Иван Сергеевич Коротков родился в 1996 году в Москве. В 2014 году окончил среднюю школу № 1426 и поступил на факультет картографии и геоинформатики МИИГАИК.
Прозу пишет с девяти лет. Публиковался в периодической печати, в том числе в журналах «Наша молодежь», «Природа и человек», в газете «День литературы».
Живет в Москве.

I

Ненавижу понедельники. Банально? Как бы не так! Я не переношу их совсем не по тем причинам, которые сейчас пришли вам в голову. Нет, не потому что трудно подняться утром. Тем более что работаю я, что называется, «два через два».

Нет! Понедельники раздражают меня самой атмосферой, напряжённостью, витающей в мегаполисе, той незримой силой, растворённой в людях, которая сталкивает автомобили, ссорит жён и мужей, валит на экзаменах студентов, заставляет забыть бабушку свой адрес… Будто коллективный разум этого гигантского муравейника диктует нам общие правила игры. А я люблю играть по своим правилам. Однако если уж высунулся в понедельник из дома — будь добр подчиниться общему движению. И сам того не замечая, каждый раз забывая об этой незримой «гравитации» мегаполиса, наглухо притягивающей тебя к полосе неудач, ты плывешь в утренней зыбкой толпе, где за серостью обыденности теряются лица, где растворяется всё, лишь показывается изредка дымок, тут же поднимающийся к пасмурному (или ясному — в понедельник это не имеет никакого значения) небу; поднимающийся с наглым спокойствием, будто струится в прозрачном воздухе над пепелищем надежд и чаяний закурившего. Спускаясь в метро, расплывшаяся толпа будто сливается с безликой массой автоматов, её окружающих — начиная от смартфонов и заканчивая грузным составом, который чинно подается к платформе и важно открывает двери, будто кому-то до этого есть дело и момент сейчас самый что ни на есть торжественный. В любом случае, в силу привычки я, как и многие, перестал замечать путь от дома до офиса. Всё доведено до автоматизма настолько, что я мог бы пройти путь с закрытыми глазами, при этом нисколько не потеряв во времени. Обычно, если не происходит никаких выдающихся событий, я помню лишь два момента: спуск и подъем, это похоже на то, как мы не запоминаем сновидений, или на то, что испытывают люди, находящиеся в трансе.

Много раз, особенно последнее время, когда ощутил это на себе, я задавал себе вопрос: «Что движет людьми, живущими по извечной схеме «дом-работа-дом»? Любые более или менее логичные догадки тут же разбивались в щепки о скалы моего недоумения. Недавно мне пришла мысль, которую я долгое время считал озарением. Просто-напросто все люди сошли с ума. Ну, или это массовый гипноз. Это показалось мне настолько гениальным и в то же время, удивительно простым, что я ни секунды не сомневался. По прошествии времени я размышлял: «А не так ли сходят с ума? Может, это я — сумасшедший? С другой стороны: что есть “сойти с ума”? Быть может, сумасшествие и есть озарение? Выход из-под контроля системы? Опасный, гибельный путь… Но, увы, единственный, для того, чтобы найти истину».

II

На улице немноголюдно. По меркам центра мегаполиса, конечно. Я щурюсь от утреннего солнца, которое греет, но пока не обжигает, в отличие от полуденного. На этом участке пути уже нет места «автопилоту», или лучше, как я раньше выразился, «трансу». Чтобы не опаздывать, я взял за правило попадать сюда раньше времени. Поэтому я имею достаточно пространства и времени для маневров, чтобы ходить каждый день разной дорогой, то есть выбиваться из общего ритма мегаполиса, отрываться от его «гравитации» или хотя бы, на крайний случай, создавать себе иллюзию борьбы, радуясь ей по-детски, спрятав крохи этого удовлетворения в глубине души.

Сегодня мне не повезло с маршрутом — я незаметно для себя выбрал довольно короткую дорогу, плутавшую по узким центральным переулкам, но несмотря на это слишком быстро доставившую меня к месту, где я прожигаю львиную долю того неуловимого вещества, что называют временем. К тому же я приехал раньше обычного. В совокупности это привело к тому, что когда я подходил к старинному зданию в стиле барокко со всеми его атрибутами, включая барельефы, вылепленных аполлонов и львов, которые нелепо перемежались с рекламными щитами на первом этаже, на моих часах было еще семь утра — а значит, еще целый час до начала заурядного рабочего дня, заурядного понедельника в жизни заурядного человека.

