Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Великие Луки

Святослав Эдуардович Тарахов­ский родился в 1942 году. Сценарист, драматург. Окончил Институт восточных языков при МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссеров.
Автор книг «Продается Рубенс», «Победители жизни», «Вкус близости», «Немое кино без тапера» и сценариев четырех художественных фильмов и двух пьес, которые шли в Театре под руководством А.Джигарханяна.
Лауреат Всероссийского конкурса Госкино и Союза кинематографистов (2003).
Член Союза журналистов России и член Союза кинематографистов России

Идею с заграничной рыбалкой родил Савин.

Мы сидели в Сандунах, охлаждались после парной пивом, тогда-то он и выдал. Помню, мы с Мальцевым сразу уперлись, замахали на него кружками, но не устояли до конца, стойкости не хватило. Устояли бы – все бы обошлось и не случилось бы с нами беды и позора.

– С подмосковной рыбой надо завязывать, – убеждал нас Савин. – Рыбаков больше, чем рыбы, а та, что есть, сплошные мутанты и керосин, – убеждал нас Савин и попадал в цель. Мы и сами про такое знали. – Короче, едем в Эстонию, – солидно заключил Савин. – Знаю я одно место.

Мы снова замахали на него кружками.

– Эстония – она ведь в Евросоюзе и член НАТО! – кричали мы с Мальцевым.

– Плевать, – сказал Савин. – Рыба про НАТО ничего не знает,

К несчастью, так совпало, что у каждого из нас была Шенгенская виза, и Евросоюз нам был не страшен, но почему именно Эстония?

Людей в Эстонии мало, озер, глубоких и чистых, множество, убеждал нас Савин, одно из них, Святое озеро, он знал еще с советских времен и помнил, что рыбы там навалом. Ладно, там, где рыба – там мы, Савин нас убедил. Окончательное решение принял Мальцев, он был по рыбалке командором, и я его поддержал.

Взяли билеты и поехали как настоящие искатели приключений – наобум. Поездом до Пскова, пересекли границу, и микроавтобус «Форд» с горячим эстонским водителем Антсом, мертво молчавшим два с половиной часа, повез нас по загранице до самого Святого озера. Почему «святое?» –донимали мы Савина, Савин напрягся и вспомнил, что когда-то до революции на одном из островов озера жили монахи Псково-Печерского монастыря. «Веселое место», – подумали мы с Мальцевым, но вслух ничего не сказали. А рыба там тоже святая? 

Впрочем, нам сразу повезло: старик Эвальд чудом Савина вспомнил и предоставил нам на радостях приличный дом и отличную лодку. Просторную, остойчивую, советскую еще «Казанку», из легкого, прочного, вечного дюраля, что шел на самолеты со времен Гагарина. Дредноут, а не лодка, настоящий линкор. Семь метров впечатляющей длины. Нос и корма посудины имели ящики для якорей, грузов и рыбы, а посредине, одна за другой, располагались три широкие, удобные, выражаясь по-морскому, банки, то есть поперечные лавки; каждому рыбаку полагалась своя лавка и много пространства справа и слева для замаха и заброса.

Эвальд подвел нас к качавшейся на волне лодке и предупредил, что на Святом озере моторы запрещены. Эстонцев можно любить или не любить и даже не уважать, подумал я, но не признавать того, как фанатично они берегут свою природу, невозможно.

Отсутствие мотора немного огорчило, но лично я быстро утешился, когда Эвальд, покопошившись в кустах, укрывавших «Казанку», протянул нам пару крепких и легких весел. Я не просто утешился, я возликовал. Знаток и любитель гребли, я тотчас заверил Мальцева и Савина, что с мотором все у них будет в порядке. «Казанка» тяжелый подарок, но я мальчик не хилый.

В те часы и минуты мы легкомысленно пребывали в такой эйфории, что, кажется, никакое препятствие не могло нас смутить. Мы знали про себя, что мы лещатники, прибывшие за большим лещом, мы знали, что, лениво шевеля плавниками, он еще гуляет и кормится на темном озерном дне и не знает, что никуда ему от нас не деться. Нам требовались подвиги, и пусть мы перемажемся червями насадки и кашей подкормки, пусть натрем мозоли на заднице, пусть посекут и застудят нас дожди, мы докажем себе, что мы мужчины, и словим от этого кайф.

