Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Валоризация

Смагин Станислав Анатольевич. Родился 16 декабря 1984 года в Ростове-на-Дону. В 2006 году окончил факультет социологии и политологии Ростовского государственного университета, специальность политолог. Работал политическим аналитиком, журналистом, редактором специализированных изданий социально-экономической, сельскохозяйственной и технической направленности.
Публиковался в «Известиях», «Литературной газете», «Российской газете», журнале «Вопросы национализма», на интернет-порталах АПН, Переформатирование, Русская iдея-Политконсерватизм, Русская народная линия, Русский берег,  Русский обозреватель, Свободная пресса. Воцерковленный православный христианин.

Посвящается моей любимой маме и моей не всегда счастливой, но всегда великой Родине

Глава 1

– Ляпушка, вставай, в школу пора!

Именно так — с поправкой на разницу в именах, конечно — будили и продолжают будить по утрам десятки и сотни тысяч русских матерей своих недовольно бурчащих, растрепанных, еле продирающих глаза, самых любимых на свете детей. Обычный старт суматошного суточного забега в обычной квартире обычной семьи. «Обычной» в данном контексте значит не практикующей каннибализма, употребления легких и не очень лёгких наркотиков и других неординарных способов времяпрепровождения, ибо в социально-бытовом, что ли, плане семья Ляпуновых совсем уж обычной не была. Сергей Викторович Ляпунов, глава данной ячейки общества, весьма умело распорядился возможностями начала 90-х, когда люди без особого труда взлетали из грязи в князи и падали обратно, причем умудрялись порой не один и не два раза пройти через этот увлекательнейший аттракцион. Сергей Викторович, доселе рядовой и не слишком преуспевавший сотрудник МИДа, выбился если не в князья, то в графы, ну уж в полуграфы-то точно; мог, пожалуй, добиться и большего, да не до конца изжил дурацкие советские принципы и самый немодный нынче дефект организма — плохо гнущуюся спину. И достигнутого, впрочем, хватало, чтобы ни в чем не знали отказа супруга, Ольга Юрьевна, и сын, по-онегински резвый, но милый Дима, ласково называемый домашними Ляпушкой. Мальчик, конечно, еще до отцовских карьерных успехов рос умненьким, энергичным, на лету схватывавшим новые знания и не по годам острым на язык, да только многое ли это значит само по себе, без крепкого материального фундамента и знания заветных дорожек к нужным крылечкам? Несть числа людям талантливым и способным, всю жизнь промыкавшимся в лишениях и так и не выбившимся из самого-самого угла картины мироздания, мало утешая себя тем, что это как раз то место, в котором обычно ставит свою скупую подпись её создатель. Ляпушка же с отроческих лет перспективы имел весьма недурные. Именно о них, перспективах, пусть и самых ближайших, на лето, мелькали мысли в озорной голове школяра, когда он прожевывал второй утренний бутерброд с колбаской из «Елисеевского», запивая его остывающим кофе. После третьего мысли сложились в стройный ряд, после чего Ляпушка, схватив элегантный дорогой «дипломат», исполнявший роль ранца, и, отстраненно приняв материнский поцелуй на дорожку, помчался грызть гранит науки.

Школа была совсем недалеко от дома — это и стало самым увесистым грузиком на весах, девять лет назад решавших вопрос, где Ляпушке предстоит учиться. Давно уже назрел вопрос о переходе на последние два класса во что-нибудь более статусное и звучное с точки зрения будущего резюме, но, назрев, был постепенно вытеснен куда-то в глубину антресолей семейного внимания. Родители особо не настаивали — людьми они были хоть и добившимися многого, однако старой закваски, понимали, что добротная спецшкола если и уступает пафосному колледжу в плане конструирования с младых ногтей психологии успешного человека, то хотя бы даёт достойный багаж знаний, а не « сколько будет дважды два — а вы покупаете или продаёте?». Главное — пока не хотел никуда переходить сам Ляпушка. Придумывая разные аргументы по этому поводу, он, больше всего любивший порассуждать о «рабском менталитете» и «провинциальной психологии», дико обиделся бы, скажи ему кто: «Парень, да тебе просто нравится быть первым парнем на деревне!». Обижаться Ляпушка умел и любил, особенно — дико.

Пара-тройка сквозных дворов, однотипные многоэтажки, серые и угловатые, будто мощные струи бетона, внезапно вырвавшись из-под земли, так же внезапно застыли в своей наивысшей точке, чахоточный скверик — и вот он, привычный порог номер 1589. Вот и однокласснички — жирафистая Аня Волкова, туповатый и старательный Валя Старгородцев, белесая Анфиска Буркина с обидной, но закономерной кличкой (нужно ли уточнять, кем придуманной?) Верхняя Вольта.

– Здорово, нищеброды! — небрежно поприветствовал собравшихся Ляпушка, получив в ответ порцию нестройного хихиканья.

– Привет! А мы уж думали — опаздываешь! — от сероватой стены отделилась такая же сероватая фигура. Ляпушка слегка поморщился, как от неизбежной, но от того ненамного более приятной порции рыбьего жира. Это был влюбленный в него почти девичьей, искренней и чистой любовью Саша Носковец, до ужаса наивный и простодушный вьюноша, белобрысый, со смешными пухлыми щеками, слегка, казалось, раздутыми флюсом. Любая, даже самая неизысканная шутка Ляпушки вызывала у него дикий восторг, любое, пусть и вполне будничное и мимолетное слово кумира возводилось в ранг наполненного глубоким смыслом афоризма. Урок ли, перемена ли — нигде невозможно скрыться от его восторженного взора. Объект поклонения на всё это реагировал по-разному — бывало, снисходительно принимал, бывало, что и показательно порол своего клеврета. Стоит тот такой, рассуждает о многочисленных достоинствах творчества Кинчева или вообще Владимира Кузьмина, а тут со стороны презрительная реплика: «Милый мой! Кузьмин — это же ледяные слезы русского рока!». Саша замолчит, нахохлится немножко, но хоть на грамм меньше любить обидчика не перестанет.

Сегодня, впрочем, Ляпушка был в неплохом расположении духа, особых моральных зуботычин от него ждать не приходилось. Он кивнул Носковцу, бросил взгляд на часы и неторопливо потрусил по коридору, вытягивая за собой стайку одноклассников.

Перед доской с расписанием уроков — внезапная (ну, как внезапная — заранее запланированная, конечно) остановка.

– Ола-ла, так у нас третьим история?!

– Да… да… история, — раздаются отклики со всех сторон.

Можно подумать, он сам не знает, какой предмет у них идет третьим по пятницам! Но таковы правила игры, надо же, как говорят американцы, продать билеты на шоу. А шоу обещает быть знатным. Зарубы Ляпушки с историком Леонидом Игоревичем — это традиционный гвоздь программы, острый донельзя, наткнёшься по неосторожности — и заражение крови гарантировано. Битва льда и пламени. Слона и кита. Молодости и опыта. Тысячелетнего вулкана и заложенного под него многотонного заряда взрывчатки. Схватка двух ёкодзун. Неистовая битва Чемпиона и Претендента. Некоторые свидетели того противостояния искали его корни в заявлении Ляпушки, мол, насчет ассирийского царя Ашшурбанипал историки как всегда всё напутали, на самом деле это был усыновленный Наполеоном армянский мальчик-сирота Ашот Бонапарт. Другие припоминали насчет пушкинского прадеда Абрама Ганнибала, который, по Ляпушкиным словам, получил свою фамилию по созвучию с родом занятий — а выполнял он при дворе Петра I функции палача-людоеда, перегрызая глотки недругам царя-плотника. В аналогичном духе была выдержана концепция относительно криминального авторитета Эдика Нантского, при котором во Франции перестали притеснять гугенотов. А вот еще занятный исторический факт: «Кортес рос в полной семье, у него были и ацтек, и майя». Ляпушка в таких случаях всегда пресерьёзно прибавлял — «по новейшим исследованиям». Как бы оно ни было, а закрутилось, завертелось… Да что лишний раз говорить, лучше самим зайти и посмотреть, а главное — послушать.

Пролетел бесцветный инглиш, ушли в небытие сорок минут химии, настало время главного пункта сегодняшней программы. Ляпушка редко готовился к истории целенаправленно, обычно сидел спокойно на третьей парте центрального ряда, почитывая газетку или книгу и не особо стесняясь своей оторванности от учебного процесса, даже бравируя ею. Потом с учительского места слетала ироничная и в то же время не лишенная уважительной нотки реплика «А что по данному поводу думает господин Ляпунов?». Ляпушка спокойно откладывал чтиво, спрашивал соседей: «О чем он там нынче, если в двух словах?» — и, получив искомый рапорт из двух слов, с ходу включался в беседу. Сегодня, однако, Претендент изменил сложившимся правилам игры, изрядно потренировавшись загодя. Чувствовал, что многоопытный соперник подготовил не одну и не две каверзы. Тема-то — ух! — революция.

И в самом деле, Леонид Игоревич был нынче в ударе. Он, казалось, отшлифовал до блеска не только содержание, но и самые мелкие детали его подачи, чтобы голос лился еще гуще и звучал ехиднее, чтобы ни одно ударение, ни одна пауза не пропали даром.

– О, наши блестящие мыслители, дипломаты, юристы, писатели! — драматически вещал он, расхаживая из угла в угол. — И чего у них не было? У них было всё — слава, почёт, уважение… Шикарные особняки, автомобили — вещь по тем временам еще диковинная и престижная… Лучшие курорты и клубы… А женщины! О, какие у них были женщины — дай Бог вам, милые косички, сидящие здесь сегодня, достичь хоть малой доли изысканности и лоска, что отличал светских львиц тех лет. Они говорили с высоких трибун вещи неслыханной дерзости и неслыханного остроумия, брали такие ноты ораторской партитуры, что в зале можно было оглохнуть от аплодисментов и ослепнуть от вспышек фотоаппаратов. А на следующий день — читайте во всех газетах! Глупость или измена — такими словами в стенах парламента государыня-императрица обвинена в шпионаже на третьем году войны не на жизнь, а на смерть! Когда и где еще в истории встречалась столь незаурядная и оригинальная смелость?! Когда и где концентрировалось в одном месте столько больших умов и железных воль? Да вот беда, не было у них самого главного, самого желанного — рычагов власти, дабы сделать наконец Россию счастливой и свободной, равноправной сестрой демократических наций мира, а не угрюмой отверженной парией с печатью вековой дикости на лицо. А без этого, без возможности делом порадеть о правильном устройстве своей громадной и беспорядочной земли, и шампанское казалось кислым и выдохшимся, и женщины — пресными и постылыми. Но вот наконец случилась внезапно необычайная возможность реализовать все наметки и мечтания на деле. Постылый самодержец отправлен в ссылку, его кузены расхаживают по Питеру с красными бантами, народ ликует и бросает в воздух головные уборы. Твори — не хочу, запас доверия колоссальный! Да вот беда, не учли наши доброхоты главного, что столь алкаемые ими рычаги приводятся в действие вовсе не словами и добрыми намерениями. «Быть того не может!» — решили они и продолжили говорить, надеясь, что всё само собой устроится. И договорились всего за полгода до того, что Россия разве что на карте продолжала оставаться внушающей страх исполинской державой, а так превратилась натурально в сборную солянку, причем солянку позавчерашнюю, от которой пучит живот. В результате, пока они говорили, власть захватила группка людей, которая еще полгода назад была немногим более влиятельней нынешней Партии любителей пива, а козырь имела ровно один — она хоть к чему-то помимо разговоров имела потенцию (бросьте хихикать, это слово в первую очередь значит не то, что вы подумали). Тут некоторые из говорунов кое-что начали понимать и схватились в ужасе за голову, а другие так и продолжили по инерции говорить, пока не зашел мужик, простой мужичина такой, со смачной соплей под носом, и не сказал угрюмо, караул, мол, устал, и не принялся этой соплей клеить свой диковинный новый мир.

– Вы, Леонид Игоревич, словно любуетесь этим самым мужиком с соплей под носом! — не вытерпел Ляпушка.

– А что я? — развел руки в сторону учитель. — Это как раз тогдашние властители дум им любовались. Всяким мужичком — и солдатиком, и рабочим, и крестьянином. Считали, что стоит лишь торжественно объявить всей этой серой массе, что она отныне избавлена от пут старого режима, и масса вмиг превратится в ответственных и одухотворенных граждан, и солдатик одолеет всех врагов, рабочий выдаст тройную норму труда, а крестьянин соберет невиданный доселе урожай, и всего-то и надо — напоминать всем им постоянно о великом счастье быть свободным человеком. Мужички почему-то счастья своего не оценили.

– Такое впечатление, что вы своими словами пересказываете известную ленинскую формулировку относительно сути интеллигенции.

– И что с того?

– Да ведь Ленин — это едва ли не самый кровавый тиран в мировой истории! Пожалуй, даже хуже Гитлера — тот хоть над чужими народами издевался, а Ленин над своим.

– Допустим, что и так, и готов признать в твоих словах определенный здравый смысл, несмотря на чересчур резкую форму выражения. Но если людоед говорит, что дважды два четыре, таблица умножения от этого истинности не теряет.

Это был сильный удар, но Ляпушка, переведя дыхание, пошел в контратаку.

– Леонид Игоревич, вы что же, коммунист?

– Отнюдь, и даже в КПСС не состоял ни одного дня, хотя и звали. Более того, я вполне себе монархист, в своё время читал Солоневича в машинописном виде, когда твои родители, наверное, даже еще не познакомились.

– Так как вы, монархист, можете защищать красных?! Вы хотя бы «Россию, которую мы потеряли» посмотрите, в 1913 году простой человек мог себе спокойно позволить поросенка с хреном, а всего через несколько лет — голод, мрак, разруха, хаос…

– Я, допустим, защищаю историческую правду. Ты мне ответь на один вопрос — что ж, выходит, помазанника Божьего большевики свергли?

А вот этот удар был уже почти неотразим.

– Вы… У вас просто нет аргументов, чтобы защитить этих бандитов, вот вы и придираетесь к словам и уводите разговор в сторону! — едва не срываясь на фальцет, выпалил юный полемист.

Оппонент отступил на шаг назад (он любил во время урока прохаживаться по кабинету), едва заметно улыбнулся и вдруг произнес:

– А ведь ты прав, наверное… Что поделать, если нас с института приучали с помощью красивых слов уводить людей в сторону от самых больных, самых главных вопросов… Нас уже, наверное, не исправить, но вы уже совсем другие, дерзкие, бесстрашные, имеющие доступ к любой информации и знанию. Вам и карты в руки! Ну да, впрочем, что-то мы увлеклись полемикой, перейдем к сухой цифири дат.

Класс удивленно и восторженно охнул. Вот это поворотец! Старикан, казалось, припер Ляпушку к стене — и тут же сам вскинул лапки кверху, признав поражение. Хлипковатый народец все же эта совковая интеллигенция, вроде и умные, и все такие правильные, но вот бесхребетны и всё тут. То есть хребет, конечно, есть, но совсем слабенький, будто изъеденный грыжей да остеохондрозом. Но Ляпушка-то каков шельмец, как выкрутился из ситуации, даже и усилий особых не прилагая. Не иначе как сам нечистый в подручных у этого парня.

Главный герой мини-спектакля, впрочем, не выглядел особенно довольным, словно чувствовал в своей победе привкус неестественности. Потому и не радовали его одобрительные знаки, украдкой показываемые одноклассниками. Уже выйдя в коридор после звонка на перемену, он стал деликатно отпихивать поздравителей.

– Ну ты молоток, старина! Порвал Леонидыча на тряпки Кунашира! — подскочил первым Костян Маркин.

– Дело не сложное, если честно, — сдержанно ответил Ляпушка. — С ним уже и спорить не надо, сам выдвинет аргументы и сам же их оспорит. По ходу, дедушка-Альцгеймер и бабушка-Деменция по голове начинают гладить.

Следующим был настырный Носковец.

– Ляпушка, ты просто монстрилла какой-то!

– Мама, ты? Я не узнал тебя в гриме, — усмехнулся кумир в ответ.

– Эээ? Мама?!. — недоуменно проблеял Носковец.

– Запомни, дружок, — Ляпушка назидательно поднял вверх большой палец, словно герой психоделических мультиков студии «Арменфильм». — Так, как назвал меня ты, называют меня родные и близкие люди, к которым ты никак не относишься. Для тебя я Дмитрий, можно Дмитрий Сергеевич.

 Это, разумеется, было далекое от истины утверждение — одноклассники, включая горемыку-Шурика, регулярно называли Ляпушку этим его совершенно необидным прозвищем. Ну так и что? Надо же было сорвать на ком-то свое подспудное, плохо объяснимое (победил ведь вроде) раздражение. А обижать Ляпушка умел и любил не хуже, чем обижаться.

Через часок, правда, он остыл и даже не отказал себе в удовольствии провести «политинформацию» — традиционную беседу о совершенно банальных, в сущности, вещах, окружающим, однако, не всегда понятных. На сей раз в фокусе внимания опять оказались планы на неумолимо приближавшееся лето.

– Глупый, право, вопрос, Томилова, — лился нравоучительный юношеский голос из гущи старшеклассников, столпившихся возле подоконника. — Компьютер или поездка в Париж? Париж, конечно, тысячу раз Париж, за него и трех компьютеров не жалко! Меня вот мои тоже чуть ли не до десяти (Финляндия в три года не в счет, Венгрия тем более) не хотели за границу вывозить, мол, пока не готов к целостному восприятию. Но я все-таки настоял (Ляпушка скромно умолчал, какое количество визга и ора скрывалось за этим деловитым эвфемизмом) и стал с ними ездить регулярно. И с каждым разом понимал и продолжаю понимать, что вот прямо на глазах меняюсь. Что вы хотите, даже когда едешь в ту же занюханную Финляндию: пересекаешь границу, и, казалось бы, та же земля, что и была минуту назад, и полукилометра не проехали, но какой же контраст — у нас все замусорено и загажено, а там — чистенькое, прибранное, прилизанное пространство. В пределах полукилометра, повторюсь! Про Западную Европу даже не говорю, там вообще всё, тотально всё другое.

– Архитектура, да? — вылез вперёд неутомимый Носковец.

– И она тоже, но это дело если не десятое, то явно и не первое, — со снисходительностью миссионера, вбивающего азы грамоты в голову африканского дикаря, молвил Ляпушка. — Там воздух другой. Свободный.

Тут уж ни убавить, ни прибавить. Никогда еще Ляпушкины акции на школьном рынке не были столь высоки. Ляпушка, как человек деловой, любил высокие котировки.

Глава 2

Однажды кто-то из одноклассни(ч)ков спросил Ляпушку

– А ты куда пойдешь после школы?

– В кафе, стрескаю пару мороженых и пироженку,– не задумываясь, ответил тот.

Естественно, собеседник имел в виду не конкретный день, а глобальные перспективы, окончание не сегодняшних уроков, а школьного курса в целом. Но Ляпушка не был бы сам собой, если бы сказал хоть слово, хоть полуфразу в душевной простоте. На самом деле вопрос послешкольной жизни для него и его родителей был решен заранее. Конечно же, несколько внешне ничем особым не примечательных, сгрудившихся в тесную кучку зданий в Западном административном округе столицы, сконцентрировавших в своих стенах, несмотря на внешнюю скромность, львиную долю амбиций и пафоса золотой российской молодежи, а также робкие надежды на появление в отечественной дипломатии новых Горчаковых и Сазоновых. Туда, туда, куда же еще? Тем более у Сергея Викторовича было всё, чтобы как минимум первые отрезки путешествия отпрыска на вершины внешнеполитического Олимпа напоминали ковровую дорожку, а не проселковые ухабы.

Вихрем пролетели выпускные экзамены, остался на страницах прошлого выпускной вечер с шампанским и вином на столе и украдкой, с лихорадочными и неловкими поцелуями на веранде кафе, с бурными клятвами регулярно собираться в дальнейшем и вообще дружить до гробовой доски, которые никто затем особо выполнять не спешил… Настал день, когда Ляпушка, уверенный в себе и спокойный, как слон, пришел на первое вступительное испытание и совершенно неожиданно столкнулся с Носковцем. Наверное, даже встреча с Кутузовым, Лейбницем или кроликом Роджером в стенах престижного московского вуза удивила бы его меньше, чем появление там данного субъекта.

– Александр, ты ли это? Не ошибся ли ты часом? Кулинарный техникум для особо одаренных подростков находится в другом месте, — какой-либо иной реакции в данной ситуации ожидать было сложно.

– Дим, я подумал и тоже решил сюда поступать! — радостно объявил Саша. — Ты же сам говорил, что здесь всё самое лучшее, что есть в этой стране!

– Так-то оно так, да вот только ты-то здесь при чём?

Носковец был вот при чём. Его дядя, брат довольно рано умершего отца, в своё время неплохо погрел руки на чеченских авизо. Он грел их так основательно, что в итоге от неосторожного обращения с высокими температурами в буквальном смысле слова испепелился вместе с собственным авто. Обычная история тех лихих времён, ну да не суть. Саша, никогда родственника ни о чём не просивший и вообще видевший его от силы семь-восемь раз в жизни, пришел к нему в гости, застав дядюшку за процессом вдумчивого опустошения бутылки виски.

– Дядя, мне нужна ваша помощь! — прочувственно выпалил Саша.

– Ммм? — промычал тот, опрокидывая очередную рюмку вискаря высшей пробы и закусывая её солёным помидором, имевшим цвет лица жертвы пищевого отравления.

– Я хочу поступить… — дальше прозвучало название вуза.

Дядя отставил рюмку и едва ли не впервые за семнадцать лет посмотрел на племянника с интересом.

– А зачем тебе это? Министром, что ли, стать хочешь стать? Так не станешь, у министров свои дети есть. Там же одни мажоры учатся, у них всё схвачено-взлохмачено-предусмотрено на полвека вперёд. Помогу я тебе, а дальше как тыркаться будешь? Пять лет отдашь и затем со своим зачипатым дипломом газетами пойдешь торговать? Давай лучше на фирму устрою, триста бачей зарплата для начала, кутеж до небес, секретутки, все дела.

– Да как вы не понимаете! — Саша едва не захлебнулся от возмущения. — Там всё лучшее, что есть в этой стране! А вам лишь бы выкушать пару кило белой или какую вы там потребляете, коричневую, да какого-нибудь лоха швырнуть на бабки… Можете не помогать, сам поступлю!

– Поступишь, ага. Смотри, чтоб трусы не свалились, — бросив последний полуглумливо-полусочувственный взгляд, дядюшка вновь потерял интерес к происходящему. — Олух ты, но жизнь и не таких обтёсывала. Иди с Богом, так и быть, упаду на суету, по своей линии подшаманю чем смогу. Будешь как в том анекдоте — посол чрезвычайный, посол пряный, посол в зопу, гыгы.

Ляпушку перспектива видеть глуповатого падавана в течение еще нескольких лет, откровенно говоря, не прельщала никоим образом. Он даже хотел злоумыслить какую-нибудь анонимку в деканат, так и так, мол, парень неблагополучен, балуется наркотиками, да и вообще никак не тянет на будущего воплотителя в жизнь внешней политики России — новой, в муках рождающейся на свет демократической России. Потом, по зрелом размышлении, флюсоликого дурачину было решено помиловать. В конце концов, имелись же раньше в армии у офицеров денщики, чем Ляпушка хуже? Заодно и перед нормальными однокурсниками можно сразу себя зарекомендовать в самом выгодном свете. Тугие кошельки тут есть у каждого, а вот собственный преданный дурак на поводке, радостно принимающий насмешки и издевки, — не у всех, пожалуй. Словом, так они в итоге и прошли сквозь экзаменационное сито — Ляпушка с едва обозначенной на лице усмешкой всё узнавшего и понявшего в этой жизни мудреца, Носковец — с радостной энтузиастической улыбкой до ушей. И учиться начали примерно в таком же духе. Носковец усердно пыхтел и зубрил, не замечая саркастических взглядов окружающих, мол, этот парвеню мало того что в университет поступил не по чину, так еще и тщится сделать карьеру младшего помощника третьего секретаря генерального консульства в Эритрее. Ляпушка же ту учебу еле замечал, проскакивая её by default, или, если переводить с языка некогда наиболее вероятного противника, по умолчанию. Он вообще был на тот момент больше озабочен значительно более глобальным вопросом…

Дело в том, что в школе Ляпушка принципиально не вступал в романтические и вытекающие из оных отношения с представительницами прекрасного пола. Барышни, конечно, проявляли повышенный интерес к эдакому-то умничке-красавчику — усталому цинику — баловню судьбы, и сам баловень был не прочь кому-нибудь да ответить милостливо взаимностью, тем более возраст всё более властно диктовал свои физиологические требования («играй, гормон!», как говорил с неизбывной иронией сам Ляпушка)… Но сильнее даже зова природы была мучительная боязнь оконфузиться и каким-нибудь неловким поцелуйчиком или неумелым объятием разрушить так долго создававшийся образ супермена без слабых мест, ходячего сгустка энергии, воли и интеллекта. Представьте себе, что Зевс внезапно спустился к людям с Олимпа, сурово тряхнул бородой, наводя ужас на окружающих, а затем шумно зевнул и выпустил газы. Будет ли после этого хоть один приличный человек слагать и распространять легенды и мифы о данном господине и его окружении? Разве что какие-нибудь глубоко злорадные и скабрезные, тут уж об эпитетах типа «громовержец» и мечтать не приходится, как бы еще «шептуновержцем» не обозвали. Детишкам, конечно, такой поворот был бы только в радость, меньше по литературе зубрить придётся, а вот самому Зевсу сплошное огорчение. Ляпушка, подрастающий Зевс нашего времени, решил исключить малейший повод для спекуляций и создал себе ореол сурового викинга, неприступного для глупых тетёх. Тетёхи млели и еще больше сохли по остроумному бруталу, брутал не снимал с лица маску надменной улыбки, хотя корежило ох как знатно. Чтобы не расслабляться, Ляпушка привязал к ноге (ну, как к ноге… ) еще одну воображаемую гирю, отказав себе в неформальном общении с девушками даже вне школьных стен. Лишь один раз в системе произошел сбой. 8 марта, пара бутылок вина, самым возбуждающим образом повлиявших на молодые организмы, видавший виды мат в спортзале… Она была старше на один класс и опытнее где-то на один половой акт, то есть в бесконечное количество раз. Протрезвев, Ляпушка долго не мог избавиться от жгучего — нет, не стыда — дискомфорта, вдруг все узнают, что он… К огромному его счастью и облегчению, вскоре распутница тяжело заболела и перешла на домашнее обучение. Ляпушке не было ни капельки жалко мерзавку — он посчитал случившееся закономерной карой за попытку разрушить годами, по кирпичику выстраивавшийся замок его непогрешимости.

Все это было хорошо, но настало время сказать самому себе: «О’кей, дружище! Ты долго, даже непозволительно долго общался с этими ребятами, хорошими, неглупыми, местами небесталанными, но несущими несмываемое клеймо наследственного лузерства. Пора переходить на новый, достойный тебя уровень. Джомолунгме противопоказано находиться на самом краю Марианской впадины — есть риск однажды оказаться на её дне, если не за один обвал, то постепенно, по камешку. Твоё новое место учёбы — эталон крутизны и престижности, но в первую очередь это вызов не твоим знаниям, а твоему характеру. Теперь ты один из равных членов плеяды небожителей, чтобы выделиться и здесь — придётся неслабо попыхтеть. Однако есть несомненный плюс — теперь у тебя есть некоторое право на ошибку, и ты можешь чуть-чуть расслабиться, падать с высоты собственного роста не так обидно, как с заоблачных вершин, хотя желательно не падать вовсе». Ляпушка сказал Ляпушке, Ляпушка выслушал Ляпушку, Ляпушка принял Ляпушкины доводы к сведению. Ляпушка умел и любил быть убедительным. Молодой сверхчеловек принялся реализовывать свои застарелые позывы и порывы с таким размахом, что сам Ницше, певец вседозволенности, одобрительно похлопал бы его по плечу. Наконец-то в донжуанской трудовой книжке появилась первая настоящая запись, да не одна — сразу несколько одновременно. Цифры колебались, кто-то добавлялся, кто-то отсеивался, в итоге через какое-то время численность гарема стабилизировалась на отметке «семь». Нашлось место и дворянкам, и прекрасным горничным-пейзанкам, и социально-психологической экзотике с изюмом.

Первым из долгосрочных проектов была Оля, с ней Ляпушка познакомился где-то в конце сентября в модном пафосном клубе. Оля была старше его на пять лет, ездила на дорогом авто и работала в не самом последнем банке столицы под чутким руководством — бывают же интересные совпадения! — собственной мамы, несшей тяжкое бремя обязанностей тамошнего финансового директора. Собственно, едва ли не больше всего в отношениях с Олей Ляпушку радовали упоительные беседы на грани полной фантастики: «Прогнали мы сегодня семьдесят лямов через Лион, плюс еще пятьдесят закрыли задним числом. Это из хороших новостей, из плохих — какой-то козел мне “мерс” забрызгал грязью, придется вечером на мойку заехать… Ой, зай, подожди, я за угол зайду, тут мама идёт, еще запалит, что я курю». У Оли, конечно, были и другие ухажеры, но Ляпушку это не так чтобы сильно волновало в свете его собственных обстоятельств.

Второй номер в списке обстоятельств, кстати, тоже звался Олей. Вполне адекватная в целом девушка, она тщательно лелеяла на своём лице загадочную улыбку, придававшую её некую альфо-центаврическую «агузаринку». Ляпушку постоянно хотел спросить: «Это у тебя от природы или по утрам перед зеркалом репетируешь?», но почему-то ни разу не спросил (явно не из соображений деликатности). Оля-II болела за московский «Спартак» и как-то зимой потащила Ляпушку — слегка прибаливавшего за ЦСКА — на матч Лиги Чемпионов «Спартак»–«Бавария». Мюнхенцы и москвичи были облачены в весьма похожую форму, и Ляпушка не сразу сообразил, почему голкипер гостей Оливер Кан стал выше, уже и лысее, а спартаковец Филимонов, напротив, раздался вширь и обзавелся кановской белобрысой шевелюрой. Хорошо, что разобрался до первого баварского гола (всего их к девяностой минуте набежало три, причем безответных), а то соседи по трибуне вряд ли бы оценили по достоинствуего радостные эмоции. Впрочем, сорвавшийся акт эпатаж даже расстроил Ляпушку, и он затянул цеэсковскую кричалку:

– Таааапалиный пух…

Далее по тексту ведущим игрокам и представителям тренерского штаба «Спартака» приписывались самые различные отрицательные черты и наклонности, в том числе зооморфность и склонность к гомосексуализму. Вся трибуна мигом повернулась в Ляпушкину сторону, с нехорошим напряжением вглядываясь в лицо безумца, а Оля, впервые сбросив с лица инопланетную гримасу, громко ойкнула, поняв, что сейчас спутника будут бить, причем очень сильно, и вполне возможно, ей тоже перепадет. Ляпушка же, выдержав полуторасекундную театральную паузу, продолжил:

– Куффур петух, Эффенберг свиная ро-о-ожа, Томас Линке тоже гондурас и Джоване Элбер тоже, тоже!

Молчание из зловеще-тягостного перешло в недоуменно-размышляющее, затем раздались первые робкие хлопки, быстро переросшие в бурные аплодисменты (до стадии «овация, все встают», правда, не дошло). Соседи одобряюще похлопывали Ляпушку по плечу, а на спартаковских интернет-гостевых затем даже появились сообщения о молодом таланте, ловко переиначившем вражескую кричалку в пользу красно-белых, что, впрочем, на итог матча никак не повлияло. Да, Ляпушка умел и любил ходить по лезвию ножа!

С третьей фигуранткой, Аней, Ляпушка однажды очутился в одной компании в парке ВВЦ-ВДНХ. Сидели, болтали, смеялись, пили шампанское, ели дыню и шашлык. Ляпушка пригласил девушку на медленный танец. После нескольких первых фигур Аня приостановилась, точно что-то вспоминая, а затем кивнула головой в сторону ближайших к парку дворов и сообщила важнейшую информацию, без которой и жизнь не жизнь: оказывается, именно там снималась одна из сцен гремевшего в те дни блокбастера.

– Это там, где он её в машине? — И Ляпушка со скромностью и тактичностью, свойственной ему как никому другому, изобразил жест, издавна символизирующий гетеросексуальный половой акт.

Девушка задумалась, а затем неопределенно покачала головой, мол, какая именно сцена — не знаю, но точно знаю, что снималась, читала об этом в толстом иллюстрированном журнале, проезжая перегон между «Автозаводской» и «Павелюгой». Затем, когда они возвращались к столу, Ляпушка задумался, как вся эта интермедия выглядела со стороны: парень с девушкой танцуют, девушка кивает куда-то в сторону дворов, парень вопросительно похлопывает ладонью левой руки по сжатому кулаку правой, девушка задумчиво качает головой…

Все уже разошлись, а Аня с Ляпушкой продолжали сидеть, пить шампанское и глупо хихикать. Искра нечто большего, чем просто взаимная симпатия, то и дело пробегала между ними, чтобы тут же погаснуть в основательно подмоченных алкоголем дровишках. Нет, возможно, как-нибудь, но не сегодня и не сейчас.

– А еще я люблю мужчин с волосатыми ногами! — сказала засыпающим голосом Аня, уже даже не столько Ляпушке, сколько основательно сгустившимся столичным сумеркам.

Ляпушка легким движением руки вздернул вверх брючину. Анины глаза загорелись. Всё у них сладилось, разве могло быть иначе?

С Лидой дело было вот как. Изредка (где-то раз в год) на Ляпушку нападало желание сорваться и поехать — как там в песне поётся? — электричкой из Москвы я уеду, я уеду в никуда… В никуда — это, конечно, перебор, в никуде и цивилизации вовсе нет, а вот какая-нибудь Тула или там Тверь — самое то, не под самым боком, но и не у черта на куличках, можно побыть несколько часов, полюбоваться провинциальной архаикой и, радостно убедившись, что здесь все хуже, чем в Москве, вернуться домой. В этот раз в роли Тулы выступила Рязань. Кассы, билет на ближайший поезд, и вот уже стремительно мелькающие за окном полустанки и таблички с их названиями отсчитывают километры от покинутой столицы. Вскоре Ляпушка вышел на вокзал города глазастых грибов, потянулся, вымолвил: «Премилая дыра!» — и пошел изучать местность. На одной из центральных улиц он наткнулся на мемориальную доску, повествовавшую, что здесь в этом здании формировались отряды Войска Польского, а особо активную роль в этом процессе играл офицер по фамилии Высоцкий. Неплохой повод подколоть кого-нибудь из аборигенов! И Ляпушка тут же подхватил за локоток проходившую мимо симпатичную курносенькую аборигеночку, вкрадчиво поинтересовавшись:

– Девушка, сам я не местный, подскажите — это что же, Владимир Семёнович во время войны тут товарищами панами верховодил?!

Аборигеночка оказалась ярой энтузиасткой всего связанного с родным краем и тут же принялась с жаром и всей возможной доходчивостью рассказывать, что нет, Высоцкий, конечно, другой, а вообще Рязань, хоть и не была во фронтовой зоне, но внесла немалый вклад, а вот еще Есенин, а татаро-монгольское нашествие… Ляпушка, не выдержав, громко рассмеялся, и девушка с обидой, густо замешанной на кокетстве, протянула:

– Да вы меня разыгрываете!

– Таки да, и шо? Впрочем, я готов загладить свою вину! Выдвигайте свои требования.

– Для начала — помогите отодрать жвачку, он прилипла к моей туфли как раз в тот момент, когда я наивно начала вам излагать рязанскую историю от Рюрика до Юрика.

Ляпушка неукоснительно исполнил просьбу новой знакомой, и дальше они пошли гулять уже вместе. Так с тех пор время от времени и обменивались визитами, то Ляпушка в Рязань, то Лида в Москву, намного чаще (да практически всегда), конечно, второе, всё-таки златоглавые матримональные мысли посещали, видимо, славную и довольно светлую Лидочкину головушку.

Даша была из какого-то уральского городка, то ли Ревды, то ли еще какого-то Миасса, спроси Ляпушку — он бы с ходу и не ответил, хотя вроде знал. Дашин отец с недавних пор был там вице-мэром, а до этого заведовал ЖКХ, что служило предметом немалого вдохновения дщери, сызмала тянувшейся к журналистскому труду и уже в шестнадцать лет радовавшей взыскательных читателей газеты «Красный коммунальщик» бойкими опусами с заголовками вроде «Опрессовка, опрессовка, воды горячей остановка». Потом бурный жизненный — или водопроводный? — поток занёс её в Москву, где Ляпушка как раз вышел на тропу сексуальной сечи…

После первой ночи Даша, прижимаясь к Ляпушкиной могучей груди и мечтательно глядя в потолок, вздохнула:

– Обои отпадывают…

– Что-что делают? — Ляпушка подумал, что ослышался.

– Отпадывают, — повторила Даша, явно не понимая причины недоумения.

– То есть ты считаешь, что в глагольной форме процесс отпадения обоев с потолка обозначается словом «отпадывают»?

– Конечно, все так говорят.

– Где все так говорят? У вас в Лабытнанге?

– Я из Полевского!!!

– А по-моему — из Тасмании!

Бурная ссора сменилась не менее бурным примирением, чему очень способствовала постель в роли невольного поля боя. Ляпушка, обратившись к увесистым томам Розенталя и Ушакова, всё-таки сумел доказать — правильно говорить «отпадает». Но еще довольно долго он возвращался к потрясшей ситуации, спрашивая:

– А если бы тебе пришлось это слово в статье писать?

– В словаре уточнила бы. Ну что ты привязался!?

Лукавила, конечно, ничего не уточняла бы, она ведь была уверена: «отпадывает» — и никаких гвоздей. У неё и другие проколы случались — то ляпнет, что в Албании живут негры, потом выясняется — с Алжиром перепутала, то скажет «Баку — столица Азербайджана», но как-то неуверенно, может, дескать, и Ереван. Ляпушку это и веселило и злило одновременно, он даже подумывал вычеркнуть Дашутку из списка, но не вычеркивал — прям-таки дурой она не была, а ошибки у всех бывают, все нет-нет да «да».

Дашины подруги говорили ей, что она похожа на Керри из популярного тогда сериала «Секс в большом городе». Схожесть действительно было — и внешнее, и умственно-душевное. Немного взбалмошная, но больше спокойная, диковатая, но и очень домашняя, порой недалекая, но временами демонстрирующая глубину мысли. Для пятого номера самое то. К слову, другой номер у неё был самый, по Ляпушкиному разумению, замечательный — третий, хвасталась — «от бабушки досталось». Удачное наследство, что тут говорить. Ляпушке нравились удачливые люди.

Альбиночка Александровская, Ляпушкина одногруппница, всегда подчеркивала, что ударение в её фамилии следует делать на букве «о». В детстве Альбиночка, судя по всему, претерпела немалые психологические травмы, что совершенно отчетливым образом сказывалось на её нынешнем поведении. В частности, она хотела, прямо-таки мечтала, чтобы окружающие считали её злой и жесткой натурой, личностью «из железа и стали», с которой лучше лишний раз не связываться. Для поддержания имиджа Альбиночка постоянно, с завидной пунктуальностью, точно по загодя расчерченному графику, фонтанировала изысканным хамством.

Был, правда, один немаловажный нюанс. Альбиночка хамила лишь тем, кто к ней хорошо относился и снисходительно воспринимал особенности её психотипа, по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы дебет с кредитом сходился»; при этом в кулуарах она затем обязательно сюсюкала на ухо каждому конкретному объекту хамства: «Ты же знаешь, как я хорошо к тебе отношусь, ты мой единственный настоящий друг, сама не понимаю, что нашло, просто сейчас красные дни календаря» (судя по завидному постоянству в Альбиночкиных выходках, эти красные дни из разряда месячных переросли в недельные или вовсе непрерывные). При Васе и Коле обхамит Петю, затем при Пете и Мише — Васю, перед обоими тайно извинится. Все всё понимают, с трудом прячут улыбки, но Альбиночка искренне верит, что её образ всё набухает и набухает одиозностью.

С теми же, чью реакцию на хамство предсказать было сложнее и кто мог в ответ вывалить оскорбительных эпитетов и метафор в десять раз больше и ярче, сковырнув Альбиночку обратно в состояние зашуганной восьмилетней девочки, она придерживалась проверенной тактики «держите меня семеро». Забежав в аудиторию, личинка железной леди под еле заметные ухмылки благодарных слушателей заявляла:

– Какой же козел наш замдекана! Я прохожу через турникет, а он стоит и внаглую на мои ноги пялится. Понятно, что они у меня красивые, но не для него же! Жаль, спешить надо было, а то б я ему все сказала. Ничего, завтра с утра размажу, вместо паштета на бутерброд к завтраку. Думает, раз шматочек власти урвал, так жизнь удалась, всё можно?! Не знает он, с кем связался, мне все статусы и звания глубоко побоку!

Ясное дело, на следующее утро благодарным слушателям сообщалось:

– Я к нему подошла, значит, рот открываю, а он так жалко улыбается и говорит: «Доброе утро, девушка!». И смотрит такими испуганными глазами… ну я его и пожалела… пока пожалела, но пусть еще раз попробует хоть в сторону мою посмотреть, мало не покажется. Молодец я всё-таки, хорошо себя контролирую, правда?

Замдекана, уже лет двадцать не смотревший ни на кого кроме жены и вообще слабо отличавший Альбиночку от других студенток, в это время сидел в своём кабинете, копался в бумажках и даже не подозревал, какая опасность лишь чудом обошла его стороной.

Ляпушка, в отличие от некоторых, не был в восторге от Альбиночкиной внешности (симпатичненькая, но глаза близко посажены, да и нос крючковат, а юбка выше колен — это еще не красота). Ухаживать за ней он начал, именно проникнувшись симпатией к её богатому внутреннему миру. Ляпушке нравились люди, форматировавшие мир под свою реальность.

И, наконец, последнее из значимых Ляпушкиных приобретений, последнее хронологически, но не по значимости. Ксюша… Ксения Васильевна. Черненькая, слегка полноватая, не очень красивая девочка в очках, на три года и на три курса младше Ляпушки (в момент знакомства он был уже на четвертом, а она только поступила). Дорогу в престижный университет Ксюше проложил лишь тот факт, что она была дочкой педагога, когда-то в этом университете долго и успешно преподававшего. Это было едва ли не единственное, что осталось от него в наследство — когда все остальные, не такие уж и обильные накопления (взяток он никогда не брал) унеслись в 1991 году в безразмерную черную дыру вместе с идеалами всей жизни, учёный, профессор, автор книг и монографий, шагнул с края платформы под колеса вагона метро, оставив записку: «Простите, жить нынче больнее, чем умирать». С тех пор Ксюша панически боялась подземки, если и пользовалась ей, то проходила на платформу исключительно через центральные, но никак не боковые арки, даже если куда-то сильно опаздывала. Жила она в небольшой квартире на отшибе Каширского шоссе, с мамой, котом, тремя изданиями Большой советской энциклопедии и странноватым братом-близнецом Мишей, общавшимся с сестрой в основном посредством ICQ, сидя при этом в соседней комнате. Вскоре после появления Миши и Ксюши на свет в Кремле обосновался пятнолобый водитель комбайна, и соседи по двору, заглядывая в коляску и осведомляясь относительно имен малышей, с завидной регулярностью вздыхали: «Не так вы девочку назвали, надо было Раей!». Это «не так» в самых разных конфигурациях и оттенках стало девизом, символом и смыслом всего последующего Ксюшиного существования. В школе задохлик — чтобы не сказать грубее — Миша не мог и не особо хотел заступаться за сестру, наоборот, ей приходилось защищать родную кровинку от затрещин и насмешек, закрывать грудью, драться — до крови, синяков, выдранных волос. Эта ожесточенность, эти детские суровые уроки жизни в сочетании с потрясающей инфантильностью, душевной чистотой, незамутненностью и верой в сказки дали на выходе занятнейший типаж, который не мог не заинтересовать Ляпушку.

Ксюша была влюблена в Ляпушку с первого дня своей учебы. Ляпушка очень быстро это понял и лишь снисходительно усмехался, в очередной раз как бы совершенно случайно видя вблизи черно-белую клетчатую юбку времен сражения при Балаклаве. Бедный ребенок не имел даже элементарных навыков маскировки своего интереса, появляющихся у половозрелых особей, казалось бы, естественным путем. Уставится в расписание или вовсе в инструкцию по пожарной безопасности, жадно бросая косые взгляды в сторону предмета воздыхания. Анекдот! Посмеявшись месяцок-другой, Ляпушка решил огорошить поклонницу — вновь обнаружив её неподалеку, неожиданно, в два резких шага, почти прыжка, приблизился и взял малявку тремя пальцами за подбородок.

– Куришь?

– Н-н-нет…

– А попробовать хочешь?

– Д-д-да…

– Пошли на крыльцо

На крыльце было зябко и неуютно — всё-таки московский ноябрь, не мальдивский. Ляпушка достал из кармана пачку «Собрания», закурил сам, долго и терпеливо помогал прикурить Ксюше. Курить у неё получалось даже хуже, чем следить. После каждой затяжки она, схватившись за грудь, побагровев и неимоверно напрягшись, с трудом старалась не закашлять. Силы кончились быстро, и она, обессиленно опершись на стену, зашлась исступленным и одновременно каким-то по-девичьи тонким кашлем. Ляпушка утешительно погладил незадачливую никотинщицу по голове и, не давая отдышаться, начал целовать, смачно, взросло. Целоваться она не умела еще заметнее, чем следить и курить. У Ляпушки это вызвало азарт, какой случается у энтомолога, поймавшего редкую бабочку почти исчезнувшего вида…

Немногие Ляпушкины знакомые, знавшие об этой не совсем ординарной связи, спрашивали его — собственно, пуркуа?

– Она ведь совсем чистая доска. Белый лист, — объяснял Ляпушка. — Можно написать что угодно — комедию, трагедию, триллер. Вылепить Мыслителя, или Колхозницу без рабочего, или фарфорового слоника. Воспитать физически зрелого человека с миросознанием третьеклашки так, как мне видится правильным. Это ж какой широкий простор для мечты и для жизни, как поется в одних официозных куплетах.

Методы лепки были крайне прогрессивными и даже в чем-то новаторскими — Макаренко и Песталоцци досадливо крякнули бы, осознав собственную никчемность, при виде этого скульптора от педагогики. Так, Ляпушка абсолютно не скрывал наличие еще полудюжины пассий, скорее даже подчеркивал. С остальными участницами надежды маленького оркестрика под управлением любви (кстати, Нади и Любы в нем почему-то не было) он себе позволить этого не мог, поэтому они не знали о существовании друг друга… может, догадывались. Это, кстати, лишало Ляпушку практически всякого удовольствия от столь бурной личной жизни — бесконечная конспиративная морока и лишь спортивный азарт в качестве мотивации. Так, Оля-I и Оля-II значились у него в телефоне как, соответственно, Оленька и Олечка. Достаточно перепутать соседние строчки при отправке смс «Оленька, сегодня встречаемся в боулинге на Пальме, как договаривались» — через пять минут приходит ответ: «Ya, kak ty znaeIII, sey4as v Berline na konferenzii. A vot s kakoy Olenьkoy I na kakoy palьme ti segodnya vstre4aIIIsya, babuin4ik moy?» Приходилось выкручиваться. Выкручивался, конечно, но сил на это уходило изрядно. С Ксюшой эти ухищрения были ни к чему. Он уже устоявшимся жестом брал её тремя пальцами за подбородок и, глядя в глаза, ласково и мягко говорил, что, собственно, никаких обязательств на себя не брал и не берёт, если что-то не нравится — можно найти кого-то попроще и поплоше. Ксюша ничего не отвечала и отводила полный злобы и обожания взгляд, елозя шелушащимся юнощеским подбородком по бархатным подушечкам ляпушкиных пальцев.

Ляпушка мог во время очередного посещения футбола с Олей-II пригласить Ксюшу с собой, представив как «подшефную по универу». Оля со снисходительным расположением удачливой старшей сестры к замарашке-кузине оделяла Ксюшу традиционной странноватой улыбкой, даже не подозревая ничего эдакого, Ксюша же, опустив взор, внимательно разглядывала Олечкин красно-белый шарфик из недешевого шелка (она тоже болела за «Спартак», потому лишь, что за него болел её покойный папа). В другой раз он, сидя в студенческом кафе с Альбиночкой, звал Ксюшу к ним за стол.

– Альбиночка, это Ксения Васильевна с первого курса.

– Уже со второго…

– Ах да, со второго. Очень перспективная барышня.

– Да, знаю, — небрежно и вполне равнодушно кивала Альбиночка — хамство или спектакль «ой, щас нахамлю» в адрес Ксюши не сулили ей никаких репутационных дивидендов. Ляпушка продолжал нацеловывать злючку в ушко, а Ксюша, покраснев, изучала заламинированное меню.

Тут бы сказать, что именно Ляпушка любил в Ксюше. Но он любил в ней только себя.

Глава 3

Ксюша подкараулила Ляпушку после пары и, краснея и разглядывая пуговицу на его костюме, сообщила, что мама с братом уехали к каким-то родственникам, квартира свободна, может, посидим сегодня вечером? Подумав немного, Ляпушка согласился. Почему бы не посмотреть на быт позднесоветской интеллигенции, в котором прошло и его собственное детство. Кому-то повезло вырваться, как ему, а кто-то так и остался в середине 80-х. Изредка бывая в таких заповедниках непуганого совка, у родственников, у знакомых ли, Ляпушка чувствовал себя археологом, прорывающим культурный слой полутораметровой глубины. Впрочем, его собственные родители сами отказались далеко не от всех атрибутов и элементов старой жизни, что Ляпушку несказанно раздражало. Пластинка Высоцкого, вы подумайте!! А что не Утесова сразу? В общем, ущипнув Ксюшу за щеку (тремя пальцами, разумеется), отважный исследователь рудиментов тоталитарного строя пообещал вечерком подъехать. Ксюша просияла и ускакала к себе в аудиторию.

Не успел Ляпушка отойти от места тайных переговоров, как кто-то дернул за рукав. «Вот дурочка, не иначе забыла что-то. Ну написала бы смс, люди же могут увидеть», — мелькнула досадливая мысль. Однако это был Носковец. Когда Ляпушке за некоторое время до этого рассказали, на каких условиях его со стопроцентной гарантией распределят в Европу, причем «старую» Европу, и что для этого нужно делать, удивление было намного меньшим. Вызова Ляпушка ожидал давно, в отличие от визита бывшего одноклассника. Они практически не общались со времени поступления, Носковец первое время путался под ногами, но Ляпушка, которому падаван вскоре остонадоел, предельно жестко — как умел и любил — дал понять: школьные годы закончились, я уже не такой добренький, как раньше, и потакать твоей назойливости не намерен. С тех пор они разве что изредка кивали друг другу при встрече. Носковец каким-то чудом сдавал сессию за сессией, но секрет этого чуда никого не волновал, ибо Саша был на курсе не изгоем, а попросту предметом интерьера. Исходя из этого, Ляпушкино изумление было совершенно обоснованным.

– Чего ж тебе надобно, старче? — не желчно, а больше даже тревожно спросил Ляпушка.

– Послушай, Д-дмитрий (Ляпушка одобрительно кивнул головой, продолжай, мол)… у тебя вот с Ксюшей… того-сего…

– Что за «того-сего»? Что за люмпенский сленг? Выражайся яснее.

– Ну… отношения.

– Что за вздор! И вообще, какое твое дело?

– Послушай… ты же не любишь её ни капли, балуешься только… а она тебя — любит сильно-сильно. Зачем мучаешь девчонку?

Ляпушка глянул на пунцового Носковца и вдруг задорно рассмеялся.

– Те-те-те, что вижу я! Наш Костя, кажется, влюбился!

Саша, в совсем уж предынфарктном состоянии, продолжил свой спич срывающимся шепотом, совсем как Ксюша уставившись на Ляпушкину пуговицу:

– Она ведь совсем ребенком была… а теперь — пьет, курит, в постоянных депрессняках.

– Ты-то откуда знаешь?

– Знаю.

– Ну вот что, Александр, — уже серьёзно, даже зло сказал Ляпушка. — Ты, кажется, слегка берега попутал. Это моя жизненная территория, я здесь делаю, что хочу. Но и в твой засратый закуток не лезу, хотя могу. Тебе, я смотрю, давно душевных травм не наносили? Так я запросто. Я…

– Что — «ты»? — с внезапным вызовом прервал его Носковец, оторвав взгляд от пуговицы и посмотрев Ляпушке в глаза.

Неожиданный сюжетный поворот заставил того задуматься. А что он ему может, действительно, сделать? Начать глумиться над Носковцом перед однокурсниками? Так в их глазах он и так сродни предмету мебели, глум над ним вызовет не приступ веселья, а недоумение, как если бы кто-нибудь начал подтрунивать над этажеркой или занавесками. Врезать, может? Неочевидное решение, белобрысый, кстати, за последние несколько год стал шире в плечах и выше, как-то раньше не обращал на это внимания… Пока мысли щелкали в Ляпушкином мозгу, как цифры на счетчике, Носковец испарился, будто его и не было. Мысли стали щелкать медленнее, но при этом с большим резонансом. Что вообще произошло с вечным терпилой, белены объелся или чего-то покрепче? И откуда он вообще в курсе про них с Ксюшей? От информационных потоков нормальных студенческих компаний он явно далек, в коридорах его не видно. А где он вообще проводит время между парами? Интересный вопрос, который Ляпушку никогда не интересовал, как и все, связанное с Сашей. В стройном паззле появилась маленькая щель.

Впрочем, к вечеру случившееся перестало волновать Ляпушку совершенно. Мало ли какой идиотизм плещется в деградантских черепах, что же из-за этого, нормальным людям заморачиваться? Брать свою машину (глупый вопрос, конечно же, она у него уже была) он не стал, вызвал такси и поехал к Ксюше.

Ксюша встречала его на пороге своего подъезда, буквально с платочком в руках и слезами на глазах. Так не встречают обычно, а провожают — солдатки, на войну своих суженых. Встретить с платочком сложнее, чем проводить, — не знаешь, когда назначен час возвращения, назначен ли вообще. И слезы разные: у солдатки на глаза наворачиваются слезы печали, на Ксюшиных же ресницах были маленькие радостные капли. Странно, дико. Чему она радовалась? У солдатки, какой бы лютой ни была предстоящая война, шансов вновь соединиться с супругом несоизмеримо больше, чем у Ксюши — остаться в Ляпушкиной жизни. А не думала она об этом, подошла к милому сердцу дрессировщику и, разглядывая змейку на куртке, робко прижалась к груди.

– Хватит, перестань! Куртка новая, потеки пойдут. Шучу. Почти. Ладно, идем, покажешь свое логово. Хотя нет, надо сначала зайти чего-нибудь к чаю купить.

– У меня дома печенье есть и варенье…

– Деточка, твоя простота тебя когда-нибудь погубила бы, не встреться я, на счастье, на твоем жизненном пути! Ты и под чаем, наверное, подразумеваешь исключительно расфасованные в пестрые пачки горькие черные опилки? Нет, и чай, и его спутники должны быть более адекватными. Хотя для адекватного чая нужен адекватный магазин, вряд ли у вас здесь таковые имеются.

– На углу есть очень хороший магазин, мы там всегда хлеб берем, макароны, молоко.

– Кхе, мдя и охохонюшки, как говорила одна моя знакомая праправнучка польского короля Станислава Понятовского, обретающаяся нынче в пределах Канатчиковой Дачи.

– В Кащенко?! Из-за чего??

– Сложный вопрос. Но точно не из-за знакомства со мной. Хотя… кто его знает! Ладно, веди меня в свой макаронно-молочный лабаз.

Лабаз ожидаемо оказался небольшой лавочкой, коих в первопрестольной тысячи и тысячи. Половину жизненного пространства перегораживал пузатый ящик с мороженым и холодильные шкафы с пивом, зато на оставшейся узкой полоске, отгороженной прилавком, сгрудился не самый плохой ассортимент.

– Что из чая возьмем? Мартишок?

– Лучше водки, — неожиданно предложила Ксюша, изучая какую-то царапину на ведущей в подсобку двери.

– Интересно девки пляшут!– искренне изумился Ляпушка, вспомнив слова Носковца, до этого казавшиеся малосвязным реактивным бредом. — Тебя же раньше даже на бокал вина приходилось полчаса уговаривать.

– Ну… парадигма поменялась, — Ксюша переключилась на банку маринованных баклажанов. На её этикетке было изображено некое промежуточное звено между донским казаком и южноукраинским фазендейро. Звено восседало на тыкве, покуривая трубку, а называлось все это, в лучших традициях абсурда, «Консервы “Огуречик”».

– Парадигма — она да. Вещь такая, изменчивая. Что ж, снегопад, снегопад, если женщина просит… Барышня, какая из разновидностей имеющегося у вас вина белого, сорокаградусного, обладает наилучшим купажом и букетом?

– Э… что?– немолодая продавщица, напряженно вслушивавшаяся в речения неординарных посетителей, окончательно отказалась вбирать сюжетную нить их беседы в свою скверновато выкрашенную красно-рыжую голову.

– Говоря языком неорганической химии — какая водка получше?

– Возьмите «Негоциант». Хорошая, люди хвалят! — более знакомыми понятиями продавщица оперировала куда увереннее.

– «Люди хвалят» — для думающей личности нет рекомендации гаже, в России особенно. Ну давайте, исключительно в целях научного эксперимента.

Этикетка «Негоцианта» следующим образом аннотировала содержимое бутылки: «Негоциантами всегда называли людей смелых, сильных и предприимчивых, открывавших новые торговые пути, земли и ремесла. Водка “Негоциант” позволит стереть белые пятна с карты вашей жизни». Ляпушка, нимало не проникшись доверием к продукту, отдал дань уважения его рекламщикам. Умеют работать, черти! Кто ж не хочет почувствовать себя сильным и смелым. И он сам, если бы сомневался в собственных силе и смелости, хлестал бы «Негоциант» бидонами.

Ближайшим и последним путем горемыки-негоцианта оказался не Китай и не Индия, а четвертый этаж дома напротив, правая дверь. Тесная прихожая, скромно обставленная и уютно-пыльная гостиная. На стене висел портрет Ксюши лет через тридцать-тридцать пять. Угловатое лицо покрыли морщинки, во взгляде осталась доброта, а вот на смену ребячьей наивности пришло горькое знание настоящего вкуса жизни.

– Да. Мама, — ответила Ксюша на немой вопрос. — Идем кухню покажу.

В шкафу на кухне теснились, как и было анонсировано, потрепанные тома того же издания БСЭ, что и дома у Ляпушки, — второго, сталинско-хрущевского. Знакомые наизусть заголовки на корешках: Вибрафон–Волово, Кандидат–Кинескоп, Панипат–Печура, Топсель–Уженье, Фусе–Цуруга. Ляпушка взял с полки пятый том.

– Здесь изначально была статья про Берию. Когда товарищ Маленков надавал ему пинков и Лаврику лоб зеленкой помазали, всем подписчикам прислали извещение, мол, рекомендуем вам изъять такие-то страницы. Вроде даже бритвенное лезвие для этой операции прилагалось. И все ведь изымали, что характерно. Вот и у тебя, наверное, так.

Догадка подтвердилась — на месте искомой статьи были лишь сиротливые огрызки. Ксюша в очередной раз зашлась в экстазе от того, миноритарным акционером какой интеллектуальной глыбы она является. Глыба продолжила камнепад мудрости.

– Вот как коммунисты народ выдрессировали. Времена-то уже вегетарьянские были, никто с наганом в три часа ночи не пришел бы проверять, вырезали страницы или нет. А все равно, вырезали, как послушное стадо. Вот она, суть любого коммунизма и даже самого дряного бледно-розового социализма: довести людей до состояния бессмысленной и безропотной биомассы. Хотя, конечно, тут зерна на благодатную почву упали, англичан или американцев с их вековыми демократическими традициями так бы не обработали.

