Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рассказы

Горохов Александр Леонидович родился в 1948 г. Окончил Волгоградский политехнический институт, служил в Советской армии, кандидат технических наук. Печатался в московских и волгоградских журналах и альманахах.
Автор трех книг (2 – проза и 1 – поэзия) и более 90 научных публикаций.
Член Союза писателей России. Живет в г. Волгограде.

Пурга

Два барака стояли на отшибе. Построены были давно, еще перед войной. Принадлежали лагерю. Половину одного барака занимала медсанчасть, во второй половине сожительствовал врач с расконвоированной красоткой, числившейся санитаркой. Когда в пятьдесят четвертом лагерь расформировали, на его месте сделали аэродром для трех кукурузников, на которых держалась связь с большой землей, стойбищами и мелкими приисками. Бараки и медсанчасть передали прииску.

Лагерный врач с красоткой уехали, проклиная друг друга, судьбу, тундру и начальство.

На их месте и поселились Николай Николаевич с женой. Он врач, она настоящая медсестра. Медсанчасть, областное руководство назвало районной больницей, и стали они лечить и приисковых, и оленеводов из окрестных стойбищ.

В тундру Николай Николаевич с Зиной попали случайно. В пятьдесят четвертом.

Он встретился в привокзальном ресторане с начальником прииска. Оба были в командировке. Ждали поезда, зашли перекусить. Оказались за одним столом. Оба фронтовики, офицеры. Познакомились, разговорились. Оказалось, что воевали с сорок первого, и даже на одном фронте. Обоих судьба не баловала. Побывали в штрафных ротах. Ранены не по одному разу. Выжили. К концу войны дослужились –  начальник –  до командира саперного батальона, Николай Николаевич –  с сорок четвертого командовал медсанбатом.

Начальник прииска, как узнал, что встретился с врачом, да еще с опытом всей войны, вцепился в него мертвой хваткой. Заказал коньяк, бутерброды с икрой, стал уговаривать ехать к нему на работу. И соблазнил. Обещанием через пять лет обеспечить приличной квартирой в южном приморском городе. А у Николая Николаевича маленький сын два года как родился и никакого жилья, кроме комнатенки в огромной коммуналке, не предвиделось. Да и приличная зарплата была им с женой кстати.

Так тут и оказались.

До самолетов было рукой подать, а из поселка больные приходили сами или привозил грузовик, постоянно мотавшийся по разным делам туда-сюда. Во втором бараке жили молоденькие летчики и техник с семьями.

Сквозь сон Николай Николаевич слышал, как пришла соседка, шумно уговаривала Зину пойти в поселок, в кино.

– Летчики привезли «Тарзана» всего на один день. Завтра увезут –  и всё, и никогда не увидим. Там Вайсмюллер играет. Красавчик. Олимпийский чемпион! Он стометровку за пятьдесят семь секунд проплывает! По радио говорили.

– Да не шуми ты! Коля только заснул. Всю ночь не спал, час назад прилетел из стойбища. Операцию делал, а потом роды принимал. Сказал, очень тяжелые были. Говори тише. Иди со своими летунами.

– Да они уже давно в поселке. На грузовике уехали. Начальство вызвало. Там в клубе и встретимся.

– Как я пойду, а вдруг пурга... Да и Сашеньке два километра тяжело топать по морозу. А если замерзнет? – отнекивалась жена.

– Какая пурга, посмотри –  небо голубое, ни облачка, солнце светит. Да и Санька ваш уже здоровый парень, почти пять лет. Оденем потеплее, за руки возьмем, за полчаса дойдем. Идти-то всего ничего. Кино красивое поглядим. И Санька твой увидит не эту, богом забытую тундру, а джунгли, зверей разных, слонов, тигров, львов, обезьян, природу настоящую! Ведь никогда такого парень не видел! А назад все вместе придем. За десять минут назад домчимся, – уговаривала соседка.

Потом он заснул и не слышал, как они одевались, выходили из дома, закрывали дверь.

Проснулся вдруг, сообразив во сне, что метель. Вскочил с постели. За окном выла вьюга.

На столе, под тарелкой с пирожками лежала записка: «Борщ и второе в духовке, пирожки на столе. Кушай на здоровье! Приятного аппетита. Мы ушли в кино, будем часа в четыре».

На часах –  половина шестого. Еще во сне Николаю Николаевичу было тревожно. Снилось что-то нехорошее. Что –  не запомнилось, но тревожное.

Действовал быстро. Что такое пурга –  знал. Знал, что стоит отойти шагов на десять –  и ничего не видно, что назад можно не вернуться. Замерзнуть насмерть. Бродить вокруг дома, кружить, а самого дома не увидеть. Сколько раз людей замерзших находили почти на пороге.

Зажег лампу, поставил на подоконник. Вторую подвесил сверху на второе окно, в надежде, что свет в черноте ночи увидят. Взял большой аккумуляторный фонарь, ружьё, охотничий нож, вышел в тамбур. Вспомнил, вернулся и захватил компас.

Потянул на себя дверь. Та легко поддалась, открылась, и на него свалился здоровенный ком снега. Двери на улицу в этих местах открывались внутрь. Специально, чтобы после снежных заносов можно было откопаться, выйти из дома.

Николай Николаевич лопатой пробил дыру в сугробе, шагнул. Пурга ослепила, швырнула в лицо острое ледяное крошево. Ветрище, будто великан схватил за тулуп, потянул в тундру, словно в лапах его оказался не девяностокилограммовый мужик, а мелкий, только рожденный кутенок. Николай Николаевич успел дотянуться до дверной ручки, ухватился, устоял на ногах. Отдышался от перехватившего дух мороза. Огляделся. Фонари в окне светились. Успокоил себя: «Если близко, увидят, обязательно увидят». Сообразил, в какой стороне поселок, и сделал шаг. Ветер слегка ослаб, уже не сбивал с ног, и метров десять удалось пройти. Потом снова налетел, свалил, потащил. Николай Николаевич ухватился за что-то торчащее из земли, удержался. Порыв почти стих. Доктор поднялся. Сперва на четвереньки, потом встал во весь рост. Огляделся. Лампы в окнах светились желтыми точками. По их свету сообразил, в какую сторону надо двигаться. Понял, что будет это делать перебежками между порывами, и быстро пошел. Снова налетел ураган, но Николай Николаевич почувствовал его за секунду, успел воткнуть длинный нож по самую рукоятку в плотный, утрамбованный снег дороги и удержался. Когда буран ослабел, вытащил нож и перебежал на несколько метров. Так получалось много раз, он вскакивал, бежал, падал, вонзал нож в пласт снега, лежал, снова вскакивал и бежал. Вдруг ветер рванул без передышки. Доктор не успел упасть на землю, закрепиться на ней, и его понесло, завертело, долго крутило потом ударило обо что-то большое, вдавило спиной в эту преграду и отпустило. Николай Николаевич подвигал руками, ногами –  ничего не поломано. Повернулся, включил фонарь, чудом не сорвавшийся с ремня. Перед ним стоял занесенный почти до крыши грузовик! Доктор нащупал ручку, и, когда ветер стих, открыл дверцу. Очередной порыв зашвырнул его внутрь и захлопнул дверь. Кабина была пуста. Должно быть, машина заглохла и те, кто ехал, решили добираться своим ходом.

Здесь, в затишье, он понял как неимоверно устал в борьбе с ураганом.

– Хоть бы мои не уговорились ехать на этом драндулете, хоть бы остались в поселке, в клубе.

Ветер с лютой ненавистью выл снаружи, забрасывал снегом, и скоро врач оказался внутри огромного сугроба, завалившего машину. Стало почти тихо, спокойно. Свет фонаря начал желтеть и мрак за стеклами казался уже не белым, а желтоватым, серым. Чтобы сберечь зарядку, доктор выключил фонарь. Он успокаивал себя, мыслью, что жена и соседка догадались переждать пургу в клубе, или их кто-нибудь надоумил это сделать. Скорее всего, так оно и было, но иногда подкатывал ужас: «А вдруг поехали, вдруг не остались в поселке! Что тогда? Как искать?». Но разум брал верх: «Нет, Зина женщина опытная, разумная, она не станет рисковать сыном. И мне не надо спешить, надо немного отдохнуть, а потом идти и убедиться, что так и есть». Его, крепкого сильного мужика, пурга вымотала, не оставила сил двигаться дальше. Опыт говорил, что раз уж тут оказался, надо немного передохнуть, а потом снова идти, вглядываться во тьму, пытаться увидеть своих, пробираться к поселку. Снаружи лютовала метель. Здесь было тише, спокойней. Снег законопатил щели. Не дуло. Глаза сами закрылись. Буря, казалось, затихала, успокаивалась. Вскоре стало совсем тихо. Тепло.

Ангел вспорхнул из травы, совсем близко. В полушаге. Пронесся, едва не задев прозрачным крылом. Оно на секунду отразило солнце, ослепило, и ангел исчез. Николенька завороженно замер: «Наверное, он улетел в рай. Какое счастье, что я его увидел».

Холодный утренний ветерок ожег лицо, мальчик очнулся, шагнул по тропинке и чуть не наступил на кузнечика. Наклонился, поднял, положил на ладонь. Кузнечик не шевелился, черный глаз не мигал и никуда не смотрел. Лапки сжались, будто собрались прыгнуть, но не успели. «Бедненький, – подумал Николенька, – наверное, тоже хотел полететь в рай, но не успел. Что теперь с тобой делать?»

Кто-то шепнул на ушко: «Надо похоронить. Тогда и он попадет в рай».

Мальчик сошел с тропинки и направился к огромному дереву посредине поля. С травы еще не выпили хоботками росу бабочки, божьи коровки, жучки. Ноги мягко ступали по студеной влаге, травинки щекотали пятки. Николенька засмеялся и побежал.

Сквозь ветки дуба солнечные лучи едва проглядывали, и казалось, сюда утро еще не пришло. Листья на легком ветру шептались. Наверное, рассказывали ночные сны или последние новости. Может быть, про кузнечика или про ангела. Николенька поднял высохший сучок и выкопал ямку. Положил кузнечика. Хотел закопать, но увидел осколок бутылки, отер от песчинок и накрыл могилку. Две тонкие веточки связал в крестик и воткнул. Под темным выпуклым стеклом кузнечик лежал на боку и улыбался. Мальчик тоже улыбнулся и побежал на тропинку. Веселье переполнило, он запел, потом в ритм стал пританцовывать, размахивать руками, сорвал с головы панамку, подбросил, поймал, снова подбросил и снова поймал! А вокруг летали ласточки, стрекозы, ангелы, жужжали большие жуки, полосатые пчелы собирали нектар.

Бог посмотрел на Николеньку и улыбнулся…

Солнце ослепило.

Доктор очнулся. Сообразил: «Да ведь я чуть не замерз. Спасибо, Господи, что разбудил. Помоги, чтобы мои остались в поселке, чтобы не поехали или, тем более, не пошли домой». Он включил фонарь. Поглядел на часы. Прошел час, как заснул в кабине. Руки окоченели. Снял варежки, начал дуть на пальцы. Отогрел. Стянул унты, портянки, шерстяные носки, растер ноги. Огляделся. Нож висел на веревке на левой руке, а ружья не было. Подумал: «Должно быть, осталось снаружи, у кабины. Если ветер не унес. А если утащил –  тогда все, тогда не найти».

Окончательно пришел в себя, вспомнил про сон, удивился: «А ведь я никому про случай с кузнечиком не рассказывал, только вспоминал, когда совсем тяжко было. И на войне вспоминал, и потом, но не рассказывал. И вот поди ж ты, приснилось. Как наяву, точь-в-точь». Решил, что это добрый знак.

Попробовал выйти. Дверь не поддалась. Видат,ь крепко её прижало снегом. С другой стороны, с водительской –  открылась. Пурга поутихла. С ног не валила. Можно было двигаться. Николай Николаевич обошел грузовик. Снял зацепившееся за полуоторванную доску на кузове ружьё. Обрадовался, что не сорвало, не унесло. Выстрелил. Зарядил. Повесил на плечо. Потом посмотрел на часы. Десять. Отошел подальше от грузовика, определил по компасу, где должен быть поселок. Двигался в темноте, пытаясь рассмотреть, не видны ли где Зина и Санька, останавливался, прислушивался –  может, зовут на помощь. Ничего не было слышно. Только вой ветра. Время от времени проверял, не сбился ли, и снова шел, вглядывался в ночь, прислушивался.

«Только бы сидели на месте, только бы не отправились домой. Летуны –  почти пацаны, на них надежды никакой. Да и эта настырная соседка наверняка будет уговаривать. Наверняка. Хоть бы Зина не согласилась. Нет, она не станет рисковать Санькой, не поедет с ними, останется», – как заклинание шептал Николай Николаевич.

Он старался идти быстро. Чувствовал, что коченеет, отмораживается лицо. Ругал себя, что забыл намазаться гусиным жиром. Когда совсем изнемог, стал, как на посох, опираться на ружье, но стальной ствол сквозь рукавицы морозил руки, да и тяжело было переставлять его. Решил опять повесить на плечо. Остановился, посмотрел на компас –  нет, вроде бы не сбился. Буран почти утих. Появилась луна. Звезды. Наученный еще в детстве дедушкой, старым офицером, Николай нашел Полярную. Убедился, что идет правильно. Но видать, далеко его отнесло пургой. Ухмыльнулся, вспомнив, как дед поднимал вверх указательный палец, когда произносил: «Учись ходить по азимуту, попомнишь мое слово, пригодится». Пригляделся –  поселка не было видно. Хотя уже пора было бы...

Вдруг увидел волков. Трех. Двое скалились метрах в пятнадцати, а третий –  чуть поодаль, сбоку. Николай Николаевич неспешно снял с плеча ружьё, прицелился, нажал на спусковой крючок. Осечка. Волки медленно пошли на него.

– Не паниковать. Спокойно. Всё получится, – сказал самому себе.

Снова взвел курок, плавно нажал. Ружье выстрелило. Волк взвизгнул, завалился. «Готов». Остальные отбежали.

Доктор вставил в ствол патрон. Ружьё держал наготове и уверенно пошел вперед, перешагнул через волка. Казалось, что на него глядят с ненавистью, но уже не как на ходячий кусок мяса, не как на еду. Он неспешно прошел метров десять, остановился, медленно повернулся. Волки жрали убитого. Должно быть, сильно оголодали. Николай Николаевич хотел сберечь патроны и больше не стрелять, но вдруг подумал, что жена с сыном сейчас идут к дому, что он с ними разминулся, а эти сволочи нападут, станут рвать, растерзают. Выстрелил. Волки отбежали. Последний порыв ветра швырнул в лицо снегом, скрыл на секунду, зверей, луну, звезды, и буран затих.

Доктор пошел быстрее, иногда оглядывался –  волков не было видно. Может, заморили голод и решили с ним не связываться, а может, следят издали.

«Только бы мимо поселка не проскочить. Только бы мои оставались в клубе, – повторялось и повторялось. – Нет, – убеждал себя Николай Николаевич, – не могут они никуда идти, сидят в клубе и ждут меня. Верят, что я приду, и ждут!»

Пурга прекратилась, но мороз уже добрался до самого нутра, сдавил смертельной хваткой. Ноги стали стеклянными, с трудом переставлялись. Руки онемели и, если бы волки показались теперь, вряд ли он смог опередить их и вообще вряд ли смог бы выстрелить. Было непонятно, как вообще получается двигаться, почему не падает в снег, не умирает.

Наконец увидел огоньки. Потом первые дома. Добрел до клуба. Стал стучать. Дверь мгновенно открыли.

– Зина! Слава Богу! Здесь!

Николай Николаевич ввалился в тепло. Потерял сознание и не слышал, как жена плакала, шептала:

– Коленька, слава Богу, живой, прости меня дуру, слава Богу, ты живой.

Она говорила беспрестанно, раздевала мужа, осматривала ноги, руки, лицо. Делала все, что положено, как учил Николай. Обливала чистые тряпки горячей водой из чайника, чуть охлаждала их, теплые прикладывала к ногам, рукам, лицу, легко, нежно растирала кожу. Когда пришел в себя, напоила горячим чаем, укутала в нагретую у печки одежду. Рассказывала, что чуть буря утихла, Галка стала уговаривать поехать домой на грузовике с летчиками, но она напрочь отказалась, а те поехали.