Никто из нас не мог предположить, чем наши подвиги кончатся. 

Для первого знакомства мы прошлись на веслах по озеру, и оно нас совершенно восхитило. Пять километров воды в длину и три в ширину были, словно драгоценность, оправлены рыжими стволами соснового бора и густыми зелеными чащами, от которых шел заповедный здоровый дух.

Над Мальцевым голосили чайки; он сидел на корме с опущенным в воду глубиномером и выискивал максимум. «Есть десять метров! – возбужденно прошептал он, после чего, зачерпнув ладонью воду, попробовал ее на вкус и зажмурился от удовольствия: – Слеза, мужики!»

Мальцев знал, что говорил, ему можно было верить. Рыбак от бога, говорили о нем. Дисциплина, аккуратность, порядок – это человек Мальцев. Лучшие снасти – у него, лучшие крючки, грузила и лески тоже у него, лучшие результаты в рыбалке – тоже Мальцев. «Как живешь?» – спрашивали у него. «Просто, – отвечал он. – Рыбу ловлю…»

С гладкого хода лодки мы замечали протоки и острова, бухты и заводи с камышом и осокой, где покрякивали утки и наверняка разбойничали щуки, мы видели, как, взлетая над водой, плавятся и серебрятся многочисленные рыбешки. «Не озеро, рыбный суп, – сказал я. – Окунь малька гоняет». «Судак», – поправил меня Мальцев. «Значит, лещ тоже есть», – солидно сказал Савин. Мы с командором переглянулись и снова подумали о том, что Савин не профи; связи между лещом и судаком не существует никакой, и мы отлично это знали.

Мы познакомились в Пестове под Москвой. Это была памятная ловля. Снаряжение у него было неплохое, немного хуже обстояло дело со сноровкой. Подводили очки, которые он несколько раз менял, дрожавшие руки и трогательная неловкость. Он опаздывал подсекать или подсекал слишком рано и слишком резко, выдергивая из воды крючок с оставшейся на нем насадкой, деталями мягкой лещовой губы, но без самого леща. Поняв, с кем имеет дело, он просил у нас с Мальцевым прощения и заверял, что такое безобразие больше не повторится. Мальцев поначалу не орал, он терпеливо пытался его обучить, и Савин добросовестно следовал его науке: заменял насадку и забрасывал снасть точно так же, как делал Мальцев, дожидался поклевки, напрягал внимание, все мышцы тела, вскакивал в лодке в рост, и… конфуз, выжимавший из нас смех и слезы, повторялся снова. Бедняга Савин. Его рыбина срывалась и плюхалась в воду не безобидно и без последствий: леска и крючок савинской удочки обязательно перепутывались с мальцевской (командор Мальцев как главный жрец всегда сидел посредине лодки), следовал мат, комплименты и общий подъем адреналина. Мы быстро поставили на Савине крест. «Не рыбак, – сказал Мальцев, – не дано», и я совершенно с ним согласился. Савин не был рыбаком, он был физиком в богатой частной школе, но почему-то оттуда уволился – вот и все, что мы о нем знали. Мы перемигивались у Савина за спиной, заглазно подтрунивали над ним, но в Эстонию все же за ним поехали; не знаю, каким он был учителем, но на вокзале в Москве его удочки и рюкзак тащили три симпатичных просветленных парня. «Мои ученики, – с гордостью сказал Савин, – дали слово, что тоже станут физиками».

Наконец определились с местом. Остановились на середине протоки, отделявшей берег от двух сросшихся островов, значившихся на карте как Сестры. Глубиномер Мальцева показал шесть метров под килем, не мало – не много, в самый раз: глубже – трудно работать с леской, особенно при ветре, мельче – пугливый крупный лещ не подойдет. До берега, в сторону которого мы собирались забрасывать снасть, было метров пятьдесят, за спиной, до Сестер, почти столько же. «Здесь!» – вскинул пятерню командор, повторив жест Петра, выбиравшего место для Петербурга. «Якоря!» – добавил он, и мы с Савиным, стараясь сработать синхронно, с носа и кормы сбросили на дно по якорю-кошке. «Кормим!» – завершил командирскую часть Мальцев, и в воду, в направлении будущих забросов снасти, полетели наши рукотворные бомбы, слепленные накануне дома из разваренной овсянки, перловки и пшенки. Потом – первое условие удачи! – был смочен в воде подсачик – большой сачок на длинной ручке для подцепа и вытаскивания крупняка – и чуть притоплен рядом с лодкой белый полистироловый буек – чтобы завтра точно стать на прикормленное место; был принайтовлен к уключине и сброшен в воду садок для будущего улова, размотаны удочки, насажены на крючки извивающиеся черви, заброшены в сторону солнца и берега снасти, и поплавки выставлены так, чтобы насадка лежала на дне. «Ловим», – взглянув на свой «Тиссот», объявил Мальцев, и мы приступили.