– Ну не все же левые такие, — попробовала робко оппонировать Ксюша,– В Скандинавии вот почти социализм. А еще Че Гевара отказывался от спецпайков для своей семьи, потому что не мог видеть сытыми своих детей, когда дети по всей Кубе голодают.

– Что ты такое несёшь, болезная!? — взорвался Ляпушка. — Да это же самой чистой воды людоедство — отказывать в пище своим родным ради абстрактных сопляков, которых он даже не знает. Ярче примера левацкого человеконенавистничества и не сыскать. Правильно этому международному авантюристу руки отрубили и всему миру показали. Бить по рукам за такое мало, надо именно рубить, чтобы неповадно. Чтобы люди научились думать за себя, а не абстрактными понятиями типа человечества и нации. А еще он был больной, ты в курсе?

– Астмой же…

– Вот у него от недостатка кислорода явно мозг зачерствел, — отрезал Ляпушка, постепенно остывая. — Ну ладно, я немного погорячился, сожалею. Твою комнату глянуть можно?

– Конечно-конечно, идем — едва не плачущая Ксюша обрадовалась окончанию неприятной беседы.

Её комната была такой же скромной и уютной, как и остальные. О том, какое, милые, у нас, тысячелетье на дворе, напоминал разве что компьютер на столе. Покопавшись в его содержимом, Ляпушка неожиданно обнаружил папку с фанатскими песнями любимого им и, соответственно, нелюбимого хозяйкой агрегата ЦСКА.

– Ну, они мне чисто с музыкальной точки нравятся — смутилась Ксюша. — Хочешь, поставлю какую-нибудь?

– Давай «Фаната».

Ксюша щелкнула мышью, из колонок понесся знакомый текст на мотив «Soli» Челентано.

Едет пьяный фанат на выезд,

Грязная рожа вином разит.

Верит в победу родной команды,

Знает…

Тут должно было быть «армейцев не победить», но Ксюша резко выключила звук, подождала пару секунд и затем, когда крамольный отрезок миновал, включила обратно.

– Ты что, всегда так делаешь? — удивился Ляпушка.

– Да.

– А включи по новой, давно просто этот заряд не слышал, хочу насладиться вволю, — Ляпушка учуял запах веселого розыгрыша.

Ксюша послушно выполнила просьба, но, приготовившись на середине третьей строчки выполнить привычную операцию, почувствовала, что её крепко схватили за руки и не отпускают. Девушка начала вырываться, неожиданно проявляя недюжинную силу, и буквально за полсекунды до катастрофы вырубила колонку подбородком.

– А если оставалось бы только головой разбить компьютер, ты бы сделала это? — удивленно спросил неудавшийся хохмач.

– Конечно! — беззлобно, но твердо заявила его подопечная, потирая ушибленное место, на котором зрел синяк. «А я, оказывается, не так и хорошо её знаю»,– отметил Ляпушка про себя.

Тут же Ляпушке позвонила Даша. Ляпушка подробно объяснил ей, что нет, сегодня не может, важные дела, а вот завтра с превеликим удовольствием, попутно с любопытством наблюдая за реакцией юной хозяйки дома. Хозяйка, делая вид, что ничего не слышит, разглядывала отклеившийся кусок обоев. Ремонта здесь не было очень давно.

Барахтались затем на старенькой кровати, сметая покрывало энергией молодых горячих тел, где неловкая и страстная неуклюжесть одного сочеталась с академической отточенностью и бесстрастностью другого. Затем Ляпушка на автомате мерно целовал Ксюшу в шею, по которой сверху вниз под напряженное сопение то и дело бежали едва заметные бугорки.

– О чем грустишь?

– Думаю… об этих.

– О ком?

– Об этих твоих… как ты их называешь? Группа опытных хавбеков.

– Зачем тебе о них думать? Они же о тебе не думают. Пустое. Идем выпьем лучше.

Вернулись на кухню. Ляпушка плеснул по пятьдесят грамм «Негоцианта» в две рюмки.

– За нас?– предложила Ксюша.

– За здесь и сейчас, — ответил Ляпушка. Хлобыстнул, поморщился, запил соком. Ксюша выпила, не морщась.

– А запить?

– Запивают только слабаки, — резанула Ксюша и, поймав холодный взгляд, осеклась, поправилась: — Я не про тебя, я в целом, ничего такого не подумай, просто неудачно выразилась.

Ляпушка в который раз за вечер крепко задумался. Так, наверное, бывает, когда дорогая фирменная ручка служит верой и правдой, а затем внезапно вместо ровных плотных строчек начинает оставлять белые царапины с едва проступающей синевой. Ты пытаешься расписать её разок-другой, делаешь, раздражаясь, резкий росчерк, и вот на бумаге рваные лохмотья, еще и царапина на столе. Последние два слова Ляпушка на автомате произнес вслух.

– На столе? Я как-то не готова…

– Да я не об этом совсем. Экая ты баловница. А знаешь что? Раньше у гвардейских офицеров считалось моветоном и верхом жлобства выпивать в ресторане принесенное официантом вино до дна. Бокал, максимум два. Чем мы хуже? — С этими словами Ляпушка подошел к окну и выкинул едва начатую бутылку водки на улицу. Раздался хруст стекла автомобиля. Ксюша охнула.

– Бывает, — резюмировал Ляпушка. Немного помолчав, добавил: — Я в детстве, когда еще не знал о разнице в строении мужчины и женщины и вообще откуда дети берутся, крайне превратно понимал слово «переспать». Думал, это когда мужчина и женщина вместе ложатся под одно одеяло и спят. А как уж это приводит к появлению новых членов общества — дело десятое, меня этот вопрос почему-то особо не интересовал. Так к чему я это. Идем полежим еще… под одним одеялом. А завтра с утра можно в Царицынском парке погулять. Часиков до двух, потом, сама понимаешь, светские рауты и журфиксы в других местах. Живу на разрыв аорты, совсем не берегу себя, все для людей.

С утра переспуны, сильно помятые, неспешно собрались и выдвинулись в сторону парка. На лестнице Ксюша вытащила из своей сумочки пачку сигарет, предложив покурить.

– Курить — здоровью вредить! — отказался Ляпушка.

– Но…

– Как ты там вчера сказала? Парадигма поменялась.

Возле подъезда стоял старенький «жигуль» с дырищей в лобовом стекле. Вокруг самодвижущейся безлошадной повозки бегал её хозяин с громкими нецензурными причитаниями, предрекавшими насильственное вовлечение виновника инцидента в грязные и разнузданные половые сношения неестественного характера.

– Дядя Гриша, сосед со второго. Трое детей, работает на заводе, — вполголоса прокомментировала Ксюша.

– Ну, не исключено, хоть это для него станет стимулом тарантас свой поменять, — особо не таясь, ответил Ляпушка, — А то в наше время ездить на «Жигулях» — это же…

– Кхе, мдя и охохонюшки?

– Можно сказать и так.

Вышли на дорогу, поймали бомбилу, который довез ребят до Орехова — тамошний уголок царицынских угодий был любим Ляпушкой с детства. Было сыро, хотя не слишком грязно, ковер из листьев уже не шелестел, а слегка похлюпывал. Под этим ковром вытоптанные десятилетиями тропинки то вдруг исчезали, то через несколько десятков метров выныривали вновь. Корни старых — старше, наверное, чем анекдоты про Чапаева с Петькой и традиция соображать на троих — деревьев то и дело с флорентийским коварством норовили устроить подножку. Романтика осенней Москвы! Сбоку показалась церквушка; судя по доносящимся величаво-скорбноватым звукам, там еще шла утренняя служба.

– Давай зайдем, — ни с того ни с сего двинул идею Ляпушка.

– Да я как-то не знаю… я от религии далека… папа был атеистом… — ошарашенно залепетала Ксюша.

– Милая моя, — Ляпушка оседлал одного из своих любимых коньков, сиречь поучительный тон, — мы же все-таки живем во вроде как православной стране и должны изредка отправлять конфессиональный, так сказать, долг.

Самое время сказать пару слов о Ляпушкиных религиозных воззрениях. Крещеным он был, а вот верующим… да, пожалуй, по-своему. В детстве среди прочих моментов кича он любил по всякому поводу истово креститься, приговаривая: «Господи, прости!». Однажды кто-то из сверстников с искренним интересом спросил его: «Ты что, из семьи священников?». Эта мысль показалась Ляпушке настолько ужасной, что он тут же бросил дурную привычку. Потом, правда, появилась её вариация, почерпнутая из телешоу «Куклы» — креститься со словами: «Бога нет! Прости, Господи… ». Вообще православие было в глазах Ляпушки довольно унылой штукой, то ли дело католицизм, где поводы для зубоскальства на каждом шагу. Уж сколько шуточек было им отпущено на католический счет! «Обет церебрала», «КАМАЗ грядеши» (это правда, больше общехристианское), «Иоанн-Павел II попал в Ватикан через костел». А вообще — верил же, пусть и по-своему. Как-то раз, уже в студенческие годы, его на улице тормознули прозелиты из какой-то секты — велосипедистов седьмого дня или Золотых Ворот Синедриона, кто их вообще различает?

– Молодой человек, у вас есть пара минут? Мы хотели бы поговорить с вами о Боге, — торжественно возвестил один из приблажных.

Ляпушка был в прекрасном расположении духа и обладал некоторым багажом времени, потому позволил себе щедрость:

– Да хоть полчаса!

– Что вы думаете о Боге? Какой он?

– Бог — суровый малый, — Ляпушка охотно предался теологическим изысканиям. — Суровый, но справедливый. Хотя, если по чеснаку, справедливый далеко не всегда, куда больше суровый. Суровость его человеческой логике неподвластна. Ну то есть это такой строгий хозяин, хочет — казнит, хочет — милует. Не зря же к нему относятся как к хозяину, про людей вон говорят, что они рабы Божьи.

– Но ведь в Библии сказано, что Бог есть любовь, — сектантская стайка растерялась от столь непротиворечивой и убедительно излагаемой концепции, — если это не так, выходит, что Библия лжет?

– Ха! Нашли что приводить в пример. Библия — рекламная книга христианства. Конечно же, там каждая строчка кричит о сказочной крутизне предмета рекламы. В рекламном проспекте пылесосов марки «Лучшие» тоже сказано, что пылесосы марки «Лучшие» самые лучшие.

Понятное дело, по истечении изначально испрашиваемых нескольких минут сектанты торопливо ретировались, приговаривая на бегу: «Спасибо, очень приятно было пообщаться со столь интересным и неординарно мыслящим человеком!». Ляпушка с издевкой кричал вслед: «Куда же вы!? У меня еще много времени и непроясненных вопросов!». Ляпушка любил такие виктории.

И вот теперь он стоял возле небольшой, затерявшейся в необъятном парке церквушки, настойчиво требуя от своей спутницы отправления конфессионального долга. Ксюша вздохнула и зашагала по направлению к куполам. Уже на ступеньках она, порывшись в сумке, достала какую-то помятую шапочку и натянула на голову.

– Что ты делаешь?! — взвился Ляпушка, попытавшись стянуть головной убор.

– Так ведь с непокрытой женщинам не положено… — оправдывалась Ксюша.

Ляпушка задумался. Он помнил, что в христианских суевериях есть какой-то пункт про женщин, церковь и головной убор, но был твердо убежден в совершенно обратной его сути — что женщинам в храм нужно входить как раз таки исключительно с непокрытой головой. Однако некий червь сомнения в душе все же зародился. Чтобы раздавить мерзкое беспозвоночное, Ляпушка решил обратиться к местным специалистам — схватил за руку семенившую мимо старушку и уверенно спросил:

– Скажите, бабуля, ведь женщинам в церковь нужно заходить с непокрытой головой? А то моя… подруга — утверждает обратное, чудная. Она ведь неправа, да?

– Христос с тобой, милый, — испуганно перекрестилась старушка, — права, конечно.

Ксюша уставилась на дверное кольцо в предчувствии неминуемой бури. Ляпушка раздосадовано потянул её за собой внутрь, бурча под нос, что старая карга не в теме и что он недавно читал статью авторитетного богослова Кирово-Чепецкого раскола, утверждавшего прямо противоположное. Ксюша предпочитала не возражать.

Внутри храм был значительно просторнее, чем казался снаружи. Все это немаленькое пространство было заполнено людьми обоих полов и всех возрастов, истово крестившимися и вполголоса повторявшими слова молитв за священником. Пахло ладаном. Худенькие огоньки свечей прыгали и танцевали возле икон, и святые своими суровыми взглядами словно пытались пробурить всех и каждого. Ляпушка, в последний раз посещавший церковь в раннем, почти бессознательном детстве, с каждой секундой ощущал себя все менее комфортно. Мрачное местечко, оказывается. Ей-ей, на расстоянии ощущать свою причастность к великой пусть и восточно-, но христианской цивилизации гораздо лучше и приятнее.

– О Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея Господу помолимся… — торжественно протянул в это время священник.

Ляпушку как кипятком ошпарило. Не прошло и десяти минут пребывания в храме, а он уже тянул Ксюшу в обратном направлении, шипя:

– Лицемеры! Шкуры продажные! Подстилки! О душе надо молиться, о людях, а они о властях. Святоши хреновы!

Вопрос о том, что именно служению этим властям и получению на этом поприще всевозможных благ Ляпушка собирался посвятить свою жизнь, был как-то оставлен в сторонке.

– Зря мы туда пошли, — вздыхала Ксюша.

Ляпушкин роман с практическим православием оказался недолговечным. Впрочем, он и не любил особо длительных отношений.

Глава 4

Звонок мобильника разрывной пулей вонзился в мозг, произведя там разрушения, пусть и не фатальные, но весьма неприятные. Ляпушка, морщась, продрал глаза, отхлебнул воды из загодя приготовленного стакана, глянул, кто это домогается его в воскресный полдень. А, ну неудивительно — Игорек, радостный баловень судьбы, потомственный, как он любил шутить, атташе в Бельгии — там в разное время отработали три поколения его семьи. Пока родители по устоявшейся традиции корпели над защитой государственных интересов в окрестностях памятника писающему мальчику, Игорек превратил их — и самую малость свою — квартиру в место непрекращающегося праздника жизни. Сейчас, видимо, намечался очередной раунд.

– Типа алло и все такое

– Здорово, Ляпыч! Голос, слышу, невесел. Чо как?

– Как огурец — зеленый и весь в пупырышках.

– Ожидаемый ответ. Однако для свежих огурцов сейчас не сезон. Не желаешь замариноваться вечерком? Родичи пару бочонков годного пойла с оказией передали.

– У тебя же, ты говорил, вроде сейчас период благородной рейки.

– Какой еще рейки?

– Ну honour рейки. Или это Сергей Иваныч Филимонов был?

– А, впилил о чем ты. Нет, тетя с волшебной иголочкой из повестки дня вычеркнута.

– Давно ли?

– Дня три уже.

– Да, за это и выпить не грех.

– Дык о том же.

– Только… ничего, если я буду плюс два?

– Хоть плюс три. А кто именно?

– Ксюня и Носковец.

– С Ксюней понятно, хотя, если честно, совсем непонятно, ты уж извини. А Носковец что за фрукт?

– Не фрукт, а овощ. Стабильно растет на «камчатке».

– Этот, что ли?! Ну, ты бы сразу уж уборщицу приволок, мули хелочиться.

– Тебе не доступно понимание задуманного мной экзистенциального перфоманса, его интенциональный вектор и имплицитные паттерны.

– То есть тупо поугорать?

– Игореша, как же ты неглубок!

– Ты зато Кольская сверхглубокая. Ладно, бери свое экспериментальное шапито с собой.

– На том и порешим.

Ляпушка нажал на «отбой» и вновь начал проваливаться в похмельный сон, отрыгивая тухлыми яйцами и брезгливо гримасничая, как будто это не собственный желудок паясничает, а пришел какой-то люмпен с улицы и нагло смрадит в лицо непотребным. Но молодость взяла своё — часов через пять, когда зимнее солнце за плотно задернутыми занавесками из яркого и щедрого стало по-гобсековски скупым, пробуждение оказалось уже намного более приятным. С наслаждением почесывая бок, Ляпушка набрал Ксюшу.

– Привет, — радостный, хотя, кажется, меньше обычного, голос из трубки.

– Привет-привет. Меня тут Игореша пригласил вечером в гости. Составишь компанию?

В трубке сопение. Сейчас она, наверное, разглядывает свою кровать, может быть, даже о чем-то вспоминает.

– А… зачем? — ответ после паузы.

– За шкафом. Не хочешь?

– Нет-нет, почему не хочу… — торопливый ответ с еле уловимыми нотками самоукора за эту торопливость.

– Не знаю почему. Так что, пойдешь?

– Думаю, да…

– Думаешь или да?

– Да… да… да!

– Не ори, не дома. Хотя нет, дома, где ж ты еще можешь быть. Релакс, шучу. Через два часа подъезжай на мой район, встречаемся на углу квартала возле семнадцатиэтажки.

Дальше надо было высвистать Носковца. В сотовом, естественно, такой диковинной птицы не водилось. По городскому они никогда не разговаривали, что, в общем-то, тоже объяснимо. Покумекав, Ляпушка вспомнил, что мама в годы его обучения в младших классах состояла в родительском комитете и имела записную книжечку с домашними телефонами всех товарок то ли по счастью, то ли по несчастью — тут уж jedem das seine, как было написано на воротах одного недружелюбного немецкого заведения.

Маму просьба поднять сей манускрипт из пыльных архивов несказанно тронула.

– Ты что, соскучился по одноклассникам?

– Я — нет. Может быть, они по мне.

Телефон Носковца оказался на последней, надорванной и перепачканной чернилами странице. Ляпушка невольно хмыкнул — все логично.

Длинные гудки. Три, пять, семь. Нет никого, видать. Так, может, и ну её, эту затею?

– Слушаю вас, — неожиданно прервал гудки чей-то весьма неопределенный с точки зрения пола и возраста голос.

– Можно Александра услышать?

– Это я.

– Ну, привет от старых штиблет. Не узнал?

– Почему же? Вполне узнал, — бесстрастно констатировала трубка.

— Не ожидал?

– Не то чтоб прям да, но и не так чтобы нет.

– Тогда ближе к делу. Иду вечером к Игореше на пьянку. Составишь компанию?

Вот тут уж, видимо, удивил так удивил. Сопение на другом конце провода, точь-в-точь Ксюшино.

– А зачем? — И ответ такой же.

– Не хочешь?

– Не понимаю мотива.

– Мотива нет. Зато Ксюша будет.

Сопение усилилось.

– Ты… ты какую-то гадость задумал.

– Больно ты мне нужен, что-то для тебя задумывать, тем более гадости. Так, хотел проявить сердечную доброту и отзывчивость, помочь тебе — да, вижу, не ценишь вовсе ты этого. Ну, прощевай, увидимся на выпускном… может быть.

– Стой… я пойду.

– Добже. Через полтора часа на углу квартала.

 Сам Ляпушка пришел к назначенному месту за полчаса до срока — хотелось быстрее подышать свежим воздухом. Воздух на поверку оказался не очень свежим, но хоть что-то. Через дорогу мигал огнями супермаркет. Хрустел грязный ледок под ногами редких прохожих. Ляпушку уже не так сильно манила дневная задумка, более того — она начала казаться первым признаком приближения Delirium tremens. Но не отступать же, в самом деле? Сильные и упорные люди, вроде Ляпушки, так себя не ведут.

Появился Носковец. Минут пять стоял в паре шагов от сильного и упорного человека, погруженного в свои мысли и не обращавшего на него ни малейшего внимания. Затем деликатно покашлял. Ноль эмоций. Покашлял погромче.

– А, пришел, — вяловато отозвался Ляпушка. — Молодец. Третий не лишний, третий запасной.

Носковец закусил до крови губу, но промолчал. Спросил лишь через полминуты:

– Дальше-то что?

– Всему своё время. Скоро увидишь.

Из темноты вынырнула Ксюша. Увидев, что Ляпушка не один, и разглядев, с кем именно, инстинктивно шагнула назад.

– Ну куда ты? Не бойся, разве ж я тебя в обиду дам. Так надо, — успокоил её Ляпушка.

Ксюша, не ответив, стала разглядывать ботинки Носковца, а он — её. Ляпушка пошел ловить машину.

Первый кандидат на получение двухсот пятидесяти рублей, находившийся на этнической шкале где-то между Вартаном и Мохамаджаном, но ближе к Аскеру, долго переваривал обозначенную ему информацию относительно пункта назначения. Наконец изрек:

– Э, дорогу покажешь?

– Езжай, голубчик, — Ляпушка захлопнул дверь. — С тобой мы, пожалуй, только в один конец доедем.

Следующий водила обладал схожим фенотипом, но по крайней мере в плане сообразительности от предшественника отличался в лучшую сторону — знал нужную улицу даже без карты. Ляпушка поспешно запрыгнул на переднее сиденье, по умолчанию предоставив Ксюше и Носковцу все возможности заднего. После некоторой заминки и вроде даже небольшой борьбы на тротуаре оба контрагента воспользовались любезным предложением. Они, конечно, тут же стали что-то разглядывать, но что именно — загадка, ведь Ляпушка уже смотрел вперед; он вообще всегда смотрел вперед.

 Сначала ехали молча, в полной тишине. Ляпушке быстро это наскучило, он осведомился у «грача»:

– Есть какая музяка путная?

Шофер — как его звали неизвестно, Ляпушка про себя окрестил Вагифом — кивнул, совершил пару ритуальных действий с магнитофоном, после чего машина наполнилась заунывным:

– Ой, мама-джан, сижу в плену армянском, а завтра поведут меня расстрэл...

То ли на пятнадцатой, то ли на семнадцатой секунде прослушивания данного шедевра Ляпушка счел нужным уточнить:

– А ничего более автохтонного в наличии не имеется?

Водила вопроса, естественно, не понял, но направление мысли по интонации примерно уловил. Еще пара пасов — и на смену «маме-джан» пришло столь же унылое, но на порядок более автохтонное:

Чтоб играли там колокола

С переливами да перезвонами…

– Классная французская песня,– прокомментировал Ляпушка.

– Э, пачиму французская?– недопонял Вагиф.

– Ну как же, там поется про двух друзей-французов — Перелив-ами и Перезвон-ами.

Ксюша с Носковцом дружно захихикали. Вагиф ничего не понял, но тоже на всякий случай осклабился.

Незаметно завязался разговор, который быстро сполз на недавние парламентские выборы.

– Наш народ в который раз показал, что ему ничего нельзя доверять, а собственную судьбу — в первую очередь! — горячился Ляпушка. — Все, амба. Демократию в ночь с 7 на 8 декабря отвезли в морг и выписали заключение о смерти. Ничего, правильно Быков сказвл — посмотрят люди четыре года на это безобразие, и уж в следующую-то Думу попадут только и исключительно либералы.

– А мне кажется, через четыре года они и два процента не наберут. Все, в сумме,– не то чтоб с совсем неожиданной, но удивительной твердостью возразила Ксюша.

– Замажем? — едва не задохнулся от возмущения Ляпушка.

– На что?

– На десять тортов «Прага».

– Интересный выбор.

– А я в детстве очень любил торты «Прага». И почти такие же трепетные чувства питал к кетчупу — все с ним ел, от каш до супов. Однажды поспорил с другом — тот утверждал, что по одиночке я эти два продукта люблю, а вот два в одном никогда не совмещу. Наивняк!

– Неужели торт с кетчупом навернул?

– А то! «Прагу» лишь недавно начал снова кушать, а вот кетчуп по сию пору не очень. Так что, согласна?

– Почему нет.

Ляпушка сжал хрупкую Ксюшину руку и предложил «разбить» спор почему-то Вагифу. Тот с радостью выполнил поручение, едва при этом не загнав машину на обочину, после чего, чувствуя себя полноценно вовлеченным в дискуссию, спросил:

– Э, выборы-шмыборы, я тожэ пару слов скажу, да?

– Лучше не надо, — предупредил Ляпушка.

– Либералы, коммунисты, га-ма-сэк-суалисты, — смачно, по слогам выговорил не внявший призыву Вагиф. — Мнэ вабще разницы нэт. Главное, чтобы машину нэ атбирали и бомбить нэ запрещали.

– Вагиф… или как вас, Гуссейн? Ваше мнение чрезвычайно важно для нас. Почаще информируйте нас о нем по любым вопросам быия.

Вагиф шумно засопел, будто заразился этим опасным вирусом от недолгого пребывания рядом с Ксюшой и Носковцом; он даже, как показалось, стал что-то чересчур внимательно разглядывать впереди на дороге. Впрочем, как вскоре выяснилось, это был достигнутый пункт назначения.

– Приехалы, — бесстрастно проинформировал Вагиф.

– Вылезайте, я расплачусь, — бросил своим спутникам Ляпушка, дождался, пока они отойдут от машины на несколько метров, вышел сам, резко захлопнул дверь и, показав Вагифу средний палец, побежал в самую глубь двора, увлекая за собой ребят. Вагифу оставалось лишь возмущенно стонать клаксоном вдалеке, злобно поминая чью-то горную маму.

– У тебя что, денег нет?– отдышавшись, спросил Носковец.

– Дурак, что ли? У меня с собой их больше, чем у тебя за полгода бывает. Просто нефиг.

Нужный подъезд был рядом. Ляпушка, повспоминав, набрал на домофоне — 2, 4, снова 5, вызов. Через пару секунд переговорное устройство закартавило уже заметно подпитым игорешиным голосом:

– Ой, кто здесь?

– Ой, это мы, — в тон ответил Ляпушка.

– Ой, а кто это мы? Мы, Николай II, царь польский, великий князь финляндский?

– Ой, Игореша, а что это за странные звуки в домофоне?

– Какие звуки? — Игореша от недоумения, казалось, даже слегка протрезвел.

– А, я понял. Это ты наивно хлопаешь своими чистыми глазенками, да так громко, что на улице слышно.

Через полторы секунды дверь открылась.

Троица прошла мимо полусонной консьержки к лифту. Железная махина почти мгновенно раздвинула свои створки, точна давно уже ждала именно этих гостей.

– Как красиво здесь! — восхитилась Ксюша. — Даже зеркало не разбито!

– Ну так. Сюда люмпенов не пускают. Разве что изредка и под тщательным контролем.

– А ты помнишь дядь-Гришину машину? — спросила Ксюша без вызова или ехидства, но с неподдельным любопытством.

– Сравнила хрен с пальцем! Абсолютно разные ситуации, — рубанул Ляпушка и, желая продемонстрировать, что разговор окончен, принялся демонстративно разглядывать себя в зеркало. — Эх, красавец! И достанется же такой кому-то.

Неловкая тишина. Ляпушка слегка сжал виски, будто пытаясь побороть мигрень, и принялся повторять:

– Парцелльный… легислатура… валоризация… фертильность…

– Неординарный набор, — под легкий скрип открывающихся на нужном этаже дверей заметил Носковец.

– Странно, что без пяти, ок, без шести с половиной минут выпускнику одного из лучщих вузов страны данный набор кажется неординарным. Хотя о чем это я — ничего странного… Вам, гагарам, недоступно.

– Да нет, почему, я все значения знаю. Парцелльное хозяйство — это когда земля раздроблена на мелкие участки… Легислатура — срок полномочий парламента или выборного руководителя… Валоризация — переоценка стоимости капитала… Фертильность — способность производить потомство.

– Молодчага какой! Можешь взять с полки пирожок. Ах, здесь полок нет, жалость-то какая.

– Но почему все это в одну кучу? — проигнорировал подколку Носковец.

– Память тренирую. Иногда вдруг закрадывается подозрение, что она сбои дает. Вот у меня и есть десятка два-три слов и понятий, которые я вспоминаю для проверки. Однажды полдня вспоминал фамилию государственного деятеля начала прошлого века, предлагавшего помещичьи земли крестьянам передавать. Там почти как у Чехова в «Лошадиной фамилии» дело было — помню, что есть прямая связь с детским периодом жизни какого-то животного. Жеребенкин, что ли? Теленкович? Поросятников? Очень долго мучился. Перед самым сном уже пошел в ватерклозет, там-то на толчке меня и осенило.

– И как в итоге?

– Кутлер.

Ломиться в Игорешину квартиру не пришлось — она и так была открыта, словно приглашая всех желающих княжить ей и володеть. Виновник торжества вывалился из ванной, когда Ляпушка, чертыхаясь, пробирался сквозь груды обуви, пищащей самыми последними писками моды. Ксюша и Носковец мялись где-то у порога.

– Fuck my wheel! Это же господин Ляпунов! Какие люди — и без охраны! — пошатывающийся Игореша повис на груди гостя, не столько от избытка чувств, сколько от желания опереться на что-нибудь относительно устойчивое.

– Насчет «без охраны» ты, положим, погорячился.

– И точно! Голова моя садовая, совсем забыл! — с явной переигранностью поддатого провинциального актера, забывшего перед спектаклем полечиться гоголь-моголем, воскликнул потомственный брюсселец. — Ляпунь, тебе место, конечно, есть, а вот для ребят только одно кресло на двоих. Большое, правда.

– Ничего, они не обидятся.

В гостиной вокруг распиаренных бочонков собралась куча людей, знакомых Ляпушке на половину, на четверть, едва знакомых и незнакомых вовсе. Однако, учитывая состояние, в котором большинство их них пребывало, все эти проценты и доли были уже не важны. Скажем, персонаж, немедленно возжелавший обняться с Ляпушкой, был ему абсолютно неизвестен, а вот однокашник и верный собутыльник Витечек Щеглов проявил потрясающую индифферентность; впрочем, степень витечкиного подпития недвусмысленно намекала, что даже внезапное появление грозных слов «мене, текел, фарес» на стене или Джорджа Сороса с авоськой тысячедолларовых купюр вряд ли выведет его из состояния глубочайшего анабиоза. Обычно с утра после такого всем в равной степени стыдно смотреть друг другу в глаза, или, напротив, не стыдно ни капельки — ибо никто ничего не помнит, но каждый знает, что если и косорезил, то ничуть не сильнее других. Смысл стыдиться того, что ты в три часа ночи, полуголый, высунулся из окна и орал «Я ворона, я ворона, на-на-на-на», если твой визави, сидящий сейчас напротив и поправляющийся «Гиннесом», в это время с профессионализмом опытного орнитолога пытался найти у тебя хвост. Ляпушке второй вариант нравился значительно больше первого, ведь излишняя рефлексия — вполне определенно удел лузеров.

Ляпушка присоединился к беседе, в которой участвовали все, кто мог еще связать пару слов, то есть человек пять. Последние коллекции шмоток, нелегкая судьба попираемого чекистской пятой крупного российского бизнеса, переспят ли в «Футураме» Лила с Фраем и когда ориентировочно это произойдет. Носковец с Ксюшей в это время устроились в углу на подлокотниках предложенного им в качестве точки дислокации огромного кресла, способного вместить хор мальчиков-дистрофиков «Крепыш из Бухенвальда», причем даже захватив второй состав. Носковец, покраснев, как чапаевское знамя, притащил Ксюше со стола тарелку с каким-то салатом, и теперь профессорская дочь, проявив наследственные исследовательские навыки, изучала выкопанного из-под майонеза и листьев зелени преуродливого морского гада. Гад скрючился в малоестественной позе, словно намекая, как именно лягут — а кто-то уже лег — спать участники Игорешиного event-a. Ляпушка сначала периодически поглядывал в угол, но довольно быстро, не обнаруживая в происходящих там событиях никакой динамики, полностью сосредоточился на застольной трепотне. Шотик, еще один, сигара, сплетня, сальный анекдот, еще шотик. Скромное обаяние золотой молодежи.

Через какое-то время, помотав заметно потяжелевшей головой, Ляпушка решил вновь уделить несколько секунд своего звездного внимания обитателям кресла. Там, однако, никого не было. Хм-м… Еще пара мучительных швырков головы из стороны в сторону. Чуда не произошло — кресло было по-прежнему таким же красивым, кожаным, играющим бликами верхнего света и при этом совершенно пустым.

– А где же наши бравые церебралы? — тщательно связывая буквы в слова, а слова в предложения, спросил Ляпушка. Вопрос неуклонно стремился к статусу риторического, так как ответить на него было некому.

Ляпушка побрел через огромную гостиную, впавшую в почти тотальную, за исключением редких подрыгиваний, спячку. Споткнулся о две переплетенные пары ног, торчащие с дивана, пробормотал: «Подножка! Чистый пенальти!» В другой комнате то же царство подхрюкивающего храпа. В прихожей на трюмо восседал Игореша, взиравший вдаль чистым взглядом полугодовалого младенца. Сейчас он, если бы был в состоянии пошевелить рукой, мог спокойно подписать договор о продаже почки или контракт относительно вступления в дружные ряды Французского Иностраного легиона.

На кухне оказалось повеселей. Ксюша сидела на подоконнике и, уткнувшись носом в оконное стекло, разглядывала редкие звезды на небе. Носковец, облокотившись на монструозно гигантский холодильник, что-то говорил, почти кричал, торопливо, сбивчиво и горячо.

– Ребятки! Папочка по вам соскучился, а вы пропали куда-то! Дайте я вас обниму, — всплеснул руками Ляпушка, едва не потеряв равновесие и схватившись за стену. В ответном взгляде Носковца Ляпушка впервые в жизни прочитал что-то типа ненависти, причем такой жгучей, что едва не протрезвел.

– Зачем ты нас сюда притащил? Поиграться решил? В детстве игрушек не хватало? Решил, что живые люди интересней солдатиков и машинок? — рубанул Леша (а, нет, его же Саша зовут, точно).

– Я такой же, как был всегда. Такой же, как с пятого по одиннадцатый класс, когда ты смотрел на меня влюбленными глазами преданной дворняги. Ничего особо не поменялось.

– О да, ты не поменялся. Поменялся я.

– Вот что, изменчивый мой, погуляли и хватит. Ты, как выяснилось, вести себя в обществе совсем не умеешь. Сгинь-ка отсель,– и Ляпушка схватил Носковца за руку с намерением оттащить в прихожую. Дернул раз, два — и почувствовал пальцами упругую мощь довольно внушительных бицепсов. А Саша-то действительно поменялся… Поймав себя на неприятной мысли, что третья попытка оторвать Носковца от холодильника может закончиться получением болезненного тумака, Ляпушка сделал ход конем — сам оттолкнул руку (если уж точнее, оттолкнулся от нее) с презрительной гримасой «негоже мне о тебя, холопа, мараться».

– Спасибо, барин, за великую милость! — Носковец издевательски поклонился в пояс и покинул кухню. Минуты через две громко хлопнула входная дверь.

Кухня погрузилась в хирургически стерильную тишину, которую нарушал лишь уличный бродяга-ветер, тихонько подвывавший и игравший заунывное соло на оконных отливах. Ксюша по-прежнему молча смотрела вдаль.

– Вот ведь какой дикий паренек, — поразмыслив, сказал Ляпушка. — Я же его с детства знаю, как-никак. Хотел сделать доброе дело, дать разок прикоснуться к нормальному кругу общения, а он простой тест даже на троечку не вытянул. Вот ты — молодец. Умничка. А он совсем глупый.

 Ксюша повернулась, глянула на Ляпушку и как бы подытожила:

– Дурачок.

– Да, так, пожалуй, даже точнее.

– Ты не понял, дурачок — ты.

Кровь бросилась Ляпушке в голову.

– Что? Что ты сказала? Повтори!

– А что такого? По-моему, ты неправильно себя повел и вообще зря все это сделал.

– Дело десятое и не повод говорить мне такие вещи!

– Какие? Ты меня сколько раз дурочкой, дурындой и дурищей называл.

– Это другое дело, я без злобы.

– И я тоже.

– Соплячка!Я… я тебя старше! Немедленно извинись!

Ксюша встала с подоконника, подошла к Ляпушке, «макнула» глубочайший книксен и, в точности копируя интонацию Носковца, ехидно произнесла:

– Простите, пожалуйста. Не со злобы я это сказала, а токмо по дурости и малолетству.

Через минуту дверь хлопнула вновь. Потрясенный Ляпушка, оставшись в одиночестве, некоторое время размышлял над произошедшим; затем, поняв, что мыслительный процесс привносит в черепную коробку болезненные ощущения, решил бросить это гиблое дело, завалился на кухонный диван и забылся тревожным сном. Последней его мыслью было: «Господи, в каком болоте биомассы мне приходится стоять по колено!». Ляпушка любил упиваться своей ролью мученика-цивилизатора, попавшего в эпоху позднего неолита.

Глава 5

После феерической вечеринки Ксюша как сквозь землю провалилась. Весь следующий день Ляпушка, еле доползший домой и лечившийся традиционными, но крайне, как ему казалось, вестернизированными методами (вроде рассола из-под оливок вместо огуречного аналога), ждал звонка или сообщения от несносной девчонки. Он был готов, благосклонно выслушав сбивчивые объяснения относительно причин столь дерзкого и вызывающего поведения, пусть не сразу, но даровать прощение. Звонка, однако, не последовало — ни через день, ни через два, ни через три. Перестала бунташная пигалица появляться и в университете. Ляпушка решил сам набрать её, дабы сказать, что, в принципе, уже не особо сердится. Абонент был в сети, но трубку не брал. Написал сообщение: «Это как понимать? Типа ТЫ на меня еще и обижаешься? Лучшая оборона это атака?» Никакой реакции. И что теперь делать, не возле же дома её ждать?

Помявшись, Ляпушка решил поговорить с Носковцом. Этот крендель по-прежнему посещал занятия с таким видом, как будто ничего не произошло. Раньше Ляпушка его просто не замечал, теперь же делал вид, что не замечает. Наконец не выдержал и оттянул в сторону перед занятиями.

– Надо бы поговорить.

– Что-то мы часто говорить стали. За неделю уже больше, чем за предыдущие лет десять.

– Ну, можешь радоваться.

– Радость меня переполняет настолько, что сейчас лопну. Боюсь тебя забрызгать.

– А ты не бойся. Ты же смелым стал, я смотрю.

– Разве что самую малость.

– И язвительности где-то понабрался, да прям такой качественной, душа радуется.

– Учителя хорошие были. И широкие душой, не для меня одного старались.

– Вот как раз не про тебя я и хотел спросить.

– Да я, думаю, знаю немногим больше тебя.

– Но все-таки больше?

– А что знаешь ты?

– Ничего.

– Тогда да, намного больше.

– Намного?

– Я, конечно, тот еще технарь, по-моему, единица бесконечно больше нуля?

– Категорически не уверен, но математический диспут открывать не буду… А откуда у твоей информации ноги растут, кстати?

– Видимо, просто стремление узнать было больше, чем у тебя.

– Этот пассаж я тоже по причине исключительности случая пропущу мимо ушей. Так что с ней?

– У неё все хорошо. Отлично даже, я бы сказал.

– Постой… у вас…

– Не у нас. Конкретно у неё.

– Этого вполне достаточно. Вопросов больше не имею.

Ляпушка забросил попытки разобраться в хитросплетениях логики и целеполагания юной закомплексованной чудачки и довольно быстро охладел к её судьбе. Опять же, назрел вопрос, в решении которого Ксюша никак помочь не могла, максимум помешать. Не за горами было окончание универа и, соответственно, уже обговоренный отъезд на работу за границу. Неплохо было бы пересечь российскую границу с законной супругой, которая готовила бы по ужин по вечерам, была на личико не хуже, чем жены коллег, и каждую секунду благодарила судьбу на ниспосланного ей самого замечательного мужчину на свете. С Олей-I отношения затухли, так как строгая мама на три месяца лишила её права вечерних прогулок за отправленный куда-то не туда миллионный транш. Да и зачем Ляпушке женщина, самостоятельно не вылезающая из европ и америк хоть круглый год, а значит, не способная по достоинству оценить оказанную ей милость? По этой же причине отпала Олечка-II, готовившаяся к длительной зарубежной командировке. Кандидатура Ани вызывала опасения в связи с тем, что на забугорных курортах немало мужчин с ногами, еще более волосатыми, чем у Ляпушки… У Лиды случилось какое-то не слишком опасное, но неприятное кожное заболевание, из-за которого лицо покрылось какими-то угрями. С эдакой-то напастью даже на светском приеме не появишься, а когда пройдет — неизвестно, так что вычеркнуть. С Альбиночкой произошла размолвка. Размолвка звалась Анзором и владела пафосным рестораном «У Анзорика» и дюжиной автомобилей, один из которых был длиной с позднеперестроечную очередь в первый московский «Макдональдс», а другой — высотой по колено церетелевскому Петру. Альбиночка с упоением припала к новой золотой жиле, хотя, конечно, пришлось пойти на определенные моральные издержки и отказаться от любимой забавы «я его хотела втоптать в грязь, но потом пожалела убогого» — Анзорик, человек конкретный, мог не понять и выкинуть на мороз вместе с косметичкой и стратегическими запасами снисходительности и великодушия. Ляпушка особо не расстроился, даже порадовался, что девочка торит себе жизненную дорогу по голливудским заветам; опять же, в посольстве Альбиночкины особенности самопозиционирования и репрезентации могли оказаться некстати. Так метод исключения и зафиксировал стрелку барабана на кандидатуре Даши. В меру красивая, в меру неглупая, вполне хозяйственная и бесконечно благодарная за перспективу сказочного поворота в судьбе — по совокупности получалась вполне достойная кандидатура.

Получив неожиданное и одновременно долгожданное предложение, Даша бросилась на шею Ляпушке и придушила в объятиях так крепко, что, казалось, еще чуть-чуть — и вместо свадьбы придется звать гостей на похороны. К счастью, обошлось, и это, безусловно, было к лучшему, свадьба все-таки намного предпочтительнее похорон. Её-то вскоре и сыграли, с морем выпивки, джунглями закусок и неизбежными Дашиными родственниками из, как его там бишь, Камышлова или Качканара.

В разгар торжества Ляпушке пришла эсэмэска. Уже порядком уставший от поздравлений, молодожен лениво взял в руки телефон — и слегка вздрогнул, увидев номер отправителя. Смс было от Ксюши. Ляпушка несколько раз перечитал совсем короткий текст, пытаясь понять его смысл. «Поздравляю! Что ж ты нас с Андреем не позвал?». Затем, с неудовольствием поймав себя на мысли, что вроде как даже волнуется, написал ответ: «Для начала, я не знаю кто такой Андрей». Через минуту телефон зазвонил. И это опять была она. Даши рядом не было — она отошла к родителям. Ляпушка, злобно ругая самого себя за невесть откуда взявшиеся эмоции, принял вызов — но не успел даже сказать «Алло».

– Андрей– мой молодой человек! — раздался в трубке ехидный, гордый, радостный и одновременно гордый голос. Ляпушка не успел ничего ответить — связь прервалась, вернее, была прервана.

Раздосадованный Ляпушка накатал длиннейшее послание, из которого следовало, что он специально долго проверял Ксюшу, чтобы понять, достойная ли она девушка, в конце концов понял, что достойная, и собирался предложить ей руку и сердце, но она сама все испортила в последний момент — ничего не оставалось, как жениться на другой. Ксюша отреагировала на эту пылкую эпистолу пятью смайликами. Ляпушка злобно обругал её, себя, Дашу, всех и все вокруг и неожиданно поднапился, хотя и не собирался изначально этого делать. Ляпушка не любил, когда любили не его.

Впрочем, досада улетучилась быстро. Пришла пора готовиться к долгожданному отъезду (про такую само собой разумеющеюся мелочь, как защита диплома с отличием, можно даже не упоминать — она прошла совершенно буднично). Даша с лихорадочным усердием набивала два бездонных чемодана — она их называла «мои косметички» — какими-то платьями и кофточками. Ляпушка изредка подходил с ревизией.

– Это оставь, для сельской дискотеки сгодится. Это тоже можно взять — может, со временем огородом обзаведемся, так на пугало напялим. А это выкинь, половую тряпку можно и на месте прикупить.

Даша смотрела на него с обидой и одновременным обожанием.

– Какое же ты чудо! Как мне повезло с тобой!

– Что я? — усмехался Ляпушка. — Обыкновенное ничтожество. Просто так склалось.

Привычку называть самого себя ничтожеством он приобрел не так давно. Это значило — я настолько совершенен, уверен в себе и силен духом, что даже допускаю роскошь в шутку обозвать самого себя, и все это понимают и вдвойне мной восхищаются. И ведь восхищались.

В день отбытия волнение Даши начало и вовсе зашкаливать. Особенно это было заметно во время завтрака, когда она наливала чай, и руки тряслись, будто с похмелья — Ляпушка повеселился, что именно это сравнение пришло ему в голову. Сам он тоже волновался, хотя это было волнение другого свойства — не ожидание встречи с чем-то практически неизвестным, а предвкушение совсем скорого исполнения давней мечты.

Приехала вызванная отцом служебная машина — сам он за руль садиться не хотел, чтобы в аэропорту как следует отметить с отпрыском знаменательное событие. Семейство начало спускать вниз многочисленные сумки и косметички. Уже на улице мама спохватилась, что главное-то упустили — не посидели на дорожку. Решили сделать это прямо здесь, на лавочке.

– Посидеть на дорожку — это можно, главное — не скатиться под горочку, — привычно пошутил Ляпушка, разглядывая скобу для чистки обуви возле входа в подъезд. Скоба была цвета гнилого банана, с кусками засохшей грязи. Раньше Ляпушка как-то не задумывался об этом, но сейчас пришел к выводу, что Там даже подобные причиндалы выглядят совершенно по-другому, более одухотворенно, и несут в себе совершенно иной, благородный цивилизационный код.

Наконец утрамбованный людьми и поклажей автомобиль тронулся в светлое Ляпушкино будущее. Отец по-свойски болтал с водителем о погоде и возрастных болезнях желудках — эта его привычка поощрять панибратство обслуги сверх меры, забывая о рамках приличия, всегда изрядно раздражала Ляпушка. Без устали и невпопад, желая скрыть возбуждение, но на деле лишь подчеркивая его, щебетала под ухом Даша. Единственной более-менее связной и внятной мыслью было то, что она впервые отправляется в столь серьезную и длительную поездку, а в детстве черпала сведения о заграницах лишь из рассказов папеньки, разок съездившего в европейскую командировку по чиновничьей линии, да из передачи «Клуб кинопутешественников», название которой на слух воспринимала как «Клубкино путешествие» — есть, мол, какой-то Клубка, который постоянно путешествует. Ляпушка впервые отчетливо понял, что не очень-то любит супругу. Это его, впрочем, не слишком смущало — кто ж не знает, что любовь мужчины и женщины придумали русские, чтобы денег не платить. Ляпушка любил деньги, но платить их был готов, главное, чтобы было за что.

Последние километры серой российской трассы тянулись неимоверно долго, хотя водитель вполне бодро жал на газ. А вот и он, аэропорт, заветная калитка, с одной стороны который грязный, неприглядный, всеми забытый переулок на отшибе, а с другой — чистый, светлый, ухоженный дворик. Сравнение России с улицей на краю мирового города пришло Ляпушке в голову довольно давно. Как-то во время одного из своих этнографических трипов по глубинке он заехал на полдня в Липецк и поразился, насколько же в этом довольно симпатичном городке с вкусным мороженым скудная топонимика. Улица 25-летия смерти Ленина… 100-летия рождения Ленина… 50-летия смерти Ленина… проспект 20-летия Победы… 30-летия Победы… 40-летия Победы… . Первой Пятилетки, и еще множество вариаций совершенно безвкусных названий вроде Профсоюзной и Металлургической. Ляпушка уже тогда подумал: вот она, суть России! Жить пятилетками, отсчитывать пятилетки жизни и смерти очередного генсека (он, кстати, может именоваться президентом или царем, суть меняется не сильно, Ляпушка постепенно понял это, излечившись от легкого юношеского монархизма в пользу дистиллированного либерализма), почитать единственным светом в историческом оконце кровавую, бездарную, пиррову победу, добытую ценой миллионов тонн пушечного мяса.

Ляпушка начал стряхивать с себя проклятие улицы девятилетия со дня семилетия окончания третьей пятилетки еще до формального пересечения границы. Едва переступив порог аэропорта, он подошел к киоску с прессой. Продавщица лет сорока меланхолично жевала пирожок, даже не особо пытаясь имитировать радость от появления потенциального покупателя.

– Есть свежий номер Financial Times? — бухнул Ляпушка. По правде сказать, он читал эту газету ровно два раза в жизни: один раз надо было для институтского задания, второй — случайно ткнул на баннер в интернете. Да и зачем? При всей своей деловитости Ляпушка считал, что не так важно знать, как деньги добываются, главное их правильно тратить. Зато New York Times и Independent Ляпушка штудировал регулярно.

– Такого не водится… но есть «Коммерсант» и «Ведомости», — пролепетала опешившая киоскерша.

– Эх, российская деревня! Много вас и жалко вас! — скорбно продекламировал Ляпушка и вернулся к семье, оставив поглотительницу пирожков проникаться сознанием собственной никчемности.

До начала регистрации оставалось еще энное количество времени. Отец ушел в буфет за выпивкой и закуской. Мама с Дашей вели беседу крайне низкого интеллектуального уровня о чулках и новостях эстрады — оказывается, некий молодой талантливый певчишка совершенно сенсационно живет с пожилой, но женщиной. Ляпушка опять впал в тяжелые думы о судьбах страны, где подобные новости есть (и обсуждаемы более всяких других), а Financial Times на лотках — нет. Тяжелые думы перемежались более светлыми — о том, что страна теперь сама по себе, а он сам по себе.

 Сзади похлопали по плечу. Ляпушка обернулся и слегка впал в ступор, увидев улыбающуюся Ксюшу, рядом с которой стоял какой-то мрачный верзила, габитусом более всего смахивающий на оберштурмфюрера СС.

– Ты как тут? И откуда?..

– Слухами земля полнится. Вот, решила тебя проводить.

– Дамы, тут… хорошая знакомая по институту прорезалась. Проводить решила. Мы тут походим поблизости, понастальгируем, как проводили время… в жарких дискуссиях обсуждая доктрину Монро и социальные воззрения аббата Ламеннэ.

Дамы несколько обидно проигнорировали реплику, оживленно обсуждая, кто из новой поросли исполнителей теряет корни и улетает в небо, а у кого глаза — два бриллианта, три карата. Так, синхронно кивнули, мол, большой мальчик, разберешься. Ксюша не вызвала у них никакого интереса. Ляпушка не без радости удалился из этого чатика вселенского зла.

Они втроем отошли в сторону.

– Андрюш, я тут с ним немного побеседую? — ласково обратилась Ксюша к верзиле, и Ляпушкино сердце сдавила злоба — и от того, что его пренебрежительно упомянули в третьем лице, и от того, что нежность этой дурочки теперь отдана какому-то дегенерату. Дегенерат между тем буркнул «угу», сделал пару шагов к информационному табло и остановился, не отводя взгляда, весьма мало проникнутого теплотой и симпатией.

– Это что же, и есть тот самый Андрей?

– Как видишь.

– Он что же, знает про нас с тобой?

– Знает, хотя ты и сам это заметил, думаю. Очень психует по этому поводу. Не хотел меня одну сюда отпускать. А я одна бы и не поехала.

– Похвастаться решила?

– Не похвастаться, а продемонстрировать. И не тебе его, а ему тебя.

– Оставлю даже в стороне тот факт, что я не «Черный квадрат» Малевича и не экспонат кунсткамеры, позволю тебе тихую радость от демонстрации меня последнему, судя по всему, из ныне живущих охранников Аушвица. Или он в Заксенхаузене трудился?

– Круто, что ты тоже оценил его арийский типаж! Многие это замечают. Он же в милиции работает, к нему тут недавно среднеазиатского гастера привели, который мобилы у людей на улице отжимал. Таджик зашел в кабинет и присел, увидев, с кем дело имеет. А тут я Андрюше позвонила, а у него мелодией вызова стоит Раммштайн. Ну, гастер и вышел в окно, третьего этажа.

– Какая-то явно расистская подоплека у твоего рассказа. Раньше ты такой не была.

– Я много какой до тебя не была.

– Где-то я это уже слышал

– Подозреваю, что не только от меня, даже если исходить сугубо из законов статистики.

– Расскажи лучше, где ты с этим чудом познакомилась.

– А в ту самую ночь и познакомилась. Когда я от вас убежала, был уже час ночи, метро закрыто. Денег в кармане нет, чтобы машину поймать. Я и пошла домой пешком.

– В декабре?! Через всю Москву!

– Лучше в декабре через всю Москву, чем в тепле и сытости той клоаки, куда ты меня притащил. Впрочем, не о том. Иду я, значит, холодно, зуб на зуб не попадает. Вдруг меня окликает какой-то парнишка, на вид гопник гопником. Девушка, говорит, на вас смотреть жалко, такая вы промерзшая, садитесь к нам в машину погреться. Я и села.

– Рисковая ты.

– После тебя мне уже ничего не страшно. Но мы опять отвлеклись. Посидели мы в машине с этим малым и двоими его друзьями, они меня осетинской паленкой угостили…

– Читал про неё в газете в статье «Самые эффективные яды современности». Она вроде пятнадцать рублей стоит?

– Эта была премиум-класса, за двадцать пять. Потом по окрестным улицам покатались. А под утро нас мусора приняли. Машина-то накануне угнанной оказалась.

– Головокружительный поворот событий!

– Привезли в отделение, там я с Андреем и познакомилась. Он в меня сразу влюбился. Бывший десантник, Чечню прошел. Сделал все, чтобы я по делу пошла свидетельницей, а не соучастницей. Но повестку в суд все равно домой должны были прислать. Я так боялась, что мама увидит! Пришлось даже впервые за два года с братом поговорить не по аське, чтобы перехватил, если что. Обошлось, к счастью. А потом я к нему переехала жить. Институт забросила, устроилась работать в библиотеку рядом с домом.

– То-то мама рада была.

– А с каких пор твою тонкую душевную организацию такие вопросы тревожат? Моя жизнь, я как-нибудь сама с ней разберусь.

– Так зачем ты сюда приехала, если откровенно неконструктивно настроена?

– Сказать тебе спасибо. Все-таки, выходит, я благодаря тебе и твоему поведению встретила свою судьбу.

– Благодарность принята. Какие еще пункты в повестке?

– Он, кстати, тоже за ЦСКА болеет, как и ты. Мы с ним ссоримся на этот счет, больше в шутку, конечно. А больше вы практически ничем не похожи.

– Почему же? Оба мужчины, у обоих два уха, два глаза, тридцать два зуба… хотя у него их, наверное, в Чечне слегка повыбивали, вместе с мозгами? Оба в Москве живем. А, нет, это он в Москве остается жить, а я улетаю, с женщиной, которая оказалась намного умнее тебя. И пропасть между нами будет расти с каждым годом. И то, что ты предпочла его, говорит лишь о твоих феерических умственных способностях.

– Классно звучит — «предпочла». Слушай, ты так это убедительно говоришь, что, похоже, даже сам начинаешь верить. Сконцентрировал все свои ораторские и мимические способности, чтобы я до конца дней своих плакала в подушку от упущенного шанса стать женой величайшего дипломата современности?

– Если надо объяснять, то не надо объяснять. Так, кажется, старушка Гиппиус срезала своих оппонентов. А ты уже сама себя срезала. Все, давай, обойдемся без поцелуев и объятий.

Ляпушка, осторожно обогнув угрюмого арийского правоохранителя, отправился на встречу с другим, замечательным миром. Миром красоты и логики, где царят разум и адекватность, где женщины никогда не предпочитают милицейско-полицейское быдло блестящим, умным, красивым, богатым и перспективным дипломатам. Да, конечно, она права, шансов у нее не было никаких, но ведь в ту декабрьскую ночь это ей доподлинно известно не было. Все встало на свои места, Ксюша — дура, промотавшая свою жизнь. В Ляпушкиной душе воцарилась гармония. Ляпушка любил быть в ладу с самим собой.

Глава 6

Ляпушка с Дашей прибыли… а какая, в сущности, разница, куда именно они прибыли? Русскому человеку, по самому большому счету, вся заграница на одно лицо, он её меряет русской мерой и разглядывает через отечественную же призму. Про Эйфелеву башню скажет, мол, точь-в-точь как телевышка в его родных Красных Уздечках; кстати, там же на окраине находился заброшенный и обветшалый стадион любительского коллектива «Механизатор», которую он непременно помянет, оказавшись в Риме возле Колизея. Египетские пирамиды напомнят треугольные молочные пакеты из детства, разве что размером чуть побольше. Даже какое-нибудь диковинное таиландское шоу трансвеститов заставит лишь вспомнить весельчака с соседней улицы, который на праздники, наклюкавшись, напяливал на чахлую грудь поверх рубашки жинкин лифчик и в таком виде выкидывал коленца на столе под одобрительный хохот собравшихся. Ляпушка тоже был подвержен этому синдрому «за границей — все едино», только с обратным знаком. Все, что осталось в России, было разнообразно в деталях, но одинаково серо и постыло. Здесь, напротив, при существенной разнице в нюансах, вся палитра красок и отличий была равным образом прекрасна — уютные пивнушки и величественные храмы, овеянные славой ушедших веков музеи и поражающие изобилием витрины бакалей.

Молодая чета безумно любила город, куда её занесла судьба (как зовут эту судьбу и кем она им приходится, ребята знали неплохо). Улочки, парки, проспекты, площади… Даша смотрела на все широко распахнутыми глазами счастливого неофита. Ляпушка же видел это уже не раз, он упивался не столько красотой и величественностью того, что вокруг, сколько новым волнительным ощущением совершенно иной, не туристской сопричастности. Он здесь теперь полноправный обитатель, это все в какой-то степени и его тоже! И смотрел он не столько на город, сколько на жену, идущую рядом с открытым от восторга ртом, и усмехался, чувствую себя мудрым и всесильным кудесником, легким взмахом палочки показавшим молочно-кисельную землю девочке из провинции. Кстати, несмотря на все подколки по поводу немосковского происхождения, Ляпушка считал Дашу относительно «социально близкой», худо-бедно находящейся в одной с ним системе координат, все же дочка руководителя, пусть и не шибко крупного. Вот Ксюша, например, даже с московской пропиской и статусом профессорской дочки была что-то вроде околопролетариата, потомственная совковая неудачница. Стоп, а что, только это с самых первых дней заставило отделить отношения с ней от всех остальных, прилепив сверху бирочки «Несерьезно» и «Осторожно, идет эксперимент!». По зрелому размышлению получается так. Возраст? Три года разницы всего. Странности? У остальных их было не меньше. Роман, казавшийся еще недавно забавной игрой с неведомой зверушкой, теперь вспоминался даже с некоторой ностальгией… Брр, и почему именно она, а не Лида или забавная Альбиночка, все время лезет в голову? Ляпушка зажмуривался, чтобы прогнать неприятное наваждение, а потом вновь с ласковой снисходительностью смотрел на жену.

Иногда он заводил культурно-просветительскую беседу, как когда-то в школе.

– Вот где служил твой папа? — Ответ ему был и так прекрасно известен, но требовалось направить разговор в нужное русло.

– В Прикарпатском военном округе.

– Вот, то есть дуло его танка…

– Он в пехоте был.

– Да хоть в стройбате, это же фигура речи. Так вот, дуло его танка было направлено на мирную сонную и сытую Европу, и он был готов по первому приказу из Москвы вместе с сотнями тысяч таких же подневольных рабов в серых шинелях ринуться вперед и крушить снарядами, протыкать штыками, рыхлить саперными лопатками всю эту благодать. И не ходила бы ты сейчас по этому прекрасному городу, не вдыхала бы запахи сахарных булочек и сочной, беременной всеми возможными ароматами колбасы, не любовалась витражами и вымытыми с шампунем улицами, не удивлялась дорогим мобильникам у всех, включая семилетних детей и бомжей.

– Ни с того ни с сего бы не напали, наверное. Ведь это холодная война была, они стояли и мы стояли. Вдруг бы они первые начали агрессию…

– Ты же должна уже понять — здесь живут цивилизованные и адекватные люди, в отличие от нас. Они и вооружались-то нехотя, лишь после того, как мы, окончательно потеряв голову, втиснули вековое экспансионистское хищничество в совсем уж дикие формы и начали бредить земшарной республикой Советов, сиречь концлагерем планетарного масштаба. И вообще, знаешь — да и напали бы они первыми? Не самый худший вариант, возможно. Лучше иметь Париж, Женеву, на худой конец какой-нибудь Клагенфурт на месте Волчанска, чем Волчанск на месте Женевы.