Николай молчал, кивал головой, вздыхал, обнимал жену, говорил:

– Ну и напугала ты меня, дурёха.

На лавке под тулупом клубного сторожа посапывал Санька.

Николай Николаевич подошел к сыну, поправил сползшую шубу, подумал:

«Должно быть, и вправду в детстве Бог улыбнулся мне».

На следующий день, к вечеру, нашли замерзших, обглоданных волками двух летчиков и Галку.
 

Доски из коровника

Тогда мне было двадцать три. Теперь почти семьдесят. Так что можете прикинуть, когда это было. Работать плотником я только начинал. Взяли в бригаду сразу после армии. Ставили в то лето крышу на стены нового, только построенного коровника.

Бригадир, мужик опытный, толковый, рулил не суетясь. Всё замерил, обматерил тех, которые клали криво и косо стены, выбил из верхних рядов кирпичи, замуровал вместо них бруски, чтобы потом крепить матицу. На земле заготовили брусья для этого самого, как говорят по-научному, мауэрлата, для стропил, стоек, ригелей, прочего всего. Что надо –  подтесали, где надо –  просверлили, просмолили. Короче, сделали как положено, по всем правилам. Подняли наверх, начали крепить.

Глядим, к соседнему, старому коровнику, три черные «Волги» подкатывают. Начальство в синих пиджаках вылезает, перед ними директор совхоза раскланивается. Заходят в коровник, минут через пять мат-перемат, главный, руками размахивает, орет на нашего директора, за ним остальная свита, хлопают дверями укатывают, а наш стоит, и даже с крыши видно, как у него, взрослого мужика колени трясутся. Постоял он, пришел в себя, огляделся и к нам поплелся. Подошел, говорит:

– Слазьте, хлопцы, разговор есть.

Мы, понятно, спустились.

– Видели, первый секретарь обкома приезжал со своими замами. Хотел, видать, похвалить. Наш совхоз по молоку план перевыполнил, да не повезло мне, – директор ухмыльнулся, потом вздохнул, закурил, сплюнул, выкинул сигарету, – не повезло. В говно коровье их высокопревосходительство вляпался, и посреди коровника растянулся. Новый пиджак вымазал, ботинки, само собой. Помощничков обрызгал. В общем, в истерику впал, велел заменить полы, или крышка мне. Так что выручайте.

– Не вопрос, – говорим, – крышу поставим и заменим.

– Нет, парни, мне надо к завтрему. Он сроку дал сутки. Орал: «Приеду лично, проверю, уволю!».

– А материал? – вступил наш бригадир.

– Есть у меня половая доска сосновая, хотел в клубе полы поменять, да, видать не судьба.

– Так сосна сгниет за год.

– Не до того сейчас, сгниет так сгниет, может, я раньше этих полов сгнию или вылечу отсюда. Короче, выручайте, заплачу по максимуму. По самым высоким расценкам.

Бригадир кивнул, и мы отправились в тот коровник. Поглядели: ничего страшного, полы как полы. Ну, слегка грязные, так дело обычное –  животные, коровы. Не успели за ними убрать, не трагедия. Да и этот первый секретарь, был бы чуть повнимательней, так не вляпался, не поскользнулся, не плюхнулся. Не повезло директору.

Коров, доярки, или кому там положено, я не знаю, из коровника выгнали, перевели в другое место. Мы поржали, посоветовали, покуда начальство коровник снова не посетит, животину не кормить во избежание повторения эксцесса. Раздобыли тяпки, с полов добро коровье сгребли, после из шланга вымыли. Заблестело –  и перестилать не надо. Но жизнь, как говорится, диктует свои законы, зачастую вопреки здравому смыслу. И начали мы доски эти срывать, в кучу складывать, а они тяжеленные, еле вдвоем поднимаем.

Я ломом поддеваю, чуть отрываю от лаги, напарник гвоздодёром гвозди вытаскивает. Гвозди, двухсотки, пищат, но лезут. Прочно сидят. Топориком струганул, проверить, не прогнило ли насквозь. Звук –  будто об камень чиркнул. Гляжу, под грязью, под пропиткой коровьей, зеленоватого цвета фактура открылась. И ничего не прогнило.

Я бригадира подозвал глянуть, говорю, мол, гляди, штуковина какая. Он тоже удивился, затылок почесал:

– Это, должно быть, от коров получилось. Вроде как мореный дуб, только не в воде выморенный, а в моче.

Топориком ещё потесал –  везде под чернотой такое. Посмотрел на доску, будто на дитя любимое. Рукой погладил. Хмыкнул, что делаем дурную работу и что противно на такую бесхозяйственность глядеть.

– Давай, – говорю, – другой стороной перестелим доски и всех делов.

– Нет, – покачал он головой, – такой красоте не место в коровнике, да и с двуногими баранами надо по-другому. Их надо использовать по полной программе. Мы эти досточки себе заберем, а там видно будет, чего с ними делать.

И пошел к директору, который тут же у входа в тоске сидел и сигарету за сигаретой дымил.

– А куда, Петрович, доски с коровника девать?

Директору, понятно, не до досок. Ругнулся, потом на нашего бригадира глянул:

– Да хоть себе забери, видишь в какой идиотизм меня начальство мордой тычет. Я четыре года назад, летом, дубы, которые лесники наши у браконьеров реквизировали, за гроши выкупил, на пилораме попилил. Тут доски постелил, думал, до конца дней моих простоят полы, радовался. Это же дуб! А теперь… пропади они пропадом.

Но наш бригадир мужик ушлый, просто так, даром, брать не стал. Понимал, что потом предъявить могут, будто украл. Потому договорился, что мы в счет оплаты за замену полов их возьмем по цене дров и все официально оформим. А нам сказал:

– Парни, кому доски дубовые нужны, поделим по-честному. Я бы себе четверть взял.

Народ поглядел, попинал доски, поразмышлял и поделили, а потом, когда в срок работу сделали, когда начальство смилостивилось и похвалило директора совхоза, когда мы поставили крышу на новый коровник, получили заработанное, директор совхоза выделил грузовик и эти самые доски нам по домам развезли.

Прошло лето, работы поубавилось, а зимой и вовсе не стало. Начали мы захаживать друг к другу. Собирались всей бригадой. Прикидывали, где сподручнее будет работать весной, какие промахи были в этом году, на чем можно выиграть время, а значит, и больше заработать. Вспоминали разные случаи. Как-то вспомнили и про полы в коровнике.

– А доски-то эти дубовые, куда приспособили? – спросил я.

Оказалось, кто-то попилил на дрова и уже в печке истопил. У кого-то до сих пор валяются во дворе. Кто-то забор заменил. Всяк по своему досками распорядился.

Домой в тот раз мы с бригадиром возвращались вместе, и я спросил:

– А ты-то, Алексей Иваныч, как своими досками распорядился? Помню, как увидел, сразу на них глаз положил.

– Я-то? А вот, ежели, конечно, любопытно, дойдем до дома –  и поглядишь, чего у меня получилось.

Я примерно догадывался, что могу увидеть. Еще с тех пор, когда бригадир там, в коровнике, нежно, бережно провел рукой по оструганному срезу, погладил просветлевшую поверхность, пошел хлопотать о досках, обрадовался, что можно забрать их.

Вошли в дом.

– Танюша, я пришел, – оповестил жену бригадир и добавил: – И не один.

– Есть будете? – вышла из другой комнаты жена. – Я пирог с капустой только что испекла. Давайте, с чайком.

Сидим, чай пьём. Я по сторонам смотрю.

– А где продукт переработки досок? – юморю.

– А продукт в мастерской у Лёши, в другой комнате, – улыбается жена.

Допили чай, пошли. Алексей Иванович включил свет –  и бог ты мой, комната засветилась. Нет, не от электричества, а от… Я даже теперь не знаю, как это назвать. Посредине мастерской стоял средневековый замок. Башенки, подвесной мост на цепях, бойницы-окошки казались вытесанными, нет не вытесанными, а отлитыми из камня. Из нефрита. Замок светился, будто китайский фонарик, –  изнутри. К нему притягивало. Хотелось дотронуться, погладить.

Татьяна открыла дверцу-ворота. Внутри оказались полки для посуды, выдвижные ящички для ложек, вилок, прочих столовых приборов. И всё это переливалось салатным, розовым, желтоватым, темно-зеленым цветами. Сверкало, будто перламутровая раковина с жемчужиной. Я, зачарованный, подошел, погладил отполированную матовую стену с вырезанными кирпичиками и в стеклянном окошке увидел счастливое лицо. А чуть дальше ещё два таких же лица.

Ай да Алексей Иванович! Такое чудо сотворил.

– Иваныч, – выдохнул я, когда пришел в себя, – как же ты все это разглядел в загаженных досках из коровника? И зачем плотничаешь, тебе надо краснодеревщиком работать. Для такой мебели место в музее!

– А вот как доделаю, налюбуюсь, так и отдам в музей. Пусть все видят. Смотрят и радуются.

Я возвращался домой по ночной дороге и размышлял, как это интересно получается: какой человек –  такой и результат. Пустой –  истопил доски в печке, тот, который опасался, что воры залезут, –  сделал забор, кто не знал куда приспособить, недогадливый, нерасторопный, ленивый –  у того до сих пор доски под дождем и снегом валяются, у кого-то на починку свинарника ушли, а самый толковый и рукастый такую красоту сотворил. Радостно мне от того, что додумался до такой простой истины, стало. И огромное уважение к бригадиру моему, и вообще, к таким людям вдруг возникло. Вроде бы и раньше было, но как-то неосознанно. С высоты нынешних лет скажу –  подсознательно, интуитивно. Тогда-то я и решил стать мастером, настоящим. Чтобы дело свое до всех тонкостей знать, до самой что ни на есть сути. Таким, как у поэта умного написано. Не просто было, много шишек набил, но никогда не пожалел. И теперь, кажется, пора успокоиться, а привычка не дает, надо до всего докопаться, понять… Должно быть, стала характером.

А про людей так и не понял почему одни могут разглядеть, увидеть красоту, а другим не дано. Вот хотя бы история почти что наша, про доски: врач французский, Рей. Лечил Винсента ван Гога, должно быть, неплохо, раз тот, в благодарность, написал его портрет и подарил. А Рей подаренную картину закинул на чердак, потом ею заткнули дырку в курятнике. Так бы и сгинула под слоем куриного дерьма картина, да через десять лет в том французском городишке, в Арле, оказался другой художник –  Шарль Камоэн, увидел её и забрал. Спас. А узнал я эту историю потому, что портрет доктора Рея купил в начале прошлого века русский купец Сергей Иванович Щукин, и теперь она в Музее имени Пушкина.

Врач, который лечил художника, позировал ему, не понял, не увидел того, что было буквально под носом. Не разглядел, ни талант художника, ни картину. А человек, можно сказать, из другого мира, из России, купец из старообрядческой семьи –  увидел! И не только эту, но и картины других постимпрессионистов. Покупал их, привозил в Россию. Создал огромное собрание. И только благодаря ему мы теперь можем их видеть. Не копии или репродукции, а подлинники. Современники парижане плевались, говорили, что это не живопись, а мазня, а Щукин увидел! И нам счастье видеть ЭТО оставил.

Низкий поклон ему! И другим мастерам.
 

Комар и фарфоровая кукла

Иван Федорович выключил свет. Лег спать. Начал уходить в сон. Зазудел комар. Иван Федорович отмахнул рукой. Тот затих. Но сон ушел.

«А сколько живут комары? – подумал Иван Федорович, потом ещё подумал и решил: – Должно быть, недолго».

Поворочался и снова подумал: «Разбудил, сволочь. Говорят, что кровь пьют только комарихи».

Вздохнул и стал делать то, чего люди обычно не делают, а если случается, то весьма редко –  стал размышлять: «Как это в тундре живут. Там же этого комарья и мошки –  тучи. А как терпят олени? Жуть. Говорят, разведчикам выдают специальные майки из толстых веревок, чтобы комары носом своим не дотянулись до тела. А у нас никому не выдавали».

На этом месте мысли закончились, Иван Федорович вздохнул, повернулся на другой бок. В голове, непонятно почему, вдруг запело то, что давным-давно пели пацанами в подъезде. Теперь поют про другое, в подъездах вообще не поют, а запомнилось то, давнее:

По тундре, по железной дороге

Где мчится курьерский Воркута–Ленинград,

Мы бежали, два друга, уходя от погони,

Уходя от погони и криков солдат…

«Чер-те что, – вздохнул Иван Федорович. – Какой-то мелкий комаришка, а весь сон перебил. Сколько же эти твари живут? Небось, не больше двух дней. Напьется крови, личинки выбросит –  и всё. И сдохнет. Говорят, что беглые зэки назад возвращались –  не выдерживали гнуса. Приходили опухшими от укусов. Полумертвыми. Скрыться от этой нечисти некуда было. Хорошо, что мне не там служить довелось. Всё в горах, пустынях да на Дальнем Востоке. Но у нас терпеть можно было».

Иван Федорович вздохнул и опять повернулся. Лицом к стене. У соседей было тихо. Даже на улице, на пустой дороге не выли своими бешеными драндулетами мотоциклисты.

– Перебил, зараза, весь сон перебил, ─ ворчал Иван Федорович, ─ теперь до утра не заснуть. А там, на Севере, летом вообще ночи нет. Солнце не заходит. Дойдет до горизонта, на сколько-то минут сгинет, а потом снова светит.

За ночь Иван Федорович измаялся и только под утро задремал. Потом уснул…

– Галька! Галька, выходи! Я больше не буду! Прости, родная! – заорал поддатый парень. – Хочешь, я тебе спою!

И, не дожидаясь согласия, заорал:

– Сам себе казался я таким же клёном, только не опавшим, а ваще зеленым.

Галька молчала, дом просыпался. Субботний утренний сон, целую неделю ожидаемый, как несбывшаяся мечта, обломился. Иван Федорович встал, не открывая глаз пошарил в тумбочке, нашел, выдернул чеку, подошел к окну, открыл створку, потом открыл глаза, зевнул, увидел разбудившую гадину, крикнул: «Получи, фашист, гранату». Кинул.

Когда стихло, под одобрение соседей пошел досыпать. В полусне ругнулся. Поворочался. Вспомнил про ночного комара, сказал: «И ты, сволочь, дождешься». Заснул ...

Ненадолго.

Запричитал дворник:

– Совсем одурели! Они тут, панимаишь, орут, а я их убирай. Они гранаты, а кто асфальт оттирать будет? Никто. Опять Санджа. Платют три копейки, а сделай им и то, и это. Уеду, домой уеду. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду. Совсем одурели. Они бабах, а Санжа патом убирай! Домой уеду!

Настроения совсем не стало. Во сне Иван Федорович снова ругнулся, вздохнул и забылся.

По улице шел пьяный робот и горланил: «Сам себе казался я таким же клёном, только не…». На этом месте бедолага споткнулся, покатился скрипя смесью железа и пластика по асфальту. Поднялся, вошел во двор и заорал:

– Гайка! Выходи! Я больше не буду! Прости, родная!

В окне прогромыхало, и на асфальт грохнулась тележка. Потом завоняло ацетоновой краской. Потом вывалилась подкрашенная наблестюченная Гайка. Они обнялись и, шурша подшипниками, укатили.

Комар бился о стекло, пытался оказаться там, в другом мире. Вдруг в его глазах сложилось, увидел улицу, засмотрелся. Ужаснулся. Замолк. Должно быть, задумался.

Иван Федорович тоже задумался. Решил, что не могут пить кровь только комарихи. Не могут. Кто только у нас кровь не пьёт, а у этих только комарихи. Так не бывает.

Снова подумал, что так не бывает –  чтобы он и вдруг в одной постели с фарфоровой куклой!

Она появилась, должно быть, не так давно. Точно, что раньше её здесь не было – сразу бы увидели. Потому что приметная. У нас даже самые длинноногие модницы одинаковы. Стандартные платья со стандартной крутой этикеткой фирмового магазина, сляпанные в вонючем подвале нелегалами из ближней Азии. Туфли с каблуками выше двухэтажного дома –  из другого подвала. Прически из прошлогоднего номера журнала, срисованные парикмахершей Танюхой или Каринкой с красотки на затертой блестящей обложке. Если модно желтое – все желтые, красное – все красные. А вообще-то все всегда серые и одинаковые. Как штампованные сковородки. И модницы, и вообще.

