе.

Название книги «Любовь к Трём Цукербринам», согласно постмодернистскому ритуалу, отсылает к какому-то вроде бы фольклорному произведению эпохи позднего французского Средневековья, вроде бы это произведение связано с карнавалом. Ну, по части карнавала достаточно и Бахтина; сам скажу только, что важность карнавала для постмодернизма как его высшей стадии, по-видимому, заключается в том, что карнавал есть выражение средневекового городского духа и означает прирождённую готовность европейской расы людей к преодолению той религиозной серьёзности и иерархичности сознания, которые не можем преодолеть мы, азиатские варвары. Таким образом, это символ и зародыш благоуханной свободы бюргеров. Кроме этого, похожее название, вроде бы «Сказка о трёх цукербринах» (или апельсинах) носит стихотворное произведение Серебряного века, чуть ли, вроде бы, ни Городецкого. Кроме того, «Три Земные Шара» — такое название носила одна из мелких масонских лож второй половины XVIII века. И у Леонида Филатова есть вещь с похожим названием. Но и это ещё не всё. Три Цукербрина в книге Пелевина — это троящееся солнце Абсолюта, которым Виктор Олегович обязан — на сей раз, я надеюсь, не вроде бы, а точно — Владимиру Соловьёву. У этого замечательного нашего философа тройственную природу имеет «пред-сущее» — вместилище трансцендентальных ценностей, создаваемое в вечности сущим своею волей, направленной от идеи. Так вот, у Соловьёва пересекающиеся окружности (в трёхмерном плане — шары, как в модели атома) — это Истина, Добро и Красота. А у Пелевина это троящееся солнце ноумена, к властным лучам которого человек проходит сквозь завесу окружающих его явлений его мира. Благодатное же чувство, которое у Соловьёва есть отражение в сердце человека настоящей сути Сущего (вспомните Андрея Болконского, глядящего в небо Аустерлица), у Пелевина — не более чем внушение, суггестия, способ заставить человека выносить страдание жизни… В том мире виртуальной реальности («провода в башке»), где происходит у Пелевина эта встреча героя с абсолютным — и это абсолютное виртуально, т.е. проблематично. Но если уж виртуальность мира в философской ситуации, которую рисует писатель, — условна, то условна и виртуальность Трёх Цукербринов. Это значит, что Пелевин демонстрирует в этом месте книги, что бытие равнодушно к человеку, поскольку равнодушно к его страданию — человек лишь тело, которое, благодаря своему счастью, выделяет некую энергию, нужную его Создателю, а вот со своим страданием человек остаётся наедине. Если обращаться к философским параллелям, которые мне по этому вопросу известны, то Соловьёв в этом моменте уходит от Шопенгауэра. Пелевин же гадает, создавая версии новелл и измерений бытия. И это очень серьёзная работа.

Напомню ещё раз: выше я утверждал, что вопрос об изначальном «добре» и «зле» бытия решается в зависимости от того, на «чью» сторону встаёт человек, и что нам интересно, какой же выбор подсказывает людям серьёзный писатель Виктор Пелевин. В «Трех Цукербринах» писатель ничего не подсказывает, намекая лишь на невозможность решения посредством разума. И всё-таки эта книга — самая «добрая» книга Пелевина, и некогда я полагал, что он, устав от экзекуции над человеческим существом, рано или поздно придёт к его терапии. И «Любовь к Трём Цукербринам» показалась мне предвестником чего-то подобного. Давайте теперь посмотрим, чем оказался в этом смысле роман ежегодного писателя «Смотритель» (2015).

Кажется, что Пелевин итожит в этой книге круг философии: не случайно в ней ни упоминание некогда первоначального Чапая, ни обращение к… Книге Бытия. «Смотритель» состоит из двух книг в двух томах: «Орден Железного Флага» и «Железная Бездна». Деление условно, но в первой книге больше масонских ухищрений и онтологии, а во второй, как итог, больше антропологической философии Бога и человека, — но одно без другого, как известно, никуда.

Что счастие?

Довольно, что не трушу,

влача своё ничто через нигде,

покуда черти чертят эту душу,

подобно быстрым вилам на воде.

Четверостишие-эпиграф передаёт мировоззренческое кредо Пелевина с неожиданной полнотой, словно язык метафор самый подходящий для этого мировоззрения, словно оно и само есть только метафора. Фабула и сюжет книги — и это отличительная черта «инженерной» пелевинской поэтики — связаны минимально, ведь фабула его книг приближается к тому, что обычно называют темой, а сюжет «исполняет» служебные функции. На этот раз Виктор Пелевин прямо берёт тему масонства и масонских мудростей, и судя по всему, эта тема интересовала его давно — в смысле масонских тактики, стратегии и достижений, которые в замысле очень похожи на результат — окружающую нас действительность «нового мирового порядка». В «Смотрителе» присутствует весь масонский антураж: алхимия, сила мысли, меняющая реальность, управление собственной смертью, уровни знания, позволяющие управление «собственными» смертными, знаки, визуализации, стихии и Флюид, которому в XX веке нашли-таки естественнонаучное доказательство. Флюид — это как материя Бога, а может, и сам Бог, само единственно сущее.

Книга, обозначенная автором как «кувырок мысли», построена на фактологии конца XVIII века. Великие масоны — Франц Антон Месмер, Бенджамин Франклин и Павел Первый в результате опытов открывают возможность построения второй реальности силой воображения — воли и представления. Если научиться заставлять работать на себя Флюид, то можно создать новый мир, где, по закону Флюида, материя теряет силу. Названные лица осуществляют задуманное при помощи психической энергии нескольких медиумов, строят новый мир, забирают туда своих. Император Российский Павел Первый в книге является Павлом Великим Алхимиком. В бытность свою великим князем ведёт он дневник с секретной, а потом ещё сверхсекретной (но аутентичной) частями, меняющими контекст его истории. Вот что сказано в дневнике о природе Флюида: «Между материей и духом лежит отчётливая и непроходимая пропасть, которую признают мыслители всех веков. Так же отчётлива и несомненна их связь. Раньше я думал, что Флюид — именно то, что связывает материю с духом. Теперь же я полагаю Флюид тем, из чего возникают и материя, и дух. И по этой самой причине он может служить между ними мостом…» Запомним это: и материю, и дух. Значит, природа духа соответствует природе Флюида, и чтобы выяснить, каков дух, надо понять природу Флюида. Ну а пока — к развитию сюжета.

