Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Встреча в полночь

Глава первая

Иногда они собирались втроем. Каждый из них вдруг чувствовал потребность в общении. Все трое были очень разные, и, как они потом однажды выяснили, их объединяло только одно — никогда они не только не применяли свои сверхъестественные способности во вред другим людям или во имя корысти, но даже и мысли им такие в голову не приходили.

Вячеслав Скобянников был мастером древнерусской борьбы, Настя — гадала и не ошибалась, Виктор был йогом и экстрасенсом. Все они в детстве были болезненными, слабыми детьми, все прошли через муки неврозов и жизненных неудач, но каждый превозмог свои боли и стал тем, кем стал. Они никогда не говорили про себя, что они маги, вообще не произносили это слово — «магия». То, чем они обладали, появилось для каждого неожиданно, как некая сила, поддерживающая их изнутри. Сила эта сначала пугала их. Все они понимали, что сила принадлежит не им, но к каждому эта сила пришла в результате многих годов их борьбы, и потому эту силу они не считали и чужой. Это была «общая» сила. В том числе общая для них троих.

* * *

Скобянников родился в Москве, он был коренным москвичом, дед его рассказывал, а тому в свою очередь рассказывал его дед, что, по семейным преданиям, Скобянниковы жили в Москве еще при Иване III. Маленький Славик очень удивился: про Ивана Грозного он слышал, а про великого князя Ивана III тогда мало кто знал. Не знали даже того, что именно при этом великом государе и возникло огромное и сильное русское государство.

Славик все время болел, отец его много пил, а мать все время плакала. Дед жил отдельно и был уже очень старым; когда мальчик родился, ему было уже больше восьмидесяти, и жил он отдельно. Иногда он гулял со Славиком, но случалось это редко, мать чувствовала в ребенке единственную защиту, Славик занимал все ее помыслы, она постоянно ходила с ним по врачам, заботы о ребенке отвлекали ее от горькой участи жены пьющего мужа. Свекор же, с ее точки зрения, ничего не понимал в воспитании детей: когда Славик приходил к нему, то он даже зимой мог открыть окно, чтобы «мальчику было чем дышать».

Но иногда от безвыходности мать отвозила Славика к деду, и был праздник. Дед, казалось, совершенно не понимал, что внук его болен всякими разными болезнями (мать списывала это на счет старческого маразма), он не баловал Славика, не сюсюкал и вообще не обращал на него внимания, занимаясь своими делами. А дел у старого человека было много. Он, к примеру, имел дома верстак и делал мебель на заказ, и это в его годы! Работал он и с металлом, для души отшлифовывал клинки — ножи, кинжалы, делал им из дерева рукоятки и складывал в кованый сундук.

Дед занимался своими делами, а Славик наблюдал за ним. Иногда дед смотрел на Славика своими блестящими, возбужденными от творчества глазами и говорил: «Ничего Вячеслав Игоревич, быть тебе еще князем!» И Славик чувствовал себя князем, само слово «князь» было для него радостным и приносило облегчение.

Однажды дед повел Славика в Сокольники, и там они задержались надолго, дед искал липу, ему для рукояти ножа нужна была липа. В тот осенний день они не нашли, что было нужно, пошел дождь, но дед никак не выказал разочарования. Славик был уже настолько взрослым и наблюдательным мальчиком, что поинтересовался — почему дед не расстроился?

Дед пожал еще широкими плечами, и сказал, что в этом нет смысла. Оттого, что он расстроится, ничего не изменится вокруг, а изменится он сам, ему самому будет плохо. А зачем самому себе делать плохо? Какой в этом смысл? Славик задумался. То, что сказал дед, было логично, но мать его постоянно расстраивалась, и отец его, когда не был пьян, всегда расстраивался, и люди вокруг постоянно расстраивались, досадовали, ругали и кляли судьбу и других людей. И в самом деле, им не было от этого никакого проку, но они зачем-то делали это. Зачем? Это была первая крупная задача, которую Славик пытался разрешить для себя.

И вот идут они с дедом, каждый думает о своем, а навстречу им идут парни, человек пять, хулиганы, он кричат, матерятся, возбуждены, один из них задел намеренно деда плечом, просто толкнул старого человека.

Дед поинтересовался — зачем он это сделал?

– Да я случайно, дед, — хмыкнул хулиган и добавил снисходительно-издевательски: — Иди к бабке, моряк ребенка не обидит.

И вся шайка засмеялась.

– Это ты, что ли, моряк? — иронично спросил дед. — Ты засранец.

А дальше случилось то, чего случиться не должно было. Дед стал делать странные движения: легкий взмах руки — и хулиган замирает, второй взмах и какие-то слова — и хулиган засыпает стоя. И в какую-то минуту они спят все. Только один главный приседает, как машина, без всяких эмоций, скрипя суставами.

Славик был поражен. Нет, он всегда верил в своего деда, и с точки зрения ребенка дед и должен быть сильнее всех, тем более этих хулиганов, но как странно все это было. Славик предложил взять палку и избить их всех, пока они застыли.

– Зачем? — удивился дед. — Они же дикие люди, они находятся на первобытном уровне. Они не понимают, что им суждено отвечать за все поступки, и судьбы их будут ужасны, если останутся такими. Их не палка будет бить, а нечто гораздо худшее.

Когда они пришли домой, Славик было настроен очень серьезно, он потребовал, чтобы дед научил его «приемам». Дед ответил, что может научить самому простому, обычному русскому кулачному бою. И что весь секрет в том, чтобы быть расслабленным, «не натужным», как сказал дед, но сейчас Славик мал и научить его этому нельзя, вред только будет, а вот когда Славику исполнится хотя бы двенадцать или четырнадцать, то он его научит. Ибо учеба эта не из сложных.

Славик задумался обо всем этом дня на три, он тоже захотел выходить победителем изо всех передряг. Он потребовал от матери, чтобы она отвела его в секцию бокса или борьбы. Мать запаниковала, Славик был такой больной, такой больной! И вот здесь внутри Славика впервые появилась сила, маленькая еще сила, но вполне достаточная для того, чтобы пойти в школьную секцию гимнастики и акробатики. Это была не борьба, но все же. И стал Славик заниматься гимнастикой, а матери ничего не говорил. Через полгода все его болезни прошли.

Все его болезни прошли, и матери его стало нечего делать. Не нужно было записываться к врачам, сидеть со Славиком на бюллетене, искать всякие чудодейственные препараты. Мать заскучала, а потом стала прихорашиваться, общаться с разведенными подругами, покупать себе новые вещи... Еще через полгода мать превратилась в красивую женщину, какой она и была, только забыла об этом. А еще через полгода мать вышла замуж за главного инженера атомной электростанции, и они уехали из Москвы.

В городке атомщиков следили за здоровьем трудящихся, и для детей было очень много разных секций. Славик занимался хоккеем, футболом, конечно, борьбой, потом боксом. Тогда он не понимал, что ищет силу, но искал именно ее. Но не один вид спорта так и не дал ему силу, о которой он мечтал, которая была в его деде, как он понимал. Нет, он стал, конечно, очень здоровым парнем. Но не более того.

И в борьбе и боксе он легко достиг первого разряда, а вот дальше никак! При всей его силе и храбрости Славика клали на лопатки и избивали на ринге мастера спорта, и делали это, даже не особо напрягаясь.

В личной жизни Вячеслав был неуспешен, здоровенный парень ходил девственником и боялся женщин. И с людьми он сходился тяжело, был нервным. Мать говорила, что это от проклятого бокса. Доля правды в ее словах была. И борьба, и бокс требовали большого психологического напряжения, и среди боксеров и борцов было много невротиков.

Но для Скобянникова цель стать хоть где-то чемпионом стала навязчивой идеей. Бросив борьбу (тренеры ему говорили, что заниматься надо чем-то одним), он сосредоточился на боксе, но все встало на мертвой точке: сколько он ни тренировался, а даже кандидатом в мастера спорта стать не мог.

Вот тут всплыли его детские воспоминания о том, как дед легко разделался с хулиганами. Тем более что его сверстники стали бредить карате, желали овладеть каким-то немыслимыми приемами, позволявшими избить хоть десятерых.

Вячеслав поехал к деду. От деда он иногда получал письма, но не чаще чем раз в год; отвечал ему трафаретно, что жив и здоров, а приехать пока не может. Письма деда были всегда спокойные, почерк твердым, хотя было ему уже сто лет.

Скобянников приехал в Москву, шел 1987 год. Город удивил его шумом, теснотой, бегущими куда-то толпами людей, показался злым и неуютным. Город атомщиков был тихим и зеленым. Вячеслав с трудом нашел нужный дом, позвонил. Дед открыл ему.

Он сидел в инвалидном кресле, стал суше, сузился в плечах, но что удивительно — глаза его не поблекли, в них жила сила. Дед ловко перемещался на своем кресле; увидев сострадательный взгляд Вячеслава, он сказал:

– Сочувствуешь? Тебе меня жалко? А между прочим, тебя от меня отделяет полсекунды.

Вячеслав удивился: почему именно полсекунды?

– Жизнь человеческая — это секунда, не больше, — сказал дед. — Сейчас тебе это не понять, тебе жизнь кажется вечностью, но это всего лишь секунда, и кто кому должен сочувствовать — это вопрос.

Эти слова почему-то напрягли и немного напугали Вячеслава. Но тут пришла женщина. Открыла дверь своим ключом, ласково поздоровалась с дедом, поцеловала его в щеку, с интересом посмотрела на Вячеслава и стала готовить обед. Минут через десять из кухни ну очень вкусно запахло.

Оказалось, что это соседка. На вид ей было лет пятьдесят — для Вячеслава старуха, но рядом с дедом вполне себе юная женщина. Дед сказал, что они дружат, что Алла приходит каждый день, готовит, стирает, убирает.

Алла так тепло смотрела на деда, что наблюдательный Вячеслав понял: она к деду неравнодушна!

Когда женщина ушла, Вячеслав завел речь о том, из-за чего сюда и приехал. Рассказал про свои занятия боксом, признался, что ничего не выходит. Напомнил, как дед расправился один с пятью хулиганами. И спросил: знает ли дед какие-то тайны русского кулачного боя?

– Есть одна тайна — это расслабление, — сказал дед. — Абсолютное расслабление. Мне это с детства мой отец прививал. У нас две улицы регулярно дрались стенка на стенку, и молодые. и старые. Весело это. Если серьезные бои, то зимой на льду реки, мужчины в тулупах, шапках и варежках меховых, в такой одежде трудно друг друга покалечить, да и не стремились к этому. И дрались расслабленные. Это трудно объяснить, проще показать.

Вячеслав был удивлен. Дед собирается показывать ему приемы кулачного боя, сидя в кресле? Но дед подкатил на коляске к углу большой комнаты, где в ряд стояли гири:

– Двухпудовка мне тяжеловата сейчас, а вот с пудовичком смотри!

Дед поднял гирю, но как поднял! Точно это была резиновая гиря, а не шестнадцать килограммом железа.

Вячеслав легко выжал гирю, но именно легко выжал, а дед поднял, словно пушинку.

– Да не в этом дело, что легко поднял, — сказал дед. — А в том, что, поднимая гирю, я был весь расслаблен, понимаешь? Все мышцы, которые не участвуют в подъеме, были абсолютно расслаблены. А ты поднимаешь — и у тебя напряжены все мышцы, и ноги напряжены, и спина, и грудь, и руки.

Дед поднял еще раз, не было заметно вообще никакого напряжения, опять была полная иллюзия того, что поднимал даже не резиновую гирю, а воздушный шарик.

Вячеслав был потрясен, он не понимал, как такое могло быть?

– Ответ на вопрос находится здесь, — сказал дед и постучал себе пальцем по лбу. — Наша психика — вещь загадочная. Был такой психиатр, психолог и мыслитель Юнг, он очень увлекался всякими восточными философиями, и, как полагаю, ключевые какие-то вещи для своих статей взял у йогов. Так вот, Юнг утверждал, что Бог живет в нашей психике. Понимаешь? Не в уме, сознании, а в психике. Психика человека шире, чем его сознание, грандиознее, никто не знает, что у нас тут на самом деле.

И дед еще раз постучал себе пальцем по лбу.

– Я с детства усвоил, что в кулачном бою главное — это расслабление, и отец этому учил, да и дрались все так, а не по-иному. А в 1916 году я поступил в Московский университет.

– За чей же счет ты учился, дедушка? — удивился Вячеслав.

– Так твой прадед, а мой отец был управляющим в хозяйстве помещика Воронцова, — сказал дед. — Только ты не думай, — поморщился он, — что поместье — это крестьяне крепостные или отбывающие барщину и отработки. Нет, это было вполне процветающее капиталистическое хозяйство с агрономами, зоотехниками, ветеринарами и даже инженерами. И жизнь была в России не та, что вам в учебниках пишут. Нормальная была жизнь для всех, особенно для тех, кто умел и хотел работать. У отца было хорошее жалованье, я вполне мог учиться в университете и заниматься наукой.

– Почему ты мне никогда не говорил об этом?

– Маленький ты был, да и не к чему было все это рассказывать. А я еще до университета очень увлекался всякими вещами, популярными тогда в России паранормальными явлениями, как говорят сейчас. Это тебе и телепатия, и всякие психологические опыты. Я даже входил в группу Гурджиева, был такой мистик, еще узнаешь про него. К тому же я был театрал, с отцом и матерью мы часто приезжали в Москву на лучшие спектакли. Я поклонялся тогда Станиславскому. И когда стал учиться в Москве, то стал ходить еще и в театральную студию.

Дед помолчал, а потом добавил без всяких эмоций:

– К 1916 году Москва была великим городом, в ней было все. В случае победы в войне с Германией (а мы были в шаге от этого) Москва стала бы центром мира. Но Москва еще вернет себе свое лицо. Так вот, — продолжал дед, — прихожу я в студию, где учат по системе Станиславского, а там тоже на первом месте умение расслабляться, там огромный интерес к йоге, а к тому времени было уже у нас переведено на русский язык немало книг индийских гуру. И это всецело мной овладело. Как расслабить все мышцы? Расслабить так, чтобы фактически их напряжение никак не задевало сознание. И что будет, если расслабиться до такой степени?

Я занимался этим постоянно. Что-то стало получаться. Вот тут мне пришла в голову мысль: а что если расслабляться, делая какие-то физические упражнения? Ведь в русском кулачном бою это есть. Если ты успеваешь в драке расслаблять мышцы, то ты меньше соперника устаешь. Пришло это еще из воинских искусств, когда битвы длились долгие часы, и важна была выносливость.

Но вместе с расслаблением стали происходить странные вещи. Я не говорю уж о том, что я стал по желанию впадать в медитативное состояние, когда хотел. Что-то более серьезное происходило с психикой. Помнишь слова Юнга о том, что в нашей психике живет Бог? Я стал добиваться всего, чего я хотел. Меня любили те женщины, которые нравились мне.

Дед сделал паузу, отпил из большой розовой чашки крепкого чая.

А Вячеслав вспомнил соседку, которая ухаживает за дедом и явно к нему неравнодушна. Вот тебе и доказательство того, что дед остался в силе добиваться своего!

– Я попал в группу студентов, с которой занимался сам академик Павлов. Сдавал экзамены на пятерки. Проходил на спор без билета куда хотел, например, в театр. Неприглашенным пришел на вечеринку, которую устраивали известные тогда Мережковский и Гиппиус. А с ними спорил сам Максим Горький. И никто не спросил у меня, как я туда попал. Но это пустяки. Если, к примеру, я опаздывал на поезд, то и поезд задерживался, и я на него успевал.

Не сказать, что я делал для этого усилия. Главное и заключалось в том, что я не делал никаких усилий, не приказывал внутри себя, не требовал, не тужился. Сознание мое было расслабленно так же, как и мышцы мои. Я просто формулировал свое желание. Были и некоторые вещи, которые тебе сейчас будут непонятны, но ничего сверхъестественного.

Короче, когда мы ставим наш мозг в непривычное для него положение, например, расслабляемся в то время, когда мы должны напрягаться, то мозг отвечает нам такими же сюрпризами.

– Дед, — перебил его Вячеслав, — и я могу стать чемпионом, если научусь этому?

Чувства переполняли юношу, он уже видел себя в свитере с гордой надписью «СССР», получавшего золотую медаль на Олимпийских играх!

Дед засмеялся:

– О чем я тебе твержу, чудак? Я тебе говорю о великом волшебстве, об умении жить счастливо, об умении добиваться вообще всего, а ты хочешь быть чемпионом.

Потом дед очень спокойно сказал, что скоро умрет. И что у Вячеслава все будет хорошо.

Вот такой был странный разговор. Скобянников запомнил все слова, сказанные тогда дедом. А дед действительно скоро умер, не доставив никому никаких хлопот.

В его память Вячеслав решил стать чемпионом СССР по боксу. Слова деда о расслаблении не показались ему чем-то необычным, любой хороший тренер учит расслабляться своих учеников. Но вот то, как дед тягал гирю… Это забыть было невозможно. И Скобянников стал потихоньку тренировать дополнительное расслабление на ринге.

Это было очень тяжело, ибо уже был наработан навык, но он прилагал усилия. Точнее, избегал усилий. На тренировках старался быть как кисель, его стали бить даже те, у кого он выигрывал раньше. Несколько раз он собирался бросить все это, но случилось нечто не связанное с боксом.

Эти его расслабления во время тренировок и на ринге вдруг стали делать его все более и более спокойным в бою и в жизни. Он заметил, что перестал напрягать лоб, привычка такая у него была с детства, его перестали раздражать люди. Первые же посиделки с девушками принесли ему победу. Ее звали Вера, и через полчаса общения она сказала с улыбкой, что ей очень спокойно с Вячеславом, потом попросила проводить ее, потом попросила остаться на ночь.

Вячеслав стал замечать, какое огромное количество ненужных напряжений делает человек, что физические напряжения переходят сразу же в психологические напряжения, и наоборот.

А на ринге у него стал появляться его фирменный стиль. Он начал видеть напряжения противника, он, будучи расслабленным, видел, как противник готовит атаку. Он не мог это объяснить, но просто уже знал, что и как будет делать его противник.

И тренер заметил перемены и был поражен, сказал, что Вячеслав порхает как бабочка и жалит как пчела. Так говорили о великом боксере Мухаммеде Али.

И началась серия побед. Вячеслав выигрывал все соревнования, а в бою за чемпионский титул он мог легко победить, но ему стало жалко противника. Он не мог это себе объяснить, но именно в шаге от победы, он решил отдать эту победу другому.

В бою он не пропустил ни одного удара, но и сам не бил. Судьи отдали победу сопернику, тот был более активным на ринге, но для Вячеслава это было не очень важно.

Бокс его уже не интересовал. Он стал заниматься славяногорецкой борьбой, ходил ко всем, кто объявлял себя знатоками русского кулачного боя, и скоро открыл свою школу. Учеников у него никогда не было много, денег хватало едва на еду, но и еды ему скоро стало нужно столь мало, что он сам удивлялся.

Он находился постоянно в состоянии мышечного расслабления, а значит, в состоянии эйфории. Но он пытался, чтобы расслабления было еще больше, и еще больше, чтобы не напрягаться вообще.

В общении с людьми происходили всякие чудеса. Если человек был интересен Вячеславу, он тут же шел на контакт, и Скобянников получал от него все, что хотел. Главным фокусом здесь было то, что во время общения, когда говорил собеседник, Скобянников расслаблял не только мышцы, но и сознание, на несколько секунд он фактически убирал мысли, голова его была пуста!

И человек, который с ним общался, не ощущал почти никакого «поля», никакого давления, а только комфорт. Если Вячеславу нравилась женщина, то кто бы она ни была, уже через пять-десять минут общения она просто не отходила от него.

Женщины, чей удел быть в вечной тревоге, получали рядом с ним покой и не хотели его лишаться. С Вячеславом они чувствовали себя защищенными от всего, они ничего не боялись, как ничего не боится по-настоящему любящая женщина в кульминационный период своей любви.

Но их любовь была не нужна Вячеславу. Дав женщине энергию, дав ей силы жить дальше, он избегал серьезных отношений с дамами, ибо это не очень его интересовало, в его жизни были вещи куда интереснее.

Он заметил, что обладает гипнозом. Стоило ему подойти к охраняемому объекту, как он расслаблялся до предела, убирал все мысли из головы, и его словно бы не видели. Входя в такое состояние, он мог не платить за покупки, ибо продавцы забывали про деньги.

Вячеслав мог идти на толпу хулиганистых молодых людей, которые искали ссоры, он смотрел в глаза вожаку, тот ухмылялся, и драка становилась неизбежной, но он расслаблялся, убирал из головы мысли, и проходил сквозь эту толпу. Его просто не видели!

То есть, физически видели, конечно, но он как бы переставал существовать для этих людей.

И так продолжалась эта жизнь почти двадцать лет! Двадцать лет Вячеслав получал ежедневный экстаз, радость безмерную просто оттого, что существует на этой земле. Ведь если ты сыт, если у тебя крыша над головой, если ты сам выбираешь с кем тебе общаться, то человеку ничего и не нужно больше для счастья.

Вячеслав пытался нести свое знание людям, ему казалось, что это так просто! Но ничего не выходило. Это действительно было очень сложно, и он, получив «передачу» от деда, был единственным, кто мог так жить.

Единственным его успехом было то, что его школа кулачного боя стала пользоваться славой среди бойцов высокого уровня. Именно к нему подучиться шли профессиональные боксеры, бойцы без правил и прочие экстремалы.

Как-то у него в группе появился парень, который хотел стать чемпионом в боях без правил, и вот он ближе всех подошел к разгадке метода Вячеслава. Он ходил на занятия года два, потом попросил устроить настоящую схватку.

И в этом бою, когда прочие бойцы просто жались по стенкам, Вячеслав уходил легко ото всех ударов и попыток захвата. Наконец он увидел в глазах своего ученика такую ярость, что решил пропустить удар. Кулак со свистом пошел прямо в подбородок, но в сантиметре от подбородка остановился.

– Это вы специально сделали, — засмеялся его ученик.

На том они и расстались, а через месяц ученик стал чемпионом по боям без правил.

Однажды Вячеслав возвращался после тренировки домой, лифт не работал, он поднимался по лестнице на свой шестой этаж. В руках у него была бутылка очень дорогого коньяка. Сам он не пил вообще, но это был подарок одного ученика, Скобянников думал, кому завтра подарить этот коньяк, когда на третьем этаже произошло нечто…

Он услышал плач ребенка! Он понял, что ребенок в опасности. Скобянников замер, тут же расслабился, как он умел это делать и… Вошел в некое состояние, необъяснимое состояние сна. Он вдруг увидел через стену, как на полу квартиры 33 лежит малютка, весь запутавшийся в веревках, он делал судорожные движения, но все больше запутывался.

Видимо он взял эти веревки поиграть и в итоге оказался пленником. Вячеслав знал даму из этой квартиры, Олю, она была милой, воспитывала сына одна.

И вот Вячеслав стоит, видит через стену, понимает, что это сон, он проходит через стену, освобождает мальчика от веревок, потом поднимается по лестнице, заходит в свою квартиру…

Утром он просыпается одетым, вспоминает досконально весь свой сон. Решает отдать бутылку коньяка электрику Петрову, который жил в квартире напротив, но у себя на кухне бутылки не обнаруживает.

Потом он идет в магазин за хлебом и овощами, лифт не работает, на третьем этаже он нагоняет соседку Олю, которая идет с подругой, в руках у нее… бутылка Вячеслава, и она со смехом и ужасом рассказывает подруге, как вчера пришла в квартиру, а сын играет на полу с этой бутылкой.

– Это значит, она была у меня где-то, — говорила Ольга, — эта бутылка, но когда и кто принес, где лежала, хоть убей, не помню.

– Ничего, — утешала подруга, — сейчас мы ее под лимончик разопьем.

Вячеслав понял, что вчерашние события не были сном, и как все люди с подобными способностями, он тут же решил найти похожих на себя. И как всегда у подобных людей, это у него получилось. Он встретил Настю и Виктора.

Глава вторая

Скобянников раньше полагал, что дружбы в этом мире не бывает. Или же он не создан для дружбы. При всем его хорошем отношении к людям он не стремился стать кому-то другом. Он был один, и это делало его неуязвимым.

Но после того случая с видением через стены и проникновением через стену он понял, что одному ему становится очень неуютно в этом мире.

С Настей он столкнулся в метро, в прямом смысле этого слова. Высокая черноволосая девушка в изумрудном бархатном платье неслась куда-то, нагнув голову, и головой она и ударила Вячеслава в спину.

Он стоял в толпе и чувствовал спиной приближение урагана, только ураган был не страшный, он весь состоял из тепла, света и обладал очень приятным запахом французских духов. Скобянников стоял и улыбался, зная, что через секунду будет что-то хорошее. И оно случилось.

Сначала он почувствовал тупой удар, тренированное тело его среагировало даже на удар в спину, он в ту же секунду расслабился, и сам удар, который при весе Насти в пятьдесят пять килограммов все равно был бы чувствительным, оказался чем-то вроде поглаживания.

Вячеслав резко обернулся, увидел сконфуженную молодую женщину и сразу почувствовал, что ураган здесь, что ураган взял его в плен, в свое мягкое верчение.

Настя секунду в упор смотрела на огромного мужчину, а потом облегченно засмеялась. «Вы добрый, — сказала она, — и не держите на меня зла».

Скобянников смотрел в ее огромные зеленые глаза, чувствовал запах ее духов, и радость разливалась по телу, он улыбался, он тоже чувствовал, что Настя добрая, очень добрая!

– Мы не можем так расстаться, — сказал он.

– Я ждала этих слов, — сказала она.

Они вышли из метро, вошли в кафе, это было рядом с метро «Полянка». Кафе было домашним, цены здесь были высокие, но и уют был на высоте. Они поднялись на второй этаж, там росли пальмы. Они были в серебряных бочках, но их было там много, что можно было назвать это пальмовым лесом.

Здесь звучала живая струнная музыка, на коврах ползали дети, которых привели мамы, дети смеялись и не раздражали.

– К сожалению, — сказал Скобянников, — я не могу угостить вас на всю катушку, денег у меня мало, и никогда не было много.

– Да я все знаю про вас, — сказала Настя, — деньги у меня есть, иногда у меня их много, очень много, бывает так, что мне их приносят и я не могут отказаться, ибо это навредит человеку.

– Так что же вы про меня знаете?

– У вас был дед, великий человек, он вас сотворил, вы борец, вы победитель, у вас есть дар, и сейчас вы не знаете, что с этим даром делать.

Скобянников озадаченно глядел на эту изящную зеленоглазую даму, им принесли кофе в крохотных серебряных «ведерках», зажгли свечи на столе.

– Ох, — без всякого кокетства сказала Настя (в ней вообще не было кокетства, она была божественно проста), — как я люблю огонь!

Она стал смотреть на огонь маленькой свечи, как смотрят на живое и любимое существо.

– И что же мне делать с этим даром? — спросил Вячеслав. — И сами вы кто?

– Я — Настя, — последовал ответ, — у меня тоже есть дар, и я тоже не знаю, что с ним делать. Я вижу прошлое людей, вижу их будущее, меня называют гадалкой, один предприимчивый человек открыл салон специально под мой дар; иногда я прихожу туда и раскладываю людям карты или гадаю по шару. На самом деле, мне не нужны карты, шары и прочее, но людям так легче верить.

В этот вечер они сидели очень долго, голова к голове, глаза в глаза, они впитывали в себя энергию друг друга. Никогда еще не чувствовал Скобянников так хорошо себя с женщиной. Перед ним была чистая душа.

Но как всякой женщине, Насте хотелось женского счастья, хотелось, чтобы был муж и дети. Но как это сделать, если судьбу каждого мужчины она знала наперед? И ни одного из них не видела рядом с собой в будущем?

– А мое будущее ты видишь? — спросил Вячеслав.

– Ой, нет, — сказала после минутного молчания Настя. — Нет! — изумилась она. — Нет, нет! Вижу только прошлое.

Она радовалась, как ребенок, тому, что ее дар дал сбой.

– Ты закрыт! Ты совершенно мне непонятен! — ликовала она.

Потом они шли по ночной Москве, и нежность пронизывала их существа. Он проводил ее до дома. Осторожно обнял почти невесомую для него женщину, она подставила губы, и оба они подумали, что нашли себе пару.

Но не то им предназначила судьба. Буквально на следующий день Настя познакомилась с Виктором. Она решила привести себя в форму (хотя куда уж лучше) и пошла заниматься йогой. Инструктор был новый, она его раньше не видела, но сразу почувствовала, что это необычный человек.

Виктор был коренастым, у него даже обозначался небольшой животик, что совершенный нонсенс для современных инструкторов по йоге. Но глаза у него были полны доброты, он был спокоен как Будда. Он приковал к себе внимание сразу же, как только Настя увидела его.

А дальше началось чудо. Он вроде бы не показывал ничего особенного. Одна асана следовала за другой, но все тело наполнялось молодостью и силой. Люди в зале переглядываться, их постепенно охватывало чувство восторга, эйфории.

И в конце занятия — релаксация и необъяснимое наслаждение.

Настя была потрясена. Она подошла к Виктору и сказала ему, что он первый настоящий йог, которого видит в своей жизни.

Мужчина выглядел молчуном, но он явно обрадовался тому, что Настя подошла к нему; они стали разговаривать. Потом пошли переодеваться. Она вышла встревоженная, но тут же успокоилась: Виктор ждал ее. Мягкими движениями очень сильного физически человека он открыл перед ней дверь, затем пригласил ее в вегетарианский ресторан. Они стали говорить обо всем.

Виктор рассказал о своем несчастном детстве, о несчастной любви (все это Настя знала и лишь кивала головой), он рассказал, как от безысходности занялся йогой, как кочевал в поисках истины и учителя. Был в Индии и Тибете, учился у лучших мастеров Европы и США, но все было не то, но внезапно ему открылось нечто… Он не мог это объяснить.

– Это был дар, — сказал Настя.

И в этот момент она вспомнила о своем даре и с замирающим сердцем хотела узнать будущее Виктора. И не увидела его!

Второй мужчина за два дня, точнее, за одни сутки, который ей понравился, который обладал даром. И его будущее она тоже не видела!

Что все это могло значить? Во всяком случае, ясно было одно: эти встречи не случайны, судьба посылает ей не мужей, а друзей.

Настя расстроилась, как всякая женщина, но она была «не всякая», а потому, рассказала Виктору о встрече с Вячеславом и на следующий день познакомила мужчин.

Знакомство состоялось в ее салоне.

Вячеслав выслушал по телефону приглашение и короткое объяснение, он все понял. К семи вечера он подъехал по указанному адресу, это был какой-то косметический салон в центре Москвы. Открыл дверь, его тут же окружили всякие приятные запахи, он прошел вниз по лестнице, как и было сказано.

Дверь в подвал была тяжелая, дубовая, стилизованная под средневековые двери, с массой всяких железных клепок, с огромной ручкой из бронзы.

Он вошел и замер. Помещение казалось огромным из-за множества зеркал. Можно было сказать, что это был огромный зал, можно было увидеть массу сквозных коридоров, ведущих неизвестно куда.

Настя встречала его. Она была в том же изумрудного цвета платье, что и позавчера, но волосы ее были уложены, в ушах — серьги с изумрудами, на пальцах — перстни с изумрудами. Было видно, что женщина очень серьезно отнеслась к этой встрече.

– Сегодня самый печальный, самый радостный и самый таинственный день в моей жизни, — сказала она.

Увидев вопрос в глазах Вячеслава, она объяснила:

– Самый печальный день, потому что я потеряла двух мужчин, на которых могла рассчитывать как на супругов, самый радостный — потому что я приобрела двух друзей, самый таинственный — потому что мы не знаем, во что все это выльется, и к чему приведет.

Скобянников познакомился с Виктором, почувствовал в нем сразу собрата и сказал:

– Ребята, как долго я был один.

– И мы, — прозвучало в ответ.

Вячеслав сразу же рассказал про свое странное видение через стены, про то, как он проник, опять же сквозь стену, в комнату. Виктор рассказал, как он перенесся за мгновение из горной деревушки в Тибете обратно в Москву, Настя поделилась тем, что регулярно летает над Москвой. Первый раз это было после прочтения «Мастера и Маргариты», с тех пор она летает, когда захочет, но до сих пор не уверена, что летает, что это не мираж.

Все трое полны были страха за свою психику, этот страх они загоняли в подсознание, и он там жил, отравляя иногда радость существования.

– Выход из этого один, — сказал аналитичный Виктор, — мы должны отправиться куда-то втроем, или взлететь над Москвой, или перенестись в другой город, или пройти сквозь стену.

Вячеслав и Настя сразу поняли, о чем речь, и поддержали нового товарища.

Но как это сделать, если у них это проявляется по-разному?

– Будем встречаться как можно чаще, — сказал Виктор, — а потом видно будет, к чему-нибудь придем.

И начались эти праздничные встречи! Каждый четверг Настя ждала своих друзей, и ровно в семь вечера оба появлялись с цветами. Вячеслав всегда с красными розами, Виктор — с белыми лилиями.

Потом они пили кофе, говорили, просто сидели молча. Шел обмен знаниями, наблюдениями, энергиями. Они усиливали друг друга, они постепенно становились одним целым.

* * *

Это произошло совершенно неожиданно. Скобянникова с его учениками пригласил один богатый любитель рукопашного боя. Обычное дело. Ребята должны были хорошо заработать. Но дело было даже не в деньгах. Вот такие выезды, встречи в жестких боях без правил и делали из молодых учеников, которых было у Вячеслава пятеро, бойцов.

Бои проходили на лужайке, четверо из ребят Скобянникова победили. Потом был обед. Стол накрыли под липами.

А нужно сказать, что богач этот был помешан на русской старине ХIХ века. Он купил полуразвалившийся особняк, который был когда-то музеем, как-то все это оформил, вложил очень большие деньги в реставрацию, добивался подлинности в каждой детали.

Вот и обеды эти проводили в стиле того времени: столы с белыми скатертями на свежем воздухе, закуски и кушанья того времен, самовары и слуги в косоворотках и мягких сапожках.

Скобянников очень удивился тому, что еда была легкая. Он представлял себе стол того времени ломящимся от жареных поросят; ведра с икрой, водка в трехлитровых штофах и так далее.

А тут было все почти пуритански. Немного бульона с водой, чтобы не жирный был, с крохотными пирожками, небольшие диетические котлетки, множество салатов, опять же легких, с оливковым маслом, яблоки и виноград.

Бойцы ели всю эту «историческую достоверность» жадно, однако оставались голодными. Но хозяин совместил простой обед «с исторической трапезой на охоте», и скоро на вертеле над костром завертелся кабанчик.

Для Вячеслава кабанчик никакого интереса не представлял, и они с хозяином пошли гулять по усадьбе. Хозяин радушно показывал «службы»: вот конюшня, вот псарня. И тут они подошли к небольшому домику для прислуги. Хозяин с гордостью сказал, что домик этот сохранился почти полностью, его не перестраивали, именно в нем музейные работники хранили истинные вещи того времени.

Сердце Скобянникова участило удары, он весь превратился во внимание, сам не понимая, что его так привлекло. Хозяин же отправился по своим делам, любезно разрешив Вячеславу осмотреть домик самому. Тот открыл дверь, вошел, голова его закружилась, снова возникло ощущение сна, как это было, когда он помог мальчику.

Преодолев секундный не страх даже, а ужас, он шагнул в этот дом, прошел его весь, открыл другую дверь и оказался… Вот где он оказался?

Он увидел перед собой загородный дворец, куда они и приехали, но дворец этот стоит на холме, а вокруг… Батюшки, а ведь за парком не поля и трассы, а густые леса, густые смешанные леса стоят стеной!

И нет никаких шоссейных дорог!

И вот подъезжает коляска, мягкая такая, в нее запряжена пара красавцев коней, из коляски вылезает офицер, в сером кителе, в серых брюках и в фуражке с красным околышем, на лице его радость жизни, в руках его… книги!

Симпатичный русский парень, обычный русский парень!

Он видит Вячеслава, смотрит на него с изумлением, на его джинсы, на покрой рубашки, и явно не понимает, с кем имеет дело. Рука его взлетает к козырьку фуражки.

– Барон Гольц! — представляется он. — Приехал в гости. А вы кто, любезный?

Глаза барона делаются все более внимательными, пристальный взгляд, полный недоумения, сменяется раздражением.

«А он серьезный парень!– думает Вячеслав и одним рывком скрывается за дверью, после чего пробегает через домик и оказывается уже нос к носу с хозяином дома.

– Да где же вы были, — изумляется тот, — кабанчик съеден, бойцы ваши поехали домой в недоумении…

– Заплутал я…– выдавил из себя Вячеслав.

Глава третья

Вячеслав все рассказал своим друзьям, он не стал ждать четверга, они встретились в Александровском саду, говорили тихо и напряженно. Настя и Виктор все поняли и решили, что пойдут вслед за Вячеславом в другую эпоху и в другое время.

– Но я-то выйду, а вы? — волновался Вячеслав.

– Мы выйдем, — сказала Настя, — потому что мы все трое одно целое, мы будем держаться за тебя и выйдем. Я вижу это.

– А я это просто знаю, — подтвердил Виктор.

Вокруг был Кремль, более достоверного исторического памятника не найти. Они переглянулись и кивнули друг другу головам. И вот они гуляют в самом Кремле, вот здания, которые построили при Николае I. Они переглянулись, Вячеслав почувствовал легкое головокружение, потом вошел в состояние сна, друзья держали его за руки…

…Была ночь. Все трое стояли молча, онемев. Перед ними горел огнями дворец, недавно построенный Николаем I, там был бал. У подъездов стояли кареты, коляски, возле них — кучера в красивых одеждах. Все было не так, как в фильмах про эту эпоху с ряжеными мужичками.

Кучера все как на подбор бравые мужчины, многие без бород, бритые, на некоторых надето нечто вроде фраков, на других яркие порты из дорогих тканей, заправленные в сапоги.

Вся троица оказалась как на ладони. Кучера видели их. И до них долетели слова: «Баре-то как нарядились. Что значит маскарад».

Речь этих простых мужиков была почти такая же, какая и сейчас звучала на улицах Москвы, а вот лица другие — спокойные, глаза без напряжения, довольство и неспешность читались во всем.

– Ну если маскарад, — сказал Вячеслав, — то, может быть, и на балу нас за своих примут. Уж очень хочется посмотреть на царя.

– Хорошо, что Настя в своем изумрудном платье, вполне впишется, да и мы в костюмах.

И они двинулись к дверям. В дверях стояли два солдата, огромные, широкоплечие гренадеры, они казались неживыми, столь бездвижно стояли.

Троица с бьющимися сердцами вошла во дворец, и почти сразу они оказались в зале, где было нестерпимо жарко от люстр, от горевших тысяч свечей. Вокруг были дамы и кавалеры, в масках и без масок.

– Ребята, если кто увидит Пушкина, то покажите мне его, я ему поцелую руку, — сказал Настя.

Но Пушкина видно не было, а вот господа и дамы с большим вниманием смотрели на них. Вопреки ожиданиям Насти, никто тут особо не говорил по-французски. Она слышала обрывки фраз, слушала, она, конечно, женщин прежде всего.

– О, Миша-то какой, — говорила дама лет сорока, дородная, с хитрыми глазами, каков пострел, — уже вокруг сестер Вяземских вьется.