И трепня до полуночи, возле круглосуточного магазинишки в подвале пятиэтажки, об одном и том же. Пузырь водяры разольют по трепещущим прозрачностью пластиковым стаканишкам, девицам добавят тархуновой или пепсиковой шипучки, и пошел треп ни о чем. Бу-бу-бу, ду-ду-ду, ля-ля-ля… В подвале вообще-то ничего алкогольного никогда не продают. Только воду. Минералку, «Тархун», «Пепси». Гы-гы. Это знают все. Даже менты. Потому всю ночь страждущие и съезжаются на проржавевших иномарках или наших драндулетах. А потом тут и остаются. Добавляют, когда закончится пойло. И треплются.

Все затюканы. Все одинаково курят, одинаково пьют, одинаково остроумят. Одинаково над одним и тем же ржут. Одинаково закусывают. Одинаково живут. Короче, всем хреново. Лучше сдохнуть, чем так жить. В безденежье, в бессмысленной тупой работе или, наоборот, на шее у старухи матери, на её смехотворную пенсию, потому что негде найти нормальную работу. В общем, живут в беспросветности.

Когда наши Её увидели, сложилось сразу: «Фарфоровая кукла». Действительно. Белое напудренное лицо. Нарумяненные щечки. Пухленькие маленькие накрашенные губки. Огромная начесанная прическа. Шляпка, сойти с ума, как только такое могло прийти в голову –  с черной сеткой-вуалью. Большие голубые глазища. Ну точно –  фарфоровая кукла. Кто первый назвал –  неизвестно. Должно быть, все сразу.

Иван Федорович тоже с первого раза определил –  фарфоровая кукла. Хотел сказать: «Мадам, купите в гастрономе кило мозгов, вставьте где не хватает, а потом по улицам в таком виде гуляйте, а то народ может и…» – но промолчал. Взрослый мужик, а застеснялся, покраснел, подумал: «Вот дуреха несчастная. Тяжело ей тут будет. Белых ворон у нас не любят. Заклюют». И сказал: «Здравствуйте».

Она ответила. И всё. Разошлись.

Потом долго, с полгода, не видел. Увидел зимой. Был выходной. Утро. На улице никого. Жуткий гололёд. И она. Шла в ботиночках на восьмисантиметровых каблуках-шпильках. Наступала осторожно. И все равно грохнулась. Пакет пластиковый сперва подлетел вверх, потом хлобысь! И потек из него зеленый яблочный сок. Вот кукла! Ну кто у нас пьёт яблочный сок. Никто. Уже молчу про каблуки в гололёд. Это вообще ни в какие ворота. Идиотизм. Ногу поломала. Лежит. Потом села. На глазах слёзы замерзли. Молчит, не ревет, не стонет. Молчит. А слезы текут и замерзают. И сок течет и замерзает.

Пришлось подойти, вызвать «Скорую». Себя назвать. Потом адрес. Без этого не приехали бы. Отвез. На тележке санитары доставили в приемное отделение. Ворчливая старуха-врачиха долго осматривала. Иван Федорович томился. Ждал за дверью. Пытался сопроводить до палаты. Не пустили. Он перекрестился, ушел домой и почти забыл про этот свой казус.

А она, когда выздоровела, узнала где живет, приперлась «спасибо» сказать. Бутылку вина с кучей медалей на этикетке принесла и пакет с апельсинами.

Господи, точно, не от мира сего. Купила тут, у нас в гастрономе. Там на пойло такие этикетки ляпают, что хоть на банкет к президенту иди. Только бабки плати. Одним словом, чего с неё взять, убогая на бо́шку. Ничего не понимает. Непрактичная.

Посидели, помолчали. Иван Федорович, не зная чего сказать, предложил чаю. Пока чайник закипал, выпили винишко. Постепенно, с трудом, но разговорились.

И верно, как думал, так и оказалось. Не от мира сего. Окончила консерваторию. Пела в опере. Публике понравилась. Стала примой. Куча поклонников. Успех и всё такое. На гастролях простудилась. Заболела. Нет бы дурёхе отлежаться, упросили эти, которые всё устраивали, их пожалела, вошла в положение – допела положенные концерты. И тю-тю. Пропал голос. Лечилась. Долго. Делала, что положено, полоскала, всякие там процедуры. По светилам медицинским ходила. Уйма времени впустую. Не помогло. Поклонников как ветром сдуло. Один остался. Военный. Офицер. Раньше бы не рискнул, а тут предложил руку и сердце. Поженились. Её любил. Видать, по-настоящему. Тут ей повезло.

Объездила с мужем всю страну. Он служил. Она заведовала армейскими клубами, учила детей пению, руководила самодеятельными хорами. Поначалу, за глаза, над странной примадонной без голоса подхихикивали, потом, когда узнавали поближе, принимали, наверное, любили. Плакали когда расставались. Писали письма. Рассказывали о своих делах, как кто из знакомых живет. Но не было такого места за долгую службу, чтобы увидала, пожила и сказала: «Здесь я хочу жить. Всегда».

В конце службы, мужа, уже полковника, перевели сюда. Обещали и её устроить в гарнизонный дом офицеров. По должности должны были дать приличную большую квартиру в центре, в новостройке. Они с мужем ходили смотреть. Гуляли по городу, по набережной и в один голос сказали: «Здесь я хочу жить! Всегда». Удивились, обнялись, и она внезапно поняла, что любит этого человека. Любит того, с кем прожила всю жизнь и не знала, что любит. Не знала потому, что думала больше о своем потерянном голосе, других мелких бедах. Принимала его любовь, относилась к нему по-доброму, скорее как к другу, который помог в трудный час. А теперь вдруг поняла, что любит. Она стала дома напевать, почувствовала, что голос возвращается. Муж обрадовался. Размечтались, как будет выступать, петь в местном театре. В семье наступило счастье.

Но муж умер. Внезапно. Стоял, разговаривал с офицерами, шутил. Засмеялся, вдруг стал оседать на асфальт и умер. Врачи сказали –  оторвался тромб. Умер мгновенно.

На похоронах оркестр сыграл что положено. Солдаты выстрелили из карабинов. Командиры сказали слова. Она стояла возле гроба и не плакала. Как будто там был чужой, незнакомый человек. Она не понимала, что случилось. Не понимала, как теперь жить. Да и зачем… Начала считать себя виноватой в его смерти. Вспоминала, выискивала случаи, когда обижала своего любимого. Замкнулась. Стало не до песен. Голос снова пропал. Вернее не пропал, а он ей оказался не нужным.

О квартире в центре, само собой, никто уже не говорил. Но всё же добрые начальники пожалели и дали однокомнатную. Тут.

Надо было заполнять время, занимала себя мелкими заботами. Перекладывала вещи, расставляла мебель. Выходила за едой. По привычке покупала на двоих, готовила, наливала в две тарелки и потом, когда понимала, что мужа нет, что из его тарелки никто не съест, плакала.

Однажды в магазине встретила сослуживца мужа. Тот помог донести нетяжелую сумку с продуктами. Напросился в гости. Через день пришел с бутылкой коньяка. Она сначала не поняла, чего это он пришел, потом дошло. Возмутилась, проревела ночь. Наутро посмотрелась в зеркало, увидела, что еще весьма эффектна и такие любители будут и будут. А ей этого не надо. Она жила любовью к мужу, пусть поздно понятой, но настоящей. Взгляды, ухаживания и флирт чужих людей ей были неприятны, даже думать о них было противно. Захотелось стать неприметной некрасивой теткой, которую никто не замечает, никто не пристает, не лезет с ухаживаниями, расспросами, предложениями.

Вспомнила давнишнюю театральную жизнь. Вспомнила, как служила после консерватории в театре оперетты, играла молоденьких дурочек и комических старух. Впервые после похорон мужа засмеялась, подмигнула зеркалу. В старых чемоданах нашла концертные наряды. Оказались не узки и не широки, а как раз впору. Нарядилась, чтобы выглядеть дурковато. Придумала походочку и… стала Куклой. Отвадила этого, а другие, увидев её такой, не стали и приставать. Так избавилась от возможных ухажёров. Рассказывала свою историю Кукла со смешком, будто говорила не о себе. Потом замерла, стала настоящей, глянула на часы, встрепенулась, сказала, что засиделась, что пора идти, заторопилась домой.

Иван Федорович подал гостье пальто, потом не удержался и спросил:

– А чего, теперь не поете? Говорите вроде бы нормально, а чего петь?

Кукла вздохнула, покачала головой, сказала:

– Понимаете, говорить это одно, а петь ... – и развела руками.

– А чем же вы занимаетесь? – спросил Иван Федорович, не из вежливости, не чтобы продолжить беседу, а по-настоящему, искренне.

Кукла пожала плечами, вздохнула, сказала:

– Пенсию за мужа небольшую дают. Так, живу потихонечку. Хотела в «Доме пионеров» или как он теперь называется, кружок пения вести. Не взяли. Сказали, что штат заполнен. Я в коридоре постояла, послушала –  ужас. Уважаемый Иван Федорович, они там калечат молоденькие голоса. Буквально уродуют. Вздохнула, махнула рукой, попрощалась, ушла.

А Иван Федорович походил по комнате, удивился, что распереживался, и вспомнил, как слыхал лет десять назад про старуху-знахарку, которая ото всего людей вылечивала. Непонятно с чего, но опять жалко ему стало эту дурёху. Посомневался день и пошел к знакомым, которые знали, где знахарку найти. Долго вспоминали. Потом, после третьего стопаря, вспомнили, что старуха давно померла. А Иван Федорович завелся, нудил-нудил, пока знакомец не просветлел от совместно выпитого, и объяснил, где та жила.

Нашёл. Старуха действительно давно померла. В доме теперь жила её дочка. Между прочим, врачиха. Да не просто, а по ухо-горло-носу. Это, как понял Иван Федорович, была судьба. Рассказал дочке, что лечился у её матери. Слегка приврал, но врачиху растрогал, и та согласилась посмотреть Куклу.

Удивляясь себе, уговорил и Куклу. Та долго не соглашалась, но у Ивана Федоровича на такие дела была хватка бульдожья. Уговорил. Пришли. Дочка-ларинголог осмотрела, покачала головой, повздыхала, сказала, что лечили её дебилы, хотя и профессора. Иван Федорович при осмотре присутствовал, обрадовался словам про дебилов-профессоров и врачихе поверил.

После осмотра Иван Федорович не отстал и уговорил Куклу начать лечение. Полоскания, диеты, но больше у Куклы с врачихой были обычные разговоры. Чаёк попивают и болтают, смеются, ругаются, а то плачут обе. Дочка знахарки по секрету ему сказала, что связки поправить не проблема. Важнее убедить пациентку, что она сможет петь ещё лучше, чем когда была примой. И вылечила!

Стала Кукла тренироваться, или вернее, если говорить по-музыкальному, репетировать. Появилась убежденность, глаза загорелись, стала, как давным-давно фанатичной певицей. На городском конкурсе ко Дню Победы единогласно, не посмотрели ни на какие протеже и блаты, присудили ей первое место. Председатель жюри, главный режиссер филармонии, человек независимый, старой закалки и убеждений, пригласил на работу.

А через год выступала Кукла в Москве на международном конкурсе. Получила главный приз и приглашение – турне по Европе. И пошло, и поехало. Имя загремело. А почему? Да потому что настрадалась бедняга, жизнь поняла. Петь стала не только голосом, но больше душой, а это совсем другое. Это ни с чем не сравнить. Это как если положить рядышком на солнце ледышку и бриллиант. Ледышка поблестит, сверкнет на секунду и станет лужицей –  силы в ней нет, одна поверхность, форма, да и та ненадолго.

Про Ивана Федоровича Кукла не забыла. Через два года приехала. Устроила огромный концерт на главной площади. Его и всех, кто помогал, представила, в первый ряд усадила. После концерта пир закатила. Подарков надарила.

Иван Федорович проснулся, поглядел по сторонам, потом на часы, порадовался за Куклу и снова заснул.

Навстречу шли двое –  Кукла и мальчик. Оба счастливо улыбались:

– Иван Федорович, а у нас сегодня большое счастье. Наконец усыновили Ванечку. Почти год мурыжили, то те бумажки им подавай, то эти. И вот сегодня мы с Ванечкой их додолбали. Узаконились. –  Кукла показала Ивану Федоровичу серьезную бумагу с водяными знаками и печатью.

Год назад в переходе возле торгового центра она услышала ангельский голос. Подошла. Мальчонка лет шести пел. Красиво, правильно. Почти не фальшивил. Рядом в инвалидной коляске сидел здоровый мужик. Собирал деньги. Она заслушалась. Потом выгребла что было в кошельке и отдала. Пригласила к себе на обед. Мальчишечка поглядел на мужика, тот зло зыркнул. Мальчишка шмыгнул носом, опустил голову и пробормотал: «Нет».

Кукла, хоть и не от мира сего, а всё про них сообразила. Нахохлилась, будто курица, и потребовала у инвалида документы. Тот начал приподыматься, и должно быть, через минуту Кукла сама оказалась бы в инвалидной коляске, но появились двое патрульных. Кинулась к ним, и уже те повторили её требование. Верзила оказался, естественно, никаким не инвалидом. Началась драка. Патруль вызвал по рации подмогу. Пока происходила потасовка, Кукла подхватила мальца, и они убежали.

Дома юного певца накормила, искупала, и он уснул. Во сне вздрагивал, стонал, вскрикивал. Кукла одежонку постирала, погладила, начала штопать и заревела. Поняла, что никому и никуда его не отдаст.

Потом Ваня рассказал, что пела с ним мама. Учила и на пианино, и на гитаре. Что она и отец разбились на машине, что его отправили в детдом. Там начал петь и всем нравилось. А потом появился этот мужик, назвался родственником и стал его забирать. Вроде как в семью. Ваня даже имени его не запомнил. Брал когда на день, когда на несколько. Заставлял петь в переходах. Деньгами делился с директрисой. Ваня видел. А было Ванюше никакие ни шесть, а восемь лет. Просто ростом маленький да одет в лохмотья со взрослого бомжа.

Кукла про всё это написала в прокуратуру. Те занялись расследованием, а ей, после того как директрису уволили, новое начальство разрешило бесплатно преподавать пение в детдоме. Желающих было мало, через недолгое время остался один Ванюша. С ним Кукла и занималась, да так, что вскоре на детском конкурсе занял талантливый мальчик первое место, а детский дом получил на развитие талантов кругленькую сумму. Это и подвело Куклу и Ванюшу. Детдом не захотел расставаться с ценным кадром. Начал тормозить усыновление. Но всё равно получилось!

Кукла и Ванюша помахали ему, и пошли дальше, весело напевая про «веселый ветер».

За окном снова грохотнуло, потом заскрипело и поехала тележка.

– Куда прешь, не видишь, что ли, убирать надо, а не грязь мазать! Разъездились тут, как на «мерседесах», – снова запричитал дворник, – платют три копейки, а чём свет Санджа убирай. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду.

«Опять Кукла покатила за пузырем, ─ сообразил Иван Федорович. ─ Куда ж в неё столько влезает?»

Он во сне зевнул, подошел к окну. Увидел на стекле пятно крови. Понял, что это лопнувший от обжорства комар. Хмыкнул: мол, меньше бы сосал, глядишь, и пожил бы ещё. Глянул вниз. Там скрипела и полязгивала раздолбанная, переделанная во взрослую, детская коляска с опухшей от непросыхания Куклой.

Пьяный козёл хирург, когда её зимой с переломами привезли, чтобы не заморачиваться и не складывать мелкие кости, оттяпал за пять минут ступню и пошел в ординаторскую допивать спиртяшку и трепаться с молоденькими медсестрами, ржущими от каждого его анекдота...

Иван Федорович вскочил с кровати, быстро пошел в комнату жены. Пока шел, сообразил, что это всё был сон.

Жена вздрагивала во сне. По щеке ползла слеза. «Господи, как же я её люблю, ─ подумал Иван Федорович. ─ И за что мне такое счастье. Бросила театр, сцену, успех. Известность. Вышла за меня. За обыкновенного капитана после академии. По гарнизонам ездила. Во всех тьмутараканях была. Ни разу не пожаловалась. Когда ранило в Афгане, в госпиталь в Ташкент примчалась. Не отходила ни днем, ни ночью. Выходила. А какого сына вырастила! А я-то, я чего ей смог дать? Господи, да ничего».