Закат французской аристократии сопровождался тем же столоверчением, что и закат аристократии русской. Собственно, это была уже не аристократия: истинные аристократы не вертят столов и, главное, они сильнее революций. Но это всё так, если история развивается своим порядком, основанном на результирующей субъективного и объективного факторов истории. Если же наличествует большая воля, подкреплённая очень большими деньгами, то сдаётся мне, «объективный ход истории» может под этим влиянием изменить и русло, и скорость. Во всяком случае, через сто лет после окончания трёхактной революции в Англии (четвёртым или вторым её актом можно считать революцию в Голландии) произошли два события взаимосвязанные: США декларировали независимость и случилась революция во Франции. Пелевин поддерживает эту версию устами Павла: «Брат Бенджамин сообщает: иллюминаты под его началом готовят в Париже великую смуту. Это будет, пишет он, не просто бунт черни, а первая в своём роде революция, неудержимый вихрь цветов и красок, как бы огромный обагрённый кровью карнавал, к которому немедленно примкнут все праздные умы, полагающие себя свободными в силу своей развращённости». Карл Маркс на этом месте запротестовал бы возмущённо, но кто такой сам Маркс, если судить о нём по результатам его политического учения? Несмотря на то что Пелевин позиционирует текст как недоразумение, лично я готов признать сказанное близким к истине… и уверен, что так считает и Пелевин. Ведь его Флюид, которым управляют его герои, это и энергия и история тоже, а что как не история есть самый явный пример «моста» между материей и духом?

В «Смотрителе» вновь на первом месте тема «всего Пелевина» — два мира в одном мире: мир властвующих, элит, посвящённых и мир профанов, труда и страдания — «ада», которым искупается благоденствие верхнего «рая». Верху и достаётся всё лучшее, вся «благодать». В «Смотрителе» это мир «потусторонний», внеположный «низу» и это ведь лишь метафора реальности, не так ли? Как и в реальности, порядок вещей, то есть существование верхнего мира, поддерживается мыслью и воображением всех, кто в него, этот мир, верит: «Если внушить одну и ту же иллюзию нескольким людям — так, чтобы они разделили её полностью, для них она станет реальностью уже не субъективной, а объективной. Общей для всех. Это будет реальность, где они окажутся вместе. Они вступят в общение и начнут обсуждать свою коллективную галлюцинацию, укрепляя её каждой связанной с ней мыслью и сказанным про неё словом. Чем сильнее они будут убеждены в её подлинности, тем прочнее и непоколебимее сделается их новый мир…» В другом месте автор говорит: «То, что видит один, может быть создано его умом. То, что видят двое, создано “Верховным Существом”. И соль этого соображения в том, что Верховным Существом становится всякий коллективный субъект, способный создавать социально значимую реальность мысли и представления. Например — CNN, BBC, ВГТРК. Алхимики хотели создать золото как безоговорочную ценность. Масоны додумались до того, что, создавая золото, надо иметь золото в себе. То есть понимание, что можно создать, скажем, реальность доллара. Смысл же любой создаваемой «реальности» будет тот же, что у золота: господство над големами — орками — профанами, чьей жизненной силой можно после этого питаться, как вампиры в «Empire-V»… Герои же «Смотрителя» создают себе целую вторую реальность, просто «запитана» она от первой — от Ветхой Земли. Большая свобода от физической детерминации делает этот мир счастливее, но чтобы уйти в него, Павлу «Великому» пришлось устроить спектакль: создать двойника и убить его вместо себя. История убийства Павла известна, а пелевинская версия уже не удивляет:

«В ночь с десятого на одиннадцатое марта одна тысяча восемьсот первого года, через сорок дней после новоселья, император Павел Первый был умерщвлен в своей спальне заговорщиками. Как открыли недавно наши историки (характерная оговорка. — М.Е.), смещение Павла произошло по типичной для русских революций схеме: английский посол напоил нескольких офицеров и велел им убить государя — что те, как и положено русским европейцам, немедленно исполнили… на этом убийстве… прервался европейский вектор развития России — страна наша (новое слово у Пелевина. — М.Е.) стала опять сползать в еврозавистливую азиатчину. Мало того, изменился весь ход истории. Если бы не это омерзительное злодеяние, никакой войны с Наполеоном не было бы, и Россия устремилась бы в иное будущее, да и Европа тоже. Причем даже победить Наполеона удалось исключительно благодаря военной реформе Павла. Если б не он, у Кутузова просто не оказалось бы современной артиллерии…».

Данная версия заговора известна. В остальном — ведь именно Павел стал предтечей Священного союза и начал борьбу с Наполеоном «за троны и алтари», для которой, вызвав из ссылки Суворова, отправил его в Альпы. Ссылка же эта была как раз следствием «славной» мундирно-париковой военной реформы Павла… Вроде бы перед нами ещё один образчик пелевинской философии истории России, — философии, которая обычно несёт в себе отрицательный пафос. Впрочем, вспомним об оговорочке, которая, снимая ответственность с писателя, обрушивает её на «наших недавних историков», и подивимся, как легко запутать историю с субъектом высказывания. «Не мы такие — жизнь такая» — мог бы процитировать, в ответ на наши вопросы, Пелевин бандитскую шпану… Но от внешней, так сказать, канвы перейдём к тем бриллиантам смысла, ради которых пишет свои книги Виктор Пелевин.

Вот образ, дающий представление классической онтологии: «Представьте себе облачное небо. Постоянно заложенное низкими тучами. Пасмурное, не меняющееся никогда... Мы видим только ровный тусклый свет, пробивающийся сквозь тучи — и предполагаем, что у него есть источник, но где он? В облаках, как говорят одни? Мы не знаем наверняка. Теперь представьте, что верёвка, привязавшая нас к планете, обрывается. Мы поднимаемся ввысь, протыкаем облака — и очень скоро самой очевидной вещью в мире становится раскалённый шар Солнца, висящий в ледяной пустоте…».

Вроде бы всё здесь ясно. Но как же всё-таки оценить это ничто — «ноумен, непроявленный (несмотря на зрелость этого образа) Абсолют, где скрыты все потенции и идеи», — из «своего мира», «от нас»? Как посудить о Вечности из времени, об абсолютном из относительного? Ведь получается, что решения нет, потому что в бытии нет однозначности: она есть лишь способ существования земного человеческого сознания, ибо человек — полюс бытия, одна из его сторон, даже если он его цель или логическая необходимость… Пелевин высказывает красивую онтологическую версию. Один из героев книги (такой, что сказанное им сразу подпадает под сомнение; но полноте — это лишь утомительная авторская игра в «казаки-разбойники», манера, ужимка стиля, а смысл речений выше всякого антуража условности) говорит: «Однажды я увидел огромный взрыв, с которого всё началось. Мне стало очень грустно. Я понял, что видел ту самую смерть Бога, которую тайком оплакивают столько философов и поэтов. Ведь то, что взорвалось, не может существовать одновременно с получившейся из взрыва вселенной… Мы просто осколки этого взрыва…».