День кончался, понемногу темнело. Солнце затаскивало себя за горизонт. Прошло еще полчаса.

«В восемь начнет», – солидно объявил Мальцев, после чего неторопливо набил и раскурил трубку. Распугивая эстонскую мошкару, над Святым озером пополз не святой аромат табачного разврата. Половина восьмого, отметил я по своим часам.

Но в восемь он, то есть лещ, не подошел и не начал. И никто не начал. Тускнело неподвижное стекло воды. Поплавки стояли свечками. «Как в унитазе», – робко сострил Савин; он был прав, но реагировать на его правоту нам с Мальцевым не хотелось. 

Лучи солнца высвечивали напоследок лишь верхушки деревьев, снизу, с земли на оставленный светилом лес понемногу наступала вечерняя влага и сиреневые сумерки. Клева не было.

Потянуло августовским холодком, налетел голодный, охочий до приезжих комар, но клева все равно не было. Я почувствовал, как от бестолкового напряжения заныла спина; дальше, знал я по опыту, затекут ноги и начнется общая мука многочасовой и бессмысленной неподвижности. 

Самое страшное на рыбалке – полное отсутствие клева. Когда не берет ни килограммовый лещ, ни хищный окунь, ни жирный линь, ни ловкий голавль, важно, чтоб брал хоть кто-нибудь. Пусть пошевелит поплавок плотвичка, крохотная уклейка или ничтожный пескарь, пусть сподобится хоть сам «хозяин» водоема – настырная колючка ерш, после приставучих поклевок которого впору менять место или уходить совсем – важно, чтоб поплавки дрожали, тонули и прыгали, иначе надрываются нервы, затухает азарт и гибнет рыбак.

Мы освежали червей на крючке, мы играли спуском и глубинами, снова кормили пространство перед собой бомбами с кашей, мы бросали снасти чуть правее или чуть левее – все было напрасно, клева не было. В отчаянии мы откупорили термос, выпили по стакану чая и сжевали по бутерброду – не помогло; командор Мальцев даже отлил в противоположную от удочек сторону – тоже не помогло, хотя практиками отмечено, что часто помогает. «В девять начнет» – сказал командор и, почесав бороду, незаметно вздохнул.

Наконец в десять, когда практически стемнело и каждый скорее ощущал, чем видел свои поплавки, мальцевское гусиное перо плавно полезло вверх, качнулось на кончике и плашмя легло на воду. «Он, – сказал командор, – готовьтесь». Я привычно взялся за подсачик. Командор коротким кистевым движением произвел подсечку. «Есть», – сказал он. Я и Савин, мы оба, молчали, боясь помешать профессионалу. Лещ бился, боролся и натягивал леску до тех пор, пока, умело подтянутый Мальцевым к поверхности, не глотнул воздуха; кислород глубинную рыбу пьянит, как веселящий газ человека, так что остаток пути до лодки рыбина скользила по воде, словно безвольный газетный лист. «Не надо подсачик, – сказал Мальцев, – так возьму». Я понял: когда лещ не превышает килограмма, командор любит демонстрировать класс. Так и произошло. Жесткие пальцы командора закрючили рыбину под жабры и единым махом вбросили ее в лодку. «Е-о-о-о! – восхищенно пропел Савин, – Я так никогда не смогу!»

Клев нарастал.