Жена проснулась, увидела мужа, улыбнулась, потом заплакала:

– Ванечка, мне такой дурной сон приснился.

Она всхлипывала и говорила:

– Приснилось, будто мне ноги отрезали, будто я нашего Ванечку от бандитов отбила, потом усыновила, выучила петь. А ещё приснилось, ─ жена перешла на шепот, –  будто ты умер.

У неё снова полились слезы. Она обняла Ивана Федоровича, прижалась к нему, поцеловала. Потом вспомнила, что это всего лишь сон, улыбнулась, сказала:

– А как ты думаешь, приедет Ванечка в этом году? Он говорил, что очень соскучился. Но ведь у него постоянные гастроли. Еще бы, с таким-то голосом.

Жена вытерла слезы. Гордо посмотрела на мужа:

– А ты сомневался, куда ему поступать после школы.

Иван Федорович опустился на колени, прижал к губам ладони жены, уткнулся в них, поцеловал. Потом, чтобы она не видела его слезу, отошел к окну.

На стене дома с другой стороны дороги висела реклама с огромным дохлым комаром, опрысканным из баллончика. Во дворе, как обычно, ворчал и шкрябал по асфальту метлой Санджа. Листья запихивал в тележку. Тележка гремела и скрежетала при каждом движении. Детвора каталась с жестяной горки. Тормозили на красный свет редкие авто.

На серванте качал головой фарфоровый китайский божок, купленный когда-то давным-давно, когда служили на Дальнем Востоке. Над старым пианино, на картине, скопированной сыном классе в девятом или десятом с открытки, по глинистой дороге через лужи, мимо деревенских домишек и зеленых огородов тащила двуколку лошадь, вдалеке дымил паровоз.

─ А давай мы к нему. Позвоним и, если на гастроли не едет, возьмем билеты и махнем к Ванечке.
 

Обыкновенная история

(К И. А. Гончарову отношения не имеет)

1

Речинск – город. Обычный, зачуханый. Называется Речинск, потому что на берегу реки. Все в нем обыкновенно, как везде. Писал Салтыков-Щедрин сто с лишним лет назад про другой город, а будто про теперешний Речинск. Одно отличие – этот на юге. Потому с начала июня и до середины августа пекло за сорок, а то и за пятьдесят. Вечерами, когда жара отступает и ветерок приятно остужает измотанное солнцепеком тело, горожане, переделав обычные дела, выбираются из домов. Которые помоложе – прогуливаются по набережной, прохлаждая организм пивом, отчего к утру закоулки и задворки смердят аммиаком, а домашние псы, когда их поутру выводят из квартир, столбенеют, воют, а то и с ума сходят. Народ постарше сидит на лавочках, обсуждает, какая завтра будет погода: сколько градусов – сорок или сорок один. Спорят до хрипоты. Иногда из-за этого даже мордобои случаются. А одного настырного пенсионера прибили. Почти до смерти. Но это было давно, когда из главного фонтана по вечерам вылетала и струилась вода, а по ночам квакали лягушки. Теперь лягушек нет, да и народ притих. То ли посолиднел, то ли поумнел.

Сан Саныч ни к молодым, ни к ветеранам не относится, раньше, когда был помоложе, любил книжки читать и даже писал стихи. Теперь не пишет. Зато любит, переделав домашние дела, выпить рюмашку-другую, выйти из дома и неспешно брести по улице. А еще больше любит остановиться в маленьком скверике поблизости от фонтана, глянуть вверх на небо, увидать звезды, удивиться этому чуду, ехидновато подумать: «Как это они сами, без электричества и разрешения, светят, а налогов и ничего другого начальству не платят?» А потом засмотрится, забудет про сарказм и под мигание звезд слушает городских сверчков и выдумывает, будто сами звезды и свиристят. Или бредет себе по улице, глядит, а дальше пройти некуда –  перекопано, и трубы не то выкапывают, не то назад закапывают. Вздохнет Сан Саныч и снова удивится этому чуду. И подумает: «Вот америкосы, открыли золото на Аляске, сколько народу героического полегло, покуда обогатились. Джек Лондон писал – ужас! А у нас и ехать никуда не надо, и золото открывать –  откапывают и закапывают одну и ту же трубу, и бабла полные карманы! Чем не чудо?»

В один из таких вечеров, прогуливаясь и фантазируя про сверчков, звезды и трубы, Сан Саныч увидел через не закрытое шторами окно ружье. Висело оно на ковре. Когда-то в родительском доме на похожем ковре висело отцовское ружье. Его стрелковое оружие давно перекочевало в сундук, который обили согласно строгому и мудрому приказу МВД жестью, а потом привертели большим шурупом к полу в кладовке. Отец тогда ворчал: «Бандюги с автоматами и гранатометами шляются, и ничего, а старый допотопный дробовик в железный ящик велено прятать, не то не дай бог чего, и тогда всем крышка». Воспоминания и рассуждения неспешно и даже приятно ползли в голове, но вдруг заклинили. Сан Саныч похолодел. «Господи, – подумал он, – а ведь мне, должно быть, пора продлевать разрешение на ружье. А может, это самое разрешение уже давно просрочено. Вот тогда начнется морока!». И заспешил домой. Залез в обитый жестью ящик, вытащил бумажку с печатью. Была она не просрочена, но до срока оставалась неделя. «Это ж надо так удачно вспомнить! – обрадовался владелец и тут же приуныл. –  Это теперь целую неделю поддавать нельзя будет. Это же надо, жена к дочке укатила, а тут вон чего! Небось, целую неделю канитель протянется. Да и какая беготня сейчас станет». И хотя слова «беготня» и «станет» вроде бы противоположны по смыслу, но если их сложить, то именно беготня по разным конторам и стояние в очередях и начнутся. И начались. Со следующего дня и начались.

С утра Сан Саныч дозвонился до полиции и узнал, что к чему. А надо было успеть получить медицинскую справку. В ней врачи из поликлиники должны написать, что у него есть руки, ноги и глаза, а то зоркая полиция без них не разглядит, чего у него не хватает. На записи из психиатрического диспансера в этой справке должен быть дополнительный штампик, что предъявитель не псих, и то же из наркологического, что не алкаш и не наркоман. Потом надо сходить к участковому. Тот глянет на его железный ящик и напишет акт про это. А еще надо получить охотничий билет. Билет у Саныча был, но старый, давно просроченный, а это все равно что не было.

2

Первым делом пошел он в районную поликлинику. Сан Саныч иногда заходил в это заведение. То чтобы получить бюллетень по причине болезни, то чтобы получить бюллетень безо всякой причины. Просто попросить добрую врачиху дать бюллетень, сказать, что была температура, что принял парацетомол, антибиотики, напился горячего чаю с малиновым вареньем, что градус вроде спал, но голова раскалывается, тело ломит и вообще еле доплелся сюда. А если улыбнуться доброму врачу и подарить коробку конфет, то дня три точно можно отдохнуть от надоевших рабочих дел. Последний раз такое случалось года четыре назад. С тех пор Саныч сам стал небольшим, но начальником, отдыхать стало некогда, и про все такое пришлось забыть.

Построили поликлинику давно. Еще в те времена, когда красота определялась количеством колонн и лепных алебастровых узоров на фризе и фасаде.

Штукатурка с тех времен по большей части отвалилась от кирпичей, выложенных криво и косо тогдашними умельцами. Здание давно печально глядело облупленными окнами на такой же обветшалый кирпичный забор с полусгнившими деревянными пролетами между квадратными кирпичными столбами, на асфальт дороги за этим забором, на выбоины, пыль, мусор, запустение. Смотрело и, казалось, размышляло: как бы мне развалиться в выходной день, чтобы не прибить стариков, таких же древних, как забор, таких же морщинистых, как растрескавшийся асфальт. Ветераны приходили к медикам с бессмысленным желанием оздоровиться, избавиться от болей, накопленных за десятилетия труда, плоды которого достались не им, не их детям, а непонятно кому. А эти «непонятно кто» проносились мимо поликлиники на огромных, сверкающих лаком и хромом иномарках, зло гудели клаксонами на переползавших через дорогу стариков, заставлявших, как выбоины, снизить скорость, замедлить езду к очередным деньгам, а значит, к счастью. Медики выписывали старикам бессмысленные таблетки. Говорили: «Что же вы хотите, годы, возраст», вздыхали, пожимали плечами, мол, глупые старики, пора на погост, а они сюда ходят, отвлекают от работы. Так они и сосуществовали, вроде бы рядом, а на деле в разных мирах.

История утаила, кто занимался ремонтом зданий, где врачевали Гален, Авиценна, Парацельс, и занимался ли кто вообще, но то, что рука современника никогда не оскверняла ремонтом это районное муниципальное учреждение здравоохранения, знали все. Однако отчаянные руководители МУЗ ежегодно в отчетах изображали перевыполнение ремонтных планов. Статистическая наука города и области не отставала от главврачей, и при виде красиво нарисованных и сброшюрованных листов бумаги с кривыми на графиках, оптимистично устремленными вверх, слезы умиления и радости за медицину и вообще за блага, творимые для электората, текли по щекам далеких от здешних мест министерских чиновников и депутатов.

За четыре года, проведенные Санычем вдали от поликлиники, как оказалось, произошло многое, и наш герой удивился новой входной двери, пластиковым окнам, белевшим на облезлых стенах, проникся гордостью за чудесное возрождение здравоохранения и вошел внутрь.

Сразу за входным тамбуром на табуретке торжественно восседал охранник. Толку от него не было никакого, потому что народ шел потоком мимо и мог при желании пронести не то что гранату или пистолет, но и ящик с тротилом, а то и пушку. Да и что бы этот пузатый ветеран сумел сделать, даже заметь нечто опасное? Разве что спрятаться под облезлый стол с разложенными кроссвордами. Пожалуй, и под него бы не залез. А от страха не вспомнил бы ни про тревожную кнопку, ни про сирену или что там у него еще находилось для предупреждения и оповещения. Сан Саныч презрительно скривился, проходя мимо бессмысленного пожирателя малой бюджетной зарплаты, и проследовал по коридору. Вдоль стен на узких лавчонках сидели старушки, ждали, когда подойдет их очередь и от нечего делать переговаривались.

– Ох, беда у меня со стариком, – говорила одна, соседка Сан Саныча, – хуже дитя стал. Ничего не помнит. Из дома вчера вышел, двери оставил открытыми, хорошо, соседка увидала, заперла. А не догляди, так бандиты заберутся и все, что осталось, вытащат. А он вышел из подъезда и пошел себе. Я еле нашла. Полдня проблукала по городу. Случайно на набережной у фонтана на лавочке увидала. Сидит, не помнит куда возвращаться. И меня не узнает. К врачихе прихожу, рассказываю, а она, вместо того чтобы таблеток каких по рецепту бесплатному выписать, он-то у меня инвалид войны, на бумажке пишет и говорит, что эти, какие написала, помогут, но за них надо полпенсии заплатить. Ну, я спасибо сказала, а бумажку эту выкинула в помойное ведро. Знаю – чушь собачья. Не помогают. Их проходимцы продают. По телевизору показывали. И врачиха наша, значит, такая же.

– А чего теперь к ней пришла? – говорит другая.

– Пришла, чтобы она мне выписала бесплатный рецепт. А не выпишет, пойду к заведующей. Она обязана.

– Выпишет, она трусиха. Жадна, но трусовата. Ее прижать, так бесплатных лекарств, каких положено, выпишет, – подбодрила вторая старушка. Помолчала. Подумала и на ушко зашептала: – А про старичка твоего я вот что скажу. Есть у меня знакомая знахарка, зовут Игнатьевна, так она лечит таких. Делает отвар из солодки и грибков, какие только она знает, и этим отваром поит. Старичок попьет-попьет и вылечится. Заснет. Навсегда. Многих вылечила. Царствие им небесное.

Обе переглянулись, перекрестились. Замолчали. А Сан Саныч подумал, покумекал и вспомнил, что про такую старушку в книжке писали. Только та детишек малолетних в голодуху так лечила... Тоже Игнатьевной звали. А может, это она и есть? Привыкла. Живет себе и живет. Да и старичок, про которого говорили, был ему знаком...

Старушки дождались и пошли на прием. Их место заняли другие, а окошко, в котором выдавали бланки справок, не открывалось. Сан Саныч оказался первым. За ним собралось с дюжину желающих. Начался ропот. Кто-то самый нетерпеливый пошел к главной врачихе. Остальные стали про нее рассказывать. Оказалось, что появилась главная тут два года назад. Молоденькая, миленькая на высоких каблучках, с длинной косой и пышной грудью. Сразу после окончания института. И прозябать бы ей замотанным участковым врачом с беготней по вызовам, бесконечным сидением на приеме, выслушиванием больных и не больных, заполнением бесчисленных карточек и отчетов, но... Послали через полгода на совещание молодых специалистов, а там приглянулась юная красотка большому чиновнику, и пока длилось совещание, старого главврача отправили на пенсию, а она вернулась главврачом. Потому что надо продвигать молодые талантливые кадры. И продвинули.

Новая главврач оказалась прекрасным организатором. Вдруг поликлинике выделили огромные деньги на ремонт, да такой, что пыль пошла коромыслом, и вскоре засверкал кафелем отремонтированный подвал. Правда, в нем оказались не процедурные и физиотерапевтические кабинеты, как было когда-то, а не то массажный салон и сауна, или, если по-простому, бордель, не то игорный дом. Тут рассказчики расходились. Впрочем, это только досужие домыслы, болтовня граждан из очереди. Что там на самом деле, не видел никто. Крепкая стальная дверь скрывала. Возле двери всегда стоял крепкий, очень крепкий, не в пример сидевшему при входе в поликлинику, охранник. После ремонта преобразился и первый этаж. Появилась аптека, один из кабинетов занял иглотерапевт, другой – психотерапевт, в третьем сверял жизни и здоровье пациентов с астралом маг.

К ним обратиться рекомендовали унылые врачи-терапевты, правда, не всем, а только способным заплатить.

Вскоре энергичная главврачиха стала приезжать на работу в авто. Сначала простеньком, потом, после того как обжилась в новенькой квартире, название авто поменялось на другое, очень важное. Одни спорили, что большая часть денег от ремонта поликлиники и ушла в ее квартиру и машину, другие, что денежки от аренды идут на брюлики, домик в Испании... Кто-то вспоминал, что в поликлинике уборщицами и много кем еще работают нелегалки из Средней Азии, а числятся совсем другие. Много еще о чем клеветала очередь.

Справедливости ради, многие утверждали, что главврачиха никакая не любовница, а дочка важной шишки. Короче, этих болтунов не поймешь, должно быть, все врут из зависти к прекрасному и талантливому рвачу… простите, оговорился, врачу.

Пока народ разглагольствовал, вернулась кассирша. Пожилая грузная тетушка взяла у Сан Саныча документы, долго усаживалась, пока приноровилась, и начала, роняя капли пота на компьютерную клавиатуру, выискивать нужные буквы. Потом стала одним пальцем встукивать в бланк договора его фамилию. После каждой ошибки ворчала на идиотов начальников, заставлявших ее на старости лет мучиться и напрягать мозг. Потом пересчитывала деньги, нудно выговаривала, что нету сдачи, потом ходила менять взятую у него крупную бумажку. Потом долго вставляла ленту в чековый аппарат и, наконец, когда толпа очередников была готова разнести ее халабуду вместе с монитором и чеками, протянула Сан Санычу три листа и сказала: «Распишитесь». Затем, видать, чтобы окончательно достать очередь, объяснила, что к их поликлиническим врачам надо прийти после психдиспансера и наркологического кабинета, и только потом выдала бланк со справкой. Там, в этом бланке, была шариковой ручкой написана его фамилия и номера кабинетов.

«Какого хрена эта выдра столько времени давила на клавиши, если потом все равно написала от руки? Это не мне, а ей надо в психдиспансер», –подумал Саныч, но промолчал и заспешил в учреждение для лечения обиженных на голову буйных и тихих, но одинаково убогих.