– Я не из Волчанска, а из Полевского!

– Это важно.

Даша обижалась, обычно, правда, ненадолго — все-таки любовь к мужу и бесконечная благодарность за подаренную сказку были сильнее огорчения от его своеобразного характера. Однажды, правда, во время очередной лекции о вкусной и здоровой Европе она не удержалась и съехидничала:

– Знаешь, у нас в Полевском, может, все лаптем щи хлебают, сидя на печи, но, по крайней мере, хотя бы такого нет, — и кивнула в сторону страстно целующейся на скамеечке парочки. Влюбленным голубкам явно хорошо было вместе, идиллическую картину слегка портил лишь тот факт, что оба были мужчинами, причем один из них — офицером.

– У тебя аргументов нет, вот ты и придираешься к деталям! — вспыхнул Ляпушка совсем как в школьные годы, но в глубине души, как ни странно, признал наличие здравого зерна в Дашиных словах.

Обсудить непростой и деликатный вопрос Ляпушка решил с соседом, мудрым старичком, которого про себя называл Шахтером. Соседи у Ляпушки с Дашей были людьми весьма достойными. В одной квартире на их этаже жили такие же, как они, молодожены, в другой пожилая пара, крепкий здоровяк лет семидесяти с красным лицом, покрытым десятком мелких черных пятнышек, словно следов от угольной пыли (потому и родилось соответствующее негласное прозвище), и его седовласая спутница жизни, еще не утратившая строгой красоты, наверняка разбившей когда-то не одно мужское сердце. Был еще третий сосед, довольно странный пассажир. Когда Ляпуновы только сняли квартиру и решили пригласить соседей на импровизированное новоселье, молодые ребята и Шахтер с супругой откликнулись с радостью, непонятный же господин, когда ему позвонили в дверь, отреагировал весьма своеобразно — подошел к глазку, глянул в него, покряхтел и, не сказав ни слова, удалился обратно в глубь своей берлоги. Впрочем, и без него вечеринка прошла на «ура». Гости принесли символические подарки — кофейные чашечки и подсвечник, Ляпушка все восторгался: «настоящее европейское качество, у нас такого не делают!» — и основательно налегли на vodka, cognac и seledka с caviar и balyk. Застолье спорилось, как это всегда бывает у цивилизованных людей, пусть и разных национальностей. Когда речь зашла о нелюдимом соседе, чета Шахтеров и молодожены странно переглянулись, как это обычно бывает при обсуждении человека, подхватившего деликатную болезнь.

– Это немолодой человек, проживший тяжелую жизнь, полную невзгод, и потому весьма своеобразный, — мягко сказал Шахтер, словно негласно делегированный высказаться кругом хранителей тайны молчаливого угрюмца. — Его лучше лишний раз не тревожить.

Ляпушка с Дашей решили последовать совету и больше чудака-социофоба не тревожить. Впрочем, тот редко покидал жилище, и увидеть его довелось всего несколько раз за долгое время, да и то издалека — удалось разглядеть лишь то, что он мрачнолиц (что не стало новостью), по-военному подтянут и слегка прихрамывает на одну ногу. С другими же соседями установился отличный контакт. Ляпушку даже не обижало, что они, мило улыбаясь и поддерживая светские беседы, аккуратно сообщали куда следует обо всех мелких случаях нарушения правил проживания, вроде музыки, из-за неполадок в компьютере целых тридцать вечерних секунд звучавшей громче нормы. А как иначе построить общество, комфортное и удобное для всех граждан? Особенно хорошие отношения у Ляпушки были с Шахтером — они при встрече в охотку говорили на разные вечные темы, вроде философии, политики, финансов и любви.

Как-то речь у них зашла о печальном положении дел с либеральной демократией в России. Ляпушка обмолвился, что на самом деле либеральные партии и кандидаты получают много больше голосов, но…

– Как это — на самом деле? — удивился Шахтер. — Они или получают, или не получают, третьего не дано.

Ляпушка предпочел перевести разговор на другую тему, не столько даже из соображений хранения сора в пределах избы, сколько чтобы не объяснять, почему же он служит режиму, у которого даже при выборе лишь из двух вариантов есть и третье, и четвертое, и двести восемьдесят второе. Однако лишний раз подметил исключительную проницательность Шахтера и умение смотреть в корень проблемы, даже коллегам по посольству рассказывал с восхищенной иронией, как простой европеец вмиг ухватил главный, как говорят компьютерщики, системный баг России. Поэтому решение, к кому именно обратиться при возникновении неразрешимого мировоззренческого вопроса.

– Скажите, пожалуйста, — начал Ляпушка максимально деликатно. — Я очень люблю ваш город, ваш страну, европейскую культуру и образ жизни в целом, почитаю их за образец. Но нельзя как-нибудь иметь ваш уровень благосостояния и свободы без… побочных эффектов и девиаций? Если вы поняли, о чем я.

– Конечно, понял, — покровительственно улыбнулся Шахтер. — Нет ничего странного в том, что вам нравится наша жизнь. Она нам и самим нравится. Как не издать возглас восхищения при виде собора, построенного много веков назад, который повидал столько королей, полководцев и героев, что не поместились бы в концертном зале, а уж простых обывателей — и вовсе больше, чем сейчас жителей планеты Земля. А задумываетесь ли вы о том, что этот собор построен во времена, когда несчастных женщин сжигали на кострах по обвинению в колдовстве, а властители убивали собственных братьев, родителей и детей за клочок земли, неправильное толкование библейских виршей, а то и просто от скуки. В этом тоже нет ничего странного, ведь тогда был период детства Европы. Ребенок может гениально рисовать или играть в шахматы, о таких вундеркиндах каждый день пишут газеты, но он все равно остается совершенно несформировавшейся личностью, дикой и плохо приспособленной к окружающему миру, которую никак нельзя отпускать в свободное плавание. А повзрослели мы лишь тогда, когда, набив массу шишек, поняли: высшая ценность — это не трогать ценности других, пусть даже они и кажутся дикими и отвратительными. Разрешено все, что не запрещено законом. Идущие по улице под ручку мужчины не лезут ко мне целоваться, а значит, не нарушают мои права и личное пространство. А вот разговоры на повышенных тонах между разнополыми супругами, чем грешите вы с вашей очаровательной женой, мне мешают, поэтому я снимаю телефонную трубку и делаю звонок по этому поводу, и не сомневаюсь, что вы, как человек европейского склада мышления, меня прекрасно понимаете. И именно такой стиль мышления позволил нам достичь самых главных высот, которыми являются не купола, скульптуры и полотна, а сытость, здоровье и свобода слова и волеизъявления. Вы думали, я не понял, почему вы замялись после проговорки «на самом деле»? Прекрасно понял, реалии государств третьего мира ни для кого не секрет. Так вот, если хотите, чтобы и в России не было уродливых казусов двойной реальности, чтобы не было на самом деле, а было лишь как есть — для начала научитесь бестрепетно смотреть на людей, отличных от вас, а если так уж не нравится — смотрите в другую сторону.

Ляпушку так скомкала, расчертила и пропитала эта тирада, что он немедленно начал воплощать ее содержание на практике, мучительно избавляясь от вредоносных бактерий нетолерантности. Жизнь, как нарочно, постоянно проверяла его на прочность именно в этом направлении. Очередной проверкой стал визит в гости Дашиного родного братца Семена, мелкого чинуши департамента строительства из их зауральской Монте-Пырловки. Семен был преисполнен боязливого восторга, присущего любому девственнику туристических тропок, дефлорировавшему наконец свой загранпаспорт, Даша немного опасалась — как выяснилось, небеспочвенно — выходок незадачливого родственника, способных разозлить ее сиятельного мужа, сам же Ляпушка был настроен великодушно и даже отлучился на полдня с работы, чтобы устроить шурину качественную экскурсию.

Сема поначалу восторженно ахал, жмурился и разве что не приседал возле каждого памятника, высотки с летящими ввысь стеклянными лифтами и даже простой пешеходной дорожки без намека не то что на окурок или пластиковый стакан, но даже на самую малую пылинку. Затем задумался, помрачнел и за ужином после третьей рюмки выдал:

– Все-таки что-то здесь у вас не то…

– Что же? Непривычно хорошо? — миролюбиво поинтересовался разогретый алкоголем Ляпушка.

– Хорошо-то хорошо, да ненатурально как-то.

– Можно подумать, в России геев нет! — взвился Ляпушка, усмотревший в слове «ненатурально» намек на болезненную для себя тему.

– Да не в глиномесах дело, что с убогих-то взять. А просто все как-то… не так. У нас в городе вот тоже, когда комиссия из области приезжает, все подкрасят, почистят, дороги подзалатают, людям баблишка на руки накинут. Комиссия галочку поставит, уедет, а вся эта пудра через пару дней, край недель и облетает.

– Ну ты мастер аналогий! Здесь все уже много столетий в полном порядке.

– В том и закавыка, что стоит уже под тыщу лет, а такое впечатление, что сделано на денек, для отвода глаз, чтобы глубинный срам, непорядок прикрыть. Доказать не могу, а нутром чую.

– Вот она, беда русского человека — думать не головой, а нутром. Тебя в самолете не укачивало? Пакет для срыгивания не давали?

– Мне нет, а вот соседу, бедолаге, просить пришлось.

– Вот у тебя голова — такой же пакет. Ты туда мысли из нутра отхаркиваешь.

– Слышь, атташе хренов или кто ты там, дупло захлопни!

– Отмечу, что «захлопни дупло» это достаточно сомнительный довод.

– Зато коротко и ясно.

– Тогда я отвечу столь же коротко и ясно. Собирай манатки и первым же рейсом вали в свою Тавду.

– Полевское!

– А, ну раз Полевское, то, конечно, оставайся!

Сема, буркнув нечто не совсем печатное, скрылся в туалете. Ляпушка же, крайне раздраженный и раздосадованный, взял сигареты и вышел на лестницу. Закурил, забыв, что это запрещено правилами проживания, и крепко задумался. Задумался обо всем этом шлейфе придурковатых родственников и свойственников, олицетворяющих собой российскую безнадегу и житие посредством распознания сигналов из области нутра, о собственных родителях, людях вроде достаточно успешных, но тоже застрявших где-то около лаптеплетильных мастерских и «Кодекса строителя коммунизма», о том, что в принципе так существовать не можно. Кто-то аккуратно похлопал его сзади по плечу. Думая, что это либо сам Семен с извинениями, либо Даша с ходатайством за него, Ляпушка с царственной небрежностью обернулся, чтобы нехотя принять челобитную. Однако совершенно неожиданно это был угрюмый сосед с нелегким жизненным опытом.

Вблизи он был еще более суров, чем на расстоянии. Высокий, худой, безукоризненно прямой, точно проглотившие швабру министры-капиталисты с кукрыниковских карикатур, чрезвычайно крепкий, несмотря на явно преклонный возраст. Все палочки букв в слове Порядок можно было смело заменить его фигурой. Даже морщины на его лице не разбегались беспорядочно в стороны, как попавшие под шквальный огонь новобранцы, а выстраивались аккуратно и строго, будто на плацу под началом строгого командира.

Ляпушка растерялся. Думая, что сейчас последует укор за курение вне своей квартиры, он совершенно по-детски забормотал, что, конечно, знает правила и больше так не будет. Сосед даже не стал дослушивать.

– Русский? — спросил он требовательно. — Русский же?

 Ляпушка нехотя признал, что он и вправду русский, сгорая от стыда и понимая, что в глазах просвещенного европейца встал в один безликий ряд с подтирающимися лопухом соотечественниками.

 Взгляд соседа, однако, неожиданно потеплел.

– У нас в 30-е годы была большая Идея, заводившая миллионы. Разделял её и я, а в чем-то разделяю и до сих пор. Прошел Польшу, Норвегию, Францию, Югославию. Не получил ни царапины. А в России сразу умыкнули пол-ноги, — с этими словами сосед слегка задрал левую штанину, продемонстрировав протез. — Уважаю, — с усмешкой закончил он.

 Ляпушка окончательно опешил. Он начал спешно говорить, что та война была огромной трагедией, в которой его страна, конечно, виновата не меньше соперников, а то и больше, и ему, безусловно, стыдно…

Сосед скривился от боли, словно Ляпушка решил без наркоза отрезать вторую ногу.

– Что ж ты говоришь, мальчишка? — голос его был полон искреннего огорчения. — Ты не стыдиться должен, а гордиться. Ты гражданин самой сильной, самой великой, самой удивительной страны на свете. Почти все у нас, да и многие у вас, считают, что мы вас опередили на огромное расстояние. Это чушь. Мы не впереди вас, но и не позади. Тут вообще надо мыслить совсем другим измерением, не по сторонам смотреть, а вверх. Вы просто выше нас, много выше. Если мы это когда-нибудь поймем и устремимся за вами ввысь — может, отделаемся оставленной в капкане лапой, как я, но хоть жизнь свою спасем. Но захотим ли мы сами вырваться из капкана? И захотите ли вы нас взять с собой? Не раз думал об этом, но ответа пока не нашел…

Ляпушка ответа не знал тем более. Немного помолчав, сосед ободряюще ткнул его в грудь ладонью и, вновь сделавшись непроницаемо суровым, помаршировал в свою квартиру. Малость шокированного Ляпушку же через пару минут вновь похлопали по плечу — и это была уже Даша.

– Семка такой дурак, когда напьется! — виновато щебетала она. — Я ему уже дала разгон и спать отправила. А ты такой молодец, что не стал с ним связываться! Я тобой горжусь!

– Что я? Я ничтожество, — ответил Ляпушка, и внимательный собеседник мог почувствовать небольшую трещинку в прежнем железобетонном мироощущении. Именно из-за таких ситуаций Ляпушка любил сам оказываться внимательным собеседником, а вот обратное любил не очень.

Глава 7

Все-таки лучше аутентичного европейского ресторанчика может быть только аутентичный европейский ресторанчик. Подчеркнуто вежливые официанты и волнующе грудастые официантки, деревянные столы с крышками, толстыми и внушительными как перекрытия бомбоубежища, непременный портрет какого-нибудь сурового бородатого князя или министра, жившего лет двести назад, а под портретом — бармен, точно отксерокопированный с него. Позвякиванье посуды и столовых приборов, шелест газетных листов, иногда взрывы смеха за столом особо жизнерадостной компании, но смеха приятного, интеллигентного, не раздражающего слух, как задорное гыгыканье российских тружеников. Нет, правда, вся эта симфония так же отличается от звукового ряда любого, даже недешевого и пафосного постсоветского заведения, как «Ода радости» Бетховена от песни группы «Любэ» на плеере с садящимися батарейками. А уж как радует уважение людьми личного пространства друг друга! Один от всех и все от одного. Душа радуется. Обо всем этом раздумывал Ляпушка, основательно погрузив губы в пузатую пивную кружку, когда к нему подсел Артур Кашин, молодой и подающий большие надежды сотрудник посольской группы двусторонних отношений.

Про Артура, получившего назначение совсем недавно, но уже успевшего стать в посольстве достаточно заметной персоной, говорили всякое. Шел слух о невероятно могучей руке, ворожащей его карьере, шептали, что в темной истории с недавним неожиданным отъездом двух дипломатов без него не обошлось. Вот и отец, звонивший недавно и многословно жаловавшийся на возраст и ослабление собственных позиций в министерстве, предупреждал эзоповым языком: с этим парнем держи ухо востро, он первый вестник готовящейся в посольстве революции. Ляпушка предупреждение принял к сведению, но по большому счету проигнорировал. Он был уже стреляным воробьем, поднаторевшим в интригах, и новый коллега, пусть даже с отменной протекцией, никакой угрозой для него не казался. Вдобавок Артур ему даже был симпатичен. Он напоминал Ляпушке его самого образца первых дней карьеры: напористый, амбициозный, схватывающий все на лету, вежливый, но свою выгоду не упускающий. Настоящий русский европеец, словом. Артур с Ляпушкой достаточно близко сошлись в ходе принесшей им немало вистов подготовки визита в страну пребывания серьезной правительственной делегации из Москвы. Самым ответственным моментом, конечно, была организация финального банкета. Посольские вообще искренне хохотали, когда читали в отечественных газетах постные коммюнике «На пороге нового этапа взаимоотношений России и... Чиновник N подписал со своим коллегой соглашение о… »; или там «Открыта новая эра… ». Они-то были в курсе, что если и было что открыто, так это полсотни бутылок горячительных напитков, а при слове «порог» вспоминалось лишь, как заместитель министра, впечатленный итогами переговоров, после сих напитков споткнулся на мраморном посольском крыльце.

И вот теперь этот самый Артур, вежливо спросив: «Не помешаю?» и, получив, естественно, положительный ответ, устраивался на стуле напротив. Закурили по тоталитарной кубинской сигаре, заказали еще по пиву.

– Нравится мне это местечко, — после пары смачных глотков поделился впечатлениями Артур.

– Да уж, не «У Анзорика».

– Анзорик?

– Есть одно местечко в Москве, с воинами джихада в золотых ливреях на входе.

– Ресторан?

– Как сказать… Вот есть байка, типа иностранные туристы в России на вывеске слово «Ресторан» читают как Пектопах. Вот и «У Анзорика» пектопах. ТАМ вообще сплошь пектопахи.

– Ну, люди ведь ходят туда.

– Разве ж это люди. Это даже пиплом назвать — польстить… так, пеопле.

– Жестокий ты.

– Это не жестокость, а спортивная злость.

– По шотику за спортивную злость?

Заказали, выпили.

– Я вот смотрю на тебя — восхищаюсь и немного побаиваюсь одновременно. Какой-то непроницаемо монолитный человек. Тебе вообще кого-нибудь когда-нибудь жалко было?

– Знаешь, я однажды, лет в двенадцать, шел из школы зимой и вдруг увидел на заборчике кошку. Самая обычная, серая, беспородная кошка. Сидит себе и сидит. Меня вдруг такой дух озорства охватил, я подошел и столкнул её с забора. Высота небольшая, снег глубокий, мягкий, она и не ушиблась. Посмотрела на меня удивленно так, даже не помню, побежала затем куда-то или осталась сидеть там, где упала. Но вот её почему-то до сих пор немного жалко, иногда вспоминаю тот свой поступок — и сердце сжимается.

– И что ж, больше никого? Близких, друзей?

-Друзья, вызывающие жалость — это оксюморон. Ты же не будешь дружить с прокаженными?

– А родные?

– Тут немного сложнее, конечно. Но пока везет, жалких родных не имею… практически.

– Давай за везение.

Заказали, выпили

– А себя, себя-то иногда хоть жалко бывает?

– Если мне когда-нибудь станет жалко себя — я попросту застрелюсь. Лучше пуля в голове, чем жалость к себе в сердце. Хорошо, что этого никогда не произойдет.

– Да, с такой хваткой жалеть себя придется тем, кто попадется на твоем пути.

– Как говорится, у бегемота плохое зрение, но при его габаритах это уже проблемы не его, а окружающих.

– За «не его проблемы»?

– Приятно встретить понимающего человека.

Выпили еще. Захорошело.

– Еще по одной? — предложил Артур.

– Нет, наверное. Меня жена дома ждет, — Ляпушка любил, когда было хорошо, но слишком хорошо — это, пожалуй, уже плохо.

– А вот и дыра в непроходимой «защите Ляпунова», — обидно заулыбался Артур. — Он, оказывается, опасается хлебнуть лишнего.

– Молодой человек, — насупился Ляпушка, — брать на слабо — одна из самых скверных черт русского характера.

– Почему же скверных? И почему, собственно, русского. Скорее как раз европейского.

– Не потрудитесь развернуть мысль?

– Охотно! «На слабо» сто английских пилигримов переплыли океан и на безлюдных землях заложили фундамент величайшей империи. «На слабо» безоружные европейские бедняки и дети шли освобождать Иерусалим от мусульман. «На слабо» Наполеон, земли которого в тот момент раскинулись от Гибралтара до Варшавы, решил прогуляться до Москвы, а когда не понравилось там — вернулся обратно. А у нас… Сибирь покорили, киргизов каких-то. Несерьезно же. Даже Аляску продали с резюме, от скучности которого скулы сводит — логистика, мол, хромает. Павел I вот, в силу общей шизофреничности натуры, мыслил масштабно — отправил казаков Индию покорять. Так ведь тут же скончался от скоропостижного апоплексического удара табакеркой в висок. Скучно!

– Оригинальное историософское построение! Главное — оно мне определенно по душе.

– За историософию?

– Она того заслуживает.

Выпили. Ляпушка опять засобирался домой, на этот раз как-то вяло, явно желая, чтобы его вновь уговорили остаться. Артур подачу принял.

– Ну брось! Отлично же сидим. Знаешь что? Я угощаю!– И добавил, заметив, что Ляпушка немного напрягся, — А я ведь знаю, о чем ты сейчас подумал.

– И?

– О том, что выгадать халяву — тоже дурная черта русского характера.

– Как ты догадался? — от удивления Ляпушка даже слегка протрезвел.

– Так я ведь и сам раньше в подобных случаях так считал. Потом вдумался — нет, наоборот всё. Русские — самые никчемные ловцы халявы. Наоборот, они ради чужого человека, даже малознакомого, последнюю рубашку с себя снимут и из трусов выпрыгнут. Вот европейцы и американцы — по-настоящему умные и тонкие халявополучатели, во всем, от бытовых вопросов до большой политики. Вспомни, как Черчилль и Рузвельт три года водили Сталина за его горбатый нос по вопросу открытия второго фронта. Вот оно, настоящее искусство халявы, отличающее цивилизованного человека от обезумевшего в своей щедрости дикаря с сальной и патлатой традицией потлача.

– Ну и голова ты, Артур! Почти как я, — восхитился Ляпушка и даже захотел приобнять коллегу, надеясь, что и в этом жесте он немедленно, с богатой доказательной базой изыщет не панибратство, а вполне европейскую подоплеку. Артур, однако, куда-то пропал.

Зато появились легкий шум в голове, туман перед глазами и прочие верные спутники опьянения. Людей за соседним столиком стало трое (причем с половиной), хотя минуту назад было двое. Задорно подмигнул то ли строгий и невозмутимый доселе бармен, то ли портрет над ним. Приятную расслабленность сменила настойчиво тянущая к земле тяжесть. К горлу подступил плотный комок, а желудок начал активно и даже как-то злобно напоминать о своем существовании. Мысль о посещении приятной комнаты с белоснежным другом посередке отгоняла все прочие мысли. Но до комнаты этой еще надо было добраться... Ляпушка встал, аккуратно держась за краешек стола, сделал несколько шагов, остановился, продвинулся еще немного вперед. Гвалт в голове усилился, рикошетя по всему телу. Почему-то вспомнился резкий разговор с шурином, в ходе которого голова последнего была сравнена с аэрофлотовским пакетом известного назначения. «Эх, такой пакет бы сейчас пригодился», — мелькнула, точнее сказать, оглушительно прогрохотала сшибающим все на своем пути товарняком мысль. А мысль, как известно, материальна — и уже через секунду Ляпушка, упав на колени в центре зала, кричал в чистый до блеска пол тугой смрадной струей. Все вокруг пришло в движение — задвигались стулья, заохали посетители, взявшие Ляпушку в кольцо (достаточно просторное, однако, дабы, не ровен час, не замараться), даже, показалось, пару раз щелкнул затвор фотоаппарата. В центре событий возник Артур, вернувшийся так же внезапно, как пропал. Он бережно подхватил Ляпушку и повел в уборную, уже, впрочем, не слишком необходимую.

– Ну и напился же ты, приятель!

– Ар… Ар… Артурчик, — заплетающимся языком спросил Ляпушка,– а… а спьяну вывалить все содержимое желудка в ресторации — это… случайно не добрая европейская традиция?

– Сложный вопрос. Надо обдумать.

– Ты обдумай, родной…

 Пригоршни холодной воды из-под крана, обильно размазанные по шее, лицу, затылку, оказались кстати. Ляпушкин острый ум вновь заработал если не на полных оборотах, то хотя бы не вхолостую. Стали мелькать различные варианты выхода из ситуации, грозящей стать прескандальной, от обвинения персонала ресторана — лучшая оборона эта атака! — в плохом качестве еды и напитков (бред, бред, бред! Это же не столовая завода «Коммунар Прикамья») до истории про муху, залетевшую в нерасторопно открытый рот и спровоцировавшую столь бурные последствия (тут что-нибудь может и выгореть). Так и не выбрав однозначно выигрышный вариант, Ляпушка решил действовать по обстоятельствам. Вытерев насухо голову, он в компании Артура вернулся в зал. Лужа в центре зала все еще не была вытерта — видимо, для культурных европейцев подобное проявление самовыражения организма все же не входило в число добрых традиций, а потому требовалось его как можно тщательнее зафиксировать, изучить и проанализировать, прежде чем устранять. Подсохнув и застыв, это бурое пятно начало напоминать уродливо и прихотливо оторванный кусок географической карты. Вот у ножки стола прошла граница между Валлонией и Фландрией, вот жеваная дрянь, бывшая когда-то аппетитной колбаской, раскинулась силезской угольной шахтой, вот какая-то совсем неидентифицируемая размазня превратилась в столь же неидентифицируемый регион, точно Гитлер, отняв Судеты у чехов, но на полпути передумал и провел демаркационную линию по месту последнего ночного привала. От подобных геополитических аллюзий у Ляпушки закружилась голова. Чуть не стошнило вновь, но в итоге, под восторженными взорами жаждущих продолжения концерта посетителей, он лишь пустил струйку слюны на воротник. Повисла тишина, причем не то чтобы неловкая, больше наполненная любопытством — практически всем ситуация была в новинку, ergo, как в кульминационный момент добротного триллера, хотелось быстрее узреть развязку. Увы, развязка оказалась смазанной — вероятно, у сценариста иссякла фантазия. Ляпушка кинул на стойку несколько купюр, извиняющимся тоном пробормотал что-то про свое плохое здоровье, подорванное еще в детстве отвратительным климатом государства, где он родился, и покинул заведение. Публика разочарованно вздохнула — она, вероятно, ожидала, что русский, выглядевший респектабельным джентльменом, но привычно оказавшийся дикарем , если не наделает новую лужу, то хотя бы втянет в себя предыдущую.

Артур уже стоял на улице — дышал воздухом, облокотившись на перила возле двери.

– Как ты думаешь, что же теперь будет? — без особой радости в голосе спросил Ляпушка.

– С кем-нибудь другим — было бы скверно. А ты — ты же сильный. Самый перспективный человек в нашем посольстве. Будешь еще дуайеном здешнего дикпкорпуса. Плюнь и разотри.

– Я, кажется, и так там уже наплевал годовую норму осадков в Экваториальной Африке.

– Да даже если б и в три раза больше, и не в пивной, а на светском рауте — ты что, в себе не уверен?

– Уверен, конечно. — Однако как раз уверенности в Ляпушкином голосе не сквозило, хотя Артур вроде говорил то, что он и сам о себе всегда, даже еще час назад думал. Тем не менее удалось как-то собраться с мыслями, бодро распрощаться со знакомцем и на такси поехать домой. Одолевала нестерпимая дремота, глаза слипались, шея категорически отказывалась держать очугуневший котелок, подбородок все норовил ткнуться в грудь, как льнущий к неласковый мамке новорожденный котенок. Глаза слипаются — подбородок бьется в грудь — глаза открываются, и такой алгоритм каждые полминуты.

Ехать, к счастью, надо было не особо далеко. Даша оказалась дома, смотрела какую-то дурновато-пошлую любовную кинокартину. Увидев мужа, вскочила с кресла, засуетилась.

– Ой, солнышко, прости, закрутилась совсем, об ужине не подумала. Сейчас исправлюсь, поедим…

– ПоЯдим! Спасибо, я уже и поЯл, и изъЯл.

– Ты о чем это?

– Так… о своем, о девичьем. Не очень хорошо себя чувствую.

– Вот и со мной уже второй день та же напасть. На погоду, может?

– Так ты сходи к врачу, проверься — может, того, Учкудук, две полоски? — злобно бросил Ляпушка и, оставив озадаченную супругу, поплелся в спальню. Упал с размаху на постель, не снимая одежды. По-прежнему мучительно хотелось спать, но заснуть не удавалось.

Даша разговаривала в соседней комнате с кем-то по телефону. Затем зашла, присела на краешек кровати, тяжело вздохнула, погладила Ляпушку по голове, совсем как маленького. Ляпушка понял — кто-то уже рассказал о случившемся.

– Что, доложили?

– Проинформировали.

– Что ж за гребаное горе-то такое! Вроде европейская столица, не твой Асбест, а туда же — в одном конце города икнешь, в другом месяц эхо отзывается.

– Ну да, не Асбест, конечно…

И Ляпушке даже стало немного обидно, почему не последовало традиционное уточнение про Полевское.

Помолчали. Даша снова погладила Ляпушку по голове, но когда тот, решив, что пора уже перейти от материнско-детского бессловесного диалога к чему-то более адекватному, попробовал прильнуть губами к её шее — слегка отшатнулась, причем машинально попыталась стереть что-то с места поцелуя. Ляпушка понял, о чем она подумала, и стало обидно вдвойне. Даша поняла, что он понял, о чем она подумала — и виновато потупила глаза, но целоваться все равно не стала. Стало обидно втройне.

– Не переживай, радость моя. Ты умный, сильный, дерзкий. Все будет хорошо.

– Куда там! Я — ничтожество, — пробормотал Ляпушка и, наконец, заснул.

С утра хорошо не было — ни физически, ни морально. Вначале вызвал к себе сам посол и, с трудом стараясь оставаться в рамках этикета, рассказал все, что он думает по поводу случившегося, а также примерно обрисовал грозящие Ляпушке последствия. Дело начинало попахивать керосином.

– Можно подумать, я первый, с кем такое случается. А то вы не знаете, что у нас куда хлеще казусы случаются. — И Ляпушка не нашел ничего лучше, как напомнить несколько не особо давних случаев из дипломатических будней, в одном из которых в главных ролях был сын посла, по странному стечению обстоятельств работавший в одном месте и в одно время с отцом.

Посол, печально вздохнув, посмотрел своими мудрыми глазами на Ляпушку как на олигофрена.

– Маленький нюанс. Это все было в посольстве и частных владениях дипломатов. Считай, что на нашей территории. Там можно хоть на голове ходить, хоть на брюхе ползать. А вот выносить сор, а тем более желудочные соки из избы категорически неприемлемо. Напиши объяснительную и иди, будем ждать указаний, что делать дальше.

Позвонила мама.

– И понесло тебя, сыночка, в этот ресторан! — с ходу начала причитать она. — Мы вот с папой даже в самые изобильные времена старались дома кушать. Не зря твоя бабушка говорила: «Доброе место Есть Сто Ран не назовут».

– Мама, к чему сейчас эти фольклорные излишества?

– Да к тому, что пить не умеешь, а берешься… И это на такой работе!

– Все я умею! Это было трагическое стечение обстоятельств.

– Ага, стечение… на пол.

– Да вы сговорились все, что ли?!

Трубку перехватил отец.

– Я ж тебе говорил не связываться с этим человеком! Его специально прислали, чтобы скандал спровоцировать и немного почистить кадры. И люди за ним стоят на порядок сильнее, чем я, да и с зубами поострее. Что теперь делать — ума не приложу.

– Папа, прекрати страдать конспирологией! Я людей лопаю, как морячок Папай шпинат. Артур тут вообще ни при чем, просто звезды так сошлись.

– И то, что его совершенно случайно рядом с тобой не оказалось, когда все это произошло — тоже случайно? Мы тут все уже знаем. Ты, кстати, утренние газеты открывал?

– Пока нет, к сожалению.

– К счастью тогда уж. В новостных рубриках твои фото в самый пикантный момент, со смачными комментариями. Как думаешь, откуда они у журок? Или им заранее информацию слили о готовящемся шоу — ибо ходить за тобой сутками по пятам у них основания нет, ты хоть и дипломат, но не нобелевский лауреат, не первый мужчина-роженик и не первый негр-дирижер. Или сам твой новый друг все и заснял. Но уж по главному режиссеру произошедшего и по самому факту режиссуры сомнений, думаю, нет.

– Бред далеких планет какой-то.

– Ты что, никогда не помогал никого сливать?

– Бывало.

– А теперь слили тебя. Ничего личного, только бизнес. А я ведь говорил матери — рано ему пока на зарубежную работу, слабенький он, глупый. А она — не будь жестоким, это же мечта его, пусть ребенок попробует. Вот и попробовали…

– Когда это вы такое говорили такое?! Что-то не помню.

– Ну не при тебе, конечно, ты бы сразу закатил истерику, как это так, мы вдруг усомнились, что ты самый талантливый, самый совершенный и вообще уже завтра готов возглавить какое-нибудь небольшое ведомство или губернию, а через пару лет так и побольше. Или ты думаешь, что после твоего рождения мы как захлопнули рты от восхищения, так до сих пор и не открываем, а только таскаем тебе пряники, не вздохнем лишний раз, чтобы не спугнуть такое счастье?

– Уж совсем завираться-то не надо! Положим, ты мне кое в чем помог, не спорю и благодарен, но в основном я всего добился собственным умом и стараниями.

– И что ж за поколение у вас такое? Мозг с грецкий орех, единственный талант — родиться у нужных родителей, сам в жизни ничего не сделал, а апломбу-то…

– Родиться где надо и у кого надо — тоже искусство. Разве не для того ты в августе 1991-го ходил к Белому дому, чтобы мы жили в стране везунчиков, а не лузеров?

– Ходил, ходил… Теперь вот думаю — лучше бы меня и других таких же прекраснодушных придурков тогда танками раздавили.

Последнюю фразу Ляпушка пропустил мимо ушей. Его поедом ели две мысли. Первая: отец с матерью, оказывается, не всегда и не во всем в него верили. Сложно было представить себе большее предательство. Второе: про Артура и его причастность к вчерашнему казусу, конечно, дичь и глупость — но уж больно логично выглядящая. Надо бы прояснить ситуацию. Но сначала — отдохнуть, прочистить голову.

Голова, судя по всем, болела и у посла — недаром он схватился за нее, снова увидев Ляпушку у себя в кабинете.

– Что еще? Ничего нового пока сказать не могу. Ничего нового и хорошего, во всяком случае. Мне уже из Москвы два раза звонили по этому поводу.

– Можно ничего не говорить. Дайте мне пару-тройку выходных? Поедем с женой на какой-нить буду курорт, подождем, пока все уляжется.

– Да-да, конечно, — посла, похоже, даже порадовала такая просьба. — Поплавайте, позагорайте, а мы пока решение примем.

– Это как понимать? Отстранение от дел? — вскинул брови Ляпушка.

– Ты же сам только что попросил несколько выходных.

– Я просто не думал, что вы так легко согласитесь.

– Вот молодежь пошла! — посол впервые за день развеселился. — Отказываешь — плохо, разрешаешь — тоже плохо. Палец в рот не клади!

– Да, мне это сегодня уже говорили.

Даша удивилась, когда Ляпушку дал указание собирать чемодан.

– Зачем куда-то ехать? Проблема серьезная, надо постоянно держать руку на пульсе. Это как дом поджечь и поехать песни горланить в караоке, само, мол, ветерком затушится.

– Ты слишком самостоятельная стала, я погляжу. Что, на песочке не хочешь поваляться? Не устала?

– Честно? Очень устала.

– И от чего же ты так устала? — завелся Ляпушка

– Подожди, ты какого ответа от меня ждал?

– Любого, но не в таком скорбном тоне, будто ты каждый день каменные валуны таскаешь. Любая бы на твоем месте жила и радовалась, прыгала б без остановки на одной ноге с криком «вместо Талицы попала в столицы», а ты вздыхаешь.

– Талица — она с ударением на первый слог.

– Какая разница? И потом, ты же из Полевского.

– Так ведь это… какая разница? А мысль твою поняла, в следующий раз в ответ на любую фразу буду молча и радостно кивать.

Они посоветовались — и Ляпушка решил. Решил ехать в Дубровник. Но нежные волны Адриатики особого утешения не принесли. В первый же вечер за ужином в кафе он, презрев робкие протесты Даши, заказал бутылку вина — «для поднятия настроения». Видимо, настроение было слишко основательно упавшим, и одной бутылкой его поднять не удалось — последовала еще одна, и еще… Глубокой ночью Даша, печально вздыхая, пыталась загрузить в такси уже не слишком вменяемое тело, вопившее «Я сволота, я забыл, что значит страх» и «Ничего на свете лучше не-ету выпивки и промискуите-ета». В лучших традициях русского интернета конца ХХ века загрузка прервалась на 98 процентах — Ляпушка, ловко вырвавшись, нырнул в ближайший фонтан со словами «Смотрите, я не тону, я человек-дерьмо!», обнажив темные хтонические глубины подсознания, доселе неведомые ему самому. Естественно, была повторена и мантра про ничтожество. На следующее утро было мучительно стыдно — перед цивилизованным миром, разумеется.

 Опять позвонила мама.

– Тут папе из-за всей этой истории плохо…

– Мне тоже на букву «х», но не совсем хорошо.

– Нет, прям сильно плохо, с сердцем. С утра до вечера ездит, звонит, узнает, что можно сделать, как разгрести, потом сам не свой, лицо белое, валидол глотает.

– Плохо. Вы берегите себя. Не старые люди еще.

– Сынуля, может, прилетишь хоть на денек? Раз ты все равно вроде как в отгулах.

– Это еще зачем? Думаешь, увидев меня, он сбросит лет тридцать и все болячки разом?

– Да хоть обнять тебя, посидеть, поговорить — и то легче будет.

– Тому, кто сказал вам, что эти телячества позитивно влияют на здоровье, можете смело плюнуть в лицо. Лучше купите хороших лекарств, в Бакулевку метнитесь.

– Ну, сынок…

– Не могу я прилететь. Сильно поиздержался, — Ляпушка махнул рукой бармену, мол, еще один коктейль.

– Мы оплатим билеты туда и обратно.

– Вот потому и сердце болит, что вместо лечения готовы тратиться на бессмысленные авиаперелеты с неясной целью.

– Сынок, почему ты такой жестокий? Как же мы тебя таким вырастили?

– Не нравится, каким вырастили, — можете считать, что меня нет. Что я умер. Сразу проблем меньше будет. — И Ляпушка раздраженно отсоединился при первых же всхлипываниях.

Сидевшая рядом Даша молча и потрясенно смотрела на него. Ляпушке на мгновение стало стыдно, захотелось перезвонить, извиниться. Это нелепая затея быстро была отброшена. Действительно, надо ехать. Не домой, конечно, назад, к месту службы. Очень, кстати, хотелось посмотреть в глаза Артуру и прямо спросить — неужели он и впрямь нарочно соорудил такую подставу?

– Ты возвращаешься в Россию, — твердо сказал посол.

– То есть как это? На время? Пока утрясется?

– Ты возвращаешься в Россию, — посол слово в слово повторил сказанное ранее.

– Неужели все так ужасно? Совсем ничего не получилось сделать?

– Ты возвращаешься в Россию, — голос посла был металлическим и одновременно усталым.

– Послушайте, — а вот голос Ляпушки предательски задрожал. — Переведите меня на менее значимую должность. Да хоть на самую мелкую, бумажки перекладывать. Но сделайте что-нибудь! Я ведь одним из лучших сотрудников был. И я ведь не бомбу взорвал, не министру местному в морду плюнул, не про Израиль что-то плохое сказал. Про арабов, кстати, тоже не говорил. Ну, немножко пошалил в нерабочее время. И расследование никто не провел — может, это официант в мое пиво грязный ноготь уронил.

– Ты. Возвращаешься. В Россию. — Теперь уже посол говорил ласково и медленно, как заботливый учитель из коррекционной школы, втолковывающий азы какого-то предмета глубоко отсталому ученику.

– Послушайте, Лев Андреевич… Я понимаю, это уже не от вас зависит… Но скажите — у меня есть шанс остаться в Системе? Хоть в Азии? Африке? Украине?

– Ты возвращаешься в Россию, — и в глазах посла промелькнул сожалеющий упрек: «Эх, парень, какую карьеру загубил!».

Разговаривать далее решительно не имело смысла.

– Сколько времени на сборы? — уточнил только Ляпушка.

– Послезавтра лучше всего тебе улететь.

– Маловато, однако!

– Послезавтра. Лучше. Всего. Тебе. Улететь.– Посол опять включил дефектолога, сделав особый упор на слова «лучше» и «тебе».

Ляпушка не любил, когда с ним так говорили, но сделать ничего не мог. «Робота не переспоришь», — раздраженно подумал он.

Даша, судя по всему, к такому развитию событию была готова, поэтому, когда Ляпушка со всей возможной деликатностью начал разговор на тему «все хорошо, все налаживается, но надо временно вернуться в Москву», прервала его на полуслове.

– Понятно. Я соберу вещи. Но завтра. Сегодня переночую в гостинице.

– Почему? — настало Ляпушкино время удивляться.

– Надо побыть одной, собраться с мыслями. Нам обоим это будет к лучшему.

– Что-то все, смотрю, все лучше меня самого знают, как мне будет лучше! — взорвался Ляпушка. — Что, скажи честно, не хочешь делить ложе с ничтожеством?!

– Не говори чепуху, — и Ляпушка впервые заметил, сколько усталости действительно скопилось в голосе жены. Заметил — и решил не спорить.

Даша ушла. Ляпушкину голову заполонили лихорадочные, разорванные, путаные и противоречивые мысли, явно собиравшиеся похоронить в своей пучине зайчатки разума. Для спасения зайчаток нужен был какой-нибудь дед Мазай. Точно — надо же поговорить с Артуром!

Артур арендовал квартиру недалеко, кварталах в шести-семи. Жил он один, поговаривали… да какая разница, что поговаривали, на чужой роток не накинешь платок. Казалось, он чуть ли не ждал появления гостя — открыл дверь через пару секунд после того, как Ляпушка надавил на звонок.

– Заходи, дружище!– весело прокудахтал он, почесывая волосатую грудь в окошке полурасстегнутой клетчатой рубахи.

– Да я собственно, на минутку, — с интонацией соседки, зашедшей за солью, заговорил внезапно оробевший Ляпушка. — Мне один вопрос прояснить надо.

– Спрашивай, конечно, отвечу как на духу.

– Тут такие нелепые слухи ходят, вроде как ты меня нарочно в кабаке подставил. Нет, полная ерунда, конечно, ну я просто решил спросить…

– Почему ерунда? Все так и было! — Артур, кажется, развеселился еще больше.

– Что — правда?!

– Истинная!

– И ты так буднично в этом признаешься?!

– А что теперь скрывать? Да ты заходи все-таки, не стесняйся, объясню, как так вышло.

 Совершенно ошалевший Ляпушка проковылял в комнату и плюхнулся на диван. Артур устроился в кресле напротив, снял со стеклянного столика бутылку коньяка, вытащил две рюмки.

– Будешь?

Ляпушка с испугом и отвращением замотал головой.

– Да не бойся, снаряд в одну воронку дважды не падает, — Артур с каждой минутой становился все веселей. — Отличный коньяк, ничего туда не подсыпал и спаивать тебя не собираюсь.

Ляпушка, слегка успокоившись, решился-таки взять рюмку. Отхлебнул, убедился, что коньяк действительно отменный.

– Экий ты доверчивый! — Артур совсем уж неприлично развеселился. — Я туда слабительного подмешал.

И вовсе закатился от смеха, глядя, как гость, выпучив глаза, отплевывается прямо на ковер.

– Совсем ты шуток не понимаешь! — сказал он, отсмеявшись. — Ну, так тебе еще интересно, почему я с тобой поступил?

– Расскажи уж, сделай одолжение, — мрачно выплюнул уже слова, а не коньяк Ляпушка.

– Я, как ты понял уже, приехал специально, чтобы организовать маленькую кадровую революцию. В Москве накопились новые люди, надо вычистить тех, за кем в Москве уже никто не стоит либо скоро стоять не будет, сам понимаешь, о чем я. Ты как раз из их числа. Но многие из этих обладателей черных меток и сами по себе, без поддержки, кое-что представляют, их голыми руками не возьмешь, они умные, изворотливые, опытные, на пустяке не попадутся. А ты — самый напыщенный, самовлюбленный и ничтожный, предсказуемый и считываемый на раз. Я, в принципе, и так представлял, с кем имею дело, но полностью, до донышка понял твою суть минуте на второй, может, третьей личного знакомства. Ты как «кукла» у денежных аферистов — сверху и снизу пара солидных купюр, а дальше либо разрисованные фантики, либо вообще белая бумага. Я, если честно, даже не сразу поверил, подумал, может это тройное дно, салат такой многослойный, крутой парень — пустышка — суперкрутой парень. Пригляделся — нет, и вправду. Вот так и вышло, что ты оказался на пересечение двух множеств, лишившихся «крыши» и «слабаков». Мне даже немного жалко было тебя сливать — понимал, насколько ты не готов к столкновению с истинным лицом жестокого мира. Но — ничего личного, только бизнес.

 У Ляпушки аж дыхание перехватило от лютого возмущения.

– Ты же лжешь все, скотина! — только и вымолвил он.

– Зачем же мне, как ты выражаешься, лгать? — пожал плечами Артур. — Ты же мне ничего плохого не делал вроде.

– Щурится мне, что ты никакого отношения к произошедшему не имеешь, а просто дразнишь меня с непонятной целью.

– Логика высшего порядка, — Артур присвистнул. — Ты, на 99 и 9 в периоде процентов понимая, что лажанулся с моей подачи, приходишь ко мне и спрашиваешь, так ли это, причем желая услышать ответ «не так». Когда же слышишь, что все-таки так — начинаешь просить убедить тебя в обратном. Даже слегка опасаюсь за твою будущую жизнь — за пределами дипкорпуса, разумеется. Когда тебя ночью в подворотне будут резать бандиты, ты их тоже будешь просить: «Скажите, вы же на самом деле просто щекочете меня ножичком?».

– Ну, допустим, все-таки действительно, ты меня… спровоцировал. Но уж точно не по тем причинам, что озвучил.

– А по каким еще? По карьерным? Так ты в этом плане и так без двух минут труп, вслед за своим достопочтенным отцом и ввиду скромности собственных заслуг. Как конкурент и вообще субъект закулисной возни ты был практически нулем, интересным исключительно как удобнейшая мишень для прецедента. Или, постой, — Артур внезапно расхохотался, — ты, верно, полагаешь, что причиной всему — моя огромная злобная зависть к твоему таланту, красоте, несгибаемости? Ты вообще не можешь помыслить, как это кто-то вдруг тебе не завидует? — Артур смеялся все громче и задорнее, казалось, он сейчас повалится на ковер и начнет сучить ногами и руками от безудержного смеха. — Слушай, ты в жизни не пропадешь и без дипломатии. Устройся в «Аншлаг», там тебе даже не надо будет ничего изображать, репризы сочинять какие-то, просто будешь на сцене самим собой — успех гарантирован, с каждой гастроли на пароходе по Волге чемодан американских рублей как здрасьте.

Ляпушка понял — во-первых, Артур искренне считает ему самовлюбленным, пустым и недалеким ничтожеством, которое можно обвести вокруг пальца аки младенца, во-вторых, попытка верифицировать эту гипотезу однозначно удалась, чему есть немало свидетелей, включая напольное покрытие пивнушки.

 Слегка унявшись, Артур вдруг ошеломил Ляпушку:

– А хочешь, я тебе помогу?

– Спасибо, благодетель, ты уж помог так помог.

– Я серьезно говорю. Представим дело так, как будто ты честный и квалифицированный сотрудник, пострадавший от интриг. Еще и в выигрыше останешься. А вместо тебя сольем, например… да какая разница кого, тебе же главное чтобы не ты, остальное безразлично.

– Это что же, возможно? — приободрился Ляпушка. — Это все же международный скандал, пусть и небольшой, да и доказательства моей, кхм, оплошности налицо…

– На полу, если точнее. Да возможно, возможно. Ресурсы у меня, если ты еще не понял, серьезные, и люди стоят серьезные, — Артур назвал пару фамилий, и Ляпушка присвистнул.

– Так вот что я предлагаю, — продолжил Артур. — Давай сыграем партейку, скажем, в покер. Если ты выиграешь — весь твой конфуз оказывается несущественным, ты даже получаешь от него какую-нибудь пользу.

– А если проигрываю?

– Знаешь, мне давно нравится твоя жена, — тема разговора внезапно сменилась на 180 градусов.

– Да она и мне самому в целом нравится.

– А я хочу, чтобы она нравилась мне одному. А также стирала, готовила, ласкала и интеллектуально развлекала. Хочу, короче, чтобы она ушла от тебя ко мне.

На что Ляпушка за последние дни привык к неожиданной смене декораций на жизненной сцене, но такого он не ожидал. Это даже не выстрел из ружья, которое весь спектакль висело на заднем плане сцены. Это как если бы выстрелило ружье, которого на сцене нет вообще. Или выстрелил графин, шкаф, шляпа, что-то, короче, что по своим характеристикам и параметрам стрелять не может в принципе.

– Раз так — попробуй, отбей. — Секунд тридцати жертве выстрела из графина хватило, чтобы прийти в себя.

– Отбить? Зачем? Хлопотно, затратно, не очень интересно. Нет, мы поступим иначе. Если ты проиграешь — я завтра навещу вас, и ты лично скажешь Дарье, мол, этот человек более достоин быть твоим спутником, оставайся с ним.

Оказывается, стреляющий графин еще не самое диковинное в жизни. Это уже было больше похоже на дверную ручку, вдруг попросившую закурить на чистейшем уйгурском, или на танцующее сиртаки трюмо. В этот раз Ляпушка приходил в себя дольше — секунд сорок пять. На сорок шестой он принял предложение:

– Вай нот? Я все-таки был чемпионом факультета по покеру. Раздавай.

– Уверен? Подумай хорошенько. Не на кило конфет играем.

– Конечно. Играем на мою карьеру. А она стоит целой конфетной фабрики.

– Твоя карьера — это один конец стола. О том, что на втором, не забыл?

– Даже помнить не хочу. Какая мне после моего выигрыша будет разница, что ты там полчаса назад буровил о влажных фантазиях по поводу моей жены. Спишем на сезонное психическое обострение.

– Ок. Мое дело предупредить.

Артур раздал карты. Пошла игра.

– Вскрываемся?

– Вскрываемся

Открыли карты. У Артура оказалось два короля, у Ляпушки — барабанная дробь!– два туза. Ляпушка возликовал, дело почти в шляпе. Сейчас он по-быстрому выиграет и посмотрит, как с мерзкой — Ляпушка раньше даже не замечал, насколько она мерзкая — морды Артурчика исчезнет довольная гримаса. Затем этот московский засланец униженно выполнит свое обещание, возможно, даже наверняка, ценой крупного нагоняя от хозяев. А затем ему, пожалуй, даже можно плюнуть в глаза. И все случившееся, а особенно злобный монолог про ничтожество, пустышку и куклу, можно будет забыть как страшный сон. Ляпушке даже в голову не приходило, что есть здесь какой-то подвох, что не будет человек, присланный с серьёзной и ответственной миссией, играть на ее исход в карты, да еще с таким экстравагантным обоснованием, как желание овладеть чужой женой. Звучит нелепо, конечно, но жизнь вообще нелепая заусеница. А вот карты на руках очень даже лепы и сулят скорый выигрыш.

Выложили флоп — вышло А5Т. Все, дело сделано — к двум тузам добавился третий. Ляпушка мысленно достал из холодильника шампанское (нет, лучше все-таки текилки).

Терн, четвертая карта. Валет J. На доске оказалось A5TJ. Ляпушка напрягся, но совсем немного. А зря. Зря — в смысле что немного, а не зря напрягся. Ибо пятой была дама Q. Этого не могло случиться, но это случилось — у Артура оказался стрит, полностью обессмысливший Ляпушкиных тузов. А ведь Ляпушка всегда считал, что с тузами на руках счастье непременно в кармане. Сейчас он более чем внятно понял, что это не всегда так. Еще он понял, что мгновение назад проиграл свою жену в карты. Полный олл ин. Ляпушка любил играть, но впервые он доигрался.

Глава 8

Дом, милый дом! О, кто тебя усеял грязными носками… а также мятыми штанами и рваными кульками. Пока никто, но момент нарушения сложившихся хозяйственных связей и краха семейной инфраструктуры приближался с неумолимой стремительностью. Ляпушка сначала хотел, как планировал заранее, чинно достать текилу, степенно поставить рюмочку, неспешно налить, лизнуть, глотнуть, куснуть. В итоге соблюсти расписание удалось только в первом пункте, да и то получилось не слишком чинно — Ляпушка, не отходя от холодильника, выглушил из горла треть едва початой бутылки и занюхал кистью руки. Отсутствие лайма было компенсировано мыслью: «Кисленького я и так сегодня хряпнул вдосталь».

Ляпушка плюхнулся на диван и принялся мерно раскачиваться из стороны в сторону, словно пытаясь выветрить все произошедшее из своей жизни, как дурное сновидение. Получалось плоховастенько. Более энергичный темп раскачиваний привел лишь к новому накату тошноты, вот уже которому за последние дни. Тогда Ляпушка зажмурил глаза, а через полминуты резко открыл. Очищения вновь не произошло, эффект был даже обратным — наступило осознание проблем во всем их объеме и остроте. Завтра возвращаться в Москву, завтра придет Даша и завтра же явится за расплатой Артур, о чем он с мерзкой масляной улыбкой предупредил при расставании. Послать его куда подальше? Нельзя, карточный долг — долг чести, а Ляпушка был человеком слова. Да и к тому же этот хитрожолтый Артур с его грозными возможностями может в отместку сделать еще большую гадость, он и все их сегодняшние разговоры наверняка записывал на какой-нибудь носитель. Отец нынче не помощник, в посольстве, как стало окончательно ясно, положиться не на кого, там каждый за себя и все против всех. Ляпушка нервно забегал по комнате. Боже, Боже, что же делать? Хмм. Ляпушка остановился и начал отматывать мысль назад. Какое слово его так неприятно кольнуло? Точно, это было слово «Боже». Ведь резонный вопрос — за что ты так со мной, Создатель?

Нет, в самом деле, за что? Что я плохого сделал в жизни? Кроме сброшенной с забора кошки и оставленного без денег таксиста (ну да, да, таких таксистов было штук десять, но ведь это были те еще жулики, сами почем зря обманывавшие своих клиентов) на ум ничего не приходило. В детстве еще мог тайком взять сотенку-другую из родительской кубышки, так это у своих, это не считается. Ляпушка только сейчас осознал, сколь кристально честную жизнь он прожил, практически ни разу не нарушив Уголовного и Гражданского кодексов. И за это ему такое спасибо?! Положительно, либо Бога на самом деле нет, либо он злобный и несправедливый господинчик. В любом из этих двух случаев говорить о сохранении каких-то обязательств перед ним не приходится. Если с Ляпушкой так по-скотски поступило его земное начальство, он имеет полное право в отместку наплевать на начальство небесное. Кстати, если верить всем этим сборникам древнееврейских сказок, небеса устроены бинарно, помимо концерна-монополиста там присутствует его основной конкурент. Так если босс одной фирмы оказался жмотом и козлом, может, выгорит во второй? Ляпушка любил мыслить логически.

Поколебавшись, он включил компьютер, зашел в гугл и, буквально полторы секунды в нерешительности подержав палец над клавиатурой, звонкими ударами по клавишам напечатал:

ПРОДАТЬ ДУШУ ДЬЯВОЛУ.

Открылась целая россыпь сайтов, которые Ляпушка принялся с интересом изучать. В принципе, примерно так он себе все и представлял. Всплыли некоторые занятные детали, а так со времен старика Фауста технические аспекты изменились не слишком. Ляпушка достал из ящика письменного стола пачку бумаги, выковырял оттуда дюжину листов и аккуратно разложил посреди комнаты большим прямоугольником. Затем дрожащими от волнения руками слегка коряво нарисовал посередине перевернутую пентаграмму. Во время этого действа его слегка позабавило воспоминание о прочитанной в студеческие книжке «Общество спектакля» за авторством какого-то западного левака с фамилией типа Ле Дебил или что-то в этом духе. Там настойчиво проводилась мысль, что в буржуазных странах ничего настоящего нет, а вся жизнь сплошной спектакль. «Общество спектаааакля», — проблеял Ляпушка, заочно полемизируя с чудаком-антиутопистом. Общество пентакля — вот где мощь!

Так, что там еще нужно? Свечи? Несколько толстеньких красных свечек остались от празднования годовщины свадьбы. Вспомнив тот романтический ужин и приготовленную Дашей свинину, Ляпушка сглотнул слюну. Когда снова удастся так славно покишкоблудить? Скоро, дай Бог. (Так, отставить, теперь надо апеллировать к Люциферу. Дай Люцифер, вот.) Свечки стояли на полке, снимая их, Ляпушка случайно смахнул на пол их с Дашей фотографию, брызнувшую мелкими осколками стекла. Отгребая их ногой к стенке, душепродавец досадливо подумал: может, надо было не в покер сыграть, а в дурачка или очко?А, уже не важно.

Из необходимых для процедуры предметов оставался лишь крестик, который необходимо было положить под пятку. Машинально обшарив грудь, Ляпушка вспомнил, что, собственно, никогда не использовал данный девайс. Крест носила Даша, причем у нее вроде даже был запасной. Ляпушка полез в шкатулку с драгоценностями, стоявшую возле зеркала. Сережки, цепочки, прочие побрякушки. А вот и искомое — две маленькие золотые палочки, горизонтальная и вертикальная, скрепленные изможденной человеческой фигуркой. Небрежно сунув украшение в носок, Ляпушка задернул шторы — на улице, впрочем, и так уже была ночь — и подошел к краю

– Великий Господин, приди! — начал он не слишком уверенным шепотом, быстро, однако, распаляясь и входя в раж. — Хозяин Ночи, Хозяин Зла, приди и поговори со мной!

Было страшно, любопытно и страшно любопытно одновременно. Более всего же Ляпушку интересовала мысль, где именно прорежется вызываемый абонент — на самом капище, в каком-нибудь из углов, может быть, коварно подкрадется сзади? Рогатый капризуля, однако, вообще не спешил демонстрировать свой темный лик. Свечи горели, истекая воском, быстро застывавшим и превращавшимся в причудливые загогулины и прыщики. На листах бумаги изгинались и водили хоровод тени, но ни одна из них даже не намекала на приближение визита грозного гостя.

Ляпушка подумал, что неплохо бы конкретизировать свой запрос. Ожидаемый партнер по переговорам человек… ну, то есть субъект, серьёзный, банальное «приди» может и проигнорировать. Что ж его, зовут на чай или сфотографироваться на память для «одноклассников»? Надо более конкретно обозначить суть дела.

– О Великий Господин, — Ляпушка начал нести отсебятину, не предусмотренную ни одним чернокнижным трактатом. — Хочу, чтобы вот эта проблема с работой, которая сейчас у меня есть, чтобы она закрылась… Чтобы Даша вернулась… Хочу жить долго, счастливо, в полном достатке, чтобы меня все по-прежнему любили и уважали… Хочу на карьерной лестнице достичь самой высокой ступени, которая только возможна… Да, еще хочу, чтобы Артур поплатился за все, что утворил, максимально жестко, чтобы больно ему больно, очень больно, чтобы плакал! А за это можешь распоряжаться моей душой как хочешь.

Тишина и ни малейшего движения. Кажется, предложение оказалось не слишком заманчивым, возможно, существовали и другие препятствия непреодолимой силы. Ляпушку охватило лютое, непередаваемое отчаяние. Что же это за жизнь такая, если свободному человеку даже душой нельзя распорядиться по своему усмотрению?! За что эта бородатая скотина на облаке так его ненавидит?! Ляпушка бросился к окну, распахнул занавески и начал прыгать на месте, сладострастно утаптывая на спрятанном в носке крестике ставшую ненавистной фигурку — а та, словно защищаясь, резалась в ответ, продираясь даже через огрубелую кожу на пятке. Но болевые ощущения были слабенькими, вовсе не заметными совершенно обезумевшему Ляпушке.