Но даже если так, осколки большого взрыва — они каковы? Если сам Бог был добр и горяч, то и они скорее добры и теплы? Или взрыв изменил полюсы и Его отражение в материи получило обратные характеристики антибога? Или за материей и осталось внеэтическое? Или так как возможно и возвращение к первоначальному состоянию, то эта потенция сохраняет во всём происходящем некие трансценденталии Света?.. И дело в том, что единственное оружие мысли человека — это феноменология природы, истории и самого человека в них. По этим итогам только и можно судить о началах. И если появление человека в том мире было необходимостью, то такой же необходимостью является и человеческая социальность, следовательно, и этика. Но вот устами своего героя Пелевин рассуждает: «Жизнь продолжалась… Исторические события происходили одно за другим, постепенно пряча точку бифуркации (точку невозврата — Великую французскую революцию. — М.Е.) под пеплом империй и перхотью демократий… главная проблема Ветхой Земли — это слишком много истории. Слишком много инерции. Есть библейская пословица про молодое вино и старые мехи. Но на земле все мехи давно прогнили насквозь. Старый мир не имел шансов измениться к лучшему — он обречён был так или иначе воспроизводить уродливые формы, известные прежде».

Этим подтверждается ещё одна библейская «пословица» — «мир лежит во зле», но не в том смысле, что лишь человек — источник противостояния этому злу, а в том, смысле, что такой мир и не стоит переживаний. История — не богатство человечества, добытое им в преданиях, но его, человечества, рок. То есть всякое успешное продолжение, согласно приведённой выше сентенции, — успешное, несмотря на то что мир априори негативен, — возможно только с чистого листа. Но чьими идеями и чьей властью? Если учесть, что сбрасывая с парохода истории «старые мехи» культуры во всех её формах, сам пароход, конечно, оставляют, то это, должно быть, современные владельцы парохода? Пелевин устраивает пропагандистскую спекуляцию, хотя тут же — на этих же страницах — рисует образы големов-манкуртов, видимо, указуя на явление рабов, коими, конечно, в первую очередь, станут Иваны не помнящие родства. Виктор Олегович артист, с него станется. Дальше, во второй книге, голоса философского хора продолжают:

«– Увы. Человеческому уму негде бросить якорь.

– Что, и я тоже просто колода карт?.. Кто тогда мной играет?

– Ни ты, ни я никогда этого не узнаем… Ни один самый мудрый историк… никогда не выяснит, кто, как и почему меняет мир. По той простой причине, что мы способны различать изменения лишь тогда, когда нам оставляют о них память…».

Это и противоречит предыдущему и продолжает его. Противоречит, т.к. невольно указывает на экзистенциальную важность истории — но верной истории; продолжает — т.к. отрицает возможность такой истории. В общем, мы знаем уже, чем всё это пахнет и откуда пахнет. Но масонская маска на говорящем герое… В общем, артист Виктор Олегович — и только больших театров. А вот ещё не угодно ли о Сибири-матушке размышление — картинку гадкого полуночного царства, о котором и слышать — мороз по коже: «Около часа я изучал изображения заснеженных трактов, окружённых огромными пустотами — пространственными и смысловыми. Изредка в пустоте появлялись похожие на города остроги, похожие на остроги города и даже какие-то полярные кремли, ужасающиеся своей претензией на красоту.

Сосланные реки в ледяных кандалах. Самоеды в мехах. Мосты, прогибающиеся под тяжестью намёрзшего льда. Лошадки под высокими дугами, похожими на нимбы древних страстотерпцев».

Адам Мицкевич рисовал столь же по духу «нежные» картины России — гордый польский патриот и поэт, ненавистник Империи. Но по части экспрессии — далеко польскому гению, ох, никуда он не годится. Красота, по Оскару Уайлду, — в глазах смотрящего. И будь такая у нас в глазах «красота», то если крикнет рать святая — «Кинь Сибирь — живи в раю!» — что ответим мы рати святой из Shell, Exxon Mobil и BP? Ловите, — крикнем мы, — нам этот ужас даром не нужен!

Да, много ещё хлама приходится у нас тащить в свои книги, чтоб не бывало им задержки, — здесь одного Крыма мало. Так что понять Пелевина можно, и можно простить — хотя бы за теологический ликбез его последних книг, задачи которого, впрочем, всё ещё туманны.

Но вглядимся же и в бездны сии. И первое — прелестное — что теперь попадается нам на глаза, это Юка. Юка — новая модель Каи, но если Кая была hi-tech-девицей, то Юка — 3D-принцесса. Она идеальная женщина, то есть имеет генезис в духе (а это выше технологии, помните — 0,999(9)?). Так и есть: Юка — и это очередная находка Виктора Пелевина — ментальная конструкция, в конце концов она — точное отражение желаний своего обладателя. Но чтобы она стала действительно живой, она должна стать субъектом. Необходимо для этого, чтобы Юка увидела своё отражение в бытии — в зеркальном потоке Флюида, точнее, чтобы Флюид увидел сам себя отражённым в глазах своего создания. Проделать эту операцию решается суженый Юки — Смотритель, он же «автор» записок, ставших «кувырком мысли», он же Павел Великий в одной из оболочек своей субъективности, он же полковник Киж — герой старого анекдота, убиенный и реинкарнированный в Идиллиуме двойник Павла, — это не так важно, кто именно, ведь все персонажи — эхо себя самих в разных измерениях воображения. Ведь и Павел не Великий, а Первый, но он сам хозяин своих грёз, ему решать. Пелевин тут устраивает такой пилотаж абстрагирования, что в этом, я уверен, он действительно и единственный, и неповторимый. Но в галерее этих форм, которые важны в сравнении сами с собой и ради сравнения были созданы, — нам важна пелевинская мысль о субъекте, о его сущности и происхождении, а значит, о его роли в этом обретённом им путём отражения бытии.

Вот что по этому вопросу: «Читая когда-то в древних книгах, что “я” — преграда, отделяющая человека от его вечного источника, я всегда понимал это в туманно-возвышенном смысле, даже отдалённо не представляя грубого практического смысла этих слов.

Теперь я понял наконец, что они значат.