Нет ничего хуже, чем ловить с двух удочек сразу. Это так же губительно, как воевать на два фронта. Пока ты вытаскиваешь одного леща на килограмм, на второй удочке уже бьется и наступает другой экземпляр на полтора, и если ты неумел и не сноровист, тот, второй, пока ты возишься с первым, скорее всего уйдет и крепко ударит тебя по нервам и самолюбию. Савину было проще: быстро запутав одну удочку, он тихо ловил теперь на другую и никому не мешал. Нам с Мальцевым пришлось попотеть, и мы сдюжили: рыба шла, садок наполнялся и кипел рыбой. Тем более что автоматом включилось всегдашнее наше соревнование: кто больше? Один–один, два–два… Потом я было оторвался в счете, но Мальцев меня догнал, опередил и… ночь закрыла мне дорогу к победе. Ни поплавков, ни крючков, ни червей в жестянке из-под «Нескафе», ни черта мы больше не могли разглядеть: пора было сматываться и сваливать. Это было тем более обидно, что чем гуще становилась тьма, тем все матерей попадался лещ.

Я знал, ситуацию обязательно спасет командор. Я не ошибся: из его профессионального рюкзака были извлечены три фонаря; натянутые с помощью резиновых жгутов на лоб, они ярко и чисто высветили и лодку, и таинственные ночные подробности озера и леса, и леску, и воду, и наши на ней поплавки. Гигант командор! Ловля продолжилась азартно и уловисто, и кто кого победил, стало уже не важно. Мы, и даже Савин, таскали лещей и веселились, мы забыли о том, что веселье на рыбалке, как правило, кончается плохо. Фонари-фонарики, долбаные фонари…

Проснувшись утром, мы решили часть, сколько сможем, сварить, изжарить и съесть, а большую часть завялить и отвезти в Москву женам, детям и товарищам для похвальбы и поддержания высокого рыбацкого авторитета.

Нам потребовалась соль, которой в доме оказалось в недостаточном для вяления количестве. Мы шустро приоделись и отправились в магазин.

И там к нам подошел человек. Он был немного странный. Никаких особых примет. Крепкий мужчина средних лет и средней внешности, если не считать его остро прищуренных глаз.

– Вчера весело ловили, – сказал он с характерным акцентом, растягивая слова. – На лбу горели фонари, по фонарям удобно стрелять. Наши лесные братья любят стрелять на свет. Вы забыли лесных братьев?

Мы немного растерялись, не знали, как реагировать на такую шутку. Савин хмыкнул, я пожал плечами, Мальцев засмеялся и сказал незнакомцу, что шутка хорошая. Незнакомец тоже засмеялся, отошел с бутылкой пива в сторону и канул в толпе, будто и не было его никогда. Как те лесные братья, что после великой войны скрывались по лесам и долго, жестоко и исподтишка воевали с Красной Армией.

Мы купили соль и вышли из магазина. «Дегенерат какой-то, – сказал я. – Надо же, всплывают фрукты. Вернее, внуки тех фруктов». «Не обращай, время другое, – сказал командор. – Они теперь другая страна. Не морду же ему бить». «Не знаю, – тихо сказал Савин. – Морду не морду, а ответить как-то было надо».

Днем мы устроили пир. Сварили ухи, нажарили рыбы, выпили водки, раскраснелись, разошлись и снова вспомнили незнакомца. Мальцев пообещал, что, если встретим, порвем.

На рыбалку вышли в сумерках. Пока догребли до места, отыскали оставленный накануне буек, заякорились, подкормили, размотались, насадили червей и сделали первый заброс, как раз наступила тьма и время фонарей.

Я натягивал на себя фонарь, когда Мальцев сказал: «Лесные братья любят стрелять на свет». «Пусть стреляют, – достойно ответил я, – промахнутся». Савин вообще смолчал, но фонарь надел.

Фонари светили бодро, леска виднелась явственно, поплавки  дрожали под легким ветерком зримо, на небе одна за другой наезжали на месяц и покидали его перламутровые тучки – чудо как была красива наша ночная рыбалка! Вчерашний клев повторился, и снова настала путина, когда только и знай, что таскай, и нельзя расслабиться ни на минуту. Мы с Мальцевым и таскали одного за другим тяжелых, темного золота лещей, и даже Савин иногда кого-то вытягивал – кого? – смотреть было некогда; два раза он устроил командоровой снасти зацеп, но все мирно сошло ему с рук, потому что клев был сумасшедший.

Азарт и удовольствие, казалось, отделили нас от любой посторонней жизни. 