– Нет тебя! Слышишь, нет! Не существует! Сволочь, гадина, подонок! Нет тебя! — орал он в сторону полной белой луны. Луна загадочно и высокомерно молчала. Ляпушка охапками метал в небо проклятия-кинжалы, а они, словно отскакивая от невидимой стены, возвращались обратно, вонзаясь в горло, кромсая его в кровь и хрип. Потеряв голос и силы, Ляпушка свалился на пол, тяжело и часто дыша. Минут через пять он попытался подняться хотя бы на колени — без успеха, мышцы не слушались, тело саботировало все призывы мозга, да и мозг, откровенно говоря, работал совсем слабо, гоняя по углам черепа отрывочные мысли в формате рачительной телеграммы: «Зачем зпт за что зпт что же дальше тчк». Удалось лишь проползти слегка вперед и сгрести под брюхо бумагу и погасшие свечи вмести с подсвечниками. Пленка оборвалась и вновь склеилась лишь после энергичного тормошения Даши:

– Проснись! Да что с тобой?! Опять вчера напился?

На улице уже вовсю диктовал свои правила новый день — солнечный, теплый, день отъезда и расплаты по счетам. В комнате ничего не напоминало о ночной попытке истолочь мефистофельное пюре. Ляпушка даже на миг заподозрил, что вчерашнее безумие лишь привиделось в дурном сне, но уткнувшийся в живот свечной огарок выступил с опровержением этой версии.

– Да я… прибраться решил, устал и прямо на полу заснул, — Ляпушка выдал первое объяснение, пришедшее в голову.

Даша недоверчиво хмыкнула, но ничего не сказала — посмотрелась в зеркало, сделала вид, что не заметила разворошенную шкатулку, и ушла собирать вещи. Ляпушка, переведя дыхание, быстро запихнул под кровать весь комплект сатаниста-любителя. Устранив вещдоки, он, зевая, потянулся, разминая затекшие члены. И погода, и какой-то неуловимый сладостный дурман, расслабляюще разлитый в воздухе, настраивали на оптимистический лад. «Может, и пронесет!»,– подумал Ляпушка, и тут же тоненькая трель из прихожей ударила по ушам сильнее самого громкого набата. Не пронесло.

Артур, конечно, кто же еще.

– Готов платить по счетам? — деловито спросил, не успев переступить порог.

– А может… е надо? Может, как-нибудь по-другому? — почти прошептал Ляпушка, вжимаясь в стену.

– Первое правило игрока — садясь за стол, осведомись о правилах игры. Ты осведомился. Вперед.

Потный, в полуобморочном состоянии, Ляпушка попытался позвать жену, но не смог даже пошевелить резко пересохшими губами. Впрочем, нужды в оклике не было — Даша уже сама стояла рядом с раскрытой сумкой, недоуменно изучая мизансцену.

– Дашуля, — Ляпушка наконец сумел немного совладать с собой. — Это мой коллега, Артур.

– Я знаю, вообще-то. Он в гости пришел? Не самое лучшее время для посиделок, ты уж прости.

– Нет, он пришел… за тобой.

– В аэропорт нас отвезет?

– Не совсем. Я… я же ничтожество. А он — отличный парень, с перспективами, с могучим лобби. Я уеду, а ты оставайся с ним.

Ошеломленная Даша попыталась рассмотреть на Ляпушкином лице хоть один из признаков, по которым обычно можно было определить его шутливый настрой, но на бледной физиономии не было ни намека на снисходительную высомерность и чувство интеллектуального превосходства — только испуганная растерянность и тоскливая безысходность. Эта гамма эмоций разительно контрастировала с омерзительно довольным лицом Артура, совокупность же наблюдений беспристрастно сообщала: все происходящее не дурной розыгрыш, а вполне себе реальность. И тут Даша, по-прежнему держа в одной руке сумку, второй отвесила Ляпушке звонкую затрещину.

– Знаешь, ты действительно оно, — с напускным спокойствием обосновала она свое действие.

– Кто… что?

– Ничтожество.

Обувшись в первые попавшиеся туфли, Даша все с той же полурасстегнутой сумкой отчалила от постылого берега. Ляпушка не пытался преградить ей дорогу, не было сил, да и смысла. Опуститься на стоящий рядом пуфик, сжать зубы и зафиксировать локтями собственное туловище, колыхавшееся студнем, — вот, пожалуй, был максимум возможного.

Артур смотрел на него с брезгливой жалостью.

– Вот ты кретин.

– Я же выполнил, что обещал… . Попытался хотя бы.

– Ты считаешь, такие обещания можно покорно и спокойно выполнять? Нет, не спокойно, это я наговариваю — ты волновался, только за себя любимого. Ты что, кстати, думал, что Дарья может со словами «Ты прав, милый», чмокнув тебя в лобик, взять и перекочевать в мои объятия? Плохо же ты знаешь свою жену, уже бывшую, конечно. Мы в посольстве всегда восхищались, какая это умная и внутренне свободная женщина. Удивляло, конечно, как она терпит такого абсолютного, круглого, образцово-показательного нуля, как ты. Да-да, именно так тебя называли за спиной, но ты ведь этого не замечал. Да, кстати, твоя жена в прямом, половом смысле меня никак не интересовала — я вообще по другой части.

– Об этом я слышал немного…

– Но не придавал значения, ты ведь цивилизованный европеец, вытравивший из себя дикарские предрассудки.

– Зачем тогда все это было нужно? Ты же выполнил основную миссию, турнув меня из посольства.

– Как тебе объяснить… У меня в детстве был случай типа твоего с кошкой и забором. На родительской даче водилось множество маленьких ящерок, я очень любил бегать за ними, ловить, щекотать чешуйчатое пузико, хватать за язык. Иногда отрывал хвостики, зная, что они затем восстанавливаются вновь. А один раз взял и зачем-то оторвал заднюю лапку… Тут же отпустил искалеченное чешуйчатое восвояси, и оно, забавно покачиваясь, убежало в кусты. С тех пор я нередко с жалостью вспоминал бедняжку, но, с другой стороны, мне было интересно — что, если оторвать не одну, а две лапки? Родители дачу вскоре продали и ящерок я больше не встречал, а тут попалось другое забавное холоднокровное.

– Поздравляю, опыт удался, лапки ты меня оторвал со смаком.

– Задние оторвал, но передние пока остались. Можешь выкарабкаться. А если не хочешь выкарабкиваться– я все еще могу помочь.

Ляпушка в ужасе замотал головой, но в его глазах промелькнула слабая надежда — вдруг в этот раз действительно поможет? Артур это заметил.

– У меня в столе лежит «толик» — пистолет то бишь, тульский токарев. Суну туда один патрон и дам тебе. Окончишь жизнь как честный человек, даже будучи еще не вычеркнутым со службы. Похоронят на хорошем кладбище, скупой строчкой войдешь в толстые дипломатические справочники — профессионал, смывший свое прегрешение кровью, а не слабак и размазня. И Даша никому не расскажет о том, при каких обстоятельствах последний раз видела тебя. Ну что, согласен? Ты ведь сам говорил, что если вдруг окажешься объектом жалости, то немедленно застрелишься.

Ляпушка, окончательно обеззвученный, изобразил ладонью жест отрицания.

– Не сомневался в твоем ответе. У меня ведь и пистолета никакого нет — я, когда предлагал, был уверен, что любое унижение тебе предпочтительнее расставания с твоей жалкой жизнью. До свиданья, ничтожество. Надеюсь даже, что прощай.

Какой-то дурной, липкий, непрекращающийся кошмар. Ляпушка стукнулся головой о стену. Кошмар оставался все таким же явным и реальным. Еще раз — тот же результат. Третий удар был сильнее предыдущих, череп издал легкий хруст, а зубы чуть не повылетали из десен. Ляпушка испугался и неравный бой со стеной прекратил — потерять жену это, конечно, плохо, но зубы еще пригодятся.

Надо собрать свои вещи, заказать машину в аэропорт, отменить Дашин билет — очевидно, она теперь будет добираться своей тропой, а как — да уже не слишком существенно… Надо же, чтобы и в Москве кто-то встретил. Морщась и потирая уже зреющую на голове шишку, Ляпушка набрал мамин номер.

– Да, сыночек, — мама взяла трубку мгновенно, словно давно, считая секунды, ждала сеанса связи.

– Встретьте меня, пожалуйста, вечером. Прилет пол-одиннадцатого по вашему времени.

– Хорошо, родной. Мы очень рады, что ты приезжаешь.

– Только я… без Даши. Она… бросила меня… вроде как.

– Ничего, сынуля, не переживай. Мы, бабы, дуры заполошные. Вернется — где она еще такого, как ты, найдет? А нет — будет у тебя другая, достойная. Главное, что ты возвращаешься.

… Авиалайнер уносил Ляпушку из рая, за считанные секунды ставшего адом, из места, о котором он мечтал и где за неделю пережил больше позора, чем за всю предыдущую жизнь. Стюардессы разносили напитки и закуски, сидевший рядом мужичина с поэтическим эндоэтнонимом Вовальдо Труселябинский (так он аттестовал себя через секунду после знакомства, достаточно, впрочем, одностороннего) и отчетливым алкогольным амбре пытался продемонстировать на телефоне фотографии себя любимого на фоне достопримечательностей: «Обнял я эту бабу каменную, а она, прикинь, теплее моей Лельки оказалась!». Ляпушку все это интересовало мало, он, отвернувшись к окну, по причине неудачи внешней эмиграции решил уйти в эмиграцию внутреннюю. Вроде начинало получаться.

– Кррац! — это под Ляпушкой сломалось кресло, и он, шмякнувшись на пол, растерянно озирался по сторонам. Теперь болела не только голова, но и филейная часть. Подбежавшая стюардесса начала извиняться, удивленно добавив:

– Сколько летаю, впервые такое случается. У нас все проверяется перед каждым рейсом несколько раз, не какой-нибудь Чикмент Эйрлайн все-таки.

Сосед Вовальдо обидно расхохотался:

– А я толще тебя раза в полтора, и ничего, подо мной даже не скрипнуло. Какой-то ты, чувак, неудачник! — У Ляпушки, по-прежнему сидевшего на полу, после этой фразы в довесок к заду и голове остро заныла так и не проданная душа или что там на ее месте плещется в груди.

В Москве, в зале прилета, всех прилетевших этим рейсом, кто-нибудь встречал — друзья, родственники, просто люди с табличками типа «Mr. Boysen». Даже труселябинскому пассажиру на шею бросилась деваха, пухлая немногим менее чем он сам (судя по градусу объятий, это была вовсе не отрекомендованная ранее холодная Лелька). Лишь Ляпушка стоял один, с тяжелой поклажей, весь в телесных и моральных ушибах, вернувшийся несолоно хлебавши туда, откуда не так, в общем-то, давно улетал с гордо поднятой головой. Стоял и злился на родителей, которые даже вовремя приехать были не в состоянии. Упились, что ли, на радостях, что сын оказался не удачливее их самих, не посрамил породу, так сказать? Мамин номер не отвечал, папин тоже, молчал и домашний. Уж он им все скажет, когда увидит. Увидит, вероятно, через несколько минут — вот мама перезванивает.

– Лейтенант Сорокин у аппарата, — почему-то пробасил незнакомый мужской голос. — Не знаю, как вас зовут, извините, вы тут записаны как «Мой золотой мальчик». Мне очень жаль… такая погода… не справились с управлением… вылетели на встречку… не могли бы вы подъехать?

Ляпушка уже очень смутно слышал и понимал сказанное ему. Он все-таки любил своих родителей.

Глава 9

Предпохоронная возня, сами похороны, поминки — все прошло как в тумане. Оргвопросами в основном занимались родственники, друзья семьи и бывшие коллеги отца, Ляпушка же только на автомате принимал соболезнования, вяло бухался в сочувствующие объятия да опрокидывал рюмки во время поминок. Туман в голове, туман на жизненном пути, туман за окном, как и два дня назад на МКАДе. Посреди этого кромешного, тотального тумана он, такой, оказывается, маленький и одинокий, проснулся ночью сразу после похорон. Проснулся и вспомнил свою, наверное, любимую песню.

Он даже помнил, когда впервые услышал её — лет в двенадцать, нет, в тринадцать, когда стоял в магазине возле журнальной стойки и листал какой-то молодежный журнал, желчно посмеиваясь над его нелепым содержанием. «Сережки для Сережки и скатерть для Кати. Как привлечь внимание одноклассника противоположного пола» — для продуцирования подобного рода заголовков нужно совсем не иметь мозга либо сознательно его отключать. Ляпушка брезгливо усмехнулся над очередным перлом, как вдруг из радиоприемника на стене раздался хрипловатый голос:

Ооуо, зеленоглазое такси,

Ооуо, притормози, притормози!

Ооуо, ты отвези меня туда,

Ооуо, где будут рады мне всегда…

Ляпушка замер как вкопанный, завороженно уставившись на приемник, боясь пропустить хоть одно слово. Кажется, это был Боярский, который играл д’Артаньяна в «Трех мушкетерах». Дома он спросил маму:

– Ма, а про зеленоглазое такси же Боярский поет?

– Да, сынок, Боярский.

С тех пор он очень часто слушал эту песню. Чем же она так привлекла его? Наверное, тем, что в ней заложена вся суть загадочной русской души. «Ты отвези меня туда, где будут рады мне всегда» — а адреса пассажир и не говорит! Очень это по-русски — пойди туда не знаю куда, принеси то не знаю что, как в сказках. И в то же время этот иррациональный анархизм, Ляпушкой презираемый и высмеиваемый, сочетается со здоровым либеральным началом — каждый имеет право на свою придурь, если она не угрожает жизни и здоровью других, если есть у клиента деньги — он спокойно может велеть отвезти его по адресу «Где Рады Мне Всегда», и пусть таксист плутает хоть до морковкиного заговенья, желание клиента — закон. Ляпушка гордился, что из довольно простой и немного странной песни вывел едва ли не рецепт, как нам обустроить Россию. И вот сейчас, проснувшись в темноте и пустоте, он пропустил сквозь себя давно заученные наизусть слова совсем по-новому. Они вдруг спрессовались в единый смысловой монолит с фрагментом из книги «Журавленок и молнии», прочитанной в те же двенадцать или тринадцать лет. Книжка была совковая, но довольно интересная. Там главный герой, Юра Журавин по прозвищу Журка, бежит из дома, потому что родной отец сдал его любимую книгу в комиссионку, соврав, что она пропала. И вот обман вскрылся, но отец не признал себя виноватым, наоборот, накричал на мальчика, даже выпорол. Юра сбежал из дома, идет по улице, под дождем, по грязи, и тяжкие дымы в голове слагаются в стихи:

Мы бредем по самой кромке, куда же нам идти…

И мозг сам подсказывает — «к Ромке». А Ромка — это его друг, он погиб… тоже разбился на машине, с родителями. И Ляпушка вдруг отчетливо, отчаянно понял, эта мысль его пронзила, как преступника на электрическом стуле пронзают тысячевольтные разряды, что этот чудак из песни, тоже ночью и тоже в туман, хочет, чтобы его отвезли на кладбище к его Ромкам, может, последним в жизни ромкам, которые его любили и понимали. И Ляпушкины Ромки тоже сейчас там, на кладбище, их несколько часов назад зарыли в землю, но из этой свежей, только что взрыхленной грядки никогда ничего уже не вырастет, не пробьется бойким молодым ростком на белый свет. Ляпушка решил написать Даше. Взял мобильник, настучал: «Привет. Твои свекр и свекровь погибли в аварии. Вчера похоронили». Дойдет ли? Неизвестно даже, где она сейчас находится. Однако телефон бесстрастно сообщил: «Статус сообщения: доставлено». А через минуту пришел ответ: «Я знаю». Ляпушка, конечно, не слишком рассчитывал на особый всплеск сочувствия и эмпатии… Но вообще — да, рассчитывал. Уж сколько хорошего он сделал этой ассенизаторше из Перхуяновки… ок, ок, не ассенизаторше, а вполне интеллигентной женщине, и плохое тоже делал, однако в такой ситуации могла бы и посочувствовать. Кстати, если она, оказывается, знала, должна была сама, первая написать. Мерзавка бездушная! Распалив сам себя, Ляпушка отстучал: «Больше ничего сказать не хочешь?».

«Нет», — выдавил три невеселые буквы телефон.

Ляпушка направился на кухню. Открыл холодильник, уронив на себя запихнутую кем-то на самый край переполненной полки миску салата, метнул на стол пару тарелок с оставшейся после поминок снедью, не закрывая дверцу, хлыстанул беленькой. Запил уксусной жижей с порубленным луком из селедочницы. Выпил еще, зажевав куском колбасы. Не вставляло. Третью дозу закусывать не стал, но эффект все равно был нулевым. Вспомнился рассказ одного знакомого, который, желая демобилизоваться из спецуры, в ночь перед комиссией заварил пакет чая на поллитра воды, банку кофе в той же пропорции, все это залпом выпил и с утра получил искомый результат, с побочным — дословно — «незабываемым эффектом». Ляпушка вскипятил чайник, достал чай с кофе, соорудил две порции неимоверно мерзкой бурды и проглотил буквально залпом. Прислушался к своему организму — ничего, кроме пакостного послевкусия. Зато потянуло в сон, и обмякший Ляпушка, реэмигрировав в постель, с радостью поддался соблазну.

Уже через час Ляпушка вновь проснулся, со скверным ощущением, что в следующий раз заснет навсегда. Живот и грудь разрывало так, будто внутри зашито полдюжины злобных кошек, отсаянно рвущихся на свободу. Голова кружилась в режиме взбесившейся карусели. Уши горели, а ноги были готовы пуститься в пляс, причем даже ценой отрыва от возражавшего против такой перспективы тела. Запахло сыром и перегоревшей проводкой. На стене появилось два или три огромных беззубых рта, они, шевеля оранжевыми губами, о чем-то говорили Ляпушке, говорили на каком-то неизвестном ему языке, но их понимал и даже отвечал. Пропитавшаяся потом простыня то сползала к пяткам, то возвращалась вновь. В комнате сгущалось болотного цвета марево, а кошки внутри превратились в танковую колонну, момументально лязгающую от кадыка к паху и обратно. Ляпушкина рука сама, не спрашивая особо хозяина, до хруста в корпусе сдавила телефон, а затем сама же написала Даше: «Я тебя люблю». Реакции не было. Рука отстучала то же снова, и снова, и так раз пять до рассвета, который смел со стены добрые и понимающие оранжевые губы и могучей зуботычиной отправил изжеванного, измочаленного Ляпушку в нокдаун.

Возвращение к жизни давалось затем неимоверно тяжело. Сил не было толком даже встать. Ляпушка в буквальном смысле дополз до чайника, жадно влил в иссохшее горло поллитра безалкогольной, увы, воды, затем лбом уперся в холодные плитки пола, чтобы унять безумную головную боль. Обратный путь занял намного больше времени, чем ночью. Приходилось на животе елозить вперед, короткими рывками, как котенку со сломанными лапами. Пару раз Ляпушке показалось, что состояние улучшилось и можно встать, но жестокая расплата за поспешные выводы приходила мгновенно, на хрупкие, как оказалось, плечи словно падали чугунные плиты, бросая его обратно на пол. Ляпушка морщился от боли, пытался почесать ушибленные места, но сил уже не хватало даже и на это. Наконец удалось переползти порог своей комнаты. На мгновение даже пришло слабое ощущение триумфа, как после покорения Эвереста. Тут Ляпушка вспомнил про вал смс, отправленных ночью Даше. Стало не совестно, но как-то не по себе. Надо как-то объяснить, почему он за один раз выдавил из себя признаний в любви больше, чем за все время совместной жизни.

«Извини»… Нет, не так… «Сожалею о ночной спам-атаке. Мне очень плохо было. Я со стенами тут разговаривал», — написал он.

«Ничего. После третьей я выключила телефон», — ответила она.

Ляпушку охватила ярость, которая даже вновь напитала его тело жизненными соками. Нет, он, конечно, все понимает, но не отвечать на слова любви, отключать телефон, да и еще демонстративно сообщать об этом — мерзость совершенно запредельная. И это зная, какая у него ситуация! В ситуации, кстати, тоже, если разобраться, есть большая Дашина вина. Если бы они полетели вместе… стоп, они же все равно полетели бы тем же рейсом, значит, родители поехали бы за ними в то же время по той же дороге. Возможно, тогда бы он попросил приехать в аэропорт кого-нибудь другого? Вряд ли… Мысль потерялась, но вскоре нашлась. Родители знали, что сын с невесткой расстались, волновались, летели на всех парах, чтобы быстрее утешить чадо. Картина мира наконец пришла в состояние гармонии и равновесия.

Появилось желание узнать, что нынче происходит в мире. Ляпушка, присев на стул, взял ноутбук, но резкая головная боль и недвусмысленные желудочные позывы намекнули, что лучше вернуться в горизонтальное положение. Вздохнув и болезненно сморщившись, Ляпушка устроился на кровати, но и там неприятные ощущения не торопились его покидать. Достичь относительного комфорта удалось, лишь вновь вернувшись на пол. Установив ноутбук на живот, Ляпушка отправился в путешествие по новостным лентам. Где-то что взорвали, где-то обрушился мост, сборная России кому-то продула. Ничего интересного, все как всегда.

Ляпушка вдруг вспомнил о форуме любителей литературы, где время от времени бывала Даша. Вдруг она за последние дни писала что-нибудь интересное? С трудом реанимировав в мозгу адрес данного пристанища книгочеев, Ляпушка бегло пробежал глазами сообщения за последние дни. Ничего себе! Некий обитатель, прооперированный давеча на предмет аппедицита, выражал благодарность всем форумчанам, позвонившим ему с пожеланиями выздоровления. В списке значилась и Stella Polaris — Полярная Звезда, под таким именем там была зарегистрирована Даша. Сладкая злоба разлилась по всему телу, заполнила сердце и мозг. Ему, значит, она даже написать не могла, а какому-то долбодую, даже не знакомому лично — позвонила?! Мерзкая. Бездушная. Убийца. Вцепившись в мобильник, Ляпушка забарабанил: «Убийца. Убийца. Убийца. Убийца.Убийца. Убийца. Убийца». Он не думал отправлять это сообщение, он просто хотел отвести душу. Но палец сорвался — и смс ушло Даше. И Ляпушка испуга… Нет, не испугался, но смутно, самым краешком сознания понял — убийца-то он сам. Там, в присутствии Артура, выпустил в Дашу обойму, а сейчас озаботился контрольным выстрелом. Испугался он, короче, что греха таить.

Что это, испуг от осознания — вот так взяла и кончилась любовь? Отчасти. Но он и так понимал по большому счету, что она кончилась, не могла не кончиться. Это больше похоже на чувство человека, во время падения в пропасть уцепившегося за выступ. Выступ острый, неудобный. Держишься за него сначала всей пятерней, затем тремя пальцами, двумя, одним (указательным, тем самым, которым Ляпушка набивал смс) — и вот на тебя сверху падает камушек и ты с воплем отчаяния летишь в тартарары. Похоже на горе ребенка, у которого отняли любимую куклу. Даже не отняли — кукла, после нескольких лет измывательств и всевозможных экспериментов, внезапно ожила, отряхнулась и, к слезливому удивлению ребенка, ушла за горизонт. Похоже на молчаливое опустошение маньяка, сидящего на скамье подсудимых, выслушивающего длинный список жертв и ясно понимаюшего, какой приговор его ждет, — и все равно на что-то надеющегося, и впадающего в отчаяние, услышав, что надежды, конечно же, не оправдались.

 Ляпушка сосредоточился, не моргая, уставился на потолок, на десять секунд задержал дыхание. Потом — на двадцать. Потом — чуть ли не пару минут, пока внутри не рванул невидимый клапан. Ляпушка, схватившись за горло, принялся торопливо и обильно, как дорогое яство, глотать воздух, будто только что вынырнул из сточной канавы. Вынырнул ли? А выныривать ведь надо. Родителей уже не вернешь, карьеру, скорее всего, тоже. Но с Дашей еще может выгореть. Любовь, не любовь… неважно, это сейчас его последний очаг обороны — и одновременно плацдарм для контрнаступления. Ляпушка стал искать глазами телефон, потом подумал, что писать пространную смс с дорожной картой примирения дело муторное и энергозатратное, а сил почти нет. Лучше по электронке.

Как бы только Даша не удалила письмо сразу после получения, и не думая читать. С нее станется. На всякий случай Ляпушка поставил в графе «Тема»: «Посмотри, прежде чем удалять. В память о том хорошем, что у нас было». Хрустнув пальцами, Ляпушка приступил к делу. Поначалу не шли не только слова — даже мысли буксовали и вязли в непролазной трясине. Ляпушка решил сделать ход конем — представить, будто это продувшая его в карты Даша пишет ему письмо, а не он ей. Дело пошло значительно бойчее, Ляпушка только и успевал конвертировать в буквы и слова свои боль, страх, гнев, иногда забывая даже заменить женский род на мужской, спохватываясь и возвращаясь уже через пол-абзаца. Закончив, он перечитал депешу с отвращением и одновременно с гордостью — могу еще, когда хочу.

Вот что получилось в итоге.

 «Здравствуй, моя дорогая, моя любимая, моя ненаглядная Дашутка!

Здравствуй, моя дорогая убийца!

Я не случайно так назвал тебя. Ты, получив смс, наверняка подумала, что я хочу тебя в чем-то обвинить? Нет, нет и еще раз нет. Не обвинить, а поблагодарить. Ты убила меня старого и возродила к жизни нового.

У меня очень болит сердце. Болит в физическом смысле. Я перенес на ногах инфаркт. Когда ты прочитаешь это письмо, я пройду обследование у врача и, наверное, уже буду знать, что у меня впереди.

 После того как ты дала мне пощечину и ушла, я пошел в туалет и тихо, бессильно завыл. Слёз не было. Так плохо мне еще никогда не было. Когда близкие умирают, это страшно и это каждую секунду со мной — но это хотя бы понятно (хоть и не всегда), человек ушел, и ты будешь помнить его всю жизнь. А когда твой самый любимый дорогой человек говорит “ты ничтожество, мы не будем вместе, забудь обо мне”... Когда понимаешь, что он будет жить, радоваться, бывать в тех местах где мы бывали вместе и общаться с теми людьми с которыми общались вместе, при этом возможно будет не один, а ТЫ сам для него умер... Я лежал в спальной и смотрел в потолок. Вскоре я по боли понял, что начинается инфаркт. Честно скажу — я обрадовался и решил, что всё наконец закончится. Я твёрдо решил выдержать всё и не кричать. Боль была адская, я вцепился зубами в одеяло и в итоге прокусил его, руками обхватил основание кровати и вцепился в него так, что под ногтями были кровавые занозы. В итоге меня просто начало трясти и кровать вместе со мной. Дверь в квартиру я не закрывал, шум услышали соседи (о, они всегда все хорошо слышали, ты помнишь), прибежали, рассчитывая почитать нравоучения о допустимом пороге шума, но, поняв в чем дело, не дали мне даже умереть по-человечески, вызвав врачей. Меня откачали, но я, подписав все бумаги, отказался от госпитализации — я хотел лететь за тобой, удержать тебя, обнять и удержать. Итог ты знаешь. Вместе с тобой я потерял все и всех сразу — и это как-то дико символично.

Эти несколько дней я сначала был в полной депрессии и даже хотел сначала сам закончить то, что не удалось природе. Потом передумал — я не хочу подставлять тебя, не хочу, чтобы все всю жизнь говорили: “Довела мужика до могилы”.

Ежесекундной пытке положил конец удар, который по степени боли был равен всем этим трем дням пытки, пытки мыслями о тех, кого уже не вернуть, и о тебе, которую вернуть теоретически можно, но отчетливо невозможно. До этого я мучался и не мог понять, почему так бывает, что одному человеку раз за разом предлагают помощь, от которой он упорно отказывается, а другому не хотят помочь, хоть он этого ждёт. Потом понял. Я вообще многое понял — эти дни изменили меня полностью.

Я почитал твой любимый форум за время отсутствия. Увидел, как ты шутишь, смеёшься, выкладываешь отчёты и фотки, звонишь какому-то форумчанину, который в больнице с аппендицитом, а мне даже не пишешь. Раньше я бы возмущенно фыркнул: мол, да как она смеет, когда я в таком состоянии, вести себя подобным образом. Сейчас — не поверишь, но улыбнулся, пусть и горько. Потому что если ты обходишься с еще недавно самым любимым человеком так, как не обошлась бы с лютым врагом — значит, таковы обстоятельства. Ни писать, ни звонить, никак иначе досаждать я тебе не хотел — ты только пришла в себя (я до сих пор не пришел, но сейчас не об этом). Я решил выругаться, выговориться, позлиться, при этом не отправляя сообщение — просто чтобы полегчало. (Да, на меня накатывают приступы сильнейшей злости на тебя, я пытаюсь убедить себя что всё оно к лучшему, но не получается — быстро возвращается любовь и тоска по тебе.) Но в итоге случайно отправил. Что ж, теперь мне нечего скрывать. Повторюсь, ты действительно убила меня, меня старого. И я сделаю всё, чтобы меня нового ты полюбила. Даже если для этого придётся… не знаю, например, поменять внешность.

Ты лучше не отвечай мне сейчас (ты, наверное, и не собираешься), я знаю, что ты сейчас можешь сказать — что решение твёрдое, ты мне не можешь верить и т.д. Просто знай — я тебя люблю, буду любить всегда и сделаю всё, чтобы вернуть тебя. Как-то много получилось — надеюсь, что осилишь.

Где ты, кстати? Все ли у тебя нормально? Есть ли деньги на жизнь? Сообщи, если что, я волнуюсь.

Пока, моя Данечка! Человек, любящий тебя больше жизни — новой жизни».

Ляпушка не ждал быстрого ответа, представляя, какое потрясение переживет Даша от таких его признаний. Надо бы отдохнуть, а то тело и голова вновь наполняются тянущей вниз и одновременно вращающей в карусельном ритме болью. Ляпушка зарылся лицом в подушку и принялся пофыркивать, как ежик, будто надеясь таким способом действительно превратиться в маленького колючего умильного зверька, с забавным и преважным видом семенящего по травке и знающего в жизни лишь одно огорчение — яблочко на иголку накололось не такое большое, как хотелось. Лучше все не становилось. Превращение в ежика не происходило, он продолжал оставаться человеком, истощавшим телесно и духовно, но все равно не до ежиных размеров. Ляпушка решил поиграть с собственной плотью в игру и представил, будто боль его не мучает, а приносит удовольствие. Помогло, но ненадолго. Он решил зайти с другого края, представив, что боль не его, а чужая, он же получает наслаждения, видя и чувствуя, как изнемогает кто-то другой. Это был уже более мощный прием. Боль действительно стала приносить наслаждение, все более жгучее, нестерпимое, ощутимо горячее и полноводное. В конце концов это наслаждение стало резать и колоть, вновь превращаясь в боль, боль от наслаждения отчужденной от себя болью. Не вполне понимающий уже, что с ним происходит, Ляпушка машинально обновил почту, пытаясь как-то отвлечься и разорвать порочный замкнутый круг властных импульсов мозга и безапелляционных ответов тела. «Непрочитанных писем: 2». Одно было каким-то спамом, предлагающим волшебную диету «Худенькие толстеют, толстенькие худеют», второе… Да, от Даши! Отрешившись от разрывавшего всю его сущность катаклизма, Ляпушка принялся читать.

«Здравствуй, мой пока еще супруг.

Разумеется, наши супружеские узы уже чистая формальность. Разумеется, я приняла решение. Разумеется, оно именно такое, как ты предполагаешь. Поэтому совсем не нужно тебе знать, где я сейчас и что со мной. Когда будет нужда, я тебя найду для юридического оформления свершивегося факта. Или же ты меня найди, если будет надо — но только для этого и ни для чего больше.

Ты с деланным добродушием и сочуственным надрывом пишешь, как ты меня понимаешь и не осуждаешь. Брось! Я же вижу, как выдавливая из себя эти фразы, ты ядовито ухмыляешься и пышешь злобой… »

Тут Ляпушка машинально оторвался от чтения и удостоверился, что Даша не прячется в одном из углов комнаты. Убедившись в нелепости своего предположения, он вернулся к письму.

«То, что ты пишешь о случившемся за последние дни (я не про родителей, конечно, это достоверный факт)… Поздравляю тебя! Раньше ты всегда и всем, кроме начальства, практически по любому поводу выкладывал начистоту свои мысли, мнения и чувства, не спрашивая, хочет этого человек или нет. Особенно и болезненно честен ты был с теми, кто тобой дорожил. Теперь ты научился врать. Неидеально, но уже прогресс. Возможно, от правды-матки черех транзитную станцию Ложь ты доберешься до просто Правды. Я тебе этого искренне желаю.

Я, конечно, оставляю мизерную вероятность, что ты не врешь. В таком случае искренне прошу прощения. Но, скорее всего, ты просто представлял, какие муки желаешь познать мне в связи с нашим разрывом, и отзеркаливал на себя».

Ляпушка вновь, уже с явным испугом, оглядел комнату, хотел даже произвести обыск, но постель не отпустила из своих крепких объятий.

«Ты говоришь, что не держишь зла на меня за звонок знакомому с форума и молчание в твой адрес. Спасибо за твое великодушие, но я ведь знаю, какими на самом деле ты меня крыл словами, увидев эту запись. Ты думаешь, я не хотела тебе позвонить, написать, когда узнала о случившемся? Конечно, хотела. Но я не знала, что говорить, а главное — зачем. Я подавила в себе эту простую и естественную человеческую эмоцию. Так что не знаю, как ты, а я в себе человека убила. Мне было нелегко это сделать, и до сих пор довольно погано, даже больше, чем от твоего… не знаю, как это назвать… поступка.

Ты пишешь, как ты меня понимаешь и как тебе больно. Пусть даже второе верно, но первое точно лукавство либо самообман. Ты не понимаешь. Не понимаешь, как было больно МНЕ (я впервые пишу о себе большими буквами, просто чтобы выделить слово, а ты всю жизнь не пишешь — ты живешь большими буквами) все эти годы. Я ведь тебя действительно любила, не твое преуспевание, которое, честно говоря, и ТВОИМ-то не было (это я опять поставила так нужный акцент — ты и сам себя напишешь с большой буквы, без моей помощи). Нет, именно тебя. Мне было дико тяжело быть твоим оруженосцем на войне со всем миром, одновременно выступая в роли твоей же плевательницы. Мне было больно смотреть, как сослуживцы посмеиваются над тобой, считая дурно воспитанным выскочкой, а ты этого даже не замечаешь. Ты ведь думал, что перед твоим умом и обаянием преклоняются, самые-самые же умные и обаятельные — считают ровней. А тебя считали разве что полезным идиотом, нередко даже бесполезным. Но если бы я тебе это сказала — ты бы на меня наорал со всеми возможными оскорблениями и колкостями. Ты ведь всегда любил тех, кто тебя презирает, и презирал тех, кто любит. Все это время у меня было две боли — боль от твоего отношения и твоя боль, которую бы ты испытывал, зная, как к тебе относятся люди. Это слишком тяжело для обычной слабой женщины. Не знаю, сколько еще я выдержала бы. Хорошо, что ты сам обрезал трос, на котором я тянула этот груз, — он уже слишком мне сдавил мне грудь. Если тебе не понарошку больно — что ж, сбрось эту боль на меня, мне не привыкать. Но это будет последняя твоя боль, которую я переварю в этой жизни.

Ты пишешь, что ты изменился, стал другим человеком. Не верю, прости. Даже от таких потрясений люди мгновенно не становятся действительно другими. Поэтому я не хочу давать тебе ни капли надежды. Твоя главная и единственная надежда сейчас — это действительно стать другим человеком. Понять и найти себя. Обрести свое Я самостоятельно, через себя самого, а не через неприязнь и презрение к другим. Тогда все у тебя все будет хорошо. И у меня все будет хорошо. А иначе никак.

Время все расставит по своим местам.

Спасибо тебе за все хорошее, что у нас было. Хорошее у нас — было».

Дочитав, Ляпушка скривил губы и вытер забрызганный мелкими капельками слюны монитор. Когда Артур клеветал про невысокую оценку Ляпушки окружающими, это можно было списать на желание побольнее лягнуть поверженного противника. Но два мнения — это, конечно, еще не репрезентативная выборка, но уже более высокая вероятность истинности сказанного, тем более двумя такими разными респондентами. У Даши, правда, теперь тоже на него большой-пребольшой зуб, так что объективностью и не пахнет. Но раньше-то она такой злой не была! Хотя все всегда с чего-то начинается. Вероятно, как сказал один знакомый из былых времен, учителя хорошие были.

В конце концов, он же не доллар, чтобы всем нравиться. Ну, вычеркнул махом пару десятков, даже полсотни человек из списка приличных и адекватных. Чацкий с Базаровым делали это куда как чаще. Ляпушка даже немного приободрился от такой солидной компании. Чем больше на планете и в твоей жизни недостойных людей, тем искреннее ценишь достойных. Хотя недостойные люди, наверное, как раз себя считают хорошими, а остальных грязью и пылью. Что ж, пусть считают. Конкуренция мнений — это нормально и вроде как даже двигатель прогресса. Рассудит же всех в самом конце лишь стоимость гроба и удаленность места на кладбище от центральной аллеи. Верная мысль? Вроде верная, либерализм — это всегда здоровая конкуренция людей и идей. В то же время есть тут подвох. Недостойные люди ведь существуют объективно и реально, если их вовремя не обезвредить — они значительно ускорят для достойных актуальность вопроса о стоимости гроба. Но как их отделить от достойных? Да очень просто. Достойные люди знают про свое достоинство, недостойные же своей ущербности не осознают. Ляпушка аж зажмурился от удовольствия.

Ах да, надо же что-то ответить Даше. Или оборвать пока переписку, пусть мучается, осознавая, какие страдания она ему приносит своей жестокостью? Нет, лучше показать благородство, снисходительность и готовность переступить через себя. Итак…

«Я понимаю всё то, что с тобой творилось все это время. И поэтому не осуждаю тебя за эти несколько дней — это был вполне адекватный размен (не думай только, что я считаю это местью с твоей стороны, конечно же, нет). И я никого не обвиняю кроме себя.

Я изучал твой форум вовсе не для того, чтобы упрекнуть тебя, я вообще-то сразу об этом написал и вполне искренне. Мне правда было интересно, как ты. “Убийца” и “мерзость” — это такая эмоциональная разрядка. Пытаюсь убедить себя, что наше расставание — это хорошо. Мерзко, но что поделать — всё равно и так не выходит. А насчёт того, что ты не хочешь давать ни капли надежды — мне вполне хватит того, что ты мысленно, надеюсь, признала, что никогда не надо говорить никогда, а вслух сказала “время всё рассудит”. Я тоже искренне хочу, чтобы ты была счастлива — даже без меня. Повторюсь, если хоть когда-нибудь хоть на наносекунду у меня появится один из миллиона шанс — я буду самым счастливым человеком на свете, потому что ты — мой самый любимый человек на свете. Нет — всё равно буду рад. Искренне. Можешь не верить. Да, позволь мне быть с тобой на связи исключительно по процедурным вопросам мирного раздела нашего совместно нажитого имущества. Ты не против, как я понял. И еще. Поверь, если тебе когда-нибудь понадобится какая-то помощь, которая будет в границах моих обозримых сил, — я всегда её тебе окажу. В благодарность за эти два тяжелых совместных года.

Всегда твой

муж.

Перечитал еще раз твоё письмо. Понял, что как я не понимал полтора года тебя, так ты сейчас не понимаешь меня. Ты думаешь, если я написал “прочитал форум с улыбкой” — это значит, что я осуждаю тебя за мессаги там, если говорю что понимаю твой звонок форумчанину и не-звонок мне — значит, осуждаю. Нет, если с улыбкой — это значит с улыбкой, если понимаю — значит понимаю. Конечно, тебе сейчас сложно верить, что обозначенное белым — действительно белое, а не чёрное, но это так».

Отослав ответ, Ляпушка увидел пополнение в папке «Входящие». Ну уж за две секунды Даша прочитать и откликнуться не могла чисто физически. Или она уже успела обдумать как следует первое письмо и поняла неправедность своего поведения? Радость быстро сменилась разочарованием — отправитель какой-то «Зимм Зимм». Спам, не иначе. Интересно, что впаривают — часы, люстру или наследство дедушки-миллиардера из Нигерии?

Нет. Впаривали эмоции.

«тварь

нет и не будет тебе покоя

и твоим близким,

если они у тебя еще остались

все в мире взаимосвязано»

Мегатонна возмущения и омерзения, рванувшая внутри, чуть не разнесла Ляпушку на мелкие кусочки. Целостность удержал лишь плотный склеивающий слой восторга. Кто-то так ненавидит и боится его, что трусливо пакостит из-за угла, анонимками! Восторженная злоба сама набрала ответ:

«Анонимные доброжелатели рулят. М.б. приоткроешь личико? Или напишешь “это я, твоя совесть”? негодяи на большее не способны».

Ляпушка не любил анонимов — достойные люди обычно говорят гадости в лицо.

Глава 10

Еще несколько дней Ляпушка валялся на кровати, лишь изредка отмечая смену времени суток да совершая вылазки к холодильнику. Зафиксировав в один прекрасный момент факт полного истощения пищевых запасов, он впервые с момента похорон взглянул на себя в зеркало, обнаружил там заросшего и опухшего незнакомца самого препохабного вида и скомандовал сам себе: «Соберись, тряпка!» (слово «ничтожество» мозг теперь заботливо блокировал). Нужно было принимать меры по собственной социализации.

Сначала он обзвонил друзей и коллег отца, помогавших с похоронами. Они понимающе вздыхали, обещали «посмотреть, покумекать», говорили, что перезвонят — и не перезванивали. Некоторые впрямую спрашивали: «Может, тебе лучше просто денег дать?» Это Ляпушку нереально злило — он что, сам не заработает? Дайте только место заработка. Удочку дайте, не рыбу, так либералы всегда говорят. Не давали, отделываясь малопитательными завтраками.

Родственникам даже звонить особого смысла не было — они сами аутсайдеры забега за жизненными благами. Оставались в загашнике бывшие однокурсники, во всяком случае, те, кто остались работать в Москве, не попав за рубеж. Еще недавно они были для Ляпушки объектом снисходительного сочувствия, сейчас же он сам рассчитывал на их сочувственное снисхождение. Однако уже первые четыре-пять абонентов заставили Ляпушку сделать вывод о загадочной взаимосвязи их карьерных успехов с приобретением целого букета расстройств здоровья, таких как рассеянность, склероз и ухудшение слуха. Узнав голос Ляпушки, они тут же сообщали, что его плохо слышно, либо же по причине невероятной занятности клялись «набрать через часок», тут же об этом забывая. Неприятно поразил даже старый добрый Игореша, уже успевший по семейной традиции поработать в Брюсселе, получить пинка под зад, но катапультироваться много мягче Ляпушки. Его отец, в отличие от покойного Ляпунова-старшего, по-прежнему имел карьерные силенки, поэтому пристроил отпрыска на хорошую должность в столичных околодипломатических структурах. Игореша с удовольствием повспоминал по телефону минувшие дни и пообещал «что-нибудь придумать» на тему работы. С выдумкой у него, судя по всему, дела обстояли так же невесело, как у других однокашников с памятью и слухом. Когда Ляпушка позвонил повторно, Игореша попросту не взял трубку. Ляпушка позвонил с другого номера — Игореша отозвался, но почти мгновенно продемонстрировал невесть откуда взявшуюся глухоту, причем довольно сильную. Эпидемия, что ли? Да странная какая, настигающая студентов одной отдельно взятой группы спустя годы после выпуска. Отличный сюжет для мистического триллера. Впрочем, Ляпушка уже привык к тому, что жизнь подбрасывала подобные сюжеты с пугающей частотой. Игореша, кстати, не реагировал теперь на звонки с любых номеров. Мерзкий папенькин сынок, он всегда был глуп, но сметлив.

Надежда оставалась только на самого себя. Ляпушка принялся размещать резюме на сайтах и ездить по собеседованиям, с огорчением отмечая, что там, где он хотел бы работать, его зарплатные притязания с пятью нулями не встречают понимания, там же, где притязания готовы удовлетворить, он сам бросать якорь не хочет. С тремя иностранными языками, опытом и бэкграундом… ну ладно, опыт и бэкграунд не без изъяна, но все равно торговать посудой с антипригарнымпокрытием или надувными женщинами — это пошловато. Ляпушка все теснее сводил два лезвия ножниц — требования к месту и требования к зарплате, но раскромсать проклятую безработицу никак не получалось. Не помогло даже стыдливое стирание одного нолика из финансовых вожделений. Прожитые дни улетали в небытие, как улетают в корзину исписанные и скомканные листы бумаги. Вместе с ними улетучивались и средства к существованию. Пришлось обращаться к тем отцовским друзьям, что предлагали «просто дать денег», отводя взгляд и утешая себе русской народной мудростью «велика ли честь, коли ничего есть». Простой русский народ, оказывается, не так и не во всем глуп, как Ляпушка думал раньше.

Наклюнулась вакансия главного маркетолога в крупной компании. Не совсем его профиль, но выбирать уже особо не приходилось. Ляпушка заполнил все необходимые анкеты, а в графе «Причины ухода с последнего места работы» скромно написал чистую правду — «по семейным обстоятельствам». Служба безопасности уточнит, конечно, что это за обстоятельства, но в конце концов, что им больше нужно — шашечки безупречного морального облика или все-таки ехать в прекрасное далеко с высокоэфективным сотрудником за рулем? Разоблачения, однако, не последовало — Ляпушка пригласили на второй, а затем на третий этап собеседования. Казалось, все на мази — и тут звонок молодой дуры-кадровички, радостным голосом возвестившей: «Рукововодство решило взять маркетологом более подходящего по опыту человека, так что вам отказ!». На словах «Вам отказ» она едва не захлебнулась от радости, и Ляпушка, не прощаясь, повесил трубку. Нет, понятно, что неудачливого соискателя надо оповестить максимально доброжелательно, но не с восторженными же всхлипами! Вспомнился почему-то отрывок из письма Пантелеева Лидии Чуковской, где автор «Республики ШКИД» рассказывал о похоронах Зощенко: «Ехали мы в автобусе погребальной конторы. Впереди меня сидел Леонтий Раковский. Всю дорогу он шутил с какими-то дамочками, громко смеялся. Заметив, вероятно, мой брезгливый взгляд, он резко повернулся ко мне и сказал:

– Вы, по-видимому, осуждаете меня, А.И. Напрасно. Ей-богу, M.M. был человек веселый, он очень любил женщин. И он бы меня не осудил.

И этой растленной личности поручили “открыть траурный митинг” — у могилы. Сказал он нечто в этом же духе — о том, какой веселый человек был Зощенко, как он любил женщин, цветы и т.д.». Темные времена наступили, коли в преуспевающих конторах на должностях, требующих максимальной чуткости к людям, сидят рассказчики анекдотов на траурных митингах.

Ляпушка продал машину и раздумывал, что бы продать еще, как вдруг в один прекрасный день… Еще в детсадовские годы, до принятия обета «о сверстниц не мараться», у него был роман с подругой по песочнице, славной блондиностой девочкой Алиной Рыбалко. Роман имел все атрибуты, свойственные мальчуково-девичьим отношениям в столь нежном возрасте — это и наноревность, и наноссоры с нанопримирениями, и нанопоцелуи в щечку, и наноматримональные декларации родителям «мама, мы лисыли позениться». Родители восторженно и умильно смеются, а у детей-то — все всерьез, все по-настоящему! Ляпушка иногда не без тоски вспоминал те годы, когда все было всамделишно и одновременно понарошку, когда высочайший накал романтики добровольно-принудительно прерывался отправкой домой для просмотра вечерней порции мультиков. Ляпушка уже тогда был серьезно-ироничен, а Алиночка — болтливо-кокетлива. Она любила сыпать явно позаимствованными у взрослых фразами и оборотами. Больше всего Ляпушке запомнился следующий пассаж: «В один прекрасный день мои родители решили, что стали чужими друг другу, и расстались». Рационально мыслящему юноше было решительно непонятно, что же прекрасного в дне, ознаменованном расставанием твоих родителей? Лет через пять он осознал, что это такая фигура речи. Еще лет через десять — что порой подобный день может быть действительно прекрасным. Сейчас он добавил бы: «…для кого-то одного».

День, когда Ляпушке на электронку пришло предложение о собеседовании на вакансию ведущего аналитика в компании «Potma Ltd», был прекрасным разве что в самом пересном смысле — болела голова после вечернего возлияния в режиме «тихо сам с собою», за окном стоял и не собирался никуда уходить сильный мороз. Ляпушка пожал плечами, выпил стакан кефира и начал одеваться — не получится с работой, так хоть голову проветрит.

Резиденция предприятия с крайне оригинальным названием находилась неподалеку от станции метро «Новослободская», но Ляпушке пришлось изрядно поплутать по огромному мрачному двору, полному однотипных высоток. Найдя наконец нужную дверь, Ляпушка зашел внутрь и вежливо спросил охранника, сидевшего на вахте и с упоением поглощавшего из алюминиевого тазика овощной салат:

– Простите, «Potma Ltd» здесь находится?

Охранник испуганно обхватил руками тазик, как крестьянин обхватывает шею последней в хозяйстве тощей коровенки, уводимой в полон оккупантом. Ляпушка, смутившись, повторил вопрос. Охранник слегка пришел в себя, но дать ответ был по-прежнему не в состоянии. Лишь на третий раз, уразумев, наконец, что салату опасность не угрожает, боязливый привратник радостно закивал, проводил гостя до лифта, поднялся с ним на искомый этаж и даже аккуратно впихнул в офис, дабы убедиться в полной нейтрализации рисков. Тазик с салатом он все это время держал под мышкой.

Офис чем-то был похож на двор здания — такой же огромный, мрачноватый, с множеством столов, в большинстве своем пустовавших. Двое парней лет двадцати пяти вели увлекательнейшую беседу:

– Если взрослый падок до детишек — это педофил. А если наоборот — ребенок до взрослых? Это как называется?

– Филопед, получается.

– Почти как велосипед.

– Ахаха!

Ляпушка, снисходительно прослушав пару перлов, осведомился у лингвистов-любителей:

– Я насчет работы аналитиком… ведущим аналитиком. Это к кому?

Один из парней вяло показал пальцем куда-то в дальний угол помещения:

– Вон, к Николаю Александровичу.

Персона, обозначенная как Николай Александрович и яростно сражавшаяся с компьютером в крестики-нолики, при виде Ляпушки отгрохала совершенно негритянскую белозубую улыбку на полфизиономии:

– Чем могу быть полезен?

Ляпушка помахал распечатанным резюме.

– А-а-а, вы, наверное, Дмитрий Сергеевич?

– К вашим услугам.

– А я коммерческий директор, Николай Александрович Романов. Родители вот так славно пошутили. Смех смехом, но подвалы стараюсь обходить стороной. Что я, впрочем, уже третью фразу о себе. Освежим лучше в памяти ваши достижения.

Жизнерадостный топ-менеджер взял в руки резюме, пробежал глазами несколько первых строчек, весело и одобрительно гаркнул:

– Глядите-ка, три иностранных языка! Ценный кадр. Интеллигенция-хрентиллигенция, выходит?

– Второе больше, чем первое.

– Сработаемся! — молвил Романов еще более располагающе, отбросил листок в сторону и заговорщицки подмигнул:

– Сбросим маски — я ведь, Дмитрий, все про вас знаю. «Сидоренко, слыхали? Дело-то громкое было». Не то чтобы вы прямо всенародно известны и не сможете избежать автограф-сессий в метро и на заправках, но «вторым экраном» ваше приключение в газетах прошло.

– Зачем же меня тогда пригласили? Позубоскалить? — разозлился Ляпушка.

– Зубы у меня, как вы, вероятно, уже заметили, хорошие, скалю я их охотно, но пригласили вас совсем не для этого. Глупо и нерачительно выбрасывать на помойку хорошее пальто и-за маленькой чернильной кляксы, тем более если пальто черное. Опыт и знания у вас замечательные. Разок оступились — даже хорошо, теперь будете рвать и метать, чтобы эту оплошность исправить. А если покатить по наклонной — никогда не поздно расстаться.

– Вам не откажешь в логике.

– Тем и кормимся.

– А чем компания-то занимается? Я посетил ваш сайт, но как-то не до конца понял.

– У нас несколько подразделений. В основном продаем.

– Что продаете?

– Все продаем.

– И вы лично тоже продаете?

– Нет, лично я — торгую! — радостно возвестил Николай Александрович, вновь растянув улыбку на лице, и являвшемся, очевидно, основным предметом торговли.

– А вы мне уже симпатичны, — искренне констатировал Ляпушка.

– Да и вы мне не противны. Готовы посотрудничать?

– Давайте пропробуем.

– Вот и отлично. Приходите завтра с документами. Вы, кстати, не расист?

– Не особо. В коллективе негры имеются?

– Нет, но зарплата в основном черная.

Уже покидая офис, Ляпушка вдруг озаботился одним небезынтересным вопросом. Пилить обратно к месту базирования коммерческого директора не хотелось, поэтому он вновь обратился к парочке исследователей транспортно-сексуальных нюансов лексики. Ребята были увлечены диспутом, не менее увлекательным, чем предыдущий.

– Вот когда в здании свет гаснет, включается автономное питание. А как называется, когда на всех этажах оно включилось, а у нас нет, и мы не работаем?

– Автономное голодание.

– Ахаха!

Ляпушка вклинился в разговор:

– Коллеги… да-да, мы почти уже коллеги. Что значит слово «Потма» в названии вашей, то есть нашей компании?

– Не Потма, а Потьма. Это такой поселок в Мордовии, там наш собственник в девяностые си… — Тут откликнувшегося на Ляпушкин вопрос сотрудника ударом локтем в бок деликатно прервал его товарищ, закончивший фразу, — … Был в длительной служебной командировке.

Ляпушка не стал уточнять, какая служебная нужда занесла бизнесмена в мордовскую глушь, да и еще и надолго. В светлые годы первоначального накопления капитала бывало и не такое.

Когда на следующий день Ляпушка пришел с паспортом и трудовой книжкой, народу в офисе было на порядок больше. Среди свежеиспеченных сослуживцев обнаружилась… Альбиночка Александровская, с неизменным ударением на «о». Альбиночка числилась заместителем исполнительного директора, Жоры Дрозда по прозвищу Дарт Ой-Вейдер, невысокого балагура с тщательно культивируемой трехдневной щетиной. Альбиночка, давно бросившая Анзорика за никчемность и бесперспективность (сам почтенный ресторатор крайне удивился бы такой формулировке причин своего расставания с одной из многочисленных пассий, давно позабытых по имени), остервенело крутила роман с еще не избавившимся от юношеских прыщей племянником президента компании, того самого «командировочного из Потьмы», и мечтала водрузить свое прелестное филейное место в занимаемое Жорой кресло. Отчаянными интригами — с институтских времен она значительно усовершенствовала этот свой навык, очистив его от инфантилизма и нарастив хитроумия — удалось избавиться от трех Жориных предшественников, но всякий раз, к великой досаде, исполнительным директором становился кто-то другой. В курилке вовсю ржали над корпоративным анекдотом: Альбиночка наконец получила заветную должность, но по привычке продолжила интриговать против самой себя.

Появление в числе коллег бывшего бойфренда Альбиночку озадачило, но ненадолго — она смекнула, что его вполне можно использовать в затянувшейся борьбе за место под сейфом, и принялась активно налаживать коммуникции, как сама это называла — лоялить. Ляпушка сильно не сопротивлялся, но до полного выяснения обстановки к контактам с сослуживцами решил подходить осмотрительно. Неплохие отношения сразу установились с Дроздом — они время от времени выходили на лестницу посмолить цигарку да обменяться хохмами и байками, коих у Жоры было несметное количество. Иногда доводилось перекинуться парой фраз и с другими сослуживцами, например, с Петей и Вадей — так звали участников неразлучного дуэта лингвистов-каламбуристов.

– Я тут случайно в документе опечатку допустил, вместо «минимум» написал «мини ум». Это что же получается, маленький ум?

– А большой ум тогда макси-ум.

– Ахаха!

В основном же Ляпушка на первых порах сосредоточился на выполнении прямых служебных обязанностей. Они заключались в том, чтобы изучать иностранные финансово-экономические сайты и время от времени по итогам чтения выдавать глубокомысленные и совершенно бессодержательные фразы. Так, устав от вала малопонятной цифровой мути, Ляпушка обычно тяжело вздыхал, подчеркнуто адресуя этот вздох сидящему через два стола Романову. Тот, оторвавшись от очередного пасьянса, спрашивал:

– Что интересного нынче на рынках?

– Тренд на понижение, Николай Александрович, — отвечал Ляпушка, вкладывая в эту реплику мегатонны безысходной трагичности — с такой интонацией, наверное, император Октавиан Август требовал у изрядно неживого Квинтилия Вара вернуть погубленные в Тевтобургском лесу легионы.

– А какие кредиты нынче в фаворе?

– С привязкой к LIBOR, — эта фраза была когда-то почерпнута в редакционной колонке «Ведомостей».

– Дела-а-а-а… — Романов задумчиво кивал. — Ты иди, попей кофейку, а то перетрудишься — вон такой объем информации.

Судя по одобрительным оценкам, выдаваемым полным тезкой последнего русского царя, глубокомысленные и бессодержательные фразы удавались Ляпушке лучше, чем его предшественникам.

Вести хозяйство самому оказалось делом невероятно трудным. Вытереть пыль и закинуть белье в стиральную машину — это еще куда ни шло, но вот готовить… Ляпушка, и раньше питавший слабость к деликатесным разносолам, окончательно перешел на сырокопченые колбасы, голландские сыры, хамон, семгу и форель, а раза три в неделю ходил ужинать в ресторан. Желудок начал давать сбои, как и бюджет, для которого зарплата «ведущего аналитика» явно была скромноватым денежным источником. Ляпушка научился находить новые способы экономии. Во время каждого посещения супермаркета обязательно падала в карман и аккуратно выносилась через кассу шоколадка или какая-нибудь нарезку. На станциях метро, где он бывал наичаще, были опытным путем найдены неработающие турникеты на выход (делалось это очень просто — проходишь через турникет, а затем как бы машинально делаешь шаг обратно, не щелкнут створки — значит, не работает). Через них Ляпушка и проникал в подземку.

Все чаще грызла сердце ностальгия по совместной жизни с Дашей. Какая же хозяйственная, рачительная, ласковая и толковая это была женщина! Кстати, не написала ли она, часом, смс? Нет, не написала… Ляпушка пытался понять, что же пошло не так в ту ужасную ночь, предшествовавшую пощечине и словам «ты ничтожество». Почему темная инстанция, к которой он обращался за помощью, так и не соизволила дать ответ? В том, что сам выбор заступника был правильным, Ляпушка не сомневался. Проверяется это очень просто. Вполне очевидно, что мир лежит во зле, свидельства этого — на каждом шагу и в каждом миге. Значит, и просить о помощи надо территориальное отделение Главного управления Зла. Раз просьбу о помощи не одобрили — вероятно, имеется какое-то несоответствие критериям. Скорее всего, все дело в том, что Ляпушка слишком добрый, мягкий человек. Сколько он себя корил за это, сколько раз обещал быть жестче и тверже в отношениях с окружающими — без толку. Проклятая природная интеллигентность, черт ее побери… Может быть, совершить какой-нибудь поступок, который докажет чертям, что можно уже и подобрать? Ляпушка смотрел на сидящего неподалеку и блещущего очередными каламбурами Петю, на его сочный, прыгающий кадык, затем на канцелярский нож, представляя встречу кадыка и ножа, фонтан крови, заливающий стол с лежащими на нем бумагами (а ведь среди них есть кое-какие важные для компании), выпученные глаза, хрип и предсмертные судороги… Бррр! Лучше поискать какой-нибудь другой способ.