– Мама, — говорила молоденькая девушка, — ты замучила меня своими замечаниями, ты отчитывала меня, а государь увидел, засмеялся и погрозил тебе пальцем.

– Лиза, — отвечала раздражительно-равнодушно ее мать, — какая же ты обманщица, больше императору дела нету, как мне пальцем грозить!

И вот он — царь! Действительно высок ростом, стоит себе как обыкновенный человек, не сравнить с Генеральными секретарями или президентами РФ. Стоит и что-то говорит в кругу мужчин и женщин, как равный с равными, те смеются.

И вот благожелательный взгляд его упал на нашу троицу, блудливо скользнул по фигуре Насти, настороженно посмотрел на мужчин… Глаза его прищурились, подбородок выдвинулся вперед…

Вячеслав взял своих друзей за руки, они выскочили вон из дворца, он сделал усилие, и они снова оказались посреди современного Кремля, они были обессилены настолько, что готовы были просто лечь на землю.

Они взяли такси, разъехались по домам и спали двое суток.

Потом собрались у Насти. И Настя сразу же стала кричать и требовать, чтобы ехали все в Питер, чтобы сразу вошли в квартиру Пушкина, чтобы увидели его, поговорили.

– Я хочу его видеть!

– Все хотят, — несколько ревниво сказал Виктор, — только вот в таком виде, что мы там делать будем?

– Какое твое предложение? — нетерпеливо спросила Настя.

– Изучать одежду того времени, сшить себе фраки или что там, не знаю, поддевки какие надеть, в современной Москве хоть что надень, всем безразлично, в худшем случае примут за актеров, а вот в начале ХIХ века все сложнее.

– Виктор прав, — сказал Вячеслав.

Три месяца ушло на изучение моды времен Пушкина. Трое друзей читали все, что можно было прочесть про это, они познакомились с мастерами исторических костюмов, они, наконец, сшили себе одежду, какую носили при Пушкине, и разработали план.

Все равно у них не получится предстать русскими людьми того времени, пусть они будут… испанцами. Пушкин по-испански не говорил. Вячеслав и Виктор будут молчать, а владевшая испанским языком Настя будет говорить с Пушкиным на ломаном русском, добавляя испанские слова. Французский она тоже знала, но понятно, что это был не совсем тот французский, на котором говорил сам Пушкин.

И вот они в Питере, идут в музей-квартиру Александра Сергеевича, на фраки мужчин и на платье Насти никто не обращает внимание. От гостиницы, где они сняли номера, до музея рукой подать, тут никого историческими костюмами не удивишь.

И вот они во дворе дома-музея, вот Вячеслав вошел в состояние сна, друзья взяли его под руки…

– Александр Сергеевич сегодня не принимает, — говорит пожилой слуга.

– Мы из Испании, — на ломаном русском лопочет Настя, — мы так издалека приехали…

 Слуга с интересом смотрит на троицу и со словами, что «доложит», уходит.

Буквально через минуту к ним спускается сам Пушкин. Он действительно мал ростом, на его щеках недельная щетина, но как он не похож на свои портреты! Поразительно не похож! Если бы не бакенбарды и кудрявость, то вообще бы его не узнали!

Он не то что не эфиоп и не негр, он очень обычный русский мужчина, он светлый, его бледное и узкое лицо такое же, как у многих русских, если специально не обращать внимания на рисунок губ, на скулы. Что-то осталось от предка Ганнибала, но ведь это если знать! Обычный русский человек со светлыми глазами.

Он очень грустен, но учтив, движения его красивы, он с достоинством кланяется мужчинам, делает это так дружески, что Вячеслав и Виктор мгновенно успокаиваются. Он подносит к губам руку Насти и целует, но не в руку (Настя специально сняла перчатки!), а целует, как и положено по этикету, не касаясь губами руки, но Настя все равно чувствует его дыхание и чуть не падает в обморок.

Пушкин предлагает им подняться. Они идут, Александр Сергеевич поднимается последним, тут Виктор от волнения спотыкается, Пушкин подхватывает его под руку, и Виктор чувствует просто железную хватку этих тонких пальцев с длинными отполированными ногтями. Виктор вспоминает, что Пушкин, дабы не слабли мышцы рук, всегда гуляет с удивительной тростью. В металлическую трубку там залит свинец, и трость эта весит пуд!

И вот они в квартире поэта. Они были тут при осмотре музея. Но боже, как же все по-другому, другой мир, беспорядок, конечно, но все вещи новые, новые книги, чьи корешки торчат с полок, новое кресло, новый стол и стулья.

– Испания — это красиво, должно быть, — говорит Пушкин.

– Ваш город прекрасен! — лопочет на испанском, а потом на ломаном русском Настя.

– О, как он давит на голову, этот город! — Пушкин мучительно морщится, и Настя видит перед собой смертельно усталого человека.

– И как хорош ваш русский язык, — удивляется и оживает Пушкин.

– Моя мама была урожденная Голицына, потом вышла замуж… — лопочет Настя.

– Каких же это Голицыных, — изумляется Пушкин и начинает перечислять имена и отчества.

Настя краснеет и переходит на испанский.

– Испания, — мечтательно говорит Пушкин, — это ведь все время безоблачное небо! Это звезды, большие как персики.

Тут глаза Пушкина загораются. Он уже давно разглядел, как хороша Настя, и он начинает говорить только с ней, а Вячеслав и Виктор сидят при этом как остолопы, иногда дружелюбно улыбаясь.

Настя блаженствует! Пушкин говорит с нею! И он сразу становится красивым! Глаза его излучают нежность, этому взгляду невозможно противиться!

И тут Александр Сергеевич встает, выходит, а минут через пять из погребов слуга несет пару бутылок отличного вина.

Сам Пушкин практически не пьет, отпивает чуть-чуть из фужера. И снова смотрит на Настю.

И Настя решается. Она говорит, что обладает даром ясновидения, она знает, что жена Пушкина Натали принесет с собой несчастья.

– О, сударыня, — смеется Пушкин, — об этом говорят все мои знакомые, хотя они не гадалки. Наташа — это мой крест.

Он мрачнеет, а потом добавляет, что дело не в ней, а дело в том, что у него нет настоящих друзей, но зато много врагов.

– Интересно, — вслух размышляет Александр Сергеевич, — а в Испании было бы по-другому и у меня были бы друзья?

И вот настал час расставания, Пушкин стал еще более печален, Настя чуть не плачет, Вячеслав и Виктор проникновенно смотрят на Пушкина, он пожимает им руки, а потом обнимает неловко, а Насте целует руку, она целует его в небритую щеку и неумело крестит.

* * *

Они опять отсыпаются несколько дней, потом встречаются в салоне Насти, там траур, там черные платки закрывают зеркала. Настя бледна. Она за эти часы пережила любовь к Пушкину и его потерю.

Но все трое уже отравлены этими походами в прошлое, все трое хотят большего. И они решают побывать в разных эпохах.

– Мне интересны эсихасты, — говорит Виктор, и поясняет, что это время Дмитрия Донского, что эсихазм — это особый орден в православии, что эсихастом был Сергий Радонежский.

– Я хочу увидеть Александра Невского, — сказал Вячеслав. — Он воин.

– А я хочу попасть в свою родную деревню Таракановка, — жалобно сказала Настя, — там сейчас спились все. Как хоть раньше было там?

– А в какое ты время хочешь попасть? — сразу спросили мужчины.

– Ну, не знаю, чтобы где-то рядом с вами, между Невским и исихастами, чтобы вы были поближе. А иначе мне будет страшно.

Глава четвертая

Они опять готовились несколько месяцев, здесь все обстояло гораздо хуже, чем со временами Пушкина, разговорный язык точно был другой, кто и что носил тогда, было плохо изучено, да и с легендами не очень получалось. За кого они могли выдать себя, попав в то время, если о самом времени даже у историков были только приблизительные представления?

Но все трое решили, что их всегда может спасти то, что они могут в любой момент исчезнуть.

Они вошли на несколько часов, каждый в свое время, с помощью Вячеслава. А потом он их забрал обратно. Стало понятно, что есть три «пояса» времени. Это нынешнее время, это прошлое и еще некое время, в котором они трое находились одновременно, не связанные ни с прошлым, ни настоящим. Это был их мир.

Все трое это поняли и договорились, что по возвращении обязательно подумают, что это за пояс времени, который их связывает, и как его можно использовать.

И вот Настя, надев рубаху из тонкой шерсти, повязав волосы платком, оказалась…

Как только Вячеслав отпустил ее руку, она оказалась ночью в глухом лесу, хотя и не сомневалась, что Вячеслав «приземлил» ее точно, это было место, где располагалась ее Таракановка, — недалеко от Владимира, и никаких лесов тут не предполагалось!

Но лес был страшный, темный, непролазный. Когда глаза привыкли к темноте, Настя поняла, что стоит под огромным дубом. Этот дуб стал ей крепостью. Настя схватилась за нижний сук, подтянулась. Она занималась спортивной гимнастикой в свое время, и хотя в длинной рубахе было неудобно, ей удалось забраться на толстую нижнюю ветку и кое-как расположиться там.

Лес был наполнен жизнью, Настя чувствовала это! Какие-то шорохи, какие-то движения, там, на земле, жизнь явно кипела. Под самым дубом прошмыгнул какой-то зверь. Волк? Лиса?

И тут же раздался треск кустов, это танком проломился кабан. И тут раздались просто дикие стоны, сердце Насти сжалось от ужаса, но стоны перешли в уханье, и Настя поняла, что это какая-то птица. Прошелестел ветер рядом с ухом. Боже! Огромный филин, махая энергично крыльями, несся за добычей или просто по делам.

И вдруг, как по команде, тишина, а через какое-то время стоны и уханье, снова кто-то прошмыгнул под дубом, опять ломился тот же или другой кабан, но уже в противоположенную сторону.

И над всем этим черным и страшным лесом чуть проглядывала луна, такая родная, все та же, что и в Москве.

Наконец рассвело, как-то сразу стало теплеть, хотя и было не холодно, это был конец июня. И вот солнышко, вот его чудесные лучики!

Настя спустилась осторожно с дуба, погладила благодарно его кору, вокруг росли березы, осины, ясени, казалось, что все пространство между ними занимали кусты, но это было не так, Настя увидела поляну. Красную поляну! И сейчас же поняла, почему поляна красная, столько спелой земляники было на ней. Настя стал рвать ягоды, божественно сладкие ягоды, есть их. Это был полноценный завтрак.

Потом Настя пошла навстречу лучам солнца, не знала, куда идти, ее вело чутье. Скоро она увидела свет между деревьями, вышла из леса, и, ахнув, остановилась. Она оказалась прямо на крутом берегу полноводной реки.

И эта речка — Таракановка? Там же ручей был, по колено перейдешь в июне, а здесь полноводная река!

И тут до Насти дошло, что леса же вокруг, а значит, и весь ландшафт другой!

И она осторожно пошла по берегу реки, вышла на тропинку, и сердце ее забилось, так ей страшно стало, что вот сейчас она встретит людей. И эти люди — ее родня! Ее предки!

Она шла по тропинке и гадала: какие они? И представляла себе диких людей. В нынешней Таракановке тоже было много диких людей, спившихся алкоголиков, злобных упырей, ненавидящих весь мир.

И тут раздался веселый женский смех!

Слава Богу, не мужики!

Из кустарника вышли две девушки лет пятнадцати-шестнадцати с лукошками, полными ягод и грибов. Отборные лисички, румяные сыроежки и даже белые!

Девочки увидели Настю и радостно улыбаясь, стали что-то говорить ей, она узнавала многие слова, но в целом речь не понимала. Она только улыбалась им в ответ, а потом выдавила: «Здравствуйте, девочки!»

Девчонки переглянулись, и стали опять быстро что-то говорить, Настя услышала знакомое слово «Новгород», они приняли ее за новгородскую. Это хорошо!

Так втроем они пошли по тропинке и буквально через десять минут вышли к поселению, которое Настя сначала приняла за крепость.

Это потом она поймет, что тут было несколько домов и постройки вокруг них. А так она увидела строения, среди них возвышались вторые этажи, на острых крышах были большие петухи из деревянной щепы, и сами дома были похожи на корабли.

Вокруг бегали огромные собаки, которые с бешеным лаем кинулись к Насте, но были мгновенно укрощены девочками, и стали Насте лизать руки. Псы действительно были огромными и непонятной породы.

А дома с петухами были хороши! И вообще все было так красиво, что даже закружилась от восторга голова.

Нереально свежий воздух, нереальная зелень вокруг, полноводная река под боком, огромное синее небо, никак и нигде не ограниченное, слово купол, накрывало пространство, все словно в сказке!

Девочки ввели Настю в калитку, они прошли через пристройки, где мычали коровы, блеяли козы, хрюкали поросята. Потом они вышли на широкий двор, где топилась летняя печь.

Настю тут же окружили мужчины в рубахах и женщины. Если бы не бороды мужчин, кстати, аккуратно подстриженные, то Настя не сразу различила бы по одежде. Рубахи и есть рубахи.

Насте улыбались, ее осторожно трогали руками, девочки, которые ее привели, что-то безудержно рассказывали, делая страшные глаза и разводя руками, словно они поймали рыбу.

А тут и в самом деле появились рыбаки. Двое юношей лет пятнадцати и один мальчик лет десяти принесли рыбу, крупную рыбу, ее было много.

Ребят стали хвалить, женщины тут же взяли эту рыбу и понесли ее разделывать.

И тут Настя почувствовала страшный голод и ни о чем, кроме еды, уже думать не могла.

А ей уже дали глиняный горшок с кислым, очень вкусным молоком, и кусок хлеба, который был, видно, только что выпечен.

Как же это было вкусно!

И тут все притихли, и словно шелест пронесся — Отец.

Во двор вышел коренастый мужчина, седой, с проницательным и властным взглядом. Отец был настолько грозен, что Настя почувствовала себя маленькой девочкой, но и все рядом с ней почувствовала то же самое, и мужчины и женщины.

Отец внимательно посмотрел на нее и спросил, и она поняла, что он спросил — кто ты?

Она ответила — Настя из Новгорода.

Тогда он сказал, и она поняла, что новгородские люди другие, он их знает.

Настя молчала.

Тогда Отец сказал — «живи». И ушел.

Девочки, которые привели Настю, взвизгнули и стали целовать ее в лицо и губы. Мужчины и женщины смеялись.

Через какое-то время принесли рыбу и повесили ее коптить, посыпав солью и еще чем-то.

…И началась эта странная жизнь. Настю никто не трогал, к ней часто обращались, всегда с улыбками, но не ждали от нее ответа. А она наблюдала новую для нее жизнь. И, неожиданно, оказалось, что ничего особенного в этом укладе жизни не было.

Было небольшое поле, где сеяли рожь. Было много скота.

Сами дома были небольшими в два этажа, на первом были служебные помещения, на втором — жили, но спали там, видно, только в холодное время, а так все размещались на сеновалах.

Дом окружали многочисленные пристройки, в которых можно было заблудиться.

Ели обязательно три раза в день по солнцу, за трапезу садились те, кто был в доме.

Настю удивило то, что закопченную рыбу, которую они ели в первый же день, не только посолили, но сдобрили специями, причем она поняла, что там был перец, имбирь и еще что-то, по вкусу больше всего это походило на индийские специи. Значит, с Индией тогда торговали запросто?

Только что выловленная и закопченная рыба была безумно вкусна.

Когда рассаживались за столом, то отец занимал свое место, и первым начинал трапезу, все остальные садились как получалось, и вообще в доме царила полная свобода.

Отец работал в кузнице, которая стояла вдали от построек, у реки. Три его взрослых сына с женами и один еще холостой, занимались всякий своим делом, не спрашивая отца, женщины занимались своими делами.

Настя очень скоро почувствовала две вещи, что здесь свобода, какой она никогда не ощущала в своей прежней жизни никогда. Ибо за ней всегда надзирали — надзирали родители, надзирали учителя, преподаватели, начальники, соседи. Здесь же этого не было! Настя не знала, как это объяснить, но вот она могла взять и уйти в любой момент. Она чувствовала это. И ей только бы улыбнулись вслед. Она ела их еду, но никто не заставлял ее делать хоть что-то.

Поразительно, но в ней уважали личность, которая имеет право на свободу во всем! Вот тебе и Древняя Русь!

И еще, эти люди очень любили друг друга и просто бесконечно радовались друг другу. Вот уходят мужчины на охоту рано утром, возвращаются — и к ним бросаются женщины, дети, целуют, гладят, смеются, и видно по ним, что они соскучились вот за эти несколько часов без них, они безумно по ним соскучились.

Когда один юноша поранил в лесу ногу (рана была глубокой, он испытывал боль, хотя и пытался сохранить невозмутимость), так тут же все собрались вокруг него. В глазах, в словах было столько сочувствия, столько желания, чтобы у него все было хорошо, что это лавина любви, обрушивавшаяся на юношу, привела к тому, что он уснул, а утром рана у него почти затянулась, а через день он ходил, чуть прихрамывая, а еще через два дня был здоров.

И мужчины и женщины были скорее худыми, но мускулистыми. Мужчины были просто из одних мышц, женщины имели приятную нежность, но мышц ног и рук у них тоже были рельефными, хотя не такими, конечно, как у мужчин.

Это были очень красивые люди, довольно рослые, сероглазые или кареглазые, темно-русые и светло-русые. Они не стремились демонстрировать свою наготу, но не стеснялись ее, это было нормально, если нужно раздеться в присутствии других.

И еще Настя, как женщина, не могла не заметить, что жены любят своих мужей, очень любят. Они садятся рядом с ними, заглядывают им в глаза, улыбаются. Не было ни одной пары, в отношениях которых было бы напряжение или вражда.

Как быстро поняла Настя, у женщин все было нормально с сексуальной жизнью, это были не современные москвички. И мужчины и женщины были бодры и веселы с самого утра и до вечера, тонус у них был очень высокий, и пары, когда им нужно было, удалялись, но мир дома и двора был тесен, и Настя невольно видела и слышала многое. Будучи взрослой дамой, она поняла, что у всех женщин все в порядке с разрядкой, и они ее получают иногда по нескольку раз в день.

То есть все те страхи, которые отравляли жизнь многим женщинам в современном мире, в этом мире просто отсутствовали. Мужчины и женщины любили друг друга, это было естественно, как ночь или день. Как рыбалка или охота, как обед и ужин. Но было и таинство, таинство жило в глазах, в прикосновениях. И была нежность.

Хотя нежность была в отношениях всех членов этого маленького коллектива. Прожив всего лишь две недели, под одной крышей с этими людьми, Настя с внутренним потрясением и неверием почувствовала, что всегдашнее чувство одиночества, которое появилось у нее еще в подростковом возрасте прошло!

Это чувство одиночества было всегда. Настя жила рядом с добрыми родителями, рядом с мужчинами, которые ее любили, и она любила или сопереживала многим людям, но привкус одиночества, как сущностной черты бытия, всегда присутствовал, здесь же это прошло!

Эти люди, которые не понимали ее языка и язык которых она понимала пока плохо, но все лучше и лучше, включили ее в число своих, и она испытала невероятное ощущение наполненности жизни и защищенности.

Оказалось, что дело не в словах, которым она так доверяла в юности, а во внутреннем отношении людей к тебе. Рядом с ней жили люди, которые образовали в своем кругу законченный мир и у которых все было для счастья, и они были счастливы. И их энергия счастья сделала и ее счастливой, она точно так же, как и эти люди, рано вставала, шла в лес. Потом делала все дела, которые делали женщины, затем она шла и купалась в реке, радуясь, что ее тело бывшей гимнастки тоже было сильным и красивым, как у плававших рядом женщин.

Потом обед. Иногда очень сытный, а иногда это был кусок хлеба с молоком. Чаще всего в обед ели рыбу (если улов был удачный), ее коптили, из нее делали похлебку, ее жарили вместе с грибами и диким чесноком. В рыбную похлебку бросали какие-то корешки и травы, от которых эта похлебка приобретала изысканный вкус.

Иногда мужчины с охоты приносили дичь, один раз был довольно здоровый кабан, все, что не шло на обед, тут же коптилось. Была специальная коптильня. Настя поймала себя на мысли, что с удовлетворением думала о том, что и зимой у них будет мясо и рыбка, которую тоже коптили и сушили впрок.

Один раз Настя удивилась мелькнувшей жуткой мысли, что не очень-то и хочет возвращаться домой, в свинцовую и тоскливую Москву.

Но тут зарядили дожди, резко похолодало, и в лесу, и на реке все промокали до нитки, к вечеру затопили печи в домах. Настя оказалась в доме, в котором жили семьи старшего и среднего сыновей, без Отца было совсем свободно и весело.

Печь топилась по-черному, сначала дым пошел в дом, но потом все наладилось, стало жарко от огня, но и воздуха было много, благо дыра в крыше.

И вот дождь притих, в печь поленья больше не подкидывали, спать было рано, огонь освещал полутемную избу, и тут одна из женщин, жена старшего брата, румяная, с умным взглядом карих глаз, стала рассказывать сказки.

Ее мелодичный голос заполнял пространство. Все притихли, следили за кружевом слов… Настя уснула счастливая.

А утром мужчины собирались на охоту. Отец оставался дома, главным на охоте должен был быть его сын, Снегирь. Тот самый, в доме которого Настя спала.

Почему этого очень сильного мужчину так звали, Настя не знала, только позже она разберется во всем этом, что имена у тогдашних людей были церковные, это если их крестили, но люди этими именами не пользовались. А давали детям прозвища; прозвища давали и из желания сделать жизнь счастливой, или в честь пращура, или тотемного зверя этого рода, или просто случайно.

Снегирь был мужчина чрезвычайно сильный, одеваясь на охоту в плотную, из толстой кожи куртку, он снял рубаху, и на минуту Настя увидела всего его. Мощные ноги, врастали в землю, там было столько перевитых мышц, что они казались «плетеными». Снегирь был главным по выкорчевыванию пней, отсюда его сила. Мощная грудь казалась надутой, настолько мышцы груди были объемными.

Настя смотрела, как и все, на переодевание мужчин, на подготовку их к охоте, и вдруг ее охватило странное чувство. Стала бить дрожь, и впервые за все время проживания здесь она почувствовала свой дар, она тут же бросилась к Снегирю, схватила его за руку и стала говорить, чтобы он не ходил на охоту, что его ждет встреча с медведем, что он может погибнуть. Настя просто видела, как все это случится, медведь нападет на него в овраге, когда он будет один.

Она боялась, что к ее словам не прислушаются, что ее не поймут, что будут смеяться, но к этому времени и она уже много что понимала, и ее понимали в основном.

Мужчины переглянулись, женщины как-то все разом отошли от Насти. Видимо, поняли, что она ведунья, это их испугало. Позвали Отца.

Он выслушал, что ему сказали, и произнес в ответ какие-то слова. Мужчины взяли в руки короткие, толстые металлические штыри, Настя поняла, что ее не послушались, и она зарыдала во весь голос, потом бросилась к Снегирю, упала перед ним на колени, обняла его ноги.

Он поднял ее как куклу, с легкостью, на секунду она ощутила себя парящей в этих могучих руках. Смеясь, он сказал ей, и она поняла, что она не их рода и что ее пророчества не могут поэтому сбыться.

…А буквально через два часа Снегиря принесли. Он был без сознания, медведь жестоко изодрал его, повредил горло, изорвал в клочья грудь, искалечил левую руку.

Снегирь был бледен, но когда его клали на широкую скамью, он на минуту пришел в себя, увидел Настю, чуть улыбнулся ей, покачал головой, как бы пожал плечами, словно говоря — ты была права! И снова впал в беспамятство.

И Настя вдруг ощутила, что она одна, что вокруг нее словно кто-то очертил круг. То она была своя, часть целого, а тут от нее словно бы отшатнулись. Она догадалась, что для всех она теперь была из другого мира, ведунья.

Более того, ей начали оказывать знаки внимания и почтения, члены рода почитали ее, признали ее силу, но своей она быть перестала.

Ее попросили помочь Снегирю. Но Настя не видела ничего, она не знала — выживет он или нет, но сыграла роль. Она походила вокруг раненого, шептала — выживи, выживи! И увидела, что лица всех просветлели, в нее верили.

Глава пятая

Виктор тоже оказался примерно в тех же местах, что и Настя, только разделяли их не только километры, но и время. Во времени он очутился на двести лет позже, чем Настя.

И вокруг тоже была ночь и непролазные густые леса. Но хуже того, Виктор попал в засеку, это когда лес валят с двух сторон, деревья падают друг на друга «шалашиком» и образуют непреодолимую для конницы преграду. Это же были времена татаро-монгольского ига, и в городе Москве только начал править юноша, князь Дмитрий, будущий Донской.

Но Виктор был опытный человек в своих скитаниях. Он даже прожил один четыре месяца в пещере в Гималаях. Ел в день крохотный кусочек сыра, хлебал похлебку из зеленого чая и бобов, а вокруг был холод, безмолвие гор.

Что же загнало его в эти самые Гималаи? Страх. Страх, который пропитал все его существо. Страх, с которым он боролся c детства, мечтая стать совершенно бесстрашным.

…Виктор собрал сушняк, быстро развел костер, повесил над ним походный котелок, вода нашлась в крохотном лесном озере, и скоро Виктор пил уже ароматный зеленый чай, запасы которого взял с собой.

Он вспоминал. Его мать была горбуньей. Как умудрились не выправить горб девочке в то время, когда это особой проблемой уже не было, — это особый разговор и особый счет к медикам одного села Владимирской области, в котором главный врач все время был пьяный.

Мать родила Виктора, но никогда не говорил, кто его отец. Жили они в двухэтажном доме, где мать получила комнату от правления колхоза, дом этот был наполнен запахами плесени, детских пеленок, перегорелого масла.

Виктор был слабым ребенком, все время болел, не любил ходить в школу, у него не было товарищей, но он все время читал. Не помнил, с какого возраста, но он постоянно слышал по ночам плач матери, она думала, что тот спит, и рыдала в подушку. Этот сдавленный вой быстро сделал из ребенка страшного невротика.

Потом Виктора стали лечить, он выпил много всяких таблеток, из которых димедрол был самым слабым, он лежал в больницах «для нервных детей», но в его тщедушной груди рос протест, он не хотел так жить, он хотел другого.

И вот однажды, в такой вот беспросветной больнице от одного мальчика он услышал слово — йога! И это было как взрыв в его мозгах. Он совершенно не понимал, что означала эта самая йога, но был уверен, что она его спасет.

Чудо пришло, конечно же, сразу, как только он понял, что понимает под чудом. Его устроили в интернат для невротиков, и там появился интересный человек, бывший моряк-подводник. Для большинства советских людей йога была запрещена, а подводникам ее рекомендовали, и вот заведующий этим интернатом решил дать подработать подводнику на пенсии.

Виктор стал приходить в спортивный зал, подводник успел показать ребятам всего семь асан, а потом исчез, почему-то переехал в другой город. Но эти асаны Виктор стал делать с фанатизмом, он верил в них, как фанатики верят в Бога!

И скоро тело его стало более сильным. Каждое утро, что бы ни происходило, он делал эти семь асан в указанном порядке, и каждую неделю увеличивал выдержку в асанах. Через год каждую асану он выдерживал не менее 15 минут.

А через два года он мог выдерживать асаны по тридцать минут. Утром времени у него на это не хватало, и он делал асаны в течение дня. Он не утерпел и рассказал в классе одному мальчику, что занимается йогой, тот разболтал всем, и вот к Виктору подошел главный силач в классе, который занимался борьбой.

– Ну ты, йог, давай поборемся, — ухмыльнулся он.

Виктор не хотел бороться, был уверен, что проиграет, но ему стало очень обидно за любимую йогу, и он принял вызов. Борец валил его подсечками на пол, использовал броски, но худой Виктор оказался физически сильнее его! Йога дала ему стальные мышцы, он был невероятно гибок, он заплетал ноги вокруг борца и не заметил, как тот захрипел, ибо ноги Виктора обвились вокруг его горла.

Виктор сам не верил в свою победу, с этого же года он перестал пить таблетки, но потом, на свою беду, посмотрел фильм «Индийские йоги — кто они» и начал ставить на себе эксперименты, которые закончились больницей. Потом он разузнал о пранаяме, системе дыхания, и снова чуть не погубил себя, но йогу все равно не бросал.

К концу 80-х годов Виктор пришел просто искалеченным человеком, с множеством травм, с множеством психологических проблем. И тут сняли с йоги запрет, появилась нормальная литература по йоге, появились зарубежные учителя. В итоге Виктора подняли на ноги, травмы залечили, с психикой тоже все наладилось.

Но его волновала больше всего проблема страха. Как вообще убрать страх, не разрушив при этом систему адаптации человека в природе и социуме? И тут его заинтересовала медитация, тайные учителя.

Их было множество, от жуликоватых халтурщиков в Бурятии, где, кстати, оказались и весьма грамотные целители, до действительно поразительных людей, убивших в себе страх и выживших.

Ведь страх — это один из главных регуляторов человеческой жизни, который на уровне подсознания защищает человека, хотя избыточный страх может и погубить его.

…Виктор сидел у костра, размышлял, когда к костру подошел волк. Он подошел мягко, бесшумно; глаза его были, как два сапфира. Он смотрел на человека, человек его не боялся, не бежал, не кричал, просто тоже смотрел на волка.

Волк выгнул спину, потянулся и пошел своей дорогой, забыв про человека, хотя еще долго чувствовал его запах.

Утром Виктор последовал за волком по едва протоптанной им тропе, уверенный, что зверь знает дорогу среди засеки. И оказался прав. Скоро он вышел в райское место. Кругом росли одни ореховые кусты, они были явно кем-то посажены, так как росли рядами, а других деревьев не было рядом.

Солнце пробивалось сквозь ореховые листья. Вокруг сновали белочки, хотя до созревания орешков было еще долго. Эти желтые зверьки радовали глаз, на редкость симпатичные божьи твари.

А вот и пчелиные семьи в дуплах появились! И большие поляны, почти луга, покрытые яркой зеленой травой и чудесными цветами. Значит, рядом жилье людей.

И точно, Виктор увидел землянку, а точнее, утопленный в землю большой дом, чья крыша поросла травой, и виднелось несколько отверстий для печного дыма.

Виктор толкнул дверь, в полутемное помещение сказал 

– Добрый день, христиане!

– Мир тебе, — послышался в ответ бас. — Кто есть?

– Русский человек.

Из глубины помещения появился огромный мужчина, весь в черном, с бородой, они поднялись на свежий воздух.

Монах внимательно разглядывал Виктора, черные глаза его жгли как угли, но безмятежным оставалось лицо Виктора.

– Ты калика перехожий, — сказал утвердительно монах, — а я Епифаний.

Виктор знал, что был такой тайный Орден в христианстве; калики перехожие были разведчики и миссионеры этого ордена, под видом воинов, купцов, бродяг ходили они по разным землям, рассказывали людям сказки, удивляли своими способностями, улещали, плели сети единого христианского мира.

– Почему так решил? — спросил Виктор монаха.

– Взгляд тверд как алмаз, — ответил монах, — свой своего всегда по взгляду определит.

– Не калик я, — но кое-что ведаю, кое в чем смыслю, на учебу к тебе пришел.

– Зачем ко мне?

– А и у тебя взгляд как алмаз, значит, тайну знаешь!

– Хочешь увидеть белое безмолвие?

Белое безмолвие — так называлась медитация православного Ордена исихастов.

– Хотел бы испытать, — сказал Виктор.

– Ну садись, — хитро улыбнулся Епифаний, — все покажу, ничего не скрою.

Они сели под ореховыми кустами, Епифаний закрыл глаза, Виктор тоже погрузился в глубокую медитацию. Групповая медитация всегда усиливает качество и глубину медитации. Виктор постепенно стал чувствовать нечто необычное, его погружение в безмолвие проходило не как всегда — постепенно, а словно он со скалы упал в пропасть, начался этот полет, когда страх есть неизбежность.

Искавший возможность окончательно победить страх Виктор понял, что этот Епифаний что-то про него понял, как-то почувствовал.

Они очнулись вместе.

Уже не было солнца, и чуть видный свет луны заполнял лес. А все промчалось как одно мгновение, как секундное падение в пропасть без дна!

– Ну, был белый свет? — спросил Епифаний.

– Не было, был страх.

– Стало быть, я сильнее, — засмеялся как ребенок Епифаний, — ну, пойдем поедим, да и спать.

 Епифаний достал большую луковицу, каравай хлеба. И то и другое он ловко разрезал ножом, который выхватил незаметным для глаза движением.

«Эге, брат, — подумал Виктор, — а до монаха ты был воином, как нож-то у тебя в руке порхает».

Епифаний отдал половину луковицы и хлеба Виктору и ответил на его безмолвный вопрос-догадку:

– Всякому дано испить всякого…

– Так я могу остаться? Ты поможешь мне увидеть белый свет?

– Раз русский, значит, можешь, хотя речь твоя не очень понятная, но чувствую, что русский, и даже из этих краев.

На самом деле они нормально понимали друг друга. Мягкий, шипящий древнеславянский язык, на котором разговаривали обитатели рода, в который попала Настя, сильно отличался от жесткого великорусского языка, на котором разговаривал Епифаний. Все-таки двести лет прошло!

Спали они на улице. Епифаний вынес рухлядь, большое одеяло из клочков разного меха, вот им, укрывшись, и уснули.

Утро Епифаний начал с купания в небольшом озере, озер этих лесных было очень много. Потом Епифаний начал делать …йогу! Да еще с задержками дыханий. Упражнений он знал немного, как раз те семь асан, которые в детстве усвоил Виктор.

– Чрезмерные задержки дыхания вредны — сказал Виктор.

– А вот это?

И Епифаний начал делать глубокое дыхание.

– И это не очень полезно, лучше огненное дыхание.

И Виктор показал, как его делать.

– Знаю, — кивнул Епифаний и лихо проделал то же самое.

Потом Виктор принял позу «героя стоя», а Епифаний стал, сидя на пятках, «бить поклоны», это очень напоминало упражнение кундалини йоги. Епифаний делал все это минут пятьдесят, потом раскинулся на земле, испытывая кайф и блаженство.

Поглядев на Виктора, который все эти пятьдесят минут стоял в позе героя, Епифаний одобрил:

– Силен!

И рассказал, что знания эти тайные дали русским греки, что Орден безмолвия — дело таинственное, и не все в православной церкви в это посвящены.

Виктор же рассказал о том, что к грекам это знание пришло из Индии, это называется йога и медитация.

Он ожидал, что Епифаний разозлится, станет спорить, утверждая приоритет Греции в этих тайных знаниях, но тот лишь усмехнулся:

– Неважно, кто придумал, важно, кто силу из этого кует.

Потом они снова весь день, с некоторыми перерывами медитировали, Епифаний даже объяснял, как добивается видения «белого», или фаворского света. Но из его объяснений Виктор мало, что понимал, просто он чувствовал, что Епифаний постоянно находится в том состоянии блаженства, в котором находятся все опытные практики йоги, но плюс к этому в нем было что-то еще, скорее всего, отсутствие страха как такого.

Так прошла, точнее, пролетела целая неделя! Жизнь внутри этого огромного, бескрайнего леса была куда лучше, чем жизнь в Гималаях, в индийских ашрамах. Лес шумящий, лес с миллионом звуков был той удивительной средой, которая сама по себе вызывала медитацию. И здесь было столько кислорода, что не требовалось никакое глубокое дыхание.

С утра Виктор замирал в какой-либо йоговской позе и выдерживал ее иногда до трех часов, три часа неподвижности приводили к тому, что он естественным путем впадал в медитативное состояние, ему никогда еще не было так здорово!

Епифаний все чувствовал и понимал, ни во что не вмешивался, уважительно относился к тому, что делал Виктор, учился у него, учил сам.

Виктор удивлялся, почему Епифаний не молится Богу, где молитвы?

На что Епифаний сказал, что Богу человеческие слова не нужны, что это у латинян главное — правильно что-то объяснить Богу, но Бог — это не расчетливый и всесильный человек, каким его представляют латиняне, Бог — это огромное сердце, сердце, полное любви. И вот нужно своей молитвой без слов дотянуться до Бога, стать его частичкой, отсюда молитва без слов, а когда видишь фаворский свет, то значит, дотянулся до Бога, прикоснулся он к тебе и дал свое благословление.

– А люди к тебе приходят? — спросил Виктор. — Что ты им говоришь?

– А вот и люди, — хмыкнул Епифаний.

На поляну въезжал отряд из семи всадников. Они были в кольчугах, в броне, на некоторых металл был тусклый, на других ярко горел синеватым пламенем на солнце.

– Как же они в такую жару в железе? — изумился Виктор.

– Иначе нельзя, — сказал Епифаний, — для них кольчуга, как для нас кожа.

– Здоров будь, отец! — закричали всадники.

Они как-то разом выскочили из седел, стали обнимать и целовать и Епифания, и Виктора.

Это были молодые ребята до тридцати лет. Лица их были грубы, взгляды жесткие, страшные, гнущие. Они не могли стоять спокойно, толкали друг друга, смеялись, Виктор сразу понял, что все они страшные невротики.

– Ах, бояре, ах соколики, — приговаривал в восторге Епифаний, — вот только угостить вас нечем.

– Мы тебя угостим!– смеялись воины.

И из сумок начала доставаться еда. Но всадникам в этот жаркий день было сначала не до еды, они осторожно, бережно снимали с себя стальные пластины, кольчуги, и Виктор видел их тела.

Не известно, что больше поразило его, — бугры мышц, которые стальными шарами перекатывались под кожей, или страшные следы от ран. Из всех семерых только у самого старшего по виду и повадкам, которого все звали Семерик, тело было без ран, но зато у него вместо лица было нечто такое, чему и названия не подберешь. Видно, в каком-то бою он пережил удар в лицо палицы, нос был почти полностью вдавлен, губы провалились, ибо были выбиты зубы, на лбу остались страшные шрамы, которые свернули кожу в какие-то трубки.

У одного воина шрамы покрывали плечи и спину, у другого страшный шрам на груди.

Раздевшись, все семеро атлетов бросились к пруду, как мальчишки, более всего они походили на озорных ребят подросткового возраста, они шутили друг над другом, пихались и без конца смеялись.

Пока они купались, Епифаний предупредил Виктора, что все семеро Рюриковичи, из них трое — владетельные князья, то есть князья, у которых были княжества, что Семерик — великий воин, рязанский полководец.

– Не перечь им, если чего прикажут — выполняй, ибо война искалечила их души, каждый из них ежегодно с тринадцати лет в битвах. С каждым падучая приключиться может, тогда беда, возьмут и повесят тебя в гневе, или еще чего.

Под падучей Епифаний, видно, понимал приступы гнева.

После купания воины принялись за еду, расселись на поляне, тут же на вертел насадили тушу барана, которого привезли с собой, на кусок материи, которую бросил им вместо стола Епифаний выложили кучу вареных яиц, куски копченой рыбы, большие и неровно испеченные караваи хлеба, в деревянной чашке была соль. Еще была репа, молодой лук и какие-то корешки, названия которых Виктор не знал.

Виктор сел в стороне, но полководец Семерик, на изувеченное лицо которого Виктор пока еще не привык смотреть и отворачивал свой взгляд, кивнул ему на место рядом с собой. Виктор молча сел, ел он репу, лук и хлеб.