Вдруг на берегу, в чаще прямо перед нами, звонко хрустнула ветка. И еще одна ближе, звучно и тяжко. Там, в ночи и глухом лесу кто-то был? Мы с Мальцевым переглянулись. Мы замерли, насторожились и разом обратились в слух. Стало немного не до рыбы. Мы подумали об одном и том же, но только прямодушный Савин прошептал вслух: «Лесные братья?» «Т-с-с» – остановил я его и взялся за фонарь, чтобы сорвать его со лба. «Косуля, – просто сказал Мальцев. – На водопой пришла». Мы облегченно вздохнули; слава командору, он разрядил наши нервы. Мы снова обратились к удочкам, а я подумал о том, как глубоко и прочно, словно хорошим японским крючком, зацепила наши организмы та бездарная магазинная шутка эстонца.

Мы с Мальцевым вытащили еще по лещу и забросили снова, когда оба услышали на берегу звук, происхождение которого уже не вызывало сомнений. «На дно! Ложись!» – зловеще скомандовал командор. Сорвав с себя фонари, мы рухнули на дно лодки, в грязищу и рыбную слизь. «А? Что? – растерялся Савин. – У меня клюет!» «Ложись! Туши фонарь! Быстро!» – шептали мы ему наперебой со дна «Казанки», но он не совершал ни первого, ни второго действия. «Зачем? Для чего?» – глупо переспрашивал он. Савин тянул, его фонарь освещал окрестности и притягивал пулю. Решали мгновения. Мальцев кинулся на Савина и свалил его в лодку.

Не светились более наши фонари. Бесхозно болтались за бортом удочки. Мы лежали на дне лодки и вслушивались в ночной мрак. Мне в голову лезла трезвая чушь. Если выстрелит – в кого попадет? В меня, Мальцева, бедолагу Савина? Лодку пробьет или нет? Если пробьет – затонем? Не можем мы совсем затонуть, тут плыть всего пятьдесят метров. Куда плыть? К берегу, откуда стреляют? Кто стреляет? Сумасшедший? Почему тянет? Выбирает цель? Снайпер?

Светил месяц. Ползло время. Билось сердце.

Мы переговаривались знаками, мы хранили тишину и утихомиривали Савина, который норовил подняться.

Минут десять оттикали светящиеся стрелки на командорском «Тиссоте», прежде чем на берегу снова клацнул затвор. А потом раздался смех – негромкий и ехидный, рассчитанный на то, чтобы мы его услышали. Снова грубо затрещали ветки, и все стихло, окончательно и навсегда.

Через полчаса часа мы шли на веслах к дому. «Что это было? Что это  значит?» – не мог успокоиться Савин. «Это значит, что глупость не умирает», – сказал Мальцев. «Чья глупость? В каком смысле? – снова спросил Савин. – Может, стоит заявить в полицию?» Мы промолчали. Мы с Мальцевым перемазались на дне лодки чешуей и слизью, мы крепко воняли рыбой, и нам было противно обсуждать то, что произошло. 

Утром решили отдать вчерашнюю рыбу Эвальду. О предстоящей вечерней ловле думать не хотелось. Командор сказал, что можем сократить экспедицию и уехать. Я не возразил. Возразил Савин: ему было бы очень жаль, у него только-только начало получаться.

Решили сделать перерыв, сходить в бар и прибегнуть к помощи пива.

Бар был чистенький, симпатичный, с милыми девушками за стойкой, с немногими спокойными посетителями.

После первого бокала «Туборга», закушанного хрустящей пиццей с морскими гадами, всем стало лучше. Мы заказали по второй, разговорились и похвалили Эстонию, мы постановили не судить о стране и народе по дуракам и отдельным выродкам.

Распахнулась дверь, и в бар ступил вчерашний странный мужчина с прищуром. Знал он, что ли, что мы в баре? охотился? Прямиком направился к нам, растянул губы в улыбке. Мы напряглись.

– Русским мужчинам – привет!

– Привет, привет, – ответили мы, стараясь оставаться в пределах дружелюбия. 

– Вчера себя показали, – сказал он. – Очень смелые русские мужчины.

Он был нагл и навеселе, раскачивался перед нами с пяток на носки, искал повод прицепиться. Чего он хотел, было непонятно, да и сам он, по-видимому, не очень хорошо это знал, но прицепиться хотелось. Вчерашнего куража было мало.