Ляпушка посвятил несколько вечеров изучению в интернете путей общения с недобродушными потусторонними субстанциями на предмет взаимодействия по разным вопросам. Выяснилось, что он вовсе не один такой интересующийся, причем проблема восстановления прерванных или прохудившихся отношений со второй половиной является одной из самых обсуждаемых и часто встречающихся. Немного раздражало только, что для ознакомления с конкретными рецептами надо было продираться сквозь гущу предупреждающих комментариев, мол, помочь Они, может, и помогут, но потом будет только хуже. Да куда уж хуже?!

Но и сами рецепты в большинстве своем вызывали тоскливое недоумение. То для их реализации нужны были какие-то совершенно экзотические компоненты вроде крови девственной самки страуса или осколка черепа дикого кабана, то заявлялась необходимость суровой предварительной аскезы: перед ритуалом несколько недель подряд полчетвертого ночи выходить на перекресток и полуголым, под порывами холодного ветра, читать мантры на непонятном языке. Тут явно присутствовало какое-то внутреннее противоречие, ведь Зло должно появляться легко, непринужденно и с улыбкой, это ради бессмысленного добра нужно пыхтеть, стиснув зубы. А то, что не получилось в первый раз… Вероятно, он сам еще был не готов, да и противная сторона не поверила в искренность его намерений, в то, что сердечный порядочный человек вдруг решил в буквальном смысле слова осатанеть.

Наконец был найден рецепт, достаточно простой и элегантный, чтобы не быть заподозренным в противоречивости. Требовалось даже меньше, чем в прошлый раз, лишь свечи и фотография возвращаемого объекта. В полнолуние нужно было поставить их перед зеркалом и, вглядываясь в глаза человека на фотографии, повторять многократно свои пожелания относительно него. Дешево и сердито.

Дождавшись полнолуния, Ляпушка начал действовать. Выключил свет, поставил перед зеркалом свечку, зажег ее. Фотографию решил использовать ту же, что и раньше, просто за неимением альтернатив, однако на всякий случай загнул назад собственное изображение. С одной стороны, для обряда как раз их совместный образ подходит лучше всего — речь-то идет о воссоединении. С другой — мало ли что… В результате городу и миру была явлена Даша в компании Эйфелевой башни. Если памятник мировой культуры пострадает ввиду трагического непонимания демонами содержания просьбы — неприятно, конечно, но все же не смертельно.

– Даша, будь со мной! Будь как прежде моей женой! — торжественно начал Ляпушка, вперившись взглядом в снимок. Ничего не происходило, Даша так же простовато улыбалась, а башня так же стояла на месте.

– Дарья, будь со мной! Будь моей верной и любящей женой! — Ляпушка решил повысить градус официоза, а вместе с ним и претензии. Изменений по-прежнему не наблюдалось, даже пламя свечи практически не колебалось — а ведь его подпрыгивания, как писали знающие люди, есть верный признак приближения вызываемых сил.

– Дарья, Дарьюшка, будь только со мной и ни с кем! Вернись ко мне, избавь меня от проблем! — Ляпушка перешел на язык каких-то слоганов, более уместных в рекламе кока-колы или самого популярного обшественного туалета под названием «Макдональдс». Никакого эффекта. На улице жалобно гавкнула и тут же затихла собака. Эйфелева башня на долю секунду слегка подпрыгнула и тут же вернулась на место — но это, скорее всего, лишь от игры бликов да усталости глаз. М-да, негусто. Ляпушка раздраженно плюнул в сторону зеркала, причем с такой неожиданной меткостью, что затушил свечку — и сам немного испугался своей прыти. Вдруг Там примут плевок на свой счет и обидятся?

Спортивный азарт сдавил Ляпушку в своих объятиях, заставляя постепенно заходить с другого боку. Он, например, вспомнил, что на его страничке в одной из соцсетей в графе «вероисповедание» стоит «православный» — когда регистрировался, поставил чисто на автомате, не кришнаит же, в самом деле. Каким же наслаждением было изменить эту строчку на «атеист»! Он даже хотел написать это большими буквами, но, к сожалению, такой возможности не было. Зато удалось в разделе «о себе» гордо оповестить всех: БОГА НЕТ. Так ему, мерзкому бородатому старикашке, которого вдобавок и не существует даже.

Это было еще не все. Ляпушка стал усердно устранять из речи слова-паразиты вроде «Бог знает» и «слава Богу». С грехом пополам отучившись от этой дурной привычки, он перешел на следующую стадию сложности, поставив перед собой цель — перестать говорить «спасибо», ведь это, как известно, сокращенное «спасибо Бог». Лучше что-нибудь нейтральное, вроде «благодарю». Хотя… «благодарю»… «дарю благо»… тоже что-то слюняво-религиозное, добродушное… Во! «Премного» — самое то. Но расправиться со «спасибо» оказалось значительно сложнее — оно въелось в подкорку мозга, въелось в язык, в тело, проклятое «спасибо» со своим близнецом «пожалуйста» внезапно оказались такой же неотъемлемой частью организма, как рука и нога. И ведь раньше Ляпушка говорил «спасибо» не так и часто, а теперь, начав с ним бороться, начал себя ловить на крамольных словах постоянно.

Как-то Ляпушка в обеденный перерыв зашел перекусить в ближайшее кафе. Заказал отбивную с жареной картошкой, суп с осетриной, пару салатиков и кувшин свежевыжатого апельсинового сока. С аппетитом вкусив пищу, он попросил счет. Оказалось, что денег у него было ровно впритык — расплатиться, а домой добираться опять через неработающие турникеты. Что ж поделать — Ляпушка покорно вытряхнул официанту все содержимое кошелька, сходил на дорожку в туалет и внезапно почувствовал сильнейшую жажду. То ли сока было мало, то ли, наоборот, он и раздразнил мучительное чувство. В принципе, до работы было минут восемь ходьбы, но жажда оказалась совсем нестерпимой — а денег хоть на какое-нибудь питье уже не осталось. Помявшись, Ляпушка подошел к бару и попросил мужчину средних лет, меланхолично протиравшего стаканы за стойкой:

– А можете мне налить стакан простой кипяченой воды?..

Бармен молча кивнул и щедро набулькал в один из только что протертых стаканов даже не обычной воды, а минералки. Втянув в себя влагу одним залпом, Ляпушка искренне сказал:

– Спаси… то есть премного.

Бармен удивленно шмыгнул носом.

– А чем вам слово «спасибо» не угодило?

– Я атеист. Не верю в Бога. А «спасибо» — это «спаси Бог».

– Мужчина, да вы неумный, — не изменяя природной, видимо, меланхоличности, но с ноткой сарказма произнес бармен.

– С чего вдруг? — принял боевую позу Ляпушка.

– Я вот тоже, к примеру, человек не шибко церковный. Но у нас вся цивилизация имеет религиозные корни. На каждом шагу что-то тенью или предком, тушкой или чучелом, так или иначе, но связано с темой Бога.

– Простите, не тем чучелом, что в центре Москвы валяется?

– Вы юморист, однако. Так вот, пытаться все это выжечь напалмом — это ж совсем дурость, нерациональная причем, ведь и сбрендить так можно. Вот вы по какому календарю живете, китайскому?

– Обычному, европейскому…

– А ничего что там летосчисление от Рождества Христова? Нет уж, будьте последовательны, переходите на какой-нибудь другой.

Буркнув под нос что-то злобное, пусть и не запредельно (все-таки воды ему не пожалели), Ляпушка ретировался, ощущая даже не мозгом, но донышком желудка определенную правоту заурядного бойца общепитовского фронта. И совет-то в принципе дельный. Может, и вправду перейти, назло кондуктору? Но это еще сложнее, чем отказаться от «спасибо», ибо не все в твоих руках. Это ведь тогда даже в зарплатной ведомости не распишешься — там ведь христианская дата стоит, а у тебя в душе китайская. Нужно либо переезжать в Китай, либо кардинально менять мир вокруг себя. В азиатчину еще больше нынешнему Ляпушке не хотелось, изменить же мир он просто не чувствовал сил. Еще год назад чувствовал, а сейчас нет. Только если Там, наконец, прислушаются и помогут.

Ляпушке вдруг немотивированно остро захотелось обсудить с кем-нибудь эту тему. Обычно так пьяницы тормошат быстро отключившихся собутыльников, склонивших буйну голову на стол: «Э-э-э, ты че, охренел? А поговорить?!» Кстати, вечерочком неплохо бы приляпать чего-нибудь горячительного в одно жало. Но сначала все-таки поговорить.

Только с кем? Вот он, офис. Альбиночка щебетала по телефону, рассказывая, как вместе с Родиошкой (тот самый племянник шефа) купила в «Империи вкуса» на Садово-Черногрязской сальчичона, чоризо, горгонзолы, салями «Фелино» и баночку черной икры, а затем, проходя мимо ближайшего продуктового лабаза «для тех, у кого ниже тридцати», не удержалась и взяла полбатона вареной колбасы: «И ты знаешь, с хлебом и майонезиком она намного вкуснее всего остального оказалась, жаль только, Родя большую часть схомячил».

Петя и Вадя, как обычно, каламбурили — иногда казалось, что их и держат-то здесь именно за это, а не за какие-то профессиональные достоинства, что, впрочем, можно было сказать практически про всех коллег:

– А вот город Майкоп — в переводе с английского выходит «мой полицейский»?

– Ахаха! А еще Салехард. Sale hard — тяжелые продажи, Тяжелопродажинск!

– Ахаха, прямо про нас!

– У нас они не тяжелые, у нас их вообще нет

-Ахаха!

Романов с отсутствующим видом выковыривал скрепкой грязь из-под ногтей — это именовалось «работа с документами». К нему-то и обратился Ляпушка:

– Николай Александрович, у меня к вам важный вопрос.

– Зарплата послезавтра,– ответил коммерческий директор, глянув на Ляпушку краем глаза и буквально на секунду.

– Да я не об этом.

– А о чем же? — Романов посмотрел уже вполглаза и чуть дольше, секунды на три.

– Как вы относитесь к религии, церкви и вообще подобным вещам?

Романов от неожиданности даже отложил скрепку в сторону.

– С чего вдруг такой вопрос?

– Так… Погода навеяла.

Романов задумался, затем убежденно сказал:

– Попы — они молодцы! Нам с них пример в коммерции брать надо. Я однажды от скуки забрел в храм. Там как раз вечерний сеанс был. Дай, думаю, послушаю, что они там вещают. Прислушался — блин, продажницкая ж тема. Шпарят точно по правилу «трех да». Поп — толстый такой, басистый — орет: «Веруем во единого Господа нашего Иисуса Христа?». И вся толпа крестится, орет: «Веруем!». «Веруем во спасение?» — «Веруем!». «Веруем в оставление грехов» — «Ну а как же!». Все, аудитория теплая, можно с нее что угодно стричь. Реальный респект, красиво работают, есть чему поучиться. А искать там что-то еще… А, ну роспись на стенах красивая.

Это было так ловко и красиво сформулировано, настолько совпадало с его собственными давнишними мыслями, что Ляпушка почувствовал досаду. Не он один, оказывается, может мыслить так художественно и по существу. И, влекомый чувством ревнивого противоречия, немного неожиданно для самого себя он решил поспорить, приведя свежий, еще теплый аргумент бармена:

– Но ведь у нас вся цивилизация стоит на христианском фундаменте. Выходит, есть что-то еще?

Сказал — и сам испугался, Там, наверняка, сейчас поставили в его личном деле крестик, пентаклик то есть. А может, все наоборот — они сейчас вдвоем разыграют партию доброго и злого следователя, аргументированно попинают сборник еврейских сказок и поимеют с этого бонус.

– Цивилизация? — Романов снял очки и, болезненно скривившись, почесал дужкой оставленную ими алую бороздку на переносице. Ляпушка отметил про себя, что оптический прибор, традиционно символизирующий мудрость, может оставить на человеческом лице след заметнее, чем кулак гопника из подворотни. — Ты про какую конкретно цивилизацию? Европейская стоит и развивается, но как раз потому, что бесноватых продавцов спасения и отпущения грехов не выпускают за пределы храмов. Ты там работал, тебе ли не знать. А Россия… Россия в обвале, как говорил Неполженицын. Она давно как зуб с удаленным нервом. Сверху блестящая эмаль — экономическое развитие, национальные проекты, кулаком в Мюнхене кому-то грозим. А изнутри — ни конструкции несущей, ни кровеносных сосудов, ничего. Можно булавкой ковыряться, можно булавой лупцевать — никто боли не почувствует, нечем чувствовать. Так и сгнием через какое-то время.

У Ляпушки заныл зуб.

– А я верю, что у нас великое будущее! — вдруг сказал он, испугавшись новой своей реплики еще больше, чем предыдущей. Из какой мозговой клетки, сломав ограждение, вырвался этот хищник?

Романов, желчно ухмыльнувшись, ничего не ответил — снова надел очки и вернулся к скрепочно-ногтевой работе с документами.

Зарплату действительно выдали послезавтра, и ее размеры по-прежнему были весьма далеки от идеала. Этот минус совершенно нивелировал тот несомненный плюс, что особых трудовых подвигов от коллектива «Потьмы» руководство не требовало. Ляпушка уже давно догадался: процветающая у них в компании бессмысленная пародия на работу лишь маскирует какие-то глубинные и действительно прибыльные процессы. Увы, никакой реальной выгоды от такой проницательности получить было нельзя, вот ущерб — вполне вероятно. Ущерб Ляпушка не любил. Искать же новую работу, пытаясь поймать журавля в небе, хотелось не слишком. Ляпушка увеличил количество приватно перераспределяемых шоколадко-нарезок до трех единиц за один визит в магазин, а попутно решил найти квартирантов — чего одному куковать в комфортабельной четырехкомнатной квартире.

С началом паломничеств потенциальных жильцов защелкали те же ножницы, что и во время трудоустройства. Люди, которые казались Ляпушке вменяемыми и симпатичными, не могли потянуть заявленную плату, те же, кто мог потянуть, симпатий и доверия не внушали. Взвесив все «за» и «против», Ляпушка отдал приоритет финансовой состоятельности. Раз уж миром правит Зло, желательно быть ближе к успешным злодеям, а не к симпатяжкам с пустыми карманами. Успешные злодеи, близкие к идеалу, нарисовались после этого принципиального решения почти тут же.

Четверо кавказцев в спортивных костюмах с бело-сине-красными флажками и надписями «Russia» осмотрели две комнаты, предназначенные к сдаче, оживленно и весело переговариваясь меж собой на каком-то тарабарском наречье. Затем старший из них, крупный мужчина с лохматыми черными бровями, перебитым носом и поломанными ушами, уточнил у Ляпушки цену вопроса. Услышав ответ — усмехнулся и пообещал платить на семь тысяч больше. Ляпушка, доселе рассматривавший визитеров с некоторым скепсисом, едва не подпрыгнул от радости.

– Ты только скажи, у вас тут на районе нездоровых движений нет? Менты не менты там. Мы мирные люди, в Москву работать приехали, а погонники этого не волокут, им лишь бы побольше бумаг срубить.

– Не беспокойтесь, ни ментов особо не видно, ни вьетконтроля, — вежливо и с легким сарказмом ответил Ляпушка, разглядывая самого низкого из четверки, улыбчивого узкоглазого паренька, действительно похожего на вьетнамца. Ни паренек, ни его друзья на подколку не отреагировали — вероятно, не поняли.

– Живем! Давай тогда поближе познакомимся. Меня Гаджимедом зовут.

– Простите, в конце «д» или «т»? А то я не понял, лекарство или оружие, — Ляпушка снова продемонстрировал свое непревзойденное чувство юмора.

– Слышь, фуцин, тише будь, — неожиданно басовито и с неподдельной угрозой процедил псевдовьетнамец. Оценив обстановку, Ляпушка действительно стал тише, и даже не использовал заготовленную шутку про «хачественное жилье». Заселение состоялось.

На следующий день тема новых квартирантов всплыла в разговоре с Дроздом во время перекура.

– Такие ребята — занятные соседи, — поведал Жора. — Лет пять назад у нас в квартиру прямо за стеной кавказцы вселились, муж с женой, или парень с девушкой, в паспорта не заглядывал. Он тоже крепкий такой, типа твоих, она тихая, замотанная. И прикинь — каждый вечер часов в семь у них жопкин хор начинается! Кровать ходуном ходит, прямо о стену стучится, и так до поздней ночи. Во дают, думаю, в тихом омуте черти водятся. На седьмой или восьмой день меня зависть одолела. Я-то со своей Юлькой один-два раза за подход, не больше. Решил показать этим замечательным соседям, что могу не хуже. Для настрою накатил слегка, Юлька пришла в девятом часу, с сумками, я ее чуть ли не с порога сцапал — и на перинку. Она обалдела, спрашивает, что случилось, не озверину ли я часом принял. Я не отвечаю, делаю свое дело, да погромче стараюсь, чтобы кровать тоже стучала. В итоге за ночь пять раз осилил. Юлька в шоке, но довольна, и мне неплохо, но у соседей все равно больше и чаще, а еще яростнее как-то. И пошло у нас капиталистическое соревнование, когда заочное, когда очное. Они в стенку «бум-бум», мы в ответ «скрип-скрип». В итоге через месяц понял — нет, не сдюжить мне против абрека. Обидно, досадно, но ладно-ладно-ладно. Вскорости встретил соседушку возле лифта, жму ему руку и говорю: «Признаю, дружище, что против твоей мужской силы сопляк». Он удивляется: «Ты про что? Мы с тобой вроде не махались». Да я ж не про драки — я про то, как у тебя кровать каждый вечером ходуном ходит в режиме «банзай нон-стоп». А-а-а, говорит, так это мы с Муминат молимся так истово, когда головой о пол бухаемся — и кровать трясется.

– Ахаха! — загоготал тершийся рядом Вадя. Посмеялся и Ляпушка.

Когда уже затушили сигареты и собрались возвращаться на рабочие места, Жора счел нужным предупредить:

– Шутки шутками, но ты поосторожнее с этими кадрами. Редко кто из них не бандюк.

– Да вроде нормальные ребята, — заступился за Гаджимеда сотоварищи Ляпушка. — Законопослушные, на куртках и сумках везде «Россия» написано.

– Если у надзирателя концлагеря на форме его название написано — это о чем говорит?

Ляпушка ничего не ответил. Окончательно беседу завершил вопрос Вади:

– А среди этих ребят никого по имени Мага нет?

– Да вроде нет, — покопался в памяти Ляпушка.

– Жаль, а то можно было бы ему про Магадан пошутить. Мага дан — Мага не дан. Ахаха!

Тут тоже было нечего ответить. Ляпушка любил шутки и каламбуры, но постепенно начинал понимать, что жизнь шутит гораздо остроумнее и тоньше, а самый беспроигрышный юмор — у обладателей пудовых кулаков.

Глава 11

С деньгами дела наладились. Насчет остального пока было не так радужно. Взять ту же личную жизнь. Первое время Ляпушка почти каждую минуту помнил, что у него есть законная жена, которую он довольно-таки нелепо потерял и которую хорошо бы вернуть. Потом вспоминал об этом раз в час — и раздражения в этих воспоминаниях было все больше, а расстройства все меньше. Потом образ Даши уже возникал в уме один-два раза в день, мог и вовсе ни разу не возникнуть. И даже в путаных, липких и хаотичных снах она появлялась уже не так регулярно — чуть чаще Рональда Рейгана и примерно наравне со школьным завхозом дядей Колей, смешно оравшим при виде ученических шалостей: «Я Будапешт в 1956 году брал! У меня зять криминальный авторитет! Всем вам лом в задницу воткну!» Особенно забавно дядю Колю раскорячило, когда хронический троечник Дима Гогульский по прозвищу ДимаГог во время обычного для подросткового возраста сафари на перемене воткнулся головой в окно, сам не пострадал, но стекло вынес подчистую. Завхоз собирал с пола осколки, подсчитывал в уме ущерб и, глядя на Диму, сокрушенно вздыхал: «Ни одной царапинки у говнюка!» — будто горячая кровь с подрастающего темечка сумела бы как-то уравновесить материальные потери.

Но вот беда — воспоминания о Даше всплывали нечасто, но в самый неудачный момент. Ляпушка постепенно начал наводить мосты с другими барышнями, и как раз во время произнесения ключевой фразы о категорической необходимости обмена телефонами и новой встречи Даша вдруг появлялась перед глазами. После этого Ляпушка начинал чувствовать себя омерзительным фигляром, тушевался, мямлил, спускал все ранее предпринятые усилия в унитаз, но ничего поделать не мог. Не получается и все! Как-то в вагоне метро он столкнулся с восходящей звездой молодежного сериала, игравшей там девочку-пацанку, предпочитающую спать не с мужчинами, а с баскетбольным мячом под мышкой. Звезде, если верить Википедии, было семнадцать или даже шестнадцать, но Ляпушку такая ерунда никогда особо не смущала. Под грохот мчащегося состава он станций шесть кричал ей на ухо о восхищении талантом, о ее безграничном женском обаянии, а когда она в ответ на неизбежную просьбу согласно кивнула и начала диктовать заветные цифры телефона — в окошке с полуистершейся надписью «Уступайте места инвалидам и лицам пожилого возраста» вдруг мелькнуло, тут же исчезнув в тоннеле, огорченное и укоризненное лицо Даши. Ляпушка громко ойкнул, проклял сам себя и выскочил через полминуты на ближайшей остановке, провожаемый недоуменным взглядом несостоявшейся пассии. Что это за идиотское наваждение и как с ним бороться — было решительно непонятно.

Как-то в состоянии неслабого алкогольного опьянения Ляпушка попробовал набрать Дашу, но выяснилось, что номер набран неправильно или не существует. Ее родителям он звонить не хотел — мало ли что она им наплела, даже если и правду — все равно неприятно. По изредка обновлявшимся сообщениям на форуме можно было судить, что все-еще-супруга устроилась работать учительницей английского, не в Москве, но где именно — неясно. В один прекрасный вечер, лежа в ванне и меланхолично гоняя пальцем пушистую пенку, Ляпушка решил возобновить заброшенные было попытки установить контакт с Конторой по Заготовке Зла. Одно из двух — или Даша вернется на свое законное место, или ее образ сотрется, после чего можно будет начать личную жизнь с нуля. Вариант беспроигрышный. Главное — контакт.

Сказано — точнее, подумано — хорошо, но как его все-таки добиться? Доселе Контора ни разу на желание поговорить по душам (в контексте ситуации этот словооборот выглядел особенно пикантно) не реагировала, хотя и постоянно намекала на свою несомненную реальность, наращивая и наращивая концентрацию Зла вокруг Ляпушки. Значит, вечерних посиделок возле свечки недостаточно, надо что-то посерьезнее. Вздохнув, Ляпушка принялся шерстить инет по новой. Вскоре удалось найти довольно неплохую методику. Требовался тот же набор: свечка, зеркало или зеркальце, фотография объекта. Вот только процедуру надо было организовать ночью, на кладбище, на могиле кого-нибудь из родственников. Зарыть фотографию в землю на могиле, зажечь свечку, поставить напротив зеркальце и калать до упора, пока не появится интересный рогатый собеседник либо сам привораживаемый не вырастет внезапно из темноты с криком «Княжь мною и володей!». Неплохо. Подходящая могила у Ляпушки была, даже две. Парижскую фотографию он даже в сложенном пополам виде зарывать не решился. После некоторых поисков был найден еще один подходящий снимок, правда, и там Даша была не одна, а с подругой Люсей. Но Люсю было не особо жалко, она Ляпушке никогда не нравилась.

Он вышел из метро часов в семь вечера. Февральские сумерки уже накрыли столицу, но огни многочисленных торговых палаток создавали широкий светлый коридор. По нему Ляпушка и зашагал в сторону кладбища, вежливо отвергая попытки каких-то сомнительных личностей, предлагавших купить «тэлэфон хароший, новый», хотя и симпатизируя им слегка — товар ребята явно получили не в наследство от бабушки, тоже, значит, хотят приманить Зло на свою сторону.

Возле одного из магазинов интеллигентная пенсионерка с характерной внешностью поклонницы перестроечного «Огонька» и песен Окуджавы гневно трясла сумочкой:

– Фашисты! Выродки! Нация ублюдков и шовинистов! Куда смотрят правоохранительные органы! Хотя куда они могут смотреть — там нацист нацистом погоняет!

– Что произошло? — вежливо поинтересовался Ляпушка.

– А вы посмотрите, посмотрите, молодой человек! — Дама, прозрев в Ляпушке единомышленника, замахала рукой в сторону вывески, явно рассчитывая, что ее праведное возмущение будет поддержано. — Написали розовыми буквами «Холокост» и все это красивыми виньеточками обрамили. Чем торгуют эти подонки и кого рассчитывают привлечь такой издевательской рекламой? Известно кого — таких же фашистов!

– Там написано «Распродажа в холле. Скидки», — вчитался Ляпушка.

– Неужели!?

– Вот вам кре… крепкое мужское слово.

Пенсионерка резко направилась внутрь магазина, даже не уточнив, что именно там распродают, Ляпушка же пошел дальше в восторженном недоумении, не зная, как расценивать увиденное с точки зрения борьбы Зла с добром.

Светлый коридор вскоре закончился, и еще минут семь Ляпушка топал под тускловатыми фонарями, вспарывая ботинками грязь и талый снег. Показалась кладбищенская стена. Идти к центральным воротам резона не было — неизвестно, открыты ли они еще, да и нужные могилы от них довольно далеко, легче перелезть тут. Ляпушка снял скользкие перчатки, положил их в карман, поплевал на руки, подпрыгнул, зацепился за верхний ряд кирпичной кладки и, наваливаясь на живот и с усилием подтаскивая ноги, преодолел препятствие. Присел на ближайшую оградку, отдышался, закурил сигарету и огляделся по сторонам.

Погост в темное время суток оказался вовсе не таким страшным и пугающим, как можно было ожидать. Ни полупрозрачных привидений, белесыми пятнами мелькающих между деревьями, ни разнокалиберных чертей, с копытным цокотом отплясывающих канкан на могильных плитах. Ляпушка испытал даже некоторое разочарование. Сделав еще пару затяжек, он забычковал окурок, бросил его в полый столбик ограды и начал протискиваться к одной из полузапрошенных боковых тропинок, а уже с нее попал на ухоженную аллею. По пути к цели попадались самые разные могилы — помпезные и аскетичные, совсем недавние и чуть ли не вековые, с длинными цветастыми эпитафиями и со скупым минимумом анкетных данных, ухоженные и давно никем не посещавшиеся. Военные и ученые, артисты и спортсмены, известные и не очень, не просто и просто люди. Прочувственные слова от родных, близких, коллег. Ляпушка задержался возле одной довольно скромной черной плиты. Под ней лежал мужчина, погибший в 1951 году, не дожив и до пятидесяти.

После этой информации шел следующий текст:

«Земля бо еси

И в землю от’’идеше

/по Священному Писанию/

Круговорот материи —

600 лет

/по материалистическому учению/

Через 600 лет в какой-то форме снова придет

в жизнь мой скромный, честный, добрый братик

на радость людям будущего».

Ляпушка саркастично ухмыльнулся, прочитав первую часть эпитафии, задумался после второй, почесал голову, отрефлексировав третью, — и пошел дальше. Было интересно, но по-прежнему не очень страшно. Ляпушка встречал на форумах предупреждение, что, идя по кладбищу, нежелательно оборачиваться назад. Что будет, если все-таки обернуться, не говорилось, однако явно что-то не очень хорошее, типа встречи со Злом, но по неконтролируемому сценарию. Ляпушка, которому уже минуту казалось, будто сзади кто-то неотрывно следит за ним, очень захотел нарушить запрет. Если рогатый не хочет приходить по вежливому официальному приглашению, то, может быть, легкое поддразнивание окажется эффективнее? Ляпушка зажмурился, досчитал до десяти… потом до двадцати пяти… ох, все-таки страшно… решил досчитать еще до пятидесяти, но на сорока трех резко развернулся, раскрыл глаза — при этом машинально сложил руки на груди крестом. Он ведь не хотел этого, руки будто сами сговорились подразнить хозяина и встретиться и обняться под самой шеей. Поэтому, не поэтому ли, но ничего экстраординарного не произошло — кладбище по-прежнему пребывало в тишине и покое, лишь водяная пыль суетливо металась в скаредном пятне фонарного света на пересечении двух аллей. Ляпушка облегченно и озлобленно выдохнул, утер пот, придержал ладонью бешено колотившееся сердце (эдак и до настоящего, а не выдуманного инфаркта может дойти) и обругал собственную слабость. Все-таки он был много лучшего мнения о себе. Может быть, не так уж необоснованно Даша, Артур, отец говорили… Нет-нет, конечно, зря. И он это докажет. Прямо сейчас. Кстати, вот он и на месте.

Могила родителей оказалась на удивление прибранной, более того, из каменной вазочки, вмонтированной в плиту, торчали свежие цветы. Наверное, дяди-тети постарались, Ляпушка с ними практически не общался, поэтому доподлинно сказать не мог. Да и Георгий Семенович, папин бывший сослуживец, когда он завозил ему долг, вроде что-то говорил про свой визит на кладбище. Сам-то Ляпушка здесь не был пять месяцев… или полгода. Дата последнего после похорон визита совсем стерлась из памяти, да и был ли он? Смущенно отвернувшись от фотографий, с ласковой грустью смотревших на него с плиты, Ляпушка поприветствовал их легким взмахом руки, затем достал из кармана загодя купленную детскую лопатку, выкопал небольшую ямку, положил туда фотографию и засыпал сверху землей. С едва слышным сухим причмоком воткнулась в образовавшийся бугорок свеча, и через секунду ее фитиль, встретившись с зажигалкой, учтиво закивал и закланялся по сторонам язычком пламени. Следом напротив свечи окопалось зеркальце.

Ляпушка сел на корточки возле получившейся незатейливой композиции, едва на автомате не перекрестился на удачу, чего в обычной жизни с ним практически никогда не случалось, и принялся читать заготовленные мантры. Содержание осталось практически неизменным (Даша, помощь, давай договоримся, далее везде), но кардинально иной антураж придавал процедуре новый облик и звучание. Малейший шорох, движение воздуха, шелест травы мощной волной хлестали по коже, пробивали ее насквозь и устремлялись к каждой клеточке организма. Напряженный страх со страшным напряжением лихо взбалтывались в безумный коктейль. Но через несколько минут острота ощущений спала, уж больно все было буднично. Дома в темной комнате и то страшнее. Раздражающая заурядность происходящего начала напоминать попытки дозвониться до нерадивого интернет-провайдера, когда в трубке полчаса играет «К Элизе», а раз в минуту бодрый женский голос рапортует: «Ваш звонок очень важен для нас! Пожалуйста, оставайтесь на линии, вам обязательно ответят!». Здесь же даже записью голоса не озаботились. Разок что-то прошуршало в кустах, и Ляпушка, бешено вытаращив глаза и бухнувшись на пятую точку, вскинул вверх руки, будто сдаваясь, но продолжения не последовало; видимо, это был лишь ветер. Он же, ветер, дважды гасил свечку. Ляпушка снова зажигал ее и пытался по огоньку и его поведению отследить возможное приближение Самого, но огонек вел себя так же беззаботно и бестолково, как в любом другом месте в любое другое время. Помаявшись несколько часов, Ляпушка нехорошо выругался, сломал свечку пополам и отправился в сторону метро — можно было еще успеть на последний поезд. Фотография так и осталась лежать в земле.

Желания продолжать эксперименты уже почти не было, но Ляпушка решил предпринять последнюю попытку. Он прочитал, что старину Вельзевула или кого-то из его команды можно, выражаясь Альбиночкиным языком, отлоялить с помощью кровавого шмата мяса, лучше, конечно, человеческого, но на худой конец и какое-нибудь животное сгодится. Человечина — дело хлопотное, поэтому Ляпушка взял в магазин упаковку куриных потрохов. Он долго думал, купить ее или вынести под одеждой. С одной стороны, процесс добычи мяса для Зла должен быть хоть в чем-то гадким и неправедным, то бишь лучше вынести. С другой — надо бы оказать Злу уважение и как-то финансово вложиться в жертву. В итоге Ляпушка склонился ко второму варианту. Упаковка большая, под одеждой ее мог заметить охранник. Попадание в милицию, конечно, супербонус с точки зрения поставленных целей, но такое развитие событий в Ляпушкины планы не входило. Великий Господин где-то вдалеке и пока даже рога казать не хочет, а милиция — здесь и сейчас.

Курочка была что надо — сочная, аппетитная, а главное — на дно пластикового контейнера, в который она была упакована, натекло энное количество крови. Старичок с запахом серы ведь любит, когда с кровушкой, это Ляпушка помнил, он даже не вычитал это где-то, а осознавал как самоочевидную вещь.

Ляпушка опять пришел на кладбище ближе к ночи. Под бормотание «Приди и помоги» курица была разодрана и ее части с геометрической аккуратностью легли по краям могилы. Кровь Ляпушка аккуратно разбрызгал в этом мясо-шкурном прямоугольнике, правда, к некоторому огорчению, она оказалась бледноватой, перемешанной с подтаявшей упаковочной изморозью. Ничего, в целом пойдет. Не совсем, правда, было понятно, что делать дальше. Ждать, пока темненький появится и сразу начнет трапезничать? Это, конечно, не человек, а вроде как даже античеловек, но даже подобные сущности вряд ли любят, когда им заглядывают в тарелку и вообще время ужина стоят над душой. (Ляпушка слегка недовольно отметил, что, оказывается, слово «душа» так же плотно сидит в сознании и вертится на языке, как и «спасибо».) Лучше сегодня оставить гуманитарку, а завтра уже прийти и ходатайствовать с заметно возросшими шансами на успех. Так тому и быть.

Весь следующий день Ляпушка провел в томительном ожидании, которое, чем ближе был вечер, становилось все более и более тревожно окрашенным. А вдруг он увидит оставленную им композицию абсолютно без изменений? Это уже точно финиш, конец всем надеждам на дружеское копыто помощи. А уж по пути от кладбищенской ограды до могилы волнение с каждым шагом и вовсе возводилось в квадрат, если не в куб. Где-то в той точке, где могила уже начинала отчетливо просматриваться, Ляпушка закрыл глаза и остаток маршрута проделал буквально на ощупь, с чуть-чуть приоткрытыми веками. Наконец колено больно ткнулось в ограждение. Ляпушка попробовал на ощупь — то самое. Занавес, распахнись!

Кости и мелкие ошметки мяса были разбросаны по всему небольшому участку. Кровь витиеватыми узорами залегла на граните. Восторг и страх нахлынули одновременно, и непонятно, чего было больше. Ляпушка, упав на колени, завороженно рассматривал все детали до ужаса прекрасной картины. Шлеп! — кто-то, перевалившись через ограду, ступил на щебень.

Сердце подпрыгнуло к гортани, но не смогло вышибить на волю крик «не надо!» — из пересохшего горла раздался лишь легкий свист. Две веселые дворняжки, у одной из которых на морде виднелся кусочек куриной кожицы, недоуменно взглянули на Ляпушку и, тут же забыв о нем, принялись осматривать могилу на предмет упущенных ранее из виду остатков, весело и деловито перегавкиваясь о чем-то своем, собачьем.

Ярость, гнев, дикое разочарование и постыдное, но отчетливое и неимоверное облегчение. Ляпушка, сгребя с земли горсть мелких камешков, кинул её в четвероногих друзей, заставив тех метнуться в сторону с испуганным визгом.

– Да что ж такое!? Что ж, и тебя, скотина, нет!? Что, вообще никого нет?!

Ляпушка метнулся в кусты, не видя дороги, крича, завывая и грязно ругаясь, продираясь сквозь ветки, которые глубоко, до крови, едва ли не до мяса царапали лицо и раздирали одежду. Метров через десять он рухнул на мокрую землю возле дерева, без единой силёнки, вычерпанный до самого дна, будто нефтяная скважина у рачительного промысловика. Как же хотелось наложить огромную кучу на весь мир вокруг, на несуществующее светлые и темные силы, на вот это кладбище, которое, оказывается, и не сакральное место никакое, не прихожая потустороннего царства, а обычное хранилище мертвых людей. А почему бы, действительно, не наложить? Ляпушка дрожащими руками расстегнул штаны, сел, направив свои задние уста в сторону могил, но, сколько ни тужился, даже этого сделать не смог, издав лишь протяжную желудочную трель. Как же все глухо в этой жизни! Даже такая мелочь — и то не получилась.

Ляпушка понял — все в этой жизни бессмысленно, и зло, и добро. Зло выгоднее не потому, что за него кто-то начисляет баллы где-то в потустороннем мире, а потому, что эффективнее и действеннее здесь. А добро — и вовсе, видимо, бессмысленно. Даже вредно — добрые люди думают, что потом получат по своим добрым заслугам, а злых, соответственно, настигнет кара, злые же ничего не думают, только действуют. В итоге никто ничего не получит и ничто никого не настигнет, но злые в награду за свое неверие получат все, что хотели, здесь и сейчас, добрые же и там (которого нет), и тут останутся на бобах. Даже не сказать сразу, что страшнее, этот абсолютно простой, примитивный, суровый и единственный закон жизни — либо наивная вера в какое-то потустороннее черное и белое.

Надо было как-то жить в соответствии с вновь открывшимися обстоятельствами. Жить Ляпушка любил, во всяком случае — альтернатив этому времяпрепровождению пока не видел. Ок, давайте попробуем делать это в таком формате.

Вновь взялась за старое Альбиночка. В их с Родиошей многогранных отношениях наступил очередной сложный этап, и Ляпушка оказался весьма кстати в деле его преодоления. Преодолевала Альбиночка с завидной утонченностью — с годами стиль ее интриг, утратив наивность, значительно прибавил в коварстве. Когда только в офисе появлялся Родион, также числившийся в штате «Потьмы», но приходивший два-три раза в неделю после полудня поскучать возле компьютера и получить зарплату, Альбиночка подсаживалась к Ляпушке и начала щебетать: «Ой, Димочка, ты самый умный из всех людей, которых я когда-либо знала! Я это еще в институте поняла. А что это у тебя на экране, аналитика по рынкам? (На экране был анонс киносеансов на ближайший уик-энд.) Ты просто гений, с такой сложной информацией работаешь, я и то бы не смогла». Родиошины позднеюношеские прыщи от ярости становились еще белее, коллеги опасливо переглядывались, Ляпушка же, понимая всю неблагоприятность этих игрищ лично для него, был не в силах деликатно отшить Альби — все-таки очень приятно, когда тебя называют гением.

Как-то раз Альбиночка пригласила Ляпушку «посидеть вечерком куда-нибудь», и он, даже понимая некоторую сомнительность данных посиделок, не смог отказать. Приземлиться решили в арт-кафе «Женщина, которая поест». Здесь было вкусное пиво, пицца, на большом экране крутили старые фильмы и клипы. Алгоритм показа, правда, был весьма своеобразным: полчаса шел какой-нибудь фильм, затем его резко прерывали клипом, который, в свою очередь, на второй-третьей минуте сменялся фильмом, но уже другим. Секунду назад бердыш вонзился в машину времени инженера Шурика Тимофеева, а сейчас уже «Скорпы» поют о ветре перемен, который через куплет сдует их самих, освободив место для путан Вивьен Уорд, решившей прокатиться на скоростном социальном лифте с Эдвардом Льюисом. Понятно, что это всего лишь антураж, однако резкая смена картинки даже на втором плане быстро утомляет. После очередной рокировки — на смену «Большому Лебовски» пришли «Песняры» — Альбиночка попросила позвать администратора.

Функции администратора выполнял милый молодой парень с явной печатью вырождения на лице.

– Объясните, если не трудно, как понимать вот это вот мельтешение? Как концепцию или просто пьяный оператор спит на клавиатуре и голову в разные стороны поворачивает?

– Концепция, конечно! Видеококтейль называется. Вам нравится, да? Это мой отец придумал, он хозяин этого кафе.

– Все понятно, — процедила Альбиночка, глядя на блаженную улыбку сына креативного отца, — у папаши, видимо, вообще слабость раньше времени все заканчивать.

Ляпушка одобрительно приподнял пивную кружку. Парень юмора не понял, да этого и не требовалось.

Вспоминали студенческие годы, свои отношения. Альбиночка, вздыхая, говорила, что Ляпушка был лучшим мужчиной в ее жизни. Прозвучало и «вот если бы Родиоше хоть чуточку твоего ума и обаяния… ». Все тонкие подачи на тему того, что Ляпушкины ум и обаяние можно не пытаться трансплантировать Родиоше, а получать непосредственно из первоисточника, Альбиночка обходила с опытностью бывалого слаломиста. Однако Ляпушку сие не сильно огорчило — более ценным было отсутствие внутреннего дискомфорта при закидывании амурной удочки. Неужели проклятие наконец исчезло? Госпожа заместитель исполнительного директора поинтересовалась, кстати, причинами расставания с Дашей. Ляпушка ответил максимально уклончиво, что-то про ограниченность и неготовность нести бремя жены белого человека, как в прямом, так и в расширительном толковании этого слова. В принципе, это было даже правдой — какой белый человек да не проигрывал жену в карты? Альби в очередной раз вдохнула и вынесла приговор: «Не оценила свое счастье!». Как тут поспорить? Прозвучал тост: «За нас, сильных людей, и за нашу личную жизнь»!». Закончились посиделки чуть ли не в полночь. Альбиночка позволила заплатить за себя, а на прощание даже сама плавно вкатилась в Ляпушкины объятия, не дав, однако, перейти им тончайшую грань между дружественностью и чем-то большим. Однако Ляпушке и это дало повод для небольшого ликования — Дашин образ перед глазами так ни разу и не мелькнул.

А через несколько дней Александровская отчебучила так отчебучила. Позвонив где-то полпервого ночи, она, едва не плача, стала объяснять сонному Ляпушке суть дела. Оказывается, она умудрилась по смс поругаться с Родиошей, укатившим на уик-энд в Европу с семьей. Теперь он не отвечал на Альбиночкины сообщения.

– Так, и что? — на десятой минуте словоизлияний Ляпушка решил конкретизировать их цель.

– Позвони, пожалуйста, Родиоше, попроси его мне ответить!

– Альби, ты что? — Ляпушка офонарел. — Я предпоследний человек, который будет лезть в ваши отношения, и последний, кого послушает твой юный бойфренд.

– Я тебя прошу, нет, умоляю! Ты единственный человек, кому я могу довериться! Я за это сделаю все, что ты попросишь.

Последний тезис Ляпушку заинтересовал больше всего. Скрепя сердце он набрал торопливо и радостно («Я знала, что ты настоящий друг!») продиктованный номер, начав разговор с фразы:

– Родион, я, на самом деле, в шоке от факта нашей беседы не меньше твоего…

В итоге совершенно сбитый с толку полнейшей абсурдностью происходящего Родиоша согласился вернуться к конструктивному диалогу с Альбиночкой. Ляпушка получил не такой частый в последнее время повод для гордости собой. Все-таки дипломатическая выучка великая вещь.

На следующее утро Альбиночка на работе усиленно делала вид, будто ничего не произошло, более того — старательно избегала беседы. Ляпушка, улучив момент, спросил:

– Поговорили? Помирились?

– Все ок, — бесстрастно, быстро и отрывисто ответила она, будто ей сообщили о пятне мела на рукаве.

Ляпушку это задело — накануне, милочка, ты по-другому пела. Ближе к концу рабочего он, столкнувшись с Альбиночкой у кулера, невинно пошутил на тему вчерашнего обещания. Ответ был таков:

– Я думала, ты друг, а ты хуже врага! Весь день проходу мне не даешь, то и дело напоминаешь о ситуации, которая мне неприятна. Еще и имеешь бездушие припоминать слова, сказанные в минуту слабости.

– Интересный поворот! И это после того, как ты меня вчера упрашивала.

– Попросила, да, так что с того? Тебя никто не заставлял соглашаться, это был твой выбор. Мне теперь тебе ноги целовать?

– Какая же ты дрянь, — второй раз меньше чем за сутки офонарел Ляпушка. — И чем старше, тем дряннее.

Альбиночка резко замолчала, и Ляпушке даже показалось, что она что-то поняла и переосмыслила. Эх, недаром говорят: кажется — креститься… да нет, это лишнее, конечно.

Гром грянул в понедельник утром, во время традиционного «совета фирмы». Это до тошноты протокольное мероприятие копировало и даже усугубляло худшие черты советского тимбилдинга. Работники врали друг другу в глаза о том, что сделано на прошлой неделе (ничего), рассказывали о своих личных прорывах на трудовом поприще (естественно, отсутствующих, если не считать таковым очередной пройденный уровень в компьютерной «гасилке»), отмечали возросшую дисциплину (три раза «ха!»), клятвенно под салютом всех вождей австрийской экономической школы обещали и дальше ударно строить капитализм, брали невидимой рукой рынка под козырек и расходились вновь придумывать каламбуры и чистить ногти.

В этот раз все вроде шло по стандартной схеме, даже более серо и скучно, чем обычно. Председательствующий Романов, завершая собрание, спросил:

– Замечания, предложения, пожелания кого-нибудь есть?

Обычно ничего подобного не поступало, разве что выдвигали — и триумфально утверждали — идею уйти в пятницу на несколько часов раньше в честь великого календарного праздника, Дня Граненого стакана. Но тут внезапно слово взяла Альбиночка, до этого мило шушукавшаяся с уже вернувшимся из европейского турне Родиошей — судя по всему, голубки успели помириться и переживали очередную медовую четырехдневку.

Альбиночка, глядя Ляпушке прямо в глаза, сообщила присутствующим, что ведущий аналитик компании в рабочее время занимается полной ерундой и абсолютно не выполняет существующие, оказывается, плановые показатели. В связи с этим она, как топ-менеджер, хочет поставить вопрос о степени его профпригодности. Присутствующие заволновались. Прозвучавшая информация была абсолютным секретом Полишинеля и была справедлива применительно к любому из них, включая саму Альбиночку. Столь яростное срывание покровов с тайны, которая тайной совсем не являлась, выглядело таинственно и зловеще.

Помрачневший Романов, чувствуя, что дело пахнет керосином, коротко предложил Ляпушке:

– Парируйте.

Ляпушка, кое-как сдерживая ярость, сообщил, что его производительность труда ничуть не ниже, чем у коллег (чистая правда), что таинственным зверем «плановые показатели компании Potma» должна всерьез заняться мировая криптозоология и что топ-менеджер с такими беспочвенными обвинениями может смело топать лесом.

– Как вы разговариваете с женщиной! — неожиданно встрял Родиоша. — Надо вас вывести отсюда!

– Ты прыщи себе сначала выведи, — так же неожиданно, в том числе и для себя, ответил Ляпушка.

… Визируя Ляпушкино заявление об увольнении по собственному желанию (статьи с трудом, но удалось избежать), Романов вздохнул:

– Жалко тебя терять.

– Верите — самому жалко, — взгрустнул Ляпушка.

Николай Александрович заговорщицки понизил голос:

– Есть один способ.

– А ну-ка?

– Попросить прощения у Альбины и Родиона. Скажу по секрету, они этого ждут и готовы принять извинения. Ну и потом быть полностью лояльным, конечно.

В первую секунду Ляпушка обрадовался — надо же, всего лишь извиниться. Во вторую — вдумался в суть предложения. В третью — ужаснулся. Он с ранней юности привык жить по двум принципам — «кто сильный, тот и прав» и «надо уметь устраиваться». Очень долго принципы эти не противоречили друг другу, потому что он был сильным — и одновременно устроенным, казалось, на века. Сила и Устроенность взаимно дополняли друг друга, и он даже имел роскошь корить самого себя за излишнюю доброту и снисходительность к окружающим, из серии «обругал прохожего, а мог бы и шашечкой рубануть». Но сила внезапно развеялась, вылилась на деревянный пол пивнушки, разлетелась на куски вместе с родительской машиной. И теперь ему все чаще приходилось устраиваться — брать деньги в долг, ходить на нелюбимую и бессмысленную работу, терпеть не очень приятных квартирантов. Все чаще надо было рассчитывать на чью-то снисходительность, реальную, а не вымышленную. Ляпушка каждый раз мысленно объяснил сам себе, почему очередной прогиб под изменчивый мир — признак не слабости, а совсем наоборот. Объяснил бы и сейчас. Подумаешь, извиниться перед мерзкой, вздорной и коварной девчонкой и ее прыщавым сопляком-бойфрендом. Можно выстроить монолог так, что всем он покажется извинениями, а на деле будет изощренной издевкой, «Маша не дура?Ну извинииите… ». Можно какие-то слова сказать громче, а какие-то тише, можно, в конце, концов, скрутить кукиш в кармане… «Ну что за вздор я несу», — разозлился Ляпушка. Перед ним в эту секунду открылись две дороги. Либо он сделает малюсенький шажок в сторону своей собственной, а не папенькиной силы, либо всю жизнь будет объяснять самому себе, почему очередной смачный плевок, стертый с лица, — это выгодное приобретение для оросительной системы. «Ты же жену в карты проиграл и сам сообщил ей об этом, а здесь все-таки случай полегче», — подтолкнул к капитуляции внутренний голос. «Еще десяток таких случаев полегче — проиграешь не только жену, но и почки, легкие и глаза, и сам отдашь, лишь бы под наркозом, а там, глядишь, и без наркоза будешь согласен», — возразил столь же невидимый внутренний оппонент. Ляпушка любил свои почки и глаза и не хотел отдавать, ни под наркозом, ни без.

– Николай Александрович, парню ведь и в самом деле обратиться к дерматологу не помешало бы.

Романов с грустным видом витиевато подмахнул заявление.

Уже на выходе из офиса Ляпушка остановился возле висящей на стене схемы «План эвакуации в случае пожара или иных чрезвычайных ситуациях», вытащил из кармана ручку и написал в углу, под указанием на местонахождение огнетушителя: «Эвакуируюсь по причине иной чрезвычайной ситуации: не хочу работать». Дата, подпись, ФИО.

Последним услышанным в «Потьме», был, конечно, диалог Пети и Вади:

– Если военный-грубиян — это солдафон, то как будет моряк-грубиян?

– Морякофон!

– Ахаха!

И вот Ляпушка снова лежал на кровати, оглушенный и безработный. За стеной раздавался гортанный хохот Гаджимета и его ребят. Вели они себя не хорошо и не плохо, наверное, больше плохо — слегка громко, слегка дерзко, вечно приводили гостей и оставляли в прихожей баулы и спортивные сумки. Конкретно сейчас их шумные посиделки раздражали особенно, но Ляпушка воздержался от того, чтобы пойти и сделать хозяйское замечание. Во-первых, дети гор на неопределенный срок оставались его единственным источником дохода, во-вторых, подвигов на сегодня и так достаточно.

 Флегматично хрустело печенье на зубах, крошки медленно падали на ковер, челюсти двигались в такт залетевшему почему-то в голову триумфальному маршу из «Аиды» Верди. Мысли то бешено ускорялись, то почти исчезали, прячась где-то в районе поджелудочной. Конечно, думалось только о трагикомическом окончании потьмокарьеры. Роились и громко жужжали доводы как в пользу принятого решения, так и против него, причем рой «против» с каждой минутой становился все громче и назойливее. Кстати, если извиниться перед сладкой парочкой сейчас — они, пожалуй, будут даже более довольны, чем если бы это было сделано сразу. Подумал хорошенько, осознал ошибку, покаялся. Могут взять обратно и даже накинуть оклад. Нет! Нельзя! Ни в коем случае! Это все, смерть! Ну а как же та пословица, где рифмуются слова «честь» и «есть»? Так еда-то пока есть, спасибо горцам. А если бы их не было — вариант с извинениями оказался бы уместен?

Шизофреническую внутреннюю перепалку прервал полученный мэйл. Отправитель — Zimm Zimm. О первой, стародавней весточке от этого самобытного автора Ляпушка забыл думать буквально в день ее получения, ошибка или спам, мало ли. И вот что-то новое, и, кажется, не слишком приятное…

«Привет, дружок! Как ты, опущенное ничтожество? По-прежнему гниешь и деградируешь? Я внимательно слежу за тобой и довольно хохочу над каждой твоей неудачей. Быстро же прошло твое золотое время. Но ты не грусти о том, что все лучшее в прошлом. Куда печальнее, что все худшее еще впереди».

 По телу с жалобным визгом забегали не мурашки даже, а полноценные мураши размером с щенка чихуахуа. Нет, это уже не ошибка и не рассылка спама, тут, хоть и нет прямого обращения имени, явно писал человек, Ляпушку неплохо знающий. Даша? Но первая анонимка от Зим Зимыча пришла буквально через несколько минут после ее письма от своего имени. А кто тогда? Ляпушка начал перебирать людей, которые явно или теоретически имели на него зуб, и, проанализировав каждую кандидатуру, отбрасывал ее: «нет, этот про меня уже и думать забыл». Список прихворнувших амнезией противников быстро разросся. Ляпушка поймал себя на мысли, что каждая новая строчка в нем вызывает у него небольшое облегчение. Он, привыкший всегда быть в центре внимания, восхищенного или, что даже приятнее, завистливого, сейчас очень хотел, чтобы все о нем забыли. По итогам списка примерно так и выходило. Но кто, кто тогда?

«Эй, смельчак, ты все-таки личико приоткрой», — написал Ляпушка, стараясь соблюдать невозмутимость в стилистике, но чувствуя, как предательская дрожь в пальцах передается каждой букве простой и короткой фразы. Закрыл окошко сообщения, переждал полминуты, открыл и написал снова, и вновь ему почудилось, что даже в пробелах между бувами прячутся его неуверенность и слабость, которые после прибытия письма на почту загадочному пакостнику немедленно выбегут из укрытия и тоном мелкого очкастого ябедника доложит: «А у мово-то глазки бегают, ручки дрожат, в голове сумбур вместо мозжечка!». Попробуем еще раз. Что ж такое, опять буквы пляшут! Ляпушка досадливо стукнул костяшками пальцев по стене, вскрикнул от боли, быстро повторил запись уже левой рукой и поспешно отправил, чтобы не передумать и не впасть опять в тягостную рефлексию. Он хотел как можно быстрее получить ответ, он не верил в то, что этот ответ будет получен, и одновременно боялся его. Подальше, подальше от этой таинственной опасности, притаившейся по ту сторону монитора! Ляпушка поспешно оделся и выскочил на улицу с единственной целью — идти туда, не знаю куда.

 В Москве нет ничего проще — даже вполне четко зная, куда идешь, ты имеешь все шансы попасть в какой-нибудь Четырнадцатый Староконюшенный переулок из десятка домов, забытый всеми, включая его собственных жителей. А уж не зная… Шаг за шаг, метр за метр, километр за километром картина вокруг него постепенно менялась, позади оставались пафосные многоэтажки центра, фешенебельные отели и монументальные офисные здания. На смену Совету Федерации и посольству США приходили министерство сельского хозяйства и генеральное консульство Греции, затем какие-нибудь районные управления по контролю за борьбой с распространением учета, а там и вовсе однотипные панельные шестиэтажки без малейших признаков индивидуальности, серыми молчаливыми цепями теснящиеся вдоль дороги. Улицы заканчивались — начинались переулки, переулки вновь выводили на улицы, то разительно отличающиеся от предыдущих, то похожие на них как две капли воды. Пару раз Ляпушка выныривал на участки автомобильной магистрали, по которым шел десять-пятнадцать минут, не встречая ни одной живой души и ни одного строения, кроме бензоколонок и тусклых закопченных стен каких-то полузаброшенных фабрик. Время от времени он присаживался отдохнуть на скамеечке, затем скамеечки попадаться перестали — и тут уже спасали какие-нибудь близлежащие дорожные перила или просто корточки. Миновав несколько дорожных эстакад, где его под матерок обдали пылью редкие проезжающие машины, Ляпушка без сил свалился на чахлую лужайку во дворе дома на самом отшибе Рязанского проспекта, успев предварительно купить бутылку коньяка, литр пепси и пластиковый контейнер салата в круглосуточном магазине, находившемся тут же, между двух подъездов. Вскоре рядом обосновался какой-то помятый гегемон, который, по его словам, ввиду глубокой задумчивости на предмет судеб мира забыл номер собственной квартиры. Еще недавно Ляпушка с показательной брезгливостью отшатнулся бы от подобной компании, более того — и не имел серьезных шансов в ней оказаться. Сейчас же он даже был в некотором роде рад этому не давящему на мозг, мимолетному и не требующему никаких обязательств собеседнику, вернее, собормотальнику. Гегемону было предложено хлебнуть коньячку, что вызвало благодарное оживление и спич о сожительнице Ленке, которая хоть спит с ним, но даже хлеба с солью не предложит, и вообще, планка у нее падает быстрее, чем Пизанская — разумеется, не обошлось без тонкого каламбура с намеком на женскую физиологию — башня.

– Видел я эту башню, не так она и быстро падает, — решил уточнить Ляпушка.

Гегемон недоверчиво хмыкнул — свисти, мол. Ляпушка обиженно начал искать в карманах телефон, чтобы показать фотографии, но понял, что оставил его дома. Гегемон примирительно похлопал по плечу — не проблема, видел так видел, хоть на Попокатепетль взбирайся, выпивай и передавай.

Проснулся Ляпушка на раскладушке в квартире гегемона, все-таки вспомнившего координаты своего обиталища. Сожительницы Ленки не было, но о ней напоминала серия свежих и весьма глубоких царапин на лице хозяина, дополненная красивым синяком. Видимо, по скорости падения планка сей достойной дщери местного социума и вправду опережала знаменитое архитектурное сооружение из Пизы.

Оставив гостеприимного хозяина досматривать семьдесят седьмой сон, Ляпушка ретировался через настежь открытое окно, благо этаж был первый.

Сил вновь шататься по улицам не было никаких, хотелось попасть домой и растянуться на диване. Ближайшая станция метро находилась минутах в пятнадцати ходьбы. Сначала Ляпушка плелся медленно, вяло прожевывая редкие отрывочные мысли: «спать… есть… погодка не очень». Вдруг шарахнуло молнией: письмо! О причине вчерашнего внезапного путешествия он уже и думать забыл. А вдруг зловещий аноним разродился-таки ответом? Ноги сами застучали в два, а затем в три раза быстрее. Буквально за пару кварталов до метро Ляпушка понял, что до дому не дотерпит — страх и любопытство разорвут раньше. Подземка, переходы между станциями, ожидание поезда — это все минимум минут на пятьдесят. Выскочив чуть ли не на середину проезжей части, Ляпушка поймал частника и велел гнать со всей возможной скоростью, соврав что-то про рожающую жену.

– Везуха, — вздохнул водитель, парень примерно Ляпушкиных лет. — Вот моя благоверная о детях и слышать не хочет, нестабильные времена, типа, можем не прокормить. Потому и калымить приходится.

Ляпушка чуть не брякнул, что полностью согласен с озвученной точкой зрения и сам никогда детей особо не хотел, но вовремя вспомнил, что это слегка противоречит легенде о без пяти минут счастливом отцовстве. Уже через несколько светофоров Ляпушка вновь начал дрожать от нехорошего возбуждения. Нет, и на машине слишком медленно.

– Останови возле ближайшего отделения «Почты России», — попросил он «грача».

– Зачем? — не понял тот.

– Да на минутку… это… открытку купить.

Почта попалась буквально сразу. Ляпушка подбежал к окошку оплаты, выскребая из кармана пятирублевые монеты.

– Мне комп с интернетом, на пять минут, срочно!

– У нас только один, он сейчас занят, — ответила служащая, румяностью и простоватостью облика напоминавшая доярку.

– Да я договорюсь! — и с этими словами со стула возле компьютера буквально пинком был согнан тощий студентик, зачарованно изучавший порносайт, параллельно заменяя в скачанном реферате по культурологии за авторством Кулаковой Эльвиры слова женского рода — «я уверена», «я исследовала», «я пришла к выводу» — на их маскулинные аналоги.

– Дружище, пять сек!

Мэйл. Логин. Пароль. Дрожащие пальцы долго не могут ввести правильную конфигурацию символов.

 «У вас ни одного нового письма».

Разочарованный нецензурный возглас заставил обернуться немногочисленных посетителей, и даже простоватая администраторша пусть на миг, но стала чуть сложнее. Чтобы рассеять возникший ажиотаж, Ляпушка убрался восвояи через боковую дверь, избежав заодно необходимости платить водителю, терпеливо ждавшему молодого отца. А зачем, если то ли беременность оказалась ложной, то ли произошел выкидыш?