3

Пять лет назад он это заведение посещал. Получал такую же справку. Психдиспансер занимал первый этаж низкорослой пятиэтажки. Вход тогда был в торце дома. На этот раз вплотную к торцу примыкал забор из жестяных листов. Забор отделял элитную стройку от панельного сооружения времен хрущевской оттепели. На стройке бурлила жизнь.

Краны поднимали плиты, рабочие орали «майна-вира», сварщики выбрасывали снопы искр. Возле психушки не было никого. Саныч обошел дом, но входа не обнаружил. Там, внутри, сквозь окна виднелись врачи, а вот как к ним попасть, было не видно. Он решил подойти к окну, постучать и спросить, но вовремя одумался. Смекнул: «Спросить-то спрошу, а как эти психиатры отреагируют. Еще решат, что я их вертанутый клиент, и справку не дадут». Обойдя два раза сооружение без дверей, вспомнив загадку про огурец и одноименный анекдот про поручика Ржевского, Саныч заметил, как жестяной лист забора затрепыхался и отодвинулся. Из получившейся щели показалась голова, а потом молоденький парнишка. Саныч подскочил к нему и спросил:

– В психушку туда?

– Туда-туда, – гыкнул парень и в свою очередь спросил: – Справка, что ли, нужна?

Сан Саныч агакнул.

–Тогда туда. Паспорт с пропиской посмотрят, бумажку со штемпелем дадут и оплачивать пошлют. В банк. Тут недалече, –парень был настроен иронично, –верст пять с гаком. И все так ловко устроено, что когда там начинается перерыв, тут как раз выдают эту бумажку, а когда там примут деньги, то тут перерыв начнется. Короче, психи, чего с них взять.

Опытный Саныч, опасаясь подвоха, на всякий случай заступился за врачей:

– Это у них тест такой. Ежели начнешь возникать или права качать, значит, псих. Так что учти.

Парень поглядел на Саныча внимательно, кивнул и сказал:

– Пожалуй. Психи, они ушлые на такие штуки, пожалуй, учту.

И помчался оплачивать, а Сан Саныч пролез в щель и оказался возле знакомой, обитой еще при социализме оцинкованной жестью двери.

В коридоре у регистратуры понуро сидели на железных лавках пятеро. В окошке улыбалась счастью, что она по ту сторону медицины, а не по эту, молодящаяся тетка в белом колпаке и халате.

– Мужчина, вы на медосмотр? – зычно произнесла она.

Саныч кивнул.

– Паспорт давайте, – в надежде, что его нет, пропела регистраторша.

Саныч подал.

Стареющая красавица погрустнела, сверила прописку и протянула назад. Из документа торчала маленькая бумажка с треугольным штампом. На другой стороне карандашом был написан адрес банка и немалая сумма, после которой стоял крестик и еще одна цифра, размером поменьше.

– А это чего такое? –выскочило из желающего медосмотреться.

– До плюса сумма за медосмотр, а после комиссия банка.

Саныч присвистнул от удивления величине комиссии, подумал, что неплохо банкиры устроились, и отправился догонять парнишку.

Банк работал. Миловидные девицы в фирменных шапочках и платочках внимательно улыбались и мгновенно брали деньги с входящих.

Саныч даже обрадовался, когда через минуту вышел на улицу, но потом здравый смысл и природный скептицизм вернули к реальности: «Это же надо так заморочить голову – радуюсь, что деньги отобрали», –подумал он и, размышляя о психологических манипуляциях над народом, прошагал половину пути, а осмыслив, вслух произнес:

– Саня, не расслабляться!

Обернуться удалось за полчаса. Если учесть, что стояла сорокаградусная жара, то удалось на благо здоровью сбросить с полкило пота.

Регистраторша поглядела на часы, удивленно подняла брови, мол, шустрый клиент попался. Забрала квитанцию, прочие бумаги, сквозь зубы процедила: «Ждите, вас вызовут» –  и сгинула, закрыв окошко.

Жара стояла неимоверная, и Сан Саныч чуть не обжегся о железо лавки. Обнадеживало одно – из пяти сидевших до рейда в банк осталось двое. Тот самый парнишка и еще один, тощий, лет пятидесяти.

Когда парнишку вызвали, тощий мужичок подсел к Санычу и, приблизив физиономию к его уху, дыша смесью чеснока и камфорного спирта, прошептал:

– Справка на оружие нужна? Могу посодействовать. – Мужичок огляделся по сторонам и добавил: – Практически безвозмездно.

– Мне и так дадут, – пресек коррупцию честный посетитель.

– Ну-ну, – хмыкнул тощий, дыхнул гнильем и обиженно отсел.

Редкие мухи жужжали и бились головой о стекло регистратуры.

«Небось, тоже справку хотят, вон как стараются, – посочувствовал Саныч и осекся, подумав: – Э, да тут точно психом станешь раньше сроку».

Сбросив еще стакан пота, Саныч дождался. Громкоговоритель, замурованный в потолок, произнес его фамилию и номер кабинета.

В кабинете приятно холодил кондиционер.

– Присаживайтесь, – строго приказала врачиха и показала на стул возле двери, метрах в десяти от ее стола, – на что жалуетесь?

– На полицию, не хотят без медсправки продлевать разрешение на мой старый дробовик, – пошутил Саныч и прикусил язык, запоздало сообразив, что здесь не место для словоблудия.

Врачиха удавом на него посмотрела и чего-то записала на листке. Сан Саныч прижух. Молчание длилось минуты три.

– А вы часто потеете? – спросила эскулапиха и показала на мокрую рубашку болтуна.

– Так жара, – проблеял посетитель.

Врачиха, поежившись в теплом свитерке, записала: «Неадекватное восприятие температуры». Саныч сообразил, что она написала, и конкретизировал:

– Там в холле и на улице жара, а тут-то у вас хорошо, прохладно. Кондиционер.

Врачиха еще внимательнее посмотрела и записала: «Склонность к внезапной перемене мнения, отсутствие устойчивых взглядов на происходящее».

Потом спросила:

– А сколько, вы думаете, здесь градусов?

Зрение у Саныча было дальнозоркое. Он, как вошел, сразу приметил на стене градусник с красным столбиком, замершим напротив цифры 20, и уверенно произнес:

– Пожалуй, 20–21 градус, не больше.

Врачиха встала, подошла к градуснику, посмотрела через близорукие очки, постучала по стекляшке ногтем, вернулась за стол, огорченно вздохнула, зачеркнула строчку и снова спросила:

– А что у вас за ружье?

– Да обычное, охотничье. Ему лет семьдесят. От отца досталось.

– Так на что жалуетесь?

– Жалоб нет.

– Ну, на нет и суда нет, – подытожил здоровенный медбрат, тихонько сидевший в углу, и поскрипел тренированными мускулами.

– Пожалуй, да,– нехотя согласилась врачиха, взяла в руку печать, видать, хотела поставить на справку, но передумала и сказала Санычу: – Ждите в коридоре, вам сообщат решение.

Тот на всякий случай сказал «спасибо» и, мысленно матерясь и проклиная бюрократов в белых халатах, вышел. Еще минут через двадцать регистраторша протянула заветный листок с подписью и синим штампиком. Саныч мгновенно испарился, и пока шел к трамваю, отходил от происков психиатрических эскулапов.

«Да, –повторялось в его голове, –у этих и здоровый рехнется. В этом заведении точно психом станешь. Хорошо, хоть раз в пять лет приходить надо, а то если чаще, то крышка!»

Однако заветная подпись с резолюцией «отклонений не выявлено» и печатью на ней приятно лежала в пластиковом пакете.

Радость от доброго почина, от первого штампика в справке успокаивала, настраивала на благодушие, должно быть, поэтому, когда на прогромыхавшем трамвае прочиталась надпись «Сто лет речинскому трамваю!», Саныч не скривился в ухмылке, а наоборот, улыбнулся, глядя на раскрывшую дверь развалюху, сообщил себе: «Верю!» и вошел. Сразу за кабиной водителя висела электронная штуковина, на которой лампочками светились цифры. С полгода назад по телику выступал начальник городских трамваев и с восторгом рассказывал про модернизацию, компьютеризацию и логизацию маршрутов. Говорил, что теперь, когда на усовершенствование трамвайных дел из бюджета выделена и освоена куча миллионов, жизнь граждан и поездки в трамваях превратятся в райское наслаждение, а проблемы с пробками исчезнут навсегда.

Граждане было обрадовались перспективам, но когда увидели после модернизаций тот же трамвай, только перекрашенный из красного в желтый цвет, да эту самую штуковину с цифрами градусов, поняли, куда исчезли кучи миллионов, и в очередной раз повторили эпиграф, придуманный для нашей любимой Родины Карамзиным: «Воруют!»

Первые месяца два цифры показывали правильно, время от времени гасли, и тогда загоралось название грядущей остановки. Так цифры с буквами попеременно подмигивали обитателям, пока местный дурачок не сунул в табло велосипедную спицу и прекратил свою жизнь, а заодно и единение детища девятнадцатого века с компьютерной эрой. Трамвай и справка вели Саныча в логово наркоманов, в наркологический кабинет. Он почему-то разволновался, да настолько, что в голову даже не пришла мысль про то, почему псих – ДИСПАНСЕР, а наркологический всего-то –КАБИНЕТ.

4

Кабинет укрылся в глубоком подвале. Сырая и темная лестница стучала под сандалиями настырного посетителя. С каждым шагом становилось темнее и страшнее, но добравшись до самого низа, Саныч увидел дверь, вошел и на секунду ослеп от света. Длинный холл освещало множество подмигивающих и гудящих длинных ламп с названием «дневной свет». Глядя на такое всегдашнее освещение третьесортных казенных учреждений, Сан Саныч всегда думал: «Если этот свет называют дневным, то какой же у них ночной?» Ответа никогда не находилось. Не нашлось и теперь.

Очередь тут была побольше, чем в психушке. Раз в шесть. Саныч смекнул, что психов в этом мире малая толика, и это умозаключение не то чтобы расстроило, но ввело в некоторый ступор. Он всегда верил в обратное. Этим и обосновывал неудачи страны сперва в строительстве коммунизма, а теперь капитализма.

«Да неужто наркоманы всему бедой? Не ожидал», –мелькнуло в голове и повторилось вслух:

– Не ожидал.

На слова никто не отреагировал, потому что каждый сюда входящий рассчитывал быть первым или вторым, а никак не в третьем десятке, и говорил про себя примерно то же.

На бумажке, приклеенной на двери, было написано, что прием начнется через полчаса, но шустрая, совсем молоденькая девчушка в регистратуре с пирсингом на бровях, носу и щеках уже вписывала в стандартный бланк фамилию первой посетительницы. Минут пять потенциальная наркоманка вытаскивала документы из сумки, совала их в окошко, потом запихивала назад, потом вытаскивала из той же сумки деньги, оплачивала осмотр, потом искала мелочь, потом снова запихивала сдачу в сумку. В конце манипуляций получила листок и побежала.

К «пирсингушке» подошел второй страждущий, который оказался смекалистым, приготовил все и сразу выложил документы и оплату точно, копейка в копейку. За что получил улыбку молоденькой регистраторши, а остальная очередь – предложение последовать примеру. Народ начал шарить по карманам, а мужик так же быстро, как первая посетительница, помчался куда-то с таким же листком.

«Куда это они стартуют?» – размышлял от нечего делать наш наркоалкаш.

Загадка разгадалась, когда очередь дошла до него. После знакомых действий с документами и деньгами девчушка протянула чек, договор, такой же, как и предыдущим гражданам листок, и сообщила, что лаборатория, в которой определят, наркоман он или алкаш, находится через дорогу, в другом здании.

Потом добавила, что если хочет успеть до закрытия этой лаборатории на обед, то двигаться надо весьма быстро. Когда все это сообщалось, Саныч видел, как на языке юной регистраторши болтается и позвякивает колокольчик, и почему-то вспомнил юность, стихи Джона Донна, потом прозу Хемингуэя. Но через пять минут, отдыхиваясь от быстрого перемещения, размышлял уже не о мировой литературе, а о прозе жизни, стоя перед унитазом, держа ниже пояса небольшую пластиковую баночку. Жидкость из организма то ли от волнения, то ли по причине отсутствия, не выделялась, и бедолаге пришлось напрягать все силы, чтобы сократить гладкую и остальную мускулатуру. Счастье произошло, и еще через минуту строгая дама в белом халате запихнула в содержимое баночки два датчика. Окраску те не изменили. Не покраснели от стыда и не позеленели от злости. Потому Александр Александрович был признан не алкашом и не наркоманом.

На бумажке дама привычно поставила маленький штампик, и Сан Саныч не спеша поплелся обратно в наркоподвал, разглядывая окрестности и рассуждая по пути, что у наркоманов-то дело поставлено поприличней. Деньги берут на месте, не гоняют в банк, да и бюрократии меньше, а затрат побольше – баночка, датчики для анализа, опять же унитаз.

На дороге валялись шприцы, иглы, в закоулках торчали подозрительные личности, глядящие вроде бы и мимо проходящих, но оценивающе.

В подвале он оказался в новой, вернее, в старой очереди. За теми же гражданами, что и до выявления алкоголя и наркотиков в организме. Хотя там, в лаборатории, их не видел. Должно быть, кочевали посетители параллельно, но разными путями, которые, как известно, неисповедимы. Дождавшись, Саныч вошел к здешнему начальнику, который изъял листочек, а на его справку рядом с психушечной поставил здоровенный штамп: «НЕ ВЫЯВЛЕНО», подпись и еще одну совсем уж мудреную печать, а на все это наклеил марку с голограммой. Да, дело тут было поставлено посолиднее, чем у психов. Эти ребята тратились еще и на марки с голограммами.

Остальной медосмотр в поликлинике прошел быстро и непримечательно. Врач задавал вопрос: «Жалобы есть?». Осматриваемый отвечал: «Нет!» и получал на справке очередную запись: «Не выявлено», подпись и печать.

«Это же как удачно формулируют медики: “не выявлено”, –рассуждал Сан Саныч, выйдя из поликлиники, – вроде как нету ничего недопустимого и ты не псих и не алкаш и, пожалуйста, пользуйся оружием, а ежели недоглядели, не распознали наркомана или алкаша, и этот самый псих укокошил кого, то можно отбрехаться: вчера не был, а сегодня вдруг выявился. А тогда зачем эти справки? Зачем меня, взрослого, известного всем человека, гонять по городу из одного заведения в другое, и почему я должен за всю эту галиматью отдавать свои кровные? И, кстати, совсем немалые, – продолжал рассуждать правдоискатель и государственный деятель, проснувшийся в Саныче. –  На фиг справка эта, если в любой момент она может стать недействительной.

Это что же получается, пять лет я мог хранить дробовик, а через пять лет и один день вдруг понадобилась новая справка, в которой написано, что сегодня во время посещения медика не выявлено, что я псих. А про завтра ничего не написано. Глупость! А тогда зачем отрывать меня от дел? – И Саныч себе объяснил: – А из-за денег. Денег для психиатров, наркологов, других медиков. Чтобы у них денег побольше в карманах появилось ни за что ни про что. А это уже мафия. Это Коза Ностра какая-то».

На этом праведном месте карбонарий в душе Саныча утих.

5

Он подошел к солидной организации, одновременно сохранявшей природу и собиравшей под своим крылом ее уничтожителей – охотников –  и таким образом претворявшей в жизнь известный всем со времен учебы в вузе философский закон единства и борьбы противоположностей.

Пройдя мимо солидного охранника, спавшего с открытыми глазами, Саныч по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, поднялся на второй этаж и, направляемый стрелками указателей, поскрипывая мореным дубом паркетного пола, подошел к кабинету с нужной табличкой.

Вдоль трех стен топорщились углами к входящим пять столов с черными мониторами. За тремя томились мужчины. По лицам было видно, что смертная тоска поселилась тут давно и навсегда. Каждые полчаса кто-нибудь вздыхал, говорил: «А не перекурить ли?», коллеги обрадованно выходили, курили во дворе, обсуждали спортивно-политические проблемы, потом возвращались и уныло ждали очередного перекура.