Дети, думал я, иногда берут обрывок воздушного шарика, засовывают тонкую резинку в рот и перекручивают ножку, создавая новый воздушный шарик — крохотный и очень туго натянутый. И потом с грохотом взрывают его, ударяя об стену… Я и сам развлекался так в детстве, совершенно не догадываясь, что моделирую свою собственную суть — и рождение, и смерть». Красиво. Восхитившись и задумавшись над тем, что всё-таки явление низшего — материального порядка, пусть и взятое как образ, — для объясняющей аналогии не совсем подходит, ведь оно не может охватить собой явление порядка высшего — духовного, которое сложнее… Но и Пелевин ведёт нас дальше. «Сделанная» как отражение и отдельность бытия, Юка, обретая самостоятельность вопрошания о мире, «в нагрузку» получает имманентную, родовую тягость этого бытия. Она была идеальна и не имела своих мыслей, но со свободой приходит необходимость: «Наверно, раньше она походила на цветок, а теперь я приделал к нему корень. Когда мне пришла в голову эта мысль, я даже смахнул слезу…». Так откуда взялась эта печаль Юкиного творца? А вот из этого видения, кстати сказать — тургеневского, но в большом развитии былой метафоры:

«Раньше я считал цветок чем-то вроде головы. Но всё обстояло с точностью до наоборот. Моей головой оказался корень — он вгрызался в неподатливую реальность, где была пища и вода. Я как бы ввинчивался головой в темноту, в сгущение бесчисленных смертей, сделавших мою жизнь возможной.

Корень пытался сделать то, что не удалось мириадам распадающихся вокруг кадавров (трупов. — М.Е.): добраться до смысла жизни, до самого центра её тёмной сути… в которой я своим человеческим умом с изумлением и испугом опознал силу тяжести (верх и низ для растения почему-то оказались перевернутыми — оно как бы росло корнем вверх, свесив зеленый хвост вниз).

Сам же цветок со своими благоухающими лепестками и тычинками был подобием вывешенных в пустоту гениталий, содрогавшихся то в наслаждении, то в тревоге: из этой солнечной пропасти рано или поздно приходил приказ умереть.

Но в корне не было ничего, что знало про цветок, а в цветке не было ничего, что знало про корень. Знал я.

Мне вдруг показалось, что всё, принимаемое нами за высокие смыслы, ради которых стоит жить и даже подставлять иногда висок табакерке, — это такая же перевёрнутая сила тяжести, безжалостно прессующая в компост живших прежде, нас — и тех, кто придёт следом…».

Выдыхая после восторженного вдоха, к которому могли бы побудить нас высокие прозрения, мы обращаем внимание на вкрадчивую походку фразы, мы вспоминаем, что перед нами — Пелевин. Я не зря помянул о несводимости высшего к нижнему, о чём твердят все философы, за исключением туполобых позитивистов, — марксист и фрейдист Маркузе, сам того не подозревая, посвятил целую книгу этой теме, доказывая, что человек, заключённый только в экономические рамки, только в рамки потребительского и либерально-демократического, то есть индивидуалистского дискурса — одномерен. Но время не стоит на месте и, проводя в своих книгах «реакционные» идеи, Виктор Пелевин уже выводит эту, ведущую к иррациональности существования человека, одномерность из ботанической аналогии. Он подсказывает, что души прекрасные порывы в общем-то мало отличаются от обычной гравитации. Замечу, что «перевёрнутость» этой силы тяжести — момент здесь самый важный, он сводит всё рассуждение на нет. Однако Пелевин выше явной лажи, он оправдывается введением в рассуждение собственно человеческого, духовного элемента: «Я не мог сравнить себя с цветком. “Я” мог быть только “собой”. Но какая это была тягостная ноша, я понял, ощутив лёгкое бремя цветка.

Парадокс, однако, заключался в том, что эту ношу никто на меня не взваливал. Ноша и была мной. Её никто не нёс — она несла себя сама, и сама себя тяготила. И за вычетом этой вывешенной неясно куда кишечно-мозговой петли в форме бесконечно думающей о себе восьмёрки, я не отличался от цветка ничем…

Чем пристальнее я вглядывался в простую душу цветка, тем больше понимал про себя. Мне не нужна была ноша, которая была мною. Совсем. В этом заключался какой-то неприличный парадокс — и словно бы попытка уйти от человеческой ответственности».

Ноша сия и есть достоинство человеческой личности. В контексте вышесказанного мне не кажется случайным, что Пелевин находит для души, под тяжестью которой можно упасть, как под ношей, — кишечно-мозговую формулировку. И если не продолжить цитирование, то можно не увидеть и не понять, как автор «Смотрителя» превращается по ходу его второй части из нигилиста в экзистенциалиста. Конечно, и осадочек, и отрыжечка остаётся — нельзя походя путать Божий дар неизвестно с чем — но… Уже поставив «основной вопрос» об ответственности человека за свою ношу, надо ведь как-то на этот вопрос отвечать. У «кишечно-мозговой петли», без определения того, какой же из её контуров является главным, никакой личностной ответственности быть не может; надо выбирать, отодвигая кишечную часть контура на второй план. Но Пелевин — есть Пелевин: «Я попытался хитро обидеться на того, кто повесил на меня такую ответственность, но тут же понял, что “человек” и есть вешалка для неё (в кавычках не “вешалка”, а человек! — М.Е.), и глупо будет вешалке жаловаться гардеробщику, что на ней висит шуба, если именно для шубы вешалку и сделали».

«Ноша» — это и есть личность, личность — есть свобода в человеке. Запомним всё: это именно та вещь неповторимая, которая завещана человеку Христом. Разделение «вешалки»-индивида и «шубы»-личности — цель старая, достижение её создаёт экономико-правовое животное, имеющее потребность потреблять, но не имеющее мнений, отличных от мнения «партии». Но разделение это — субъективности от субъекта, содержания от формы — есть философское шулерство…

Что ж, дополним остроумца Уайлда: красота в глазах Смотрителя, если смысл её и вера в неё есть в его сердце. Мы снова вернулись к тому, что мир «зол» или «добр» в зависимости от того, «злой» или «доброй» ты считаешь его движущую силу: «гардеробщика», в конце концов. Если он существует для тебя как добрый, то без возмущения терпи и радуйся, что тебе — доверено. Если «гардеробщик» существует для тебя как злой (что равносильно его отсутствию), то пожалте на Майдан незалежности бытия: прожигание жизни похоже на карнавал и вихрь красок, итоги обычно похожи на утро Термидора, когда уже никого не вернуть…

Но я должен цитировать ещё: чтобы тем самым оценить философское содержание «Смотрителя» в полноте его потенций и показать весь круг проблем, которые исследует автор книги. Это, на мой взгляд, весь круг проблем, по которому двигается человеческая мысль доныне — когда уже, кажется, с философией кончено. По выражению Пелевина в «Чапаеве», философия стала «софоложеством», то есть либо куплена, либо заменена маркетинговой и политтехнологической психологией бихевиоризма, теорией управления, экономикой финансов, кибернетикой… Но прагматики — прагматиками, а люди, однако, всё ещё цепляются за старое и живут своей ношей вопрошания о смысле.