О втором письме Ляпушка помнил дольше, чем о первом. Сначала он проверял электронку каждые десять минут, потом каждые полчаса, потом раз в час. С периодичностью проверок уменьшалось и количество путаных мыслей о безымянном недоброжелателе. А вот стихийно случившийся на этой почве анабасис по первопрестольной внезапно стал привычкой. Ляпушка вставал утром… или не очень утром… намечал себе цель на другом конце Москвы… или на намечал, а шел куда глаза глядят, от сахарных уст и кокетливо вздернутого носика на сияющем лице столицы куда-то в сторону ушных хрящей и кончиков волос, забредая даже в залежи перхоти, ушной серы и в кариозные дырки. Домой он возвращался глубоко ночью или вовсе утром, распив бутылочку-другую чего-нибудь покрепче чая, иногда один, иногда в компании каких-то сомнительных компаньонов вроде Ленкиного воздыхателя. Никакой симпатии эти персонажи у Ляпушки не вызывали, но вполне устраивали своей эпизодичностью и готовностью пить, не сильно лапая грязными руками его тонкий внутренний мир. Ляпушка с интересом, насколько так можно назвать тягучие и бесформенные мысли и чувства во время ночных бдений, отметил тонкое понимание психологии этими окололюмпенами, дающими собутыльнику ровно то, что он хочет получить. Казалось даже, что они разбираются в людях лучше… Нет-нет, глупости, отставить, отказать.

Заснув после очередного заплыва — на этот раз одиночного — на лавочке, Ляпушка пробудился самым неприятным образом. В глаза брызнули какой-то жидкостью, и через секунды ясны очи разрывало дикой болью, а мозг — мыслью «все, кажется, ослеп!».

– Уроды! Что вы делаете! Я сейчас милицию вызову! — вопил Ляпушка, растирая ничего не видящие глаза кулаками.

– Мы есть и милиция, — с мерзким гоготом сообщил невидимый голос, а второй невидимка добавил:

– Еще раз тебя тут увидим, бомжара сраный, вообще голову отрежем.

 Ляпушка быстро побрел с опасного места, на ощупь торя себя путь и продолжая причитать:

– Я ж вас засужу. Вы не знаете, с кем связались. Я приличный человек. У меня связи.

Шедшие следом менты-невидимки гоготали еще громче и швыряли в него камешками и каким-то мусором. Ляпушка не сразу понял причины такой тактики, пока кто-то из преследователей не сказал:

– Скажи спасибо, что мы к тебе подходить брезгуем, а то бы уже с почками попрощался.

Ляпушка живо представил себя со стороны, благо временная наружная незрячесть дала внутреннему зрению лишние возможности визуализации. Густо запыленная, неглаженая и уже потрепанная одежда, помятое лицо, круги под глазами, щетина. Еще пару лет назад он бы в себя самого образца нынешнего утра побрезговал и камешком кинуть.

Наконец доблестные стражи порядка отстали. Зрение постепенно вернулось, и Ляпушка обнаружил, что находится в собственном дворе. Оказывается, он сам не заметил, как ночью дал круг и пришел к родному району с другого бока.

– Прикольно, — пробормотал Ляпушка и, продолжая утирать красные слезящиеся глаза, направился домой.

Дома никого не было — постояльцы ушли по каким-то своим гастарбайтерским делам. Ляпушка слямзил из их кастрюли в холодильнике кусок баранины, благо посудина была наполнена до краев и ничтожную пропажу вряд ли бы кто-то заметил, похрустел огурчиком да и пошел спать, на ходу придумывая страшные кары, которые при случае обрушит на головы поглумившимся над ним оборотням в погонах.

Уже сняв штаны и скинув покрывало с кровати, Ляпушка решил проверить почту — много времени это занять не должно было. Но прогноз оказался неверным.

«У вас 1 новое письмо». Отправитель в этот раз обозвался Микки Рурком, но адрес был тем же самым, зимм зиммовым. В Ляпушкиной голове застучали молоточки.

«Какая разница, кто я? Главное, что ты — клоун, урод и неудачник. Впрочем, вот тебе пару слов и про меня. Неужели ты не слышал про Темные силы Мертвых, которые живут в сети, вразумляя и наказывая живых? Ну вот, теперь слышал».

Ужас и восторг едва не придушили Ляпушку в четыре крепких руки. Восторг — от факта, что Это все-таки существует и вышло на связь, ужас — по той же причине. Но почему отклик случился именно сейчас, ведь просьбы продолжались кучу времени, а их безрезультатность уже подтолкнула к выводу об отсутствии По Ту Сторону каких-либо сил, что добрых, что злых? Наверное, присматривались, проверяли, на что способен. Интересно, к какому выводу пришли... А к чему были предыдущие два письма? Зондирование почвы? И до сих пор непонятно, кому все-таки Там идут навстречу — добрым людям, которые после множества стоически перенесенных обид несут в себе ядерный потенциал разрушительной мести, или злым изначально, чтобы превратить их совсем уж в безукоризненных монстров. Случайно ли карты оказались раскрыты через час после того, как Ляпушка пострадал от зла, а не, наоборот, сделал что-то злое сам? Впрочем, пытаться понять логику столь таинственной и могущественной структуры даже самому умному человеку достаточно проблематично. Кое-что прояснится уже в ближайшее время. Брутальный и хамский стиль обращения, кстати, никаких вопросов не вызывал, было бы странно, если бы Это изъяснялось в духе: «Солнышко, заичка, не хочешь ли контрактик кровушкой подписать». Ляпушка был благодарен уже за то, что Там поберегли его тонкую психическую организацию и явились в буквенном, а не рогато-копытном виде, как он сдуру рассчитывал сначала.

Ну, Вельзевулу помолясь…

«Наказаний я в последнее время перенес и так достаточно. Вразумление — в какой-то степени не помешает. Но главное — помогите мне».

Ответа ждать пришлось не полгода и не месяц, как в прошлые разы, а минут пять.

«И как тебе помочь?»

Ляпушка крепко задумался. Затевалось все вроде ради возвращения Даши, но он уже давно для себя решил, что милая дочь зауральского чиновника была в первую очередь одним из символов прежней, беззаботной и во всех смыслах качественной жизни, когда в обмен на высокомерную насмешливость ему давали тепло, нежность и уют по курсу 1:1. Поэтому, наверное, его так и корежило, с видениями и галлюцинациями. Может, так и написать впрямую: «Сделайте, чтобы все было по-старому, а еще пусть помучаются Артур, Альбиночка и немного Игореша, и Даша, конечно, пусть вернется, но для начала тоже слегка помучается»? Конечно, рогатый и так все прекрасно понимает и знает, нет смысла пытаться водить его за нос и тем более за рога. С другой стороны, это же своего рода деловые переговоры, когда обе стороны прекрасно понимают намерения друг друга, но все равно лукавят, блефуют и торгуются. Можно попробовать.

«Хочу, чтобы ко мне вернулась моя любимая жена, Даша».

В ожидании ответа Ляпушка задумался вновь. Интересно, что будет испрошено взамен? Видимо, по старой доброй традиции — душа. Руку, ногу и глаз он терять не хотел, так как подобная потеря не только затрудняет жизнь, но и весьма уродует тело. К почке применим только второй пункт, но и это немаловажно. А душа… Что душа? Есть ли она вообще? Понятно, что в каком-то виде есть, Там же не дураки сидят, чтобы вываливать разные блага за несуществующий предмет. Видимо, она не только есть, но по неким параметрам имеет весьма внушительную цену. Но какой толк от нее человеку в жизни? Только боль, расстройство и смятение. Пожалуй, это единственный орган, с которым больнее и неудобнее, чем без него, хуже аппендикса.

«Сильный ход. И как тебе помочь?»

Тут уж Ляпушка разозлился. Торговля торговлей, но должны же быть какие-то приличия даже у сатанинского отродья

 «Как? Вы меня спрашиваете как? Я лишился любимой работы, репутации, родителей, жены, машины, денег, еще одной работы похуже, меня оплевали, унизили, истоптали, я круто скатился вниз по социальной лестнице, сдаю полквартиры сомнительным личностям, пью по ночам с затрепанными бичами, ночую на лавочке, а наутро получаю в глаза струю какой-то дряни из баллончика. Вы все это знаете и, видимо, активно этому способствуете. Ок, я не то чтобы не в претензии, но понимаю, у вас свой бизнес, у меня свой. Но ваш вопрос решительно ставит меня в тупик. Насколько мне известно, вы всесильны и способны решать проблемы любыми способами, особенно если создали их сами. Если же речь идет о цене вопроса, то, насколько мне известно, речь обычно идет о душе, нет?».

 После отправки этого письма эйфористичное возбуждение окончательно сменилось тревожной подавленностью. До последнего момента Ляпушка думал только о плюсах возможного контракта с рогатыми товарищами. Потому, наверное, что, положа руку на сердце, не до конца верил в его реальность. Велика ли разница, что писать в сочинении «Как я потрачу миллиард», если все равно его никогда не получишь? Полет фантазии не ограничен рамками реальности, можно смело писать Ниццу с одной «ц», а Биарриц — наоборот, с двумя, но одной «р», они не обидятся. А вот когда миллиард становится явью… И главное, цена его такова, что лучше бы он и не появлялся. Ляпушка вновь вспомнил все известные ему произведения мировой литературы на заданную тему, на этот раз уже не на предмет того, что человек получает от сделки с дьяволом, теперь внимание было приковано к итоговым последствиям. Он как-то не особо верил в существование ада, но раз дьявол все-таки существует, значит, существует и его резиденция с досуговыми и производственными помещениями. Ляпушка вдруг испытал дискомфорт в районе пятой точки, будто сидел не на стуле, а на горячей сковородке, причем с каждым мигом припекало все сильнее и сильнее. Надо, пожалуй, отказаться от готовящейся сделки. Нет, не пожалуй, — однозначно надо. Но, видимо, уже поздно. Поздно. Поздно. Надо было думать раньше, когда ввязывался в эту опасную игру. А теперь можно и душу потерять, и ничего взамен не приобрести, кроме комплекта антипригарной посуды аккурат под собственную тушку. Об этом, видимо, и говорится в очередном, только что пришедшем письме.

«Когда я тебе писала в первый раз, я даже не ждала ответа»… Стоп-стоп-стоп, почему это Товарищ Оттуда говорит о себе как о женщине? Что-то тут чересчур нечисто даже для нечистого, да простит изящная словесность столь дурной каламбур — хотя, может, здесь кроется великая тайна, недоступная простым смертным? Возможно, дьяволенок-писарь, которому диктовали письмо, в земной жизни был нерадивым студентом типа того паренька с почты и привык мухлевать с окончаниями в чужих рефератах… «И ящик этот завела специальности для одноразовой ядовитости в твой адрес, больше туда и заходить не думала. Потом случайно все-таки зашла, увидела твою реакцию. Удивилась, написала еще раз, снова забыла. Сегодня опять зашла практически случайно, удивилась еще больше, почувствовав истерические флюды, исходящие от твоей цидулки. Выдала первое, что пришло в голову, причем сознавая, что несу ахинею. Ну разве человек в здравом уме поверит, что какая-то дьявольщина вступает с ним в диалог по электронке? И тут я увидела — ТЫ ПОВЕРИЛ. Я следила за тобой по мере возможности и знала о твоих проблемах. Я чувствовала, что ты не слишком счастлив, но представить не могла, насколько. Можно было бы помучать тебя еще, довести до сумасшествия. У меня была возможность творчески поэкспериментировать, как ты надо мною когда-то, но я не стала этого делать. Мне вдруг стало тебя жалко, очень жалко, даже захотелось обнять и прижать к груди по-матерински. Этого я, конечно, делать не буду, ни реально, ни виртуально. Но я хотя бы сделаю то, что никогда не умел делать ты — остановлюсь. Не твоя — Ксения Скалкина, счастливая жена и мать».

Ляпушка, лупя глазами, долго пытался понять, кто это — Ксения Скалкина. Наконец он понял, КТО ЭТО. Тайна открылась. Вот так привет из прошлого. Он, признаться, уже и забыл совсем про самую занятную зверушку из своего давнишнего женского питомника, она не всплыла в памяти, даже когда после второго письма перебирался список недоброжелателей, хотя основания фигурировать там у неё, в принципе, были. Впрочем, вспыхнувшую безумную злобу на чудаковатую девчонку в старомодных очках, так смачно проведшую его мордой по столу, тут же притушила нереальная радость. Все закончилось не начавшись! Ляпушке было стыдно за эту радость, он хотел настроить сам себя, что размажет пакостницу и покажет ей, где раки зимуют, но как-то не получалось. Как размажет? Что покажет? Парадигма поменялась, как она сама как-то выразилась. Она уже не та юная наивная дурочка, какой он её знал, а он — не самоуверенный и многое могущий прожигатель жизни. Она сейчас сильнее его, что только что с блеском показала. Не злобиться надо, что она на нем оттопталась, а благодарить, что не дотоптала. Это не смешные каверзы Альбиночки, на которые можно ответить громким и дерзким, но совершенно поверхностным демаршем. Тоже невидаль — отказался извиняться и потерял работу! Тут все много серьезнее и печальнее. Это плод его собственных экспериментов, его детище — а дети редко бывают благодарны своим родителям, Ляпушка это знал по себе. Более того, по черствости и неблагодарности Ксюша его превзошла многократно. Ведь косвенно именно благодаря Ляпушке она познакомилась со своим мужем. Ей бы «спасибо» говорить до конца дней, а она мстит! Вместе с вновь разгоревшейся злобой возникло даже парадоксальное чувство гордости. Неплохой монстрик, однако, на выходе получился, пусть и несовершенный, от добивания-то отказался. А вообще, спасибо ей уже за главное, за то, что она — в итоге не Оно.

А что, кстати, написать госпоже Скалкиной в ответ? В первые секунды он готов был восторженно завопить: «Солнышко мое! Да, разделала ты меня под орех, обвела вокруг пальца как последнего лоха! Я полный слабак, а еще ничтожество, кстати, но это неважно, главное, что рожек у тебя нет!». Когда эйфория ослабла, мозг начал просчитывать варианты, как хоть чуть-чуть отыграть ситуацию в свою пользу. Карты, конечно, раскрыты основательно, сложно свести поединок хотя бы вничью. Не ответить — значит, полностью признать ее правоту. Сложно, очень сложно отстреливаться. Ляпушке самому было стремновато и даже слегка смешно от восприятия экрана как линии фронта, а папки «Входящие» как поля битвы, но — ничего поделать с собой не получалось.

А если так:

«Круто. Я действительно на миг поверил, что общаюсь с кем-то не от мира сего. Я сейчас во многое верю, во что раньше ни за что не поверил бы. И категорически не желаю тебе попасть в такую же ситуацию, боюсь, ты справишься с ней куда хуже, чем я, хотя бы потому, что ты женщина. А меня трудности только закаляют и не дают потерять нерв жизни. Впрочем, я тебе не желаю и малой толики моих проблем — думаю, ты помнишь и признаешь, что я всегда был жестким, но честным и справедливым человеком. Поэтому, кстати, я сейчас не сержусь, а даже немного восторгаюсь твоей проделкой. Моя школа! Только зачем тебе это надо было? Ты счастлива с любимым и любящим мужем (с которым, напомню, познакомилась благодаря мне), у тебя ребёнок, как я понял. А я несчастлив. Но несчастлив здесь и сейчас, а до этого был счастлив и, конечно, буду еще счастлив. Ты всё это время жила с обидой на меня? Что ж, обида прекрасный стимул и порой творит чудеса. Хотя, по-честному, у меня больше оснований на тебя обижаться — уж очень с тобой было трудно, и потом, напомню еще одну вещь — точку в наших отношениях поставил не я. Но я не сержусь. Ты хотела увидеть меня растерянным? Увидела. Надеюсь, получила компенсацию за какие-то негативные моменты, связанные со мной. Сейчас мне плохо, но скоро я сброшу этот груз и мне станет легче, еще лучше, чем было. А тебе — удачи».

 Неплохо получилось вроде. Немного давления на жалость, но с наступательных позиций — а ну-ка осознай свою вину и пожалей меня быстро, а не то как бы самой себя жалеть не пришлось! Немного добрых слов в адрес самого себя. Немного упреков. Немного показных признаний в том, что собеседник и так уже увидел, но теперь запишет на счет вашей честности и самокритичности по принципу «запоминается последнее слово» — это вообще высший пилотаж. И немного снисходительности, без этого никуда. Ляпушка испытал немного позабытое в последнее время чувство гордости за себя. Даже в слабости он сильнее всех.

 Ксюша ответила очень быстро, словно начала писать еще до Ляпушкиного сообщения.

«Да, мне было очень больно. Ведь тогда, когда мы с тобой общались, я была таким наивным ребенком, всему и всем верящим. Да и сейчас недалеко ушла, надо заметить. Мне было очень больно и плохо от сравнения, ЧЕМ для меня были эти отношения и ЧЕМ они были для тебя. Я-то всегда надеялась, что мой первый мужчина станет для меня единственным... А о чем думал ты, ты и сам знаешь. Зачем мне это надо было? думала, что работает принцип “сделал гадость — сердцу радость”. У меня не сработал, опять дурацкая человечность взыграла. Месть действительно не приносит удовлетворения. Надеюсь, у тебя все наладится. Просто попробуй быть искренним, это гораздо легче, чем лгать.

Я знаю, что ты не такой уж плохой человек — во всех есть частичка доброты и настоящести. Знаешь, у тебя была возможность получить любовь человека, который тебе безоговорочно верил, был до конца с тобой откровенен и ожидал от тебя того же самого, считая это естественным. А ты слишком много лгал — не знаю, для чего, наверно, для самоутверждения, или же потому, что не можешь иначе.

Еще раз предлагаю… Прошу… Советую… Попробуй говорить всем правду — хотя бы процентов на 90. И тогда появится в твоей жизни человек, который тебе поверит — и полюбит. Желаю тебе найти такого человека и стать счастливым.

Я действительно счастлива. Муж, ребенок, сейчас ждем второго. Собака — немецкая овчарка по кличке Рейхсканцлер. Андрей недавно получил повышение по службе. Мы съехали от его родителей. В однокомнатку, правда, но свой угол всегда лучше чужого. Тебе, конечно, не понять этих мелких и нелепых радостей жизни. Или — уже понять?

PS. Кстати, я ж проиграла тебе спор. Два процента либералы в сумме все-таки набрали. Тут ко мне сейчас подруга заезжала на чай, она живет не так далеко от тебя. Я дала ей деньги, ровно за десять тортов, и попросила кинуть тебе в почтовый ящик, старый долг старому знакому, типа. Извини, cами торты засунуть в ящик нет никакой возможности.

PPS. Я, кстати, ошиблась не только с прогнозом на выборы. Я и в оценке тебя ошиблась. Ты не дурачок, ты полный дурак. Так прогадить жизнь — это надо постараться. Впрочем, время сделать работу над ошибками у тебя есть. Совет я тебе дала — дерзай, все в твоих руках.

Писать тебе я больше не буду — не хочу что-то скрывать от Андрея, в чем-то обманывать его. Он до сих пор меня ревнует меня к тебе. Глупо, да — ревновать к призракам?

Прощай.

Последний PS. Вали коней, вали мусарню, пока ублюдки не умрут

 Да, монстрик обзвавелся мстительностью, семьей и полутора детьми, но сохранил всю ту же ребяческую оптику взгляда на жизнь. Более всего Ляпушку поразили невесть откуда взявшиеся нравоучительные нотки в духе «деда знает, деда пожил». Как будто Ксюша черпала эпистолярное вдохновение из одного источника с Дашей. Одна что-то вещала про «понять и найти себя», хотя Ляпушка себя не терял, а уж понимал лучше, чем кто-либо. Другая заладила про лживость и неискренность, хотя он, наоборот, рубил правду-матку где надо и где не надо. Пожалуй, мысль о том, что Ксюша сложней и опасней Альбиночки, оказалась неверной. Гадостные интрижки любительницы прыщавых юношей и вареной колбасы были намного более адекватной жизненной позицией, чем вот эти занудные моралите, раздражающие своей беспочвенностью.

Интересно, а насчет денег за десять тортов — правда или нет? Ляпушка, конечно, не собирался ими воспользоваться, просто интересно. Вновь натянув штаны, Ляпушка спустился на первый этаж и открыл почтовый ящик. Посыпались какие-то газеты и белые четвертушки с объявлениями, накопившиеся за три недели — чаще заглядывать в это окно односторонней коммункации смысла не было. Никакими деньгами и не пахло. Вот так всегда — других учит не лгать, а сама-то врушка! Ляпушка разочаровенно пнул ногой образовавшуюся бумажную кучку. Из аляповатого рекламного буклета выскочили две тысячные купюры, затесавшиеся, видимо, меж страниц. Надо же, все-таки не врушка. Подняв дензнаки, Ляпушка принялся яростно их мять и увечить. Впрочем, действительно яростно он сжал их всего раз, затем чуть более сдержанно, а потом и вовсе почти любя. Эдак могло дойти и до мысли воспользоваться ими сообразно прямому предназначению. Ляпушка кинул зеленые бумажные комки в угол, борясь с возникшим пиететом перед ними, и пошел к лифту. Через пару шагов он остановился, задумался, огляделся по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей, затем совершил молниеносный рывок, заставивший завистливо перевернуться в гробу теоретиков доктрины блицкрига, подобрал купюры и принялся разглаживать их прямо на стене. Вернуть билетам Банка России более-менее пристойный вид удалось минут через семь, и Ляпушка стремглав помчался в магазин, приговаривая: «Порвать-то любой дурак может, а у меня вы так быстро не отмучаетесь, я вас лучше отдам в плохие руки». Ляпушка любил если и мстить, то по-настоящему красиво.

Глава 12

 Многокилометровые походы не остались без последствий. Ляпушка изрядно растер пятки, а так как носки во время странствий густо напитывались грязью и пылью, в открывшиеся на ногах ворота хлынула инфекция. Началось рожистое воспаление не в самой тяжелой, но и не самой легкой форме. Стопу раздуло до состояния невлазанья в ботинки, а на голени образовалось болезненное красное уплотнение, сначала все более росшее и багровевшее, а затем вскрывшееся и превратившееся в совершенно омерзительную дырку с гнойными лохматыми краями, внешне выглядевшую бездонной, похожей на шахту, куда если бросить камешек — звука падения никогда не услышишь. Безобразная рана пугала до полуобморока и одновременно манила. Ляпушка заворожено глядел на нее минут по десять, мял и придавливал, поднимая на поверхность и выплескивая мутные бурые выделения, а затем, точно очнувшись, быстро прикрывал штаниной, дрожа и отплевываясь. А ведь дочери последнего царя — великие княжны! — во время Первой мировой были сестрами милосердия, выковыривая гной из много более безобразных ран простых псковских, курских, сибирских мужиков, да еще и вынося из-под них горшки с нечистотами. Ляпушка скорбно и мужественно признался сам себе: нет, он бы так не смог, да и надо ли? Вообще в России цари часто были под стать низам, такие же блаженненькие, оттого, наверное, и испытывали удовлетворение, вытирая мужицкие задницы. В отличие от прежних времен, эта мысль почему-то вызвала у Ляпушки не раздражение от извечной русской нелепости и парадоксальности, а даже нечто сродни положительным чувствам, насколько их допускали боли в ноге. Боль-то и влияла деформирующе на сознание, тут двух мнений быть не могло. Оказал, наверное, влияние и тот факт, что свое нынынешнее боевое увечье он косвенно получил пусть и не соскребая слизь с молчаливых рыбешек московского социального дна, но все же употребляя с ними горькую. Каждому приятно почувстовать себя немного царем. Как там, интересно, поживает Николай Александрович Романов, все еще изучает подноготную документооборота, вооружившись скрепкой?

Ходить было очень трудно, но на третий день все-таки удалось добраться до районной больницы. Хирург, осмотрев рану, спросил:

– Это как же такая штука образовалась?

– Да вот, думаю, от того, что ноги стер, — ответил Ляпушка.

– А собака за ногу не кусала?

– Не припоминаю.

– А грязным шприцом в ногу кольнуться? Такого не случалось?

– Что за идиотизм, — возмутился Ляпушка. — Я не колюсь, я только пью.

Врач недоверчиво скривился и настоятельно посоветовал госпитализацию, от которой Ляпушка отказался. Альтернативой стал длительный курс уколов, перевязок и весьма неприятных прочисток раны, во время которых приходилось прикусывать палец, чтобы не закричать от боли. Когда счет процедур перевалил за десяток, хирург ушел в отпуск. Его временный сменщик, не заглядывая в карточку, ткнул пальцем в голень:

– Откуда такое? Собака за ногу не кусала?

В результате очевидное рожистое воспаление в истории болезни так зафиксировано и не было, туда вписали достаточно оригинальную формулировку «обширное отверстие в голени с некротическими краями», по-научному, наверное, отверстиум вульгарис.

Едва начала затягиваться одна омерзительная скважина, как рядом вскрылась вторая, пусть и поменьше размером. Затянулась вторая — запузырилась и прорвалась третья. Через пару недель заросли все три, но праздновать победу над хворью было рано. Гнойный вулкан пульсировал теперь внутри, не выбрасывая свою омерзительную лаву на поверхность, а гоняя ее под самой кожей, тоненькой, провисающей внутрь и готовой лопнуть в любой момент. Ощущения были еще более погаными, чем при открытой ране. Боль то крепла, то слабела, моменты ее полного притупления были редки и особо ценны. Уже не помогали старые ухищрения и самообманки «представь, что боль тебе приятна».

В один из вечеров Ляпушке стало совсем худо. Внутри голени бушевала свистопляска, кожа набухала, чтобы затем втянуться, болевые молоточки деловито простукивали каждый сантиметр, не убийственно сильно, но так, чтобы с гарантией свести с ума. Какое наслаждение вскрыть это подлое логово и выпустить всю мерзость наружу, выковырять, прямо пальцами вымести всю поганую жижу, заставить боль заткнуться хоть на пять минут, хоть на минуту. А затем пусть хоть отрезают. Пусть! Пусть! Уже не страшно! Больше органов — больше удобств, меньше органов — меньше проблем. Встать с кровати не получалось, нога тянула мертвым грузом, и Ляпушка, перекатившись по полу к журнальному столику, схватил с него ножичек для разрезания газет и замахнулся для решающего удара. В последний миг взгляд упал на крохотную родинку, затерявшуюся на изуродованной буграми и ямками голени, похожей на узоры физического глобуса. В эту родинку, когда он был совсем крохой, со счастливым смехом целовала его мама, а затем щекотала носом розовую детскую ножку.

На коже вдруг образовалось маленькое озерко. Это не гнойник вскрылся, это капали по-младенчески чистые слезы. И заснул Ляпушка так же по-младенчески крепко, прямо на полу, а боль куда-то ушла, наверное, спряталась в углу и с недовольным ворчанием посматривала оттуда.

Получив месячную плату от жильцов, Ляпушка купил новые ботинки, набил носки ватой сзади и… вновь начал путешествия по городу, правда, уже без ночной части. Это занятие стало настолько привычным, что отказаться от него не было никакой возможности. Он каждый день говорил себе, что уж завтра точно обзвонит сто работодателей, и сто первый предложит вакансию его мечты, но завтра вновь была прогулка в сторону Нагатино или Перово. На дворе стоял август. В Цхинвале рвались снаряды.

 Ляпушка в последнее время не слишком часто смотрел и читал новости, но в те дни в новостные выпуски превратились все разговоры на улице и в метро, тревожные сводки звучали из каждой двери и окна, отображаясь бегущей строкой даже на лицах людей. Все говорили и думали о происходящем в Южной Осетии, но чуть ли не больше — о реакции Запада на эти события.

Запад, тамошняя модель общества и государства, тамошняя философия бытия по-прежнему были Ляпушкиными объектами поклонения, но из-за мелких ежедневных треволнений, невзгод и хворей любовь эта стала чуть менее ярой. Теперь он не так часто вспоминал, что является ярым либералом и западником. Раньше подобное либеральное отношение к собственному либерализму и помыслить было нельзя, но для самодурки-судьбы слово «нельзя» входит в список запрещенных к употреблению. До прокручивания ли в мозгу бессмертных строк Великой Хартии Вольностей и Декларации прав человека, когда кошелек съежился, а нога, наоборот, раздулась? Из-за притупления на почве нелегкого бытия западнических рефлексов голову теперь посещали совершенно крамольные мысли. Ляпушка уже только благодаря пусть и противоречивому, но все же опыту дипломатической работы знал — у России двадцать лет не было никаких своих интересов, так, посидеть в сторонке и послушать, как играет оркестр больших дяденек, а если доверят разок стукнуть в барабан или хотя бы принести барабанные палочки, то уже немалый успех. Собственно, никакого протеста такая политика не вызывала, куда нам свою линию иметь, когда еще не цивилизовались толком. Поэтому позиция коллективного американо-европейского Троекурова, сотку за соткой отжимавшего владения глуповатого московитского растяпы Дубровского, казалась вполне естественной. Ресурсы должны принадлежать эффективному собственнику, а не гипотетически «законному», да в ообщем-то эффективность как раз и рождает законность. Но когда Троекуров уже забрался в пределы дома, миновал прихожую и деловито зашагал внуть дома, Дубровский имел, пожалуй, кой-какие права вежливо спросить: «Можно мне хотя бы спокойно есть, спать и умываться?». Ляпушка весьма критически оценивал Россию, но право на скромное место для сна и умывания ей все же оставлял. Удивляло, что Запад такого права не признавал и транслировал свое непризнание в крайне громкой и даже истеричной форме, вроде бы времена Империи Зла давно прошли. Ведь нет ничего плохого в том, чтобы жить в полнейшей гармонии с мировым сообществом по вполне либеральным лекалам, при этом не спрашивая каждый раз, можно ли вымести мусор с собственного крылечка. «Нет, надо спрашивать, даже пепельницу без нашего разрешения опорожнять нельзя», — отвечал Запад. Ляпушка очень ценил цивилизованный мир за его предельную деловитую честность, но здесь она уже переходила в другую, довольно нехорошую крайность.

В последний из трех грохочущих дней Ляпушка, проходя по Тверской, увидел парикмахерскую и подумал, что не мешало бы подстричься. Народу внутри не было, лишь сонная цирюльница заметала в совок разбросанные по полу клочки волос. Ляпушка уселся в кресло перед зеркалом.

– Как стричься будем? — зевнув, спросила дама, почесывая ножницами переносицу.

– У меня всю жизнь одна стрижка, называется «Уберите лишнее отовсюду, так чтобы не сильно коротко, но и не сильно длинно».

– Самый популярный вариант.

В углу работал телевизор, включенный на круглосуточном новостном канале. Основная тематика всех сообщений была ожидаема. Ляпушка, уже слегка пресытившийся Южной Осетией, слушал вполуха.

– А теперь прямое включение из студии одной из европейских политических программ. Что думает о происходящем ее сегодняшний гость?

Гость заговорил, и Ляпушка слегка подскочил в кресле. Он хорошо знал этого евродепутата, неоднократно здоровался с ним за руку, а однажды на рауте, подвыпив, вступил в содержательную беседу. Депутат внимательно слушал пылкий Ляпушкин монолог о трудностях демократизации России, о необходимости построения нового мира, в котором она, очистившись от многолетней, да что там — вековой тоталитарной скверны, будет достойным и адекватным партнером западных держав, а когда Ляпушка закончил, по-дружески приобнял его и сказал, что счастлив видеть новое лицо страны, которая теперь станет действительно великой не только по размерам.

– Добрый день, рад сегодня присутствовать здесь, — сказал политик зрителям. Российский ведущий перевел фразу, но Ляпушка, в переводе не нуждавшийся, еще раньше ответно поздоровался со старым знакомцем.

– Я тоже так с телевизором разговариваю, — колдуя над висками, сообщила парикмахерша. Ляпушка не стал объяснять очевидную разницу между ее странной привычкой и приветствием, пусть и заочным, в адрес старого знакомца, все одно не поверит или не поймет.

– Каково ваше мнение о действиях России на Кавказе? — прозвучал первый вопрос.

– Россия в своем обычном репертуаре. При любой власти, с любыми правителями, с любой идеологией она остается агрессивной, мыслящей имперскими категориями и опасной для окружающих. Я знал немало русских, все они были шовинистами и империалистами, даже те, кто клялся в своей безусловной приверженности либеральным ценностям. Возможно, они искренне хотели быть нормальными людьми, но природную сущность перебороть практически невозможно.

Ляпушка резко развернулся вместе с креслом лицом к телевизору, резким взмахом руки призвав замолчать парикмахершу, завопившую: «Мужчина, что вы делаете, я же вас порезала!» Хотелось просто взглянуть в глаза этому, этому… не подобрать слов. Глаза Этого Не Подобрать Слов излучали неподдельную убежденность в собственной правоте, искренний и спокойный взгляд резал сильнее, чем дрянь из милицейского баллончика. А ведь после того раута Даша осторожно сказала: «По-моему, он в открытую скалил зубы, когда ты с ним разговаривал», и Ляпушка, ожидаемо разозлившись, произнес фразу с типовым набором слов «чушь», «не будь дурочкой», «ничего не понимаешь» и «Полевское», едва ли не впервые правильно поименовав Дашино место рождения. Глупая выходка супруги, быстро вылетевшая из головы, теперь вспомнилась вместе со всеми деталями вызвавшего ее случая. Да, скалился. Да, в открытую. Ляпушка это видел — и не видел.

Безучастно дождавшись конца стрижки, с припудренной ссадиной на виске Ляпушка вышел на улицу. Тверская жила своей обычной шумной жизнью.

– Сэр, — похлопал кто-то Ляпушку по плечу. Перед ним стояла группка немолодых туристов, судя по виду и акценту, приехавших из какой-то звездно-полосатой глубинки.

– Вы говорите по-английски? — вежливо поинтересовался основной спикер, крепкий старичок в джинсовой рубашке. Ляпушка кивнул.

– Вы производите впечатление умного человека, понимающего свою страну и мир. — Услышав это, Ляпушка усмехнулся, но перебивать не стал. — Объясните, что вообще сейчас происходит? Мы простые люди, на склоне лет решили посмотреть, как живут люди за океаном, заглянули полюбоваться на красавицу-Москву, а тут такое… Наши каналы говорят одно, ваши прямо противоположное. Ответьте, только честно, если не сложно, кому верить?

Ляпушка заволновался. Странно, но лишь сейчас он впервые по-настоящему понял, что основное значение слова «дипломат» — выразитель интересов своей страны, а уж второе — чемодан для складирования благ. Первый раз в жизни он почувствовал себя дипломатом по зову сердца, а не желудка или левой пятки, замаксировавшихся под разум.

Взвешивая каждое слово, Ляпушка сообщил внимательно слушавшим его американцам, что в Южной Осетии живет братский России народ. Грузия захотела устроить им геноцид. Россия не могла это оставить просто так.

Американцы вроде поняли суть сказанного, но чувствовалось — не до конца. Нужно было еще какое-то убедительное слово или пара слов.

– Saakashvili– shit! — были эти пара слов.

Туристы засмеялись, закивали, подняли вверх указательные пальцы. Win!

Недели через три Ляпушка гулял по Арбату. Вечерело, погода стояла не слишком теплая, забредать в очередной раз в сказочные Перхуяновки не хотелось — еще квартала четыре и домой. Как раз через четыре квартала, когда Ляпушка уже собрался поворачивать обратно, возле здания окружной военной прокуратуры была обнаружена небольшая толпа в состоянии шумного напряжения.

– Что за движуха? — поинтересовался Ляпушка у одного из зевак.

– Да слушания по делу об убийстве Политковской.

Рядом, возле громоздкой камеры с эмблемой известного немецкого телеканала на треноге, копошился заросший оператор, а двое его спутников обсуждали на языке Шиллера и Захер-Мазоха ближайшие творческие планы.

– Дерни кого-нибудь из своих, пусть даст нам гневный комментарий, — давал ценные указания господин поблагообразнее, очевидно, немец.

– Да те, которые зажигательные, ничего связнее «Гитлер капут» не промычат, — отнекивался его слегка пожеванный товарищ, видимо, россиянин.

– Ничего страшного, переведешь. Все знают, что ваши спецслужбы испокон веков обкалывают свободомыслящих людей психотропными препаратами, понятно, что это языковым успехам не способствует.

– Я могу сказать пару слов! И даже переводить не надо, — включился в разговор Ляпушка.

Немец восторженно всплеснул руками — на ловца и зверь бежит! Пожеванный субъект окинул подозрительным взглядом неизвестно откуда появившегося энтузиаста, увидел в нем типичного малоопрятного московского либерала — и успокоился. Оператор приготовил камеру к съемке.

Ляпушка, слегка переживая, как он будет выглядеть на экране, во второй раз за короткий период выступил в качестве добровольного эксперта для иностранной публики. Смысл выступления был следующим: сам я безусловный сторонник прав и свобод, покойную Политковскую считаю мужественной и талантливой журналисткой, смерть которой стала невосполнимой утратой для российского общества, тем не менее, господин Путин, в многочисленных грехах которого сомневаться не приходится, крайне цинично, но по сути верно заметил, мол, смерть этой женщины принесла мне вреда куда больше, чем пользы, ergo, вряд ли кремлевский след здесь так уж однозначен. Немецкий, которым Ляпушка когда-то знал даже лучше английского, после долгого отсутствия практики давался тяжело. Он переживал, как будет выглядеть в глазах взыскательной европейской аудитории, не узнают ли в нем сравнительно недавно оскандалившегося российского дипломата. Впрочем, почти тут же выяснилось, что повода для переживаний нет.

– Да это ж фээсбэшный провокатор! — возопил пожеванный.

Оскорбленный Ляпушка с достоинством подготовил длинную фразу «Если вы считаете, что свободно говорить на немецком и иметь свое мнение в России может только агент ФСБ, то вы ошибаетесь — таких людей на улицах Москвы встретить легче, чем медведей в ушанках с балалайками». Произнести ее, увы, не довелось — трио срывателей покровов начало вместе с камерой стремительно перемещаться вглубь толпы.

– Подождите! Давайте я свой электронный адрес оставлю, чтобы вы мне прислали запись посмотреть! — попытался притормозить их Ляпушка. Оператор и немец уже скрылись с глаз, а пожеванный на прощанье обернулся и, потряся кулаком, брызнул струйкой явно ядовитой слюны.

Мысли, которые очень редко и лишь на долю секунды вспыхивали и без следа гасли в Ляпушкиной голове еще во время пребывания в Европе, в последнее время стали задерживаться там дольше и врезаться в подкорку сильнее, а теперь если и не утвердились полностью, то стали полноправной гипотезой мироздания. Собственно, гипотеза: Россия в любом идеологическом оперении не станет для Запада полноценно своей, она ему нужна максимально обескровленной и покалеченной, как при этом будут звать ее царя, вождя или президента, будет он стоять, сидеть или лежать в Мавзолее — дело даже не десятое. Ляпушка, к собственному удивлению, осознал, что и раньше думал так же, только с обратным знаком — что Запад всегда будет чужд России ввиду ее варварской природы, для искоренения коей надо максимально дерусифицироваться. Объект исследования: Россия, Европа, русские, европейцы. Выводы: окончательно не сформировались, но материала уже более чем достаточно. Во всяком случае, былая уверенность в безальтернативности западного пути для России заметно побледнела и скукожилась. Выходит, границы между нациями и цивилизациями гораздо явственнее и крепче, чем между абстрактными «хорошими парнями» и «рабами с тоталитарным мышлением»; собственно, первые границы и определяют вторые. Этикетки с обозначением прекрасных и дурных стран распределены давно и до скончания веков, если не повезло родиться в прекрасной стране — почти гарантированно на всю жизнь останешься дурнушкой, как бы ни рвался доказать обратное. Ляпушка не стал как-то лучше относиться к правящему режиму и порядкам, но… когда корабль, на котором ты плыл по морю, пошел ко дну, напоровшись на айсберг, и ты на прохудившейся шлюпке, цепляясь за призрачные шансы на спасение, яростно работаешь веслами в паре с отпетым жуликом и негодяем — чего больше в твоем сердце? Желания сначала спастись, а потом уже разбираться с прохвостом? Готовности тут же утонуть, только бы и он утонул вместе с тобой? Радости, что грандиозный и чарующе красивый кусок льда по справедливости наказал уродца, пусть и прихватив тебя, вроде как невиновного? Мыслительная каша кипела и пузырилась.

Была среда, самое начало октября. Ляпушка проснулся с как никогда твердой решимостью — пора завязывать с бездельем и полурастительным существованием. Сегодня в последний раз прогуляться, привести голову в порядок, вечером обложиться объявлениями, а завтра, максимум послезавтра трудоустроиться.

От Садово-Спасской по Мясницкой Ляпушка пошел к «Библио-Глобусу». Он часто заходил туда полистать новые книги, покупать почти не покупал — с деньгами было совсем туго. Один из домов на этом маршруте довольно долго украшала реклама кофейни, выполненная в стиле старой английской или американской полупримитивистики. Там была изображена девушка, держащая дымящуюся чашечку кофе. Своим схематично изображенным носиком, ротиком, глазками и чертами лица, выдававшими умную простоту, девушка очень напоминала Дашу. Ляпушка, когда фактически бывшая супруга еще вызывала гамму бурных эмоций, любил лишний раз пройти мимо этого плаката, чтобы порасцарапать сердце ржавым гвоздиком, подпитаться сладостной скорбью, упругой ненавистью и упорной решимостью. Сейчас эмоции остыли почти до нуля, и плакат, точно исчерпав свою миссию, сначала оказался полусодранным, а затем и вовсе исчез со стены.

В магазине по традиции было людно. Ляпушка подошел к полкам с исторической литературой. Хорошо одетый мужчина листал дорогие увесистые фолианты, откладывая каждый второй в сторону, на покупку. Прикинув общую стоимость неуклонно увеличивавшейся стопки, Ляпушка испытал не самую белую зависть и попытался мотивировать себя мыслью, как вернется сюда после первой зарплаты на новом месте. Получилось так себе. Ляпушка отвернулся к другому стенду и побежал пальцем по корешкам.

Подошел сотрудник магазина, держа в руках забытый кем-то рядом с информационным терминалом кулек.

– Это не ваш? — вежливо обратился он к непростому покупателю. Тот лишь покачал головой.

– Твой? — эта фраза, уже безо всякого пиетета, была адресована Ляпушке.

— Молодой человек, почему это вы ко мне на «ты», а к мужчине на «вы»? — Ляпушку чуть не разорвало от возмущения.

– Ну ты же не обиделся?– осклабился парень, уже намеренно сделав акцент на слове «ты», после чего, убедившись в отсутствии хозяина пакета, направился в соседний отдел.

– Хамство… – попытался бросить ему в спину гневную отповедь Ляпушка, но все приличествующие ситуации слова враз вылетели из головы, оставалось только гневно надуть щеки и испепелить взглядом спину гаденыша. Понятно, что Ляпушкин вид был, мягко говоря, не тот, что в лучшие времена, но все же попристойнее, чем пару месяцев назад, во время ночевок на лавочках. И потом, ладно немцы-телевизионщики, к ним он полез первым, но американцы-то сами признали в нем умного человека и уважительно спросили мнение о внешнеполитических раскладах, не обращая внимания на потрепанный видок. Для иностранцев он даже в подлатанной куртке Личность, а для какого-то плюгавого халдея из книжного лабаза — «ты»… Выходит, все-таки нет пророка в своем Отечестве, только в чужом? Маятник мироощущения, в последнее время начавший клониться вправо, от обиды резко качнулся почти к исходной позиции.

– Что, господин дипломат, чернь взбунтовалась? — весело спросил вдруг зажиточный книголюб, доселе безмолвно наблюдавший за развитием событий. Ляпушка остолбенел.

– Классическая ситуация — свой среди чужих, чужой среди своих? Дискомфорт-то поддавливает, а? Или уже пообвыклись? — не злобная, больше снисходительная улыбка озарила лицо знакомца-незнакомца, слегка раздутое, будто от флюса.

– Носковец? С… Саша?!

Ляпушка был сражен даже сильнее, чем после Ксюшиного эпистолярного наступления.

– Да, имя и фамилию я не менял, как и внешность. Над имиджем только немного поработал. Ты, кстати, тоже, как погляжу.

Ляпушка хотел быстро придумать легенду про специальный неброский прикид для посещения книжных, вроде того, как многие ходят в булочную в майке-алкоголичке и перекрученных на коленях спортивных штанах, но понял всю маразматичность подобной отговорки и решил промолчать. Покраснев от напряжения, он готовился хоть как-то отразить неизбежную порцию новых колкостей.

– Ничего, всякое бывает в жизни, — Носковец, к Ляпушкиному удивлению, не стал продолжать ерничанье, хотя должен был на славу оттоптаться за все прежние обиды, имея на это и возможность, и основания. — Извини, не удержался от колкости, — парад удивительных высказываний продолжился. — А идем посидим где-нибудь?

Это предложение совсем уж озадачило Ляпушку. Неужели Носковец, посолиднев и выбившись в люди, все равно остался слегка странноватым. После всего, что было, поглумиться над былым кумиром-обидчиком буквально полминуты и тут же пригласить на посиделки? Нет, подобного идиотничанья даже от Саши ждать не приходилось, тем более к последнему курсу института он явно поумнел, а сейчас и вовсе заматерел. Скорее всего, тут кроется замысел какого-то тонкого и изощренного издевательства.

– Так что, пойдем? Я тут хороший кабак знаю, — повторил предложение Носковец.

Пустой желудок капризно заурчал, призывая соглашаться. Не менее пустой карман выдвинул возражения.

– Ты не переживай, я угощаю, — Носковец будто услышал эту внутреннюю перекличку.

Вот, здесь-то наверняка и кроется провокация! Они поужинают, а когда принесут счет на кругленькую сумму, Носковец будет громко, на все заведение измываться над Ляпушкиной некредитоспособностью, порываясь заплатить только за себя и уйти. Сам Ляпушка, во всяком случае, поступил бы именно так. В итоге-то он, скорее всего, заплатит, попив вдоволь кровушки. А больше-то ничего и не требуется, про то, велика ли честь, когда нечего есть, вроде давно выяснили. Но… все равно нет. «Что, шибко гордый?», — булькнул желудочный сок, Ляпушка узнал его горьковатый акцент. Нет, уже не шибко. «Ты себя снова дипломатом возомнил, да? Лицом страны? Так там иностранцы вряд ли будут, одни наши. Ты перед ними опозориться боишься? Ты же их еще недавно за грязь считал». Какая разница, иностранцы или наши, все равно не хочу. Последнюю часть фразы, как это не раз с ним бывало, Ляпушка произнес вслух.

– Неволить не буду. В принципе, можно и ко мне пойти. В холодильнике еды хватает, в баре — выпивки.

Этот вариант Ляпушке понравился больше. Тет-а-тет ведь унижения и издевательства, только если они не физические, теряют смысл — зрителей ведь нет. Соответственно, даже если они случатся, стыдиться не перед кем, Ляпушка это понимает, и Носковец понимает, что Ляпушка понимает. Флюсолицый, конечно, приготовил что-то, вот и полюбопытствуем что именно, заодно подъедимся. К тому же надо узнать, благодаря чему былой недотепа так поднялся. Если он — вряд ли, конечно — действительно обладает странным сочетанием успешности и незлопамятства, может, еще и чем-то полезен окажется. В общем, Ляпушка утвердительно кивнул головой, добавив:

– Такой и мертвого уговорит.

– Отлично, — Носковец, кажется, искренне обрадовался. — Я тут в двух шагах живу.

– Неплохо устроился! Я-то думал, там же, где и раньше.

– Многое поменялось. И многие.

– Сложно поспорить.

Носковец оплатил свои покупки на кассе, вытащив из изящного кожаного кошелька одну из многочисленных банковских карт, с которой и была списана немалая сумма. Недрузья детства вышли из магазина. Носковец с полным пакетом книг шел впереди, Ляпушка плелся за ним, вспоминая, что когда-то все было наоборот.

Жил Саша действительно совсем рядом. Они зашли в весьма недурно обставленную и обустроенную квартиру. В отличие от Ляпушкиного жилища, почти каждой деталью стонавшего о холостяцком статусе хозяина, здесь этот факт озвучивал лишь мягкий шепот отдельных нюансов. Носковец повесил на крючок пальто, Ляпушка, чуть замешкавшись, поместил свою куртку не рядом, а поодаль.

Носковец, заглянув на кухню, немного расстроился:

– Как-то у меня здесь все загажено. Сядем лучше в зале.

Ляпушка, заглянувший следом, счел кухню едва ли не идеалом чистоты и ухоженности, но спорить с выбором места посиделок не стал, и уже через пару секунд пожалел об этом. Зальная комната до мучительной боли напомнила жилище Артура — практически такая же, и так же расставленная мебель, почти такой же ковер, неотличимые часы на стене. Колюще-режущие воспоминания, плодовитым семенем брошенные на почву опасений относительно Сашиной мести, дали быстрые всходы, такие буйные и бурные, что почва затряслась. Затрясся и Ляпушка. Носковец заметил эту нервозность, хотя не заметить ее было в принципе сложно:

– Бздишь? Пустое это. Давай-ка анти-бздюрингом полечимся.

Открылась дверца бара. Ляпушку перетряхнуло от продолжения переклички с кошмаром у Артурчика, но желания и повода для отказа не нашлось.

– У меня тут веперемешку, иностранный дринко-тринк с нашими наливками-самогонками, — шебуршил рукой в барном чреве Носковец. — Ты, конечно, иностранный предпочтешь.

– Да я, в принципе, поддержал бы отечественного производителя, — не очень уверенно сказал Ляпушка.

– Ну и ну!

– Сам же говоришь, многое поменялось.

– Все больше замечаю.

Носковец поставил на столик пятилитровую бутылку наливки ярко-алого цвета, затем, щелкнув пальцами у виска, удалился на кухню, чтобы вернуться через несколько минут с полным подносом закусок: нарезанные овощи и фрукты, сочащийся маслом балык, нежная ветчина, терпко-ароматный сыр. Поднос разместился в самом центре столика, как раз между Ляпушкой и Носковцом, споро налившим две полные рюмки и предложившим тост:

– Ну, за встречу? Даже не знаю, как ее назвать, приятная, неприятная… интересная, наверное.

– Занятная, да.

Рюмки едва заметно соприкоснулись и тут же опустели. Наливка оказалась отменной, лучше всякого виски, и Ляпушка отметил правильность сделанного в ее пользу выбора.

Носковец молча высасывал сладкое ягодное нутро из крупной виноградины, не сводя с Ляпушки взора, в котором мерещилось потаенное сочувствие. Ляпушка решил прервать неловкую паузу первой фразой, пришедшей на ум:

– У меня тут недавно еще одна интересная встреча состоялась, виртуально, правда. Тебе, думаю, интересная вдвойне.

– Что-что, а заинтриговать ты еще умеешь, — в Сашином голосе почудились нотки больше деланого, чем живого интереса. — Ну не томи, с кем?

– С госпожой Скалкиной, более известной тебе просто как Ксюша.

– И что же она? — интерес Носковца по-прежнему оставался на уровне достаточно протокольного, он даже не спросил, при каких обстоятельствах произошла встреча. Ляпушка и не собирался говорить правду, но все равно было немного обидно.

– Муж, ребенок, ждет второго, собака Рейхсканцлер. Вроде счастлива.

– Собака?

– Нет, Ксюша.

– Молодец. Славная она. Рад, что все у нее сложилось.

– Тебя она, кажется, не особо волнует.

– Ловко ты словами жонглируешь. Вот это, например — «волнует». Скажешь «волнует» — значит, спишь с фотографией под подушкой и вздрагиваешь при упоминании имени. «Не волнует» — значит, ты эдакий холеный циник, думающий только о своем достатке и рубашке с носками. Вроде тебя, в общем. Хотя нет, у тебя вон носок порвался.

– Поэтому я уже не такой… не совсем такой.

– Возможно. Пожалуй, даже так и есть. Так вот, вернемся к нашим баранам, вернее к твоим когда-то баранам — ко мне и Ксюше. Я действительно рад, что у нее все отлично…

– Но ваши пути безвозратно разошлись?

– Путь у людей всегда один и то же, это его итог разный. Мы просто идем по разным полосам. И ты идешь с нами, хотя и думаешь, что мчишь на крутом авто по встречке.

– Авто я давно продал. Так что я и впрямь иду с вами, и такой же вы, да что там — хуже чем вы, достаточно сравнить мой внешний вид с твоим.

– Это еще ни о чем не говорит, поверь.

– Жаль, что тугодумы вроде лакея из книжного не понимают столь простую мысль.

– А они живут как раз по твоей любимой логике: не важно, что было раньше и что будет дальше, сейчас ты опустившийся — значит, проигравший. Хотя теперь-то, наверное, думаешь иначе?

– Думаю… не думаю… Слушай, я все-таки так до сих и не врубился: что же у вас с Ксюшей было?

– У нас с ней ничего не было, я же сразу сказал. Это у тебя было.

– А что тогда все эти шушуканья значили? И потом, ты ведь после вечеринки у Игорька знал о ней больше, чем я.

– Она мне очень нравилась, это правда. Я наблюдал за вами, хотя ты этого, конечно, не замечал. Собирал смутные слухи сарафанного радио. Видел, как ты ее мучаешь…

– То, что я ее мучил, — довольно спорно.

– А она что по этому поводу думает? Вот сейчас, когда вы с ней столкнулись — что она говорила?

– Ну…

– Дай, кстати, угадаю, при каких обстоятельствах вы встретились. Она тебя мстила? Или я ошибаюсь?

– А откуда…

– От верблюда. Всего лишь высказал догадку. То, что она подтвердилась, — красноречивый ответ на вопрос, мучил ли ты девчонку. Я общался с ней совсем немного, самый обстоятельный разговор был тем вечером, но я видел — до тебя она просто не знала такого понятия, как месть. Жаль, как жаль… Собственно, тем вечером, когда ты шутки ради решил свести нас вместе и при любом исходе получить повод покуражиться, я и признался ей в своих чувствах, сказал все, что думаю о ваших, смешно сказать, отношениях, о тебе. Она сопела, краснела, запиналась, соглашалась и не соглашалась, говорила, что любит тебя, как бы то ни было. Потом зашел ты. Дальше знаешь.

– А откуда тебе о ее дальнейших похождениях было известно? Ведь ты хоть немного, но все же больше меня был осведомлен.

– Да все то же сарафанное радио, третьи лица… Ты бы и сам легко мог узнать, если бы реально захотел. Я попереживал, конечно, не сказать, что успокоился за день и даже за неделю. Но тут познакомился с хорошей барышней, да и другие заботы появились — на последнем курсе у меня с одним закадыкой завязался бизнес перспективный…

– Не знал…

– О бизнесе или о том, что у меня друзья-приятели есть?

– Ни о том, ни о другом даже не подозревал.

– Это нормально. Ты ж вообще ничего не знал. Кстати, в бизнесе мне диплом в итоге помог. Как ни крути, за это спасибо тебе.

– Вот и Ксюша меня поблагодарила при встрече… в конце… в каком-то роде.

– Видишь, какой ты молодец, скольким людям пользу принес. Как не выпить за такое.

Наливка игриво поцеловала дно рюмок, добежала до их краев и, не прожив минуты за пределами стенок бутылки, вновь оказалась в заточении, на этот раз внутриутробном.

– Про Ксюшу ты, значит, не узнавал, — вернулся к беседе Ляпушка. — А… про меня?

– Что «про тебя»?

– Узнавал?

– Специально — практически нет. А так кое-что доносилось, в основном из того, что не могло не донестись. Да и за последний час некоторую почву для выводов получил.

– Имеешь мнение по этому поводу?

– Какое-то, пожалуй, имею.

– Так озвучь.

– Зачем? Не вижу нужды.

– Да говори, не стесняйся, — завелся Ляпушка. — Выплесни все, что накопилось за годы. Ржал же в голос, признайся, когда долетела весточка о моем провале? Колотилось радостно сердечко от мысли, как меня острием перевернувшейся пирамиды Маслоу приказнило? А уж сегодня-то, увидев меня, вообще ж ликовал? А когда меня этот придурок унизил — так вообще праздник сердца наступил, да? И паузу выждал театрально, прежде чем ко мне обратиться, типа, привет, ничтожество…

– Я разве тебя ничтожеством назвал?

– Нет, но подумал ведь.

– Так зачем мне тогда свое мнение озвучивать, если ты и так мысли читаешь?

– Ловко отбрил.

– Смешно сказать, но я в школьные годы и вправду думал, что ты мысли читаешь и вообще не без сверхъественных способностей. Взять хотя бы вашу зарубу с Леонидом, историком нашим. Он же тебя, зазнайку малолетнего, с твоими примитивными схемами нахлобучил по полной…

– О, наконец-то пошли нелицеприятные эпитеты, одобряю!

– Не цепляйся к эпитетам, по сути скажи — нахлобучил или нет?

– Поставил в несколько затруднительное положение, скажем так.

– Во-о-от… а потом вдруг взял — и признал тебя победителем. Я и считал тогда, что ты если кого интеллектуально не задавишь, так закашпировишь. Только сейчас осознаю, как мудро Леонид поступил, не став твое щенячье самолюбие скальпелем вспарывать.

– Я вот думаю — может, надо было вспороть? При всем честном народе. Может, у меня бы жизнь немного по-другому пошла.

– Ты бы как-нибудь выкрутился, наверное, в большом авторитете у нас был все же. Доказал бы нам потом на перемене, что это ты своим носом ему кулак разбил и своей шиной гвоздь погнул.

– Эк ты навострился образно говорить.

– Тогда вот тебе еще немного образности. Не время тогда тебе обламываться было. Пока человек всю норму положенных ему шишек и тумаков не получит, из него ничего стоящего не выйдет. Жизнь — лучший кузнец внутреннего стержня.

С этими словами Носковец истово перекрестился на икону в углу, ранее не замеченную Ляпушкой, и по-третьему разу наполнил рюмки.

– Зря стараешься, — Ляпушка поскреб ногтем узор на рюмочном боку. — Никого там нету.

– Раньше ты ведь думал по-другому?

– Раньше все было по-другому, сколько раз об этом и я сам, и ты, и кто только ни говорил.

– Я так понимаю, ты созрел для второго нашего диспута на религиозную тему.

– Не помню, когда был первый.

– Конечно, ты не помнишь. Впрочем, диспутом это назвать сложно… Дело было классе в восьмом-девятом. Ты, как всегда в кругу клевретов, когда зашел разговор о Боге, сказал, что веришь в него и тут же начал по-свойски отпускать какие-то плоские шутки про необходимость ношения на небесах теплых подштанников, дабы не застудить тестикулы, а то приходится рассчитывать лишь на непорочное зачатие. Я-то как раз неверующим был, родители материалисты, пусть и спокойные, без экстремизма. И у меня даже мысли не было ерничать по поводу Бога. Глупо шутить над тем, кого, по твоему мнению, не существует. А ты, говоря, что веришь, по нему так проходился, как будто это какой-то твой престарелый и полусумашедший дядюшка-неудачник. Я, пересилив страх быть осмеянным и пиетет перед тобой, выдавил шепотом робкое замечание. Ты, кажется, даже не услышал его. Правда, в конце разговора сказал что-то вроде: «Надеюсь, он не обидится, а то даст по башке». Это опять же прозвучало как легкое брезгливое опасение, что полусумашедший дядюшка запустит в тебя ночным горшком.

– После этого ты и уверовал, но по-настоящему, не как я и назло мне? Дескать, если Ляпушка верит в Бога, но делает это плохо, то я буду делать это хорошо?