Возраста они были разного. Самый молодой, лет тридцати пяти, имел на шее толстую желтую золотую цепь. Взбесившийся бойцовский пес, ежели вздумал разорвать обидчика, с нее бы не сорвался. На левом мизинце поблескивал и наводил на мысли о нетрудовых доходах перстень с бриллиантом. А на другой руке в дополнение картины цеплялся за кисть, чтобы не рухнуть на пол и не проломить его своей тяжестью, браслет с аметистами, такого же, как собачья цепь, вида. На столе моложавого клерка одинокий листок белел посредине и напоминал известную фразу про жизнь, которую надо начать с чистого листа.

Напротив любителя ювелирных поделок за столом, заваленным бумагами и папками, изнывал, изображая усердную деятельность, седой узколицый морщинистый мужчина предпенсионного возраста в увеличительных в очках. Такими обычно изображают на карикатурах бюрократов. Во взгляде его и неопытный физиономист углядел бы фразу: «Эх, досидеть бы тут до пенсии».

У третьей стены лицом ко входу расположился третий. Возраста среднего от двух первых, то есть примерно пятидесяти. По белоснежности рубашки и черноте галстука посетитель сразу догадывался, что начальник – этот.

– Здравствуйте, – бодро начал Сан Саныч, – можете ли вы помочь в моем бессмысленном и безнадежном деле?

Начальник расплылся в улыбке, «золотой» блеснул цепями, старый очками. Все замерли.

– Ну почему же бессмысленном и безнадежном! Мы разрешим все ваши проблемы! Слушаю вас внимательно.

Саныч рассказал, что для продления регистрации старого охотничьего ружья по новым правилам ему нужен охотничий билет.

– Да не вопрос! – начальник жизнерадостно пожал плечами, взял со стола «золотоносца» одиноко пылившийся лист и протянул будущему члену охотничьего общества. – Заполняйте, пожалуйста, бланк и милости просим. Две фотокарточки три на четыре и копию паспорта вы не забыли?

Саныч показал. Лицо начальника на долю секунды погрустнело, но только на долю. Он снова расплылся в улыбке и проводил посетителя в холл.

Через полчаса взмокший от мыслительного напряжения, возмечтавший стать охотником гражданин принес исписанный бланк.

– Замечательно! Присаживайтесь. – Начальник превратился в доброжелательность и принялся изучать исписанный листок. С каждой рассмотренной строчкой лик его грустнел, и к окончанию чтения печаль стала бесконечной, а из левого глаза от переживания выкатилась слеза.

– Александр Александрович, ну как же так получилось? Должен вас огорчить. Придется заполнить бланк снова. Вот здесь, к сожалению, надпись вылезла из квадратика, а это недопустимо. И здесь тоже. Компьютерная обработка документации не сможет оцифровать и расшифровать такой бланк, а у нас все компьютеризировано, и человек, увы, бессилен внести корректировку или поправить. Сами понимаете, компьютеризация всей страны. Перепишите, пожалуйста. Возьмите другой бланк, у нас они, увы, закончились. Тот, который я вам давал, был последним, но бланки продаются в киоске на первом этаже.

Киоск был закрыт. Надпись на окошке обнадеживала: «Ушла за бланками на пять минут». Через полчаса Саныч вернулся и объяснил клеркам про то, что ни продавщицы, ни бланков нету, и когда будут –   неизвестно. Все искренно и дружно стали возмущаться, потом долго искали запропастившиеся бланки. Те не находились. Потом один случайно нашелся, и Саныч снова отправился заполнять в коридор, который доброжелательные чиновники называли холлом.

Этот бланк тоже был запорот. Не надо было даже заходить в кабинет, чтобы понять. Никак буковки не вмещались в клеточки, а если умещались, то не хватало длины строчки для длинной надписи. А если и то и другое удавалось, то все равно что-то получалось не так. А бланков больше не было. В отчаянии и безысходности Сан Саныч оглядывал холл, окна, стены и вдруг увидел на одной из дверей прикнопленное объявление: «ЗАПОЛНЯЕМ БЛАНКИ».

В кабинете пухлая лет тридцати девица трындела по телефону. Сан Саныч минут десять безуспешно ждал, пока она наговорится, не дождался и, улучив, когда начался набор воздуха для продолжения трепа, поздоровался и спросил:

– Вы можете помочь заполнить эту форму?

– Эту? – сотрудница неизвестной фирмы с затуманенными глазами с трудом возвращалась в этот мир. Мир, чуждый ее душе. Мир, в который она была вынуждена опускаться, чтобы зарабатывать на сотовые разговоры, помады, лаки, краски, тряпки и прочие аксессуары, царившие в заоблачных вершинах настоящего мира. Мира гламурных журналов и клипов. Тишина в комнате тянулась и не кончалась.

Должно быть, девица пыталась, но не могла вернуться из заоблачных, сверкавших блеском моделей и кинозвезд высот. Сан Саныч знал, что если без умолку долго говорить, наступает кислородное голодание и человек может упасть в обморок или даже умереть. Когда он служил в армии, с одним замполитом такое случилось. Еле откачали. Почти такое же на его веку периодически случалось и с некоторыми политическими деятелями.

Между тем взгляд девицы постепенно прояснился, она вернулась к жизни и, наконец, оценив взглядом вошедшего, подняла глаза к потолку и кивнула.

Потом помолчала и назвала сумму. На эти деньги можно было неделю красить глаза, губы и говорить по телефону. Саныч вздохнул и согласно кивнул.

– Присаживайтесь. Давайте паспорт.

Сан Саныч послушно протянул.

Девица долго закрывала в компьютере «Одноклассников», «В контакте», «Фейсбук», «Ютуб», интернет-магазины шмоток и, дождавшись, когда на экране высветился бланк, начала стучать по клавиатуре длинными, идеально ухоженными пальцами.

От нечего делать Саныч оглядел кабинет, обставленный традиционной офисной мебелью и, не найдя ничего примечательного, перевел взгляд на клавиатуру. Пригляделся и обнаружил, что на среднем раскрашенном ногте красавицы была картина «Утро в сосновом лесу», а на безымянном «Охотники на привале». Такого он еще не видел и хотел было раскрыть рот, но девица стукнула мизинцем с известной гравюрой Дюрера «Заяц» по клавише. Принтер заворчал и выдал два листа, заполненных почти невидимым шрифтом.

– Подпишите, – миниатюристка протянула просителю листы, – это договор на составление заявления.

Саныч был без очков, черные полосочки он видел. Видел слово «договор», напечатанное вверху листа крупнее других букв. А больше не видел ничего.

– Чего здесь? – спросил он.

– А, пустяки, что вы не возражаете, чтобы я заполнила и распечатала эту вашу форму, и цена.

Саныч перекрестился и подписал.

Указательный палец с картиной «Охота на львов» аккуратненько нажал на большую клавишу с надписью «Enter», и принтер выдал еще один листок.

– Это приходный ордер, – девица шлепнула по нему печатью, расписалась, разорвала линейкой пополам и протянула привычным жестом, – подпишите.

И только после этого было начато заполнение хитрой формы. Время позволяло, и Саныч безуспешно пытался вспомнить автора «Охоты на львов», но не успел. Лист с формой был отпечатан, и он отправился в первый кабинет.

Мужики сидели в тех же позах. Той же тоской светились глаза. Моложавый сделал вид, что внимательно изучил лист, подписал внизу и кивнул головой в сторону предпенсионного:

– Теперь вам к нему, на сдачу охотничьего минимума. – Вздохнул и сказал начальнику: – Пошли покурим.

Когда двое вышли, предпенсионер вытащил из стола толстенную книгу. На обложке была нарисована собака, радостно несущая охотнику утку. Должно быть, в этой аллегории охотником был вышедший перекурить начальник, собакой – предпенсионный, а уткой он, Сан Саныч.

«Охотничий минимум» – читалось под картинкой.

«Если это минимум, то какой же тогда максимум», –мелькнуло в голове потенциального члена охотничьего общества, и он, ткнув пальцем в талмуд, спросил:

– Неужели вы все это знаете наизусть?

– Не, – честно ответил тот и объяснил: – Я не охотник, а вам надо все это знать.

Будущий охотник смекнул, что к чему, и предложил:

– А давайте я у вас эту книгу куплю и буду с собой на охоту брать. Ежели чего, сразу в нее гляну и порядок.

– Это мысль, – согласился предпенсионер, – книга полезная, редкая, а потому ценная. – И назвал сумму в два раза большую, чем в диспансере и кабинете вместе.

«То-то я думаю, что получится, если психа сложить с алкашом, а ведь точно –охотник и получится», – усмехнулся про себя Сан Саныч, покопался в карманах и протянул охотнику за купюрами озвученную сумму.

– Ну что с вами делать, раз уж так вам нужно, пожалуйста, – вздохнул мудреный взяточник, спрятал в стол деньги и задумчиво добавил: – Но книжку заберете послезавтра, когда придете за охотничьим билетом.

Когда через день Саныч получал билет, предпенсионера на работе не оказалось...

6

Участковые, как было написано на табличке у входной двери, принимали граждан с 9:00. Саныч прочитал, недоверчиво хмыкнул, мол, появятся ли вообще, но пришел в 9:05.

Дверь была открыта, и обладатель дробовика увидел двоих. Лейтенанта и майора. Оба сосредоточенно смотрели в экран компьютера и стучали по клавишам. Должно быть, составляли отчеты.

– У меня регистрация ружья заканчивается. Нужен акт про его хранение, –сообщил Сан Саныч, поздоровавшись, и удивился вдруг появившимся робости и косноязычию.

– Не вопрос, составим, – сказал майор, глянул на вошедшего, улыбнулся, открыл ящик стола, пошарил в нем и добавил: – Вот только бланков чего-то не вижу.

«Знакомая история, сейчас начнется заморочка похлеще охотоведческой», –подумал Сан Саныч.

– Да они у меня, возьми, – старлей протянул пачку бумажек с печатями. – Я вчера три акта делал.

Майор забрал у Саныча документы и начал переписывать со старого разрешения название и номер ружья, из паспорта – прописку и остальное, что положено.

– Где храните ружье? – не отрываясь от бумаг, спросил майор.

– В железном сундуке. Сейчас сами увидите при осмотре.

– Да нет, никуда не пойдем, я вам верю, да и помню, пять лет назад смотрел на ваш антиквариат в кладовке.

– Точно! – вспомнил майора Саныч. – Только вы тогда старшим лейтенантом были.

Его напряженная робость исчезла.

– Ага, как вышел из кладовки, так сразу майора и присвоили. Сейчас Николай сгоняет туда к вам и ему кэпа враз за подвиг дадут. – Веселость майора передалась Сан Санычу и старлею.

Майор дописал акт, расписался, протянул Санычу, сказал:

– Через пять лет приходите. Буду жив, стану полковником, выдам новый – и пожал руку.

«Как я удачно зашел, без тормозни, без проволочек. Раз и готово!» – радовался Сан Саныч, и весь этот день получился у него таким же легким и веселым.

7

Вечером Сан Саныч почистил ружье, ботинки, наутро оделся поприличней, очередной раз проверил справку, акт, составленный участковым, новый охотничий билет, фотокарточки, паспорт. Сложил бумаги в пакет и отправился в Разрешительный отдел.

Путь к отделению полиции пролегал мимо городской достопримечательности.

Вначале тут был родник. Ключ бил из земли, тек вниз и впадал в речку. Древние охотники и прочие обитатели окрестностей приходили сюда закусить после успешной охоты, рыболовства или собирательства грибов, ягод и прочего съестного, когда-то обильно произраставшего в округе. Постепенно небольшая ложбинка возле ручья заполнилась водой и образовалась лужа. Возле лужи и возникло поселение, а позже город. Речинск. Съестного с тех пор в окрестностях поубавилось, а вот амбиций наоборот.

Градоначальники знали, что в каждом уважающем себя городе должен быть главный памятник, без которого и город-то не город, а так, стойбище. Например, в Нью-Йорке имеется статуя Свободы, в Одессе – Дюку Ришелье, в Волгограде – «Родина-мать зовет», в Питере Екатерина Вторая известно чего соорудила Петру Первому. В Речинске ничего такого не было! А нет памятника, нет и почтения к власти.

Случай подвернулся, когда после развенчания культа личности освободилось место от бронзового отца всех народов. Тогда и было решено соорудить «аллегорическую память об историческом прошлом». Так в Речинске появился главный памятник. Собственно, памятник был не памятник, а фонтан. Три тетки в юбках, фартуках и кокошниках стояли спиной друг к другу, обороняясь не то от посягательств поддатых посетителей соседней пельменной, не то от далеких заграничных врагов. Стояли зелено-ржавые девицы на гранитной башне броневика, который остался от свергнутого вождя. Из трех амбразур под крышкой башни с весны до осени били из пулеметов струи воды. Вся эта конструкция возвышалась посреди лужи, обрамленной в гранит, и называлась официально «Дружба народов», а среди несознательных обывателей – «Три сплетницы».

По вечерам невдалеке играл оркестр. По утрам квакали лягушки.

Так продолжалось достаточно долго, и местные жители привыкли засыпать под оркестр, а просыпаться под кваканье. Однако ничто не вечно. Наступила великая капиталистическая революция, оркестр сначала распался, потом объединился в частично обновленном составе на кладбище. Убаюкивать граждан стало некому. А вскоре никому не известный ранее студент мединститута получил благословение местных бандитов, потом разрешение властей и открыл невдалеке французский ресторан. Так что и будить окрестное население стало некому.

Через год студент-ресторатор зарвался. Вместо лягушачьих стал подавать новообразовавшимся аристократам куриные лапы. Купил «мерседес». Кому положено сообразили, что он чего-то недодает и нашли недоучку под утро в фонтане «с ногой Буша» во рту и бутылкой из-под шампанского в противоположной части анатомического устройства организма.

Приказано было в связи с возможностью появления клеветнических сведений, порочащих самых непорочных граждан города, дело не раздувать, и смекалистый следователь из молодых да ранних закрыл его по причине «несчастного случая, вызванного употреблением слабоалкогольного шипучего напитка нетрадиционным способом», и все успокоились.

Еще через год фонтан снова заквакал. Приободренные оппозиционеры воспрянули и провели возле него митинг под невинным лозунгом о защите окружающей болотной среды, хотя все понимали, о чем была речь, и хитро подмигивали друг другу. Власти сделали вид, что не поняли, выждали два месяца и закрыли произведение искусства на реставрацию, а когда к новогодним празднествам открыли, народ ахнул. Лужи не было. Ее закатали асфальтом, а под самым броневичком сидели и глядели на четыре стороны света огромные, выкрашенные в белый цвет жабы с разинутыми ртами и длинными языками. Мол, вот вам, защитнички окружающей среды.

Местный скульптор после этого получил премию и комнату для художественной мастерской. Стал разгуливать в новом пиджаке и кожаной куртке, а хозяин фирмы, выигравшей тендер на реставрацию, он же сват зама мэра по строительству, разъезжать на уже печально себя зарекомендовавшем «мерседесе» студента-ресторатора-самоубийцы. Злопыхатели клеветали, что этот «мерс» был изъят когда-то как вещественное доказательство, а потом, когда дело закрыли за отсутствием состава, оказался не у вдовы, а у Вдовина. Так звали свата. А за это...

Впрочем, к чему повторять наветы на честнейших и незапятнанных людей.

Когда следующей весной фонтан включили, выяснилось, что круговорота воды не получается, несмотря на пятьдесят миллионов истраченных на реставрацию денег. Поэтому бронзовые трубы – гордость первого скульптора – срезали, вывезли в неизвестном направлении, а за экономию воды сметливые градоначальники выдали себе премии, и к лету уже несколько служителей администрации обзавелись красивыми вездеходными автомобилями.

Сан Саныч вспоминал эти истории каждый раз, проходя мимо, но сегодня было не до того. За плечом висел чехол с ружьем, в руке шелестел новенькими документами старый портфель. Все было собрано в срок, подписано, оплачено, проштамповано печатями, скреплено скрепками.

Очереди в отделе не было. Сан Саныч подошел к окошку, спросил молоденького капитана, как ему продлить регистрацию ружья. Показал медицинскую справку, другие бумаги. Тот поглядел, протянул Санычу бланк с заявлением. Быстро и толково объяснил, чего где писать. Бланк, как и все бланки, был путаным и, не объясни капитан, раза три, а то и больше, пришлось бы Санычу переписывать. А тут, на удивление, получилось враз! Опытный Саныч почуял подвох, но полицейский поглядел на ружье, сверил номер, проверил паспорт, забрал фотки, улыбнулся и отдал Сан Санычу старое разрешение:

– Позвоните через недельку, думаю, новое будет готово.