Тут и баран стал поджариваться, каждый воин время от времени подходил к нему и отрезал кусок мяса, Семерик отрезал кусок себе и Виктору; тому вовсе не хотелось мяса, ел он очень мало, но он прижал руку к груди и поклонился, принял мясо как подарок.

Потом витязи уснули в теньке. Виктор понимал, что приехали они к исихасту Епифанию не просто так, а за помощью или благословением, и с нетерпением стал ждать, как все это будет выглядеть. И еще ему было безумно жаль эти молодых русских ребят, изувеченных, вся жизнь которых — война!

Но вот воины проснулись, и тут началось! Они выбрали себе деревья, это были могучие ясени, и стали взбираться на них. Это было нечто! Виктор себе и представить не мог, чтобы люди могли просто взлетать вверх по веткам. Но ведь они и опускались очень быстро. И вот они спустились и тут же стали опять подниматься, используя в основном силу рук.

И так продолжалось примерно где-то с час.

– Ну и здоровы! — не удержался от реакции Виктор.

– Дерево — это друг для русского! — – сказал Епифаний. — В чаще залез на дерево с луком и из лука расстреливай татар. Или погнались за тобой, ты один, а их много, ты — раз, и вверх, всякому, кто полезет за тобой, по башке палицей!

Последнее Епифаний сказал сочно, с удовольствием, видно, представил себе, как это по башке палицей. Не изжил он в себе воина.

После этой бешеной гимнастики, воины придумали другую забаву. Один становился под дерево, а прочие метали в него ножи по очереди, осторожно метали, целили в голову и грудь, стоявший под деревом должен был приседать.

– Но у них же руки, наверное, дрожат от усталости, они попасть могут! — волновался Виктор.

– У них руки не дрожат и после десяти часов боя, а если приступ, а ты на крепостной стене, тот тут сутки стоять нужно, а если руки задрожат или глаз не верен, то конец тебе, — объяснил Епифаний.

И много чего было в тот день: то одни воины забрались на плечи другим, и начинают, сидящие верхом на товарище бороться руками, валить соседнего «всадника». То берут в руки мечи и начинают «работать» им по бревну. Смысл в том, чтобы меч все время попадал в одно место, но бьют с возможной быстротой, то есть отрабатывали верность глаза.

Стальные полосы мечей просто мелькали, как молнии!

То схватили поленья и поленьями этими начали лупить друг друга, Виктор даже не представлял себя, что обычное полено может быть таким оружием в умелых руках. То один брал в руку оглоблю, а другой был с мечом, и они начинали охоту друг на друга.

И все это делалось весело, словно праздник для них наступил бесконечный!

И длилось это часов пять без всякого передыха, одни боевые упражнения сменяли другие.

Вечером все сели возле костра, и заговорили витязи о каком-то Темрязе. Виктор не очень понимал, о чем идет речь. Он наблюдал за Епифанием и видел, как тот работает. Сам Виктор так же работал с теми людьми, которые приходили к нему заниматься йогой. Он так же давал им выговориться, так же понимал, в чем проблема, так же какими-то ключевыми словами, на которые собеседники не обращали внимания, успокаивал их сознание, после чего другими ключевыми словами давал им установку на победу.

И ровно то же самое делал Епифаний.

На следующий день воины уезжали, они обнимали Епифания и похлопывали по плечу Виктора.

Епифаний, глядя им вслед, сказал:

– То дети наши и отцы земли нашей одновременно. Вот как! Защитники! Единственная опора всем!

И это сказал человек, которому и самому было едва за тридцать!

– А кто такой Темряз? — спросил Виктор.

– В Орде есть колдун великой силы. В Орде сейчас замятня, татары Рязанскую землю местами уже топчут, быть войне большой.

– А здесь татары давно были? — спросил Виктор, уверенный, что татаро-монгольское иго состояло из сплошных нашествий.

– Да уже семь десятков лет их здесь не было, — ответил Епифаний, — во Владимире и Москве три колена выросло, а многие татар ни разу не видели. В Ростове они бывали часто, тамошние князья их всегда привечали, а здесь не видно и не слышно. Татары на Русь просто так не ходят, либо послы, их наши воины же охраняют, либо молодежь татарская за пленниками охотится, но это редко, ибо на них управу легко найти. Тут уж кто на кого охотится и не разберешь!

– А засека, зачем в лесу?

– Так чтобы внезапно напасть не могли, говорю, что замятня в Орде, наши люди доносят, что режут потомки Чингисхана другу друга, как курей. Порядка нет. Всем Мамай заправляет, а у него есть колдун Темряз. Воины, которые здесь были, сказали, что войны не боятся. Они татар в мелких толковищах легко бьют, но боятся монгольского колдовства, боятся силы Темряза. Боятся, что, как при Батые, затуманят монгольские колдуны разум русским, и будет побоище. Русь должна быть единой, и все русские должны быть, — Епифаний сжал свою руку в кулак, — чтобы никакого раздрая!

Виктор, прибывший из Москвы 2011 года, очень хорошо его понял!

Глава шестая

– А что, — предложил Виктор, — давай слетаем в Орду, в ставку Мамая, найдем этого Темряза и поймем, есть в нем сила или нет ее?

Епифаний внимательно поглядел на него. И спросил, как же он собирается добираться до Орды.

– Это мое дело, — сказал Виктор. — Ты сам-то там был?

Епифаний кивнул головой, да — был!

– Ну вот представишь себе это место ярко, возьмешь меня за руку — и мы в Орде. Можем, конечно, куда еще попасть, но ведь риск ради общего дела?

– А вот чувствовал я, — сказал тихо Епифаний, — что ты калика перехожая! И что не зря здесь появился. Ну что же, летим в Орду. Поглядим на этого Темряза!

Глаза Епифания сверкнули огнем, в котором было все — ненависть, чувство собственного превосходства над Темрязом и любопытство.

– Тогда держи меня за руку, — сказал Виктор, — и как можно ярче представляй эту саму Орду, куда мы должны попасть.

Увидев вопрос в глазах Епифания, объяснил:

– Представляй, но не напрягайся, просто вспоминай все, что в голову придет, местность, лица людей, которых ты там видел, дома, деревья, у тебя перед глазами скоро пойдет кино… Ну, как бы начнут мелькать картины, которые будут сменять одна другую, и в какой-то момент, в момент твоей высшей концентрации, мы там и окажемся.

Епифаний кивнул головой, сел на землю, Виктор сел рядом. Епифаний доверчиво взял его за руку, прикрыл глаза… Виктор тоже закрыл глаза, и скоро он стал видеть то же, что видел Епифаний: он увидел крупного монгола, с властным взглядом в одеянии, шитом золотом. Он увидел огромный котел, в котором варилась похлебка. Увидел чахлые деревца, которые пожухли от жары, чьи-то потные лица, оскаленные зубы. И тут стало душно-душно, боль пронзила все кости, Виктор почувствовал, как рука Епифания впилась в его руку. Он сжал в ответ.

Миг — и они оказались сидящими под теми жухлыми деревцами, а в уши им ворвался рев большого города, перед ними в самом деле стоял огромный котел, в котором варилась конина. В стороне были привязаны верблюды под яркими покрывалами, рядом с ними сидел нищий, весь покрытый коростой, потому что постоянно и специально расчесывал свою кожу, чтобы вызывать жалость и любопытство.

Нищий разинул рот в изумлении, во рту у него торчал один острый зуб, как у змеи. Он протер глаза и что-то пробормотал, потом взял свою котомку и брызнул прочь.

 Епифаний вертел головой, приходил в себя, Виктор погрузился в медитацию, впитывая в свой мозг всю информацию об этом месте.

Стояла страшная жара, ставка Мамая была не так уж далеко от Астрахани, на нескольких холмах, в голой степи. И вот выжженная степь, глинистая почва, а над всем этим синее небо с палящим солнцем. Солнце вопреки законам астрономии, казалось, заполняло половину неба, оно было всюду, всюду были раскаленные лучи его. И в этом аду царил страшный человеческий гам, ржали лошади, блеяли бараны, хрипели верблюды!

Епифаний сказал, что нужно пойти к своим. Выяснилось, что сотни русских жили здесь. Это были купцы, ремесленники, кузнецы, воины и просто свободные русские люди, которых ходили по этому миру, чтобы скучно не было.

 Первое, что изумило Виктора, это большое количество пьяных. Пьяные валялись на улицах, пьяные ехали верхом на конях, всюду торговали кумысом, черным и белым, от него и пьянели прямо на глазах.

– Как же, мусульмане, а пьют? — удивился Виктор.

– Так сам Чингисхан был уздой к кумысу привязан, и среди батыров и ханов татарских редкий кто этой уздой не привязан, в этом и слабость их, — сказал сквозь зубы Епифаний.

Виктор сразу же перевел «привязанные уздой к кумысу» как алкоголизм, он все правильно понял. И еще он чувствовал дикую ненависть, которую испытывал Епифаний к местным людям, его лицо просто судороги от ненависти сводили.

Идет по ставке Мамая русский священник и в открытую ненавидит тут всех.

– Ты бы скрыл это, что ли? — сказал Виктор.

 — А это хуже, — сказал Епифаний, — они только такие русские лица и видят, к таким и привыкли, да и понимают, что любить нам их не за что. Тут и храм есть наш православный, только не люблю я местного попа, он под татарами, служит им. Есть такие, которые служат им, любят их, русский не может служить не любя.

И тут нос к носу на узкой улочке они столкнулись с генуэзцами. Те были одеты в черный бархат, а черных беретах, высохшие как мумии, надменные, презирающие варваров и одновременно заискивающие, обычные лица европейцев.

– Вот падальщики прошли, — сказал Епифаний, — людей здесь торгуют, потом в Крым везут, там продают.

Сердце Виктора сжалось.

– Русских людей продают?

– Ну да, как же, — злорадно сказал Епифаний, — нас голыми руками не возьмешь, после погрома Твери, я слышал, что тверских некоторых в сам Китай продали, но давно это было. Тут с Кавказа людишки продаются, с Грузии, персы, татар было много в прошлый год, у них новый батыр поднимается, Тамерлан его зовут, город возьмет какой из своих же, половину перережет ради забавы, половину продаст.

И тут вышли на небольшую площадь, а там в кругу два борца, толпа подбадривала их криками. Один был могучий тюрок, второй — русский, ленточкой шелковой были подвязаны его волосы.

Тюрок подошел вплотную, согнулся мгновенно пополам и перебросил русского через себя. Толпа заревела в восторге. Русский вскочил на ноги быстрее кошки, руки его впились в плечи тюрка.

– Это кипчак с рязанским борются, — сказал Епифаний.

Борцы стояли и, казалось, не шевелились, кипчак обхватил русского вокруг пояса, но руки русского были полны столь чудовищной мощи, что гнули кипчака к земле, тот просел в коленях, русский гнул дальше, прямо-таки вгонял в землю. И согнул до конца, кипчак сел на колени, русский всем своим весом лег сверху, впечатал противника в уличную пыль.

«Вот откуда взялось русское выражение “вогнать в землю по колени”, — понял Виктор, — вот от этого приема!»

Толпа взвыла злобно и восторженно одновременно. Кипчак проиграл. Русскому борцу бросали деньги как победителю.

– Рязанцы — они лютые воины, — бормоча это, Епифаний шел дальше.

И еще им навстречу попался русский витязь, на крупном черном коне, с русой головой и бородой, в шелковой красной рубахе. Он ехал подбоченясь, увидев Виктора и Епифания, остановил коня, соскользнул с седла, спросил — не нужна ли помощь?

– Все есть у нас, витязь, — сказал Епифаний. — А ночевку найдем.

– Если чего, приходите ко мне, — сказал тот и прямо с места, каким-то цирковым движением, одним махом «ножницами» оказался в седле.

– Так русские помогают русским? — с изумлением спросил Виктор.

– А ты думал как? — изумился в ответ Епифаний. — Разве может по-другому? Ну, владимирский и московскому не брат, а московский нижегородскому вообще чужой, но Русь же она вся наша, и против татар мы все братья. Это только князья наши понять не могут. Русь она же какая? Ты ведь сам все больше про Китай говоришь, про Индию, а Русь ведь плохо знаешь! А она огромная. Есть Студеное море и там огромные рыбы — киты! Есть Белая Русь, там литовские роды правят, огромная лесная земля, есть Карпаты прекрасные. И все это Русь.

Они шли по узким глиняным улочкам. Из глины тут было все — мостовые, заборчики у малых домов, глиняных избушек, навроде украинских хат, какими их в кино видел Виктор. Из глины же были высокие стены, за которыми стояли глиняные же дворцы, выкрашенные в яркие цвета.

Самое паршивое на этих улочках было, когда сталкивались с верблюдами. Их гнали купцы, говорившие на разных наречиях: тут были и иранцы, и китайцы, и среднеазиаты. Их яркие кафтаны пропахли пылью пустынь, их лица были черны, за широкими поясами торчали мечи, сабли и кинжалы самых разных форм, они яростно сверкали глазами во все стороны и гнали своих верблюдов вперед. Верблюды орали и шли почти рысью. На узкой улочке было одно спасение — прижаться плотно всем телом к глиняному забору, а то сомнут и затопчут.

Постепенно они пробрались в самый угол этого странного города, стали спускаться по лестнице вниз, и сразу Виктор ощутил прохладу: в подземном доме была продумана вентиляция, и кислород исправно поступал, но не было палящих лучей.

Когда глаза привыкли к полумраку, Виктор увидел, что внутри все из дерева. Это была фактически большая русская изба: лавки деревянные и резные, куски ткани на полу и пол из досок; свежие доски хорошо пахли; еще благоухал можжевельник, пучки которого были развешаны везде.

Их встретил русский человек с волосами до плеч, глаза его были острыми, но улыбка светлая. Он обнял Епифания и Виктора, сказал, что он новый староста русской сотни в Мамаевом логовище, что скоро обед, и пригласил за широкий сосновый стол.

И стали быстро подходить русские, их было человек пятьдесят, Епифаний сказал, что ужинать придут все сто пятьдесят человек, продукты закупали русские купцы, часть продуктов отдавали русские торговцы, которые пригоняли сюда стада коней, баранов, телят на забой. Здесь же сидели русские рыбаки, которые жили в Астрахани и промышляли ловом рыбы, в этом деле с ними никто сравниться не мог.

 Стол просто ломился от еды. В больших чанах стояла похлебка из мяса, в других чанах рыбная уха, на тарелках белели куски какого-то странного для Виктора мяса, мраморного, с прожилками; оказалось, что это запеченный горный баран. И было очень много пареной и свежей репы и капусты.

«Вот тебе и несчастное и голодное русское Средневековье»– подумал про себя Виктор.

А ведь это был не пир, а простой обед!

Потом стали ковшами разливать пиво, свежее, только что сваренное, почти не хмельное, которое только веселило.

И тут зазвучали гусли, мальчик лет пятнадцати забил в бубен, как его называли. И трапеза закончилась пением. Это было непривычное для уха Виктора пение, мощное, ритмичное, грозное!

С изумлением он понял, что более всего это похоже на тибетские мантры, только ритмы были несколько иные, но мощь не меньшая.

Потом все по русским правилам легли спать после обеда.

Виктор увидел, что уснули все почти мгновенно, что говорило об отменной нервной системе этих людей.

Пока сидели за столами, Виктор приглядывался к людям. Те же русские, которые жили и в начале XXI века, те же типажи, такое же сложение, так же смеялись, улыбались, только рисунок рта часто тонул в бороде. И конечно, физически были сильнее, кряжистее, плотнее, и очень уверенно себя держали, как бы готовые в любую секундy дать отпор, но в то же время и доверчивые, как дети. Как-то в них все это сочеталось.

Глава седьмая

Они вышли с Епифанием из подземного Русского дома на улицу и снова окунулись в ад жары. Солнце поглощало этот мир! Оно сжирало его! Безжалостные лучи, подходившие к земле плотной массой, были могучим прессом. Но и под этим прессом шевелились людишки, более того, возбуждение нарастало!

Все стремились к центру города на большую площадь. Там стоял трон, на котором сидел правитель Мамай.

Это был человек высокого роста, несколько сутулый. Он был реальным правителем Золотой Орды, меняя на престоле ханов по своему желанию, но сам великим ханом стать не мог, ибо в жилах его не текла кровь Чингизидов, потомков Чингисхана.

А вот какая кровь текла в его жилах, это трудно было разобрать. Лицом он более походил на европейца — узкое белое лицо, европейского разреза глаза, но волосы черные и смоляные, как у настоящего монгола.

Властность, внутренняя сила и презрение к окружающим сразу бросались в глаза, еще узкий рот, узкий как щель, губы все время змеились в усмешке, плечи подергивались, веки глаз вдруг начинали часто-часто моргать.

«Какой нервный парень», — подумал Виктор.

По бокам Мамая стояли два чудовищно больших охранника, с невероятно толстыми руками, с выпяченными животами, полуголые. В руках у них были огромные мечи. Они были людьми непонятной расы, скорее всего смешанного происхождения, загорелые до черноты, они казались неграми, но скорее это были выходцы с каких-то островов в Тихом океане, они были похожи на борцов сумо.

Когда площадь заполнилась, то Мамай сошел с трона и тут же снова вернулся на свое место, и тут же все упали ниц, все упали лицами в раскаленную землю, Виктор, понимая, что это ритуал, упал со всеми, его обоняние страдало от сильнейшего запаха грязных тел, которые не мылись с рождения.

И тут же сразу начались поединки! Это были, как сейчас бы сказали, показательные бои. Богатыри сражались тупыми копьями и соблюдали правила, запрещавшие убивать им друг друга.

Сначала сошлись два монгола на маленьких лошадках, они под общий хохот мгновенно вышибли друг друга из седел и сидели ошарашенные на земле. Монголы были защищены кожаными доспехами.

Вслед за ними на середину площади выскочил на огромном коне гигант.

– Лучший поединщик Мамая, — сказал кто-то из русских, стоявших рядом. — Челубей!

 Толстый многослойный панцирь из кожи защищал его плечи, локти, колена, были нагрудники и кожаный же шлем. Лицо его было неподвижно и источало высшее презрение, которое Виктор легко прочитал по его глазам. И сам боец был неподвижен, как статуя.

Первым биться с ним выскочил на черном мощном коне генуэзец, весь в стальных латах. Но латы так накалились, что рыцарь упал с коня сам от солнечного удара.

Как же хохотала площадь! Монголы, тюрки, славяне, иранцы, европейцы в прямом смысле катались по земле от смеха, пихали друг друга: «Ты видел? Ты видел?»

В самом деле, это было потешно: рыцарь лихо двинулся на Челубея, тот стоял не шелохнувшись, но вдруг рыцарь выпустил поводья из рук, конь его перешел на шаг, и рыцарь плюхнулся прямо под ноги коня гиганта Челубея.

Один Мамай не хохотал, в досаде он сказал что-то ближнему к нему человеку, и вот уже на Челубея мчался другой рыцарь, испанец. Закаленный ярким солнцем Испании, он, гремя всем своим железом, доскакал до Челубея. Тот одним мгновенным движением своего копья подбил руку рыцаря, и тот выронил копье. После чего Челубей, как жонглер, развернул свое копье толстой его частью вперед, ударом в живот согнул рыцаря пополам, ловко поддел его и поднял!

Металлический рыцарь извивался, как червяк, на копье, наконец соскользнул на землю и, оглушенный, притих.

А площадь опять неудержимо хохотала!

И тут навстречу Челубею вылетел тот самый русский витязь, которого Виктор и Епифаний встретили в самом начале пребывания в ставке Мамая.

Он был в кольчуге, в шлеме, на руке его по рыцарскому обычаю был повязан платок прекрасной дамы!

Виктор напрягся весь, даже не думая о том, что делает, он весь сконцентрировался на поединке, он сам не понимал, как у него так получилось, но когда Челубей нанес страшный удар в голову русского, Виктор отвел этот удар, тот пошел вскользь по шлему, витязь, проскакав мимо Челубея, тут же развернул коня и выбросил руку с копьем вперед. Челубей был в растерянности оттого, что пробил мимо цели, и не ожидал, что противник развернется с конем на таком малом пятачке, а потому витязю удалось нанести удар тупым копьем в бок гиганту, тот взревел от боли и ярости.

Его копье перелетело как пушинка в левую руку, и он нанес разящий удар под руку витязя, но Виктор снова сделал усилие, и копье потеряло свою скорость, и витязь усидел в седле. Он снова пробил точно уже в грудь Челубея, тот пошатнулся в седле.

Площадь стояла в гробовой тишине, и в этой тишине было слышно, как Челубей лязгнул зубами, как сжался, точно огромная пружина, и бросил своего коня вперед. Конь ударил грудью в бок коня витязя, и тот рухнул вместе с конем.

И тут со своего места встал Мамай, махнул рукой. Бои закончились. К нему подъехали оба поединщика, точнее, Челубей подъехал, а витязь, хромая, подошел.

Мамай щедро отсыпал им золота.

– А ты почто за Сергия Юшку вступился? — спросил вдруг Епифаний Виктора. — Без тебя Челубей его первым бы ударом из седла вынес.

– Так русский же!

– Это как поглядеть, — протянул Епифаний. — Юшка говорит, что родом из черниговских князей, может быть, конечно. Но сам он служил королю ляхов, потом был на службе в Крыму у генуэзцев, потом, говорят, с кипчаками грабил караваны из Китая. Сейчас он у Мамая на хорошем счету. Мы, русские, здесь не говорим всего только двум людям — батюшке местной церкви православной, ибо уж очень он дорог Мамаю, тот его золотом всего засыпал. И ничего не говорим Юшке. Видишь, как его Мамай любит, даже бой остановил, а то Челубеюшка потоптал бы его немного конем.

Виктор задумался. Он знал, что будет битва на поле Куликовом, он знал, что поединщиком от татар будет Челубей, но, может быть, соврали русские летописи? И Пересвет не убил Челубея в том бою?

Епифаний понял направленность мысли Виктора и сказал:

– Помнишь, у меня видел воинов?

Виктор кивнул головой: еще бы их не помнить.

– Так вот, каждый из них сильнее Челубея, это я тебе как бывший воин говорю. Сильнее знаешь чем?

Тут Епифаний задумался, как бы точнее объяснить. Потом показал на голову и сказал:

– У них молния здесь, понимаешь? Мысль их быстрее, а потому и движения их быстрее. Челубею выстоять против любого из наших поединщиков можно, если только случай ему поможет.

А между тем на площади разводили костры, на них закипали огромные котлы, в которые бросались куски баранины, тут же устанавливали вертела, на которых стали поджаривать баранов и быков.

Готовилось пиршество. Уже вовсю пили кумыс и пьянели от него.

– Мы сейчас пойдем на пир к самому Мамаю, там почти вся наша община будет, русские тут люди не простые, каждый чем-то знатен, трон на котором Мамай сидит, русским ремесленником сделан, дворец его делали под водительством русских мастеров, купцы есть богатые, батюшка местный, опять же, в чести, Юшка там будет. И думаю, что мы там Темряза-колдуна и увидим. Посмотрим на него, многое поймем.

Говоря все это, Епифаний привел к дворцу Мамая. Дворец был красив! Выкрашенные в красный цвет стены защищали его, а сам дворец был покрашен в яркие голубые и золотые тона.

Они прошли мимо охранников, которые по виду не были ни монголами, ни татарами, ни европейцами. Мохнатые шапки были на их головах в этакую жару.

– Это с Кавказа люди, — объяснил Епифаний. — Мамай очень боится чингизидов, боится батыров монгольских, они его ненавидят, да и простые татары у него на вторых ролях. У него полно людей со всех сторон, да ты видел на площади, на пиру еще посмотришь.

Пир проходил очень демократично, или, можно сказать, — с варварской простотой. Мамай сидел на золотом троне, но низком, был почти доступен, вокруг него приближенные, остальные же рассаживались, кому где удобно.

Специально для европейцев были скамьи и столы, для монголов и тюрок были подушки, на которых они и расположились. Из всей роскоши — только протекающая вода, весь огромный зал рассекали ручьи, они текли по мраморным каналам, скапливались в небольших мраморных водоемах, были и фонтаны. Вода несла прохладу.

Еще стены зала были покрыты зеленым орнаментом, но краски не были яркими, скорее успокаивающие.

Еда тоже была простая, без всяких изысков — это было мясо. Очень много мяса, вареного, жареного, запеченного на углях. И понятно, почему именно мясо — ибо воинам нужен был белок, а где его еще взять в таком количестве, как не в мясе?

А вокруг в основном были воины. Одеты они были по-разному. Одни чуть ли не рубищах, в накидках, на которых были одни заплаты. Другие — в самые роскошные одежды: тут тебе бархатные куртки и порты европейцев, и шелковые халаты на монголах.

И лица были соответствующие — сборище профессиональных убийц. У всех у них читались явные психические отклонения. Особенно ярок был один. Европейского типа, с серьгой в ухе, с черными кудластыми волосами, с такой же всклоченной бородой, на лице его была улыбка шизофреника, глаза были стеклянными. Он расхаживал по рядам, иногда снимал порты и махал своими причиндалами.

– Его бы в монастырь, лечить, — сказал тихо Виктор на ухо Епифанию.

– А в драке он поди лют, — сказал Епифаний, — тут больше ничего и не надо. И вылечат его скоро, секирой по башке.

Воины накинулись на мясо, как будто их неделю не кормили, хотя с иными, возможно, так и было. Но, проглотив первые куски, тут же взялись за вино и кумыс, причем монголы не пренебрегали вином, а европейцы с удовольствием пили хмельной кумыс.

Глава восьмая

Довольно быстро воины напились, но продолжали пить. Начали вспыхивать драки, Мамай не обращал внимание на это, он сам набрался кумыса и время от времени визгливо хохотал. Драчунов мгновенно растаскивали охранники Мамая. И вот тут Виктор понял поговорку — разводить по углам. Не от бокса она пошла, эта была древняя поговорка, у разных народов она звучала примерно одинаково, ибо примерно одинаково это и проходило. Драчунов растаскивали по противоположенным углам зала, сажали за стол с другими бойцами, они пили, забывали про обиды, притихали.

Вот такого буйного скоро посадили как раз напротив Виктора и Епифания. Это был монгол, выглядел он обрюзгшим, беззубым стариком, если бы не бугры мышц и не мощная шея.

Монгол сначала сидел тихо, рыгал мясом и кумысом, потом освоился, пьяный, тяжелый взгляд его остановился на Викторе.

– Урус, — ухмыльнулся он, и тут же в глазах его загорелась ненависть.

Что-то нужно было делать, ибо в следующие секунды он точно полез бы в драку.

Гипноз на пьяных не действует, это знают все, но мало кто знает техники, которые появились давным-давно в Тибете, где бывали такие же застолья, и было много буйных. Эти техники показал Виктору, смеясь, обучавший его лама. Оказалось, что пьяного можно было усыпить теми же круговыми движениями, какими усыпляют кур, или поглаживающими движениями, которыми гипнотизеры усыпляют собак.

Виктор протянул руку к голове старого монгола, положил ему ладонь на лоб и стал имитировать круговые движения, легко толкая монгола в лоб. Это заняло от силы три секунды, за столько же засыпают и курицы.

Монгол резко откинулся назад и захрапел.

– Молодец! — вдруг прозвучало.

Виктор увидел глаза напротив, эти глаза жгли как угли, они плавили, зрачки человека не моргали. Это был «прямой гипноз» индусов. Тяжелый, поразительный гипноз, когда у человека как бы отнимались ноги, он лишался воли, превращался в тряпичную куклу.

Хуже того, человек понимал, что с ним что-то делают вопреки его воле, и ему было чрезвычайно мерзко от этого.

Виктор просто моргнул, глубоко вздохнул и отбросил это воздействие как перышко.

– Это Темряз! — прошептал на ухо ему Епифаний. — Сам к тебе подошел, сам тебя вычислил! Будет битва. Да поможет нам Бог!

Темряз был еще молодым человеком, красивым тибетцем. Голова его гладко выбрита, халат на нем оранжево-желтого цвета, но менее всего он походил на миролюбивого буддиста. Страсти бушевали в душе его. И, несмотря на бесстрастность лица, на блаженство взгляда, виделся Виктору в нем безумец, из тех, которые мечтают покорить себе весь мир!

Колдун Мамая сделал радушное, приглашающее движение рукой и легко поднялся с места. Вслед за ним поднялись Виктор и Епифаний, рядом с Темрязом шли быстро два его ученика, по напряжению которых Виктор многое понял, понял, насколько напряжен сам Темряз, который почувствовал достойного противника.

Они долго шли через мрачный, душный, темный дворец, переходя из одного помещения в другое, дворец был построен по принципу европейских больших дворцов, он был без коридоров, без обходных путей, попасть из одного конца дворца в другой можно было только пройдя его весь насквозь.

Особенно потряс Виктор гарем Мамая, точнее то, что там творилось. Гарем состоял, наверное, из двадцати комнат, в которых не было даже деревянных створок, служивших здесь дверьми. Так вот, проходя по этим комнатам, Виктор увидел массовое совокупление! Во всех комнатах обосновались воины Мамая и овладевали дамами, населявшими гарем!

Белели тела женщин и мужчин, скрученные физической любовью воедино, раздавались приглушенные стоны, всхлипы, взвизги. Это так сильно подействовало на психику Виктора, что тот повернулся к Епифанию и спросил в изумлении:

– Что это?

– Так Мамаю они не нужны, у него есть шесть жен, а эти наложницы ему без надобности.

Виктор вспомнил лицо Мамая, лицо человека, измученного борьбой за власть, человека, живущего каждую секунду на пределе, который расслаблялся только с помощью алкоголя и тех зелий, которые наверняка дает ему Темряз, и подумал о том, что Мамаю и жены-то не нужны. И сил на них нет, и страсти его бушуют совсем не рядом с женщинами.

– Мамай зависит от воинов, — шептал Епифаний, — ведь в Орде он никто, хотя и правит ею, вот он все воинам этим и разрешает.

– Неправильно это, — усмехнулся Виктор, — когда так выстраиваются отношения, то воины эти рано или поздно предадут Мамая. Так тысячи раз бывало в истории. Предадут даже не оттого, что испугаются чего-то, а психологически захотят использовать свою власть над сюзереном до конца, до его гибели.

И вот наконец они зашли в небольшую, тесную для пяти человек комнату Темряза. Здесь горели китайские светильники, их было много, и освещение было очень хорошим. Горели в специальных маленьких кувшинах благовония. И Виктор тут же почувствовал запах галлюциногенной травы, к которой сам Темряз привык и, видно, знал, как она действует на всех русских.

Епифания тут же потянуло в блаженный сон, он сел на коврик и стал дремать.

Виктор знал, как сопротивляться этой траве, так же, как и гипнозу, четкие команды, который ум отдавал мозгу, оставляли его трезвым, хотя первые минуты была некая оглушенность.

Темряз и его ученики сели напротив Виктора и с усмешками ждали, когда тот заснет, но тот ввел свой мозг в состояние абсолютной трезвости и мобилизованности. Виктор был бодр, словно человек, вынырнувший из ледяной воды.

Темряз с удивлением смотрел на него. И схватка началась! Хотя со стороны выглядело все чрезвычайно мирно. Спал себе Епифаний, Виктор и Темряз сидели напротив друг друга, рядом с Темрязом были его ученики. И все!

Но Темряз начал атаку. Атакует всегда черный маг, белый маг может бороться только на контратаках. Темряз использовал первый слой человеческой психики, в которой лежали все наши внешние эмоции, прежде всего страхи.

Страх дан и животному, и человеку в качестве защитной реакции, но постепенно в голове каждого человека формируется Империя страхов. Человек начинает накапливать страхи с раннего детства, именно первые страхи маленького человечка формируют его потом в значительной степени.

Реальных случаев, когда человеку страшно, не так уже много бывает за всю жизнь, но человек все время оживляет страхи в своем сознании, все время возвращается к ним, думает о них, главное желание человека — избежать ситуации, когда будет страшно, и он постоянно думает об этом, сам не замечая того. Империя страхов живет, питаясь виртуальными страхами человека.

Первое, что увидел Виктор, — это глаза волка, того самого, который подошел к нему, как только он переместился в эпоху Дмитрия Донского. Волк смотрел на него спокойно, но Империя страха точно осатанела!

Дикий шабаш и вой поднялся там: «Он съест тебя! Он сейчас бросится на тебя, он вонзит свои клыки в твое горло! Все, все, все!!! Гибель неизбежна!»

«Почему же? — иронично отвечал Виктор, его бесстрашная и вечная душа. — Почему же непременно загрызет и кинется? Я же знаю этого волка, я с ним подружился».

«О, о, о!!!» — завыла Империя страха.

И тут же на Виктора обрушился поток его прежних страхов, страхи с воем окружали его, то проносились сквозь его сознание вихрем, то замирали, вылезал один какой-то страх и, победно скалясь, давал Виктору рассмотреть его со всех сторон.

Вот Виктор видел свою рыдающую ночью мать, сердце сжималась его от жалости и ужаса, он был уверен, что с матерью происходит нечто страшное. Что ей угрожает опасность. И как всякий ребенок, связанный до пяти лет с матерью прямой связью, он воспроизводил ее хаотичные, дикие женские страхи, он оживали в нем.

«О, все погибло! О, как я несчастна! Нет никакого просвета, мой мальчик несчастный, он погибает вместе со мной!»

Виктор осязаемо видел свою мать, слышал ее внутренний диалог, слышал ее плач.

Но мать его была жива и здорова, всем обеспечена, она давно изжила свои страсти и боли. Виктор просто осознал это, и вой тут же прекратился.

Но он начался с другой стороны. Мелькнул какой-то убегающий мужчина, прятавший свои глаза, свое лицо.

– Это твой отец! — кричал некий голос. — Он бросает тебя, он не любит тебя, ты не нужен ему. Ты одинок в этом мире! Тебя некому защитить.

– Да, я одинок, — пожимал плечами Виктор, — но разве это плохо? Одиночество — единственный вариант, при котором я свободен. И я сам могу себя защитить, если я не могу этого сделать, это никто не сделает.

Вой стих. Империя страхов, конечно, никуда не ушла. Воздействуя на другие слои психики, черный маг будет всегда усиливать свои атаки с помощью Империи страхов.

Атака началась против самоидентификации Виктора.

«Кто ты? Тебя нет. Есть множество твоих мыслей, которые противоречат друг другу, есть хаос из мыслей и чувств других людей, именно эти мысли и чувства сформировали тебя. Тебя нет, есть мысли и эмоции других. Понимаешь? Тебя нет!»

«А за что эмоции и чувства других людей зацепились бы, если бы меня не было?– усмехался Виктор. — Я есть, есть моя бессмертная душа, в этом все и дело. Поэтому ты и воешь здесь, пытаясь своими эмоциями заменить мои собственные эмоции, пытаясь отравить мою душу. Но моя душа просто смеется над тобой. Это ты никто!»

«Но ты можешь уничтожить сам себя! — переходил черный маг на другой уровень. — Ты можешь быть причиной беды другим людям, а ты же белый маг, тебе этого нельзя, но ты можешь стать причиной бед для себя и других!»

«Могу стать лишь случайно, — пожимал плечами Виктор, — если по отношению к себе, то тут и вопросов нет, каких только я экспериментов не ставил над собой. Если по отношению к другим, то только если эти другие сами вовлекут меня в свой хаос. Я просто не смогу им помочь. Но я не всем могу помочь».

Вой усилился. Атака пошла на визуальном уровне. Возникали всякие порочные видения, если Виктор когда-то что-то думал, что противоречило его личной морали, все это тут в виде всяких видений стало водить вокруг него хороводы.

«А ты думал об этом, ты думал об этом, ты погибший человек!»

«Мысль занимается всегда тем, что ставит виртуальные эксперименты, это ее особенность. Она тренируется так», — издевался Виктор.

И снова черный маг искал подходы, снова крутились вихри, возникал вой, скрежет или паническая тишина.

Как очень умелый фехтовальщик, Виктор отражал все атаки играючи.

И вот тогда черный маг добрался до дна, поднимая с этого дна первобытную память. И снова полезли чудовища зла и насилия!

«Это присуще тебе! — вопил голос.– Это ты и есть настоящий».

«Да, это есть во мне, природа дала мне все это, чтобы, случись какие катаклизмы, попади я на войну или сойдись с таким, как ты, я мог бы выжить, постоять за тебя, победить, чтобы светлое в итоге победило темное!»

Это поединок, который происходил между Виктором и Темрязом, на самом деле происходит постоянно в душе всякого человека. И уж тем более всякая война есть противостояние не с врагом прежде всего, а с самим с собой. К чему ты готов внутренне? У тебя есть страх, как форма защиты, или Империя страха топит тебя в себе, и ты не в силах ей сопротивляться.

То, что есть в отдельной душе человека, все это есть и в коллективной душе народа. Если меняется коллективная душа, то меняется отдельный человек. Поэтому такой поединок показывает сразу, кто победит в войне. Не количество оружия, наличие хорошей армии и полководцев начинает войну, а вот такая борьба внутри душ людей, которая и показывает, кто сильнее.

 Виктор сейчас был не Виктором из Москвы XXI века, а русским человеком, обычным русским человеком второй половины XIV века. Он все ведь понял и почувствовал по Епифанию, по тем русским, которых встречал много. У него с ними была одна душа, душа народа, которая в иные времена крепнет, в иные слабеет. Виктор чувствовал необычайный подъем и отсутствие страхов в этой душе народа.

Очнулись они с Темрязом одновременно. Уже потухли светильники, исчез запах благовоний. Измученный Темряз сидел потный, пустой, обескровленный. Он тоже все понял. И ученики его были измочаленными, ведь они изо всех сил старались помочь учителю.

У Темряза была истерзанная, измученная душа монгольского народа. Великий завоеватель Чингисхан основал огромную империю монголов, которая включала в себя Китай, Дальний Восток и Сибирь, Среднюю Азию, Русь, Иран, Кавказ. Но империя эта с грехом пополам, как единое целое, существовала только при сыновьях Чингисхана, уже при его внуках начались страшные междоусобные войны.

Когда хан, правящий в Монголии, шел войной на монголов, правивших в Китае, за то, что те обкитаились. Когда Золотая Орда насмерть дралась с монголами, захватившими Иран и территорию нынешнего Азербайджана, когда страшные войны стали бушевать среди государств Средней Азии, и сейчас там поднял голову страшный монгол Тимур.

После одной битвы монголов и тюрок Золотой Орды против монголов Ирана и их армии победитель, хан Золотой Орды Берке, сказал с печалью, глядя на поле боя о том, что никто не убил больше монголов, чем сами монголы.

…Итак, очнувшийся Темряз слабым движением руки показал Виктору на дверь, тот обернулся, чтобы разбудить Епифания и увидел, что тот не спит, а светится улыбкой.

Когда они вышли, Епифаний рассказал, что проспал не так долго, только начало битвы, а потом проснулся, увидел, как ученики Темряза помогают учителю, стал помогать Виктору.

 Виктор тут же понял всю легкость своей победы! Он сразу вспомнил ту дополнительную силу, которая возникала в нем, приходила ниоткуда в самый решительный момент и как бы «подпирала» его, не давала не то что упасть (Виктор и так бы не упал), а даже покачнуться.

И вот они шли все теми же коридорами, было утро. Из глаза Епифания текли слезы, он повторял в экстазе, что «мы победим их». И ему все было понятно, не было страха по отношению к Темрязу, не было страха по отношению к монголам.