– Что ты, я тогда был далек от деланья чего-то назло тебе. Впрочем, я и сейчас от этого далек. Нет, не уверовал. Но вопросами о сути и смысле мироздания задавался постоянно. И, кстати, был уверен, что уж ты-то знаешь ответ на них, а если не знаешь — точно узнаешь раньше меня. Но заговорить с тобой не решался, искал и томился в одиночку. Например, еще совсем маленьким спрашивал отца: «Па, а как появилась Вселенная и где она заканчивается?» Отец отвечал: «Вселенная вечна и бесконечна». Для меня это было шоком. Как что-то, а тем более Вселенная, может не иметь начала и пределов? Я мог напряженно, до мозговых мозолей, по два-три дня думать об этом. Потом потихоньку голову заполоняли более насущные вопросы, но рано или поздно Мегавопрос вновь возвращался. Я мог чувствовать его скорое появление загодя, как женщины чувствуют загодя приближение критических дней, он мог прийти внезапно, когда я стоял под душем или шел по улице, ел или ложился спать. Он менял циклы и алгоритмы, но приходил обязательно. Прочитал про теорию Большого Взрыва, меня она не удовлетворила. Была какая-то сингулярность, из которой все взялось. Хорошо, но сингулярность — это ведь тоже не «ничего», а «что-то». А она, она-то откуда взялась?! — Саша распалился так, будто вновь переживал давнишние чувства.

– В сотый раз удивляюсь, сколь интересной и незаметной внутренней жизнью ты жил. — Ляпушку слегка испугал этот выплеск эмоций. — Ладно, я понял, большой взрыв тебя не удовлетворил. Но как все-таки произошел малый взрыв в твоей голове?

Носковец хотел налить еще по одной, но Ляпушка жестом показал, мол, не отвлекайся, рассказывай дальше.

– Да года через полтора после окончания универа, — не стал настаивать Носковец. — Бизнес, о котором я говорил, в гору пошел. С подругой тоже все прям по-серьезному было, о свадьбе разговоры заходили. Все мои прежние фобии и комплексы постепенно улетучились вслед за преклонением перед тобой. Я стал уверенным в себе, даже чересчур. Стал жестким, успешным. Правда, вместе с фобиями улетучилось и желание думать о высоком. Как назвать мой образ мыслей в тот момент? Не верующий, не атеист, не агностик. Человек, живущий в пределах офиса, квартиры, машины и сегодняшне-завтрашнего дня. До высокого ли, когда отгрузка оргтехники срывается? В какой-то момент дела вдруг застопорились, а затем внезапно ушла та, которую уже считал невестой. Ну не внезапно, конечно, второе было связано с первым. Не о том разговор, короче. Переживал я, ох как переживал. Пил, чудил, ночами не спал. А когда узнал, что у бывшей кто-то появился… Дело как раз зимой было. Я зашел в ее фотоальбом в интернете, вижу новый альбом — «Новогодние праздники». Альбом подзамочный, только с паролем можно войти. Я, недолго думая, вбил четыре цифры наступившего года, альбом и открылся. То ли ума на большее не хватило, то ли наоборот, с умыслом, чтобы я мог зайти и зубами поскрежетать. Не знаю. Однако ж она тем самым мне жизнь спасла, рассудок — так точно. Если б я еще недельку беспрестанно думал, кто же этот счастливый менязаменитель и чем он меня лучше, точно свихнулся бы. А так посмотрел на их совместные фотки под елочкой… Губы у этого кадра тонкие, глаза рыбьи, бесцветные, холодные, лицо глупое. Отменное, доложу тебе, лекарство от самоуверенности — посмотреть на нынешнего своей бывшей. На тот момент мне, конечно, совсем невмоготу стало. Нажрался я в свет, в лоскуты, в шабалы, в полубессознательном состоянии сел на поезд и поехал к двоюродному брату, в маленький городок Смоленской области. Сели мы на кухне у него, как вот сейчас с тобой сидим. Лил проспиртованные слезы, мял в руках распечанную на принтере новогоднюю фотографию двух голубков, точнее, голубки и ее рыбоподобного хахаля. Скрипел: «Убью обоих!». Затем снял с кастрюли на плите тяжеленную крышку и принялся себя по голове молотить внутренней стороной. Молочу и повторяю: «Убью… Убьюсь… Люблю… Ненавижу». Замечаю вдруг на крышке красные пятна. Спрашиваю брата: «В кастрюле суп томатный варился, что ли?». Он на меня смотрит испуганно и отвечает: «Это ты себе голову до крови расшиб, она уже ручьями льется». Тут я протрезвел немного. Брат мне голову перевязал, уложил спать, благо я резко обмяк и не сопротивлялся, а наутро поехали мы к местной бабульке. Ну, бабке-шептунье, ведунье, знахарке, каждый по-своему называет. Брат сказал, что бабка сильная, к ней аж областные замминистры ездят, по тамошним меркам серьезная крутизна. Предупредил, что бабка та «белая», а не «черная», просить ее о привороте и прочем нехорошем колдовстве смысла нет, не согласится. Ладно, говорю, я ведь ни в белое, ни в черное особо не верю, а так — что ж не съездить, глядишь, чем-то и поможет. Час ждали на лавочке перед ее домиком покосившимся. Перед нами трое посетителей было, все на машинах, машины действительно серьезные, одна с московскими номерами. Наконец моя очередь настала. Брат остался на лавочке ждать, а я внутрь пошел с пакетом карамелек и коробкой печенья — деньги та бабка не брала принципиально. Предстала пред моими замутненными очами старушка-одуванчик, седенькая, сухонькая, в платочке. Увидев меня, только руками всплеснула: «Сыночек, что ж ты себя до такого состояния довел? Славный парень, а в землю закапывешься заживо». Посадила на стул, суетится вокруг, спрашивает: «Ты в церкви-то давно последний раз был? Давно с батюшкой разговаривал?». Да я, отвечаю, некрещеный, с религией отношения, как бы это выразить… Иррелевантные? Нейтральные? Никакие, одним словом. Она удивилась, но беззлобно: «Что ж, ко мне и мусульмане приходят, и некрещеные, я всем помочь стараюсь, тоже люди ведь». Поводила рукой мне по спине, голове, плечам. Ты знаешь, чувствую — легче становится. Она смотрит добро так: «Иди, живи по-новому». Тут я вытащил из заднего кармана фото помятое: «Вот, гляньте, зазноба моя с новым кавалером. Через этот расклад вся кручина моя и пошла. Что сказать можете о ней, о них, о нас?». Посмотрела: «Думает она о тебе. Вспоминает. Размышляет, не прогадала ли. А ведь прогадала. Тот, что с ней — человек пустой, никчемный. Бросит он ее». Стыдно сказать, но как будто тяжеленный камень с сердца упал. Белая сила его подвинула, а рычаг злорадства поддел и сбросил окончательно. На мир прямо взглянул другими глазами. Уходя, благодарил бабульку как мог, а она сказала тепло так: «В церковь все же сходи». Я совет послушал. И вот как-то так пошло…

Носковец сделал еще один заход на обновление содержимого рюмок. Ляпушка, впав в мыслительное буйство, этому не препятствовал. Услышанное местами поразительно точно сопадало с тем, что делал, переживал и претерпевал он сам, но во многом и отличалось, причем полярно. Хаотично перемешанные сходства и различия напомнили зарю постсоветской эстрады. Тогда не по таланту амбициозные мальчики и девочки, взяв громкий псевдоним типа Автандил или Роксолана и выпросив у папы (как вариант — полового партнера) деньги на запись и раскрутку одной песни, компоновали эту песню на основе какого-нибудь известного шлягера: припев передирали полностью, середку подсиропливали отсебятиной, под конец импровизировали. Еще по радио острили в передаче «Тупой и еще тупее»: «В эти дни четверть века назад группа Shocking Blue сперла у группы Мечтать песню Летчик, нагло выдав за свою и назвав Venus». Ляпушке очень понравилась эта спонтанно родившаяся аналогия. Вроде и невзлюбил его Носковец давно, разочаровался, вычеркнул из идолов, а все равно не мог обойтись без обезьянничанья, даже проблемы и те местами плагиатил. Внутреннее впрыскивание желчи помогло побороть напряжение, беседа продолжилась:

– И как, бросили твою бывшую?

– Нет, поженились они, дитем обзавелись, уже несколько лет живут вместе. А что дальше там будет — одному Богу известно.

– Обманула, выходит, бабка?

– Ошиблась. А может, и нарочно так сказала. Меня-то она в любом случае спасла в тот момент.

– О то ж. «В любом случае». Сам ведь и показал, что вся эта иррациональщина основана на эффекте плацебо. Эксплуатируют детскую по своей сути веру людей в чудо.

– Глупый штамп — «детская вера». По настоящему поверить во что-то не поддающееся разуму и логике может лишь сформировавшийся взрослый человек. Дети как раз самые рациональные существа. Верят только в то, что можно увидеть и потрогать. Даже культ Деда Мороза вполне материален. Ну, приходит на Новый год откуда-то бородатый мужик с подарками. Обычный массовик-затейник, просто сезонный. В западном варианте еще летающие олени присутствуют, но это, наверное, просто птички-мутанты, которые много вредной кока-колы пьют. Если ребенку дать правдоподобное объяснение таинственной вещи, она сразу станет в его глаза обыденной. У моей хорошей подруги маленькие сын и дочка боялись бабайку. Они с мужем провели их в темноте по квартире, дали потрогать все предметы, заглянуть во все углы. Карапузы увидели, что бабайка отсутствует, и бояться перестали.

– А на самом деле, значит, бабайка существует? Он-то Вселенную и создал?

– За много лет твои шуточки на эту тему нимало не изменились, разве что раньше ты хохмил с позиций как бы веры, а теперь — однозначного безверия.

– Ну вот что тебе дает твоя вера в бабайку… ок, в Бога? Кроме того, что, ты понял смысл Вселенной?

– Я понял еще самую малость — смысл жизни.

– О Госпо… ерунда какая, я хотел сказать. Неужели ты без религии не мог понять, что смысл жизни — быть успешным, востребованным, материально обеспеченным, любящим и любимым…

– И давно ты был любящим и любимым в последний раз?

– Это вообще неважно! Могу обеспечить себя любовью хоть завтра, на дефицит ресурсов не смотри.

– Ты действительно хоть завтра можешь обеспечить себя тем, что по недомыслию считаешь любовью. Но это лишь иллюзия. Самостоятельно человек может добыть лишь секс, любовь же ему дарит Бог.

– Тебе он ее уже, конечно, подарил, в коробочке с бантиком?

– Нет. Я пока не заслужил, видимо.

– Сама скромность! Ладно, давай наливай уже по-третьей. Как там у вас, просветленных, говорят? Бог троицу любит, так?

– Бог любит не троицу, а всех.

Ляпушка схватился за голову.

– Слушай, если бы ты в детстве, когда ты был… казался притрухнутым…

– Был, был. Не казался.

–… Вот если бы ты тогда начал такое городить, я бы, наверное, не удивился. Но сейчас! Преуспевающий человек, с шикарными перспективами, с кучей, наверное, дел и забот, забивает себе голову такими мыслями… Нет, не понимаю.

– А если я тебе скажу, что всем моим преуспеванием последних лет — пустяковым на самом деле, обычный коммерц средней руки — я обязан таким мыслям?

– Не говори, не надо, мои уши и так кровоточат.

– Мозг у тебе говноточит. Извини, погорячился.

– Еще и извиняется. Точно святой человек.

– Я попробую объяснить. Для тебя смысл жизни — это получение приятных эмоций. Физических в первую очередь, духовных, конечно, тоже, но духовные в твоем случае… «твоем» говорю для риторической простоты, на самом деле так живут миллиарды… Да, духовные лишь иное преломление физических. Красивая картина услаждает глаза, интересный фильм — мозг, но глаза и мозг — это тоже физические органы, части тела.

– Упрощаешь и передергиваешь, но примем в таком виде. А у вас, православных фундаменталистов, как дело обстоит?

– До фундаменталиста мне, грешному маловеру, как до Луны. На вопрос же попробую ответить в рамках близкой тебе потребительско-гедонистской системы координат. Представь, что ты собираешься в турпоездку в далекую, экзотическую, манящую и привлекательную страну. Что будешь делать в первую очередь?

– Путеводители проштудирую, чтобы расставить экскурсионные приоритеты. Набросаю удобный маршрут и график. Разговорник полистаю, а то вдруг там настолько экзотично, что даже английского толком не знают. Ну, насчет особенностей флоры, фауны и климата узнаю подробнее, чтобы не стать жертвой сезонного пыльного урагана или гигантского кактуса-людоеда. Кремы-мази-спреи подготовлю, одежду, соответствующую условиям. В таком духе, в таком разрезе.

– Все правильно. Один только нюанс — у этой страны визовый режим с твоей.

– Тогда, конечно, надо еще и визу получить.

– А ты сначала визу получишь, затем подготовку начнешь? Или оба дела параллельно будешь делать?

– Если страна шибко экзотическая, то с визой могут долго мурку водить. Если начать готовиться только после получения, есть вероятность и сезон, пригодный для поездки, пропустить, и билетов нормальных уже не будет. Надо параллельно все делать, а визу могут и в последний момент шлепнуть.

– Так вот, жизнь православного христианина — это такая же подготовка к увлекательному путешествию в Царство Божие. Ты десятилетиями читаешь написанные то аршинными, то малюсенькими и почти незаметными буквами разговорники, чтобы беседовать с ангелами на одном языке, делаешь все, чтобы получить визу, но до последней секунды не знаешь, получишь ли. Собственно, получение или неполучение часто совпадает с этой последней секундой.

– Неслабо тебя расшвыряло.

– Или вот еще ассоциация материальная. Зачем детям дарят наборы типа «Юный химик»? Не только ради обычных игрунчиков, но и чтобы, когда в школе начнутся реальные химические опыты, несмышленыши не пообжигались. А школьные занятия химией, в свою очередь, — чтобы в будущем, если вдруг ребенок посвятит этой науке свою жизнь или будет с ней сталкиваться косвенно, он и вовсе не сгорел. Вот и земная жизнь — это такой набор «Юный химик», если правильно смешивать реактивы — затем, в жизни всамделишной, не придется гореть вечно.

– Вот только в местной недожизни, каковой ты ее считаешь, люди тоже сгорают вполне реально. Бывают с ними и другие неприятности — лишаются ног, рук, ломают позвоночники, становятся родителями глубоко больных детей. Это все тоже ради туманной перспективы блаженства в райских садах?

– Ты, думаю, помнишь такого русского писателя — Владимира Короленко. Он не был как-то истово религиозен, больше, как нынче модно говорить, светский гуманист. Вот в его повести «Слепой музыкант» есть потрясающая по силе сцена. Главный герой, слепой от рождения, присутствует при осмотре своего новорожденного сына доктором. Он в страшном напряжении, он переживает, он волнуется, он очень боится, что младенец тоже слеп. Но вот врач торжественно объявляет — со зрением все в порядке. И тут герой будто бы на несколько секунд прозревает, ему удается посмотреть на окружающий мир, оценить все его красоту, увидеть лица своих родных. Почти тут же то ли наваждение, то ли явь затухает. Герой даже не помнит ничего из только что увиденного, и считает, что пожертвовал своей возможностью видеть ради сына.

– Я прекрасно помню эту умильную сцену, по литературе у меня была твердая «пять», как и по остальным предметом. К чему ты сейчас ее с таким смаком цитировал?

– Да к тому, что слепец в тот момент был счастливее всех зрячих вместе взятых. И слово «Бог», заметь, здесь даже не упоминается. Просто жизнь — это очень сложная ком-бинация, — Носковец сделал акцент на разрыве между первым и остальными слогами. — Так говорил один мудрый и имевший лишь три класса образования знакомец моего дяди.

– Я как бы не спорю, что можно, будучи калекой, прожить полноценную жизнь, а можно быть никчемным с прекрасным здоровьем…

– Скажу больше — все это мясо, волосы, ногти, мышцы, хрусталики вообще мало что значат. Что из себя представляет самый совершенный компьютерный хард без софта, хотя бы и неказистого? Груду железа. Так и человек — пустое место. Вот тебе, не из школьной программы уже, правда, — Мариенгоф, лепший сябр Есенина, — Носковец встал, вскинул руку и продекламировал:

Пятнышко, как от раздавленной клюквы,

Тише. Не хлопайте дверью. Человек…

Простенькие четыре буквы:

– умер.

– Очередной сногсшибательный поворот, — Ляпушка пригладил помятость на рукаве своей рубашки. — Истово православный цитирует истового богохульника. Мариенгоф, насколько я помню, писал про весь этот ангельско-иконный паноптикум такие вещи, что Салман Рушди — первоклашка, с ошибками царапающий на доске «Боря дурак».

– А русское богоборчество по своему характеру и подоплеке всегда было удивительно религиозно, просто с обратным знаком. Но давай, если хочешь, вспомним поэта с противоположного полюса — Гумилева:

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще.

Какое презрение к повседневности, плоскости, животно-растительной банальной одномерности человеческого бытия! Удивительно христианское стихотворение. Причем не просто христианское, а именно православное, недаром там дальше:

Чтоб войти не во всем открытый,

Протестантский прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудница кричат: вставай!

– Гумилев, конечно, лучше Мариенгофа. Но религия, христианская особенно, не лучше коммунизма. Две стороны одной медали. Тупой оголтелый фанатизм, полностью игнорирующий реалии.

– Во-первых, не всякое богоборчество коммунизм. Во-вторых, разница существеннейшая. В коммунизме человек что? Единица — вздор, единица — ноль! И тут же — человек всесилен, он Творец, Созидатель, Покоритель Земли и Неба и тэдэ и тэпэ. Противоречие? Противоречие! Его пытались решить сугубо арифметическим путем. Один человек — ноль, а сплоченная масса — ого-го, фактор истории. Я сам коллективист по натуре своей, но это ведь просто идет вразрез с законами сложения. Из кучи нолей, сколько ни плюсуй их между собой, и получится ноль! Из-за этой неестественности и нельзя никак было обойтись без апологии конкретного Героя — Стаханова, Гастелло, Матросова. А в либерализме другая крайность — толпа всегда дика и невежственна, важен лишь конкретный человек, он-то и царь сам себе, и Бог. И как снять это противоречие между «человек — вздор» и «человек — мера всех вещей»? Это возможно только в христианстве! Здесь человек песчинка, постоянный и повсеместный грешник по природе своей поврежденной — и одновременно слепок, сделанный по Божьему Образу и Подобию, уникальная духовная сущность, потенциальный обладатель Царства Божьего. Не всякий способен дойти до понимания этого, но дошедший — уже не сможет жить как прежде. А коммунизм… для него как раз характерна приземленность. Был первобытно-общинный строй, первобытный коммунизм, как его называли сами основположники. Затем рабовладельчество, феодализм, капитализм… А затем должен вновь настиупить коммунизм — та же первобытная формация, только с несравненно более широкими техническими возможностями. Тысячелетний бег по замкнутому кругу. А христианство — стремление вверх.

– Еще одна сходная черта — и то, и другое нам подкинули из-за кордона.

– Ты что, стал почвенником?

– Слегка поменялась парадигма.

– Что ж, если вспомнить историю, как ты, поев досыта торта с кетчупом, перестал любить оба компонента, особо удивляться не приходится.

– Вблизи у меня переедания забугорьем как раз не наступило. Это уже потом немного отрыгнулось.

– Лучше поздно, чем никогда. Так вот, ты смешиваешь в одну кучу болезнь и прививку от болезни.

– Это христианство, значит, было нам прививкой от болезней, причем от всех сразу?

-Устами младенца… . Кстати, как в твоей новой парадигме оценивается полумифическое призвание варягов на Русь?

– С ироничным скепсисом. Призвали, значит, Рюрика с братьями его Синеусом и Трувором… Прошла тысяча лет, результат — у нас на каждом шагу теперь true вор.

– Ты по-прежнему знаешь толк в каламбурах.

– Я-то что, вот одно время работал с дуэтом каламбуристов, они и не так загинают. Насчет инородности христианства для Руси ты меня не переубедил, кстати.

– Как заговорил-то, как заговорил! «Русь»! Ты еще скажи, что каждое утро начинаешь с отбивания поклонов перед собственноручно вырубленным деревянным Перуном и просмотра фильма «Русь изначальная». Ладно, вот тебе самый простой, практически примитивный аргумент. У нас нынче везде и всюду слово «русский» толерантненько заменяют на «российский». Все русское чуть ли не синонимом фашистского считается. А вот Православная Церковь была и останется Русской. Нет, когда, до революции и сразу после революции, название «Российская» тоже было в ходу, но тогда никто ведь и не спорил с тем, что Россия — русская страна. А теперь это крамола, а «Русская церковь» — практически оплот диссидентства. И оплот, скажу тебе, плотно укоренившийся в языке. «Российская церковь» — не звучит, что-то типа «кофе — оно». И если уж совсем откровенно, сделать из кофе «оно» намного проще, чем превратить в «российское оно» Православие. Так что думай дальше насчет «инородности».

– Какие у тебя построения… Теперь я не подберу нужного слова… Интересные? Оригинальные? Безумные?

– Это хорошо. Значит ты, в отличие от «кофероссиян», любишь русский язык. Видимо, и вправду любовь к России стала немного пробуждаться.

– Поясни… насчет языка

– Только человек, любящий свой язык, честно признается, что не может подобрать в нем подходящее слово для выражения своих мыслей. А кто не любит — лепит любые слова к любым ситуациям, особо не задумываясь. Как, собственно, ты сам раньше.

– Спасибо за комплимент, пусть и своеобразный… Я, оглядываясь назад, понимаю, что раньше Россию совсем не любил. Думал, что люблю и хочу сделать лучше, это да. Смешная картина — пятнадцатилетний щенок, иных слов не подберу, высокомерно бросает своей стране с великой тысячелетней историей: «Я-то тебя научу, как жить правильно». Отцы и дети, классика.

– Ты многое понял, вижу. Но еще больше пока не понял. Иначе, рассуждая о любви к России, не плевался бы в сторону религии, на которой зиждется вся русская сила, слава и история.

– О, сей аргумент мне знаком. В детстве болтался в районе подкорки — солнце встает на востоке, масло масляное, Россия — страна с православными корнями… Недавно на свежачка с ним столкнулся, так ты знаешь, сбил он меня с панталыку. Даже накрыло слегка — говорили о мертвых зубах, а заболел живой.

– Такое случается. Один мой знакомец таким неудачником был, что у него даже искусственные зубы кариес заедал.

– Так о чем я там бишь… Готов признать, что раньше вера играла какое-какую положительную роль. Готов. Солдаты шли в бой «за Веру, Царя и Отечество», Сергий Радонежский, Храм Христа Спасителя…

– Его, кстати, разрушили столь нелюбимые тобой большевики. Осуждаешь данное деяние или все же одобряешь?

– Биология давно дала ответы на все важнейшие вопросы, в том числе выяснила, что внутривидовые конфликты — самые острые… Так вот, раньше это могло быть относительно уместно, но в XXI веке…

– А что изменилось в XXI веке, кроме технических прибамбасов? Ты говоришь, что биология дала ответы на все вопросы. Что она думает по этому поводу? У людей стали другими мозговые клетки и мыслительные процессы? Может быть, рухнули в небытие все фобии и стереотипы? Никакая силком навязываемая пропаганда глобализации, толерантности, мультикультурализма и прочих сложновыговариваемых то ли ругательств, то ли заклинаний не в состоянии изменить неизменяемое. Да самый простой пример, близкий тебе. Что, на Западе стали лучше к нам относиться после того, как мы двадцать лет преклонялись перед ними, ползали на брюхе и шамкали: «Научите нас быть лучше!»? Достоевский говорил, что если истина вне Христа, то он хочет быть с Христом, а не с истиной, мы же — точнее сказать, вы — решили, что если даже истина вне Запада, то вы с Западом, а не с истиной.

– И пяти минут ты не можешь без упоминания Христа прожить.

– Извини уж за соль на раны.

– Соли ты мне и без того сыпанул изрядно… Нет, лучше относиться к нам не стали. Впрочем, и у нас «научиться быть лучше» хотели не столь и многие…

– Зато цвет нации, цветастее некуда.

– Язви, язви… Да, я тоже был в этом цветнике. Но масса населения не любит заграницу сейчас, но не особо любила и раньше. Выходит, чувства взаимны.

– Русский народ как раз наиболее терпимый и спокойный, насколько это вообще возможно для поврежденной грехопадением человеческой природы. Да, когда амерканцы ходят свинцовым колесом по всему голубому шарику, это вызывает раздражение, и то с элементами снисходительности — ребятам всего пятьсот лет, а сознательный возраст и того меньше, двести, еще детство играет в заднем проходе. К народам помельче и вовсе отношение до безобразия добродушное, как бы те ни ерепенились. Это где-нибудь в Польше или Латвии ненависть к русским — основная жизненная идея, люди просыпаются и засыпают с зубовным скрежетом по поводу проклятых оккупантов, да и во сне скрежещут будь здоров. А в России останови на улице человека и спроси: как он относится к Польше? Недоуменно покачает головой или вообще не поймет, о чем речь. «Клуб ненавистников России» в Польше явление обычное, а в России «Клуб ненавистников Польши» — это как пытаться собрать «Общество ненавистников сине-зеленых ароматизаров для машины», одного на миллион они, может быть, раздражают, остальные о них даже не задумываются. Здесь наша слабость — можно снисходительно игнорировать покусывания злобной карликовой моськи, но не когда мосек целая стая, а покусывания длятся годами. Но здесь и великая наша сила.

– Красиво говоришь. Нет, правда, красиво. Книжки писать не пробовал?

– Подумываю. Не хочешь в соавторы? Тем более в роли соавтора моей жизни ты уже побывал.

– Куда мне! Ты вон какой просветленный, а я ничтожный мешок с костями, испорченный первородным грехом.

– Я ничуть не менее ничтожный и испорченный. Отличаюсь от тебя лишь тем, что хотя бы осознал этот факт. Неужели лучше упиваться мыслями о собственной всесильности и всехвещеймерности шестьдесят пять — семьдесят, если повезет — семьдесят пять лет? Понятно, что сложно закрыть уши и глаза, не читать газеты, не смотреть телевизор, не слушать окружающих и самодовольное внутреннее Я. На каждом углу воспевают тебя, великого и всесильного. Все апеллируют и обращаются к тебе. Всякая партия зазывающее твердит: «Только у нас — все для человека, все для блага человека!». Зайдешь на партийный сайт и обязательно наткнешься на фото этого человека — в разделе «Руководство». Наливать?

– Да ты уже достаточно налил… в голову.

– Боишься не переварить? Или травануться?

– Насчет травануться ты, конечно, хватил… Беседа улекательная, даже чересчур, пожалуй. Когда переел-перепил, можно два пальца в рот сунуть, чтобы излишки стравить, а тут? Два пальца в ухо? Пойду я, наверное, — Ляпушка поднялся, но тут же присел вновь от ошущения тяжести. — Вроде и выпил чуть-чуть… Видимо, насчет излишков я и не пошутил вовсе.

– Да посиди еще, отпустит, — предложил Носковец.

– Нет-нет, у меня дома много дел.

– Сами дела-то об этом знают?

– Шути, шути… Твое право, твое время. А мое ушло. Во всяком случае, пока. Во всяком случае, в этой квартире.

Ляпушка вышел в прихожую не бегом, но стремительным шагом, стараясь не давать Саше возможность вновь завязать беседу. Уже у самых дверей вышла заминка — никак не удавалось надеть ботинки. Нервничая, он наконец залез в них, нещадно сминая задники. В сторону стоящего рядом Носковца Ляпушка старался не смотреть, но зафиксировал боковым зрением его взгляд — чуть-чуть насмешливый, немного сочуственный, очень спокойный и абсолютно умиротворенный. Очень не хотелось повернуть голову и показать собственные глаза — полные уважения, непонимания и даже, кажется, страха… Нет, страха совсем чуть-чуть, на донышке, практически вне пределов осязаемости… но смысл врать самому себе-то, что его нет? Врать себе Ляпушка не любил… или любил? Да, пожалуй, любил. Нет, совсем немного и очень редко, конечно, хотя если честно, не так уж и редко… Редкая скотина этот Носковец, так взбаламутил начавшую складываться в последнее время внутреннюю гармонию. Правильно Романов говорил насчет того, что религиозники могут без мыла в одно места влезут, менеджеры от Бо… Да хватит, хватит уже! Ляпушка схватился за стену, чтобы не упасть. На только зарубцевавшиеся раны от разочарования в Западе и острого осознания безысходной неразрывности с Россией полился жгучий раствор неожиданных и незваных мыслей. За что, за что?!

– Тебе так плохо? Может, машину вызвать? — встревоженно спросил Саша.

– Спасибо, не надо, я сам себе машина. Спасибо за гостеприимство! — Надо был как-то закончить церемонию прощания, но нужные слова в голову не шли. — Был тебя увидеть… — он сконструировал финишную фразу как-то совсем экзотично для русского языка, надеясь, что какое-нибудь подходящее, честное, не унизительное для себя и не очень оскорбительное для Саши завершение выскочит само. Не выскочило — и фраза, уродливо повисев в воздухе, грохнулась и беззвучно рассыпалась во всей своей нелепости.

– И я тебя… был. Давай хоть телефонами обменяемся.

Ляпушка без энтузиазма согласился на эту протокольную процедуру и, продиктовав свой номер, принял контрольный звонок, зная, что никогда не наберет Носковца… Или наберет? Саша, Саша, что ж струны ты потревожил своими бесцеремонными руками?

Ляпушка настолько ушел в себя, что даже толком не заметил, как из чужой прихожей переместился в свою собственную, и лишь удивленно присвистнул, обнаружив сей факт. В комнате квартирантов, несмотря на поздний час, было шумно, весело и не особо культурно. Уровень шума и малокультурности не превышал стандартных показателей, но Ляпушка решил заглянуть внуть с инспекционной проверкой, в первую очередь — чтобы немного поговорить с кем-то, от кого априори сложных мозгоразрывных мыслей ждать не приходится.

Вокруг импровизированного стола, составленного из двух придвинутых друг к другу тумбочек и массивной стопки разных словарей и художественных альбомов, сидела привычная компашка жильцов, освеженная двумя новыми лицами — худым жидкобородым дылдой в мусульманской шапочке (Ляпушка все время забывал, как она называется, да толком и не знал) и улыбчивым редкозубым обладателем сломанных ушей и кучи шрамов. Внимание собравшихся было приковано к жидкобороду, вещавшему нечто крайне увлекательное:

– Я еще в школе был в ролях. В пятом классе, помню, чушпан из нашего класса пробалаболился, типа его папаша каждый день с мэром Махи здоровается. Оказалось в итоге, что не с мэром, а с его первым замом, и не каждый день, так, раз в неделю. Мы его прессанули, он видит, что могут отбуцкать, еще и на голову помочиться, дело серьезное. Чтобы отмазаться, сделал дубликат ключей от папашиного гаража, папаша водкой «Распутин» барыжил, так машину держал где-то на стоянке, а в гараже товар хранил. Все внутри было ящиками забито, за родные слова отвечаю! Ну мы начали ящики эти таскать и на рынке сбывать за полцены. Сначала по-тихому таскали, потом видим — папаша убыли не видит, так как новые еще быстрее закупает. Тут уж мы развернулись. Делали с пацанами чё по кайфу, на занятия не ходили, каждый день в гостиничном баре пили ликер, еще и официанта угощали, чтобы он нас не заложил кому-нибудь — Гасан, нормальный парень, его завалили потом. Потом, правда, совсем стали много брать, папаша заметил, в ментовку кинулся… Ну то уже другая история, нет больше ни папаши, ни сына. Еще у меня в школе было прозвище Плановой, я всегда пацанов накуривал от души. Как-то директор наш дискотеку устроил, мы с пацанами перед ней пошабили от души, танцуем, ха-ха ловим. Вдруг кто-то говорит: «Мы такие веселые, отвязные, попалимся щас». Собрались в кучу в центре зала, сели на корточки и молчим, кисляки мочим — а все вокруг танцуют, неплохо мы не палимся, да? Еще мы как-то с Алишкой едем в автобусе, обшабанные, смотрим в окошко, над вывесками стегаемся. Написано «Продукты» — мы угораем, «Ателье» — вообще уносит. Наша остановка, мы выходим, а перед нами дядька вышел, и почудилось, что он монету уронил. Алишка пальцами щелкнул: «Сильно звякнуло! Сушняк». А тогда реально еще можно было за пятерку бутылку сушняка купить, я грушевый любил особенно. Мы начали эту монету искать. Ищем, никак не найдем, нас уже отпускать начало. Тут темнеть начало, Алишка и говорит: «Давай под фонарем искать». Нас и унесло с новой силой — я угораю с темы, что монета сама под фонарь переползет, чтобы нам ее легче искать было, Алишка вслед за мной. Монету мы так и не нашли, может, и не было ее, да и вообще непонятно, почему Алишка решил, что может достоинство по звону определить, он чё, шайтан что ли. Хотя когда пошабишь — и не такое бывает.

– Мурик, вот ты красавчик, отвечаю! Золотой базар у тебя. Тебе бы книжки писать! — с восхищением изрек Вьетнамец, по паспорту именовавшийся Багаутдином.

– Присоединяюсь к данной оценке, — вступил в беседу никем до этого не замеченный Ляпушка. — Мне сегодня предложили стать соавтором книги довольно сомнительного содержания, но я предпочту записаться в соавторы к уважаемому рассказчику. Бестселлер наш назовем «Школьное лидерство и его влияние на формирование личности. Из личного опыта».

– А, заходи, братуха, чувствуй себя как дома,– радушно предложил Гаджимед и сам засмеялся над двусмысленностью своей фразы. — Это Мурад, наш новый дружбан, это Аскер, кент моего братишки.

– Можешь Оскаром называть, меня у вас все так называют, — скупозубо улыбнулся Аскер.

– Сто процентов любви — это грубый расчет, — фальшиво затянул песню одноименного поп-исполнителя Багаутдин.

– Э-э, прикрути краник, да? — полушутливо замахнулся Аскер. — Хватит того, что ты мне этого оленя на телефон вызовом поставил, хотя я лезгинку просил. Теперь, чтобы отменить, нужно эсэсмэску отправить, а она две бумаги стоит.

– В общем, здесь сегодня круглый стол короля Аскера, — Ляпушка постарался пошутить остроумно, но в то же время достаточно дружелюбно и даже лояльно.

– Ай саул, от души! — Аскер захохотал вместе с товарищами. Присесть Ляпушке, впрочем, не предложили.

– Ребят, а книги-то вы зачем… положили? — все так же дружелюбно, подчеркнуто избегая острых формулировок, спросил Ляпушка. Его уязвленную хозяйскую натуру вполне устроил бы дежурный ответ «извини, не подумали».

– Не обессудь, братуха, — развел руками Гаджимед, словно сам был крайне огорчен своим и компаньонов поступком.

Ляпушку этот ответ удовлетворил. Удовлетворил почти, но все же не до конца, ибо даже протокольных сожалений в общепринятой форме не последовало.

– Нет, а все-таки? — повторил он свой запрос тем же дипломатичным тоном.

– А че не так-то? — уже не без угрозы лязгнул Багаутдин.

– Э, погоди моросить, — вмешался Мурад. — Я сейчас раскидаю. Ты же тут хозяин. А мы гости. Если мы сделали что-то, что тебе не нравится, — ты как хозяин должен к этому отнестись с уважением и пониманием. Это же закон гостеприимства.

Глядя на Мурада уже вблизи, не от дверей, Ляпушка увидел на его скулах черные точки, как у оставшегося во всех смыслах далеко еврососеда с кодовым именем Шахтер, и удивился внезапному сближению двух столь не похожих друг на друга людей. Это странное наблюдение будто подбросило еще немного полемической энергии:

– По-моему, должно быть как раз наоборот. Если я к вам домой приду и начну трапезничать на книгах, которые ваши родители десятки лет собирали, вы что скажете?

– Э, ты не равняй и вообще не говори такие вещи, — Багаутдин обозлился уже не на шутку. Мурик вновь потряс ладонью, призывая его к спокойствию, и с издевательской рассудительностью обратился к Ляпушке:

– Зря ты сравниваешь. У нас одно. А вас ваш пророк Иса учил, если человека в каком-то месте на пошшочины, — это было сказано именно так, не «пощечины», а «пошшочины», — поставили, надо попросить еще столько же.

Рыцари короля Аскера одобрительно заулюлюкали. Ляпушка не сразу понял, о каком Исе идет речь. Когда же понял… Еще вчера он сам бы одобрительно улюлюкнул такому пассажу. Но с нынешней неприятной беседой в плотное соприкосновение вдруг вошел еще стоявший в ушах разговор с Носковцом, и этот новый стык робко пока поддел прежние, уже подсохшие и зарубцевавшиеся в голове стыки и мыслешвы. Вместо запланированной сначала реплики «никакой он не наш, уж точно не мой» Ляпушка произнес:

– Вообще-то он не совсем так говорил. И, если я не путаю, в его концепции был и другой постулат: как вы к человеку, так и он к тебе. Там в оригинале что-то про отмеренную меру, но суть понятна, думаю.

Собравшиеся вновь заулюлюкали, уже не очень одобрительно.

– Ты с Муриком не спорь. Мурик умный, — без прежней агрессивности, больше с издевкой молвил Багаутдин.

– У вас теперь Мурик что, главный авторитет? — не выдержал более дипломатничанья Ляпушка. — Вы с ним, как я понял, только познакомились, а меня уже почти год знаете, к тому же я ваш хозяин… квартирный.

– Совсем у тебя голова не варит, — прервал свое долгое молчание Гаджимед. — Да хоть бы мы тебя двадцать лет знали, а его пять минут. Он — наш, ты — чужой. А слово «хозяин» на себя по отношению к нам не примеряй. Даже квартирный. Даже в шутку. Даже про себя.

Конструктивный потенциал дискуссии явно был исчерпан.

– Ладно, парни, я сказал все, что хотел. Поставьте, пожалуйста, книги на место и больше, очень прошу, так не делайте, — почти прошептал Ляпушка, натянуто улыбнулся и быстро пошел к двери, не желая даже слушать ответ и примерно представляя его содержание.

– Стой, — окликнул Багаутдин. Ляпушка остановился. Багаутдин вытащил пистолет. Ляпушка вжал голову в плечи. Раздался выстрел. Не в Ляпушку — в висевшую на стене фотографию родителей. Веселых. Молодых. Живых. Пуля вошла папе прямо в лоб, а сверху на свежее отверстие скатился кусочек покрывавшего фото и расколотого выстрелом стекла. Точно так же, наверное, осколки лобового стекла падали на его стремительно холодеющую голову в роковой вечер бесславного Ляпушкиного возвращения в Москву.

– Все понял? Теперь иди, будут обижать — не обижайся, — милостливо разрешило Его Вьетнамское Величество под радостные посвистывания подельников.

– Да, все понял, — печально вздохнул Ляпушка, повернулся вправо, влево, глянул вверх, а затем в два не шага, не прыжка, а каких-то подлета оказался у псевдостола, точнейшим ударом в челюсть послал на пол Багаутдина, а затем маятником качнулся в другую сторону и совсем уж филигранным ударом отправил кувыркаться Мурика… Струя крови, брызнувшая на жидкую бороденку омерзительного демагога, порадовала Ляпушку даже больше, чем хруст туповатой хлеборезки Вьетнамца. Больше он ни о чем подумать не успел — его повалили на пол и начали ожесточенно бить, в основном ногами, но иногда добавляли и кулаком — по голове или позвоночнику. Минуты через три, показавшиеся вечностью, избиение прекратилось. Ляпушка лежал полумертвый, окровавленный, проломленный и продавленный, а вокруг суетились и что-то оживленно обсуждали славные ребята в спортивных костюмах с надписью «Russia». Ускользаюшее сознание уже не понимало, где чей голос, авторов и адресатов реплик можно было различить лишь по мелькавшим в разговоре именам.

– Э, вот делов наделали! Что нам теперь, опять в бытовку на Фрунзенской идти?

– А ты как думал? Этот дофан нас буцкает, а мы ему еще закят заплатим?

– Не, после того как он Мурика с Багой выстегнул, другого уже ничего нельзя было сделать.

– Ну так надо было его уронить на подскоке еще. Бага, куда ты смотрел? Он, конечно, быстро подорвался, но ты же боксом занимался, где твоя реакция была?

– Оставь, да? Я в душе не волок, что он хипишнутый такой, думал, на колени упадет, извиняться будет.

– Арсик, суету не наводи. Надо было его выстегивать еще тогда, когда он начал про хавчик на наших книгах говорить, он ведь по-любому Коран имел в виду, просто очканул напрямую сказать. А тому, кто спускает надругательство над Кораном, такая же кара положена, как и самому надругавшемуся. Че, не смотрел видео с девочкой, которая материн Коран в окошко выкинула и тут же в крысу превратилась?

– Мурик, да это же монтаж голимый.

– Да никакой не монтаж, Аскер, за родные слова отвечаю! Эту девочку к нам в город привозили и в мечети выставляли. Людей не пускали, правда, зрелище не для слабонервных, но кое-кто из стариков видел.

– Мурик правду говорит. Ты еще скажи, что видео, где купол мечети летает, тоже монтаж.

– Вы нашли что обсуждать. Скажите лучше, где этот черт документы свои хранит? Там у него ксерокопии наших паспортов должны лежать.

– Да без разницы, сгорит вместе со всем остальным.

– У него еще, кстати, в телефоне должен быть номер Гаджимеда забит. Никто его телефон не видел?

– Нигде нет. Похоже, пропил, шваль позорная.

– Жаль. Лучше бы мы прокурили.

– Все собрали? Давайте валить отсюда.

– Гаджимед, а может, пустим его на хоряк перед смертью?

– На хоряк мой сын твою дочку пускать будем. Все, поджигаем и валим.

По комнате разнесся резкий запах бензина. И откуда он здесь взялся? Тихо и противно щелкнула зажигалка. По-прежнему лежавший с закрытыми глазами Ляпушка почувствовал, как комната стремительно напоминается жаркой и буйной огненной стихией. Языки пламени уже охватывали практически парализованное Ляпушкино тело, и он последним живым пятнышком онемевшего от ударов мозга просил лишь одного — быстрее потерять сознание, чтобы уходить в небытие было не больно.

 Внезапно огонь утих. Ляпушка не сразу понял это, когда же понял — подумал, что, собственно, наступило небытие. Но превращенные в сплошной синяк грудь и живот вполне отчетливо и очень болезненно соприкасались с щекочущим ковровым ворсом. Кто-то перевернул Ляпушку на спину. «Вот твари! Вернулись, потушили все и решили еще поизмываться», — с ненавистью подумал он и открыл глаза, даже не успев удивиться тому, что это вообще получилось.

Над ним стояла прекрасная, молодая, живая мама. Рядом с ней была еще какая-то женщина — тоже прекрасная, молодая, с грудным ребенком на руках.

– Мама?! — не нашел никаких других слов Ляпушка. Да и нужны ли они были, другие слова?

Мама и незнакомка одновременно кивнули головами.

– А кто это с тобой, мама? — Ляпушка сам не мог понять, почему в такую минуту задает какие-то несуразные вопросы третьестепенной важности. — Это твоя новая подруга? Я ее не знаю.

– Знаешь, сыночек, — мать ласково встрепала Ляпушкины волосы, которые успел слегка опалить огонь. — Просто забыл.

Ляпушка обалдело моргнул — и за эту долю секунды мама с незнакомкой исчезли, как будто и не приходили. Но запах гари, основательно изувеченные пол, стены, мебель свидетельствовал — пожар точно был реальным, однако прекратился он по какой-то явно нереальной причине.

Ненадолго потухла и раскалывавшая голову тупая боль. Невероятная мысль пробежала по мозгу, как легкая рука безумного и гениального композитора по клавишам пианино. Пошатываясь и опираясь на стену двумя не превратившимися в распухшие красно-синие колбаски пальцами, Ляпушка добрел до полки, где для разных хозяйственных нужд валялись старые газеты и журналы, и, роняя на пол кровавую слюну, выковырял из середины яркий рекламный каталог. Где-то посередине должен был быть ювелирный раздел. Для того чтобы его найти, Ляпушка задействовал все неизувеченные части тела — прислонился к стене частью копчика, положил каталог на слегка приподнятое колено и листал страницы запястьем. Понятно, что при такой церебральной позе поиски затянулись. При этом никакой свистопляски мыслей, вроде бы адекватной произошедшим невероятным событиям, в голове почему-то не присутствовало и близко — пожалуй, никогда раньше Ляпушка не был столь спокоен. Толком осознать причины странного спокойствия не успелось — запястье подмяло в сторону очередную страницу и, наконец, обнаружилось искомое. Икона Девы Мария с младенцем Иисусом на руках под надписью «Иконы, нательные кресты, религиозная атрибутика. Золото, серебро». На другой половинке разворота хмурый сморщенный негр то ли женского, то ли мужского пола с финтифлюшкой в носу и кучей колец на неестественно удлиненной шее рекламировал какие-то экзотические ювелирные аксессуары.

Плюхнувшись на колени и даже не заметив ударившей в ноги боли, Ляпушка принялся целовать разбитыми окровавленными губами заветную страницу. Длинношеий негр с соседнего плацдарма, казалось, с мрачным удивлением взирал на сие действо. Ляпушке было все равно. Он любил, когда его догадки оказывались верными, но никогда не испытывал от этого таких чувств, как сейчас.

Глава 13

Ляпушка сидел на унитазе и разглядывал стену туалета. Кафельная плитка была покрыта мелкими трещинками, щербинками и причудливыми разводами непонятного происхождения и цвета спитого чая. Вентиляционная решетка, примостившаяся под потолком, почему-то внушала чувство тревоги. Чтобы понять причины, пришлось дважды крепко зажмурить, а потом резко распахнуть глаза — старый способ, позволяющий освежить замыленный взгляд. Узор решетки, эти три примыкающих друг к другу треугольника, представляли собой знак радиационной опасности, только перевернутый. Ляпушка вздрогнул и едва не соскользнул на пол, затем поднялся с нужника, застегнул штаны, поправил бинтовую повязку, слегка налезшую на глаз, и поковылял обратно в палату.

Палата была так себе, чистенькая, но бедноватая — побелка местами поколупалась, да и кровати не королевские. Раньше Ляпушка в подобных случаях говорил: «Не Европа», но окончательно осознав, что в Европе каждая мягкая, заправленная белоснежным бельем койка скрывает под собой объемный и дурно пахнущий ночной горшок, говорить так перестал. Сейчас вообще было больно не только говорить, а даже думать. Врач сказал, что его доставили сюда ночью без сознания, спасибо соседям, которые обнаружили открытую дверь в квартиру, почуствовали запах гари, а дальше почти как Цезарь — пришли, увидели, позвонили. Ляпушке вспомнилось собственное мифотворчество в письме Даше, про сердечный приступ в треклятый день возвращения на Родину и пришедших на помощь соседей. Вот так иногда сказка становится былью.

С утра уже успел прийти следователь, записавший показания относительно случившегося. Ляпушка, не вдаваясь в мировоззренческие детали конфликта, рассказал все как было, а в конце несмело спросил:

– А возгорание сильное было?

– Довольно-таки. Cудя по вони, полканистры не пожалели. Это так, на глазок, тару мы не нашли, с собой, наверное, забрали.

– А почему все вдруг погасло, как думаете?

Следователь пожал плечами:

– Ветром задуло, наверное. Хотя… бред какой-то. Я в пожарных делах не спец. Честно отвечу– а Бог его знает, почему.

Бог знает! Это сочетание двух простых слов, которое Ляпушка еще недавно гнал от себя, как чумную крысу, действительно было честным ответом. Следователь и догадываться не мог, что сказанное им — нечто большее, чем банальная дежурная фраза. Этот ответ был бесконечно простым, в своей простоте маленьким и скромным, как булавочная головка. И одновременно бесконечно большим, настолько, что мозг не мог вместить даже тысячную его часть. Думать об этом, тем более основательно взболтанным мозгом, было светло и жутко больно — так режет непривычный глаз ослепительно белый сибирский снег. Ляпушка постарался отключить все мысли о произошедшем вчера и принялся гипнотизировать розовую пятку одного из сопалатников, закинутую на спинку кровати. Пятка гипнозу не поддавалась, смешно дергалась и морщилась, будто лицо уличного артиста.

Кто-то деликатно потрепал Ляпушку по колену. Ляпушка повернулся и обомлел, увидев Носковца, в белом халате и с объемным пакетом, из которого торчала пачка печенья и бутылка сока. Первым машинальным желанием было спрятаться, хотя бы и под кровать, но Ляпушка быстро понял всю степень идиотизма таких поползновений.

– Я после нашей с тобой беседы вдруг какое-то опустошение почувствовал, — опережая вопросы, начал рассказывать Саша. — Ощущение, будто половину моих сил ты забрал. Не сказать, что плохо было, чем-то даже хорошо, просто непривычно и необычно. Решил, в общем, поехать к приятелю за город, возле камина со стаканом пунша посидеть. Вызвал такси и поехал. Телефон отключил, чтобы не мешал. Уже сегодня, по возвращении, включил — там пропущенный вызов. Перезвонил, мне говорят, что ты в больнице, меня же набрали потому, что мой номер последним во входящих был. Еще упомянули между делом, что твою мобилу на площадке нашли, выронил, наверное, когда ключи вытаскивал.

Вот почему, оказывается, абреки не обнаружили его потертый «Sony», подумал Ляпушка. Вновь мостик к событиям, происходившим в день возвращения, уже не выдуманным, а до ужаса реальным — удар, боль, кровь, найденный экстренными службами на месте телефон, звонок, теперь не живому о мертвых, а живому о… полуживом. Но разве мертвы они? И жив ли он сам, хотя бы наполовину? Резкая боль в голове, которую будто сдавило сомкнувшимся кольцом, возвестила — наполовину точно жив.

– Саша! Я понял! — произнес Ляпушка.

– Дело хорошее. А что именно? — Носковец не шутил, не иронизировал.

– Все.

– Когда человек говорит, что понял все, значит, он не понял решительно ничего.

– Не всегда же

– Нет. Иногда он действительно понял кое-что — и это уже очень много. Кажется, это твой случай.

– Поверь, я действительно понял все… все, о чем мы говорили.

– Ребенок, только освоивший алфавит и выучившийся считать, тоже думает, что понял уже все. В известном смысле он прав, ибо без этого об остальном не может быть и речи. Но это лишь ключ к двери, который надо еще с усилием повернуть в скважине, а затем как следует навалиться, дверь ведь тяжелая. Без ключа в дверь не войдешь, без двери ключ не имеет смысла.

– Ты гений, Го… споди, да, Господи, ты гений! Я никогда не говорил так же искренне и серьезно — ты гений.

– Я скромный грешник.

– Я тоже когда-то так про себя говорил.

– Но на самом деле так не думал.

– Не думал, хотя, как выяснилось, был абсолютно прав.

– А я и считаю себя грешником, и являюсь им на самом деле. И это одна из первых букв алфавита.

– Оказалось, что алфавит мне известен очень плохо, можно сказать — неизвестен вовсе. Но вчера я открыл букварь.

– Кажется, тебе им прилетело по башке.

– Некоторые пивные бутылки глазом открывают. Я вот букварь открыл головой. У каждого свой путь.

– Путь один, я же говорю. Полосы разные.

– Меня, кажется, от удара букварем на твою полосу снесло.

– То-то, чувствую, на полосе теснее стало. Однако ж в тесноте, да не в обиде.

– Я хочу в церковь сходить.

– Ты уверен, что тебе это надо?

– Я теперь практически уверен, что иначе мне не надо.

– Практически — в смысле не до конца?

– Практически — значит благодаря практическому опыту.

– Звучит… Просто звучит. Выздоровеешь — сходишь.

– Мне кажется, наоборот — я не выздоровею, если не схожу.

– Поговорили — и хватит. Больному нужен покой, — провозгласил врач, появившийся рядом с внезапностью опытного диверсанта.

– Да, уже заканчиваем. Вот как раз хотел на прощание ему покоя подбавить, — сообщил Носковец.

– Алкоголь? Ни в коем случае! — запротестовал медик.

– Я слегка о другом. Видел у вас в глубине больничного двора махонькую церквушку. Можно мне болящего Дмитрия сопроводить туда и обратно.

– Да вы что, сдурели? Он и так, по-хорошему, должен в реанимации быть, а после подобной прогулки окажется в ней, но уже по-плохому. Нет, лучше уж алкоголь!

– Доктор!– прочувственно молвил Носковец. — Всю ответственность я беру на себя. Тем более никакая особая ответственность не грозит, ибо это сейчас и не человек даже в привычном вам понимании, а никому не нужный мешок поврежденных костей, — Ляпушка громко скрипнул зубами в подтверждение слов, сказанных им самим буквально вчера. — Если что вдруг произойдет — хотя, уверяю, не произойдет — вам ничего не будет. А от меня прямо сейчас будет, — тут Носковец вытащил тысячную купюру, затем для надежности добавив еще одну.

– Ай, делайте, что хотите! Но не дольше чем двадцать минут. — Доктор взял деньги и направился к больному из другого угла палаты.

Ляпушка, заботливо поддерживаемый Носковцом, отправился в недолгую долгую дорогу. Пятьдесят метров по коридору, десять по лестнице, сто по аллее. Сначала Саша выступал едва ли не в роли верного боевого коня, вывозящего с поля боя подстреленного седока, потом слегка ослабил контакт, а на улице и вовсе уже доверил Ляпушку его собственным скудным силам, заботливо страхуя и торя путь, но практически не касаясь руки, лишь подбадривая ласково: «Молодец, красавец! Ну, еще шажочек. Супер, класс! Да ты еще горы свернешь!». Ляпушка вспомнил давнишний поход на матч «Спартак»–«Бавария» в компании Оли-II, не когда «Куффур — петух», а полгода спустя; в том году красно-белые часто играли с мюнхенцами и неизменно проигрывали. Перед тем матчем у «Спартака» выбыл основной голкипер, и в воротах стоял необстрелянный восемнадцатилетний пацан. Пропустил юнец три мяча, но особых упреков не заслужил, главное же — публика его очень поддерживала, неистово аплодируя даже после неловко зафиксированного слабенького полуудара-полунавеса с центра поля. Ляпушка тогда с иронией отметил: «Хорошо быть плохим вратарем! Классного кипера даже за отраженный удар в упор или за отбитый пенальти обязательно кто-нибудь покритикует, скажут, что не так, не в том стиле и не в ту сторону. А плохой вратарь за шиворот с сорока метров не пустил, так все ликуют, будто спасение тысечялетия произошло». Он тогда еще сравнил ситуацию с первыми шагами ребенка, больного ДЦП, когда самое неловкое и кривое движение вызывает восторг окружающих. И вот теперь он сам был и плохим вратарем, и перекривленным от недуга ребенком.

Физических и моральных сил вместе с физической же и моральной поддержкой Носковца хватило аккурат до порога церкви, действительно столь махонькой, что ее иначе как церквушкой и назвать было сложно. Саша открыл дверь и ввел Ляпушку внутрь, по-прежнему не входя в соприкосновение, а держа свои руки в сантиметре от его рук и подталкивая как бы посредством воздушной прокладки. Места для двоих внутри было маловато. Носковец отступил на порог, а Ляпушка уперся лбом в икону на стене и оставил на ней несколько неловких поцелуев. Из-за того, что изображение было слижко близко, Ляпушка не сразу смог его толком разглядеть. Это был Иисус, со строгим и даже суровым лицом. В одной руке он держал увесистую книгу, пальцы второй были сомкнуты в какую-то фигуру. Ляпушке эта фигура напомнила распальцовку братвы начала 90-х, но он тотчас с ужасом отогнал от себя эту кощунственную мысль, как раньше гнал слова «Бог» и «спасибо». Но, вероятно, и секунды хватило, чтобы на небесах рассердились. Доказательство сему — то, что боль в теле не проходила, хотя вчера, целуя бумажный образ Божьей Матери, он не чувствовал ее, даже стоя на покрытых ушибами и синяками коленях.

– Что, полегчало? — спросил Носковец.

– Не очень, — растерянно и с обидой, в первую очередь на себя, но не только, ответил Ляпушка.

– А то, что ты проковылял худо-бедно двести метров, хотя с трудом до туалета и обратно пяток выжимал? Не полегчало, говоришь?

На смену Ляпушкиной растерянной речи пришло еще более растерянное молчание.

– Поздравляю, ты освоил еще одну страницу букваря, — сообщил Носковец.

Ляпушка почувствовал, что ему действительно немного полегчало, и перекрестился. Кстати, а правильно ли он вообще крестится? Раньше этот вопрос как-то не имел особого значения.

– Саш, а я правильной рукой крещусь? Нет, я помню, что правой надо, просто уточняю на всякий пожарный.

– Ты же зигу в школе кидал?

– Было дело, баловались.

– Вот той же рукой.

– То есть все-таки все правильно, правой.

– Видишь, это ты и без переспроса помнишь.

Ляпушка вновь перекрестился, на этот раз уже со стопроцентной уверенностью.

– А зигу-то ты крепче кидал, — откомментировал Носковец. — Прости, не удержался от колкости. Слаб человек.

– А я-то каков тогда?

– И ты слаб, понятное дело. Но уже чуть меньше чем бесконечно.

– Саш, а ты куда на богослужения обычно ходишь?

– В храм недалеко от дома.

– А можно я буду с тобой ходить?

– Это что, предложение стать твоим духовным наставником?

– Да, это именно оно.

Носковец призадумался, затем дал ответ:

– Мне приятно такое слышать, не скрою. Пожалуй, я даже счастлив… Ай, приятно, счастлив — не те слова, не потому что не передают меру, степень, глубину, просто не те.

– Можешь не говорить, я и так понимаю, что ты имеешь в виду. Чувствую.

– И то, что это не злорадость от твоей, как решили бы стороны недалекие люди, капитуляции, ты тоже понимаешь?

– Брось! Прекрати! Конечно понимаю.

– Вижу, что понимаешь. Даже не вижу, а тоже — чувствую. Но я ведь сам в духовных вопросах еще совсем школяр. Помнишь, к нам в пятом классе приходили восьмиклассники урок провести? То же самое, только ты приготовишка, а я хорошо если второклассник. Хорошо, что я тебе сумел всучить букварь, и то открыл его перед тобой не я… нет-нет, даже не говори кто или что, не надо, пока не надо, не сейчас уж точно. Ты меня сейчас, наверное, считаешь носителем всей полноты Истины, кандидатом в заместители небесного руководства по хозяйственной части, а я ведь сам еще только учусь, и если возьму на себя самонадеянность быть твоим полномасштабным ежедневным воцерковителем во всем, вплоть до мимики и жестов, — будет худо нам обоим. Ответственность будет давить и провоцировать на ошибки, ты будешь ошибаться вслед со мной, в итоге будет худо нам обоим. Самый простой пример — я даже вчера, во время нашей беседы, еще не понимал этого, а сейчас, когда ты меня просишь, понимаю. Понимание важности шага зачастую происходит уже тогда, когда ты его сделал. Но я не делаю шаг назад, не бросаю тебя, слышишь? Я буду рядом, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, совет, поддержку. Я понимаю, что мы теперь крепко связаны, именно связаны, а не слиплись, как когда-то. Просто многие синяки и шишки тебе придется набить самому. Но для начала подлечи эти.

Носковец не обманул — помог. Для начала, когда Ляпушка вышел из больницы, он устроил его в контору к своему знакомому, сказав, что пора уже заканчивать бессрочный отпуск по уходу за безработицей. Контора оказалась не слишком большой, зарплата тоже чуть превышала потьминскую, но по крайней мере была полностью официальной, да и круг служебных обязанностей очертили четко: перевод документации, телефонные переговоры с зарубежными партнерами, кое-какая организационная суета. И то хлеб, даже с колбасой, даже иногда с копченой. Можно было откладывать на ремонт обгоревшей квартиры, но только на материалы, маляры-штукатурыуже выходили за пределы сметы. Пришлось самому приводить жилье в порядок, хоть это и было совсем в диковинку. По субботам и воскресеньям Ляпушка отскабливал почерневшие стены, потолки, пол, потом ехал на кладбище навестить родителей и убрать их могилу, а вечером шел в храм (рядом с домом, по совету и образцу Носковца) скоблить гарь и сметать мусор с души. Подниматься на утреннюю службу сил катастрофически не хватало, хотелось отоспаться после тяжелой трудовой недели, но Ляпушка твердо пообещал себе ходить к заутрене сначала раз в две недели, а потом и каждую неделю. Он и так очень старался преодолевать и ломать себя, в самый первый свой церковный визит, например, почти половину службы провел на коленях, правда, с двумя небольшими перерывами. Колени, только зажившие, опухли и нестерпимо болели, но Ляпушка, до крови закусив губы, твердил шепотом: «А Иисусу на кресте было каково?! После этого любое наше мучение — исчезающе мало» — и боль становилась тише, глуше, отстраненнее. Это было похоже на его прежние практики по болеустранению, но разве что формально, он не превращал боль в мучительное наслаждение и не сбрасывал ее на другого человека, боль превращалась в крохотную песчинку, залетевшую в ботинок, или утекала тоненьким ручьем, но утекая, вливалась обратно уже в каком-то абсолютно другом виде, принося с собой не до конца понятную, но чистую силу.