В двух последних книгах Виктора Пелевина зазвучала «квантовая музыка» теории относительности, которая, насколько я могу судить, открыла перед человечеством ещё один тупик естественнонаучного и просвет идеального, оставляя реальным, может быть, только перекрестье распятия пространства–времени. Можно представить, что это математическая точка мгновения, которое, по Бердяеву, и есть поворот по направлению выхода из времени в вечность. Думается, она неуловима, а потому её и нет и она везде. Вот прямая речь ещё одного мудреца из пасьянса пелевинского повествования — «ботающего», вроде бы, по Хайдеггеру: «Есть мгновенная конфигурация материальности и мысли… Как бы волна, бегущая по океану Флюида. Так кажется на первый взгляд. Но если вглядеться ещё пристальнее, видно, что нет ни океана, ни даже самой волны, а есть только её фронт… Задумайтесь, весь мировой Флюид есть просто фронт “сейчас”, сделанный сам из себя… Часть фронта — память о том, что было прежде (! — М.Е.), поэтому фронту кажется, будто она волна, а волне кажется, будто она не волна, а целый океан…

В каждый момент возникает новая конфигурация материальности и мысли, а прежняя исчезает… И ни в один конкретный момент так называемого “человека” нет. Есть только этот неуловимый фронт. Человек появляется лишь в памяти… любая конфигурация реальности существует один кратчайший миг и так быстротечна, что поймать её невозможно… Все три пространственные измерения реально существуют лишь в одной точке временной координатной оси. Воображаемой оси, поскольку её негде провести. Есть только бегущая по ней точка. Мало того, если разобраться, не существует и этой точки, потому что её никак нельзя уловить и зафиксировать… Сейчас — это когда? Когда “сей” или когда “час”? Одним этим слово “сейчас” отрицает себя, высвечивая весь абсурд нашего кажущегося бытия. При абсолютном сужении момента — то есть погружении в истину как она есть — исчезает всё… Мы возникаем — как бы возникаем — в иллюзорном измерении времени… мы сами — просто симуляция… это ум, где образы исчезнувшего соседствуют друг с другом и подменяют настоящее. Та часть фронта волны, из-за которой волна думает, что она — это океан… Глубже всех в тайну проник Сиддхартха Готама… А человек — это принудительная симуляция. Его тащат… за кольцо, продетое сквозь нос…

Я объясняю про фронт волны… Вы понимаете… Вроде бы. Потом я умолкаю, вы оглядываетесь по сторонам — и всё остаётся, как было. Симуляция продолжается. В ваш код не заложено понимание сути вещей. В него заложено именно то, что с вами происходит».

Так, так, так. «Логично!» — сказал бы герой «С лёгким паром». «Какая наглость!» — сказал бы Мартин Хайдеггер. Придётся нам углубиться в «океан», чтобы показать, что он существует не только на практике, которая, оговаривает Пелевин, есть код, но и в теории, которую также не вредно знать возможным адептам Сиддхартхи Готамы.

«Физики Ветхой Земли», на которых ссылается альтер-эго автора, говорят, что, в соответствии с принципом неопределённости в квантовой механике нельзя одновременно измерить положение и импульс частицы, ведь импульс подразумевает наличие скорости, то есть движения, которое отрицает собой конкретное положение. То есть всё-таки не «нет» частицы, а либо она есть в пространстве, либо во времени. Теперь вспоминаем Канта, который назвал «пространство» и «время» категориями ума — продуктом его, ума, представления и средством его комфорта. Пелевин указывает на отсутствие материальных объектов в силу отсутствия конкретных данных об их положении в сей миг — отсутствия их в пространстве–времени. Но физики именуют свой принцип «принципом неопределённости», а не «принципом отсутствия», ибо отсутствие мгновенных данных пространства и времени о движущемся объекте или частице внутри объекта — означает условность и реальное отсутствие того, что мы привыкли считать пространством и временем для ориентации в нашем «среднем» (между макро- и микромирами) мире. Считать, что где нет утверждённых человеческой привычкой координат, там нет ничего, — ошибка или спекуляция с целью мировоззренческого давления на слушателя. Философы «Ветхой Земли» говорят, что, с их точки зрения, наиболее значительный результат общей теории относительности заключается в установлении зависимости пространственно-временных свойств окружающего мира от расположения и движения тяготеющих масс. То есть всё наоборот: не материя теряется в пространстве–времени, а пространство–время теряются в ней при определённых условиях. Поэтому другие философы их поправляют: вообще бытие есть энергия и информация о её расположении в пространстве.

Всё совершенно так, как писал в 1874 году Владимир Соловьёв: у Сущего есть идея, создающая волю, и воля, создающая энергию. И по «часам» его, этого Сущего, как бы мы его ни называли, — человек создан мгновенно, как бы долго мы ни читали страницы Дарвина и Энгельса. Мгновенно же Сущее видит себя глазами существа, что делает из существа — человека. И вся прошедшая история, относительно вечности, — мгновенна. И в одном ударе человеческого сердца скрыт весь этот миг от Большого взрыва до букв, которые я пишу вот этой дрянной китайской ручкой, — лишь миг, развёрнутый из вечности Сущего. И кем бы я ни был — если я понимаю этот миг, значит, могу знать, что такое понимание не может быть дано тому, кто есть ничто — симуляция без целесообразности, куда-то тащимая за кольцо, вставленное мне в петлю физиологических желаний.

Но автор «Смотрителя» «теряет» не только материю в пространстве, главное ведь у него умещается на «фронте волны», но уместиться никак не может, ибо личность, опять-таки, разворачивается во времени, а у фронта волны времени нет. Мгновения начинают существовать, только утекая «назад» — собираясь в памяти в нечто существенное. Пелевин «ошибается», когда совмещает в слишком простом физическом фронте волны всё содержание das sein — мгновенного состояния восприятия, переживания человеком мира и своего существования в нём. Известно, что в переживании, сколь мгновенно оно бы ни было, участвует память: младенец ничего не «переживает» до тех пор, пока не обладает достаточной памятью. Хайдеггер не имел в виду, что объективное (абсолютное) движение зависит от субъективного (относительного) времени. Относительность, делающая возможным отношение (!), делает возможным «я» субъекта. И субъективная память о времени есть свидетельство того, что движение происходило, и значит, физически, а не только психологически происходила жизнь. Ещё одна параллель на ещё одном, уже социологическом, то есть более высоком уровне субъектности, — история. Её «фронт волны», скажем, ежегодный бюджет, будучи исполнен, не означает ничего нового, а будучи исполнен и отправлен в утиль — не означает конца. Стоило бы и говорить обо всём этом — ведь и так понятно, что любой «фронт волны» есть форма существования «океана». Но уж больно несносен редукционизм Пелевина, к которому он прибегает нарочито как инструменту именно ценностного релятивизма, целью которого является покушение на «гардеробщика» в форме покушения на «шубу» в видах овладеть «вешалкой». Замечательна в свете всего тут сказанного мысль Кьеркегора: «Человек есть синтез времени и вечности». Но возвращаемся к тексту Пелевина:

«Видите ли, симуляции на самом деле не существует. Поэтому параллельных симуляций может быть сколько угодно. Если продублировать одну ветку кода, от этого в реальности не изменится ничего… Source code мира уже написан». Короче говоря — все мы только мысли Бога, и правда, трудно доказать, что это не так, не зная по крайней мере цель этих мыслей и причину, по которой Бог думает, например, создавая код… Ещё Пелевин говорит, что в нашем призрачном бытии мы — только тени настоящих людей, которые у автора есть вся память о днях — вся их канва, змейка судьбы — отлитая в мгновенье так, что отливка имеет устойчивость, то есть этот «змей» настоящего человека попадает в вечность, где он только и возможен. Впрочем, ведь и каждый человек, в силу данных ему сил, живёт в таком «высшем времени», раз обретая осмысленность устойчивой памяти и живя с ней. Пелевин рассуждает о том, что «настоящие люди» могут быть только в раю, где нет временного, но о его интерпретации библейского мифа спорить не стану — есть на то знатоки Писания лучше, чем я. Давайте всё-таки вернёмся к тексту, где, вполне осознавая парадоксальность и недоступность окончательной онтологии и антропологии логике, попадающей в дуализм принципа относительности ровно по тем же причинам, по которым попадает в неё и понятие о материи, Пелевин выдыхает: «Если вы считаете, что в этой истории есть глубокий смысл, перестаньте так думать. Его нет. Глубокого смысла нет ни в чём, кроме человеческой головы. А ее лучше всего разбить о какую-нибудь красивую монастырскую стену. Говорю это как профессиональный служитель культа».

Да уж, хоть и резонно на первый взгляд звучит, а всё о том же: не отказ это от мыслей своих, а отказ от человеческой головы, что совсем не одно и то же. Как говорят на самарской набережной: этого типа и вилами в ведре не поймаешь.

Сто раз увидишь, какой Пелевин мощный и современный мыслитель. Реже, но замечаешь в нём поэта: «Раздался тихий звон и я ощутил сладчайшее сотрясение реальности — словно в ней (и во мне самом) прошёл этакий дождь розовых лепестков…». И всё ещё не очень простой задачей видится: решить-таки окончательно, какому же культу служит этот писатель. Ведь кличка «постмодернист», как и кличка «имажинист», например, означая, ещё ничего не значит бесповоротно. Потому хорошо понимать, что все смыслы — только ноты и октавы, мелодия же вся такова, какой ты слышишь жизнь, и что всякая сложная метафизика результирует в музыку, из которой состоит твоё сердце.

«Смотритель» — это сон, который сам себя смотрит. Смотритель — это «просто» субъект, а его Идиллиум — мир его субъективности, где возможно всё.

Есть такая настольная книга одного писателя-испанца по имени Хосе, кажется, о пресловутом маяке человеческого «я», расколотого на части. Бессознательная «часть» бытует на затерянном острове вне цивилизации, где эта часть борется с другой «частью» — с чудовищами Оно. Борется с диковинными земноводными зверьми и спит с одним их них — с самым милым и подходящим. То есть в контексте человека целиком — спит с самим собой и с самим собою борется не на жизнь, а на смерть. Третья «часть» — сознание, потрясённое миром, цивилизацией, убегает также на этот остров, где сначала включается в неминуемую борьбу с бессознательным, а когда цивилизация забывается и для конфликта сознания с бессознательным исчезает причина, в цивилизации заключавшаяся, то сознательная «часть» плечом к плечу с бессознательной частью, которая всё больше дичает, вступает в борьбу с Оно. Но эту третью «часть» победить нельзя. Маяк на острове становится последним бастионом троякой личности, пускающей луч света в океан, в надежде найти себе подобных и спастись от собственных зверей. «В сияющей темноте», кажется, называется эта книга. Испанец-автор излагает, конечно, постклассические философские взгляды на проблему человека и субъекта — в первую очередь теорию Фрейда, но есть и немного неокантианства и экзистенциализма. В общем, всё в тренде, и не мудрено, что книга издана, кажется, в 40 странах (2006 г.).

Так вот, этому испанскому писателю до Пелевина далеко. Но почему у него нет ни слова ни о «бесхребетной Испании», ни о «проклятом католицизме», ни о человеке-симуляции, которая не может иметь объективной ценности? Или от испанца по происхождению и проживанию не требуется таких демаршей, чтобы быть «единственным и неповторимым»?

«Смотритель» Пелевина на порядок сложнее, разнообразнее; «маяк» его субъекта видит и на своём «острове», и в окружающем «океане» всё что хочет: луч его «маяка» подобен прожектору противовоздушной обороны, с каким Жуков Зееловские высоты брал… Каким образом, кроме как во внутреннем споре, может совмещаться в пространстве одной творческой личности всё, что говорит он цинического, антирусского, шаржевая подмена Бога однозначным магом, масоном и чёрт знает кем, «наезд» на тайну Святой Троицы — вся эта десакрализация и деконструкция, вплоть, естественно, до чувств любви… И — вот такая констатация итогов гуманизма и Просвещения, так естественно начинавшихся?

«Небо исчезнет, — сказал Ангел.– Постепенно, не сразу. Сперва над людьми еще будут плыть его клочки… Небо сначала слабеет. А потом как бы лопается на облака. И когда человек попадает в тень такого облака, ему кажется, что он опять нашёл во всем смысл. Но облако уходит дальше, и смысл пропадает. Так случилось на Ветхой Земле. Когда умирает Небо, в пошлость превращается все, кроме денег…

…Глюки превратятся в ничем не одушевлённые кружочки металла. Сегодня человек думает — мол, накоплю побольше глюков и буду счастлив… Но если Небо над ним исчезнет, за все свои глюки он сможет купить только шёлковую веревку, чтобы повеситься в своей роскошной уборной.