И словно в доказательство того, что Мамай слаб, видели они везде во дворце бардак, упадок, дикие оргии, видели ползавших пьяных голых мужчин и женщин.

…Когда они выходили из дворца, то увидели спящих пьяных охранников.

Шли по улицам города-ставки Мамая. Было ранее утро. Кругом валялись спящие, опьяневшие от еды люди, валялись кости, все было облевано, как, кстати, было все облевано во дворце. Даже привыкшие к такой еде и питию желудки не выдерживали.

И кровавое солнце поднималось надо всем этим.

Епифаний был возбужден, он не мог просто прийти в Русский дом и заснуть, он все время говорил, жестикулировал и вдруг попросил Виктора научить его перемещаться в пространстве.

Виктор объяснил, что сам он умеет делать, но научить не сможет. Он спрашивал у ламы, который научил его самого, не дает ли лама оружие в его руки. Лама засмеялся и сказал, что воспользоваться этим во вред другим людям невозможно, и вообще это человеку ни к чему, он научил этому Виктору просто потому, что умел это сам, а Виктор ему понравился.

С помощью этой способности даже скрыться от погони невозможно, потому что нужно предельно сосредоточиться, что в условиях, когда за тобой гонятся, очень трудно.

И с гипнозом та же история. Вот как-то это получается, как получилось в случае с монголом: показать можно, но объяснить механику словами невозможно.

Епифаний кивал головой, он понимал, о чем речь. Он видел многих людей с выдающимися способностями, он знал о способностях Сергия Радонежского и был свидетелем чудес, но тот тоже говорил, что не в силах поделиться этими своими знаниями, потому что не может это сформулировать в словах.

– Мы их победим, — шептал Епифаний.

«Мы их уже победили», — думал о том, что предстоит русским, Виктор.

Глава девятая

Снегирь выжил, и весь род был уверен, что сделала это Настя. Атлет выжил, но был он искалечен, не мог уже работать в полную силу, и осенью сыграли свадьбу. Женили шестнадцатилетнего мальчика Ярилу на пятнадцатилетней девочке из другого рода, чтобы скорее прибыло потомство.

Выбор на Ярилу пал по простой причине: он был самый сильный из сыновей Снегиря, он должен был постепенно заменить отца во всем. Но Настя чувствовала, что этот очень добрый юноша не готов к супружеству, зато его младший брат Синева, чернобровый и синеглазый красавец, просто умирал при виде женщин, вожделел их всех подряд. Вот кому следовало бы жену молодую дать, чтобы не мучился.

И вот в октябре прибыли гости дорогие с невестой.

Ох, и пир на весь мир был дан! Настя такого не ожидала. Дело было не в том, что год был удачный и закрома рода ломились от мяса, рыбы, даров леса, меда. А в другом.

Гуляли неделю! И это было что-то! Вот где была психофизическая тренировка наших предков, вот как они отдыхали.

Ели на самом деле умеренно, специально не переедали, но целую неделю пели, плясали. И было это не что иное, как медитация!

Мужчины плясали вприсядку. Часами плясали! Это какая же сила была в ногах! Какую энергию они получали во время этой пляски! Какие прыжки они делали. Странное дело, но более всего это походило на китайский цигун. Настя одно время им увлекалась. Когда человек находился все время или в полуприседе, широко расставив ноги, или сидя же выбрасывал ноги из-под себя, а, приподнимаясь на чуть согнутых в коленях ногах, мужчина вдруг начинал делать плавные движения руками и медленно кружиться, успокаивая сознание.

Во время этих плясок мужчины почти все время были с широко расставленными ногами и приседающими, то какая же потенция потом у них была! Какую энергию получало тело!

После плясок мужчины валились вповалку и тут же засыпали. Все страхи, все мышечные зажимы — все это уходило прочь. Наступало полное и блаженное расслабление. А после сна — трапеза, пение песен.

Это было странное пение для уха Насти, все певшие становились единым целым, она просто это чувствовала. Хоровое пение в принципе делает человека частью целого, но чтобы до такой степени? Настя просто растворялась в этих добрых людях, она чувствовала море любви, она теряла свое «Я», ее «Я» становилось частью их общего «Я». И это было невероятно пьянящим наслаждением!

Вот где было это самое «измененное состояние сознания», за которым так охотились сейчас в Москве, искали его в мудрых философиях и практиках Востока.

А тут просто пение, но какое пение! Особый ритм, особый лад. Это было великое магическое искусство погружения в «тот мир», мир вечной жизни, погружение это было выверено до миллиметра славянскими ведунами, и искусство этого пения передавалось из поколения в поколение.

После пения мужчины плясали, женщины водили хороводы. И это было непростое дело — хоровод. Все опять же длилось часами. Медленное-медленное движение женщин, которые брались за руки и кружились, кружились…

И здесь снова наступало вскоре растворение, здесь звучало тихое пение, здесь шло погружение в иное измерение, туда, где всегда было счастье. Вот так просто наши предки достигали своей нирваны.

Свадьба закончилась. Гости уехали. Осень кружила своими желтыми листьями, а Настя чувствовала, что она совершенно другой человек, что она отдохнула за всю свою прежнюю жизнь, что она обновлена до последней молекулы своего тела. Она была спокойна и наполнена любовью к окружавшим ее людям, к природе, к Руси!

Так прошел целый год … И вот тут случилось нечто…

Как-то днем Настя услышала шум, увидела, как все мужчины с суровыми лицами бросились в помещения и выскакивали уже с оружием, у кого было меч в руках, у кого короткое копье, Отец вышел с огромной секирой, она порхала в его руках, как игрушечная.

Сердце Насти сжалось от нехорошего предчувствия, но страха не было.

Она увидела группу всадников. Главным был огромный, тучный человек, с масляными черными волосами, заплетенными в косички. По глазам его Настя поняла сразу, что он садист, что он трус и невероятно злобен.

Женщины стоявшие вокруг заговорили: Анбал, Анбал.

Настя поняла, что это известный из истории ключник Андрея Боголюбского Анбал. Происхождение Анбала было непонятно, видно, много кровей тут было намешено: и тюркская, и монгольская, греческая возможно, на что указывал его прямой, крючковатый нос.

Анбал стал разговаривать с Отцом, он требовал отдать ему ведунью, Настя поняла, что речь идет о ней, Анбал говорил, что таково повеление князя.

Настя помнила, что о ее чудодейственных способностях много говорили на свадьбе. Видно, слух этот дошел до самого князя, и за ней прислали. Настя вспомнила из книги, прочитанной ею накануне «погружения», что князь Андрей Боголюбский был убит 29 июня, а на дворе было 19 июня, значит, до рокового часа оставалось всего десять дней.

Отец спокойно отвечал Анбалу, что Настя его раба, что не во власти князя требовать что-то.

Это потрясло Настю. Она была уверена, что простые крестьяне общинники, как они числились в исторической литературе при одном приближении распорядителя князя падали ниц и выполняли его волю, а тут князя, с его желаниями, посылают без всяких особых эмоций.

– Да, она твоя раба, — отвечал, скрипя зубами и блестя белками глаз, Анбал и надвигаясь конем на Отца, — но князь просил выкупить ее, если она раба.

Анбал достал вышитый жемчугом кошель и бросил к ногам Отца. Тот насмешливо покачал седой головой:

– Нет.

– Тогда по вечевому суду отнимем, — бесновался Анбал, — она пришлая, она сама прибилась и в рабство тебе не отдалась, где расписка ее?

Тут уж Настя совсем опешила. Выходило, что Древняя Русь была куда более правовым государством, чем РФ, в которой она жила!

Сам князь вынужден будет судиться, чтобы отнять рабу у общины. Вот это да!

Но не все было так просто. Воины за спиной Анбала стали переговариваться о чем-то, их было десять человек, закованные в железо, с длинными копьями, они неспешно стали строиться в ряд.

В ответ Отец поднял руку, и все его сыновья и взрослые внуки стали плечо в плечо и выставили тяжелые короткие копья, с которыми ходили на медведя.

– Князь не хочет распри, — поднял руку Анбал, — князь болен. Ему нужна помощь.

«Очень интересно — подумала Настя, — а ведь этот Анбал по летописи был чуть ли не главным участником убийства Андрея Боголюбского, своего господина».

И тогда она выступила вперед, поклонилась Отцу и сказала, что готова лечить князя.

– Твоя воля, — сказал мрачно Отец. — Но помни, что ты под защитой нашего рода.

– А девка-то умна, — осклабился Анбал.

Он осторожно стал сползать с седла, Настя поняла, что у него большие проблемы с позвоночником. Но в это время весь род окружил ее. Настю целовали, обнимали, женщины плакали, она поцеловала Отцу руку, он ее — в склоненную голову.

Ее посадили боком на круп коня Анбала, и сам он, охая и стеная, вскарабкался в седло.

Настя сидела вся в слезах. Никто и никогда не любил ее так, как эти люди. И ведь не чужие люди! Это ее предки! Может быть, среди них был ее прямой предок, ее прадед. Что же они сейчас такими стали в деревне Таракановка? В сто раз хуже, чем восемьсот лет назад.

…Отряд двинулся в замок князя Боголюбово, ехали через лес, и хотя тропинки были мягкими и не трясло, Анбал стонал и ругался всю дорогу. С позвоночником у него было совсем плохо. Анбал чаще всего поминал половые органы коня и хазар, и в таком сочетании, что Настя краснела.

Своими воплями он надоел и воинам, которые явно не испытывали к нему никакого уважения, один из них сказал, чтобы он не орал так, что у них тоже боль в спине у всех, но они-то терпят.

Причины этой боли были понятны Насте. Всякий наездник рискует повредить позвонки, ибо его подбрасывает в седле. Но если у наездника при этом еще и тяжелый шлем на голове давит на шейные позвонки, если кольчуга в шестнадцать килограммов, если он время от времени скачет во весь опор, держа на вытянутой руке меч, то тут без травм позвоночника обойтись нельзя.

Наконец вопли и ругань Анбала так достали Настю, что она решила помочь ему, она занималась врачеванием одно время, диагностировала позвонки для известного мануальщика, видя руками лучше всякого рентгена, и умела вправлять подвывихи, могла даже помочь при грыжах позвонков.

Она толкнула Анбала в бок и сказала, чтобы он слез с коня, она будет его лечить.

Анбал не переча, с надеждой в глазах, ибо слух о великой силе ведуньи уже разошелся по всему Владимирскому княжеству, сполз с коня. Перед Настей стояла глыба.

Она велела ему снять шлем, кольчугу и лечь животом на землю. Воины с интересом за этим наблюдали. Настя быстро провела рукой по широкой спине Анбала, определила, где у него проблемы, взяла пучок из веток и стала тихо этим пучком «ровнять» позвонки. Когда те пришли в более или менее нужное положение, она залезла босыми ногами на спину Анбала, прошлась осторожно по всему позвонку, а потом пяткой вправила мгновенно больной позвонок, который, щелкнув, встал на место. После чего велела Анбалу перевернуться на спину и полежать какое-то время.

Потом тот осторожно встал, по привычке морщась, и с удивлением почувствовал, что боли нет, что он может спокойно гнуться хоть куда — хоть влево, хоть вправо. Одним прыжком он запрыгнул в седло, конь качнулся под ним, и во все горло Анбал заорал на весь лес:

– Ого-ого-ого!

И опять, но уже добродушно, вспомнил конские половые органы и хазар.

Но тут уж и прочие воины попросили о помощи, и Настя возилась с ними несколько часов.

Вот поэтому они и не попали, как собирались, в замок Боголюбово, и в глубоких сумерках подъехали к городу Владимиру.

Прекрасный Владимир даже в темноте белел своими башнями. Они подъехали к Золотым воротам. Ворота давно были закрыты, высоко вверху стояли воины с факелами в руках. Они узнали Анбала и воинов князя, но, ругаясь, сказали, что ворота открывать не будут. Пусть Анбал привяжет своих коней у ворот, а сам идет через потайную калитку.

 Воины пошли вдоль высокой насыпной стены, долго искали потайную калитку, пока ее настежь не открыл стражник с факелом в руке, потом они спина в спину шли долго по подземному ходу, нагнувшись, и оказались на улицах города. Тот же стражник повел их на постоялый двор.

Настя была потрясена. У нее было такое ощущение, что была внутри огромного дома, ибо везде были мостовые из досок, прилаженные так, что казались полом.

Какие же чистюли были наши предки в Древней Руси! Порядок идеальный, ни сора, ни куч мусора, даже на улицах чистота.

Они вошли в большое каменное помещение — гостевой двор, он был освещен многими смоляными факелами, которые трещали и сыпали искрами на каменный пол. Несмотря на поздний час, двор был полон людьми, все сидели за широкими столами на широких же скамьях.

Одеты люди были в дорогие ткани самых ярких расцветок, слуги подавали кушанья и разносили в глиняных чашах свежее пиво, кое-где на столах стояли кувшины с заморским вином.

Анбала и его воинов встретили равнодушно, но без вражды. Тут Настя поняла, что не ела с самого утра, и в животе у нее стало нехорошо. Анбал и воины относились к ней боязливо, но подчеркнуто уважительно, с благодарностью за поправленные спины.

Они заняли отдельную лавку, и почти тут же им с огня принесли запеченное в горшочках мясо, куски вареной рыбы, вареную репу и колбасу. Самую настоящую колбасу!

Настя решила попробовать, какова она была в двенадцатом веке. Один из воинов отрезал ей здоровенный кусок и положил на ломоть хлеба. Ну и вкусна оказалась колбаса!

А за столами между тем владимирцы кляли князя, называя упырем, сосущим из них кровь. А ведь по их одеждам и раскормленным лицам не скажешь, что они плохо жили.

Суть их претензий сводилась к тому, что князь все время пытался разогнать вечевое правление и править самому, не спрашивая их, что он повысил налоги непомерно, ибо вел строительство из камня, платил огромные деньги иноземным архитекторам.

На Анбала, как на человека князя косились, но с ухмылкой. Воины за столом опустили глаза и ели молча, видно, и у них к Боголюбскому был счет.

И тут в помещение вошла женщина. И какая женщина! Красавица, вся в бархате и золоте, руки все в перстнях, на шее и плечах ожерелья из жемчуга, золотых монет, в ушах горели алмазы, но фантастически были красивы черные глаза ее! Прямая спина, высокая грудь!

– Улита Степановна, дочь боярина Степана Ивановича Кучки — зашептали кругом.

Вот она, главная заговорщица! Не глядя ни на кого, неся свою королевскую красоту, Улита Степановна с сопровождающими нырнула в низкую дверь и исчезла за нею.

За столом воины наконец разговорились, говорили они примерно то же самое, что не очень воспитанные мужики современные при виде недоступной им красивой женщины из высшего света.

Самый молодой высказался очень прямо:

– А хорошо бы Владимир приступом взять, и Кучковну в кровать! А то зазналась.

– Молчи, Улита Степановна нам мать родная, — сказал неожиданно Анбал, — денежек дает, а то у князя с голодухи померли бы.

– Да больно красивая кормилица, — не унимался молодой под одобрительное ржание воинов.

«Какие же мужики скоты», — в тысячу первый раз подумала Настя, но между тем понимая, что именно Улита Степановна и есть глава заговора против Боголюбского. Ибо князь убил ее отца, знатного боярина Кучку, владевшего огромным богатством и имевшим свое войско.

Потом пошли спать. Наверху были деревянные палаты, в которых и жили гости. Все расположились на лавках. Воины раздевались донага и тут же засыпали.

Настю в качестве женщины никто не воспринимал, ибо ведунья страшна, и была она этим защищена.

Она еще какое-то время не спала. Пристроилась к стенке, слушала шум, который шел снизу, ей безумно стало интересно, что сейчас делает Улита Степановна.

И она в сознании своем тут же выстроила такое волшебное зеркало; она всегда так поступала, когда клиент приходил к ней, и нужно было что-то узнать в режиме реального времени.

Она увидела комнату, в которой пол был обит белым роскошным войлоком, походившим на шкуру белого медведя, где были резные кресла, где вокруг Улиты Степановны стояли ее братья, как она поняла из разговора.

Они говорили, что знают обо всем, что творится в замке Боголюбово, что Анбал и другие слуги перекуплены, что ждать больше нечего, что князь должен ответить за кровь их отца.

«Что же мне-то делать?» — подумала Настя — ведь не случайно судьба ее занесла сюда именно в этот момент.

Ее разбудили рано утром, когда на улице было еще темно. Попив только воды, воины двинулись к Золотым воротам, те уже открывали, ибо перед ними уже собралась толпа из купцов, местных торговцев и окрестных общинников, которые пришли за покупками в город.

Хмурые воины отвязали своих коней, и они двинулись в путь. И вот стена из деревьев кончилась, бесконечный, наполненный утренней радостью лес, живой и прекрасный, вдруг остался за спиной.

Всадники стояли на холме, ибо тут же был обрыв, и был хорошо виден вдали прекрасный замок. Он словно парил над туманом, который жался к самой      земле.

Замок этот делали западные инженеры, и был он редкостью на Руси. Ибо владения князей обычно укреплялись не так. А здесь четыре высокие башни, неприступные стены, ров, заполненный водой, и навесной мост.

Когда подъехали ближе, то Насте замок показался еще более красивым — из белого камня, весь гордо парящий, не похожий ни на русские постройки, ни на средневековые замки Европы, он был один в своем роде.

Мост быстро опустили, они въехали внутрь, Анбал пошел куда-то по своим делам со скучающим лицом, а к Насте подскочил мальчик лет пятнадцати, стриженый, смешной, с курносым носом и удивленно вытаращенными глазами.

– Ой, — сказал мальчик, — ты ведунья страшной силы, я знаю, такой вот страшной силы! — И он широко развел руки и еще больше вытаращил глаза.

Настя против своей воли засмеялась, после угрюмых воинов она была рада этому мальчишке и спросила, как его зовут.

– Служка, — ответил тот.

Смышленым взглядом он уловил недоумение Насти и добавил, что все зовут его Служка, что было у него другое имя, данное отцом, но его уже никто и не помнит. И что нужно идти, ждет их Кузьмища Киянин.

По тому, как он выговорил это имя, Настя поняла, что это и есть самый главный человек в замке.

Внутри замка был каменный красивый терем князя, который соединялся с еще более красивым храмом переходом-галереей. Вокруг были деревянные жилые пристройки, они словно кружева окружали каменные строения.

По очень широкой добротной лестнице вслед за Служкой Настя поднялась в одну из таких пристроек. Это была очень большая комната почти круглой формы, окна здесь в виде трех-, четырехугольников, были шестиугольные окна и окна в виде пятиконечных звезд.

Настя сразу сообразила, что живет здесь маг. Этого Кузьмищу Киянина она представляла себе огромным мужчиной, который был еще больше Анбала.

Но посреди комнаты в золотого цвета шелковой рубашке за круглым столом сидел сухенький, узенький в плечах мужчина с очень умным и проницательным взглядом.

Не вставая со своего резного кресла, Киянин цепко смотрел в глаза Насте, гипнотизируя ее. Она провела перед лицом рукой, точно смахнула гипноз.

Лицо у Киянина было бледное, щеки впалые, сразу было видно, что человек привык к долгим голоданиям, постам.

– Скажи мне, — не здороваясь, начал он, — какие болезни есть у меня.

– Желудок не в порядке, плохой сон, тревожные мысли… и падал ты год назад с большой высоты.

– Все верно, — тихо подтвердил Киянин,– год назад изверги меня с терема скинули, судьба спасла, головой в небольшой стожок сена я угодил. Я один человек тут верный князю.

И после паузы почти трагично добавил:

– Ну что же, пойдем к князю, только не пугайся… Хотя… не запугаешь тебя ничем.

Настя сжалась внутренне, подумала, что она всего лишь слабая женщина, и не более того. Но промолчала, конечно.

Они вошли в огромный зал, убранный с невиданной Настей роскошью. Это был тот самый стиль Древней Руси, который никогда и нигде больше не повторялся. Он соединил в себе склонность строить высокие помещения с византийской мозаикой, мраморными полами и креслами красного дерева.

И вот в этом огромном зале на ложе из мрамора лежал в сильную жару маленький человек, накрывшись лисьей шубой, и дрожал всем телом. Это и был Андрей Боголюбский, великий воин, великий строитель и созидатель.

Вокруг его ложа были расставлены разные глиняные емкости, в которых было вино. Вино это было выпито князем, и лежал он в тяжелом опьянении. Еще Настя увидела курительную траву, чашу с какой-то настойкой; она понюхала содержимое чаши, вязкую темную жижу и поняла, что это опиум. Курительная трава была коноплей.

Настя скинула шубу с князя и была потрясена в который раз тем, какие же здоровые мужики водились тогда на Руси. Ростом князь был невелик, но невероятно широк в плечах, у него бугрились мышцы плеч, а мышцы правой руки были намного толще, чем на левой, и развиты так, словно тысячи тонких веревок были переплетены.

Видимо, махание с детства и всю жизнь с утра до вечера всякими железяками вроде мечей, булав, секир и прочего и давали такую невероятно развитую мускулатуру.

Настя с трудом перевернула тяжелого князя на спину, Киянин помогал ей. Князь застонал, он смотрел стеклянными глазами и не видел ничего, весь он был во мраке.

Настя взялась за диагностику, но все было понятно за пять минут. Огромное количество ран покрывало тело князя. Настя сразу же нашла две в районе позвоночника, которые давали постоянную страшную боль; к тому же князь в свое время получил удар острым предметом по голове, череп был почти разрублен, и эта рана давала давящую постоянную боль.

Вот он и лечился от боли. Настя брезгливо посмотрела на вино, опиум и траву.

– А кто его врач? — спросила она сквозь зубы.

– Грек лечит, венецианец лечит… Повесить их?

– Да нет, зачем же, — горько сказала Настя, — они обычные врачи, что с них взять. Обычные врачи во все времена такие. А вино они ему тоже прописали?

– Грек выписывает специальное вино из Византии, а мазь эту и траву ему еще один врач прописал, из половцев, но тот сам сбежал недавно.

– Понятно, — сказала Настя. — Тут самое главное вот что… есть хоть один человек, которого князь послушал бы?

– Ненадолго может послушать меня, — сказал Киянин.

– А нам надолго и не надо. Твое дело, что ты скажешь, когда князь проснется, но он должен меня выслушать.

– Для того я за тобой и послал, — оживился Киянин, — но уж лучше бы как-то без князя, травами какими его успокоить и вылечить, костями зверей или золотом. Не в себе он, норов бешенный, криком кричит, ревет как зверь, страшен бывает, — тихо добавил мужчина и передернул от ужаса плечами, видно, вспомнив свои страхи.

Картина для Насти становилась ясной. Князь был неадекватен. Но именно он, а никто другой был властью на этой земле, и такая неадекватная власть не могла не вызвать к себе ненависть, все еще помнили прежнего Боголюбского, умного, злого и беспощадного. Но на его месте был уже другой, убитый болью, отравленный наркотиками и вином.

– Баня у вас есть?

– Есть разные бани, — подбоченясь, сказал Киянин, — есть византийские бани, есть как в Китае.

– Простая русская нужна, чтобы много пару было. Камни раскаленные, на них воду льют, пар бьет.

– Нет, — презрительно сказал Киянин, — мужицкой бани у нас нету.

– Так сделайте немедленно, чтобы, когда князь проснется, была.

– Понял, — кивнул Киянин, — будет.

…И вот Боголюбский проснулся. И снова вспомнил про свою боль. Гримаса ужаса и отвращения поползла по его лицу, он потянулся к вину, но вина не было. Вместо этого он увидел сквозь пелену Киянина и необычную, тонкую, красивую женщину.

– Кто это? — прохрипел князь.

– Знахарка, — ответил Киянин.

Сейчас воли у князя не было совсем, не было сил, но примерно через полчаса-час бесы вселялись в него, и без вина он становился страшен; выпив вина и поспав, впрочем, он тоже становился страшен. Отдавал всякие распоряжения о казнях и расправах, Киянин кивал головой, шел распоряжаться для вида, но князь впадал в забытье и забывал, к счастью для всех, о своих распоряжениях.

– Знахарка боль уберет.

– Ну пусть убирает, — прохрипел князь, хотя ему хотелось кричать.

И тут же по его телу стали порхать руки женщины, почти невесомые, почти как пух. Она гладила его плечи, руки вспорхнули на его голову, руки порхали по его спине, бедрам, ногам, руки колдовали над правой рукой, и пучки тугих мускулов распускались.

Князю становилось легче, он стал доверять этим рукам.

– Князь, — услышал он глубокий голос, — а теперь смотри мне в глаза.

Боголюбский сел на своем ложе, стал смотреть в темные, бездонные глаза и успокаивался. Все время, сколько он себя помнил, в нем жила боль, а тут под гипнозом глаз Насти боль проходила.

Настя приказала князю спать, он заснул, потом проснулся и снова увидел бездонные глаза.

– А сейчас, князь, мы идем в баню, — приказали глаза.

И он пошел в баню, которую отстроили за два часа, принесли круглые камни, развели адский огнь, нагрели камни, накалили. Князя уложили на полок, плесканули воды, и пар с ароматом леса ударил в потолок бани, князь застонал от страшного жара.

– Ты же воин, князь, ты же выдержишь все, — говорил нежный голос Насти, — ты же будешь терпеть сколько надо.

А из страшного жара князя — на зеленую траву, тут Киянин водой поливает. Только в себя князь придет, снова его на полок, снова пар жуткий бьет в потолок, снова под руки вытаскивают его, поливают водой. И так весь день с перерывами.

На ночь Настя погрузила князя в глубокий сон гипнозом. Сидят они с Киянином, пьют медовый напиток, орешки щелкают, в меду сваренные.

– Как бы не помер князь, — говорит Киянин.

– Да, ничего, выдержит, — уверенно говорит Настя, — он молодой.

– Какой молодой, — изумился Киянин, — ему уже шестьдесят пять лет.

Настя рот от удивления раскрыла. Этот человек, состоявший из одних мышц, в ее восприятии был тридцатилетним, несмотря на морщинистое лицо.

– Выдержит, — сказала она, — сердце еще здоровое, сосуды тоже.

 – Не выдержит— нам с тобой край, — сказал Киянин.

– Но ведь ты же его любишь, — прищурилась Настя.

Она читала про рабскую любовь в повести Пушкина «Капитанская дочка» слуги к господину, она еще много где читала о такой преданности, Фирс у Чехова был таким. Но она не понимала, что это действительно любовь. Любовь не бывает рабской. Киянин любил князя вопреки всему, был верен ему. И в этом чувстве не было ничего рационального. Рационально было бы предать князя, как сделали все воины Боголюбского и слуги.

И на второй день повторилось то же самое — ад бани, холодная вода весь день.

И стал организм князя выделять весь яд, накопленный за годы. Каждый новый заход в баню давал ему страшное облегчение, уже не пот шел из него, а один яд, от которого железный его организм, благодарный за помощь, стал неистово быстро избавляться.

И на третьи сутки повторилось то же самое, и ни грамма еды не получал князь, только ключевая вода, которую пил он многими литрами жадно, как пьют целительно лекарство, а это и было лекарство, вода входила в организм и выходила с ядом, очищая мозг, давая ему право на жизнь.

…Боголюбский очнулся вечером. Он был чисто вымыт изнутри, боль его не мучила, не было потребности в вине и опиумном пойле, была тишина ночи. Была пустота в душе. Он очнулся окончательно и встретился с бездонным взглядом этой странной женщины, которая сидела напротив него.

Глава десятая

Вячеслав оказался не в самом древнем Новгороде, а в его пригородных поселениях. Прямо над ним нависали стены великого города, виднелись в прозрачной ночи под луной боевые башни, а он стоял посредине чьего-то садового участка, как сам, усмехнувшись, определил это место.

И в самом деле, бревенчатый сруб, как у его бабушки в деревне, такой же крытый двор; единственное существенное отличие, что жилое строение было на сваях, вокруг забор, местами из заостренных бревен, сейчас у нас используют изгороди из металла, но изгороди эти так же заострены от злых людей.

В общем, все то же самое было в Новгороде при Александре Невском. Вячеслав наполнился умиротворением, но сделал это рано. Посреди двора спал огромный пес, который проснулся, учуял или услышал чужого человека и, рыча, двинулся к Вячеславу.

Это была огромная собака, крупнее даже современного кавказца. А вот то, что было дальше, Скобянников запомнил плохо, ибо начался бой не на жизнь, а на смерть. Вместо того чтобы залаять, этот волкодав просто прыгнул, дабы сбить человека с ног. Вячеслав всю свою жизнь занимался единоборствами, но он только в последний миг почуял этот прыжок и встретил пса руками, с ужасным трудом оттолкнул мощного зверя, так тяжел и силен тот был, да еще его массу увеличила скорость прыжка. Только специально натренированные на большой вес сухожилия рук Вячеслава выдержали этот удар.

Пес молча, без лая, что было страшнее всего, стал обходить его сзади. Вячеслав понял его намерения, пес просто хотел его загрызть, как курицу, без лишнего шума, поэтому хозяев он лаем не звал.

Реакция и быстрота движений у собак намного превосходит реакцию человека, и Скобянников, вспомнил свою спасительную методику, весь расслабился, он понимал, что последует второй бросок пса, и приготовился. Точнее, не мозг его понимал, а подсознание бойца, ибо действовал он совершенно на автомате.

И бросок последовал! Сжав в комок свои восемьдесят килограммов мышц, пес бросился, чтобы грудью сбить человека, а потом вцепиться ему в горло. Расслабленный, как воск, Вячеслав в последнее мгновение нагнулся. Он почувствовал тело пса на свой спине и распрямился, как пружина, пес соскользнул с него и упал хребтом на землю, по-щенячьи взвизгнув при этом.

И от этого взвизгивания Вячеслав окончательно пришел в себя. Он понял, что ему совершенно ни к чему эта драка с собакой, в которой один из них должен был неизбежно погибнуть.

Он начал делать руками гипнотически медленные движения, пес следил за его руками, тяжело дыша, видно был он уже не молодым (тем страшнее, ибо опытнее), но в какой-то момент жажда крови превозмогла гипноз, и пес медленно двинулся на Вячеслава, чтобы совершить свой следующий прыжок.

Скобянников успел встать спиной к срубу, уже зная, каким будет этот прыжок, он повернулся к псу плечом, спрятав голову, и когда тот врезался в человека, опиравшийся на стену Скобянников, не только легко устоял, но и схватил пса за горло. Но удержать его не смог, густая шерсть надежно защищала шею, Вячеслав какое-то время удерживал его за эту шерсть, но пес в воздухе сделал несколько рывков и выскользнул из рук человека.

И тут же без паузы последовал следующий прыжок, но и Скобянников уже хорошо чувствовал своего противника, он снова подставил плечо, снова схватил за горло огромную собаку, но не стал удерживать, а в ту же секунду, используя инерцию прыжка, ударил пса, что было силы о сруб. Удар был таким неожиданным и тяжелым, что пес был оглушен на несколько секунд.

Скобянников кинулся на него, и попытался добраться до его горла, но пес пришел в себяи начал бешено крутиться и кусать, лязгая своей страшной пастью. Один такой укус, и Скобянников лишился бы половины лица. Он отпустил пса и отступил к стене.

Тот тоже не спешил со своими прыжками, он встал напротив Скобянникова и, как тому показалось, с уважением глядел на него, раздумывая, как все-таки загрызть этого наглеца.

Вячеслав боковым зрением уже приглядел место в заборе, через которое мог перебросить свое тело на соседний участок. И вот новый, почти ленивый разведывательный прыжок, пес его сделал для проформы, это был настолько ленивый прыжок, что Скобянников среагировал на него встречным ударом ноги, удар был очень удачным, попал в середину груди пса, и тот с визгом рухнул на землю.

В эту же секунду Скобянников двумя скачками долетел до забора, схватился за столб, легко подтянул свое тело (оно показалось ему пушинкой) и птицей перелетел на соседний участок, услышав короткий, но бешеный лай огорченного его бегством пса. В этом лае как бы звучало «Куда же ты, я еще не наигрался?»

«Хватит, старичок, поиграли»– усмехнулся Скобянников.

Но не успел он начать думать о том, что Великий Новгород принял его весьма негостеприимно, как услышал громкий смех, распрямившись, с изумлением увидел совершенно нагую женщину, которая медленно шла к нему и хохотала.

Она подошла вплотную, прекрасная в свете луны: широкие в меру плечи, большие, но изумительного рисунка груди, торчавшие чуть в стороны своими сосками, тугой, классически впалый живот, покатые бедра, сильные ноги…

И глаза, глаза… Хохочущие, безумством полные…

Женщина стала гладить Скобянникова по щекам и что-то говорить ему. И буквально через несколько фраз он стал понимать ее! Да, язык был более мягкий, чем современный русский, встречались незнакомые слова. Но когда-то Вячеславу рассказывали, что понимающий хотя бы треть иероглифов в китайском языке всегда поймет весь текст. Так и здесь, понимавший треть легко понимал и весь смысл. Этот язык был куда более понятным русскому человеку, чем современный украинский, например.

– Мой витязь, мой князь, — смеялась женщина, — ты храбр, я все видела, ты очень храбрый, жаль, что ты не убил эту соседскую тварь, она мне так надоела!

И после паузы, с некоторой печалью:

– Ты храбр, а мой Антипа нет, ты силен, а он слаб, ты лучше всех!

То собака, то голая женщина, которая уже взяла его за руку и вела в дом! Скобянников был совершенно ошеломлен. Но спросил:

– Как тебя зовут? Почему ты голая?

И эта древненовгородская Венера его тоже прекрасно поняла.

– Ты владимирский? — спросила она.

Потом объяснила несколько удивленно (неужели непонятно?), почему она голая.

– Я писала. Я вышла пописать, а тут ваш бой! Отец меня звал Любавой, а соседи злые и Антипа зовут меня Забавой. Как тебе лучше?

– Я не знаю, — в полном изумлении сказал Скобянников, понимая, что дама ведет его на широкую лавку, покрытую толстым сукном, на которой она, видимо, спала до того, как вышла на улицу.

Любава-Забава тонко почувствовала его колебания, она взяла нежно его лицо в свои руки и стала осторожно целовать, прижавшись сначала легко к нему одной грудью. Поцелуи древненовгородской женщины были такими же, как поцелуи современной женщиной, но вот никакого внутреннего напряжения от нее не шло.

То, что она делала, не было для нее предосудительным даже подсознательно, это было очень естественно. Целуя его, она подобралась к губам, и ее губы очень умело стали целовать его губы, ее язык осторожно стал искать его язык.

«Ни фига себе!» — успел подумать Скобянников, а потом уже просто без всяких мыслей, захваченный то одной чувственной горячей волной, то другой, он служил женщине, ибо, видя его растерянность, она взяла роль ведущей на себя.

Почему так легко с ней было?

Для нее не существовало стыда, стыд еще не был привит женщинам, для этого будут трудиться следующие восемьсот лет. Она был дитя природы, как выразились бы поэты девятнадцатого века, которые что-то подобное или отблески подобного наблюдали в крестьянках. Ибо крестьянский мир до своей кончины в двадцатом веке хранил в себе много языческого.

Это дитя природы, эта женщина оказалась безумно страстной, в любви было использовано все. Она не читала Камасутру, но, видно, ее бабки и прабабки из глубины древности несли в себе эту абсолютную свободу в сексе и передали ей. Она отдавала себя так же легко и весело, как легко и весело дети играют в песочнице с игрушками.

Иногда она спрашивала: хорошо ли ему? Так ли она все делает? Что он хочет?

Скобянников только шептал в ответ, что все хорошо.

В голосе ее были те музыкальные интонации, которые звучат у наших женщин только на пике любви к мужчине, когда они действительно любят.

И нежность! Море, океан нежности, исторгавшейся из ее души. Откуда? Почему? За что это именно ему?

Тогдашние женщины не отделяли секс от любви? Видимо, отчасти так, потому как все естественно было для Любавы-Забавы.

– Я заколдую тебя, ты будешь вечно мой, — шептала она и внимательно смотрела в его глаза. — Боишься?

Получалось, то, что она делала, было для нее еще и магией? Может быть, это была какая-то тайная языческая жрица, которая вот так вольготно чувствовала себя на новгородской земле.

– Нет, — тихо она смеялась все с теми же музыкальными интонациями, которые пробуждали в Вячеславе все новые потоки силы, — нет, ты храбр, ты меня не боишься.

Это действительно была магия.

Всю свою взрослую жизнь Скобянников интересовался самореализацией, он никогда не был по-настоящему влюблен ни в одну свою знакомую женщину. Женская любовь и отношения с женщиной казались ему вторичными, неинтересными на фоне тех вещей, которыми он занимался. Женщины в его жизни были просто потому, что без них никак не обойтись.

А вот здесь он почувствовал тот обмен энергиями, о котором писали древние философы даосы. Он физически чувствовал, как энергия женщины во время близости входила в него, он чувствовал движения этой энергии, она его оздоравливала, наполняла и освежала его мозг, потом шла в сердце и наполняла его, двигалась вниз.

И он чувствовал, как его мужская энергия уходит, словно в энергетическую воронку, в женщину, как она «пьет» его энергию, как водит по своему телу, очищая и усиливая всю себя. И потом возвращает ему свою усиленную энергию, он берет ее и движет через себя.

Это был не секс, конечно, это была алхимия любви, о которой столько писали в древности. О которой теоретически было известно всем, кто как-то соприкасался с тантрической йогой или цигуном, но знали теоретически, а здесь женщина брала и делала это!

И вот они лежат на широкой лавке, оба не спят, он наполнен энергией настолько, что испытывает эйфорию, которую ни с чем не может сравнить в своей жизни. Он уже не просто человек — кости и мясо, он — энергетическое существо. Он за пределами грубой материи. Он чувствует это!

И тут запели петухи, сначала один, потом второй, третий.

Какое же это было победное пение! И Вячеславу впервые в жизни стало понятно, откуда это звонкое пение, эта невероятная храбрость и сила, живущая в петухах. Петух всю свою жизнь каждый день оплодотворял много кур, сколько биологической силы в него было заложено природой! Вот потому петухи так бодры, оптимистичны, потому так звонко звучат их голоса.

– У тебя со всеми мужчинами бывает так? — спросил Вячеслав.

Любава-Забава даже не стала уточнять, о чем он спрашивает.

– Нет, — ответила она, — с мужем не так, с тобой так.

И тут она стала объяснять то, что, по ее словам, ей объясняла ее бабушка, что мужчина и женщина — эта половинки одного сосуда. Но нужно подходить друг другу.

Засыпал Скобянников в блаженстве полном, освобожденный от земного притяжения, исцеленный от всех тайных болей и печалей, которые в нем жили, о которых он не помнил или не знал никогда, но они жили в подсознании и мешали жить ему, и вот сейчас он был освобожден от этого.

…Проснулся он от громкого шума, крика… В дом рвался какой-то мужчина. Надев длинную рубаху, которую ему сшили в киномастерской по пошиву одежды, Скобянников выбежал на крыльцо. Там стояла Любава-Забава и не пускала в дом здоровенного приземистого мужика.

Тот, увидев Вячеслава, который ему дружелюбно улыбался, тотчас бросился на него. Сонный Скобянников едва увернулся от здоровенного кулака.

Да что же это такое? Что это за город такой? То собака ночью, то мужик утром.