Ляпушка с восторгом погрузился в церковную атмосферу, еще недавно абсолютно чуждую, непонятную, враждебную. У него даже появились любимые моменты в службе. При словах «Всякое дыхание да хвалит Господа» сердце начинало биться в несколько раз чаще, а при повторе через мгновения «Всякое дыха-а-ание» тело, казалось, обретало невесомость и ноги на полмиллиметра отрывались от пола. Жаль, что только казалось! А петь нестройным хором в трогательном единении с другими прихожанами «Воскресение Христово видевше»! Да ради одного этого стоило приходить в храм. Такой упоительной и светлой радости от чувства локтя он не испытывал никогда — ни на многолюдных и шумных гулянках, ни на концертах в битком забитых залах, ни на переполненных стадионах. Это было не хмельное, не озорное, не агрессивно-куражистое единство, но единство бесконечного чистого счастья и гармонии, трепетное чувство лада между внутренним и внешним. Ляпушке было стыдно, что он не так давно презирал людей, стоявших сейчас рядом. Даже одергивания бабулек на тему «руки за спиной держать нельзя» и «после слов батюшки “мир всем” надо не креститься, а склонять голову» — и те не выводили его из умиротворенного состояния.

Бабульки… ох уж эти бабульки, вечные смутьянки! Не в этом, так в другом они создать помехи на душевной волне умудрялись. Дело в том, что Ляпушка на третье или четвертое посещение службы решил: все, созрел, пора исповедоваться. Купив в церковном киоске брошюрку «Как подготовиться к исповеди», он нашел там список грехов и с ужасом понял, что процентов восемьдесят действий, совершаемых им в жизни, причем совершаемых ежедневно, являются по православным канонам греховными. Гнев, зависть, памятозлобие… А леность? Или вот — обмирщение души. Выходит, каждый раз, когда ты думаешь о чем-то, кроме Бога, ты грешишь? Или о Нем надо думать хотя бы раз в день? Или два, три раза. Уточнять критерии даже не хотелось. Окончательно же вогнал в уныние Ляпушку грех под названием «нерадение о душе ближнего своего». Кстати, уныние тоже грех, причем смертный. В общем, на первую исповедь Ляпушка шел как на Голгофу, стараясь отогнать от себя это кощунственное сравнение… Кстати, борьба с упорно лезущими во время службы кощунственными, в лучшем случае просто нелепыми мыслями тоже была немалой проблемой — ну как, глядя на построение священников во время чтения Евангелия, избежать внутреннего смешка насчет боевой тевтонской «свиньи»… Предупредив исповедовавшего его батюшку о том, что пришел на эту процедуру в первый раз, Ляпушка вывалил, будто тазик новогоднего «оливье», пеструю массу разнообразных и разномастных грехов, ожидая наказания в виде как минимум паломничества в Киево-Печерскую лавру пешком, задом наперед и, вполне возможно, на коленях. Батюшка посмотрел на Ляпушку умными печальными глазами, погладил черную бороду и сказал:

– Вы хорошо подготовились, — после чего перекрестил его, прошептал несколько коротких фраз и накинул епитрахиль на голову грешника, счастливо избежавшего дальнего похода.

Ляпушка был приятно удивлен и обрадован легкостью и безболезненностью произошедшего. В храм он стал ходить все чаще, по возможности уже и на вечерние службы в будние дни, и на исповедь теперь старался попасть не реже двух раз в месяц. Вот тут-то и стало много ярче, чем обычно, проявляться деструктивное поведение тех, кому за семьдесят. Стоит такая бабулька и шепчет что-то батюшке пять, десять, пятнадцать минут, а батюшка внимательно слушает, изредка вставляя какие-то реплики и ни выказывая ни капли раздражения. Что именно говорили бабульки, разобрать было невозможно, но Ляпушка буквально-таки слышал их бормотание: «Грешна, в понедельник с соседкой решили под сериал, интересный сериал идет, про сыщиков, как название его не помню, из головы вылетело, так вот решили под сериал выпить бутылочку пива с рыбкой, пошли значит в магазин, выбрали пиво, вкусное такое, как же его название… » Так и хотелось заорать: «Бабуля, милая, даже если вы месяц с утра до ночи беспробудно хлестали водку, это все называется одним словом — пьянство, восемь букв, произносится за секунду!». А в ответ — новая бубнилка: «А еще позвонила мне внука крестной, двоюродная тетка, мы с ней всех знакомых обсудили — и Печеневых, и Смоляковых, и Зубродеевых, а как не обсудить, когда Витюня купил новую машину, японскую, лошадиных сил бешеные сотни, а жена его все равно недовольна, а как быть довольной, когда… ». А это называется тоже одним словом — злословие, обсуди ты хоть всех жителей Земного шара и потусторонних миров впридачу, какие у второй категории существуют бытовые и семейные проблемы — неизвестно, оттого вдвойне интересно. Ляпушка всячески боролся с раздражением, умиротворял, укорял и увещевал себя, но раздражение все равно периодически прорывалось. До поры до времени Ляпушкина жизнь, как он сейчас понимал, протекала вообще без особых намеков на борьбу. Потом поневоле пришлось бороться с внешним миром. Потом с миром внутренним, заставляя себя быть образцово безбожным и бездушным — сейчас он опять-таки понимал, насколько наивной была эта борьба, в ходе которой он, наоборот, задумывался о вопросах, не приходивших в голову раньше. Теперь же он боролся с внутренним миром, заставляя себя быть не образцово, но хотя бы немного хорошим, и этот этап оказался самым сложным из всех.

Столкнувшись в один из дней аж с четырьмя такими бабушками —убийцами времени — впереди себя, Ляпушка, когда очередь все-таки дошла до него, перечислил батюшке — другому, не тому что в первый раз — накопившиеся грехи, и в конце добавил:

– Каюсь и в грехе, в котором замарался прямо сейчас, ожидая своей минуты. Раздражают меня пожилые люди, которые не могут четко и ясно рассказать, в чем виновны, а тратят огромное количество времени. Кажется мне, что они просто поговорить приходят. Гоню от себя такие нехорошие и злые мысли, но слаб человек, все равно они возвращаются.

Батюшка улыбнулся:

– Тебе сколько лет? Двадцать пять? Тридцать?

– Примерно посередине.

– Я так и подумал. Посмотрим, как ты будешь исповедоваться в их возрасте. Так что вернемся к этому разговору лет через сорок.

Грехи были отпущены, а напоследок, перекрестив Ляпушку, батюшка сказал:

– В Евангелии от Матфея написано: «Будут первые последними, а последние — первыми». Окажешься в следующий раз в такой ситуации — вспомни эту фразу.

Совет оказался дельным — действительно, эта фраза помогала, и не только в очереди на исповедь. Но была в церковной жизни еще одна проблема, более важная и острая. С первого своего посещения храма он с радостным трепетом оставлял легкие поцелуи на иконах, мощевике, большом деревянном кресте с фигурой распятого Иисуса, прикасался губами к двум страшным ранам в самом низу его ног, не зная точно, можно ли это делать, но решив, что, наверное, можно, — во всяком случае, никто его не одергивал. Душа пела и радовалась, наполняясь не теплом даже, но чем-то еще более замечательным и сложноописуемым. При этом оставалась какая-то крохотная недосказанность. Ляпушка даже не мог толком объяснить самому себе, чего именно он еще ожидал от этого общения с иконами и крестом. Что Богородица чуть заметно улыбнется ему, напоминая о той ночной встрече на пожарище? Что, тронув устами израненные стопы Спасителя, он почуствует вдруг солоноватый вкус крови? Что его лба слегка коснется жесткая борода Николая Чудотворца? Чего-то он смутно ожидал, чего — не совсем понятно. Он много раз — и возле тех же икон, и во время службы — пытался вступить в диалог с небесами, раз они сами не делали этого. Получался ли диалог? И да, и нет, в голове начинался спор мнений и голосов, но Ляпушка понимал, что спор этот порожден его собственным сознанием, а участвует ли в нем Бог — только Сам Бог и ведает, ведает, но не признается. Порождало ли это в Ляпушкиной душе сомнения? Глобальных, возвращающих к безверию, — нет. Ему уже было доподлинно известно, там — есть, «Он мой» или «Оно мое», всех богатств русского языка не хватит, чтобы это описать, — Ляпушка понял, что догмат о Троице вовсе не путаный и противоречивый, как многие думают, а даже чересчур простой. Не могло ведь произошедшее той ночью быть просто ярким, реалистичным сном, хотя бы исходя из самых реалистичных критериев — сны пожары не тушат. Но чего он тогда ожидал? Что Бог каждый день или хотя бы раз в неделю будет обнажать перед ним свое присутствие не намеками, внезапными изменениями душевной погоды, причудливыми перекличками мыслей и действительности, а буквально, грубо, физически? Это, конечно, было бы чересчур самонадеянно. Чем он, вчерашний богохульник и неудачливый собеседник Сатаны, это заслужил? Но заслужил же ту ночь…

Ляпушка позвонил Носковцу, чтобы посоветоваться, точнее — осторожно попытаться найти совет или хотя бы какой-то путеводный знак. Созванивались они нечасто, стараясь не надоесть друг другу, один — восторгами неофита, другой — наставлениями и раздражающе-отеческой опекой «бывалого». Ляпушка достаточно сбивчиво изложил суть дела, впрямую не упоминая то чудесное свидание. Разговора о той ночи вообще между ними ни разу не было, но Саша и так понимал — имело место событие, выходящее за рамки материального и физического, нечто, говоря высоким штилем, трансцедентное.

Выслушав пространный монолог Ляпушки, Носковец подумал и сказал:

– Знаешь, ведь большинства из тех людей, с которыми ты стоишь на службе, Господь напрямую, явным и недвусмысленным, не допускающим двойных толкований проявлением своим не касался. Но они верят, и верят зачастую много крепче и убежденней, чем ты, хотя вроде и не имеют гарантий, что после окончания земного пути их вера не окажется напрасной. А ты прикоснулся — и все равно ропщешь, как наркоман, требующий еще дозы. Ты что ж, как Маркс, считаешь веру опиумом для облегчения жизни? Вера — это сама жизнь. Ты же умный человек, с метафорами и цветастыми сравнениями дружишь даже крепче меня, придумай себе сам аналогию, объясняющую эту ситуацию. Я тебе, как и говорил раньше, не отказываю в совете и помощи, просто у меня нет нужных слов и даже приблизительной схемы объяснения. Немного абсурдно, что я в данной ситуации должен тебя укреплять в вере, а не наоборот, правда?

– Так ведь говорил Тертуллиан…

– … Достоверно, ибо нелепо, несомненно, ибо невозможно. Видишь, ты уже и сам себе можешь все объяснить.

Поскрипев мозгами, Ляпушка и впрямь нашел хорошую аналогию. Люди всю жизнь проводят в условиях зимы, но твердо знают, что дальше наступит лето — а если жить неправедно, то зной будет несколько другого, нелетнего характера. Просто таковы законы природы — смена времен года неизбежна. Люди не видят лета, но не сомневаются в его наступлении. Ему же удалось краем глаза заглянуть с арктической льдины на прогретый солнцем юг, сверх того — южное солнце растопило сугроб, в котором он готовился замерзнуть, и теперь он хочет, чтобы это солнце было в Арктике всегда или хотя бы раз в день. Аналогия оказалась столь яркой, что Ляпушка до боли устыдился своих колебаний, больше они его почти не тревожили. Изредка, подспудно, может, мелькнет что-то, как будто икнется, но тут же душевная природа устыдится этой неуместной отрыжки и о ней забудет. Ляпушка по-прежнему говорил с Богом, но уже не тяготясь тем, что в примитивных материалистических категориях разговор это больше напоминает монолог. И монологи эти перестали быть похожими на тыканье палкой спящего: жив ли еще? Он даже оставил привычку крепко зажмуривать во время службы глаза, а затем резко их открывать, глядя под купол, не явилось ли чего. Вероисповедное бытие его стало стабильным, размеренным: службы, чтение святоотеческих трудов, отстаивание с истинным рвением новообращенного, иногда до хрипоты, православной точки зрения в спорах с коллегами по работе. Коллеги, кстати, были людьми до скукоты адекватными и размеренными, кроме дискуссий о вере и Родине, никаких разногласий и подводных камней с ними не возникало. Ляпушка отдавал этим дискуссиям всю душу, демонстрируя то же искреннее рвение, с которым он раньше отстаиваемое ныне ниспровергал. Он наслаждался этой свой ролью Слуги Божьего. А как ему нравилось соблюдать или хотя бы изо всех сил стараться соблюдать заповеди! Он почти перестал сплетничать и язвить, а съязвив — украдкой крестился. Он практически не врал, и даже на вопрос начальника о причине редкого опоздания честно отвечал, что проспал. Он помогал бабушкам и молодым мамам на улице, отсыпал всю мелочь просящим подаяния бабушкам и благотворителям с пластиковыми коробками. Постепенно эти поступки перешли из разряда подмигивания украдкой небесам «Ну как, молодец я? Не зря второй шанс мне дали» в ранг обыденных и само собой разумеющихся, совершаемых на автомате и даже толком не замечаемых. И эта обыденность продолжалась, пока однажды…

… Стоя на очередной службе, Ляпушка уже несколько минут косился на своего соседа. Весьма либерально облаченный мужчина — шорты, белая спортивная майка, сандалии, серьги в ушах, завязанные резинкой курчавые волосы — явно зашел в церковь в первый, ну, может, во второй раз, это было заметно не только по внешности, но и, cкажем, по тому, как неловко он держал свечку. Ляпушка долго думал, намекнуть или нет человеку на некоторые промашки с дресс-кодом, имеет ли он на это право или нет, а если имеет — как донести информацию максимально мягко, без нажима и изличней нравоучительности. Еще где-то на втором плане была и некоторая неудоуменная ревность, где же бабульки (не обязательно, кстати, пенсионерки, это ведь обобщенный типаж, бабулькой может быть и не самая старая женщина, и даже мужчина), почему они, мигом налетающие и отчитывающие за чуть неправильно отставленный палец, здесь халатно пропускают вопиющее вольнодумство; впрочем, в лидеры среди мыслей по поводу происходящего эта ревность не вышла, зачахнув на подступах к пьедесталу. В итоге Ляпушка аккуратно взял соседа за локоть и максимально доброжелательно шепнул:

– Извините, пожалуйста, вы, может, не в курсе, но для храма у вас вид… не вполне подходящий. Это просто так, на будущее говорю.

– Я знаю, знаю, — смущенно ответил мужчина. — Просто так вышло. Простите, пожалуйста! И спасибо за неравнодушие!

– Вы, ради Бога, не подумайте, что я нравоучительствую. Я просто… — смутился в свою очередь и Ляпушка.

Мужчина с искренней, как показалось, благодарностью приложил руку к сердцу и чуть поклонился. С легким, почти поющим сердцем Ляпушка вернулся мыслями к службе. Как раз в тот миг, когда он перевел взгляд с соседа на алтарь, открылись врата и показались священники в тканных золотыми нитями ризах. Ляпушке вдруг увидел, как и воздух вокруг стал словно золотистым, а возле священников заискрился, завьюжил и стал похож на морозный узор январского окна. Все это переливалось, колыхалось, наполняло душу невыразимым, необъятным и до боли распирающим восторгом, и голос батюшки зазвучал не с амвона, а словно изнутри. Все это продолжалось секунд двадцать, но показалось мигом и одновременно вечностью. Из глаз Ляпушки обильно потекли слезы: «Ну наконец-то!». Он и скрывал эти слезы, и одновременно хотел, чтобы их кто-то заметил и понял, что стал свидетелем чуда, соприкосновения человека и Бога без посредников и перегородок. Упав на колени и касаясь лбом пола, он собирал с лица теплые капли и глотал, стараясь подольше оставить в себе радость от новой встречи с горним миром.

Как же хотелось поделиться с кем-то этим безграничным, рвущимся наружу счастьем! Но с кем? Не кричать же на весь храм, сочтут, пожалуй, за умалишенного, а не сочтут, так все равно — к чему это хвастовство и гордыня? Хватит и слез. Можно выйти, позвонить Носковцу. Этого Ляпушка решил не делать. Саша поверит, почему не поверить, но может сделать неправильные выводы — то ли возропщет на Господа, что он уже во второй раз открывается недавнему рьяному богоборцу, то ли, напротив, решит, что Ляпушка избранный и надо слепо идти за ним по жизни. Одно точно — без эмоций и последствий, как информация о погоде на завтра или новинках кинопроката, подобная информация не проходит. Может, не надо делиться вовсе? Может, эту радость надо тщательно скрыть, и затем она и послана? Кто подскажет? Интуиция? Эта самонадеянная отрыжка рационального? Может, батюшка поможет? Точно, батюшка! Поговорить с ним — считай, поговорить с кем-то и в то же время ни с кем, ведь батюшка не просто так человек, а доверенное лицо. Это как, выйдя из кабинета большого начальника, спохватиться о чем-то недоспрошенном и недоуточненном и обратиться к секретарю: «Дико извиняюсь, уточните, пожалуйста, у Бориса Романовича, правильно ли я понял, что… » Ох, Господи, прости за очередное кощунственное сравнение! Я же не думаю так, честно, само из закоулков лезет. Но все же насчет разговора с кем-то, даже более чем кем-то и одновременно ни с кем на тему, можно ли обсуждать произошедшее с кем-то, кто кто-то — идея дельная. И Ляпушка стал в очередь на исповедь, хотя изначально сегодня исповедоваться не собирался.

Собственно, очереди было две, так как исповедовали сразу два батюшки у двух разных аналоев, отстоящих друг от друга на несколько метров. Довольно четко разнесенные в головной части, ближе к концу эти очереди переплетались чуть ли не до полного смешения, люди перетекали из одной в другую, видя, что напротив дело идет быстрее, причем порой делали это по два-три раза. Уже научившийся относиться к подобным казусам церковной повседневности с высоким градусом христианского смирения, тут Ляпушка, боявшийся расплескать, не донести до батюшки свои эмоции, не выдержал и спросил:

– А если бы эти очереди были одна к Христу, а другая к Аллаху — вы бы тоже постоянно метались туда, где удобнее и быстрее?

Молоденькая девчушка в платочке, из-под которого выбивались рыжие локоны, смутилась и замерла в полупозиции между очередями. Какой-то невысокий мужичок желчно парировал:

– А ты самый святой, что такие вопросы задаешь?

Ляпушка едва не сказал: «Да вы знаете, что пять минут назад… » — но вовремя прикусил язык и, смешавшись, не ответил ничего. Рыжая девчушка отживела и юркнула от греха подальше за чью-то широкую спину. Ляпушка с той же грехоудаленной мотивацией покинул свое место и вновь встал в конец очереди — перевести дух, собраться с мыслями, пришпорить ретивое, сберечь внутреннюю легкую тяжесть счастья и тяжелую легкость чуда, начавшую понемногу улетучиваться. Через минуту следом за ним встала немолодая женщина. Она держала за руку подростка-дауна в истрепанной курточке цвета хаки с маленьким германским триколором на груди и зажатой под мышкой мятой кепочкой, которую украшала надпись «Agresor», почему-то с одной «s».

Ляпушка с сочувствием и, стыдно признаться, любопытством вглядывался в пухлое бессмысленное лицо мальчишки — приоткрытый слюнявый рот и, напротив, полузакрытые глаза, толстый подбородок, нос картошкой. Ему всегда было интересно, как вообще устроено мышление таких людей, чем оно отличается от обычного, как дауны смотрят на мир, какие именно функции мозга у них отключены или искажены. Хотелось даже на минутку влезть в их шкуру и взглянуть на жизнь их глазами.

– Сын ваш? — участливо спросил Ляпушка у женщины, хотя всего пару секунд назад думал о необходимости тактично отвести взгляд.

– Воспитанник, — улыбнулась та в ответ. — Я в приюте работаю. Вот, приблудился или подбросили. Документов при нем не было, мы его Димкой окрестили. Характерный, но ласковый. Просил ему Христа показать, показывали на иконе — говорит, не то, в гости к нему хочу. Привела вот.

Ляпушка невольно поежился от того, что мальчишка оказался его тезкой, и без особой на то нужды сообщил:

– А мне всегда хотелось посмотреть на мир глазами такого человека. Сравнить, в чем разница, что именно они теряют. Жаль, нельзя.

– Почему? Можно, — вновь улыбнулась женщина.

Ляпушка не успел переспросить, что имелось в виду — подросток открыл почти слипшиеся прежде веки. В его бессмысленных и бездонных глазах Ляпушка увидел отражение молодого мужчины, чье лицо, неглупое и незлое, было слегка присыпано пылью с крутой жизненной дороги. Мужчина пристально, с тревожным прищуром вглядывался в какой-то предмет перед собой. Ляпушка не сразу понял, что это отражается он сам, поняв же — фыркнул и тряхнул верхней частью туловища, будто облившийся холодной водой на морозе «морж». Веки подкидыша-Димки меж тем вновь почти слиплись. Ляпушка в растерянности хотел погладить мальчишку по голове, но тот глухо зарычал и даже щелкнул зубами. Отдернув руку, Ляпушка развернулся и обнаружил, что подошел его черед.

Батюшка, уже явно подуставший и наслушавшийся признаний в грехах самого широкого разброса, от супружеской измены до вылетевшего после попадания молотком по пальцу ругательства, сдержанно улыбнулся и, слегка облокотившись на аналой, подпер ладонью подбородок, приглашая к разговору. Раньше Ляпушка у него не исповедовался.

Ляпушка, собрав в кучу остатки уже подрассеявшейся радости, затараторил, будто боясь, что куда-то не успеет или вдруг сейчас закончится кислород:

– Батюшка, я сейчас видел чудо… На меня снизошла благодать…

– Подождите, — довольно строго перебил батюшка, — Вы на исповедь пришли или просто поговорить?

– Да нет, Вы не поняли, наверное, — Ляпушка не впал в раздражение, больше удивился — верно, батюшка его не расслышал или с устатку не переварил информацию. — Вот прямо сейчас, такое было… я решил, что должен поделиться, обсудить, а с кем, как не с вами?

– Да, возможно, недослушал, недопонял, — смягчился батюшка. — Продолжайте, извините что перебил.

Ляпушка сбивчиво, но максимально, даже излишне подробно описал то, что увидел и почувствовал.

Батюшка вновь посуровел:

– А с чего вы взяли, что это от Бога?

– От кого же еще?! — изумился Ляпушка.

– От бесов.

– Но это же дом Божий!

– И в доме Господа бывают тараканы, здесь ведь сорят и мусорят в сто раз больше, чем в обычной квартире.

– Кто?

– Люди. Отряхивают здесь злобу, грязь душевную, грехи. Бесы и слетаются.

– Но это же храм, здесь же… здесь же чище всего!

– И всего чище, и все всё чистят. Слова похожие, смыслы противоположные. А что это в одном месте… Евангелие от Иоанна говорит: «В доме Отца Моего обителей много». А стены между этими обителями — они совсем другие, чем мы своим умом представляем.

– Человек, значит, эту стену не может представить, а бес запросто преодолевает?

– Давно ли ты сам непреодолимой стеной от всякого греха себя отгородил, что предъявляешь Господу такие претензии?

– Простите, батюшка, я и не думал так дерзить… Но… у меня раньше было такое… не такое, другое, но того же порядка и много сильнее…

Батюшка замолчал, затем осторожно, ощутимо взвешивая слова, ответил:

– У мирян обычно, когда икона замироточит или еще что-то такое произойдет, сразу восторг: Господь с нами, Господь дает знак! А люди сведущие перекрестятся и говорить об этом лишнее не станут, да и других оборвут. Ибо если от Господа, то замечательно, и чего тут еще болтать, а может-то и не от Господа, а совсем от других сил…

– Но зачем это бесам, батюшка?!

– Много зачем. Вот ты увидел сейчас нечто, впал в эйфорию, сначала чувства самые светлые вроде, но затем-то обязательно гордыня возобладает — я, мол, избранный. Мне Господь на что-то намекнул, на что-то уполномочил. А тут уже и совсем до дурного один шаг…

Ляпушка в отчаянии попытался упасть на колени:

– Тогда отпусти, батюшка, грех гордыни и слабости перед бесом!

Батюшка перехватил его, игнорируя вялое сопротивление, вернул в вертикальное положение, успокоил:

– Я же не сказал, что это точно бесы, может, и вправду светлое что-то… Не буду я тебе грех отпускать, просто благословлю. А ты молись, читай Писание, ходи на службу, соблюдай пост. Этот путь к Господу надежнее, чем на туман и мерцание уповать.

Ляпушка истово перекрестился, поцеловал батюшке край рукава и, пошатываясь, побрел к выходу из храма.

Впервые с того катарсического вечера мысли так лихо и больно хороводили в голове. Допустим, сейчас была просто галлюцинация… Нет, галлюцинацией это быть не могло — слишком все было явно, зримо, чувственно. Пусть будет самое худшее — бесовское искушение. Но… неужели и тогда могло быть искушение? Нет. Нет. Нет!!! Зачем нечистому спасать его, да еще так, чтобы он поверил в божественную природу спасения и стал усердно воцерковляться? Наверное, потому что совращенная бесами душа глубого верующего христианина много ценнее, чем душа безбожника. Господи, до чего все логично! Господи… Господи? Нет! Нет! Нет!!

У церковной ограды стояли старушки, кто с шапочкой в руках, кто с медной миской, кто еще с какой посудой, — собирали милостыню, бормоча: «Подайте Христа ради!». Ляпушка на автомате, находясь мыслями где-то далеко, отсыпал каждой просительнице по несколько мелких монет. Рядом шел парень в джинсовой куртке и с небольшой кожаной сумкой через плечо, он поступил так же — наделил медью каждую старушку. Откуда-то со стороны вывернула еще одна и просяще протянула ладонь. Парень усмехнулся:

– Бабушка, вы слышали такое понятие — лимит трафика?

Бабушка такого понятия явно не слышала, но поняла, что ей отказали, причем со средней степени деликатностью, и, что-то обиженно шепча, вновь ушла в тень. Ляпушка даже немного отвлекся от переживаний и хотел было возмутиться подобной циничной выходкой, но внутренний прежний Ляпушка, выглянув на секунду из-за угла, выходке если не поаплодировал, то одобрительно подмигнул. Что уж греха таить — еще недавно он и сам бы ответил таким же образом.

Ляпушка не успел вновь нырнуть в пучину знобящей тревоги — к нему подошел некто усатый, растрепанный, одетый в потертую куртку и производящий впечатление не бродяги, но смелого экспериментатора со своим социальным статусом. Некто оттянул карман и бесхитростно попросил:

– Дружище, подай, Христа ради, сколько можешь.

Ляпушка пошарил по карманам — мелочи уже не было. Остались купюры в кошельке, но делиться ими с сомнительным субъектом не хотелось. Ляпушка развел руками:

– Извини, нет ничего больше.

– Что ж, спасибо за правду и за то, что поискал! — так же бесхитростно и осязаемо искренне сказал экспериментатор и собрался уходить. Ляпушку словно огнем обожгло. Он вытащил кошелек, дрожащими руками вытащил оттуда сотню и сунул потертому гражданину, бормоча:

– То неправда была… Извини, слукавил… Вот тебе, меньше нет, больше не получится.

Гражданин посмотрел на Ляпушку с теплым усталым удивлением. Ляпушка ответил тем же. Так, наверное, смотрят друг на друга два землекопа, годами прорубавших тоннель под широким проливом, каждый со своей стороны, и, наконец, встретившихся посередине. Обнимутся, утомленные, сядут — может, плечом к плечу, может, спина к спине, каждый лицом в свою сторону. Закурят, вместе помолчат, сказать особо и нечего… Вот и Ляпушка с усато-потертым помолчали секунд десять, затем усач, взяв купюру, крепко, порывисто пожал Ляпушке руку, Ляпушка коротко стиснул его плечо — и разошлись они в разные стороны.

Вновь утонув в тяжелых до физической боли раздумьях, Ляпушка шел домой, по пути постоянно спотыкаясь и задевая прохожих. Ему вслед кричали что-то бранное и даже угрожали, он не замечал, а когда один раз заметил — не обнаружил ни желания, ни сил отвечать. Вот родная квартира, вот его комната, в которой прошли детство, юность, а теперь то ли проходила, то ли уже уходила молодость. Эту комнату огонь затронул не так сильно, как соседние, поэтому Ляпушка решил отремонтировать ее в последнюю очередь. Уродливых черных пятен на стенах хватало, но взгляд на них как-то особо не останавливался — примелькались, наверное. Однако сейчас Ляпушка, разглядывая самое большое из пятен, подумал, что оно напоминает формой и изгибами языки адского пламени, какими их изображают на картинах. Неотрывно глядя на зловещий образ, Ляпушка сделал несколько шагов к окну и лишь затем обернулся.

Хмурое февральское солнце заползало за соседний дом. Во дворе резвилась стайка детей — отзвуки их звонких голосов просачивались даже сквозь стекло. Ляпушка шумно и жадно глотнул воздуха, открыл окно и заорал в небо:

– Ты есть! Ты есть!! Слышишь?! Ты есть!!

Солнце, как показалось, на секунду остановилось и даже приподнялось повыше, чтобы удивленно взглянуть на крикуна, а затем принялось убегать еще прытче.

– Дяденька, вы совсем дурной? — нахально поинтересовался кто-то из детей, с высоты казавшихся таракашками размером в полкоробка спичек.

– Не знаю, — честно ответил Ляпушка и закрыл окно. Полегчало. Он есть. Никаких сомнений.

Ляпушка бесцельно послонялся по дому, останавливаясь возле книжных шкафов, полок с посудой, горшков с цветами и подмечая ранее ускользавшие от внимания детали этих предметов. Взял первую попавшуюся книгу, полистал, совсем по-детски отметил: «Без картинок» — и поставил обратно. Включил телевизор, там как раз шли новости.

– Ликвидирована ячейка ваххабитского подполья… – безо всяких эмоций информировал зрителей диктор.

На экране мелькнули несколько трупов, аккуратно примостившихся друг возле друга, будто кто-то невидимый, оставшийся за кадром, разложил перед работой лопаты, ломы или другой рабочий инструмент. Их лица камера захватила лишь на миг, но Ляпушка успел узнать Алишку, Аскера и Мурика. На лице последнего — теперь уже навсегда — замерла знакомая мерзко-менторская гримаса, будто и в последнюю секунду своей жизни он пытался назидательно прозелитировать летящие в него пули.

Ляпушка резко выключил телевизор. Голова опять вскипела от мыслей, внезапно очень захотелось что-нибудь съесть. В холодильнике ничего привлекательного не оказалось. Ляпушка спустился во двор и купил в магазине по соседству маленькую палку сырокопченой колбасы, бутылку кока-колы и два шоколадных пломбира. Сначала были сомнения, не лишний ли второй, но они оказались напрасными — вслед за колбасой, съеденной в два счета и без хлеба, оба пломбира улетели с космической скоростью. Ляпушка пожалел даже, что не взял третий, и, запив все это дело колой, лег спать.

Снился ему странный сон. Будто бы то ли по уговору с каким-то волшебником, то ли от природы у некоторых людей есть возможность влиять на волнующие их события планетарного масштаба, при этом, конечно, платя определенную цену. Болеет, скажем, человек за свою сборную в финале чемпионата мира по футболу, идет последняя минута, счет 0:1. Человек говорит: «Отдам палец, чтобы счет сравняли!». Р-раз — счет сравнивается, а палец исчезает, будто корову слизнула. Прошла дополнительная тридцатиминутка, судьба трофея решается в серии пенальти: «Еще один палец отдам, если наши все пять попыток забьют, а вражины хоть разок промажут». Вуаля — еще один палец пропадает, а любимая команда, обезумев от радости, бегает по полю с золотым кубком. Или вот идет война между двумя государствами, а может, гражданская война внутри какой-то страны. То ли одна из сторон человеку по каким-то причинам очень симпатична, то ли очень несимпатична вторая, то ли просто очевидна правота одних и неправота других, не исключено, что присутствуют все три пункта сразу. Симпатичные и правые безоговорочно проигрывают несимпатичным и неправым, но у них, к счастью, есть тайный поклонник с могучими возможностями. «Отдам год жизни за победу!». Чудесным образом ситуация переломлена, флаг хороших воздружен над столицей плохих, а могучий поклонник теперь проживет на год меньше. Ляпушке даже удалось взглянуть на дядечку, который использовал мистический рычаг чаще всех на свете — у него не было глаз, рук, ног, а жизнь должна была закончиться года через два. Самым же обидным во всем этом решете с чудесами был тот факт, что никто, кроме самого обладателя сверхъестественной силы, не догадывался о причинах неожиданных политических, спортивных и прочих камбэков. Радуются дурни-футболисты свалившемуся на них счастью и думают, что это они сами проявили характер, мастерство и забороли-таки соперника, а на самом деле их заслуга нулевая, а за победу совершенно незнакомый им человек расплатился пальцем. Ляпушка возмутился этой несправедливостью — и то ли проснулся, то ли перешел из состояния глубокого сна в легкую тревожную полудрему.

На грудь навалилось что-то тяжелое, горячее — и принялось поддушивать. Ляпушка, все еще не понимая, спит он или уже бодрствует, попытался освободиться от непонятного бремени, но руки словно налились свинцом, не было никакой возможности даже пошевелить пальцем. По той же причине не получилось и перекреститься. Ляпушка с трудом разлепил губы, чтобы закричать, но и тут ничего не вышло, горло пересохло, словно заброшенный колодец на окраине среднеазиатского кишлака. Затем в районе кадыка все же прорезался легкий полухрип-полусвист. Ляпушка собрался прочитать «Отче наш», но понял, что слова убежали в дальний мозговой чулан и заперлись на крепкий засов. Помучавшись пару секунд воспоминаниями, он внезапно подобрал замену и захрипел… «Боже, царя храни!». Дальше первых полутора строчек текст не вспомнился и тут, но удушающая сила с груди пропала — то ли была антимонархически настроена, то ли из уважения к приложенным усилиям.

Пограничье сна и яви продолжало наполнять комнату диковинными звуками и голосами. В одном углу чей-то голос проскрипел: «В эфирррре ррррадио Погррром и пррровокация!». Из другого угла ответили и вовсе диковинным и бессвязным: «Хара-хара-харриер!». Наконец Ляпушка окончательно проснулся и, глядя в потолок, некоторое время думал, как отнестись к произошедшему — то ли воспринять как обычный кошмарный сон, то ли ужаснуться вторжению бесов. Резкий неприятный запах где-то слева заставил Ляпушку повернуть голову. Рядом лежал грязный, отвратительный, синюшного утопленнического вида вроде как мужчина.

Ляпушка, к собственному изумлению, практически не испугался, не заорал, сердце не заколотилось. Так, небольшое удивление. Он лежал и спокойно рассматривал синие опухшие щеки незваного гостя, высокий лоб, где каждая складка была четко обозначена полоской грязи, жутко белые глаза с едва уловимыми зрачками — никогда прежде ему не доводилось видеть такого потрясающего соответствия белков глаз своему названию. Собственное бесстрастное спокойствие навело Ляпушку на мысль, что он все-таки то ли еще не проснулся, то ли заснул снова, и мозг это четко осознает. Нет, это не бесы, это сон, просто невероятно реалистичный. Сон или глюк.

– Ну вот почему сразу глюк? — вздохнул гость, швырнув Ляпушке в лицо без малого килотонной затхлого смрада. — Во всякие христанутые явления-озарения, значит, сразу веришь, а тут — глюк? Почему так? Двойные стандарты?

Как ни странно, это рациональное богохульство частично убедило Ляпушку, что происходящее — явь. Но почему тогда ему тогда совсем не страшно? И кто это омерзительное создание? Бес?

– А я брат твой. Близнец, — смрадный гость снова будто прочитал мысли.

– Что за бред! — эта шутка не показалась Ляпушке смешной.

– То глюк, то бред, — в сиплом голосе зазвучала неподдельная обида. — Почему я не могу быть твоим братом? Обоснуй.

– Я тебя никогда не видел и ничего о тебе не знаю, — выдал Ляпушка первый аргумент, который пришел в голову. Господи, он ведет аргументированную полемику с то ли реальным, то ли воображаемым бесом. Обыденный рационализм совершенно иррациональной ситуации пугал сейчас много больше, чем сам собеседник.

– А ты раньше много чего не видел и не слышал. Даже из того, что прямо под носом.

Довод показался Ляпушке разумным. Еще раз пристально взглянув в лицо гостю, он вдруг понял, что это действительно его собственный лик, обезображенный, изгвазданный и изменившийся практически до неузнаваемости. Вот тут-то и стало по-настоящему жутко. Ляпушка попытался отпихнуть от себя нежданно и нерадостно объявившегося братца, но не получилось — оказалось, что их тела намертво скреплены в районе поясницы и выше.

– Именно, — подтвердил догадку новообретенный член семьи. — Мы не просто близнецы, а сиамские.

Ляпушка задрыгал ногами, заизвивался змеей. «Брат» же продолжал словесную вонь.

– Дружно ведь жили, душа в душу, тело в тело то есть… — В этот момент на его синюшном лице Ляпушке примерещились несколько черных точек, как у Шахтера и Мурада. — Ты за нас двоих кушал, я за нас двоих думал. Хорошо ведь все было, плохо разве? А то, что ты меня не замечал, так это ничего, братская любовь и не такое стерпит. Тем более старшему брату надо снисходительным быть. Я же старший, на секунду раньше тебя появился. Но в последнее время совсем ты меня, братик, расстраиваешь. Баланс нарушаешь, сам думать стал, и такую ведь гадость думаешь, ни в какие ворота не лезет. Видишь, до чего брата довел? Заживо гнию. Вот, пришлось о себе напомнить. Неужто не пожалеешь родную кровиночку?

Ляпушка слушал всю ахинею, будто завороженный. Затем, наконец, каким-то невероятным усилием ему удалось стряхнуть с себя этот липкий вонючий морок. Господи, что же он делает? Кого слушает?

Память наконец выдала из своих запасников «Отче наш», а заодно и Символ веры, и Ляпушка прнялся читать их вслух, осеняя себя крестным знамением. Физиономия братобеса, и без того уродливая, стала совсем жуткой, рот скривился, разрывая лицо, кажется, от уха от уха, на лбу и щеках стали вздуваться и тот же лопаться фурункулы, глаза вылезли из орбит, и казалось, что вот-вот они повиснут на красных ниточках. Ляпушка же, продолжая креститься, левой рукой принялся душить «близнеца», с трудом одолевая тошноту. «Близнец» хрипел, плевался горячей и густой коричневой слюной, повторяя:

– Идиот, ты же сам сдохнешь за мной, ты же после моей смерти и двух часов не проживешь.

Ляпушка крестился и душил не останавливаясь. Наконец уродец издал последний вонючий вздох, последний раз дернулся — и затих. Тело его обмякло и под собственной тяжестью слегка съехало в сторону края кровати, потянув за собой Ляпушку. Ляпушка впервые по-настоящему осознал, насколько крепко соединен с покойным, и на смену секундной победной эйфории пришла паника. А что вообще бывает после смерти одного из симамских близнецов со вторым? Как-то раньше не приходилось задумываться об этом. Ляпушка поковылял к компьютеру, волоча приросший труп. Яндекс, запрос: «Что бывает, когда умирает один из сиамских близнецов». Оказалось, что покойный не врал — если молниеносно не провести операцию по разъединению, второй близнец тоже умрет в течение считанных часов. Надо срочно звонить в «скорую». Но что сказать? Отсоедините братика, который на самом деле не братик, а бес во плоти? Ляпушка сам не мог сформулировать точного понимания и определения упорно тянущему его к земле зловонному трупу, но одно понимал, к собственному удивлению, совершенно точно и несомненно — решение придушить этого… это… эту сущность было безальтернативно верным. Между тем закружилась голова и внутри начало нехорошо колоть — то ли Ляпушка накрутил себя, то ли начался процесс разложения трупа. Хоть бери и самому отрубай от себя эту мерзость! Нет, нельзя, верная смерть. Ляпушка опустился на колени, встав при этом одним коленом на пятку неестественно выгнутой ноги «брата», и начал, закрыв глаза, молиться. Прочитал все молитвы, которые помнил, затем начал по второму кругу. На душе становилось все сокойнее и легче, наступило какое-то невиданное умиротворение, при этом физическое состояние все ухудшалось. Ляпушка уже не первый день понимал, что такое гармоничное сочетание возможно, но впервые почувстовал это сам и столь явно. Наконец он открыл глаза и увидел в углу, под иконой, закопченную канистру с бензиом, ту самую, что в свое время оставили недоброй памяти жильцы. Ляпушка знал, что они вроде как не забрали ее с собой, искал, но не нашел, а тут она сама объявилась. Впрочем, после всего, что произошло раньше, такому мелкому чуду удивляться уже не приходилось. Вспомнилось вдруг, что в древности, задолго до изобретения пенициллинов и прочих обеззараживающих радостей, врачи прижигали раны больным. Решение пришло мгновенно — надо сжечь приросший труп, тут сразу и избавление от него, и дезинфекция. Ляпушка понимал, что жечь немногим менее безумно, чем резать, но другие решения в голову не приходили. Еще раз перекрестившись, Ляпушка схватил канистру, с большими усилиями дошел до прихожей, взял там зажигалку и стопку газет из шкафа. Поворот дверного замка — и вот он как был, в одних трусах и майке, возле лифта. Лифт, как назло, не работал. Собравшись с силами, Ляпушка вышел на лестничную площадку и побежал вниз по лестнице, именно побежал, потому что чувствовал — медленный размеренный шаг — это гибель, нельзя дать опомниться погружающемуся в лихорадку организму. Ляпушка бежал, всхлипывал, молился, сам себя щипал и царапал, чтобы не забыться, а голова «брата» билась о стены и перила, внутри ее что-то булькало, и наружу вылетали гнилые зубы.

Дверь подъезда. Улица. Было холодно, немногим выше нуля, но фактически голый Ляпушка это не чувстовал — внутри пылала настоящая кочегарка, пот лился по лицу ручьями. Во дворе горел одинокий фонарь на длинном столбе, сливаясь в равноправном дуэте с тусклой, прикрытой облаками луной. Ляпушка, превозмогая себя, добрался до заборчика, присел, фактически даже прилег на грязный снег, уложив рядом труп. Накрыл его газетами с одного бока, чтобы самому моментально не попасть под пламя, затем слегка полил бензином и чиркнул спичкой. Огонь загорелся весело и задорно. Первым делом вспыхнули волосы на голове, причем так причудливо, что образовалось подобие яркого, расширяющегося кверху нимба. Ляпушка слабо вскрикнул и на автомате хотел затушить огонь, но молнией сверкнула мысль: «Искушает враг рода человеческого!» — и он остановился, пересилив себя. Между тем мертвец уже весь был охвачен трещащим и прыгающим огнем. Принятые меры безопасности помогли лишь на пару секунд, и вот уже желтые языки немилосердно лизали бок, испепеляя объединяющую с телом «брата» перемычку, но одновременно принося неимоверную боль. И вновь Ляпушка подивился, как в этой страшной симфонии с каждой новой взятой нотой боли становится чище и спокойнее на душе. В голове что-то торжественно и тяжело гудело, что-то, похожее на колокольный звон. Он лежал с объятым огнем левым боком на заснеженной земле и, ни на секунду не прекращая молиться, смотрел в бездонное темное небо. На небе Бога не было. Но Он был на небесах. Еще несколько мгновений — и наступила кромешная тьма небытия.

… Очнулся Ляпушка днем, на своей кровати, помятой, продавленной и пропахшей потом, а также чем-то еще, неуловимо терпким. Бок сильно болел, на нем было большое уродливое красное пятно, постепенно, впрочем, бледневшее и становившееся розоватым, а затем и вовсе исчезнувшее. Такое, понятно, бывает, если бок отлежать. Ляпушка любил, когда все понятно.

Эпилог

Ляпушка с Носковцом не виделись уже довольно давно. Наконец удалось выбрать время и место для встречи, и вот они сидели по-простому на прибрежной травке у Чистых прудов, в тени разлапистого дерева. Возле другого берега светился скупыми огоньками и позвякивал графинами расположившийся прямо на воде ресторан, а они потягивали бутылочное пивко и обсуждали все, что накопилось интересного за последнее время.

Вторая бутылка приближалась к половине, разговор меж тем коснулся новостей русскоязычного Интернета. Ляпушка, не жалея ироничных красок, поведал о последних откровениях стремительно набирающего популярность блоггера Золотой_Песок. Это был русский эмигрант, проживавший в Болгарии и тщательно скрывавший свои имя и фамилию, вероятно, чтобы толпы восторженных паломников не вытоптали аккуратные клумбы у него под домом. Золотой_Песок, заявлявший о себе как о «последнем консерваторе Рунета», специализировался на длинных эссе, где рассказывалось, что дважды два = четыре, а Вена — столица Австрии, но рассказывалось весьма изящно и вкусно, поэтому в комментарии приходило до тысячи и больше благодарных читателей, причем тысячный по счету обычно горестно причитал: «Люди, почему этот висит уже полдня, а я всего лишь тысячный, а не минимум десятитысячный комментатор? Неужели вы не поняли, ЧТО нам сейчас благосклонно и милостливо дали?». Спроси этого восторженца, ЧТО же ему конкретно дали, он и ответить толком не может, но точно знает — что-то ну о-о-очень крутое. Любимой золотопесочной темой было наличие у европейской элиты хитрого плана и пятисотлетней стратегии на любой случай жизни, так что если в Европе вдруг все плохо, то либо вскоре все будет хорошо, либо ты дурак и все хорошо уже сейчас. Время от времени скептики задавали два вопроса, изрядно подрывавшие стройную теорию, — о пугающем наплыве в Старый Свет разномастных и не слишком дружелюбных мигрантов и о тамошней гендерно-гомосексуальной вакханалии. На первый вопрос Золотой_Песок важно отвечал, что мигранты лишь дровишки в костер неизбежных социальных потрясений будущего, когда европейские низы и верхи будут увлеченно резать не друг друга, а специально завезенных чужаков разной степени смуглости. По второму пункту блоггер долго отнекивался, «не замечал» вопросов, говорил, что данная тема с консервативной повесткой не пересекается, но в конце концов плюнул и написал длинную заметку, из коей следовало, что однополые связи — это почтенная консервативная ценность, уходящая корнями в Древний мир, и если в современной Европе и надо с ней что-то делать, то лишь вернуть исконную элитарность, отняв право гомосексуально приходовать друг друга у ширнамасс. Заметка имела успех и даже попала в топ–10 самых популярных за месяц. Поговаривали, впрочем, что Золотой_Песок суть «проект» или «клон» другого известного сетевого деятеля, философа Г. Основным коньком Г. было сведение мало-мальски заметных исторический событий от самого сотворения мира к проискам злокозненных англичан. Складывалось впечатление, что и само сотворение мира было одной из акций Secret Intelligence Service и лондонского королевского двора, причем акций не из числа самых удачных, по эффективности где-то посередке между колонизацией Индии и изобретением русских народных сказок уорент-офицером Алексом Афанасьевым. Злые языки шутили, что каждый свой день философ начинает у зеркала, напевая в коробку с ушными палочками на мотив бессмертного «The Final Countdown»: «Англичанка гадит, тарарарам, тарарампампам… »

– А помнишь, кстати, бестселлер «Деды воевали»? — спросил Носковец. — Лет девять назад гремел, ты еще тогда шутил, что книгу с таким названием должны были написать Вячеслав Никонов и Стас Намин.

– Помню, помню. Она мне так понравилась, что аж на цитаты разобрал. Сейчас, конечно, понимаю, какая это дрянь была — «завалили немцев пушечным мясом», «ездили бы на фольксвагенах, заправленных баварским темным, с баварской же сосиской вместо выхлопной трубы»… Тьфу! — и Ляпушкин смачный плевок растекся по водному зеркалу.

– Так ее автор новый шедевр выпустил. Слышал?

– К счастью, нет. О чем пишет?

– А ты по названию угадай. Называется — «Любовь к России».

– Ну, тут к гадалке не ходи. О том, что Россия самая гнусная, грязная и поганая страна на свете, гигантская пространственно-временная прореха в мировой истории и светлом быте прогрессивного человечества.

– Стопроцентное попадание. Впрочем, это была игра наверняка.

– Понятное дело. Когда такое либеральное мурло из сборной по рукопожатному бою начинает со смачным акцентом что-то гнусавить, как он любит Россию своею особою любовью — можно заранее помойное ведро подставлять.

– Ну так великая у нас страна, и парадоксы грандиознее, чем где-либо. «Книгу о вкусной и здоровой пище», например, выпускают во время явного дефицита этой самой пищи. И книги о любви к России пишут те, у кого этой любви явный дефицит. Да что там — программу «Здоровье» ведет дама с, откровенно говоря, дефицитом этого самого здоровья, во всяком случае, психического.

– Дефицит вкусной и здоровой пищи, конечно, прискорбен и неприятен, но все же не так страшен, как дефицит любви к России.

Хоть Саша уже привык к тому, что его противник-друг-альтер эго изменился, но все равно присвистнул. Было в этом присвисте и удивление, и восхищение, и просто констатация факта с подчеркиванием густой линией и восклицательным знаком. На письме раньше в подобных случаях ставили слово sic, вот и у Саши был sic, только он его не написал, а коротко просвистел.

Чуть поодаль, в нескольких метрах, все это время сидел буйношевелюрый юноша в клетчатой рубашке и, привалившись на ярко-красный рюкзак, увлеченно разгадывал кроссворд. Разгадывал споро, раздумывая над каждым словом в среднем секунд пятнадцать-двадцать. Но вот он на чем-то споткнулся, отчетливо призадумался, почесал карандашом за левым ухом, потом за правым, но ответ так и не появился. Юноша огляделся по сторонам и, заметив Ляпушку с Носковцом, подошел к ним, вежливо спросив:

– Извините, можно обратиться?

– Отчего же нет, можно, — столь же вежливо ответил за двоих Ляпушка.

– Случайно не знаете — «процесс переоценки ценности, пересмотра стоимости чего-либо»? Одиннадцать букв, первая «в», пятая «р», седьмая «з».

– Валоризация, — мгновенно выдал Ляпушка и на этот раз присвистнул уже сам. Откуда выскочило это слово, о котором он не вспоминал столько лет?

– Подходит. Спасибо большое! — Юноша восхищенно взглянул на незаурядного знатока, стараясь, видимо, запомнить и потом рассказывать о встрече внукам, после чего ретировался обратно к рюкзаку.

– Ты сейчас о том же, о чем и я, вспоминаешь? — это был уже Носковец.

– Думаю, да.

– А я тот вечер довольно слабо помню, хотя на память не жалуюсь. Сначала постарался его как можно ярче зафиксировать, чтобы при случае тебе должное воздать, потом, наоборот, решил забыть. Сейчас только какие-то урывки остались. Кухонный разговор — и тот уже поблек красками. Вот валоризацию и вообще поездку в лифте помню хорошо. Очень долго в лифте ехали. Я уж думал, прямо за облака.

Где-то возле дороги оглушительно заистерила автомобильная сигнализация, заполонив своим противным скулежом все окрестности. В результате Ляпушка нормально услышал только «за облака» и, скорее догадавшись, чем разобрав суть сказанного, согласно кивнул.

– И ведь всего шесть лет прошло, а словно в другой жизни, — продолжил Саша.

Здесь Ляпушка тоже услышал только три последних слова. Впрочем, распознавать и даже просто слышать остальное было не особо нужно, эти три слова были вполне самодостаточны.

– Да-а-а… Дела… Дмитрий… Сергеевич… – cигнализация как раз в эту секунду затихла, и эти слова Носковца, произнесенные вполне обычным, разве что слегка задумчивым голосом, прозвучали оглушительно громко.

Ляпушка покраснел, вспомнив эпизод еще более стародавний, чем валоризация.

– Теперь-то уже можно и Ляпушка. — Надо сказать, что это прозвище на новом этапе их общения ни разу не произносилось, да и Дима — Саша они друг к другу обращались редко, все больше «друже», «брат», «родное сердце».

– Да нет, как раз теперь-то можно Дмитрий Сергеевич.

– Можно … Но тебе — не нужно.

– Ценю. Искренне.

– Искренне — лишнее.

– Искренне никогда не лишнее.

Они посидели еще некоторое время, уже особо и не разговаривая, молча наслаждаясь чем-то светлым, грандиозным, радостным. Затем, крепко обнявшись на прощанье и условившись встречаться все же почаще, разошлись по домам.

Ляпушка решил заглянуть в магазин, купить хлеба, сметаны, пельменей, сыра еще чего-то по мелочи. На кассе позевывала продавщица, явно томившаяся ожиданием конца смены. Когда Ляпушка сгрузил перед её носом продукты, она призвела подсчеты и назвала цену, так и не выходя из состояния полудремы.

– Я еще пакетик возьму, — уточнил Ляпушка, вручая деньги.

– Один рубль, — все так же сонно сообщила кассирша.

Пакеты висели на крючке, торчащем из железного бока кассы. Ляпушка отцепил один, взял корзину с покупками и отошел в сторону, к пристенному столику, предназначенному как раз для фасовочно-сортирочных нужд покупателей. Начав открывать пакет, он обнаружил, что пакетов на самом деле два. Они такие тонкие и так спрессованы, что немудрено взять лишний. Поразмыслив буквально секунду, он вернулся к кассе и вручил спящей принцессе чекового царства рублевую монету со словами:

– Я у вас тут лишний пакет взял.

На спящую красавицу эта фраза подействовала почти как поцелуй принца из сказки. Правда, только наполовину — она проснулась одним глазом, удивленно просканировала Ляпушка и молча бросила рубль в кассовый ящик.

Ляпушка вновь отошел к столику, чтобы раскупорить-таки пакет и сложить продукты. Сделать это удалось, но попутно выяснилось, что пакетов на самом деле не два, а три. Улыбнувшись чему-то своему, потаенному, Ляпушка достал ещеодин рубль.

– Вот, возьмите. Пакетов, оказывается, три было.

Тут уж принцесса проснулась обоими глазами, распахнув их так широко, что кончики ресниц — очень, как выяснилось, красивых и длинных — едва не коснулись челки. Сказка стала былью!

На следующее утро Ляпушка собирался на работу, как вдруг раздался звонок в дверь. Ляпушка никого не ждал и потому немного удивился, но дверь открыл. На пороге стояла Даша. Кажется, она была в том же облаченье, в каком Ляпушка видел ее в последний раз. Во всяком случае, сумочка и туфли точно те же. Или новые, но того же фасона и цвета? Ляпушка, уже почти не вспоминавший о наличии штампа в паспорте и стоявшим за этим штампом человеке, присел от неожиданности на край тумбочки. На щеке будто вспыхнули пять обжигающих полосок длиной и шириной с женский палец.

– Можно войти? — спросила Даша.

– Да, конечно.

Даша аккуратно разулась, подошла к Ляпушке и поцеловала его, пусть и легонько, чисто символически, в щеку, как раз в самую гущу полыхающих полосок, отчего те загорелись еще сильнее, но уже немного другим огнем, огнем стакана с пуншем, а не костра инквизиции. Ляпушка окончательно опешил.

– На работу собираешься?

– На нее.

– Опоздать на часик можешь?

– В принципе, да. А что?

– Надо заехать в загс. У нас один вопрос остался нерешенным. Я же обещала появиться, когда возникнет необходимость его решить. Вот, собственно.

Ляпушка вздохнул, кивнул и пошел доставать из шкафа паспорт со свидетельством о заключении брака. Даша неспешным и почти неслышным шагом прогуливалась по квартире, заходя на пару секунд в каждую из комнат и останавливаясь взглядом на иконах по углам, на корешках новых книг, на немного топорно, но с усердием сделанном ремонте, на каких-то еще новых для себя деталях. На пороге гостиной она столкнулась с Ляпушкой, который как раз выходил оттуда с документами в руках. Даша перевела взгляд с еще одной иконы в углу на лицо все еще мужа, оценивая и подчеркивая что-то, одной ей известное.

– А ты изменился, — констатировала она, подведя, видимо, итог своим исследованиям.

Ляпушка хотел подтвердить, что да, изменился, горячо рассказать, в чем, как и почему… Но потом вспомнил, что один раз уже все это говорил, и это было неправдой. Да и, собственно, действительно ли это правда даже сейчас? На едкую реплику «ты что, святой?», брошенную из церковной очереди, Ляпушка по-прежнему молчаливо отвечал: «Нет, нет, нет, ни разу, ни капли, бесконечно нет». Так что единственное, в чем он изменился, было приобретенное осознание неимоверной далекости от изменения. Обычно история повторяется один раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Здесь же, наоборот, вслед за фарсом была трагедия, трагедия бессмысленности ответа «нет» или «да». Поэтому Ляпушка пробурчал нечто нечленораздельное, и они поехали в загс.

Поехали на Дашиной машине, довольно, кстати, хорошей. Ляпушка и не подозревал, что его супруга так хорошо водит. Впрочем, он в который раз уже понял, как мало вообще подозревал. Он смотрел на жену, понимал, что за сытым ленивым одобрением ее борща, салатов и приятности обхождения были и другие чувства, которые по-настоящему всплывали из глубины только сейчас, поднимая тину и чертя широкие круги на душевной глади. Прав, как прав был злокозненный Артурчик: красивая, свободная, даже в чем-то аристократичная… и уже чужая. Не этому, впрочем, надо удивляться, а тому, что она вообще была его, да еще довольно долго. Обмениваясь с Дашей какими-то ничего не значащими фразами, Ляпушка все хотел и все не решался: просто так она захотела узаконить их разрыв или… с целью. Да какая теперь разница.

В загсе было немноголюдно. Заспанная немолодая сотрудница, похожая на вчерашнюю кассиршу, словно родная мать, выслушала суть дела, уточнила, нет ли у сторон имущественных претензий друг к другу, и, узнав, что нет, велела писать совместное заявление. За это дело взялась Даша — почерк у нее всегда был лучше.

Написав пару строчек, Даша подняла голову и спросила:

– А можно сразу и заявление о вступлении в брак подать?

У Ляпушки сердце облилось кровью, или не кровью, а чем-то еще, колким и холодным. Все-таки да. Ну, ожидаемо. Странно было бы скорее обратное, если бы такая женщина не нашла действительного достойного спутника жизни.

Тетка, рассеянно крутившая в руках их паспорта, приоткрыла один глаз, напоминая теперь кассиршу не только видом, но и последовательностью действий.

– Вот ты скорая, — хмыкнула она. — Что, срок поджимает? А так и не скажешь.

– Почему вам это интересно? Это личное дело, — вежливо, но с некоторой сталью в голосе заступился Ляпушка. Даша махнула рукой, мол, не принимай близко к сердцу. В глазах ее при этом пробежало что-то такое… непонятное, но, кажется, теплое.

– И с кем же на этот раз желаете связать свою судьбу? — продолжила ерничать тетка.

– С Ляпуновым Дмитрием Сергеевичем.

У тетки широко открылись оба глаза. У Ляпушки, впрочем, тоже.

– Это же… он, — потрясла паспортом белая дородная рука. Вторая рука махнула в сторону Ляпушки.

– Нет, — спокойно ответила Даша. — Это совсем разные люди.

Дмитрий Сергеевич Ляпунов был готов подпрыгнуть до потолка. Он все-таки очень любил свою жену.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0