Впрочем, не вижу ничего страшного в заурядности, когда есть хоть какие-то просветы, что-то новое, даже если и совсем незначительное. Вроде того, как одинокое голое деревце украшает собой скучный зимний пейзаж, напоминая о весне, как бы противопоставляя себя однотонным краскам снежного покрывала. Или как в серо-бетонном небе появляется просвет лазури, будто разрывает его и ширится, ширится, захватывая всё больше пространства.

Огромное отретушированное лицо модели на рекламном щите всё приближается и растёт. Она встречает меня вот уже месяц одним и тем же наивно-наигранным взглядом из-под накладных ресниц, я уже успел выучить все черты её лица, все малейшие черты её чёртовой физиономии (господи, когда уже новая коллекция — может, её заменят?). Кажется, она въедается мне в мозг, словно жир в забытую сковородку — ненавижу, когда приходится её мыть. Наконец я поравнялся с металлической дверью — с ней у меня особые отношения. Каждый день она приветствует меня по-разному. Сегодня, хотя настроение моё немного подпортилось из-за того, что я случайно увеличил рабочий день на целый час, дверь отливала металлическим блеском, радостно открываясь навстречу всем работникам. Наверное, это психоз; плевать, он мне нравится, он разнообразит ненавистный понедельник. Обычно первый, кого я вижу, — это «ночник», которого я сменяю. Но сегодня иной день — я придержал дверь единственной девушке на работе, которой я бы это сделал — нет, я не такой некультурный, я просто злой, как чёрт, даже входя только в первый круг этого ада… Хотя, наверное, неудачное сравнение — ведь здесь, поднимаясь вверх, вы лишь опускаетесь всё глубже в пекло, пока не достигнете самой крыши, где обитает обслуживающий персонал.

Порой я забываю, как судьба забросила меня сюда. Тогда, словно Робинзон, чтобы однажды, вглядываясь в ряды ультрамодной одежды, не потерять рассудок, я начинаю придумывать какую-нибудь глупую историю. Про гномика Карла или Человека-ножницы. Гномик Карл живет в пряничном домике и целыми днями повторяет скороговорку «Клара у Карла украла»… Сумасшедший. Хотя, быть может, Клара и вправду украла у него что-нибудь. Сердце, например. Человек-ножницы же сутками режет бумагу и всю жизнь хочет стать степлером, чтобы не резать, а скреплять. В общем, пессимистичные получаются сказки. Хорошо, что у меня нет детей, а то выросли бы психопатами, как я.

– Дэн, здорово! — на ходу подает мне руку Володя. Худощавый, он весь будто вытянут вдоль одной линии в графическом редакторе, даже очки на длинном носу кажутся немного овальными, и уши словно прижимаются к голове. Ершик жёстких чёрных волос на голове делает его похожим на обглоданную кисточку с длинной ручкой. Таких было много у одной моей знакомой художницы, которая недавно покончила жизнь самоубийством…

– Привет, — пожимаю я костлявую руку коллеги.

Посидел в столовой для персонала. Выпил кофе.

Облачаюсь в черное. Я — охранник.

Спускаюсь на лифте. Я — винтик в капиталистическом, спятившем вконец обществе…

Настраиваю рацию. Прохожу на свой пост… Кто я?

Вливаясь в работу, забываешь все свои мысли, и кажется, тебе даже интересно обсуждать на служебных волнах подозрительного парня на третьем этаже или передавать по «коду 24» ту блондинку в красной юбке.

Время к обеду. Теперь каждая минута приближает тебя к перерыву, и этим она несказанно сладостна. В скуке разглядываю во всех мельчайших подробностях туфли девушки, уже второй час, что-то выбирающей в зале. Никогда не рассматривал таким образом женскую обувь, это мне в новинку, я даже увлечён этим занятием. Вот она повернулась, и виден небольшой застенчивый ремешочек, застегивающийся на лодыжке. Вот — длинный и тонкий, как стилет, каблук. Неслучайное сходство — эти «орудия» часто выполняют одни и те же задачи. Острый клинок забирает деньги насильно, а его собрат с лёгкостью сделает так, что человек отдаст всё добровольно.