Второй сильный удар мужик ловко направил в солнечное сплетение, видно, был знатный кулачный боец, удар был совершенно безжалостный.

Скобянников поставил блок, кулак прошел в сторону, захватив руку мужика, Вячеслав в ту же секунду отпустил ее, а мужик в это же время дернул руку на себя со всей силой и упал навзничь.

– Это муж? — успел спросить он стоявшую невозмутимо Любаву-Забаву.

– Нет, — отрицательно качнула она головой.

Мужик вскочил, свирепо блестя глазами, он снова пошел на Скобянникова. Тот ушел вбок от удара, схватил мужика за густые волосы, развернул одним движением к себе спиной, ударил легко под колени. Мужик сразу сел.

Вячеслав отпустил его волосы (в руках остался изрядный клок) и отошел в сторону.

Мужик встал. На этот раз он не спешил бросаться на противника, взгляд его скользнул по земле, там лежала здоровенная оглобля.

– Ну, — сказала Любава-Забава.

Она сказала так презрительно, давая понять, что мужик падет в ее глазах, если возьмет дубину в руки.

Яростно взглянув на Вячеслава, мужик вышел со двора.

– Это любовник твой? — спросил Скобянников.

Женщина неопределенно пожала плечами, типа того — ну разве есть тут о чем говорить? Его выгнала, ты остался.

Потом они ели, потом была долгая возня по хозяйству, но к вечеру они снова любили друг друга. Хотя Любава-Забава сказала, что нужно ждать звезд, но у них все получилось и до звезд, и под звездами, и утром, когда поднималось солнце, тоже все получилось.

«Это что же, — думал Скобянников, — нужно было прожить жизнь, попасть в Древний Новгород, чтобы понять, что такое женщина?»

А еще они много разговаривали. Любава-Забава сообщала ему городские новости, говорила, что князь Александр гордый очень, что по улицам города он едет вот так…

Тут она подбоченилась и высокомерно стала смотреть по сторонам, делая движение, точно качалась в седле. Было смешно.

Она рассказывала, что бояре новгородские стыд потеряли, все к себе деньги гребут, думают, что только они сильные люди, а все прочие так себе, и что она с этим не согласна!

И что на их краю хитрый Сильвестр меньше других денег в казну сдает, а сам канаву для стока как следует вырыть не может.

– Ты мне лучше скажи, — перебивал ее Вячеслав, — а в городе все женщины, как ты, любить умеют?

– Нет, — покачала она головой, — я одна!

Потом засмеялась, сказала, что некоторые умеют, но имен она не назовет.

– Что же, весь город вас знает? — изумился Вячеслав.

– Я по глазам их узнаю, — ответила тихо женщина, — встречаются еще такие, как я. Но я лучше. Или нет?

– Ты самая лучшая! — искренне ответил Вячеслав.

Он и в самом деле был переполнен счастьем, любовью, радостью жизни.

Он любовался на Любаву, он радовался ее словам, ее интонациям. Он был влюблен уже в ее походку, которую в пору юности в их дворе назвали бы «блядской», и даже в ее манеру досадливо щелкать языком, если у нее что-то не так получалось.

– А что же муж? — спрашивал он.

– Антипа? — спросила женщина, прищурила глаза, размышляя, рассказывать или нет, потом стала рассказывать.

Все дело заключалось в том, что она любила одного дружинника из дружины Александра, она вообще обожает воинов, хотя они «слабы на голову», как понял Вячеслав, «с приветом». А отец Любавы, богатый купец, крутой нравом, любил свою дочь. И вот из-за ревности отцовской отказался отдавать ее за красавца. Из-за ревности, чтобы ей было хуже, подыскал совершенно никчемного Антипу.

Она стала мстить Антипе за то, что не любит его, он стал надолго уезжать из города, берет у ее отца товары и везет их продавать по всей Руси.

– Почему Антипа, а не Антип? — удивился Вячеслав.

– Антип — имя, Антипа прозвище, — объяснила Любава-Забава, — бабьего в нем много, слабый он.

– А тот на меня драться бросался — любовник твой?

В ответ молчание и выразительная игра глазами.

– Антипа тебя любит.

– Любит, — скромно, тихо сказал она, но явно с внутренним удовлетворением.

– Он любит, а ты его мучаешь?

– Не моя вина, а отца, — упрямо сжав губы, сказала женщина.

– А меня любишь?

– Только тебя! — быстро ответила женщина. — Сколько ни обманывай меня, сколько ни ври, а я вижу, что ты воин, ты похож на того, кого я любила, а он сгинул где-то, ушел к другому князю служить.

– А разве князь Александр Невский плох?

Она стала говорить о князе, говорила, что он молод, но очень мудр, хитер, силен духом. Что он давит свободолюбивых новгородцев, но терпят его вовсе не за его военную удачливость, а за то, что за ним силы нет никакой. Раньше вся сила была у его отца великого князя Владимирского, после того, как тот погиб в Орде, военная сила перешла к его брату Андрею, красавцу писаному, Любава-Забава видела его один раз.

А раз силы за ним нет, то и Новгород под себя он подмять не сможет!

И еще Александр выгоден тем, что завел дружбу в Орде проклятой, хотя пока никто не знает, чем это все закончится, и так уже поборы были страшные, говорят, что татары еще большей данью обложат.

– А кто же виноват, что так получилось у нас? — горестно спросил Вячеслав.

– Князья-псы виноваты, — яростно сказала женщина, и сжала кулаки.

Стала объяснять, что до татар князья зависели от «мира и земли», то есть, как понял Вячеслав, зависели от городского самоуправления и от сельских общин, что все было по договору. А сейчас все разрушилось, военная сила у них, и каждый князь хочет сделать из городов и земель свои вотчины, чтобы править там безраздельно. И татары им союзники, не князья плачут, а земля русская плачет.

По той ясности, с которой женщина говорила о политических делах, можно было понять, что Новгород был весь политизирован, что все граждане участвовали в делах управления и город свой, свою землю рассматривали в своем владении. Та же Любава-Забава говорила о Новгороде, как о чем-то ей лично принадлежащем.

В делах хозяйственных, в любви и разговорах прошли две недели. Вячеслав прихватил с собой мешочек серебра. У него был знакомый, у которого была небольшая фирма, они занимались утилизацией всякого электронного барахла, выплавляли оттуда драгоценные металлы. И он дешево продал ему кучу серебряной рухляди, которую по просьбе Вячеслава переплавил в небольшие слитки.

Вячеслав повесил этот мешочек с серебром себе на шею, как это делали всегда на Руси. И он решил, что нахлебником не будет жить. Хотя Любава-Забава от него ничего не требовала, он достал мешочек и предложил ей взять столько, сколько она хочет за год его жизни у нее.

Увидев слитки, женщина покачала, довольная, головой. Сказала, что еще не видела таких по виду денег, что все серебро новенькое, не затемненное временем, чтобы Вячеслав был осторожен, к такому серебру здесь не привыкли, пусть говорит, что во Владимир татары такое привозят.

Она взяла слиток и сказала, что этого хватит на год жизни у нее. Тогда Вячеслав стал интересоваться ценами, выяснил, что в городе вовсю развит кредит и что некоторым торговцем можно заплатить за год вперед, и они будут весь год снабжать мясом, рыбой и прочим. В финансовом отношении Древний Новгород оказался более передовым, чем современная Россия.

– А может быть так, что я за год заплачу, а мне не будет ничего? — спросил Вячеслав.

– Это в вашем Владимире, так бывает, — надменно сказала Любава-Забава.

Выяснилось, что при форс-мажоре, если поставщик разорится, уедет из города или еще с ним что случится, его обязательства возьмут поставщики из его «торгового ряда», и заказчик убытка не потерпит никакого.

– Город у нас большой, — сказала женщина, — но у нас тут все друг друга знают, никто не шалит особо.

Так жил в психологическом довольстве и любовной страсти Вячеслав два месяца. И размышлял над тем, что женщины божественны, что это он сам виноват в том, что не смог найти женщину по себе; или предназначенная ему женщина осталась в Древнем Новгороде?

Он влюблялся все больше и больше в Любаву-Забаву. Вся психика его, все его существо перестраивалось, он подстраивался под женщину и чувствовал, как она подстраивается под него. Мощная энергетическая подпитка, которая возникала у них во время близости, делала их связанными, зависимыми друг от друга.

Женщина все чаще и чаще говорила, как она его любит. Сначала это было только во время близости, потом она задумчиво стала говорить это и днем, размышляя, почему полюбила его? Потому что он похож на того дружинника? Но он вовсе не был похож ни внешне, ни характером. Потому что он храбр? Но сейчас ей все равно, храбр он или нет. Она и не думает об этом. Потому что у него много серебра? Но она не видела этого серебра, когда уже полюбила его.

Этот бесконечный анализ своих чувств удивлял Скобянникова в его современницах, но он вполне присутствовал и у Любавы-Забавы. А он, как обычный мужчина, ничего не анализировал, на него все это свалилось неожиданно, он это принял, вот и все.

И в разгар этой идиллии появился муж. Во двор зашел невысокий, мужичок, который вел под уздцы лошадь, на которой висели здоровенные сумки. Мужичок этот злобно посмотрел на Вячеслава, а Любава-Забава тут же бросилась к нему и с криком: «Антипа приехал» — повисла у него на шее.

Первым желанием Вячеслава было — вышвырнуть вон Антипу. Но второе его чувство было — ревность. Тяжелая, страшная ревность, которая просто придавила его к земле. Он и смотреть не мог на то, как Любава-Забава чмокает Антипу в поросшие бородой щеки, и не мог оторвать своего взгляда от нее. Как она, виляя задом, повела мужа к крыльцу, как небрежно указала в сторону Вячеслава и сказала, что он постоялец и деньги хорошие заплатил.

Антипа кряхтел, злобно смотрел на Вячеслава, увидел серебряный слиток, который тут же ему показала жена, немного успокоился, потом прошел в дом. Вячеслав, подавленный, сел на чурбан, у которого кололи дрова, и тяжко задумался.

Но и уйти он не мог, ибо Любава-Забава бросала на него взгляды, полные любви, шептала: «потерпи», и он слушал ее, верил ей, но уже гнев поднимался в его душе. Хотя с чего бы? Это не к нему пришли, а он пришел, забрал чужую жену, поселился в чужом дому и чувствовал себя здесь, как хозяин.

Ночью было совсем ужасно. В большой избе все равно деться было некуда, его уложили на какой-то здоровый сундук, и тут же Антипа сексуально засопел, бормоча что-то, стал брать свою законную супругу. Услышав знакомый стон женщины, Скобянников, весь дрожа, выскочил вон из избы.

Буквально минут через десять вышла нагая Любава-Забава, шепотом сказала, что Антипа спит, что он всегда засыпает как мертвый. Она целовала нежно лицо Вячеслава, жалась к нему, жалобно говорила, что любит только его. После той искренности и доверия, которые у них была еще вчера, она легко возбудила его, и отдалась ему стоя, шепча в экстазе самые ласковые слова, говоря о своей любви к нему…

Утром Вячеслав проснулся оттого, что его разглядывали, он проснулся и увидел Антипу, тот упорно смотрел на него, чавкая, что-то жевал.

Вячеслав выпил из ковша кваса и молча пошел к воротам. Любава-Забава бежала за ним. Она все поняла, она шептала, чтобы он не уходил, что она любит только его. Откинув внутренний запор на воротах, Вячеслав вышел вон, не посмотрев в сторону женщины, и едва не произнес классическое в таких случаях — сука.

Ему не составляло труда сделать некоторые манипуляции, и Антипа сел на свою лошадку и уехал бы опять торговать, забыв на время про жену и ее постояльца, но гордость мешала прибегать к гипнозу.

Похолодало. Порывы ветры приносили мелкий дождь. И это было хорошо. Имея многолетнюю привычку, Скобянников расслабил все мышцы тела, направил тепло в большие мышцы спины, стал успокаиваться.

Через десять минут он уже успокоился, и понял, что действовал вечный инстинкт самца в борьбе за самку, а он еще не переживал такого никогда и оказался совершенно не готов к этому.

А ветер и дождь все усиливались. Дождь пошел стеной и насквозь промочил рубаху, дождь мешал смотреть, но стены Новгорода были рядом, Скобянников вошел в ворота города.

Глава одиннадцатая

У всякого города есть свое лицо, свой запах, свое «тело» и своя душа. Приезжая в любой город, чувствуешь его сразу, как живое существо, и как к живому существу может сразу возникнуть симпатия или антипатия, а могут чувства развиваться и немного погодя. Здесь точно так же, как и с человеком: ты можешь влюбиться в город сразу и на всю жизнь, можешь остаться к нему безразличным, можешь начать испытывать просто симпатию, а можешь — отвращение.

Никем не остановленный Скобянников прошел в ворота города, распахнутые настежь. Улицы были прямые, дома в основном из дерева, двухэтажные, часто с приделанными высокими теремами, были каменные палаты. На улицах лежали настилы из дерева, везде аккуратно прорыты канавы; шел дождь, но вода вся тут же уходила под землю, это говорило о том, как грамотно местные умельцы все продумали.

Вячеслав стал бродить по городу и скоро обошел его весь, ибо, как всякий средневековый город, Новгород в принципе не мог быть большим. Но как всякий средневековый город, Новгород был предельно «концентрированным», сжатым, ибо там находилось все — княжеские хоромы, хоромы архиепископа, храмы, довольно просторные палаты богатых людей, добротные большие дома простых граждан.

В центре была площадь, рядом торговые ряды. Река Волхов делила город на две части. Через нее был большой мост.

Город безумно нравился Скобянникову. Новгород был абсолютно русским. И люди ходили внешне почти такие же, как современники Вячеслава, только было видно по древним новгородцам, что они свободные люди, хозяева, что они никого не боятся, что это их город. Это чувство хозяев он почувствовал в Любаве-Забаве, и оно находило подтверждение на каждом шагу.

К Скобянникову подошел высокий, худой парень лет двадцати пяти, сказал, что его зовут Черенком, что он может быть провожатым по городу, подсказать, что нужно.

Черенок был явно голоден, Скобянников увидел, как, сглотнув слюну, тот посмотрел на огромные куски ветчины, подвешенные торговцем лавки к потолку, как задвигались ноздри Черенка, когда потянуло запахом свежевыпеченного хлеба. Но при всем при этом Черенок не заискивал, более того, он чувствовал свое преимущество, превосходство коренного новгородца.

При всем гостеприимстве новгородцев чувство превосходства просто перло из них, оно было в Любаве-Забаве, в Антипе, в том мужике-любовнике, с которым дрался Скобянников; если подумать, то даже в собаке, напавшей на него, было это чувство высокомерия и надменности.

Кстати, обходя ряды кожемяк, которые торговали кожами и изделиями из кожи, Вячеслав увидел этого здоровенного любовника Любавы-Забавы. Он сидел в своей лавке, торговал, но одновременно в деревянном тазике мял замоченную там кожу. Вот откуда у него такие могучие руки и бугры мышц вместо плеч, такая толстая шея.

Увидев Скобянникова, узнав его, кожемяка ухмыльнулся и крикнул, что вот и тебя выгнали, братка.

Во всяком случае, так его понял Вячеслав. Кожемяка коротко расхохотался. И добавил, что у нее весь город в любовниках.

Вячеслав был уже вполне спокоен, личная жизнь Любавы-Забавы его не очень волновала, но он вспомнил, как говорили о женщинах легкого поведения в его рабочем поселке, во времена его детства, именно такими словами — у нее весь поселок перебывал! Значит, это еще с древности пришло.

Скобянников делал массу открытий для себя. Он понимал уже не теоретически, а на деле, что язык формирует людей, что древние новгородцы говорили почти на том же языке, что и мы, и даже оттенки переживаний передавались примерно одинаково, получалось, что люди не очень изменились за эти восемьсот лет.

Видя страдания голодного Черенка, Вячеслав предложил пойти поесть. Черенок кивнул головой и бодро зашагал в сторону съестной лавки. Там готовились на заказ и тут же подавались разные кушанья.

Крепкий лавочник, ласково что-то приговаривавший, быстро пересказал меню. Выбирал Черенок, выбрал уже приготовленное, чтобы не ждать.

 Ласковый мужик поставил перед ними две глиняные большие чашки, в которых было отварное мясо с чесноком. Мясо было свежее, вкусное, к тому же бульон был необычайно насыщенным. Лавочник с удовольствием стал наблюдать, как они едят, видно было, что человек любит свое дело — кормить людей.

Этой еды Скобянникову в Москве хватило бы на неделю, но здесь он проголодался изрядно и с огромным ломтем хлеба съел мясо, но тут же подали ловко запеченную целиком большую рыбу. И ее съели с Черенком, но уже на двоих.

Лавочник налил им в глиняные кружки мед. Это был пенный напиток, который лишь слегка отдавал медом, на самом деле это было нечто среднее между пивом и брагой.

Скобянников терпеть не мог спиртного, как только его ноздри почуяли алкоголь, то к горлу подошло отвращение, но любопытства ради он отхлебнул. В общем, не так уж и плохо. Слабоалкогольный коктейль такой.

Черенок же мигом осушил всю чашу. Но по виду алкоголиком он не был. Скобянников поинтересовался, нравится ли ему пить мед и часто ли он его пьет? Черенок, радушно улыбаясь во все лицо, сказал, что рад бы пить каждый день, да не принято это здесь, и дорого, а у него и хозяйства своего нет.

Охмелев от чаши меда, Черенок стал рассказывать про свою жизнь. По его словам, жизнь загубленная! И во всем виноват отец. Отец считает Черенка лентяем, не дает жениться, не строит ему дом, не выделяет долю в их совместном ремесленном деле. А он, Черенок, горбатится на отца с малых лет, доля его в хозяйстве большая.

Но тут же выяснилось, что двое других сыновей, которые младше Черенка, уже выделены, у них свои дома и хозяйства, хотя и живут все под одной крышей с отцом, они женаты, у них семьи, каждый сын сам взял на себя обязательство делать какую-то часть общей работы.

В общем, перед Вячеславом сидел обычный раздолбай, которому отец ничего не мог доверить, и жаловался на судьбу.

Тут подошел тот самый кожемяка, с который Скобянников подрался. Он сказал, что проследил за гостем и пришел поговорить по душам. Есть он не стал, а сразу попросил меда.

Он стал жаловаться на Любаву-Забаву, постучав увесистым кулаком себе в сильную гулкую грудь, он сказал, что извела его эта баба. Что как только она остается одна, то сразу зовет его, говорит, что любит. Но любит она не его! Тут кожемяка сделал трагическую паузу. Любит она его «штуку», которая весьма здорова и восхищает женщину своими размерами и качествами, но как только у Любавы-Забавы появляется новый ухажер, он тут же изгоняет его.

«Что делать? Как жить? Сил больше нету никаких», — провыл почти кожемяка. И очень ему обидно, что любят не его, а его прибор.

Он видел в Скобянникове своего собрата, который тоже потерпел от этой женщины, и был уверен, что тот поддержит тему.

– Это не в ней сила, это в тебе слабость, — сказал Вячеслав.

И тут же задумался, как объяснить механизм зависимости от женщины.

– Понимаешь, — сказал он, — любой самый сильный женский приворот длится не больше 90 дней и ночей. Какой бы силы приворот не был, дальше все, он заканчивается. Но сильный мужчина просто забывает про эту женщину, а слабый все время возвращается к ее образу, к ее личине. Это не она к тебе приходит, а ты ее вызываешь, дух ее вызываешь, вслед за духом власть над тобой получает ее тело.

– Во как! — изумился кожемяка. — Говори дальше, владимирец!

– Да это все знают, — вдруг, встрял в разговор Черенок, — я же по вдовам живу, я ихнюю сестру изучил. Я с четырнадцати лет по вдовьим дворам скитаюсь, когда с отцом в ссоре. Женщины бывают кровопийцами ненасытными, выборщицами и монахинями, а других нет. Кровопийцы всю кровь из мужика тянут, все силы, а деньги им мужчина сам отдает. Кровопийцы от мужской силы веселеют, хохочут, щеки у них розовеют.

– Это Любава и есть! — с отчаянием сказал кожемяка.

– Ну а другие? — заинтересовался Вячеслав. Только что сидел перед ним Черенок, бессмысленный человек, а оказался психологом.

– Выборщицы — продолжал парень, — все на мужчин смотрят, хоть и свой муж есть, и все в голове рассчитывают, который лучше? Этот красив, этот богат, тот силен и весел. Выборщица все хотела бы иметь сразу, но такого в жизни не бывает. И вот она всю жизнь выбирает в уме, мужа ест поедом, что не таков, какой должен быть, пока не состарится, а состарится, начинает выбирать мужа для дочери. Для монахинь же любимый мужчина есть Бог. Бог может быть только один, монахиня молится на него.

– Всю жизнь? — изумился кожемяка, сказав перед этим, что жена его точно выбиральщица, что одиноко ему с ней, тепла нет, хотя и ей его штука нравится.

– Монахиня молится всю жизнь на мужчину, но если муж сгинул, то может найти и другого Бога, но теперь уже его ни на кого не сменит.

Потом Черенок ехидно сказал кожемяке, что ему не повезло, что штука его всем нравится, а сам он к ней как довесок, почти и ни к чему.

Кожемяка даже не обратил внимания на юмор, видно, это в городской среде была норма — шутить друг над другом. Он спросил:

– А эти девяносто дней приворота с какого срока считать?

– А вот как ее видел последний раз, с этого дня и считай.

– Сегодня видел,– понурился кожемяка, — она меня звала уже, ее муж вдруг куда-то уехал на неделю.

Сердце сжалось не только у кожемяки, но невольно оно участило удары и у Скобянникова.

– И ты не пошел?

– Нет. А ты пойдешь?

– Нет, — ответил Вячеслав.

– А-а-а-а-а! — взревел здоровенный кожемяка. — Вот моя рука новгородца, клянусь, браты, что не пойду к ней больше, что уеду на девяносто дней отсюда, а потом буду избавлен от кручины этой

Вячеслав пожал невероятно тяжелую руку новгородца, только кости у обоих затрещали, Черенок тоже пожал руку, но взвыл сразу от боли, кожемяка в смятении своем перестал рассчитывать силу.

На этом и расстались.

– Так тебя к какому двору лучше отвести на постой, — спросил, прищурив глаз, Черенок, — к кровопийце, тут есть получше, чем ваша Любава-Забава (а ведь заметил он смятение Вячеслава), к выборщице, или к монахине?

– Веди к монахине!

– Ладно, брат, подыщу тебе старушку спокойную.

Старушкой оказалась вполне молодая для Вячеслава дама лет тридцати, повязанная черным платком, по имени Ольга, с удивительно ярко-синими глазами.

Сначала она раздражала Скобянникова тем, что она не Любава-Забава. То есть его бы раздражала любая женщина за то, что она не такая, как его недавняя подруга.

Ольга была строгой, даже жесткой. Скобянников быстро понял, что эта строгость показная. Женщина внутренне напряжена, муж ее исчез «за морями» давно, она с ним и года не прожила, она сама вела хозяйство, нанимала работников, отец ее был богат, муж оставил много денег, ибо был купцом из лучших.

И вот не было праздника в ее жизни. Если в жизни женщины нет праздника и нет надежды на него, то она ожесточается.

Вячеслав же не очень был склонен анализировать, читать эту женщину, он знакомился с городом, с людьми. Хорошо, что кожемяка пустил по городу слух, что Вячеславу из Владимира Любава-Забава присушила сердце, что владимирец приехал сюда на день по делам, а теперь из-за присухи уехать не может.

Кожемяка сам был помешан на любви и потому был склонен все объяснять именно любовными делами, ибо для него на время ничего другого не существовало. Почему он сделал такой вывод по поводу Вячеслава — понять было несложно, он судил по себе. Любава-Забава казалась ему центром мира, вокруг которого все и крутилось.

Но Скобянникову очень повезло с этими слухами, ибо все относились к нему, как к больному от любви, и никто не нему с расспросами не приставал.

И вот в один прекрасный вечер сидит в своей избе, к нему входит Ольга. И начинает разговор.

Видно, что ей очень мучительно говорить с мужчиной, но и пересилить себя она не могла. Спросила — правда ли, что так он убивается по Любаве-Забаве, что жить вдали от нее не может?

Вячеслав усмехнулся, он не торопился отвечать, прямо смотрел в бездонно-синие глаза Ольги.

Она смутилась, покраснела, отвела свой взгляд, но не ушла.

– А почему ты богатая, а постояльцев пускаешь? Деньги берешь маленькие?

Ольга смутилась еще больше. Ответила, теребя платок, что у нее две избы, что вторую муж построил для заморских гостей-купцов, которые привозили товар, изба пустует, это не дело, а в Новгород разные люди приезжают.

– Это все так и не так, — сказал Вячеслав, — ты пускаешь на житье мужчин, потому что ищешь себе мужа.

Синие глаза вспыхнули гневом, ресницы вспорхнули, губы сжались неприязненно. Вот сейчас она выйдет прочь, грохнув дверью. Или скажет что-то гневное. Но вдруг все это ушло, женщина легко вздохнула, села на лавку напротив Вячеслава, сказала просто, что ждет человека, ждет того, кого сможет полюбить ее сердце, и ее сердце полюбило его, Вячеслава.

Вот уж чего он не ожидал!

Это что же, судьба его отводила от серьезных отношений столько лет, чтобы в Древнем Новгороде над ним посмеяться от души. Типа того, что бегал ты, бегал от судьбы, а в итоге…

Как же он не видел раньше, как божественно, одухотворенно красива Ольга. Это не грубая, чувственная красота Любавы-Забавы, это одухотворенная красота. Но под шелковой рубахой насыщенного зеленного, радостного цвета, в которую была одета Ольга, угадывались ее формы, и сердце Вячеслава забилось.

Он мысленно стал раздевать ее. Все-таки заряд сексуальной энергии, вложенный в него Любавой, был очень силен, потребность в женщине была огромной, просто психологически Вячеслав заглушил эту потребность, но в подсознании она жила.

 Ольга мгновенно угадала его мысли, она порывисто двинулась к нему…

И во второй раз за короткий период времени Вячеслав удивился, поразился и обрадовался тому, как непосредственны в чувственной любви были женщины Древней Руси. Ибо еще недалеко они ушли от естественных, близких к природе отношений между мужчиной и женщиной. Не видели они в этом никакого греха, а только радость близости.

А если женщина, рада и счастлива, если она безумно по современным меркам раскрепощена, то и мужчина безумно счастлив от этой физической любви!

В современной женщине после тысячи лет запретов столько зажатости, и когда она расслабляется в любви, она все равно в подсознании чувствует себя грешницей, и это давит на ее психику.

Здесь же ничего этого не было, и поскольку мужчина в интимной жизни живет эмоциями женщины, то вторая волна безумно-счастливой любви накрыла Вячеслава.

Но здесь была другая любовь, верная, бесконечно верная, не зря наблюдательный Черенок назвал этот тип монахинями. Ольга была женщиной не для всех, она была готова любить только одного, боготворить его и служить ему.

И начался этот сладкий плен для Скобянникова, и не кончался. Прошло лето, наступила зима, когда они с Ольгой были в основном дома, и с утра до вечера Вячеслав смотрел в эти глаза, полные любви, и думал, что лучше объекта для созерцания, чем глаза любящей женщины, ничего на земле не придумано, ибо ничто так не поглощает мужчину, как такое созерцание.

Пришла весна. Сладкий воздух мира без гари, без металлов и химии, нес в себе столько свежести, что не нужны были никакие стимуляторы. Пахли леса, окружавшие город, пахли яблони в садах, построенная из сосны изба, в которой жил Вячеслав, тоже начала благоухать, не очень слышные зимой запахи сосновой смолы сейчас наполнили ароматом все пространство.

И так хотелось жить вечно, чтобы была эта женщина, чтобы был этот воздух, чтобы были понятные, цельные люди. Которые не врут глазами, походкой, жестами, мимикой, как врут современные люди — настороженные, замкнутые в себе, загнанные в себя, безумно одинокие. А здесь жили «миром», и не было одиночества, и не было боли и тоски, которая привычна с детства Скобянникову, человеку здоровому, сильному, счастливому, настолько привычна, что он ее и не замечал. Но уж если она и ему была знакома, то, что говорить про остальных его современников?

…И вот в мае вбежала возбужденная Ольга и крикнула, что князь Александр вернулся из Орды и с дружиной приближается к городу. Что уже открыли все ворота. А новгородцы вышли встречать князя, которого они изгоняли из города, к которому отношение у них было настороженное, как к сильному и властному человек. Но и воин он был отличный.

Вячеслав вместе с Ольгой вышел на улицу, и довольна широкая улица была уже запружена народом, Вячеславу благодаря его росту было все хорошо видно, и он рассказывал женщине то, что она не видела за стеной из спин и голов.

Прежде чем князь появился, по толпе прошел гул, что с ним монголы. И впервые Скобянников ощутил всю силу ненависти горожан к монголам, к Орде, всю меру отвращения, презрения, желание уничтожить монголов, разорвать их на части. И не было страха у новгородцев. Гнев настолько сильное чувство, что подавляет страх.

– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у — шел вой по городу, вой ненависти.

Скобянникову пришлось собраться, чтобы не попасть под влияние этой жуткой волны ненависти. У толпы, как известно общая душа, и противостоять настроениями толпы очень сложно.

И вот показалась дружина. Всадники ехали расслабленные, поездка их была очень долгой, они провели месяцы в седлах, а потому сидели так, словно спали, расслабив по привычке все мышцы, мотаясь в седлах, как куклы, но не сказать, что яростная реакция новгородцев их совсем не задела.

Кто-то из дружинников усмехался одобрительно, кто-то изображал на лице презрение, которые воины всегда испытывают ко всем прочим и не считают нужным скрывать, кто веселился, кто напрягся — вся гамма человеческих чувств читалась на их лицах.

А вот и монголы! Невозмутимые степняки, прошедшие сквозь множество битв! Они тоже по-разному реагировали на все происходившее.

Закованные в китайскую броню, на рослых лошадях, сильные люди, однако, жались к одному из дружинников, который отличался от прочих только царственной посадкой на коне.

Это Александр — понял Скобянников, ибо сразу вспомнил Любаву, как она изображала высокомерную посадку князя, и точно, даже рука его упиралась в бок, как она показала!

Всадники ехали долго, ибо пробирались сквозь толпу почти по одному, только монголы сбились в плотную кучу и шипели, мерцали черными глазами мрачно на улюлюкавших новгородцев.

Нервная дрожь прошла по спине Скобянникова, когда он столкнулся со взглядом монгольского воина, тот держал руку на рукояти длинной сабли и высокомерно поводил головой.

– Князь, — кричали новгородцы, — зачем ты привез этих псов?

Лицо Александра было невозмутимо, лицо повелителя.

…Этим же вечером Скобянников встретился с Черенком и стал выспрашивать у него, как вступить в дружину князя. Что для этого нужно?

Со слов Черенка, в дружинники новгородцы шли неохотно, и в дружине князя их почти не было, у него служили люди из разных сторон Руси. Поступить на службу было просто, принимали всякого.

Это поразило Скобянникова, он полагал, что дружинники, стоявшие по статусу выше обычных горожан, должны были как-то отбираться.

На это Черенок насмешливо сказал, что жизнь дружинника короткая, обычно тяжелая, грехов у них много. Те, которые выживают и живут дольше тридцати лет, живут уже калеками. Что даже такой отщепенец, как он, не пойдет в дружинники, хоть край наступит.

…Ольга выслушала о желании Вячеслава вступить в дружину в смятении. Ей было непонятно его решение, хотя она женским своим чутьем понимала, что Скобянников необычный человек, допытывалась с расширенными от ужаса глазами, не знается ли он с теми силами, которые по ту сторону Света? С силами другого Света?

И ужас ее был оттого, что даже если бы он сказал, что это так, она бы продолжала любить его и быть его женщиной. Он успокоил ее, но она не до конца поверила ему, уж слишком он был необычен для ее восприятия. Она уже знала многие его привычки, и они не могли ей казаться не странными, как и Скобянникова многое удивляло в бытовой стороне жизни новгородцев.

На его слова о том, что он идет к князю наниматься в дружинники, она заплакала и перекрестила его, но сказала, что пока дружина в городе, он же все равно будет с ней, и из походов будет к ней возвращаться.

Ночью, когда она думала, что он уснул, она стала плакать. И Скобянникову стало хорошо от этих слез, он был не один, она его любила. Верная женщина, умеющая любить, стоит половины царства!

Глава двенадцатая

Скобянников легко нашел дружину Александра Невского на большом лугу, который находился между густым лесом, с одной стороны, и устьем реки Волхов, которая впадала в озеро Ильмень, — с другой.

Когда-то Вячеслав читал о том, что это было сакральное место Силы для древних славянских воинов, перебравшихся из Прибалтики в эти края.

Но он не знал, что здесь же был сбор Рода Русского, когда Рюрика объявили конунгом и был взят курс на то, что Род Русский завоюет все пространство, которое лежит отсюда до ляхов, и отсюда до земли китайцев.

Был май, но было холодно, на берегу реки горели костры, дружинники князя Александра живописно разлеглись прямо на ледяной земле, держась около костров.

Скобянников опять же вспомнил, что русские воины удивляли всех инородцев своей нечеловеческой выносливостью, что они выживали и передвигались к цели в любых условиях, хоть даже в мороз могли спать в снегу, питаться одним куском хлеба неделю. И что лошади у них были так же натренированы и необычайно выносливы. Но самому ложиться боком или спиной на ледяную землю ему очень не хотелось, все теплое тело сопротивлялось такой перспективе, но ведь они и ночью спали на земле!

На Вячеслава не обращали внимания, словно его и не было. Он хотел спросить, как ему попасть к князю, но увидел самого Невского. Для князя был постелен войлок, но он сидел на голой земле, ноги его были сложены не по-турецки, а подошва к подошве, как сидят йоги, собирая силу в нижней чакре.

И тут поднялись двое воинов, один седой, с серьгой в ухе, другой юноша с еще тонкой шеей. Они взялись за мечи, края которых не были заточены, и стали биться. Старый воин перемещался так, что после удара оказывался на позиции, с которой наотмашь бил в самые незащищенные места молодого воина, останавливая меч в сантиметре от тела юноши.

Юноша быстро устал, как-то дернулся, поднимая плечо, и сам подставился под удар, тупой конец меча неглубоко рассек ему плечо. Юноша охнул и присел.

На это старый воин ответил хохотом, он подошел вплотную к парню и спросил, боится ли тот крови? После чего старый воин несколько раз крикнул, и крик этот был ужасен, громоподобен, было странно даже, что человеческое горло может издавать такой крик, от такого крика лошади встают на дыбы, испугавшись, дикий зверь в лесу побежит прочь.

Этим криком старый воин ввел себя в состояние транса, он изменился за секунду, глаза его стали просто пьяными, на лице блуждала безумная улыбка.

– Ты боишься боли и крови? — опять обратился он к юноше.

Тот стоял столбом. И тогда старый воин вынул острый нож из ножен на поясе и медленно разрезал себе кожу на груди, улыбаясь и глядя при этом в глаза молодого воина.

И тут же с таким же жутким смехом к ним подошли еще воины, и тоже стали резать себе кожу ножами, кровь брызгала и лилась. Юноша смотрел на все это широко раскрытыми глазами, но через какое-то мгновение сам вошел в состояние транса под влиянием окруживших его, достал нож и стал полосовать себя по рукам и груди.

Его остановили, привели в чувство, пошли промывать раны к реке, заходя в ледяную воду, плавая в ней с гиканьем и шутками, выскакивая из воды.

« Вот это да! — подумал Скобянников. — Вот этой школа молодого воина!»

 После такой единоразовой обработки молодой воин не будет бояться боли и крови, но будет бояться насмешек и позора, если струсит. Но он не струсит, это было видно по его глазам!

Скобянников двинулся, замирая всей душой, к князю Александру, но путь ему преградил тот самый немолодой воин с серьгой в ухе. Глядя пронзительно в глаза, он представился Носачом и спросил, чего хочет Скобянников. Тот ответил, что хочет стать дружинником.

– Да ведь уже стал им, — захохотал Носач, — коль вступил на нашу землю, — он обвел руками луг и реку, — и жив еще.

Носач пригласил Скобянникова к костру, тот ждал продолжения разговора, но Носач молчал, глядя на языки пламени и впадая в транс: всякий, кто смотрит на огонь хоть какое-то продолжительно время, впадает в транс.

Оглядевшись, Вячеслав увидел в стороне от основного лагеря несколько огромных войлочных юрт, в которых с шиком размесились монголы. Они иногда выглядывали наружу, но не выходили.

…Вот так и сидели, от костра шел жар, потом тепло от углей, от земли страшный холод, промерзшая за зиму земля оттаивала еще где-то в своих слоях, рядом горели другие костры, вокруг них сидели молча дружинники, иногда вставали пары и начинался вялый учебный поединок.

Из разговоров Вячеслав понял, что новгородцы попросили князя уйти из города, ибо нужды в его услугах не видели. И пока не решили, что делать с Невским. Денег у дружины не было. Сам Невский истощил казну в длительном походе. И вот уже третий день воины сидели без еды, пили воду из реки, лучших своих охотников Невский послал в лес за добычей, чтобы накормить своих дружинников.

Скобянников до конца не верил, что он вот так пришел в дружину, его никто ни о чем не спросил, а он уже дружинник. Но тут Носач спросил его, чем он собирается бить врагов.

– А разве князь не даст мне коня и оружие? — изумился Вячеслав.

Носач иронично посмотрел на него и сказал, чтобы Скобянников шел лучше в лес и срезал дубину, хоть что-то будет в руках. Вячеслав пошел в лес, попросив нож у Носача, тот совсем потемнел лицом, когда узнал, что даже ножа у нового дружинника не было. Покачав головой, дал свой нож вместе с ножнами.

Вячеслав отыскал ясень, с трудом нашел приличный сук, долго пилил ножом, натирая кровавые мозоли, срезал себе толстый сук, на конце было утолщение — в общем, приличная дубина на взгляд Скобянникова. С ней он вернулся к костру, отдал нож Носачу, тот с видимой радостью прицепил его на пояс.

Осмотрев одним взглядом дубину, Носач плюнул с досадой и спросил: что ею делать?

– Бить буду, — гордо сказал Вячеслав.

– Бей, — попросил Носач и подставил голову.

Видя недоумение на лице Скобянникова, Носач взглянул на него с такой повелительной яростью, что тот невольно подчинился, встал, нанес удар по голове Носача, вялый удар, чтобы в любую секунду остановить его.

Но Носач сам остановил движение дубины движением руки. Он просто поймал ее, легко повернул и вырвал, и она вылетал из рук Скобянникова.

– По глазам ты воин, — удивленно сказал Носач, — а не умеешь ничего. Возьми меч.

Года два Скобянников работал с деревянными мечами, он понимал, что в этом деле не конкурент для профессионального воина, но не думал, что до такой степени. Меч был выбит из его рук мгновенно, а к горлу было приставлено затупленное острие. Затупленное-то оно было затупленное, но при этом вполне мог быть нанесен смертельный удар.

Носач оглянулся вокруг, типа того, смотрите, люди добрые, кто к нам пришел. Оружия нет, коня нет, ничего не умеет.

– Ты глумиться над нами пришел? — хрипя, спросил Носач, глаза его стали страшными. — Ты зачем сюда пришел?