Вопрос стоит так — хочешь ли ты сохранить Небо? Хочешь передать его дальше? Или оно надоело тебе и ты согласен, чтобы оно кончилось навсегда? Никому из Ангелов оно не нужно… Все мы просто смотрители… Просто сторожа. Мы передаём в будущее свет, прилетевший к нам из прошлого. Мы сами и есть этот свет. Счастье — это Небо в тебе. Если ты никогда не был по-настоящему счастлив, значит, Неба уже нет…».

Откуда у Пелевина этот потрясающий основы постмодерна Ангел? Как так вдруг выяснилось, что счастья в деньгах не может быть больше, чем есть в них истины? Какой расчёт в Пелевине требует перезагрузки Неба? От этих простых и ясных, исчерпывающих слов, произносимых Ангелом, может явиться уверенность, что все остальные участники многомудрых бесед со Смотрителем — бесы.

Куда там европейским Хосе, Фредерику и Чарльзу: у Пелевина — русский диапазон, который называют размахом, противоречивый и лукавый. Посмотрите, как он роняет тёплую слезу: «Вытянув жезл из ножен, я поднял его над головой. В это время я не думал ни о чем — но, как только в мои уши ударил восторженный рёв толпы, я увидел в своей памяти секунду, из которой стоило сделать Небо.

Это был тот миг, когда я оживил Юку (Пелевин указывает на параллель существования человека и Неба. — М.Е.). Она смотрела на закат, на пурпурный облачный город на горизонте — и говорила, что хочет узнать все тайны мира… А я размышлял о том, что Павел назвал “святыней в долготу дней” — верно, думал я, любовь? Что же еще?

Я сделаю Небо из его собственных тайн, из счастья и любви, понял я. И все Смотрители до меня делали то же самое, потому что из другого материала Небо создать невозможно». Как вот это величие и пафос могут оказаться под одной обложкой со всем остальным?

«Когда исчезает луч света, возникает луч тьмы» (В.Пелевин).

Когда исчезает «падающая звезда» — человек, возникает глиняный голем, которому некуда падать, кроме как ниже «ватерлинии» поверхности земной — под обрыв, в воду. Но и голем нужен лишь до тех пор, пока он экономически выгоден и существование его не «отдаёт расточительством». Но это, последнее, по-видимому, произойдёт ещё не очень скоро — ведь големы не только «потребляют благодать»: каждая банковская транзакция наполняет «верхний мир» каплей «благодати», в которую реальный прогресс перерабатывает человеческую «глину». Вот как характеризует автор «Смотрителя» внутренне присущую природе человека основу этого процесса: «Единственный смысл всей древней комедии — или, скорее, трагедии положений — бегство от неудовлетворённости, из которой сделана каждая из поз [ума]. Эта саморазворачивающаяся пружина не понимает, что убегает то самое, от чего хочется убежать — и именно оно будет найдено в результате. В этом неведении корень человека — и вечный двигатель истории». А помните в «Empire-V»: «прорыв через identity к своему “я” — это огромный духовный подвиг»? Главнейший, основной вопрос современности, вся соль её — в этом. Не правда ли, уважаемые читатели, — вы совершенно не знаете, чему окончательному вы должны учить своих детей и вы совершенно не в силах противостоять тому, чему их учит владеющее ими безраздельно информационное поле? И мы, и дети — все мы уже «на лабутенах».

«В мире, который мы не понимаем, жить невозможно, ибо этот мир состоит из смеси тем и грёз. — говорит в своём этюде “Кризис субъекта” профессор философского факультета МГУ Фёдор Гиренок. — Тем самым человеку угрожает не забвение бытия, ибо бытие это всего лишь вопрошание о бытии со стороны субъективности, а возможный разрыв между человеком и субъективностью. Признаки, учреждённые человеком, объявили себя независимыми от человеческой субъективности. Разрыв между человеком и природой (самосознание. — М.Е.) позволил создать цивилизацию. Разрыв между человеком и субъективностью создаёт новую когнитивную ситуацию, угрожающую существованию человека. Эта угроза — умное и неживое тело».

Это тело, лишённое способности к автономной субъективной, взвешенной — то есть личностной реакции. Это не обязательно робот, киборг, это и тело, лишённое духа, — индивид, в своём интернетно-латексном развитии дошедший до его логического предела. Человеческая субъективно направленная свободная воля должна быть в этом развитии окончательно сведена на нет, дальнейшая жизнь должна быть основана на жизни тела, способного выполнять работу, голосовать, в нужных пределах сохранять популяцию, но главное — платить. Конечно, бывали времена жесточе, но, видимо, не было подлей. И с кафедры МГУ говорить об этом можно лишь так, как говорит — «на старофранцузском, чтобы никого не задеть» — профессор Гиренок: «Воля уступает место знанию и силам, которым не предшествует пробуждение аффекта… Вулканы субъективности спят, тела торжествуют». Дух, который Традиция считала вечным, — устранён вместе с Традицией, убивается вместе с Творением вечность, торжествует конечное.

Так вот, Виктор Пелевин много кое-чего говорит мимоходом, «спрятав» режущий осколок послания в джунглях текста. И вот что говорит он таким образом по обозначенной теме: «Не гордись тем, что ты не похож на других… Ты — искусственно созданное существо и воспитан совершенно особым образом… для того, чтобы поддерживать тот самый порядок вещей, который ты презираешь».

И, собственно, главное, что интересует меня в результате моих довольно длинных и довольно заунывных рассуждений, это — насколько Виктор Пелевин, всем своим существом в десятке книг презиравший порядок вещей, его, этот самый порядок вещей, поддерживает? Насколько искусствен писатель, в голосе которого не сразу, но прорвался голос вышеуказанного Ангела? Каково в итоге его место в зазоре между «искусственно создаваемыми» и их создателями?

Большой писатель, по Плеханову «выразивший собой великий шаг в общественном развитии», а по Веллеру «ставший фактом общественного сознания», — рационалист до мозга костей и до инвалидности, неустанно подцепляющий к поездам своей правды локомотивы иезуитской лжи — какие цели он всегда преследовал, каким образом сумел получать славу и серебро из рук «мирового добра», которое второе столетие гнёт его родину, как ветер яблоню, не давая ей плодоносить?

Нелегка сия планида. Погонять троянские тройки, везущие хаос в русскоязычные головы, сидеть на глобалистском облучке в чёрных очках и горящей шапке и орать «держите вора» — это, конечно, не фунт изюму. Но иначе в России в последние четверть века «мёду» не добудешь…

Как же работает мельница деконструкции? Сложно и медленно, но верно. На манер «станка» напёрсточника: из двоих, делающих ставки на верный выигрыш, первенствует тот, кто имеет при себе больше активов. Пелевин же после победы хозяев «станка» внушает проигравшему «региональному игроку», что любой выигрыш — иллюзия. Он создаёт реальность, в которой нечего утверждать, а там, где нечего утверждать (Михаил Веллер), ты будешь готов разрушать. Фрустрация, утеря смысла порождает ярость. В этом смысл: уличная ярость бедноты, погружённой в самосознание жертвы никогда не коснётся далёких создателей этого самосознания, она упрётся в первое, что окажется перед ней, — в полицейские скрепы Государства Российского (если так стоит называть Российскую Федерацию).