– И все? –поразился Саныч.

– Да.

– А если через неделю без звонка прийти?

– Охота вам ноги без толку бить, лучше позвоните мне. Я скажу, готово или нет, тогда и придете, – капитан протянул Санычу визитку с номером телефона и попрощался.

Саныч взял, сказал «спасибо». Растерянно от такой простоты общения и скорости решения постоял с минуту. Сложил ружье в чехол.

На всякий случай спросил:

– А ружье снова приносить надо?

– Нет, я уже все сверил.

Через неделю Сан Саныч получил «Разрешение».

Потрясенный простотой последнего акта получения, он шел домой, по дороге повторяя: «Это же надо. От кого не ожидал, так не ожидал. А ведь хлопот не было только с участковым и вообще с полицией. Ни денег никаких не взяли, ни выпендривались, как медики и охотпроходимцы. Это же надо. Кому не лень матерят, полощут почем зря: и такие они, и сякие, и взятки берут. А с меня ничего не взяли и даже не собирались брать. Нормальные, хорошие ребята. Такие, если чего, защитят. Точно. Такие помогут».

– Привет, сосед, – окликнул его возле фонтана старик с орденом на пиджаке, тот самый, которого хотели извести поганками старухи из поликлиники.

Саныч любил поболтать с ветераном. Иногда, исключительно на военные праздники, они выпивали по рюмашке, обсуждали международное положение и вообще. Дед был решителен и суров. Каждые посиделки он обычно подытоживал фразой: «К стенке всех этих гадов надо ставить или в Магадан!»

Сан Саныч как гражданин, воспитанный на идеях гуманизма, возражал. Старик пожимал плечами, удивлялся. Говорил: «А чего, Саня, я же как лучше для них предлагаю: олигархи, они золото любят? –любят. Вот их туда и надо послать, пусть копают любимый металл. А остальное у них будет, как и теперь, только бесплатно, что таким особо приятно. Охрана – бесплатная, жилье – бесплатно. Харч – тоже. Живи и радуйся – мечты сбываются!»

– Привет, Саня, – повторил старый воин, – далеко путь держишь?

Сан Саныч, светясь от радости, показал новенькое «Разрешение».

– Вот, – сказал, – ходил получать. Целую неделю потратил, справки всякие собирал.

Старик повертел в руках бумажку, прочитал, вернул.

– Гляди-кося, – удивился, – а нам такие в сорок первом не выдавали. Винтовки выдавали, гранаты тоже, а бумажек не выдавали. Забюрократились. Слуги золотого тельца хреновы. Надо бы их проредить.

– Не, не надо. В полиции хорошие парни, – возразил Саныч и на радостях предложил: – Пошли отметим.

– Мне старуха не велит, говорит, что и так ничего не помню, а после рюмахи вообще, – пожалился ветеран.

– А мы по чутку, у меня дома. Жена две недели как в отпуск к дочке укатила. Гуляй – не хочу!

За бутылочкой Саныч рассказывал соседу, как теперь получают справки, потом пересказывал. Сосед после каждого стопаря кидался к ящику с ружьем, чтобы чуток уменьшить армаду бюджетничков и примкнувших к ним. Сан Саныч защищал полицию, других тоже материл.

Под конец первой поллитры решили ехать на Донбасс воевать за правду, спели песню про курганы темные, еще выпили.

Потом дед задремал. Саныч уложил его на диван, допил вторую бутылку. От гордости за успешно полученную бумагу вытащил посмотреть ружье, любовно погладил, сказал: «Батино, трофейное, крупповская сталь. Для фашистов самое то – не промахнется». Распечатал третью бутылку на посошок перед фронтом и чтобы потренироваться перед войной, а заодно охладиться, полез на крышу.

Прошелся по ней, как когда-то давным-давно ходил в армии в карауле. Увидел, что молодые сопляки писают в фонтан на «Дружбу народов». Вспомнил про оружие, закричал: «Но пасаран! Фашизм не пройдет! Всех гадов перестреляю» – и шмальнул. Потом кричал, что за мир во всем мире положит любую сволочь, палил по нарушителям общественного порядка, по машинам, ехавшим на желтый свет. Вспомнил про «психушечных» врачей и пальнул по ним, потом в золотоцепочных и очкастых охотоловов. Кричал, что в борьбе с коррупцией поменяет им золотые цепи на железные. Что будут на цепи все сволочи и казнокрады, что не позволит закапывать и выкапывать каждый год одну и ту же трубу и про поликлинику вспомнил, про высоко засевших и глубоко влезших в карманы Родины чинуш на «мерседесах». Не забыл про коммунальщиков, которые чуть тепленькую воду в кране дают, а дерут с народа как за кипяток, про асфальт толщиной в листок бумаги. Про все вспомнил! Даже про то, о чем хитромудрые хапуги думали, будто никто не докопается.

После каждого выстрела вытаскивал из кармана и показывал неведомо кому «Разрешение». Объяснял: «Мне теперь можно, на законных основаниях. На бумаге официально написано: “Разрешение” русским, а не каким-нибудь там другим языком».

Когда вызванный наряд залез на крышу, Саныч бросился целоваться, поскользнулся, плюхнулся на ржавую жесть. Ружье выпало из рук, поползло, зацепилось за водосточную трубу, покачалось, будто маятник на старинных часах, и рухнуло вниз. Приклад разбился вдребезги, ствол погнулся. Но Саныч уже спал и этого не видел.

Утром, когда задержанный очнулся, сперва прохрипел: «Слава родной полиции», потом сурово сказал сержанту: «Ребята, я вас в обиду не дам». И только потом вспомнил, что было ночью.

Все Александра Александровича знали. Сосед, заслуженный ветеран войны, орденоносец, член совета ветеранов города Речинска, у начальника райотдела за него просил. Другие тоже заступились. Да и вообще, если по-честному, никого он, слава богу, не ранил, не задел. Потому пожурили и по-тихому отпустили. Разрешение отобрали. А зачем оно теперь? Ружья-то нет, сломалось. Не починить.
 

Зура

На тонкой ветке большого дерева хулиганила синица. Она раскачивалась, слетала, садилась на ствол, опять прыгала, цеплялась за эту ветку и снова раскачивалась. Так повторялось много раз. То ли птаха в черной шапочке находила что-то съестное, то ли просто баловалась, потому что была молоденькой, радовалась теплому ветру, зеленой листве, веселому солнцу. Зура смотрел на московскую синицу, улыбался, вспоминал своё детство, свою молодость и тоже радовался. Радовался, что зима закончилась, снег растаял. Лед не надо долбать топором, приваренным к тяжеленному лому. Асфальт не надо посыпать химией, а листья распустились, крепко держатся на деревьях и не падают.

Зура следил за синицей, за веткой и ему показалось, что ветка улыбается. Нет, это была не ветка! Это была змея! Длинная, толстая, как ветка, вокруг которой обвилась, слилась с ней, следила за синичкой и выжидала, чтобы схватить неосторожную птаху. Змея, такая же, как та, которую он убил давным-давно, когда в первый раз увидел свою Айджи. Маленькую, как эта синичка. Айджи стояла на тропинке, а гюрза, здоровенная гюрза, скрутилась как пружина и готовилась наброситься. Зура шел с поля, с прополки, без работы на земле в аиле на учительскую зарплату не проживешь, сразу сообразил и убил текменем. Проводил девушку. Так они познакомились. Нет, никакой гюрзы на ветке не было. Показалось.

Он уже подмел двор, отнес в большой железный бак бутылки, разбросанные возле магазина «24 часа» ночными алкашами. Собрал и высыпал в жестяную урну окурки и теперь наблюдал. Как подрастает трава. Зеленая сочная, совсем не такая, как дома в Киргизии. Как порхают синички. Там, дома Зура их не видел. Смотрел, как ранние жильцы выходят из подъезда, ворчат на сонных, спотыкающихся детей, усаживаются в автомобили, медленно выезжают или быстро уходят. Будут долгий день стоять, сидеть, чего-то делать на своих работах в офисах или ещё где, в детских садах, школах, чтобы зарабатывать большие деньги сейчас или потом, когда вырастут и выучатся. Они пройдут, не замечая его, за близкими и далекими деньгами, а Зура будет стоять возле большого дома, глядеть, как рассветает. Вдруг ослепил прожектор и прямо на него вылетел очумевший от ночной езды водитель дальнобойщик. Зура шарахнулся от него, чуть не упал, но через секунду по тому, как вдруг враз ожило всё, что дремало, как пробудилось, зашумело, сообразил –  это солнце. Солнце пробилось сквозь мрак, раздвинуло его и ослепило небо, город, деревья, дома.

Такое пробуждение Зура любил. Ждал его. Даже не ждал, а караулил. Вставал пораньше, затемно завершал работу и ждал первые лучи. Как начало новой жизни. Как воскресение природы. Это слово Зура узнал здесь, в Москве. Оно понравилось. Вслух говорить такое при своих было не положено. А про себя повторял часто. Было оно чистым и сочным, будто капель на ледышке, будто первый лучик солнца среди ночного холода. Зура не был набожным и, хотя считался правоверным, рвением не отличался и молился для вида. Чтобы не отличаться от своих. Так делали многие, почти все, но говорить об этом тоже было не положено.

За уборку возле магазина ему доплачивали. Ночью водкой торговать запрещено. Палёной особенно. Продавщицам следы скрывать некогда, а молчаливый и понятливый Зура оказался и к месту, и кстати. Работа простая. Могли и не доплачивать. Всё равно обязан убирать двор, но не хотели рисковать. А ему сотня в неделю или бесплатная просроченная еда из магазина очень кстати.

«Чего сегодня моя красавица придумала на завтрак? ─ размышлял Зура. ─ Яичница была вчера, а два раза подряд одинаково Айджи не кормит». Зура подумал о жене и снова улыбнулся. Как солнышку. Как веселой синичке.

«Сколько же она натерпелась, когда перебирались сюда», – непонятно почему подумал дворник и мысли его переместились лет на десять или двенадцать назад. Зура теперь точно и сказать сразу не мог. Надо было считать, чтобы получилось точно.

В родной Киргизии стало совсем плохо, а где-то, около границ, чуть ли не война началась, поползли слухи, будто там мужчин забивают на смерть палками, женщин насилуют, потом вспарывают им животы, а детей угоняют неизвестно куда и продают. И Зура решился. Не из страха за себя. Из-за сына. Мальчику семь лет. Самый подходящий для торговцев возраст. Страшно ему стало, что его, родненького, порежут на куски и продадут на органы богачам. Кому почки, кому сердце. Этот ужас стал преследовать.

Человек рассудительный, он расчертил лист бумаги и, как когда-то делал для самых главных решений его отец, всеми уважаемый единственный учитель в аиле, справа поставил шариковой ручкой большой плюс, слева минус и стал писать за и против. Выходило почти пополам. Односельчанин, дальний родственник, приехавший на свадьбу своей дочери, рассказывал, будто там, в России, в Москве можно неплохо устроиться и заработать. Хватит самому и семье хватит. Говорил он, что может устроить дворником. Что работа эта не тяжелая. С утра подмел свой участок, покрасил что велят, почистил, перенес в мусорные баки разбросанный по двору хлам, а потом свободен. Можно и подработать. Что-то жильцам поднести, что-то вынести. Да мало ли чего еще. Главное – устроиться с жильем. Но это тоже разрешимо. В больших домах в подвалах есть комнаты. Специально для таких, как они. С водой, светом и даже с душем. Можно и еду приготовить, и вымыться, и постирать. И жену можно пристроить. Главное – задружиться с начальством. Особенно с участковым и мастером. Делать, что те скажут. Не возникать, когда недодадут зарплату. Ну и так далее. В любом случае получится заработать много больше, чем здесь.

Старший сын ехать отказался. Был он много старше брата, совсем взрослым, самостоятельным. Жена у него была на сносях и трогаться в неизвестный путь было опасней, чем оставаться дома. Сказал, что, может, никакой войны и не будет, а если будут какие моджахеты или еще кто, так не известно, придут к ним или обойдется. Сказал, что управится один и с землей, которая досталась их семье после колхоза, и со скотиной. Да и родственники жены, если чего, помогут. «А еще», –  сказал старший, –  «если удастся чего скопить там, в Москве, то может и на ремонт трактора хватит».

Почему-то эти слова про трактор окончательно убедили Зуру. В мыслях он уже был там, в далекой Москве, зарабатывал деньги, переводил их в доллары, пересылал своему старшему. Представлял, как стал почти новым отремонтированный «Беларусь», доставшийся им от бывшего председателя колхоза как металлолом, за смешную цену, как они с сыном по очереди пашут их семейные три гектара, а после – за деньги – другие поля. Как сначала берут в аренду у соседей землю, а потом вообще выкупают. Как строят новый большой дом, как всё складывается удачно и здорово.

Когда родственник отгостился, поехали с ним. Тот всё знал, и без него они едва ли смогли бы  добраться. Правда, натерпелись и Зура, и его жена страху основательно. Этот родственник дал им два пакета и велел хранить и беречь больше самих себя. Потому что опий. Афганский. И если пропадет, то их всех зарежут. А если не зарежут, то поставят на счетчик, а это еще хуже. Жена Зуры, маленькая всегда молчаливая синичка, отобрала у него пакеты, пришила к своим трусам, как пояс, полоску из бязи, переложила гадость в узкие полиэтиленовые пакетики, запаяла утюгом, а потом затолкала все это в пояс. На ней, под юбками и халатом, ничего не было видно. Зура возмущался, негодовал, но она не отдала. Говорила, что если поймают, ей с маленьким ребенком ничего не будет, а если и будет, то чуть-чуть, а если поймают его, тогда всем будет очень плохо. Потому что без него они пропадут. И обошлось. Ни собак, специально натасканных на запах, ни ещё чего подобного по дороге не попалось. Вышли из поезда ночью задолго до Москвы, пересели в «уазик», который ждал родственника. Там отдали пакеты страшным на вид людям. Те провезли их через лес, потом по болоту, еще Аллах знает где. В конце концов они оказались на почти пустой остановке. Долго ждали автобус и в нем добрались. В Москве родственник и вправду имел знакомых. Не бросил, привел к начальнику участка. Подарил тому большой пакет с изюмом, орехами, другими восточными товарами, которые купил на ближайшем рынке, и попросил взять семейство Зуры на работу. Начальник сказал, что мест нет, все места заняты, что народа нынче наехало полным-полно. У Зуры сердце оборвалось. Подумал: «Неужто зря ехали, терпели страх, рисковали из-за пакетов». Но родственник не смутился, повздыхал, покивал головой, почмокал языком и начал расхваливать Зуру. Какой тот трудолюбивый, неприхотливый. И жена его такая же.

─ Ну уж и не знаю, что с вами делать ─ вздохнул начальник.

А родственник расхваливал и расхваливал.

Зура тоже стал поддакивать. Начальник поговорил с ним, спросил, что тот умеет делать, подумал, повздыхал и в конце сказал:

─ Ну ладно уж. Попробую взять за штат. На два месяца, а там видно будет. Зарплату буду выдавать сам. ─ Подумал и назвал до смешного маленькую сумму. Столько Зура и дома мог заработать.

─ А жить где им, покажете? ─ Тут же встрял родственник. ─ Помогите устроиться.

─ Жилье дам. Но за него и за все остальное, ну там свет, воду, надо будет платить, как положено.

Родственник вздохнул и тихо, как сам себе, прошептал:

─ Не прожить им с женой и дитём на эти деньги. Не прожить.

Начальник посмотрел сурово:

─ А чего, жена убирать может? Могу уборщицей в подъездах убирать тоже временно взять. – И удвоил озвученную раньше сумму. – Пойдет?

Родственник и Зура кивнули.

В подвале, куда привел начальник Зуру, до этого, наверное, жили только крысы. У Айджи глаза набухли и вот-вот могли политься слезы. Она всегда полагалась на своего рассудительного мужа, верила ему и не раздумывая поступала, как он говорил. И вот теперь смотрела на это жутковатое место, представляла, как её маленький мальчик будет здесь, после просторного родного дома ютиться. Она не понимала, как Зура мог привезти их сюда и какая это лучшая жизнь, если жить в такой грязной, гнилой каменной клетке.