Скобянников понял, что нужно что-то делать, иначе несколько дней сидевшие без еды воины просто выместят на нем свою злобу. А уже многие подошли к ним, образовав круг.

Вячеслав спокойно оглядел всех, улыбнулся, встал в позу примирения, послал им внутреннюю улыбку, но этого было мало. Тогда он перехватил руку Носача чуть ниже плеча и бросил приемом классической борьбы на землю.

Дружинники захохотали одобрительно. Носач упал как кошка и как кошка же вскочил на ноги, он нанес удар кулаком в голову. Вячеслав легко ушел от удара и встречным ударом ладони в лицо опять поверг Носача на землю.

Все большее количество людей окружало их. Носач выхватил нож, нож в его руке двигался по разным траекториям так, что уследить глазу за ним было невозможно, но вот с ножевым боем у Вячеслава было все хорошо, лет пять он потратил на все это. Шагнув в сторону, он ушел из-под атаки и мгновенно бросил все свои сто килограммов на противника, сбил его, успел перехватить кисть руки, выдавил нож из руки.

Толпа вокруг одобрительно заорала.

Тогда навстречу Скобянникову вышел, улыбаясь, мужчина необычайно широкий в плечах, волосы у него, как у ремесленника были повязаны бечевкой. Он поднял руки вверх, показывая, что у него нет ничего в ладонях, что он хочет только бороться.

« Ну уж извини, брат, — подумал Скобянников, — я тебя беречь не буду!»

И не успел он это подумать, как уже оказался на земле, с заломанной рукой, и рука была на болевом, страшная боль пронзила сустав его, но Скобянников стал ужом извиваться, ему удалось перекатиться на спину. Он освободил руку, но мгновением позже чудовищной силы руки придавили его к земле, и впервые за много лет он проиграл поединок.

Он поднялся, полный позора, но дружинники одобрительно хлопали его по плечу, а Носач обнял его. Он почувствовал тепло душ этих воинов, он понял, что они приняли его в братство. И широкоплечий борец обнял его и протянул кусок хлеба, как самое ценное, что у него было. Его звали Злат, и сильнее его борца под солнцем еще не было, как говорили другие, да и Вячеслав готов был с этим согласиться.

А тут и охотники показались, они несли туши медведя, с десяток косуль, вокруг их бедер болтались притороченные к поясам зайцы, утки…

Веселым ревом огласился сразу луг, тут же бросились разжигать костры, туши стали поджаривать, и уже через пять минут начался пир, ибо обгоревшие на огне куски мясо тут же срезалось мечами или ножами.

Носач и широкоплечий Злат не отходили от Скобянникова, потом тот узнал простое правило — те из дружинников, которые вступили с тобой в пробную схватку, и будут твоими побратимами до конца, ибо они и приняли тебя в дружину, и будут наблюдать за тобой (не вражеский ли лазутчик?). Они же прикроют тебя в бою и научат всему, что знают сами.

Злат срезал мясо своим длинным ножом, больше похожим на меч, хозяйственный Носач достал мешочек с солью, смешанной с какими-то приправами, посыпал эти куски мяса, первый кусок медвежатины они отдали Скобянникову, потом уже стали есть сами.

Но более всего удивил Вячеслава Александр Невский. Прославленный воин и князь, он, как простой воин, подошел к костру, на котором поджаривался медведь, дождался своей очереди и отрезал кусок мяса. Видно было, что с князем почтительны, но почтительны почти как с равным!

Пока готовили, ели, уже и солнце зашло. Уже и на покой пора. И тут дружинники ловко разгребли многочисленные костры, под которыми земля прогрелась от углей, и укладывались прямо на теплую землю, а вокруг себя зажгли другие костры, опасаясь ледяного холода. Скобянников лег. Ничего, терпимо было, тем более что от новых костров шел жар.

Это было фантастическое зрелище! Вокруг ночь, тихо журчащая река, рядом нависает молчаливый лес — и треск многочисленных костров. Пламя чуть ли не до неба, костры защищали дружину, люди, которые разжигали их, знали толк в магии, ибо костры были разложены огромным крестом, если бы кто-то сейчас пролетал над дружиной, то увидел бы горящий крест из костров.

Перед тем как заснуть, Скобянников понял, что шутки кончились, что в его жизни начались такие испытания, каких он еще не знал, и что нужно срочно менять свой внутренний мир, радостно-человечно-любовный, каким он был и раньше, и особенно стал таким с двумя потрясающими новгородскими женщинами.

Внутренний мир для умелого человека меняется легко. Скобянников представил, как в него вселились самые сильные и злые звери, какие только есть на земле. Сначала он вселил в себя дух носорога, этого огромного зверя, который не боится никого на земле; когда он бежит, то гудит земля и прочь убегают даже львы.

Потом он вселил в себя тигра, этого бесстрашного хищника с его безумно-повелительным взглядом, потом дошла очередь до коварного медведя, безжалостного и хитрого, потом орел — он всегда выше всех, всегда может обрушиться сверху на врага, потом — удав, огромный, невероятно сильный удав, который наводит ужас на всех.

И все эти звери жили в нем, он уснул, а они устраивались в его подсознании, строили там себе жилища, орел вил гнездо, удав искал двусмысленные мысли, они были скользкие и влажные, среди них любящему воду удаву было хорошо, а безумный носорог просто бегал взад-вперед, выставив свой рог.

…Когда утром мимо Скобянникова проходил здоровенный детина, он увидел жалкую дубину Вячеслава, хотел было заржать, но, встретив взгляд носорога, тигра, орла, медведя и удава, явно испугался, сжался весь и отошел в сторону прочь, не сказав ни слова.

 Носач увидел это переглядывание и по-новому взглянул на Скобянникова, и сказал значительно, что вчера думал временами, что пришло к ним «большое мясо», хорошая мишень для врагов, а сейчас видит перед собой воина.

…Тут раздались насмешливые крики, все увидели послов из Новгорода, ехали на конях степенные отцы города во главе с архиепископом на переговоры.

Вчера еще чувствовавший себя новгородцем Скобянников стоял, несмотря на холод, в распахнутой на груди рубахе. И насмехался над новгородцами, которые кутались в меха. Он уже ощущал себя частью дружины.

Представители города почтительно подошли к Невскому. Такой демократичный с воинами князь даже не встал со своего седла, на котором он сидел в этот момент; седло лежало на земле.

Разговор был короткий, после чего князь и новгородцы в прямом смысле слова ударили по рукам. Великий Новгород снова звал князя на службу.

И на следующий день Скобянников вместе с дружиной вошел в город, они двинулись на княжеское подворье, где разместились с комфортом. Город выплатил дружине жалованье за год. Принесли небольшие кожаные сумки, полные серебряных денег, весь следующий день князь лично рассчитывался с дружинниками.

Носач и Злат уговорили Скобянникова тоже подойти за деньгами, попросить на коня, оружие и латы.

И вот Скобянников стоит прямо перед Александром Невским, который по возрасту годится ему в сыновья. Но князь уже с тринадцати лет в битвах и у власти, узкое аскетичное лицо его спокойно, глаза пронзительны настолько, что он постоянно прищуривает ресницы, чтобы не «мять» собеседника своим взглядом, высокий лоб весь в морщинах, ибо раздумья его постоянны.

Мимолетный взгляд на Скобянникова, и взгляд в упор на Злата и Носача, и Вячеслав понимает, что к Злату князь относится тепло и с уважением.

Злат, рубаха-парень, просто говорит, чтобы князь дал денег новому воину, хитрый Носач обосновывает это тем, что в дружину и так шли неохотно, а уж сейчас и подавно каждый человек на счету.

– Пусть будет так, — кивает князь и щедрой рукой из суммы насыпает денег Скобянникову, потом поболее дает денег Носачу и в два раза более Злату.

После чего все трое идут выбирать коня и оружие для Скобянникова. Вячеслав вышагивает среди этих двоих по городу и чувствует на себе почти враждебные взгляды новгородцев. Он осторожно интересуется: почему горожане не любят своих защитников?

Злат смеется, а Носач откровенно удивляется: разве не понятно? Дружина — это часть князя, это он сам и есть. Скажет он рубить новгородцев — их дело выполнять. Защитники для новгородцев — это их ополчение. В ополчение вынужденно входят горожане, они живут в городе, в походы они ходить не могут, делу военному отдавать себя полностью не могут. Потому проще нанять князя с его дружиной, так испокон веков было.

Носач взялся выбирать коня, он по-детски обрадовался, когда увидел «лошадок», похоже, что кони были его страстью, а Злат пошел в кузнечный ряд выбирать меч, нож и кольчугу.

Любопытно, что и Носач, выбирая коня, и Злат, выбирая оружие и кольчугу, колдовали в прямом смысле слова. Они смотрели на торговца — хорош ли у него взгляд, не сглазит ли? Они шептали всякие заговоры. Они пытались отгадать, нет ли на приобретаемых вещах «черной метки»? Не может ли в коня вселиться иная душа, а в металл не влили ли каплю яда, который разрушит воина, который будет носить эту кольчугу?

Всего второй день жил среди дружинников Вячеслав, а видел, что мистика просто пронизывает всю жизнь воинов. И что не только в Запорожской Сечи были маги, но что они были всегда, во всяком воинском братстве. Ибо каждый член этого братства, как никто, знает, насколько близок он всегда от страшной черты, насколько случай определяет все. Ну и как тут не попытаться вступить в сговор с теми силами, которые предрешают все?

 Воины явно владели теми психотехниками, которые Вячеславу были неизвестны. Носач, введя в себя в транс, исполосовал себя ножом, пусть он водил им филигранно, пусть это бы были не раны, а большие царапины, но ведь они затянулись на нем уже почти без следа на второй день!

И вот с конями — просто песня! Носач обнюхивал коней, говорил с ними, то прикасался к ним легкими движениями, то довольно сильно бил.

Торговец конями, смуглый мужчина в бархате и меховой шапке, сначала пытался предлагать лошадей, но быстро понял, что имеет дело с великим знатоком; когда Носач говорил ему о тех или иных дефектах лошади, то торговец не возражал, а лишь щелкал восхищенно языком.

И тут сразу подошли Невский, который сам любил ходить среди своих воинов и просто гулять по Новгороду, и Злат.

– Ты зачем жеребца ему смотришь? — с удивлением спросил князь, и пошел дальше.

– Да я их всех смотрю, может, еще кому из наших сторгую, если конь хорош.

Вячеслав изумился. Почему они все не сговариваясь решили, что ему нужна именно кобыла? Кобылы были не так крупны, слабее жеребцов, а он был здоровым малым, да еще кольчуга и оружие. Он попросил объяснить.

Носач принялся объяснять, но видно было, что ему трудно сформулировать. Тогда взялся за это Злат. Он сказал, что всадник должен быть с конем одним целым, что если у воина рука пусть и сильная, но мягкая, ему нужна кобыла. Она будет любить такую руку и полюбит всадника, а воину с жесткой рукой нужен жеребец, жеребец должен чувствовать эту жесткость, ему тогда легче подавить в себе гордость и служить господину.

– А с чего вы взяли, что у меня рука мягкая? И князь, и вы не сговариваясь…

– Так видно это сразу! — изумленно воскликнули воины и переглянулись.

Скобянников понял, что в этом воинском братстве многое еще «видно», что ему не видно.

Кобылку сторговали вороной масти, черную как ночь, невысокую, но они уверяли, что она сильна и вынослива. Здесь же купили седло, сбрую и прочее. Скобянников пару лет ходил в клуб верховой езды и уверенно сел в седло, кобыла пошла под ним легко и послушно. Он был очень доволен собой, орлом взглянул на дружинников, но те морщились, снова все было не так.

– Ничего, друже, — сказал Носач, — мы тебя приучим держаться в седле, чтобы тебя не подбрасывало.

Злат присматривал кольчуги. И у него вышел спор с оружейником, Злат, как бы между прочим, указал на плечо одной кольчуги и сказал, что здесь склепки слабы, что и легкого удара металл не выдержит.

Оружейник стал возмущаться, предложил проверить, Злат повесил кольчугу на крюк, невидимым глазу движением выхватил свой тяжелый нож, метнул, точно попал в то место, о котором спорили, и кольчуга расползлась.

– Этаким ударом ты любую распластаешь, — пробурчал оружейник, но дальше не спорил.

Кольчугу подобрали, оказалось, что таких здоровых ребят, как Вячеслав было и тогда на Руси немало, а среди дружинников и подавно. Кольчуга сидела как влитая, и было в ней удобно. Налокотники и защиту для бедер и колен взяли из толстой кожи.

Потом сидели все на Гостином дворе. Тут к троим дружинникам подошел Черенок, он почтительно (чего раньше не наблюдалось) поздоровался с Вячеславом. Носач и Злат высокомерно посмотрели на него, как на мелкую собачонку.

Вячеслав думал недолго, все-таки с Черенком они дружили, парень, как всегда, есть хотел. Он налил ему меда, отрезал ломоть жареной свинины, Черенок присел на краешек скамьи. На Злата и Носача глаз не поднимал, видно было, что опасается их, несмотря на весь свой новгородский норов.

Злат и Носач показывали Вячеславу своим видом, что им все равно, но такая рвань, как Черенок, не ровня им, да и никого из горожан дружинники себе ровней не считали, как понял уже Скобянников. Слишком разная жизнь у них была. Одни были благополучные горожане со своим домом, добром, женами, а другие все время в походах и на острие ножа, воинское братство было их домом.

Давясь мясом, запивая медом, Черенок сообщил, что кожемяка сдержал слово и уехал из города на девяносто дней. После чего поклонился в пояс и исчез.

И тут Скобянников, сам не зная почему, рассказал Злату и Носачу про Любаву-Забаву и Ольгу. Он ожидал насмешек, иронии, грубости, но случилось неожиданное.

Злат и Носач сидели по сторонам от Вячеслава, и тут они разом обняли его за плечи. Носач сказала, что у каждого была такая Любава-Забава, что приворотная любовь сильна, но носительницы ее вводят воина в то безумие, в котором душа его отдыхает и оттаивает, и что такие, как Ольга, — ценность, но для воина они обуза. Обуза для души, ибо будешь думать о ней, возвращаться в видениях к ней в походе, рано или поздно поселится ревность в душу твою, будешь вспоминать о своей женщине в самый нелегкий миг. В момент битвы можешь вспомнить, все погаснет сразу в сознании, один ее образ будет перед тобой — и погиб!

Что для воина жена есть обуза, а вот такую Любаву-Забаву иметь хорошо. К таким привязываешься не душой, а другим местом, а это приворот некрепкий, его любая девка перебить может.

…Скобянников ехал по Новгороду на вороной кобыле, в кольчуге, шлем был приторочен к седлу, на поясе болталась тяжеленный узкий, но длинный монгольский меч, выбранный Златом. Он ловил на себе опасливые взгляды горожан-мужчин, любопытные взгляды горожанок. И казалось, что не было у него другой жизни.

Он вдруг понял, что прежняя жизнь в Москве с самого детства была по преимуществу интеллектуальная, и что она у всех современных русских такая, что всё от ума. Но здесь была другая жизнь, чувственная. Цельному русскому человеку на улицах древнего Новгорода мир приносил множество красок, оттенки чувств, которые были незнакомы нашим современникам. Они жили не столько умом, хотя были отнюдь не глупее, чем современники Вячеслава.

Он постучал тяжелым кольцом в ворота дверей дома Ольги, слуга открыл, он въехал на коне во двор, как въезжали до него поколения русских, как будут въезжать еще почти восемьсот лет.

И вот Ольга, как вихрь, у стремени его коня, она заглядывает в его глаза снизу вверх, преданно и любовно. И видно в секунду, как не радует ее, что он стал дружинником, но она женщина, и скажет о том, что думает, если ее спросят, ибо мужчина сделал выбор. А это такой мир, в котором мужчины делают выбор.

И что же делать? Если в каждом ее прикосновении любовь? Вячеслав раньше этого не понимал, как в прикосновении может быть любовь. Он не знал, что если человек любит, то его прикосновения к любимому несут в себе любовь, что это чувствуется так же, как чувствуется тепло или холод.

Вот женщина обняла его за плечи, и буря чувственности ворвалась в его душу! Вот она заглянула в его глаза — и прорвала мгновенно все те заслоны, которые он выстроил в своей душе, ведь он приехал с ней прощаться.

Почему любовь мужчины и женщины в его сознании всегда была лишь кадрами из порнофильмов? Почему, в теории понимая, что эта самая сильная энергия, он и понятия не имел, что это за сила? Что она пронзает человека, как ничто другое, и преображает его, омолаживает, оживляет, и главное, просыпается душа, а когда душа просыпается, то и есть блаженство, и есть та благодать, которую люди искали всегда.

Ничего он этого не понимал. Въехав во двор Ольги, он был уверен, что введет ее в состоянии гипноза и просто усыпит все ее чувства, ему же все равно придется перебираться назад, в современную Москву, или иначе как-то сложится его судьба… Зачем же оставлять здесь любящую тебя женщину?

Но все его гипнозы, все его идеи были смыты волной любви Ольги. И он подумал, что займется этим после, что он будет приходить к этой женщине, как сможет часто, а потом… И тут ему в голову пришло, что он может сказать ей правду, что она все поймет!

Сначала эта мысль показалась ему безумной, но потом он подумал, что любящая женщина просто все почувствует своей душой, она не будет анализировать в голове своей, она поймет сердцем.

…Утром он выехал на коне со двора Ольги, это было незнакомее чувство — он смотрел на всех сверху вниз; там, внизу, шли люди, а он возвышался над ними…

Любаву-Забаву он увидел еще издалека, но не узнал ее. Она шла постаревшая, сгорбившаяся, и только когда не уступила дорогу лошади, а поклонилась в пояс, он узнал ее, соскочил с седла, спросил, что с ней.

И она сказала, сдерживая рыдания, что бросили ее все. Муж Антипа ушел жить к другой, отстраивать ей дом в разоренной монголами Рязани. Кожемяка тоже сбежал в другой город, а вот он Ольгу себе нашел. Что же делать?

– Помоги, а? — сказала женщина. — Помоги только сегодня.

И он сразу понял, о чем речь. Что же эта за напасть такая любовная поразила его в Новгороде? Он сказал, что любит Ольгу. Любава-Забава ответила, что знает это, но не любви просит, а помощи.

И было нечто в ее взгляде… Кобыла его шла шагом, он въехал на знакомый двор, женщина предалась с ним любви и воскресла! Вот только что она погибала и была пустой, а стала наполненной.

Она сказала, что уверена теперь, что и Антипа вернется к ней, и кожемяка вернется к ней, и будут с ней до конца! А у Вячеслава с Ольгой любовь, и он больше не придет к ней. Но она не забудет его никогда! Ибо он лучший!

– Ну уж, — с сомнением сказал Вячеслав, не сдерживая улыбки.

Глава тринадцатая

Князь Андрей Боголюбский проснулся, в полумраке он различал свой трон, резные кресла, стоявшие вокруг. Рядом с ним сидела эта странная женщина, которая просила называть ее Настей, она внимательно, с жалостью смотрела на князя. Он видел эту жалость в ее мерцающих глазах, но скорее чувствовал. Она наклонялась к нему как к больному, она сочувствовала. Если женщина испытывает сильное чувство, то не заметить его нельзя.

Настю переполняло сочувствие к этому великому воину, завоевателю, строителю земли русской.

И еще она знала, что спокойствие его носит депрессивный характер, что его или нужно вводить опять в состояние гипноза, или душа его переполнится тоской. Но Насте не хотелось наводить гипноз, она чувствовала, что Боголюбский масштабная личность, интересный человек, ей хотелось говорить с ним.

И их желания совпали. Впавший в последние годы в свою болезнь князь ведь все молчал, и он хотел выговориться. Настя помогла начать разговор, на правах ведуньи она сказала, что князь должен вспомнить какие-то самые сильные переживания детства, только самые ранние переживания.

Настя видела, как под меховой накидкой напряглось сильное тело князя. Мозг его, измученный алкоголем, отказывался подчиняться. Мозг хотел сосредоточиться на привычном, на желании алкоголя. Но Настя не дала такой возможности, она четко повторила свой вопрос и переспросила — понял ли ее князь?

– Это был страх темноты, — сиплым голосом сказал князя и попросил пить.

Настя быстро налила ему ключевой воды, он выпил и продолжил свой рассказ, он стал говорить быстрее, ибо быстрее заработал мозг:

– Это был страх темноты, я один, вокруг темно, я не знаю, куда идти, я кричу от страха, и руки мамы, нежные руки мамы выхватывают меня из темноты, мама смеется, прижимает меня к себе, говорит, что я забрел на мужскую половину дома. Говорит мне властно — не ходи больше сюда, здесь живут злые духи!

Тело князя снова сжалось, но по-другому, он словно хотел спрятаться, он плакал! Он вспомнил руки матери, которые защитили его, спасли его, выхватили из темноты, но не было сейчас этих любящих все его существо рук, не было смеха мамы, ее счастливых глаз. Ведь никто в мире не радовался так ему, не любил его, как мама!

Чтобы пресечь поток этих мрачных мыслей Настя жестко потребовала, чтобы князь вспомнил следующий эпизод.

Боголюбский вспомнил руки отца. Это был пир, было много воинов. Он помнил блеск их оружия, которое они складывали при входе в горницу на сундуки. Он помнил их хохот, возбуждение, улыбающиеся ему лица. И руки отца… Отец подхватил его, и маленький Андрей воспарил над столом. Над головами всех этих огромных мужчин, которые что-то кричали ему, он боялся их, но сильные руки отца защищали его.

– И третье воспоминание, — требовала Настя.

– Это был варяг Курчун.– сказал князь. — Он убирал у меня страх. Мне исполнилось семь лет, в это время отец решил оставлять меня за себя, когда уходил в походы. Курчун был стар, он был из рода тех дружинников, которые пришли еще с Рюриком. Он был колдун, с черным от старости лицом, с длинным носом, у него был жуткий взгляд. Он учил меня владеть ножом. Хочешь посмотреть?

– На что? — изумилась Настя.

– На то, как я владею ножом, — усмехнулся князь.

Как для всякого воина, для него это было очень важно, чтобы его искусство ценили, пусть сейчас ценить было некому, только одна эта Настя. Ну пусть смотрит она. Он вспомнил Курчуна, вспомнил его руки, на них было не так много мышц, но у варяга были страшно широкие кости предплечий, у него были огромные кисти рук, и в них жила огромная сила. Он брал в свою ручищу нож, и тот тонул в руке, только его жало вылезало и блестело смертельным блеском.

– Зажгите свечу, — грозно крикнул князь.

И тут же появился Киянин, который сидел в соседнем помещении для слуг, ожидая с тревогой, чем дело кончится. Он влетел с зажженной свечой, которая с трудом разредила мрак огромного помещения, тут же стал зажигать свечи в огромном серебряном подсвечнике.

Подсвечник вспыхнул и осветил часть помещения, князь выхватил из-под валика, который заменял ему подушку, нож. Это был персидский нож с короткой костяной рукояткой и длинным лезвием.

Князь поставил перед собой левую руку на деревянное сиденье кресла, потребовал от Насти, чтобы она завязала ему темной тряпкой глаза. Настя, ничего не понимая, завязала. Князь сел поуверенней, и вдруг нож стал бить между пальцев его левой руки!

Настя сжалась в ужасе. Она ведь завязала глаза Боголюбскому так, что он видеть не мог, да он и не смотрел на руку, он прямо держал голову, и вот левая его рука, с раздвинутыми пальцами, лежит, а правая машет ножом, удары приходятся в дерево между пальцами. Постепенно скорость ударов возрастает, она возрастает до такой степени, что Настя просто не видит самих ударов, только барабанный стук лезвия о твердое красное дерево.

– А теперь Киянин двигайся! — грозно крикнул князь.

Киянин прикрылся здоровенным креслом, как щитом, Боголюбский прислушался к его шагам и метнул нож, тот вонзился точно в сиденье кресла, которым Киянин закрыл себя.

Князь содрал платок с глаз, увидел, что попал, и, довольный, засмеялся.

Настя, понимая, что князь раззадоривается, перевела его мысли на другое.

– Как же убирал варяг твои страхи, князь?

– Курчун был колдун, я уже сказал. Что он делал, когда мне было семь лет, точно я не помню, помню только, что отец велел мне слушать колдуна. Я ведь был ребенком, боялся всего. Я боялся сидеть на троне, когда отец уходил в поход. Я сидел, вокруг меня были бояре, воины, в моих руках были чужие жизни, пусть участь их решали взрослые, но последнее слово было мое. Мне было страшно, одиноко и жутко. И вот Курчун стал разговаривать со мной, и я стал воспринимать все это как игру, страхи ушли, мне стало весело, я чувствовал себя не маленьким мальчиком, а огромным властелином, у чьих ног были все эти бояре, воины, судьи. Потом мне исполнилось пятнадцать лет, и предстоял первый поход, пусть и в приграничный город, но это была уже не игра, это была война. И Курчун снова взялся за меня. Вот тут случилось то, что я до сих пор понять не могу. Мы с Курчуном попали в какой-то подземный город, вроде сидели на крыльце, вокруг весна, деревья распустились, и тут же подземелье. И не наше подземелье, в котором были тюрьма, убежище, колодцы и прочее, что полагается, а совершенно мне незнакомое подземелье. И начались ужасы. Какие-то лики, личины, вызывавшие во мне ужас не человеческий, а рядом Курчун, и он что-то говорил мне, и после самого жуткого страха, которого в реальной жизни я не чувствовал никогда, приходило облегчение, приходило спокойствие. Мы вышли из подземелья, и я стал другим человеком, страха не было никакого, я уже ничего не боялся, ничего.

– Потом? — спросила Настя, понимая, что варяг Курчун использовал гипноз, никакого подземелья не было, он все это внушил юному князю.

– Потом первое сладострастие и походы, — усмехнулся князь. — Почему Бог не оставляет нас вечно молодыми? Женщина — ведь это радость. Походы — это ужас, смерть, которую ты несешь и ждешь, а женщина — радость. Женщина — это сладкая страсть, сладострастие, а война — это черная страсть. И почему ужас всегда сильнее радости?

– Но ужас слабее любви, — сказала Настя.

Она сжалась и ждала возражений, даже взрыва, но Боголюбский был умным человеком. Он кивнул головой.

– Да, это так. Моя первая любовь — рабыня. Ей было тринадцать, мне пятнадцать. Мать мне внушила отвращение к женщине, она меня ревновала, вокруг были мужчины, которые говорили о женщинах грубо. И была маленькая ростом девочка, она была из псковских, ее отец разорился и попал вместе с семьей в кабалу. Как она оказалась у нас, я не помню, но помню тот взгляд полный восторга, который она устремляла на меня. Вот я верхом на коне подъезжаю к нашему дому, вокруг меня свита, Курчун, несколько бояр, воины и мои ровесники, с которыми я вырос и был побратимом. И тут эта девочка, ее звали Лютик. И она словно врастает в землю и смотрит на меня во все глаза, а в глазах ее восхищение. И мне стыдно, что такая малявка любит меня, я это понимал, но если ее не было при встрече, то мне чего-то не хватало. И тут случилась большая беда для меня, ссора с отцом, он был жестоким, грубым воином, я сам стал потом еще хуже, но тогда у меня была нежная душа. И отец высмеял меня в присутствии дружины за что-то, весь мир после этого словно заполнился смрадом, я не хотел дышать, не хотел быть, меня не должно было быть, любой, нанесший такую обиду должен был поплатиться, но это отец, я боготворил его…

Все понял только Курчун. Я не мог уснуть, лежал на жесткой лавке, окно было раскрыто, за окном лето, пели соловьи, а у меня в душе черная хмарь, я и тогда был склонен к этому. И вот Курчун втолкнул ко мне девку, Грозна звали ее, она был из ляшек, очень красивая, словно ведьма, словно сонм ведьм, так хороша, со своим грудным смехом. Она села со мной рядом и сотворила то, что может сделать такая женщина с мальчиком.

Она ушла, и стало мне еще хуже, словно последние силы отняли, отняли последнюю каплю мужества. И тут кто-то скребется в дверь. Это была Лютик. Она вся дрожала, она даже тихо плакала от страха, ее никто не звал, но она почувствовала, что мне плохо, она узнала от Грозны, что та была у меня, Лютик ревновала. И любила!

Маленькая девочка! Я до сих пор помню первое прикосновение сухих ее губ к моей щеке. Она прижалась ко мне своим худым телом, дрожа и всхлипывая, но закрывая меня собой, спасая меня.

Она оставалась у меня всю ночь. Излечила меня от черной немощи, я утром был другой человек. Она сделала из меня мужчину, она, а не Грозна, хотя та была первая. И уходила от меня она другая, она уходила как княгиня! Она ею и была! Ведь я ее любил.

– И что же дальше с этой девочкой было? — с внутренним ужасом спросила Настя, желая счастья влюбленным.

– Узнал отец, — тут князь тихо засмеялся, — но он был прост в этих делах и любил их, хотя меньше, чем вино. И сказал, что это моя рабыня, что я могу делать с ней все, что хочу. Но узнала и мать, хоть и не было ей ходу на мужскую половину дома, но вся женская прислуга была под ее присмотром, ей, конечно, доложили. О, как она взбесилась, она же поняла по мне, что я люблю Лютика. Но я был тверд, характер отца рано проявился во мне, и девочка, которая стала моей любимой женщиной, жила со мной, пока я не ушел в поход.

Это был первый дальний поход. Там было много пленниц, наложниц, я отбирал тех, которые не очень горевали по утраченному дому, затаивших зло на своих мужей, таких женщин всегда бывает немало. Они были веселыми и озорными. Они так мстили своим мужьям за обиды. Мне было шестнадцать лет, любой мой приказ или желание — это закон для всех! Я был очень силен и вынослив благодаря Курчуну, он развил во мне огромную силу специальными упражнениями, я каждый день по семь-девять часов тренировал силу и быстроту, и я был очень силен. Сначала мне было мало одной женщины на ночь, я брал двух, потом я брал трех, потом женщин было уже пять. Бес во многих лицах является к нам. Меня тогда интересовали они все, они — женщины. И тут были и те, которым за сорок, и совсем маленькие, и крепкие, как кобылицы, тридцатилетние. Все и всякие.

Они опустошили меня. Когда я вернулся из похода, то Лютика не было, мать сказала, что отец той выкупил ее. Может быть, и так, но я не искал мою девочку, в чем каюсь до сих пор. Ибо потом ни одна женщина не касалась меня с любовью, а только с похотью.

Но я полон был уже другими мирами. Власть, безграничная власть рода Русского — вот что кружило и дурманило мне голову!

Курчун рассказал мне, как все это было! Четыре сотни лет германские племена вытесняли наших предков с их земель, Берлин — это славянское название нашей крепости. Четыреста лет битв, в которых славян всегда было меньше, а германцев становилось все больше и больше.

Оплотом для славян стал остров Рюген в Русском (Балтийском) море. Это была богатая и славная страна славян! Там славяне стали создавать дружины по примеру норманнов, их отщепенцы викинги оказались умелыми воинами, славяне стали действовать так же, как и они, мои предки брали в свои дружины и кельтов и тех же германцев.

С острова Рюгена многие славяне стали переселяться на пустынные земли Севера, там они построили Новгород. И вот, как мне рассказал Курчун, там, где река Волхов впадает в озеро Ильмень, состоялся сход всех великих воинов славян-варягов. Три дня они ели и пили, три дня пели свои боевые песни, три дня ворожили самые великие маги дружин, что же дальше? А дальше вышло, что все пространство до Китая и Византии — это земли рода Русского! Вот так было решено тогда!

В честь этого были зажжены огромные костры, чтобы Боги видели, что мы поняли наше предназначение, там были и кельты, они предложили выложить костры вот таким крестом (Боголюбский ножом на сиденье стула начертил кельтский крест). И члены рода Русского дали клятву, что вся земля Севера будет их землей, и часть Юга будет их землей!

И десятки, а потом и сотни дружин рода Русского пришли к славянам, жившим у Новгорода, Смоленска, Киева и других городов. Мы пришли как братья, мы пришли с верой в то, что будем самыми сильными в этом мире. И уже через сто лет на этом месте была Русь.

Курчун сказал мне, что сначала маги решили, что центром русской земли будет Новгород, что там центр силы. Но потом центр силы переместился в Киев. Еще позже самый великий воин рода Русского Святослав начал великий поход, сокрушив всех врагов, он решил, что центр силы рода Русского будет на Дунае, что там будет столица русской земли, а не в Киеве.

Но великий воин не слушал магов и ошибся. Курчун сказал мне, что центр силы русских переместился из Киева во владимирские земли, и что так будет столетия. И это стало смыслом моей жизни — перенести центр русского государства во Владимир или Суздаль, а еще лучше построить новый город. Вот я построил этот замок Боголюбов, как его называют, в надежде, что здесь центр силы русского мира, но даже если не так, то Бог поправит нас, мы если и ошиблись, то ненамного.

– Центром будет Москва! — не выдержав, сказал Настя.

Боголюбский задумался, потом ответил что женщине-магу виднее, что там будет через какое-то время. Но с точки зрения военной Москва (маленькая крепость тогда) расположена очень удачно.

 Князь продолжал свою исповедь. Он рассказывал о том, как отец его покорил Киев, но не остался княжить там, как он сам был в ста малых и больших битвах и не знал страха. И что первый свой страх он познал тогда, когда украл… (Тут он осекся) Из Вышгородского женского монастыря он увёз с собой чудотворную икону Богородицы.

(Настя знала, что сейчас икону называют Владимирской и что это одна из святынь Русской Церкви.)

– Ни отцу моему Юрию Долгорукому, ни мне не нравился Киев, и знали мы с ним, что центр силы лежит во Владимирской земле. Вот и привез я эту икону сюда, ибо, где центр силы, там и святыня. Одно укрепляет другое.

И еще много чего было потом, слава, вино, все меньше женщин, все меньше битв, но все больше строительства. Мне хотелось не разрушать, а украшать землю, но свою землю, не чужую… Мне хотелось сделать Владимирскую землю самым чудесным местом в этом мире.

Но что-то сломалось, по словам князя, в нем, радость жизнь ушла почти вся, осталась постоянная боль от ран и чернота.

Настя поняла, что это была депрессия. И еще она помнила, что в следующую ночь, если верить летописям, князь Боголюбский будет убит Анбалом и Кучковичами.

Что делать? Как сказать об этом? Настя испытывала странное чувство к этому человеку. Грешник он был, но и духовное в нем было, и духовное преобладало, ибо жизнь свою он воспринимал как служение, и служение не совсем удачное.

Князь был фанатик, это был цельный человек, а после его исповеди он уже не был для Насти чужим человеком. И она захотела его спасти. Вот именно этого человека, великого воина и созидателя!

Но как это сделать? Как открыть ему глаза на происходящее? И какая будет его реакция?

Глава четырнадцатая

Настя взяла и просто сказала, что видит будущее, что в летописях будет написано, что этой ночью Боголюбского убьют Кучковичи и предавшие его собственные слуги.

Князь лежал не шелохнувшись, потом ответил бесцветным голосом, что пусть приходят, и тут уж посмотрим, кто кого.

И Настя подумала, почувствовала, поняла, что перед ней человек, который действительно не знает, что такое страх.

Неожиданно, рывком князь вскочил со своего ложа, зажег факел, потом еще один, укрепленные в стенах, они тут же осветили все пространство свирепым каким-то светом, метались тени, факелы горели с шумом и огненными брызгами.

Князь подошел к сваленному в углу своему оружию и стал любовно его перебирать. Оружие звякало; наконец старый боец выбрал огромный двуручный меч, который был как раз высотою с самого князя.

Боголюбский захохотал, меч в его руках стал совершать плавные круговые движения, вдруг он выбросил меч вперед с такой быстротой, что глаз не мог увидеть движения.

– Пусть идут! — загремел голос князя, как гремел во время сражений.

На этот рев зверя прибежал Киянин. Он был бледен, Настя объяснила ему, в чем дело, он тут же запричитал, стал делать мягкие пассы руками, чтобы увидеть картину будущего, но руки у него тряслись, и он, конечно, ничего не видел.

Настя очертила круг двумя пальцами левой руки, и этот круг стал экраном, тут же все увидели Улиту Степановну, около нее стояли братья в кольчугах. Один из троих братьев, лицом молодой, но с густым голосом, сказал, что вся охрана подкуплена, что должен сейчас прийти Анбал — и дело сладится, как выразился он.

– Князь воин, князь храбр, — вдруг сказала Улита Степановна и закрыла на минуту лицо белыми руками в кольцах, а на запястьях ее зазвенели браслеты. — Все ли обдумали? Не продаст ли Анбал? Ведь если чего, висеть сегодня вам на воротах Боголюбова.

Братья заволновались, захрабрились, младший заговорил голосом как из бочки, что все будет как нужно, что Киянина придушат как куренка и в спальню к князю ворвутся сразу десять человек. И что он сделает?

– А если Анбал врет? — жестко сказала Улита Степановна. — Если за стенами замка засада? Если князь вернул свою малую дружину, в которой внук Курчуна Владимир?

Все замолчали.

– Что вы все с вашими повадками против Владимира Курчуна, если с ним будет хоть пять человек?

Прекрасные глаза Улиты Степановны излучали огромную энергию, она просто прожигала братьев насквозь.

– А эта девка странная, которая появилась у князя?

Настя вздрогнула, поняла, что речь зашла о ней.

– Когда они уснули на постоялом дворе, Анбал привел меня посмотреть на нее, — продолжала Улита Степановна, — и похоти у него не было! А?!

Братья переглянулись, не понимая. Ну спала какая-то девка, по слухам ведунья. И что?

– Чтобы у Анбала похоти не было, это какой силы нужно было колдовство навести? — говорила Улита Степановна. — Он же рядом со мной стоять спокойно не может, так его похоть распирает.

– Ну, сестра, — засмеялся один из братьев, — с тобой не один мужчина не может стоять спокойно.

– Зря ржете, — резко ответила женщина, — Анбал даже козу мимо себя не пропустит, за рога ее и к себе задом поворачивает. А тут спит баба, мужа с ней нет, братьев с ней нет, по закону она рабыня, а рядом спят мужики — и ничего? И Анбал стоит ничего? Как она им глаза отвела?

– Анбал рассказывал, что совсем дура эта ведунья, ничего не может, баню велела соорудить, князя там парили, он еле живой остался после всего этого, чуть ли не голым задом его на камни садиться заставляла!

 Братья тут захохотали дружно.

– Вот и помыла его ко времени, — мрачно пошутил один из них.

– Хватит тут мне…– ударила по столу рукой Улита Степановна. — Лучше думайте, как дело делать, я вам говорю, чтобы не всех людей в замок ввели, чтобы сами не ходили, остались по эту сторону моста, чтобы тихо все было, в тишине, в ночи, пусть Анбал проведет нескольких человек…

…Экран в круге померк.

Киянин стоял раскрыв рот и растопырив руки. Насте стало смешно. А вот князь был спокоен. И вдруг сказал, что взял бы Улиту Степановну в свою дружину.

– Кем же? — неожиданно для себя ревниво спросила Настя.