Мы молчали. Пили пиво, спинами чувствовали опасность.

Ближе всех, с пивным бокалом в руке, к нему оказался Савин. На левом рукаве его светлой рубашки светофорила пара бурых свежезамытых пятен. 

– Кровь! – завопил вдруг тип с прищуром и ткнул жестким пальцем в савинскую рубашку.

– Какая кровь, – сказал Савин. – Лещей чистил…

– Эстонская кровь! Великие Луки! Сорок четвертый год!

С тревогой и надеждой я взглянул на Мальцева: надо было что-то сделать, что-то предпринять. Командор медлил, выжидал и не решался.

– Ты чего? Обалдел? – просто спросил Савин типа с прищуром.

– Кровь! Кровь! – завопил тип. – Дивизия вся полегла! Русские всегда эстонцев бьют!

Ни командор, ни я – мы ничего не успели сообразить. Взвившись пружиной, невысокий Савин вцепился в ворот провокатора; столкнул его с места и с разгону приложил спиной об стену. Удар был неплох, слетела с гвоздя, шлепнулась на пол, звякнула стеклом литография в пластмассовой рамке с видом Святого озера.

– Сука подлая, – прошипел Савин. – Счас и правда кровью умою…

Мы с Мальцевым, милые девушки за стойкой, и немногие посетители замерли на вздохе; но не успели мы выдохнуть и отмереть, как увидели совсем другую картину. Незнакомец, бросив к виску пятерню, вытянулся перед Савиным в струну.

– Все понял, командир, – доложил он. – Разрешите идти?

– Свободен, – бросил Савин.

Повернувшись, как положено в советской армии, через левое плечо, тип шагнул к двери и исчез. Девушка за стойкой включила негромкую музыку.

– Водки! – распорядился Савин. Никто ему не возразил; мы чокнулись и выпили по рюмке эстонской водки. Закусывать не стали. «Уходим», – сказал Савин, и мы покинули бар. «Эта сволочь права, – сказал по дороге Савин. – В сорок четвертом под Великими Луками был большой бой. Эстонцев, которые воевали на стороне фашистов, уничтожили всех».

Вечером мы снова отплыли на ловлю. Мальцев предложил заякориться на новом месте, но Савин возразил, и мы не решились с ним спорить. Он потребовал у Мальцева фонарь. «Уверен?» – спросил Мальцев. «Абсолютно», – ответил Савин. – Вы тоже можете надеть».

Он ловил с фонарем во лбу, и лещ к нему шел. Мы с Мальцевым фонари надевать не стали; то ли потому, что ярок был месяц, и нам, при нашем мастерстве, света хватало, то ли еще по какой затаенной причине, но в тот вечер на берегу не хрустнула ветка и не клацнул затвор.

Через день мы уехали.

«Все прошло хорошо, даже отлично, – сказал Савин. – Водитель Антс должен знать только это, более ничего».

Рюкзаки и удочки сложили в багажник «Форда», перекурили и стали садиться в машину. Мальцев решил сесть сзади, Савин помедлил и занял место рядом с шофером. Двинулись в путь. Дом, где мы жили, на глазах превращался в точку, огромное озеро, еще сверкавшее под вечерним солнцем, долго смеялось нам вслед. Имеет право, подумал я.

Антс вез до границы и далее, к вечернему поезду Псков–Москва. Ехали почти три часа, дорога шла вечерними лесами, полями, сонными прибалтийскими хуторами, август быстро растворял над нами тьму. Мы с Мальцевым молчали, с Антсом общался Савин. Анекдоты и политика – все удачно и весело шло у него в ход, его голова на длинной шее покачивалась в такт водительской и не умолкала. Я слушал его и почему-то завидовал. Я посматривал на Мальцева и вдруг поймал себя на том, что называть его командором мне почему-то не хочется. Я вспоминал рыбалку, лещей, фонари на лбу, Великие Луки и эстонскую кровь. И еще я думал о том, что быть хорошим рыбаком еще ни черта не значит. 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Испанский бриллиант?>
Святослав Тарахов­ский
Испанский бриллиант
Рассказ
Подробнее...
<?=Белка?>
Святослав Тарахов­ский
Белка
Рассказ
Подробнее...