Пелевин — подающий главного калибра, направленного на остатки традиции — Церковь, государственный инстинкт и историческое сознание, т.е. на всё то, что только и может, кроме нефтегазовых доходов, служить тенденции перетекания Российской Федерации в бронзовые формы Российского государства. Государство это полно исторических уродств, и в этом смысле Пелевина если не оправдать, то понять можно. Но «калибр», которому он подтаскивает ежегодные «снаряды», сносит не только «бронзовые» потенции российской жизни: он бьёт и по семье. И по личности, одновременно обливаясь по ней горючими слезами…

Прагматика пелевинского послания сложна, как сложна ситуация мира, где запрещена всякая однозначность, кроме «борьбы за свободу». И не с кондачка ответишь на вопрос: современное государство — это всё ещё государство модерна в классическом военно-юридическом и духовном смысле, или уже (после «точки бифуркации», которую Россия, через 70 лет самоедского сопротивления, окончательно прошла в 1993-м) — это постмодернистское государство? Оно и правда противостоит новому мировому порядку — и не в силах справиться с этой задачей в эпоху информации и виртуальных денег, или же только делает вид, что противостоит, а на самом деле оно само — явление и сила этого порядка? По Пелевину выходит последнее, и в этом случае труды писателя направлены просто на перераспределение мировой ренты между этажами мирового господства.

Так что же случилось? Инженер человеческого бездушия, каковым должен быть современный писатель, если хочет быть причастным к «партии», ergo, к успеху, — «жизнь положивший» на доказывание неправоты Достоевского в его выборе между истиной и Христом — вдруг обращается к теме Фёдора Михайловича о том, что, минуя политические формы, борьба-то идёт в непосредственности добра и зла, в сердцах человеческих. Куда он со своей «любовью, исполненной зла»: он что, оказался Рихардом Зорге в логове мировой современной культуры, которая, говорил Клаузевиц, есть продолжение войны другими средствами? Или настолько меняются, вместе с пропиской некоторых оффшорных капиталов, «силовые линии дискурса» на территории, где Пелевин издаёт книги? Чудеса. Но если национализированный Пелевин стал бы заряжать гладкоствольную пушку идеологической «арматы» — кое-кто бы вздрогнул: на сего Пересвета Челубеев не сыскать…Но вряд ли. Потому самим заряжать придётся, когда будет, что заряжать, то есть возникнут надлежащие тому «силовые линии мёда».

Чудеса же пока только в том, что Россия сопротивляется. Не телеэлитой своей, любящей щегольнуть знанием английского языка по примеру старины — дворян франкоязычных, не всем своим размётанным по миру и просто зарытым в землю интеллектуальным потенциалом, остававшимся от «Уркаганатум Просрум», нет. Чем-то иным. Именем своим, что ли?

Это даже странно для меня, но приходится признать, что ничего не меняется в мире сём. В какую прогрессивную философию не ряди его, а он всё в одной сцене: Христос изгоняет менял из Храма. Менялы пятьсот лет как вернулись, теперь они уже владеют храмом, и назначают пророков, и ведут селекцию священников… Почему Пелевин, всю жизнь бывший на стороне «менял», погружаясь в христианскую антропологию, толком не пытается сокрушать её изнутри, как русскую историю? Трудно допустить, что Виктор Олегович всего только русский интеллигент до самых кишок, на которого накатило «scia me nihil scire» — «познать всё, значит познать ничто», как переводит он Сократа. И которого, в итоге всей философии, даже и самого индуизма, «перепахал» не Чернышевский, а Библия. Поверить в это трудно… Но это было бы логично, и ведь всё-таки нетипично для писателя, что в своей сложной интерпретации библейского мифа, интерпретации в динамике борьбы противоречий физических с противоречиями же духовными (подобной которой, насколько знаю, в мировой литературе нет и, как думаю, не будет) Пелевин не смог остаться злым гением в двух последних по времени книгах?

Если Базаров оказался способным влюбиться, значит и он во что-то верил? Во всяком случае, от имени богоподобного пророка в кульминации «Смотрителя» говорит он без тени болезненной своей профессиональной иронии: «Я, Франц-Антон, отразился в сём зеркале, стал Змеем — и всем сердцем выбрал покой вечности, отвергнув суету мгновения. Я понял, что существование состоит из перемен, а любая перемена таит в себе боль. Теперь я сделаюсь вечным покоем, источником утешения для подверженных распаду существ.

Я буду неизменным светом — а тени на экране бытия, поднимая ко мне свой взор, будут шептаться, что истинная природа всякой тени во мне. Это так и не так, ответит любовь в моем сердце…».

Это всегда очень трудно — «позволить Богу светить сквозь себя, как делали все, кого на Ветхой земле называли богами». Что же выбрать в амбивалентном высказывании: бриллиант смысла или графит оправы? Послание неоднозначно, и оно — компромисс человеческой мудрости, которая обнаруживает, что провокация на библейском мифе не удаётся потому, что он подлежит этическому, а не просто рационалистическому прочтению. Возвращаясь опять к заявленному мной принципу оценки пелевинской сердцевины относительно веры в добро бытия, вспомню мысль Н.Гартмана: «Человек имеет задачу своей свободной активностью осуществлять ценности, которые без него остаются ирреальными. Идеальное царство ценностей находится по ту сторону действительности и сознания. Человеческая воля не онтологична и не космополитична, а аксиологична, она является носителем ценностей…<…> Цель вносит человек».

И действительно, рацио доводит до того, что человек отказывается, как Пелевин, признать рациональными любые цели. Но человек жалок до тех пор, пока он исследует свою жалость, пока исповедует её как истину; человек перестаёт быть жалким, как только встаёт на путь преодоления этой раз и навсегда осознанной жалкости. А подвигнуть на это могут только цели, связанные с Богом. Бог же добр и могущ, когда продиктованные им цели живут в умах масс: Его присутствие в душах есть Его единственное доказательство и актуальная реальность. Пелевин, оставаясь на перепутье, отказываясь быть лучом света, остаётся лучом тьмы. Но нельзя забывать, в чьей книге мы об этом прочитали…

Май 2016 г. Тольятти





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0