Боголюбский повел широкими плечами и стал рассказывать, что некоторые вожди половецких дружин всегда имеют у себя женщин-разведчиц. Это обычно очень похотливые дамы, которые во время похода могут оказывать вождю и его воинам определенные услуги. И вот такую подвозят незаметно к крепости, она проходит вовнутрь, ее принимают, кормят, расспрашивают. О чем ее расспросишь, если она по-русски не говорит? Она пьет сбитень, ест хлеб и мясо, дня три живет, все высмотрит внутри крепости, потом исчезает. И возвращается ночью, ее уже знают и пускают. А следом за ней врываются половецкие воины, убивают охрану, ворота распахивают, дают сигнал, и в них врывается половецкая конница, которая поджигает дома, убивает и захватывает пленных.

– Улита Степановна не согласилась бы, — принимая это на свой счет почему-то, сказала почти гневно Настя. — И ни одна женщина не согласилась бы!

Князь улыбнулся и стал говорить, что сам использовал женщин как разведчиц, они хитры, любую личину примерить могут, легко вызывают жалость у мужчин. Если женщина распутна, то она и другие возможности использует.

– Какая же грязь эта ваша жизнь и эта ваша война! — гневно перебила князя Настя.

Тот засмеялся. Он все понял про Настю, хороший психолог, он ее специально поддразнивал, и тут же сказал, что из Насти не вышла бы разведчица, он не умеет предавать. Это было правдой, и Настя сразу успокоилась.

Но тут заголосил Киянин, который не мог понять, почему такой ерундой занимаются князь и Настя перед лицом неминуемой гибели. Он бросился в ноги к князю, обнял его колени и сказал, что готов идти к Улите Степановне и сказать, что про их заговор князь все знает. После чего Кучковичи убегут из Владимира.

– Перед этим они из тебя кишки выпустят, — хладнокровно сказал князь.

– Пусть, — завопил, дрожа всем телом Кияинин, — но ты спасешься и их накажешь!

– Вот что, — сказал Боголюбский, — бери коней, и уезжайте с Настей отсюда, а я уж повеселюсь на прощаниье, тем более их всего несколько человек придет. А может быть, Бог мне поможет. Дружину Владимира Кучуна приведешь.

– Нет, — продолжал вопить Киянин, — вместе уедем, что тебе стоит… сесть на коника доброго…

– Ты мне предлагаешь бежать?

Тон князя стал столь грозен, что Насте стало жутко. Киянин же упал носом в пол и дрожал крупной дрожью.

– А давайте еще посмотрим, что там они говорят, — вмешалась Настя.

И снова очертила двумя пальцами светящийся круг.

Тут снова появились Кучковичи и Анбал перед ними. Анбал бросился по-рыцарски на одно колено перед Улитой Степановной, схватил за руку, хотел поцеловать, но та вырвала руку и сказала резко «Ну?».

– Все готово! — сказал хрипло Анбал, — в дозоре сегодня верные люди, мост вам опустят, рядом с князем кроме Киянина и бабы этой никого больше не будет.

 — А ты деньги дозорным отдал? — властно спросила Улита Степановна.

– Да… тык… — замялся Анбал, он явно не ожидал такого вопроса.

– Ну-ка, покажи деньги, открой кошель, — заволновались братья.

Анбал, сопя достал толстый мешочек с деньгами. Его заставили высыпать все на стол, быстро пересчитали, переглянулись.

– Почему же ты деньги воинам не отдал? — глядя не мигая, как змея, на Анбала, спросила Улита Степановна.

– После дела и отдам, — хрипел Анбал.

– А если они сейчас к князю пошли и все рассказали?

– Да ненавидят его все, смерти его хотят, — возражал Анбал.

– Люди не любят, когда их обманывают, — поводя пальцем перед носом Анбала, сказала Улита Степановна, — не любят!

– Так утрутся, — сказал презрительно Анбал.

– Это я про себя говорю, а не про них! Ты меня обманул! Велено было дозорным заплатить, а ты этого не сделал!

– Мы сделаем так, — отступив с отвращением от Анбала, сказала Улита Степановна, — деньги свои получишь завтра, после того как все кончится. Деньги дозорным мы передадим сами. А ты иди в крепость и жди там нас.

Анбал, понимая, что кругом виноват, молча поднялся, отвесил поясной поклон, что с его пузом было трудно, и ушел.

Настя сделала движение рукой, и святящийся круг исчез.

– Ну вот все и образовалось, — сказал Боголюбский. — Будем действовать.

– Тебе лучше ничего не знать и не слышать, это дело воинов. Выйди, — приказал он Насте.

И она с легким сердцем вышла.

Настя поняла, что такое настоящий воин, вождь. Боголюбский из жалкого человека на глазах превратился в вождя. Настя и Киянин боялись, а он нет. Настя и Киянин не знали, что делать, а он принял решение, как победить, и они сразу поверили в него, они были послушны ему.

Насте пришло в голову, что военный вождь этого времени просто не мог быть иным. Ведь только его воля может заставить воинов сражаться, только от его воли и силы духа зависит, насколько поверят в победу дружинники. А от их веры зависит почти все.

Настя стала думать о том, что хорошо бы посмотреть битву, как-то во времени переместиться и посмотреть те битвы, исход которых она знала. Она была уверена, что, попав в лагерь победителя, всегда можно было почувствовать запах победы.

И тут появился князь, на нем была уже кольчуга, рядом с ним семенил Киянин, они пошли проверять подземный ход. Оказывается, что из замка выводили наружу два подземных хода. В одном были всегда запасы различные, колодец, и этим подземельем воины пользовались. Второй вел из церкви, где находилась волшебная икона, и о его существовании знал только князь. Но раз этим подземным ходом никто не пользовался, то его никто и не прочищал, он вполне мог быть заваленным в каком-то месте.

Мужчины ушли тихо, факел взяли с собой, чтобы поджечь уже в самом подземелье.

Настя уснула, она была измотана эмоционально за эти дни. Была точно в бреду. Она умела засыпать мгновенно, этому ее, кстати, научил Виктор. Он с теплотой вспомнила о нем и о Вячеславе.

– Ребята, где вы? Как вы? — прошептала она и провалилась в сон.

Проснулась она от появления князя и Киянина, но не сразу открыла глаза.

– Пусть спит, — властно сказал кнзяь, и в голосе были забота и теплота.

Настя почувствовала преданность по отношению к князю, как к вождю. Настя всегда была преданным другом, но здесь были другие эмоции, которых она никогда не переживала в жизни, она была предана не мужчине, а воину и вождю, а это очень разные эмоции. Если предана мужчине, то все равно женщина чувствует, что выше его, что она главная. Если предана вождю, то покоряешься вся, безоглядно.

Странно, но это чувство нравилось Насте: есть кто-то, кто принимает решения, ты веришь ему безоглядно. Странное, новое чувство!

Было два часа ночи. Они услышали приглушенные крики, дозор обнаружил людей, это приехал Анбал.

– Позови его, — сказал почти вкрадчиво князь, и в глазах его зажегся огонь жестокости. Настя сжалась.

Через какое-то время пришел Анбал. На жирной морде его была фальшивая радость.

– Князь, — залепетал он, кланяясь в пояс, — князь!

Он поднял глаза на сидевшего в кресле Боголюбского и осекся, и щеки его обвисли. Насте даже показалось, что масленые черные волосы его поднялись от ужаса.

Анбал увидел перед собой не алкоголика, опустившегося и безвольного, — он увидел прежнего Боголюбского, он ведь был в битвах с ним, он узнал этот безжалостный взгляд вождя, который пригвоздил его к полу.

– Ну вот, пришел твой час, — сказал князь. Анбал залепетал нечто невразумительное, потея от ужаса. — Смотри, — сказал Боголюбский, — смотри и запоминай. И хорошо, что кольчуга на тебе. Вот в этом углу оружие всякое, шлем арабский, который закрывает всю голову, его ничем не возьмешь, только дубиной можно оглушить. Тут пика железная двухметровая. Да много чего. Запоминай, запоминай, где что лежит. Воин ты паршивый, дух у тебя слабый, но опытный и умелый, сила в тебе огромная, хоть и пузо отрастил.

Анбал таращил глаза на гору оружия и ничего не понимал, только раз он взглянул с бешенством на Настю. Ведь вылечила князя, тварь, ведь вернула его к облику человеческому, а что такое Боголюбский-воин — Анбал знал, князь всегда победит, кого угодно победит.

– Ну вот и все! — Боголюбский осмотрелся и сделал знак рукой, Настя и Киянин последовали за ним. — А ты будь здесь, — приказал Анбалу Боголюбский. —Да не веди себя как гость, чувствуй себя хозяином. Вот на трон мой садись, почувствуй себя владыкой хоть раз, а не рабом.

Он усадил Анбала на трон. Тот вертел своей здоровенной головой, совершенно ошеломленный. Жуткие интонации в голосе князя парализовали его волю, а ведь мог легко оттолкнуть князя, выбежать вон. Но он покорно сел на трон.

Боголюбский подхватил за талию Настю, справа семенил Киянин, они вышли вон и тут же задвинули мощный засов, князь и Киянин поставили этот засов, его не было раньше. И Анбал оказался в ловушке.

Князь и Киянин забрали все свечи и факелы из парадной горницы, они забирали их по дороге в промежуточных помещениях, выбрасывали их вниз из окон.

…Через час всего придут Кучковичи, они щедро отсыплют серебра дозорным, они пройдут по темному коридору, страшась того, что Анбал не встретил их, но ведь дозорные сказали, что он будет их ждать у входа, они вместе ворвутся к князю. В темноте они пришли по единственному пути к дворцовому помещению, где спал Боголюбский, они бывали здесь и раньше. Они удивились, что дверь заперта на засов, подумали, что это сделал как-то Анбал, он услышали дикие крики внутри помещения, подумали, что кричит запертый Боголюбский, они ворвались вовнутрь, завязалась короткая битва, пятеро на одного.

Князь вопил что-то во все горло, кричал что-то, выговаривая — «Анбал, Анбал».

Но ослепленные ненавистью, творившейся местью и страхом Кучковичи не стали разбирать, пока не кончили дело. Убив, как они полагали князя, пошли звать стражу, чтобы еще раз щедро заплатить всем, чтобы устроить тут же на радости пир великий!

Воины пришли, принесли факелы и увидели труп Анбала.

– А где же князь? — заорали все.

— Это девка-ведунья все наделала, — завопил басистый Кучкович.

С ужасом они ломанулись в двери, ожидая чего-то страшного, так забившись по углам, они и дрожали, думали, что сейчас ворвется князь с дружиной Владимира Курчуна.

…Князь же забрал икону и некоторые дорогие для него вещи, твердо вел по низкому подземному ходу Киянина и Настю. Особенно страшно ей было, когда проходили под рвом, наполненным водой, вода капала сверху, но выбрались удачно, пошли полем к лесу, потом тропинками вышли к деревне, там Кияинин взял лошадей, а к утру они уже стучались в ворота монастыря.

Только настоятель знал, кто они, монастырь находился в чаще лесной, огорожен был частоколом крепостным, внутри были землянки. Вот здесь князь и простился с Настей.

– Ну скажи мне, спасительница, как мне дальше жить? — сказал он серьезно. — Ибо в этом я тебя послушаю.

– А ничего лучше для тебя и нету, чем эта жизнь, — сказал Настя, — пей воду из местного родника, мяса не ешь, даже когда оно здесь будет, молись, молись, молись…

Князь поцеловал Настю в лоб, надел на ее палец перстень.

Настя разглядела перстень, когда вышла за ворота монастыря, и ахнула!

Не очень она соображала в драгоценных камнях, но это был огромный перстень, усыпанный алмазами.

Глава пятнадцатая

В 90-е годы ХХ века Скобянников подрабатывал охранником. Он думал, что это легко — стоишь себе, и все. Но, отработав первые сутки, он понял, что трудно найти более изматывающую работу, чем такое стояние и наблюдение. Вот и представить себе, что такое быть воином в тринадцатом веке, Скобянников не мог.

При всей его тренированности, силе и выносливости ему тяжело давалась служба.

Носач и Злат объяснили ему, что с такой подготовкой он будет убит в первой же стычке, а они происходили постоянно с рыцарями Ордена. И взялись за его обучение.

Носач показал ему в течение всего одного дня, что такое владение мечом.

Просыпались дружинники в пять утра, шли к своим лошадям, потом работали в группах, как сейчас бы сказали. Вся дружина разбивалась на группы побратимов, в группе могло быть и три человека, а могло быть и пятнадцать. И князь хорошо знал, чего стоит каждая такая боевая единица, куда кого и при каких обстоятельствах можно было послать.

Так вот, в этих группах постоянно шла учеба, она шла внутри групп, где учили более молодых воинов, шел обмен учителями: когда в группе не было, скажем, человека, который умел дрессировать лошадей так, что те по команде ложились, то такого умельца звали из соседней группы.

Время от времени происходили учебные поединки лучших воинов. Культивировали дружбу и радостное отношение к жизни и… к смерти.

О смерти говорили много, иронично и серьезно, говорили и верили в то, что есть тот Свет, что там воинов вне зависимости от того, откуда они были родом, собирали вместе, и что воин там получал все то, что имел на этом Свете, плюс всякие блага в зависимости от своей доблести.

Радость этого Света состояла в братстве, дружбе и службе своему князю.

Очень скоро Вячеслав даже не понял, а почувствовал, что дружина князя есть одно биологическое целое, если можно так сказать, эти несколько сот человек были одним биологическим существом, с одной душой. Ко лжи всякой здесь относились как к самому тяжкому греху.

И самое потрясающее, что сформулировал Злат Вячеславу, это принцип, который был еще у древних йогов, — не лги самому себе, это главное. Конечно, здесь все носило прикладной характер. Злат сказал — не лги себе, что ты можешь хорошо владеть мечом, ты им никогда хорошо владеть не будешь. И также не лги себе ни в чем, ибо твоя ложь обернется гибелью на поле боя.

Но принцип не лги себе был универсален для дружинников; не лги себе, не лги своим побратимам, не лги князю — и ты имеешь шанс выжить. Будешь лгать — расплата неизбежна.

И вот в пять часов утра встают, потом к лошадям, потом можно попить воды (только после того как разобрался со своим боевым товарищем — конем), и тренировка на голодной желудок.

Носач показал ему за час все основные приемы нападения и защиты с помощью меча. Он показал, какие удары может нанести противник стоя, какие стоя на коленях, какие лежа. Какие удары могут быть нанесены верхом на коне, какое противоядие против этого можно найти.

Носач признал, что кто-то до него учил Скобянникова владеть мечом, но это было не то учение. (Скобянников вспомнил уютный зал на Цветном бульваре, где он сражался на деревянных мечах, и улыбнулся.)

Но тем не менее весь следующий день Носач повторял и повторял удары мечом, учил Скобянникова отражать эти удары. Носач рассказывал о том, как владеют мечом немецкие воины и монголы. Объяснял, в чем разница. Немец проходит школу владения мечом с детства, но в основном в пешем порядке, не на коне. Монгол орудует мечом на коне. Если выбить его из седла, то тогда появляются шансы. Да и в седле монгол сделает ставку на лук, копье или аркан.

Носач и Злат были рады успехам Скобянникова, он неплохо показал себя, но оба они пришли к выводу, что меч — это не оружие Вячеслава.

Следующий день был посвящен стрельбе из лука. Здесь оба наставника и комментировать не стали, так все плохо было, хотя Скобянников очень радовался этому оружию, которое взял в руки в первый раз. Он веселился, как ребенок, когда тяжелая стрела с сочным стуком входила в мишень.

А вот на третий день Скобянникова посадили на коня, дали ему копье, он поскакал и поразил мишень — тюк соломы, насаженный на толстое бревно.

Когда он подъехал к своим, то Носач и Злат улыбались.

– Это твое, — сказали они.

И тут же, как из-под земли, появился князь Александр и сказал, чтобы учили Скобянникова владеть копьем.

Князь Александр вроде бы и не наблюдал за учением своих воинов, у него всегда дела были, но в нужную минуту оказывался рядом.

Сам Скобянников ничего не понял. Почему его простой удар копьем в кучу соломы произвел такой эффект?

Но его уже целыми днями заставляли орудовать копьем, эта была ясная, методически не противоречивая система подготовки война. Первую половину дня он сидел на бревне, которое называли «кобылой», и наносил постоянные удары в деревянную мишень, бил правой, потом левой, учился перебрасывать копье из руки в руку. На кобылу напротив садился Злат и наносил учебные удары, показывал, как именно и куда будут бить немцы.

Во второй половине дня Скобянников садился на коня и на коне наносил удары по мишени. К концу всегда был учебный бой. Злат скакал на него во весь опор со щитом в руке, и Скобянников наносил удары в этот деревянный щит. К концу месяца удары его стали такими сильными, что иногда он разносил деревянный щит в щепки.

Иногда Вячеславу давали другое оружие. В пешем строю, как решили Носач и Злат, ему больше всего подходила алебарда — тоже копье, но еще и с топором. Страшное оружие. Скобянникова учили, как противостоять с алебардой меченосцу, и он начал выигрывать учебные бои у опытных бойцов!

Учили владеть ножом в ближнем бою, Носач отрабатывал с ним всего одно движение — одним махом он вытаскивал нож и бил сверху, ибо все предполагаемые противники его были бы ниже ростом. Скобянников опять же в учебных боях понял правоту Носача. Его более низким противникам приходилось тяжко, они просто не видели этого удара, когда Вячеслав нависал над ними.

Любопытно, что его обучали по принципу, который еще в юности озвучил тренер Скобянникова по самбо Ермаков. Тот говорил: ты можешь делать все хорошо и даже отлично, но если у тебя нет «коронки», то все равно будешь проигрывать.

«Коронка», коронный прием, от которого твоему противнику не будет спасения, — вот что нужно было! Этому его и учили.

И еще его учили, как говорили в современном ему мире, визуализации.

– Ты представь, — говорил Злат, — что ты с кобылой одно существо, одно целое. Когда ты это будешь чувствовать, то же самое почувствует и твоя кобыла. Она будет понимать любое твое движение правильно, в бою один миг у тебя будет на то, чтобы уйти от удара, ты должен послать этот сигнал. И если вы с лошадью будете одним целым, то она поймет.

Через месяц у Скобянникова был экзамен. Поединок с противником, который действовал так, как будет действовать немецкий тяжеловооруженный воин на коне. Дружинник, одетый в немецкую броню, весь в железе понесся навстречу Скобянникову ураганом. Скобянников был намного выше противника, руки длиннее, и он на мгновение опередил его, хотя в хаосе движения почти не видел ничего и действовал интуитивно.

Противник был вышиблен из седла, и опять же не видя ничего толком, Скобянников повернул свою кобылу, в доли секунды имитировал удар в поднимающегося врага.

Злат и Носач подошли к нему, обняли, Злат тихо сказал с нежностью: «Теперь, брат, ты еще, может, и поживешь!»

И это была не шутка. Через пару дней князь Александр приказал группе во главе со Златом идти дозором за Псков.

Злата и прочих охватило радостное волнение, предвкушение чего-то острого. Вячеслав с удивлением понял, что это радость не то чтобы наигранная, но своеобразный психотренинг. Все говорили о толстых немцах, которых они притащат на арканах. Говорили о том, какие крупные и красивые девки живут в тех землях.

Потом обнялись все семеро, встали в круг, обняли друг друга за плечи и стали что-то шептать. Скобянников разобрал: «Клянусь небом и землей, что не предам братьев!» И так они стояли час и повторяли одно и то же. В конце концов Вячеслав почувствовал, как озноб побежал по спине, как слезы появились на глазах, он почувствовал родство с этим людьми, и сильные руки воинов на его плечах рождали сверхъестественную веру в силу этих мужчин, в то, что они непобедимы.

Когда выехали за пределы лагеря, охватило чувство небывалой свободы! В лагере все было строго, там был князь, там были чужие, здесь были все свои, родные.

 Вячеслав вспомнил это чувство необыкновенной радости, возбуждения, когда мальчишки шли куда-то одни — в лес, на свалку, которая была у них рядом с поселком, ехали в кино. Не было рядом взрослых, и была такая свобода! И весь мир точно открывал все свои границы.

Это был праздник! Это было ликование!

Дозор — это свобода! Но это и огромное напряжение почти с самого начала. Они были свободны, потому что были одни в этом мире, но они были и слабы, потому что были одни в этом мире.

Каждый шорох, каждый треск в кустах заставлял воинов хвататься за оружие. Ведь точно такие дозоры на русскую землю посылали немцы.

Злат говорил, что у немцев было по-другому, что они сначала высылали лазутчиков. Это были карелы или финны, вепсы или еще кто-то из финно-угорских народов. Они прекрасно знали здешние места, могли жить в лесу хоть всю жизнь, были одеты в лохмотья.

Потом они возвращались в лагерь и докладывали все, что видели.

– Почему же мы делаем не так? — удивился Вячеслав.

– Да смысла нет, — пояснил Злат.– Мы тоже нанимаем и бродяг, и купцов, но это для глубокой разведки. А вот для такого дозора смысла нет. Пока бродяжка сходит туда, вернется сюда, там, на месте, все уже поменялось.

Они ехали по лесной тропинке, лес был полон звуками, пели птицы, прыгали белки, ползали ужи, где-то в глубине ломились крупные звери.

Благодатно было.

После нескольких переходов Злат сказал, что начались земли Пскова, и все стали держать себя более напряженно, словно перешагнули невидимую границу, отделявшую свое от чужого.

И вот поднимаются они из глубокого оврага, а на них копья наставлены, лес копий, как показалось Вячеславу, и густой мужской хохот.

Оказалось, что это псковские дружинники вышли их встречать: их разведка доложила им, что чужие воины в лесу.

Вот тебе и малозаселенные огромные пространства, а шагу не шагнешь свободно!

– Ну что, попались, — теснил коня Злата здоровенный, широкий в боках, раздутый как бочка огромный воин, — а на осине вздернуть вас? Прямо на наши копья выехали!

 — Га-а-а-а! — заржали псковские дружинники.

 Глаза Злата потемнели, сам он сжался пружиной, чувствуя настрой вожака, остальные шестеро встали плотно и опустили копья.

– Какие обидчивые, — отъехал тут же псковчанин, — за Сидоровым лесом мои воины видели немцев. Так что там варежку не раскрывайте.

 — А ты свою закрой, — сказал Злат.

…Некоторое время ехали молча, думая каждый о своем. «Как все просто, — думал Вячеслав, — а если бы это были немецкие воины, их тридцать, а нас семеро, они атаковали бы внезапно — и все…»

После этого случая Злат стал высылать одного воина вперед. От псковского воеводы можно было ждать повторения шутки, больно он был рад, что взял врасплох воинов самого князя Александра.

И вот они уже на землях, которые контролировали воины Ордена. Вот тут Скобянников увидел, что такое русская разведка!

В их группе был два особых человека, один с феноменальным нюхом, Носач. А второй с очень хорошим слухом. Вот они и включились в дело.

Даже один рыцарь при езде издавал массу всяких звуков, группу же было слышно издалека. Засад из лучников, сидевших на деревьях, немцы в отличие от русских не использовали.

Носач же мог уловить запах костра за многие сотни метров даже в лесу.

Дозор выехал на зеленый веселый холм, с которого вся округа была как на ладони. И тут же внизу они увидели семь всадников Ордена. В белых одеждах поверх брони, они медленно двинулись навстречу русским.

Злат приказала спускаться им навстречу. Эта была земля Ордена, и по правилам русские должны были сдаться или принять бой. В случае сдачи в девяти случаях из десяти их пригласили бы в замок, там бы они попировали с немцами, потом их отпустили бы. Но могли взять и в заложники, дожидаясь момента, когда немецкие рыцари попадут в западню. Чтобы потом обменять.

– К бою! — принял мгновенное решение Злат. Он принял его в ту же секунду, когда немцы приготовили копья для атаки и двинулись на русских.

И тут же Злат повернулся к ошалевшему ото всего происходящего Скобянникову. Что вот так все и случится? И сейчас эти здоровые немецкие ребята воткнут в него свои копья и мечи?

Никогда еще за свою жизнь Скобянников не был столь слаб.

Злат успел понять его состояние и стал кричать прямо в ухо, как кричит тренер поверженному боксеру, чтобы крики это прорвались сквозь вату почти беспамятства к сознанию.

– Твой немец тот, что слева, самый длинный, только он, иди только на него, копьем бей ниже головы.

И это яростный крик привел Скобянникова в чувство, чуть опаздывая, он поскакал за своими братьями. Нет, он не пришел в себя, он действовал как автомат, но действовал. Он видел пред собой только этого длинного парня, на которого указал Злат.

И все-таки двадцать лет непрерывных тренировок дали себя знать. Мышечная память у него была отличная, в этом полубреду от нервного напряжения Вячеслав поднял копье, как учили, он держал его так, чтобы при ударе оно не ушло высоко вверх или не нырнуло вниз.

Он сближался с рыцарем, он видел нацеленное в его лицо копье, мышечная память опять подсказала, что ему делать, он прижался головой к шее лошади, выбросив свое копье вперед. Глухой удар столкновения. И все.

Он медленно, словно на нем висели гири, распрямился и увидел поверженного им немецкого рыцаря. Он не чувствовал в эту секунду радости победы, только смотрел на этого рослого парня, который валялся на зеленой-зеленой траве.

В свою очередь из шести русских воинов схватки выиграли четверо, выбитые из седел немцы ковыляли прочь, их прикрывали двое на лошадях. Русские их не преследовали.

Поединщик Скобяннякова продолжал валяться на земле, в качестве трофеев достались четыре боевых коня.

Злат подошел к Вячеславу, обнял его, вслед за ним подошли другие дружинники и тоже обняли.

Носач прошептал на ухо:

– Копье — это твое. Ты себя всегда спасешь копьем. Запомни.

С оглушенного немца сняли шлем. Это был еще мальчишка лет семнадцати. Вот почему Злат выбрал его в противники Скобянникову. Опытный Злат за секунды определил самого сильного из немцев и самого слабого, на самого слабого он послал Скобяннякова, на самого сильного пошел сам.

Немца кинули на коня и поспешно стали уходить, ибо погоня за ними была неминуема.

Главная беда заключалась в том, что немцы прекрасно знали все пути отхода, но Злат обхитрил их. Хитрость его заключалась в том, что они ехали без отдыха до самого лагеря. Немцы в принципе их не могли догнать.

Но зато Скобянников узнал, что это такое шестнадцать часов в седле, не в переносном смысле, а в буквальном, не слезая. Когда они въехали в ворота лагеря, он мешком сполз с коня и уснул на земле сразу же. Просто сознание оставило его. И тяжелый сон накрыл его как неизбежность.

Глава шестнадцатая

Охотники принесли в лагерь оленя. Они подарили его Скобянникову. Вся дружина радовалась его победе над немцем. Этот мальчишка свободно расхаживал по лагерю, смотрел иногда тяжелым взглядом на Скобянникова, но губы при этом растягивал в улыбке. Он знал несколько фраз на русском, но по его мимике Скобянников понял, что на самом деле он понимает почти все. Он отлично знал русский язык, но прикидывался.

Вячеслав сказал об этом Носачу, тот подмигнул ему хитро, сказал, что он молодец, что доложит об этом князю Александру. И при немце будут говорить, что выгодно дружине.

Сам князь поздравил Скобянникова просто: подошел вслед за другими и обнял. Впервые Вячеслав увидел глаза князя так близко, они смотрели не мигая, а зрачок располагался не горизонтально, но вертикально. Это означало… гипноз.

Нет, Александр не гипнотизировал его, просто смотрел так по привычке, подавляя волю того, с кем имел дело. И сразу загадка — этот манера была у него от рождения? Бывают такие люди, владеют внушением, но сами не подозревают, что это чистой воды гипноз. Скорее всего, так — решил для себя Скобянников.

Его распирало от удовольствия, столько хороших слов, столько восхищения в свой адрес он не слышал за всю свою жизнь. Сначала он даже не понимал, почему так. Что такого он совершил особенного? Победил в бою слабого немца, в то время как Злат победил очень сильного бойца.

Но чем больше хороших слов слышал Скобянников, тем большей энергией наполнялся, в какой-то момент он понял, что больше не боится боя, что он жаждет его! То есть с ним проводили психологическую работу.

И в который раз Скобянников подумал, что эта не просто дружина, что это дружина магов, которые прекрасно знали человеческую психологию. Что в дружине были отработанные приемы на всякий случай. Ведь не случайно в первый день знакомства Скобянников увидел, как Носач «лечил» от страха перед болью молодого воина.

Дружина жила в другом измерении, чем обычные люди, дружинники чувствовали себя между «тем светом», где настоящий мир сильных, мир магов и Богов, и этим светом. Они подпитывались энергией того света, света невидимых энергий, того мира, где судьба каждого из них была известна. И «тот мир» был гораздо важнее этого. Мелкие или крупные обиды этого мира ничего не значили, страх не существовал. Его не было в глазах дружинников.

И когда Вячеслав в упор взглянул в глаза князя, он понял, откуда эта сила в дружине: от князя Александра!

Но ведь он так молод. С некоторой натяжкой он годился в сыновья Вячеславу, откуда у него эта мудрость? Эта сила?

Между тем Злат и Носач разделали оленя, развели костер, они устраивали пир для Скобянникова.

Было очень весело наблюдать, как воины толкались возле костра словно мальчишки, как нахваливали Вячеслава, как, вдруг слаженно и мощно запевали грозную боевую песню…

Костер разгорался, пир готов был начаться, все семеро сели, как братья, вокруг, небольшого камня. Солнце уже садилось, в природе была нега и умиротворение, от водоема, который был рядом, шла прохлада, от угасающего солнца все еще шло тепло, а они на грани… Как и положено воинам!

 Тут и подошел князь Александр, вслед за ним несли здоровый бочонок пива к оленю, но не это был главный его подарок. Со своей руки он снял серебряный перстень и надел его на палец Скобянникову. Перстень был очень старый, серебро почернело, сделан был перстень очень грубо. Вячеслав было расстроился, как ребенок. От такого князя и такой жалкий подарок!

Но, надевая перстень, он почувствовал, что там, внутри, камень. Не снаружи, а внутри! Внизу на внутренней стороне перстня был камень, Скобянников стал рассматривать его на свет и понял, что это алмаз! Приличный такой алмаз, но почему внутри перстня? Он понял, что это некий символ, но думать сейчас об этом было некогда.

На Вячеслава смотрел прищуренными глазами князь Александр, видимо, он сдерживал улыбку; чуть улыбались Злат и Носач, они видели все, эти ребята, можно не сомневаться, что они видели, ибо эти маги видели и чувствовали все!

Потом ели запеченную оленину, пили пиво, Злат и Носач говорили хорошие слова в адрес Вячеслава, и тут случилось нечто… случилось неожиданно.

Скобянников ведь был не просто магом, а человеком, который мог перемещаться во времени, а потому невольно он чувствовал себя выше Невского, этого мальчика, который сидел рядом с ним молча и смотрел на огонь костра. И Скобянников решил испытать на князе свою силу, силу своего гипноза, он устремил взгляд в сторону Александра, тот встретил его взгляд…

И потухло солнце, так показалось Вячеславу, и в темноте заухал филин, а потом темнота вдруг разошлась, и Скобянников увидел смеющиеся лица Злата и Носача, но и они пропали…

А Скобянников стал рассказывать о том, кто он, где родился, как трудно было ему в детстве, вспомнил свои детские обиды, заплакал даже, и тут князь, Злат и Носач стали утешать его. Он продолжил свой рассказа. Его спрашивали подробно о Москве, о России, о том, как он попал в это время…. И он рассказывал, рассказывал…

Потом словно вспыхнула молния, как от удара, Вячеслав пришел в себя. Вокруг и правда была ночь, но костер вовсе не погас, Злат подбросил как раз сушняка, и пламя взвилось в черное небо…

Пламя высветило внимательный взгляд Невского. Он неожиданно тихо попросил, чтобы Вячеслав задал ему откровенный вопрос. Князь положил руку на его плечо, спрашивал он дружески.

– Зачем же ты пришел сюда сквозь века? Чтобы с женщинами нашими спать? Но женщины всегда и везде одинаковы. Что вы там, в будущем, хотели бы узнать обо мне?

– Князь, — заплетающимся языком спросил Скобянников, — скажи правду, ты ползал перед татарскими идолами, прежде чем они тебя в шатер к Батыю допустили?

И тут же Скобянников увидел страшный взгляд Невского, это был такой страшный взгляд, что ужас пронзил все существо, тело и душу Вячеслава.

– Как ты думаешь, — тихо сказал князь, — ты мог бы заставить меня ползать на четвереньках?

– Нет, — пролепетал Скобянников.

– Ну вот и им это в голову не пришло, — усмехнулся Александр.

А рядом захохотали, просто покатились со смеху Злат и Носач.

– А какой Батый? — спросил Вячеслав. — Он страшный?

– Черная немочь (депрессия) у него, — сказал Невский. — Я помог ему.

– Помог врагу Руси?

– Я помог ему, — спокойно продолжал князь, — но долго он не протянет, весь он пропитан черным кумысом, близок его час. А вот сын его Сартак слабый, сын человека, отравленного с молодых лет кумысом. Он слушается меня, Сартак, и Батый слушает, что я говорю. Батый — мудрый змий, но пьяный змий, Сартак — добрый, слабый, глупый. Я рассказал ему про Христа, он плакал. Он думал, что это сказка. Он любит, когда ему рассказывают сказки. Пьяные монголы слабы, трезвые они великие воины, но в их стане главные умы — китайцы. Монголы слабая сила, такая бывает. Они дерутся между собой, они считают ту победу победой, которая одержана монголами над монголами. Они будут истреблять друг друга, их легко стравить друг с другом.

– А что у них самое сильное?

– Разведка, — сразу ответил князь. — Я думаю, как стравить их между собой, а они думают, как меня стравить с моим братом Андреем. Кто-то из наших подсказал им, как. Брата они сделали Великим князем Владимирским, а мне отдали Киев. Но я не поехал в Киев.

И тут снова закричал филин, и наступил рассвет.

Скобянников пришел в себя, он вроде бы помнил, что произошло с ним, но все было как во сне.

– Я чувствовал, что ты не простой человек, — сказал князь Александр, — я думал, что ты калика перехожая, монах великой силы, но моя сила больше твоей.

– Да, князь, — тихо сказал Скобянников.

– Значит, Русь станет самой сильной на земле, а потом сразу рухнет? — спросил он печально.

– Да, князь, — тихо подтвердил Скобянников, — мы были самыми сильными на земле и в три дня рухнули.

– Слабы ваши маги, — сказал сокрушенно Злат.

– Да уж не сильны, — вздохнул Скобянников, вспомнив Горбачева. — Не маги, а комбайнеры.

– А ведь и у нас так было, — сказал Невский. — Русь была самой сильной, но пришел час — и Бог отнял разум у наших князей.

– Но ведь монголы такая сила, что никто не смог им противостоять, — сказал Скобянников.

– Все маги знают, что, поднявшись на гребне волны, ты упадешь. Взлеты и спады неизбежны и у отдельного человека, и у народов, — сказал Невский. — Китайцы называют это циклами. Вслед за взлетом следует падение. Монголы не так уж и сильны. Но их подъем начался тогда, когда все другие народы мира провалились в яму слабости. И наступит момент, когда многие народы обретут силу, а монголы впадут в небывалое ничтожество.

– А ведь так и будет, — прошептал Скобянников. — Но ведь не бывает силы без ума, князь, сила без ума — это ничто. В чем военный ум монголов?

– Когда я понял это, — ответил Невский, — мне стало смешно. Ответ на твой вопрос до смешного прост. Монголы тысячу лет уже охотятся в своих степях. Они давно поняли, что в степи зверя найти трудно, ибо степь огромна, а охотников мало, и загнать его в степи очень сложно, зверь перемещается как хочет, нет никаких преград для него. И они придумали такой гон, когда весь род, повинуясь приказам главного охотника, движется по степи, кучки всадников находятся вдали от других таких же всадников, но вместе они постепенно окружают зверя. Монголы с детства имеют привычку слаженного действия в конном строю.

До Скобянникова что-то стало доходить.

– Чем больше монгольский род, тем больше конников принимают участие в такой охоте. Они умеют не просто хорошо управлять массами конницы, но мгновенно менять курс движения конников, они умеют обходить, охватывать, и это на полном скаку, они умеют окружать. Когда Чингисхан объединил всех монголов, то все его тумены, десятки тысяч монголов стали участвовать в такой охоте. И они научились действовать как одно целое. Это и есть ответ на вопрос, почему они стали непобедимыми. Ведь когда князья рода Русского поняли, что монголы — это страшная беда, они привели на Калку лучшие свои дружины. Тогда еще у нас оставалась сила, тогда еще мы были не на гребне волны, но и не упали в пучину.

У русских была огромная сила, монголы Субедея стали отступать, русские преследовали. Они легко разгромили передовые отряды Субедея. Если десять русских дружинников примут бой с десятью монголами, то семь поединков закончится победой русских.

И вот началась битва на Калке, русские атаковали, монголы едва держались, и тут Субедей понял, где слабое место у русских, — это тюркская конница, и он начал обходное движение, как на охоте, его тумены легко обошли тюрок, ударили им во фланг, те побежали, смяли русских, войска превратились в толпу. Вот так проиграли битву на Калке.

А когда Батый пришел на Русь, то тут не было вождей, не было духа, это был момент великой слабости. Но мы бы все равно устояли, отбились, но китайские мудрецы и разведчики монголов поняли, куда нужно бить. Самое слабое место — это души русских князей. Князья пусть на разоренных землях, но стали полными хозяевами. То была единая Русь, каждый князь мог лишиться своего престола, а здесь договорись с монголами — и престол останется за тобой, за твоими детьми, каждое княжество стало само по себе.

– А в наших книгах пишут, что ты, князь, был мудрым, потому что выбрал не Запад, а монголов, потому что монголы не посягали на веру нашу и на нашу культуру, а Запад все окатоличил бы и прибрал к рукам.

– Выбор… — засмеялся князь, обращаясь в Носачу и Злату, и те невесело рассмеялись. — Какой у меня выбор? Вот у меня двести воинов, все мое войско. Какой у меня выбор? У брата моего Великого князя Владимирского пять тысяч, и с ними он решил победить монголов…. Кто победит? Ответь мне, пришелец.

– Монголы победят.

– Выбора нет. Запад слаб, как никогда. Рыцари уже сотни лет ведут войну на Востоке за Гроб Господень — и проигрывают войну. На Западе слаб дух. Папа Римский призвал их помочь нам, христианским братья, но у папы нет войска, а слово его ничего не значит для воинов, они воюют, с кем хотят.

Так что выбора у меня нет. А есть судьба, рок. Но род Русский все равно победит! Помнишь, — обратился он к Скобянникову, — как ты пришел к нам, когда дружина была в реке Волхов? И рядом озеро Ильмень? Там собрались сто вождей русских варяжских дружин, сто магов, они сказали свое слово: половина этого мира будет наша! И с кем бы мы ни имели дело, верх все равно будет наш!

– Во главе стоял Рюрик? — спросил Вячеслав.

– Рюрик был один из ста вождей.

– Князь, а почему ты сказал, что князья были магами? Разве у вас…

И тут Вячеслава осенило, он понял природу силы рода Русского, но и князь уже ответил на его вопрос.

– У нас не было никогда жрецов, у нас военный вождь был военным вождем, но и магом, и жрецом.

– Вот откуда твоя сила! — утвердился в своем мнении Скобянников. — А как же христианство?

– Священные христианские книги писали люди большой Силы. Князь Владимир первым понял, что для всех русских нужен один Бог. Сила не должна распыляться, русские должны молиться одному Богу.