Начальник увидел её глаза и, должно быть, что-то ёкнуло у него. Сказал:

– Нет, здесь не получится. Есть у меня отличное место.

Минут через пять вошли в полуподвал. Просторный, чистый, светлый.

─ Здесь раньше художники снимали для мастерской. А недавно съехали, – пояснил начальник. – Пользуйтесь, пока не сдали снова. А со временем подыщем что-нибудь приличное.

Начальник передал Зуре ключи. Сказал родственнику, чтобы завтра к восьми привел Зуру с женой к ДЭЗу, познакомил с мастером.

─ Мастер про вас будет знать, я скажу, а сегодня обустраивайтесь.

Родственник проводил его, сказал Зуре, чтобы наводили порядок, никуда не отлучались, и ушел, а вскоре начали подходить люди. Их люди, киргизы. Одни притащили кровать, другие –  широченный диван. К вечеру жилище оказалось обставленным мебелью. А когда стемнело, появился родственник с большой сумкой, полной еды. Вскоре за столом собрались те, кто заходил днем. Знакомились, обнимались. Зура пожимал руки. Как их всех зовут, запоминать у него не получалось. Из долгих разговоров того вечера повторялось и повторялось одно: надо держаться вместе, тогда не пропадешь. Своих предавать и закладывать нельзя. Чужих – сколько угодно, если от этого будет выгода. Зура не привык так мыслить. Отец учил другому. Да и он своих детей тоже учил другому. Но он помалкивал, кивал, со всеми соглашался. Много чего они с женой наслушались в тот вечер. Под конец посиделок родственник подмигнул гостям и предложил закурить. Те обрадовались. Взяли по сигаретке. Зуре родственник не дал сигарету. Тот было обиделся, но, когда раскурили, по запаху понял – анаша. Когда соплеменники разошлись, родственник рассказал кто из них чего стоит. Сказал, что если будет за него держаться, то быстро поднимется, а про наркоту чтобы помалкивал. Дал небольшую пачку денег и на ухо прошептал, что если повезет, то в месяц можно раз в двадцать больше поиметь. Потом оглядел жилище, покачал головой и сказал, что в этой мастерской им долго не жить. Посоветовал поскорей присмотреть подвал попроще, но такой, чтобы был с водой, трубами отопления и канализацией. А главное, с прочной железной дверью. Подмигнул, засмеялся, сказал: «Потом объясню, для чего».

Попрощался и ушел. А у Зуры и Айджи началась с утра новая жизнь.

Прошло много лет, а почему-то сегодня, глядя на веселую синицу, вспомнилось. Зура свистнул ей, помахал рукой и отправился завтракать.

Каждый день мастерша собирала дворников, уборщиц и прочих на площадке перед офисом. Приходить было приказано в восемь. Хотя в восемь начиналась планерка у них, мастеров и других начальников. Перед планеркой, минут за пять, Наталья Владимировна проходила мимо. Наметанным глазом зыркала, запоминала, кого нет и входила в дверь. Летом было тепло. Шелестела листва, пели птички. Зимой стоять на морозе целый час, а то и больше, было плохо. Они между собой переговаривались, ругали злую тетку, что издевается над ними, но приходили пораньше, чтобы не опоздать. Потому что если опоздаешь ─ штраф. И ждали.

Возле входа в ДЭЗ на столбе полгода назад прикрепили камеру. В самом офисе в компьютере всё записывалось. Говорили, что Мастерша смотрит запись и тех, кто опаздывал, делал не по её или плохо говорил – штрафовала. Обычно на тысячу. А которые возникали – на три, а то и пять. Но на пять редко. Очень редко. Это означало увольнение.

Платила мастерша вдвое больше, чем когда-то в самом начале назначил зарплату начальник участка. Давала жильё. За жильё вычиталось из зарплаты. Жильё было в подвалах. Спали на старых диванах или кроватях, которые давно, еще до них жильцы выкинули на мусорку, а прежние дворники починили и притащили в жилище. Столы, стулья, холодильники и телевизоры были оттуда же. Но за аренду имущества мастерша тоже брала деньги. Еду готовили на электроплитках. За электричество тоже вычитала. Была душевая с порванным гибким шлангом. Маленький темный закуток. Грязный, с облупленной штукатуркой, покрытой черной плесенью и остатками краски на стенах. Сперва долго-долго из крана текла рыжая, ржавая, вонючая холодная вода, потом теплая. Из душевой воняло гнилью. Унитаз был рядом. Заходить туда было противно. И за воду мастерша вычитала.

Раз в неделю она приходила с проверкой. Орала. Долго. Громко. Кричала, что грязные свиньи, что живете в столице, а как в своих чумах, что всё засрали, что развели антисанитарию. Что всюду тараканы и клопы. Кричала, что всех разгонит. Кричала, что раз такие идиоты и ни на что не способны, то сама купит дихлофос и другие средства, что сама изведет эту привезенную из чуркестана насекомую заразу. Собирала с каждого деньги на отраву для тараканов и уходила.

Иногда в пятницу поздно вечером приходил участковый. Спрашивал про прописку. Они говорили, что паспорта у мастерши, он орал, что всех выдворит за пределы без права возвращения, а пока выходные и миграционная служба не работает, засадит до выяснения в обезьянник. Его просили не выгонять, давали деньги. Он говорил: «Ну чёрт с вами, пользуйтесь моей добротой, живите пока. Но чтобы тихо, как мыши, и ни каких противоправных действий! И чтобы не вылазить на свет божий!». Иногда не орал, а просто брал деньги и уходил.

В понедельник после планерки Наталья Владимировна выговаривала за то, что давали участковому. Говорила, что и так ему будет жирно от тех денег, что она ему дает.

Они вздыхали, согласно кивали, хотя знали, что никаких денег она участковому не дает. Видели, чем они занимаются в его комнате. Уборщица узбечка подсмотрела и по секрету рассказала. Однако помалкивали. Денег, которые оставались, наскребалось на житье и послать своим на родину. Там эти присланные доллары считались хорошими деньгами и о далекой России говорили как о сказочно богатой стране, а о работавших там родственниках – как о счастливцах, которым здорово в жизни повезло.

Зуру мастерша уважала. Платила на треть больше остальных. И Айджи больше, чем другим уборщицам. А Зура Наталье Владимировне по пятницам делал подарки. Небольшие, но каждую пятницу. Например, принесет домой картошку на неделю. Или еще чего из овощей. Получалось ему не дорого, а ей не надо надрываться, тащить из магазина. Обычно это не стоило денег и самому Зуре, потому, что картошку он брал в «24 часах». Айджи мыла у мастерши в квартире полы, вытирала пыль. За это мастерша не заставляла их работать в выходные, и они занимались своими делами или отдыхали.

Зура с семейством давно уже, лет пять, жил в чистом подвале. Подвал этот он нашел сам. Когда было велено закрыть подобные помещения, наделали толстенных, корявых железных дверей и послали сварщика вместе с двумя дворниками устанавливать. Раз и навсегда. Чтобы, как сказал главный инженер, «никакая сволочь туда нос не совала». Зура в этом мероприятии принимал участие и сразу оценил возможности и плюсы сухого подвала. Когда остались вдвоем, попросил, и сварщик приварил дверь очень по-хитрому. Казалось, что она заперта на висячий замок, а на самом деле, даже сбив замок, открыть было невозможно. Потому что заперто было изнутри. Зура придумал хитрые запоры, которые мог открыть только он. Подвал был длинным, почти на треть дома.

У его входа дворник ничего не делал, оставил таким же загаженным бомжами и кошками, и даже наоборот, завалил хламом и мусором из глубины помещения, всюду понабросал ржавых рваных листов жести со старых крыш. Начальству казалось, что в такой грязи жить невозможно, сдавать или подо что-либо использовать этот хлев у них мысли не возникало. Поэтому, когда Зура попросил разрешения жить там, возражений не было. Для отвода глаз он поставил поблизости ко входу старые диваны, стол, накрыл все это тряпками. В общем, изобразил скудное отвратительное проживание. А там, дальше, за невидимой в темноте другой дверью устроил настоящие хоромы. Поклеил обои, провел воду, поставил ванну, туалет, раковину. Благо канализация в подвале была. Вентиляция тоже. Получилась просторная теплая квартира с огромным санузлом и кухней.

Жильцы после покупки новой мебели просили безотказного дворника вынести старую в мусор, давали немного денег за это, и постепенно жилище наполнилось неплохой мебелью, иностранным холодильником, телевизором.

Скоро младшему сыну исполнялось четырнадцать. Сын был радостью семьи. Одной из немногих, настоящей. Парень вырос умным, крепким, добрым. Зура научил его русскому и киргизскому языку, арифметике и всему, что знал и умел сам. А это было немало! Мальчик с раннего детства пристрастился к чтению. Благо книг жильцы выбрасывали много и разных. Родственники умерших стариков часто просили вынести из квартир книги. Наверное, считали их ненужным хламом, занимавшим пространство квартир. Зура переносил к себе в подвал, а его маленький Кулчоро, или по-здешнему Коля, читал.

Однажды услужливого дворника попросили вынести всё после смерти старого профессора. Наследники продавали квартиру, делали ремонт и не хотели, чтобы вещи мешали. Зура лучшее перетащил к себе. Мебель подремонтировал, переделал, а когда разбирал резной дубовый шкаф нашел тайник. Там были бумаги, пергаментные листы. Судя по виду – древние. А еще тоненькая тетрадка, в которой, наверное, сам профессор написал об этих листах. Зура почему-то никому, даже жене, про них не рассказал. Когда никого не было дома, разбирал находку и понял, что это старинный список с ещё более древних книг. В тетрадке профессор записывал отрывки, которые сумел перевести и расшифровать. Зуру потрясла страничка, где профессор то ли перевел, то ли записал свои размышления, о простой картинке, которую много раз наблюдал и сам. Про то, как ползает по окну пчела, или оса, или муха, бьется о стекло, а вылететь не может, хотя рядом открытая форточка. Муха не видит форточку, не видит стекло, для её зрения стекло –  это открытое пространство и она пытается пролететь сквозь него. Такое у неё устройство глаз.

«Так же и кошка, – вспоминал Зура. – Смотрит на телевизор и не видит, что там происходит, никак не реагирует, даже если показывают других кошек или мышей. А значит, и человек многого не видит из того, что есть в мире. Слепо тычется, пытаясь найти выход, но не может. И лишь некоторые случайно открывают невидимое и проникают в таинственный, неведомый мир.

«И вправду, – думал о прочитанном Зура, – человек сразу видит стекло и не бьется в него, а открывает стеклянную дверь и выходит, но чего-то другого наверняка не может увидеть, а это невидимое глазу может быть вот тут, где-то рядом, и неизвестно, куда оно ведет, что открывает. Может быть, путь к счастью?»

Об этом писал в тетрадке профессор. Писал, что у человеческих глаз есть ограничения и они многого не способны видеть, а значит, если бы видели, то могли выходить и входить во многие неведомые двери и пространства! Но вопрос: как их увидеть? Как обнаружить? Как сделать так, чтобы видеть это самое невидимое и неведомое? Пчела, кроме зрения, обладает способностями обнаруживать нектар, собака может по запаху найти то, чего не видит. И так далее. Значит, и человек должен развивать все способы познать больше. А в первую очередь должен тренировать мозг.

Потом Зура удивился, что в рукописи написано про стекло. Подумал: «Неужто стекла такие древние?» Но сообразил – в пергаменте, наверное, речь шла о слюде или о чем-то подобном, а профессор так перевел.

Древний текст был на фарси. Зура, хотя родом из Киргизии, но неплохо читал и понимал этот язык. Научил отец, который долго жил в Таджикистане, Окончил там университет и в юности подрабатывал в археологических экспедициях. Отец много рассказывал маленькому Зуре о той его жизни. Научил читать и писать на языке персов. Потом там же учился сам Зура и тоже, по примеру отца, ездил в экспедиции. В студенческом общежитии большинство студентов были таджиками и Зура через год говорил так, что незнакомцы думали, будто он таджик. За годы многое позабылось, но, разбирая листы, быстро вспомнил. В старинных текстах он перевел секреты того, как гипнотизировать, узнавать болезни, лечить людей. Но сильнее всего старался он перевести и понять страницы, в которых описывалось, как научиться видеть невидимые пути. Как проникать в закрытое для людских глаз пространство. Профессор нашел в тексте описание рецепта отваров и способ их приема для «прозрения», но в тетрадке с горечью написал, что не может разгадать названия некоторых трав, других компонентов. Да и предшествующие приему упражнения не полностью понимает. Зура же легко перевел эти названия, потому что многие знал с детства. И асаны легко понял.

В конце концов совсем недавно удалось собрать полный состав для снадобья, и он начал очищать и тело, и душу, строго выполнять упражнения и другое. Не есть было не сложно. Чтобы заглушить голод, он, как предписывала рукопись, неспешно делал утром и вечером упражнения и жевал собственный язык. Наверное, рассуждал Зура, на языке образуются бактерии или еще что, пригодное в пищу. Из настоящей еды надо было съедать утром в полдень и вечером по чайной ложке меда, медленно рассасывая и запивать чистой водой. Воды можно было пить по желанию, а отвар принимать после меда. Зура следил за своим поведением, иногда ему казалось, что начинается, но потом это прозрение проходило, и он начинал жить обычными мыслями.

Сыну скоро четырнадцать, вспоминал тогда Зура. Он знал, что Кулчоро мечтает о красивом телефоне с Интернетом и давно решил подарить. Смартфон. С большим экраном. С двумя симками, чтобы мог говорить и с Киргизией, со старшим братом, другими родственниками, и с ними в Москве. Благо во дворе сразу в трех квартирах меняли окна и потребовалось выносить старые рамы, подоконники и много еще чего. А бросать в мусорку такое было запрещено. Надо заказывать дорогой контейнер. Вот и обращались к нему. Зура решал за полцены. Так и накопил деньги. После завтрака пойдет и купит этот телефон, а в обед подарит сыну, они всей семьей отпразднуют день рождения, а вечером уедут домой, в Киргизию. Зура давно билеты купил. Хорошо, что позаботился заранее. Удалось взять хорошие места в середине вагона. В купейном вагоне. Два нижних и для Кулчоро верхнее. Старший сын звонил, рассказал, что новый мотор, другие детали собрал, установил на их тракторе, вспахал землю и засеял. А теперь будет пахать соседям. За деньги. И к осени окупит большую часть ремонта. Зура радовался, что в Москве скопил с помощью родственника немало денег и осенью Кулчоро сможет поступить в университет.

А если повезет, то может быть, сейчас или совсем скоро наступит прозрение и он увидит путь к счастью или близкий путь домой в родной аил, и тогда не надо будет туда ехать на поезде, а просто шагнул – и оказался на дороге возле дома. Отряхнул пыль с ботинок, снял их, оставил на коврике у порога и вошел. Почувствовал родной запах, увидел выросших старших внуков. Обнял сына…

Все это по дороге на завтрак размышлялось и говорилось в голове Зуры. Он улыбался добрым мыслям, удачливости. Рассуждал, что не надо, когда поедут брать к себе в Киргизию всякий хлам. Только самое ценное. Деньги он уже перевел и старший сын их получил. Так что все в порядке. А сейчас, перед завтраком надо прилечь, отдохнуть.

Через неделю жильцы стали жаловаться в ЖЭК, что из подвала неимоверно воняет. Обнаружили труп. Вызвали полицию. Пришли участковые. Моложавый закурил, сказал:

– Я его знаю. Это дворник, Зура. У него полгода назад сына убили. Наркоманы. За просто так. Под руку подвернулся. Нужна была доза, а у пацана ни денег, ничего ценного не оказалось, и со злости прибили. И его, и жену дворника. Видать, кинулась заступаться, ну и её приложили. После такого этот Зура, должно быть, и подсел на конопельку. И видишь, сгорел. За полгода.

– Да ладно, – усмехнулся старый, – от анаши не помирают. Тут должно быть герыч. Видишь, какой худой. Воняет, а не распух. Хотя, чтобы за полгода сгинуть, это большой вопрос. Тут, пожалуй, не в герыче дело. А ты его давно знал?

– Да года полтора, ну, может чуть больше. Как из своей Киргизии сюда с семейством на заработки приехал.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0