III

После перерыва время всегда течет медленнее, хотя я и привык не мучить себя и не смотреть на часы. Но во второй половине и вправду, думается, время замедляет свой ход…

Рация зашипела. Код 21. Вообще, это хулиганство и что-то вроде этого, но обычно по этому коду передают нежелательных субъектов, посещающих оберегаемый нами Храм Мамоны. Ими могут быть изрядно выпившие мужики, выкрикивающие националистические лозунги, активистки femen, бомжи, разного рода антисоциальные личности.

– Что происходит? — спрашиваю с ноткой раздражения в голосе. Всегда под самый конец рабочего дня что-нибудь стрясётся.

– Первый этаж… — пробивается ответ через помехи.

Спускаюсь на эскалаторе. В голове — пустота. Безразличие к окружающему. Кажется, опять накрывает с головой забытый уже депресняк. Вижу у входа какого-то старика, которого останавливает наш сотрудник, поблескивая лакированными ботинками под светом электрических ламп. На обычного бомжа не похож… Уже интересно. Рядом какой-то мальчонка лет семи… Странно… Подхожу ближе… Совсем близко.

– Скажите мне, милейший, по какому такому признаку ваши люди не пускают меня? — обращает на меня свой уставший свинцовый взгляд поблёклых, избитых эпохой, глаз, а сам будто даже смеётся в белую бороду…

– Да мы, собственно, — начинаю приевшийся уже шаблон, но что-то словно ударило в голову, язык будто вяленый, мысли путаются в голове, будто старик гипнотизирует меня. Бред.

– Что — «собственно»? Собственники — вот кого вы защищаете. — А сам, опять, без упрека, смеется глазами, совсем по-доброму, лучезарно так. — Капиталистов, значится… Ну вот так, внучок, так-то русский с русским поступает… Испокон веков, значится, — и продвигается дальше. Мой коллега, здоровый детина в черном костюме, останавливает старичка в засаленной куртёшке «адидас» из 90-х, уперев ему в плечо массивную ручищу. Моментально в моей голове решение…

– Оставь его, — говорю, — не трожь. — И кладу руку на плечо здоровяку. Он не поняв, оборачивается:

– Ты чего? — выговор на О, видно парень простой, с глубинки.

– Ничего, — как-то даже смущённо отвечаю, и уже, обращаясь к деду: — Вы бы действительно шли бы отсюда…

– Да мне-то чего, вот внучку показать пришел, как другие живут.

Внучок жмется к старику. Никогда не видел таких детей. Он словно бы видение из детства. Тогда в Третьяковской галерее меня, шестилетнего, очень заинтересовала картина, где Серафиму Саровскому явился старец… Не то чтобы сейчас этот мальчик выглядел, как святой, нет, но вид у него полностью отрешённый, не от мира сего… А он всё жмётся и ручонкой-то дергает деда за куртёшку его.

– Нам с тобой, Ваня, такие богатства не нужны, верно?

А Ваня только ручонками хватает деда да в глаза ему смотрит своими, совсем как у деда, только ясными-ясными, будто в начищенную до блеска стеклянную бутылочку налили немного небесной бирюзы…

– Ну да, впрочем, братцы, вы свои, всё равно… Пойдем, Ванюша, простим этих людей… Свои они….

И побрел к стеклянным вращающимся дверям, но так проворно, по-птичьи что ли, как хромой воробей к хлебу.

Я застыл, оцепенел. Мой коллега куда-то пропал. А я всё стоял, как заговорённый, на одном месте, не в силах опомниться от чувства какой-то незримой сопричастности этим таким далёким от меня людям. И с какой кротостью он сказал это «свои»… Он будто пришелец из прошлого, будто бы олицетворял весь XX век, да что там, вся многострадальная русская история своими живительными, неиссякаемыми корнями питала этого русского человека. Именно в таких людях она находит выход, как магма, вырываясь наружу, там, где проще…

Не знаю, сколько я так простоял, обтекаемый другими, пришедшими вновь покупать себе ненужную одежду, чтобы удовлетворить свою скуку. Думаю — долго, потому что свет уже погасили, когда меня окликнул тот самый здоровяк-охранник:

– Чо ты встал-то, как вкопанный?

– Да понимаешь, старик этот… — Хотел было я поделиться впечатлением, но резкий, здоровый смех, какой бывает у беззаботных людей, прервал меня:

— А-а-а, этот?! Ты какой-то психованный… Это же просто бомж.