– Князь, а ты действительно говорил, что не в силе Бог, а в правде?

– А правда и есть сила, — засмеялся Невский, — только она у каждого народа своя. И правда, и сила своя. И мне очень жаль, что вы, как мы, потеряли свою силу и правду. Пусть на время. Вы же дети мои, — печально сказал Невский.

– Да уж, не знаю, как мы выбираться будем, — сказал Скобянников, — то у нас магами были бывшие селяне, вроде Миши-комбайнера, теперь магами стали жулики…

– Но мы все равно победим, — сказал Невский, не отделяя себя от Скобянникова и современных русских. — Клятва рода Русского была произнесена, и пока род Русский будет жить, верх все равно будет наш!

Никакой патетики при этом в словах князя не было, он сказал это тихо, просто, с полной уверенностью в том, что все так и будет, род Русский снова наберет силу.

Глаза Скобянникова увлажнились, против его воли потекли слезы.

Где же эти вожди, которые спасут его Россию? Неужели род Русский так оскудел?

– Иногда надо просто перетерпеть и стать безразличным, — сказал князь. — И этому стоит учиться у монголов. У монгола под ногами степь, а над головой небо. Небо заполняет половину пространства, монгол всегда видит землю, но всегда видит и небо. Монголы молятся небу, они знают, что каким-то образом все решается там. И от нашего смеха или слез ничего не зависит.

…Было утро, всходило солнце. Догорал костер. Александр Невский поднялся, его богатырская сила проявлялась во всем, даже в таком простом движении. И все поднялись вместе с ним. Он обнял Злата, потом Носача, потом Скобяннякова.

– Тебе обязательно возвращаться в будущее? — спросил он мягко, глядя в глаза. — Хочешь, оставайся в моей дружине.

Скобянников молчал, это была драма. С князем он был не одинок на этой земле, с князем он понял, что такое настоящий вождь.

Невский двинулся прочь, свежий, словно и не было бессонной ночи. Он еще станет Великим князем Владимирским, последним великим из рода Русского в Древней Руси, и первым Великим в истории новой России, которая рождалась сейчас на глазах Скобянникова, волей князя Александра она рождалась, волей таких, как Злат и Носач, которых ничем не запугаешь и никогда не сломишь.

Вячеслав поднял голову, взглянул на небо, темно-синее, багровое там, где поднималось солнце. Он подумал, что всегда жил уткнувшись в землю, не видя небо, не чувствуя его. И что народ его живет так же, не чувствуя воздуха, не чувствуя перспективы.

И как бы все это было поменять?

– Если надумаешь вернуться к себе, — сказал Злат, — не снимай с руки перстень, который тебе подарил князь, и всегда уцелеешь, хоть земля под тобой провалится.

Глава семнадцатая

Виктор и Епифаний вернулись из ставки Мамая тем же путем, что и попали туда. Они оказались под ореховыми кустами рядом с жилищем Епифания. Сидели на земле, привыкали. Вокруг пели птицы, шумел лес, после солнечного ада ставки Мамая казалось прохладно, хотя день стоял теплый.

«Вот оно, счастье, — подумал Виктор, — вот так и нужно жить, как живет Епифаний. В лесу один, молится, медитирует принимает людей и помогает им, а кругом благодать! Как ни строй человек дворцы, но ничто не может быть прекраснее природы! Вот этого серебряного ручья, вот этих ореховых кустов, божьих птиц, ягода и меда!»

Но вскоре оказалось, что сентиментальные мысли Виктора были далеки от действительности. К Епифанию пришел маленький человек, несмотря на тепло, одетый в кафтан плотного сукна. Поднимаясь на мыски своих сапожек, он стал что-то настойчиво шептать на ухо Епифанию. Тот пригласил его в жилище. Виктор остался снаружи.

Вскоре человечек ушел, а Епифаний сказал, что ему следует идти в Москву, что Москва сожжена, устоял один Кремль, что зовет его к себе учитель Сергий Радонежский.

Виктор чуть было не выпалил: «Тот самый Сергий?»

Но понятно было по той почтительности, с какой выговорил имя учителя Епифаний, что именно тот Сергий.

– Кто же сжег Москву? — спросил Виктор. — Мы же были у татар. Там все спокойно.

– А-а! — весь сморщился Епифаний. — Ересь одна в жизни, поганая ересь! Пришли походом на Москву князь литовский Ольгерд, князь Твери Михаил и князь Смоленска Святослав с русской же ратью и пожгли все. Князья, как голодные и злые собаки, ненавидят друг друга, льют кровь православных. Весь народ русский от Карпат до Студеного моря все понимает, мира хочет и силы, а этих бес будоражит!

И вот они пришли в Москву. Но вместо головешек увидели, что город почти отстроен заново. Лесу растет кругом полно, стеной стоит, мастера-строители со всей Руси сошлись. И Виктор с Епифанием вошли в сказочный город. Кругом высились двухэтажные деревянные дома с широкими лестницами, с высокими крышами и теремами. И не было двух одинаковых домов! Всякий хозяин хотел, чтобы его дом чем-то отличался от других.

Какая же красота царила! Дерево было свежее, пахло соснами и елью.

– Почему же так быстро все отстроилось? — удивлялся Виктор.

– Да ведь знания есть! — сказал, печально усмехнувшись, Епифаний.

– Что за знания?

– Знания многих лет. Ведь народ не сидел в посадах, не ждал, когда придут и сожгут. А деньги в зубы, пожитки на лошадь, ценности какие в руки — и в леса, в убежища! А когда пожгли, тут же и вернулись, не в лесу же жить, кто за деньги, кто отчасти в долг наняли работников, все знают друг друга, никто обманывать не станет. А половина и сами с родственниками дома поднимают. И из той же Твери и Смоленска, и из Рязани, с которой тоже война, пришли строители, вместе с другими за два месяца дело и поправили.

Через посад и заново отстроенную торговую площадь они прошли в белокаменный Кремль, вход был свободный, у ворот стояли два дюжих стражника, при виде Епифания оживились, узнали его, заулыбались, один тут же хлеб протянул. Епифаний взял.

Виктор спросил его — зачем? Или про запас? Епифаний ответил, что нельзя обижать человека; человек дал монаху хлеб — будет ждать чего-то хорошего, а не взять хлеб — он будет ждать беду.

И вот они уже входят в каменное помещение, где другие стражники узнают Епифания и говорят, что Сергий уже здесь, сидит с Думой, дело слушает. Они идут дальше, сердце Виктора замирает, он понимает, что через секунду-другую увидит самого Сергия.

Они входят в просторное помещение с лавками по стенам, и взгляд Виктора упирается в человека, который сидит в большом кресле (только позднее Виктор поймет, что это трон). Человек молод, нет и тридцати, это очень красивый мужчина в пурпурном бархатном одеянии.

До Виктора доходит, что это князь Дмитрий, будущий Донской! Будущий же победитель татар на поле Куликовом. Ничего особенного, надменного в его поведении нет, он тоже узнает Епифания и указывает ему на лавку.

Виктор садится следом.

Разбирают дело боярина Александра Плещея. Это человек в годах, ему можно дать и шестьдесят, а можно и на десяток больше, он кряжистый, с сильными ногами конника, но стоит он, как мальчишка провинившийся, прячет глаза, понурив голову.

– Как же ты, боярин, Кострому сдал? — гневно, но сдерживаясь, говорит князь Дмитрий. — Ведь у тебя войско было огромное, в пять тысяч человек, а против тебя не татары даже, а ушкуйники! Ведь бежали вы от разбойников, от толпы разбойников!

– Моя вина, — хрипел воевода в ответ.

– А уведут Плещея от беды, — прошептал на ухо Виктору Епифаний, — ибо он родной брат митрополита Алексия.

«И здесь блат», — не успел подумать Виктор, как Епифаний снова зашептал ему на ухо:

– Плещея наказать Алексию больно будет, а на его плечах Русь уже лет двадцать держится! Никто на это не пойдет. Хотя другому за Кострому голову-то с плеч долой сразу!

– Боброк, скажи свое слово, — нервно двинул бровями Дмитрий.

И тут встал великий воин Боброк Волынский. Был он невысок ростом, с голым черепом и не так уже широк в плечах.

– Про боярина тут нечего говорить, виновен, — сказал Боброк, — я про ушкуйников скажу, мои люди донесли. Ушкуйники год назад спустились на лодках своих по Волге и ворвались в ставку хана Тируна, всех татар взяли на ножи, жен Тируна и золото с коврами — в лодки и дальше поплыли, потом ворвались в город Булгар.

Одобрительный гул прошел по залу, люди со строгими лицами заулыбались. И понял Виктор, что сидевшие здесь явно одобряют ушкуйников и восхищаются их молодечеством.

– Думаю я, — продолжал Боброк, — повторить поход ушкуйников, со стороны реки слаб Булгар, можно его взять.

Поднялся еще более одобрительный шум.

«А ведь хитер полководец, — подумал Виктор, — впрямую защищать боярина Плещея не стал, но показал силу ушкуйников этих».

– Про поход после поговорим, — мрачно сказал князь, — а ты иди, боярин, с глаз моих, после додумаю, что делать с тобой!

Все поднялись с мест своих, Епифаний скромно ждал в сторонке, Виктор чуть укрылся за его плечом. И тут к ним подошел в простой, заношенной одежде высокий и широкоплечий человек, с простым открытым лицом, от него исходила такая энергия, такое тепло, что тут же Виктор стал испытывать состояние тихой радости.

Человек этот пронзительным, но не давящим взглядом мгновенно осмотрел Виктора, кивнул ему головой, улыбнулся, перекрестил, а Епифанию сказал тихо: «Вечером придешь ко мне».

И тут до Виктора дошло, что это и есть Сергий Радонежский! Епифаний светился!

Они молча вышли из Кремля, Виктор собрался было расспрашивать про Сергия, но почувствовал, что Епифаний не будет говорить о нем, В чем причина — Виктор не понимал, но чувствовал, что говорить имеет смысл о другом.

– А что эти ушкуйники новгородские, почему они так сильны?

– В Новгороде со старины еще остались жить варяги, они воинскую науку превзошли, их отцы служили князьям, их предки брали Царьград, лучше их воинов на земле нет. А тут татары, дела Новгорода пошли не очень хорошо, появились там лишние рты, здоровые парни не при деле, и вот с десяток оставшихся этих варягов, которые от отцов своих искусство воинское получили, обучили одну сотню таких оторви-голов, другу сотню, те обучили следующих.

Ушкуйникам все равно кого грабить, на кого нападать. Собираются тысяча или две и идут напролом. Во время сечи вводят себя в неистовое состояние, страха у них нет, а голова при этом холодная, все видят и понимают. Так дрались норманны и варяги еще в древности. Но понимают они, что отщепенцы на русской земле, и зелье злое пьют без меры.

За разговорами этими подошли к большому, только что срубленному дому.

– Здесь живет Марфа, она ко мне приходила, когда еще в девках была, с отцом не ладила, вот с матерью пришли ко мне за помощью, я утешил ее. Потом ее выдали замуж за купца-сурожанина. И вот я к ним прихожу, когда в Москве бываю.

– А что это за купцы-сурожане? — спросил Виктор.

– Сурожане торгуют с Крымом, они самые богатые купцы на Москве, жестокие, смелые, хитрые и коварные, как никто! В Крыму их считают своими, они там живут полгода или больше, торгуют, потом сюда с товаром, здесь быстро все продают. Сурожане живут вместе, вот посмотри, у всех дома на свой лад, а у них все одинаковые.

Виктор покрутил головой: в самом деле, вокруг стояли одинаковые большие дома, за стенами чуть ли не крепостными.

– Собаки у них огромные, крымские, сами они лицами стали на крымчан похожи, такой же у них оскал.

Епифаний изобразил оскал.

– Но и здесь их своими считают, они приезжают и все новости докладывают князю, а в Крыму новости отовсюду, со всего мира: что итальянцы делают, что греки думают и как переживают, что в Риме, что в ставке в Мамая — все известно. Всем они нужны, всем угождают, жизнью рискуют каждый год, копейку берегут, пьют вина, а не меда, и изюмом закусывают. А Марфа как была душой голубица, так и осталась. Сурожанин знает, что она прелюбодействовать не станет, что крепка в вере, ему большего и не нужно. Если он дома сейчас, поговори с ним, очень наблюдательный он! Татар знает, как никто. По-ихнему говорит, словно сорока, возьмет и перейдет на их язык, и бала-ла-ла!

Епифаний громыхнул медной скобой в ворота, за ними бешено залаяли псы, с той стороны ворот кто-то разглядывал в прорезь.

– Ванька, — раздался могучий бас, — собак давай в приют, отец Епифаний пришел!

Собаки залаяли еще более страшно, но перешли на визг, их оттаскивали от ворот. Открылась высокая калитка, такая, что и верховой проедет, Епифаний шагнул первый, крестя двух дюжих и бородатых молодцов.

А с крыльца уже спускалась женщина, так торопилась, что чуть не упала.

– Ах, отец Епифаний, ах, радость!

На глаз было ей лет тридцать, плотная, широкая в бедрах, складная и сильная.

– Нет, какая радость, какая радость!

Глаза ее сияли, она поцеловала руку Епифанию, увидев черные одежды на Викторе, мгновенно припала и к его руке, Виктор хотел отдернуть руку, но понял, что лучше уж выглядеть монахом, чем потом объясняться.

Марфа провела их в сад, огонь не тронул его, чудесный яблоневый сад был, там стояли лавки, лежали на солнце ковры, можно было и сидеть, и лежать, и спать в теньке на коврах.

Женщина крутилась как белка, на столе появилось огромное деревянное блюдо с изюмом, здесь же деревянная чашка (а по размерам скорее тазик) с грецкими орехами. Скоро появился квас, бешеный, «кипящий», явно в нем градусов было не меньше, чем в пиве.

Квас на любой вкус. Из чего его только ни делали в Московской Руси, на чем только ни настаивали. А тут щи щавелевые из печи. Печь из глины, летняя.

Но хозяйке этого было мало; все приговаривая и выказывая всяческое восхищение тем, что Епифаний зашел к ней, она бросилась к квашне и стал готовить ту под новое тесто, обмазывая стенки квашни солью.

Епифаний ласково смотрел на женщину. Когда она угомонилась и села за стол, начался разговор. О чем только они не говорили! Начали с главного — со здоровья князя Дмитрия. И это было серьезно, очень серьезно. Ибо их жизнь и жизнь всей Москвы зависела от этого человека, а он был хороший князь, а не станет его, так все поменяется, а как будет, никто не знает.

О князе говорили, как о близком человеке, с нежностью и любовью. Но едва перешли к делам его, как тут же взялись осуждать некоторые его поступки. В центре пересудов был тысяцкий Вельяминов, его сын, который сбежал в Орду, его выманили оттуда, он был казнен.

Это была великая интрига для тогдашних москвичей, ибо тысяцкий был их человеком в окружении князя, род Вельяминовых был один из немногих, который прямиком шел к варягам, а ведь большая часть бояр и дружинников из варягов погибли в боях с татарами. Вельяминовы были связаны с Москвой. Из слов Марфы Виктор понял, что в этом конфликте Вельяминовых и князя Дмитрия москвичи было безоговорочно на стороне своего Вельяминова.

Любопытно, что род этот все-таки не прервется, и один из последних Вельяминовых доживет до советской власти, посидит достаточно в советских лагерях, а потом будет играть в советском кино председателей колхозов. Но этого Виктор Епифанию и Марфе говорить не стал, хотя очень хотелось.

Марфа вся была погружена в разговор, глаза ее блестели, она возбужденно облизывала свои красивые полные губки, но то и дело срывалась с места и бежала за новым угощением. И упрашивала откушать его до тех пор, пока набившие животы Епифаний и Виктор не пробовали хоть крошку.

Да, московское хлебосольство оказалось не мифом. Потом Виктор оказывался в разных московских домах, и в самых бедных, хозяева в лепешку расшибались, чтобы угостить дорогих гостей. Сажали на лучшее место, все лучшее выкатывали на стол, упрашивали есть еще и еще, могли на колени встать перед гостем, если тот отказывался, со слезами на глазах стояли на коленях!

Когда Марфа в очередной раз куда-то унеслась, Виктор поинтересовался, как же так— вроде по порядкам женщина это и не совсем человек? «Да убоится жена мужа своего». Как же Епифаний с простой бабой наговориться не может? Все с ней обсуждает, ведь уже к делам церковным перешли! Ведь уже Марфа спросила, как Сергий с митрополитом Алексием дела творят, схожи ли их мысли? И Епифаний отвечать стал на эти вопросы. А бабьего ли ума это дело?

Епифаний, хмыкнув, сказал: это с какой бабой говорить! Марфа не просто ему близкий душой человек, она же по восемь месяцев в году хозяйка и дому, и торговым лавкам мужа, на ней все хозяйство, все деньги, она умна, честна и ни одному мужику не уступит в делах.

И таких женщин на посаде много, таких жен много и у служилых людей, которые тоже по году дома не бывают.

– Жена — это часть мужа своего, — сказал Епифаний. — Иногда эта часть бывает умнее всего мужа, — и засмеялся.

Как только начало темнеть, все стали укладываться спать, Епифаний с Виктором легли спать на ковры, а ковры лежали на траве, и запах трав смешивался с запахами сада. Виктор наслаждался этим воздухом, он слышал, как почти мгновенно затих город, воздух был теплый, как парное молоко. Виктору стало так благостно, так хорошо, там очарователен был этот мир, где было столько любви, что он чуть не заплакал.

А на следующий день их ждал пир. Подошло тесто, и в летней печи Марфа стала печь пироги. С чем она их только ни делала! Словно к ней в гости пришли не два человека, а сто! Пироги были с курятиной, бараниной, зайчатиной! С рыбной начинкой. Рыба тут и свежая запекалась, и соленая, и сушеная рубленая. Были пироги с творогом, грибами, овощами, яйцами, изюмом, маком, горохом! Пироги были самой разной формы и величины. Но в основном маленькие, а потому сами в рот лезли!

Вкус пирогов из печи был изумительный. Виктор и сам не заметил, как вошел в азарт, как хотелось попробовать и того и другого. Они с Епифанием нахваливали пироги, а Марфа смеялась от счастья.

В один момент Виктора посетила мысль, что он лопнет, но обошлось.

И так недели две они ходили по гостям, но вечерами Епифаний иногда исчезал, один раз вернулся с загадочным лицом и сказал торжественно, что с Виктором хочет поговорить Сергий Радонежский.

Виктор замер, потом тихо спросил: о чем же говорить?

– А как тебе на душу ляжет, так и говори. Я все Сергию рассказал, про наш полет к татарам, как ты с Темрязом боролся. Очень его это все заинтересовало.

Они подошли к двум деревянным срубам, которые, по словам Епифания, были монастырем. В представлении Виктора монастырь — это нечто большое, с каменными стенами. Епифаний сказал, что монастырь — это там, где дух Божий живет.

Он вошли в узкую келью без окон. Сергий сидел за столом, горела плошка, кое-как освещая помещение, было выставлено скромное угощение для гостей — черный хлеб и пара луковиц, грубые глиняные чашки с водой.

Взгляд Сергия был взглядом монаха, только у настоящих монахов есть такой свет в глазах, ибо энергию сексуальную они переводят в энергию духа, и дух этот сильнее тела и соблазнов его. Монах с молодых лет, Сергий несколько лет жил один в лесу, потом к нему стали присоединяться других монахи. Происходивший из боярского воинского рода Сергий отличался сильным сложением, к тому же он постоянно выполнял тяжелую физическую работу в монастыре, потому телом был силен.

Виктор подумал секунду иди две, и стал рассказывать Сергию все, в том числе и про то, что он человек из будущего. Сказав это, Виктор замер, ожидая реакцию.

Сергий ответил, что Виктор может говорить все смело, по его словам, он и Епифаний все равно все забудут, когда Виктор вернется в свое время. «Так устроен человек, — продолжал Сергий, — он видит и замечает иногда больше, чем ему положено, но Бог оберегает его, стирает следы иного мира из его памяти».

Виктору стало почему-то горько, что Сергий забудет о нем. Тот заметил это настроение и тихо добавил, что человек забывается как телесная сущность, но все, что он принес, остается. Так же и с другими сущностями, нечеловеческими. Никому не дано запомнить, что общались с ними, что-то получали от них, а дух и дела их остаются. Бог добр, но человек еще глуп.

– И мы не можем изменить историю?– спросил Виктор. — У нас многие об этом пишут, что человек, попавший в прошлое, может изменить ход истории. Ведь я могу вам многое рассказать, что ждет Русь, я знаю…

Сергий покачал головой отрицательно:

– Все предопределено, — сказал он, — и ничего не определено, на земле все в руках человека. Вот как это понять?

– Не знаю, — честно сказал Виктор.

– Хороший ответ, — засмеялся Сергий, он был вообще наполнен здоровьем, тихим весельем, радостью, и просто сидеть с ним рядом было радостно, и говорить радостно. — Хороший ответ и правильный, ибо мы не знаем почти ничего, но чувствовать можем многое. Радость должна жить в человеке, тогда он будет все чувствовать правильно. Если он горестен, мрачен, подавлен, то мир искажается, Божий мир радостен!

Он попросил рассказать Виктора о поединке с Темрязом. Виктор стал рассказывать о том, что в Орде увидел энергию упадка, что на Руси чувствует энергию подъема.

Сергий внимательно смотрел на него, поощрительно улыбался, пил простую воду из чашки деревянной, ел черный хлеб. И Виктор знал, что для человека, который ест мало, держит пост или даже голодает, вкус обычного хлеба кажется необыкновенным, и вкус воды чудом! Тем более вода была наверняка ключевая, Виктор тоже сделал пару глотков.

Виктор рассказывал о тех страхах, которые напускал на него Темряз.

– Самые черные страхи — это те, которые мы сами на себя напускаем, — заметил Сергий и стал рассказывать, как жил в лесу один, как каждый день к нему наведывались страхи, но страхи все вдруг прошли, когда стал приходить настоящий медведь. Медведь был реальным, он сжирал все, что приносили Сергию.

Сергий рассказывал все это с юмором, сам смеялся, у Виктора исчезли последние следы зажатости, и он стал говорить с Сергием, как будто знал его всю жизнь. Он видел: перед ним человек-идеал. Именно таким стремился стать сам Виктор в его поисках. Он хотел быть таким же сильным, но одновременно простым, дающим людям тепло и надежду. Что-то у него получалось, но теперь он понимал, почему Сергий сыграл такую роль в истории русского народа. Виктор почувствовал сразу громадное превосходство этого человека. Сергий обладал Силой и Знанием.

– Темряз нам не страшен, — сказал Сергий, — нам страшна наша собственная глупость. Люди глупы, потому что не любопытны, потому что не могут перетерпеть мгновение. Перетерпев мгновение, можно потом жить долго счастливым. Но даже это мгновение — камень неподъемный. Темнота покрывает разум человеческий, но ведь можно прогнать лень. Прогнав лень ума, мы прогоним татар.

И далее Сергий стал говорить, что князьям просто лень думать, им лень думать, если бы они могли потерпеть это мгновение и подумать, то все могли бы понять правильно.

– Они поступают, как привыкли, поступают так, как с детства приучены. Дай я сделаю обиду князю более слабому, потому что я сильный, он не может мне ответить. Они не понимают, что бьют не только более слабого, но и самих себя. Им нужно секунду подумать, чтобы осознать это новое для них представление, но они не могут. Татары зло не сами по себе, они не сильны. Это зло посланное, чтобы исправить нравы русских, дух русских. Татары куют сейчас новый народ русский и сами не знают об этом, они думают, что дань с нас собирают, а они силу нашу собирают, будущую власть русских над собой и над миром собирают!

И тут до Виктора дошло: ведь прав Сергий! Сколько лет думаешь об одном и том же, как изменить себя, читаешь мудрые мысли на этот счет, но ничего не меняется в тебе, стоишь все на том же месте. Но приходит это мгновение (оно приходит часто, но ты отгоняешь его от себя), приходит это мгновение понимания, истинного понимания этих чужих идей, если ты в это мгновение удерживаешь внимание на главном, и все! Ты меняешься за это мгновение! Десять лет не мог измениться, а мгновение перетерпел и изменился!

Все правильно! Десять лет русские ничего не могут понять о себе, не могут понять, в чем их сила, сто лет не могут понять. Значит, и дальше будет это длиться, пока не поймут. И тут никто не в силах помочь. Только такие, как Сергий, могут.

Прощаясь, Сергий сказал Виктору:

– Ты добрый человек, это главное в тебе, мало таких людей, мало просто добрых людей, а ты такой. Будь здесь, с нами рядом, сколько захочешь, я тебе открою все, что знаю сам, ты возьмешь, что сможешь, что смогу, я возьму от тебя.

Они вышли с Епифанием в темную теплую ночь, шли по сонной Москве, только стража перекрикивалась, только звезды горели ярко в летнем небе, а на желто-синюю луну набегало прозрачное облако.

Епифаний тоже поднял голову, смотрел на звездное небо. Потом сказал с тихим восторгом:

– Вот как тебя точно определил Сергий — добрый человек! А я это понимал, но определить не мог. Человек хороший, тайный, много знающий, в чем-то очень сильный, в чем-то слабый. Я на это смотрел, а суть — добрый человек!

Через несколько дней Епифаний сказал торжественно и строго, что есть от Сергия просьба: тайно встретить одного человека и проводить в монастырь.

По тому, как напрягся Епифаний, Виктор понял, что дело это отчасти опасное. И прямо спросил об этом. Епифаний ответил уклончиво, что человек этот не в ладах с князем Дмитрием, нельзя, чтобы он попал в руки стражников князя. Хотя им-то ничего не будет с Виктором, ибо никогда не пойдет князь против Сергия и его людей, но вот человек этот может и в темницу попасть. А человек этот Божий!

Они вышли из дома, приютившего их, где-то часа в два ночи. Погода перед этим внезапно испортилась. Пришел с севера холод, лил проливной дождь, дул порывами резкий ветер.

Епифаний на все это внимания не обращал, как бывший воин, он одним рыком оказался в седле, Виктор еле вскарабкался на свою лошадку, которая, на его счастье, была ленивой и спокойной. Только лень и фатализм не позволили лошадке выкинуть вон из седла такого наездника, каким был Виктор.

Сначала почти ураганный ветер бил им в спину, Виктор сразу промок до нитки сзади, но от лошади шло тепло, он жался к этому чудесному существу. Но потом они свернули в сторону, один Бог знает, как Епифаний различал дорогу, и ветер стал дуть прямо в лицо. Виктор инстинктивно гнулся к шее лошадки, прятался от снопов ледяной воды, и с радостью чувствовал, что лошадка все равно греет его, тепло от нее шло, точно от небольшой печки.

Во всем этом шуме и гаме Виктор подумал, что если попадет в еще какое– время и у него будет выбор, то он будет кавалеристом, но не пехотинцем.

И вот они наконец нырнули в лес. Деревья были все как на подбор, уходили макушками в черное небо, и там, вверху, макушки их гнулись под ветром и стонали. Но тропинку окружал еще и густой кустарник, так что порывы ветра сюда не очень доходили, да и воды стало поменьше, она текла, конечно, за шиворот, но водяной бури со всех сторон уже не было.

Так они ехали долго, стало светлеть, дождь притих, где-то за тучами всходило солнце, и Виктор готов был молиться на это светило, чтобы появилось оно скорее. Но день обещал быть ненастным.

Где-то часа через два выехали они на поляну. Здесь горел костер, у костра сидели три человека, они опасливо вскочили, но Епифаний успокоил их каким-то словом, которое Виктор не разобрал. Епифаний спрыгнул с коня и сразу бросился в ноги одному из троих, целуя ему руку.

Потом все четверо двинулись за Епифанием. И тут стало совсем светло, и чудо свершилось, солнышко проглянуло, Виктор оглянулся на человека, которому Епифаний поцеловал руку. Это был видный мужчина южного типа с крючковатым носом. Заметив взгляд Виктора, он доброжелательно кивнул ему.

А минут через пятнадцать они выехали к лесному поселению, видимо, монастырю, потому что там поджидали их монахи. Они взяли под уздцы лошадей, целуя незнакомцу руку. И Виктор услышал их шепот, они повторяли имя «Киприан».

Так это был тот самый Киприан, соперник митрополита Алексия! Вот так дела!

Алексий был митрополитом Северо-Восточной Руси. Он был тем, кто упорно создавал Московское государство. Киприан был сторонником единого православного русского мира, и Константинопольский патриарх поставил его во главе Русской Церкви на землях, принадлежавших тогда Литве.

Князь Дмитрий плохо относился к греку Киприану, считал его врагом, ибо был он митрополитом на землях, которые принадлежали врагу Московского княжества литовцу Ольгерду. Отсюда и таинственность, с которой прибыл Киприан на земли Москвы.

Монахи монастыря протопил для Киприана баню, камни раскалились на огне, а дым уже выветрился. Киприан оглядел своих промокших и продрогших слуг, глянул на Виктора и Епифания и сказал с сильным греческим акцентом: «Айда за мной».

После бани стали перекусывать. Киприан, как и Сергий Радонежский, был мистиком, исихастом и аскетом. Для него приготовили творог, орешков и кусок хлеба. Того же отведали и все остальные. Киприан пресекал все, что было как-то связанно с его выделением среди прочих. И сел он не на большое кресло, которое ему предложили, а на лавку, очутился рядом с Виктором, снова доброжелательно посмотрел на него, отломил половину своего хлеба и отдал ему.

И в этом не было никакой показухи, это была настоящая братская трапеза.

Через некоторое время в монастырь приехал верхом с тремя всадниками митрополит Алексий, который правил московским княжеством, пока князь Дмитрий был ребенком, и пешком, один, пришел Сергий Радонежский.

Алексию было уже восемьдесят пять лет. Это был сутулый от старости, но духом сильный человек. Они с Киприаном постояли какое-то время, разглядывая друг друга, но потом обнялись. Сергий же Киприану был рад, мистики, они понимали друг друга.

И вот в помещении остались кроме этих троих иерархов только Епифаний и Виктор. Виктор хотел уйти после грозного и вопрошающего взгляда митрополита Алексия, но Сергий Радонежский сказал:

– Пусть остается, это добрый человек.

Полный энергии, как бы кипящий ею, митрополит Киприан достал письмо, он сказал, что это письмо от патриарха Константинопольского Филофея. Тот прислал его Киприану, но попросил прочитать Сергию Радонежскому и отдать в руки митрополиту Алексию.

В письме говорилось, что русский народ есть народ великий, что у него великое будущее, что не стоит его разделять на Москву, Литву и на другие земли.

– Русский народ — великий народ, — сказал после прочтения письма Киприан, — это сказал глава нашей церкви, но это говорю и я, Киприан. Сила народа этого, живущего в лесах на окраине земли, огромна, но народ этот сам не осознает своей силы.

– Русский народ нуждается в защите, ему нужно все свое, — сказал ровным голосом митрополит Алексий, — своя церковь, она есть у нас, свой князь, и он должен быть один надо всеми. Центр силы русских лежит здесь, — Алексий посохом ударил в пол. — Здесь, во владимирских землях, центром сейчас стала Москва.

– Но как же Юг? — сказал бесстрастно и почтительно Киприан. — Как же Карпаты и Киев? Как же земли, которые под Литвой? Разве можно от всего этого отказываться?

– Всему свой час, — усмехнулся митрополит Алексий. — Нельзя сдвинуть гору сразу, ее по камешку разбирают. Мир русский будет только сильнее от года в год, это и Филофей признал, почувствовал там, в Константинополе, окруженный врагами. И мы здесь это понимаем, окруженные врагами. И ты, Киприан, это знаешь и понимаешь, что центр силы здесь!

И снова посох ударил в пол.

– Москва — центр всего! С этим все и здесь не согласны, Смоленск не согласен, Рязань, Новгород, Нижний Новгород — все не согласны, но центр силы он и есть центр силы, все объединятся вокруг Москвы, и иначе не будет, не выйдет ничего иначе.

Алексий говорил все это почти тихим голосом, а голос его, казалось, гремел.

– Есть правда и за Киприаном, и за Алексием, — сказал Сергий. — Мир вообще един, мир Божий, и все человеки в нем равны. И Божья радость и счастье равно полагаются всем. А про силу правду говорил Алексий. Она здесь — сила! Был род Русский, и он создал Русь. Теперь на смену роду Русскому должен прийти народ русский. Как укрепим его, вот в чем дело. Стойкость русским нужна, чтобы все превозмочь. Отсюда службы в наших церквах, сколько бы ни длились, а выстаивать стоя их надо. Так с детства человек приобретет терпение, равного которому ни у кого не будет. Так будет получать способность преодолевать все свои слабости, а значит, способен будет победить во славу Господа, победить кого угодно. Молодых усилит стояние такое, зрелых укрепит, старым придаст новые силы. Ни в одной церкви такого нет, у латинян — нет, у мусульман — нет, у иудеев — нет. А у нас будет эта сила!

Виктор понимал, что эти три человека, чья власть на огромной территории была выше власти всех князей и воинов, сейчас при нем говорят о Силе русского народа, сейчас они начинают формировать новый народ!

Как все просто! И не просто! Нужно было, чтобы появились эти люди! Чтобы один служилый род дал Руси Алексия, а второй служилый род дал Сергия. Чтобы государственный и церковный строитель Алексий был дополнен мистиком Сергием. Чтобы оба безразличны они были к искушениям этого мира, чтобы идея Силы жила в их умах и душах.

Вот так и творится история.

Не пришли Киприан с Алексием к одному выводу, но придет время и  —Киприан послужит Москве.

А сейчас они расставались. Как драгоценность взял Алексий письмо Филофея, чтобы передать его князю Дмитрию и усилить дух того. Обнял всех на прощание, и уехал Киприан в Киев.

Перекрестил Епифания и Виктора Сергий Радонежский и ушел один по лесной дороге в свой монастырь, никого не боясь — ни зверя, ни человека.

Эпилог

Настя шла по лесной дроге одна. Она думал об Андрее Боголюбском. Да, он был пожилой, да, он был отравлен алкоголем, но все равно, какая личность! Какое мужество и обаяние. В душе своей Настя призналась себе, что хотела бы остаться рядом с князем, служить ему беззаветно, как служил Киянин. И он проникся к ней душевно, она это почувствовала, а она никогда не ошибалась в таких вещах.

Но где там жить рядом с ним? В мужском монастыре?

Настя вздохнула, в этот момент дорога сворачивала резко влево, Настя сделала несколько шагов и увидела двух всадников, двух воинов. Она уступила дорогу, они уже было проехали, когда один из них вскрикнул:

– Да это же та ведьма, которая выхаживала Боголюбского!

– Отомстим за Анбала! — заорал другой, и они тут же повернули своих коней, топча Настю.

Настя была гимнасткой и схватилась за здоровенный сук, а через мгновение уже оказалась чуть ли не на верхушке дерева.

– Смотри, какая ловкая ведьма, — заржал один из воинов.

– Думает, что спряталась, — ответил ржанием второй.

Они слезли неспешно с коней, подошли к дереву, Настя слышала каждое их слово.

– Поджарим ведьму, — сказал один.

– Она сама на сушняк залезла, быстро полыхнет, — поддержал второй.

И они стали обкладывать дерево сухими ветками.

«Нет, не может такого быть, не может, это сон», — шептала Настя.

Но сна не было, она в самом деле залезла на сухое дерево, и под ним двое убийц раскладывали костер. Резко запахло дымом, где-то внизу заплясал маленький огонек.

– Ребята, — шепотом позвала Настя, ей казалось, что она кричала, но она шептала, — ребята, спасите!

Через мгновение какая-то сила сорвала Настю с дерева. Те двое внизу протирали глаза: только что женщина была, и ее нету. И эти двое ничего не смогли понять, ибо сухое, но еще тяжелое дерево рухнуло и прибило их обоих.

…Настя открыла глаза. Она сидела на земле, видно, была осень, было прохладно, рядом проходило шоссе и медленно в пробке ползли машины. Настя застонала от пережитого, но тут глаза ее широко раскрылись, прямо из ничего явился и рядом с ней уселся Виктор в черном одеянии монаха, еще через мгновение (ему добираться было дальше) появился Вячеслав.

Все трое испытывали страшную усталость, словно прошли пешком сто километров.

– У тебя все хорошо? — спросил Виктор, осторожно трогая Настю за рукав ее длинной рубахи из толстого холста.

– Ты звала нас, видишь, как все ловко получилось, — сказал Вячеслав, — это у него были «ключи» от возвращения. Он услышал крик Насти.

Отдышавшись, оглядевшись, они по автомобильной пробке поняли, что оказались рядом с Москвой, да и огромный город был недалеко, чадил всеми своими легкими, так что только черный туман поднимался к небу.

Они пошли к шоссе, стали голосовать, никто не останавливался, потом остановился джип. Все трое удивленно переглянулись: люди на джипах не сажали попутных, денег у них и так было много.

– Садитесь, ребята, — сказал басом бородатый мужик с дорогими часами на руке.

Когда они залезли в салон, он даже не обратил внимания на их странные одеяния, что характерно для современного москвича, погруженного в себя. Но он был не такой уж ненаблюдательный, видя их некоторую оторопь, объяснил:

– Позавчера на кольце сломался, встал, голосую, так сорок минут стоял! Ни один гад не останавливался. Вот я себе и дал зарок, первых же попавших в такое положение бесплатно (он подчеркнул это тоном) довезу до города.

Всю дорогу он ругал правительство, гаишников, проклинал дураков на дорогах, но так и не всмотрелся в одежды сидевших; даже Виктор, который был по правую руку от него в своем монашеском убранстве, и тот его не заинтересовал.

– А вам ничего в нас не показалось странным? — не утерпела и спросила смешливая Настя.

– Все в порядке, девушка, вижу, что русские, больше мне ничего не надо, никакой дополнительной информации. Удачи вам всем!

И он уехал.

А трое «отвели глаза» жестокосердной даме, которая пропускала в метро, прошли в подземку бесплатно и благополучно разъехались по домам. После чего спали три дня и три ночи.

Потом собрались у Насти.

Настя сходила в баню, потом в косметический салон, она была как всегда элегантна, только ей все мешало, все было не так. И подземное помещение, в котором находилась ее «штаб-квартира», и платье, хотя оно было любимое, и туфли. И кофе казался ненужным напитком после ключевой воды.

Но кофе было приготовлено, куплены пирожные, свечи зажжены, и вот пришли ее друзья.

– Так что же получается, — сказал Виктор, — все, что мы получили от предков, это плод огромных усилий? Ведь только сейчас дошло это до меня!

– Усилий конкретных личностей и народа, — уточнил Вячеслав, — великих личностей, людей совести, чести, для которых дело рода превыше всего.

– Людей, которые осознают свою миссию перед своим народом, — добавила Настя.

– Людей святых в своей вере в свой народ, — сказал Виктор.

– И без них ничего бы не было, ничего! — сказал Вячеслав. — Не было бы никакой прекрасной Древней Руси.

– Не было бы Святой Руси, — уточнил Виктор.

– А сейчас? А сейчас кто? — тихо спросил Вячеслав, но душа его кричала.

– А сейчас мы, — упрямо сказала Настя. — Других нет. Мы и еще кто-то… Не может быть, чтобы никого не было?

Двое ее друзей ответили ей молчанием…





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0