Мазила
Ким Николаевич Балков родился в 1937 году в старинном сибирском городе Кяхте. Окончил Иркутский государственный университет.
В 1969 году в Улан-Удэ вышла первая книга писателя «На пятачке». Автор романов «Его родовое имя», «Рубеж», «Байкал — море священное», «Час смертный», «От руки брата своего», многих повестей и рассказов.
Живет в Иркутске.
В этом году исполняется 80 лет писателю Киму Балкову – лауреату Большой литературной премии России, победителю международного конкурса «Новая русская книга — 2001», лауреату государственной премии Бурятии. Редакция журнала «Москва» поздравляет нашего давнего и постоянного автора с юбилеем. Желаем Вам, Ким Николаевич, здоровья и новых творческих успехов в литературном творчестве.
Жил на свете Федя Залётнов прозваньем Мазила. Под этим именем знали его в поселье. Он с малолетства какой-то не такой. За что ни возьмётся, всё из рук валится. В пристенок, к примеру, когда играет, вдруг, как если бы забывшись, закинет монету в траву, а потом долго ищет её. А то поведёт доверившихся ему огольцов в ближнее прилесье за грибами, потом с великим трудом отыщут их уже в глухом лесу. И никто не скажет, как они сюда забрели. Сам же Мазила всё больше отмалчивается, а то и пробормочет виновато: «Не пойму, чё мы сюда припёрлись…»
Он и после школы нет-нет да и выкидывал невесть что, отчего в поселье сторонились его. «Чумной какой-то!..» Он и женился как-то непонятно для посельского люда: ему вроде бы нравилась одна деваха, а утром проснулся, глядь, на койке рядом с ним лежит другая. И эта, другая языкатая оказалась, всё в его жизни перебуторила.
Не сказать, чтоб мордатая Варька Антошкина была вредной, но и доброй тоже не была. И умом шибким не блистала, едва дотянула до седьмого класса, а выйдя из школы, тут же забыла про неё, как про дурной сон. В ум не взять, каким макаром она заарканила Мазилу. Но ведь заарканила же! Но, может, для этого не надо было большого ума?.. Кто скажет?
Про Мазилу Варька слыхала и раньше, не раз и не два пыталась подкатить к нему. Не получилось. Он оставался равнодушен к ней. А тут сошлись и стали проминать жизнь вдвоём. Детей у них не было. Она, бывало, с досадой говорила: «Да каки могут быть дети у Мазилы?..» Но, когда Варька оставила позади сороковник, она забеременела. На диво себе и мужу. И теперь у них вся жизнь закрутилась вокруг бабьего живота. Бывало, Мазила говорил едва ль не с восторгом:
– А брюхо-то растёт. Надо ж!..
Нынче Мазила, придя на берег Байкала, отыскал в затенье промеж других лодок свою, старенькую, труховатую, вывел её, загребая веселком, на большую воду, а потом пристал к тихому, средь высоченных каменьев затерявшемуся месту, где вода была чуть ли не заплесневелая: даже шальной Верховик досюда не дотягивал, – вытянул лодчонку на песчаный загривок, после чего старательно смахнул пот с узкого, в жёлтых морщинах, лба и глянул окрест и подивовался на то, что пало на глаза, а пало на глаза низкое, в синих проплешинах, белесое небо да зелёноскулая скала с круглой вершинкой, на которой едва уместилось сребротелое берёзовое деревце. Деревце шибко кренилось, должно быть, от разгулявшегося ветра, и пошумливало. Но, может статься, не деревце, слабосильное, а море, вдруг вздыбившееся и покрывшееся тёмно-серой морщью. С чего бы растолкалось-то? Минуту-другую назад, когда выводил лодчонку на воду, было тихое и ласковое, а вот теперь… «Как если бы дожидалось, когда я пристану к берегу...»
Мазила подумал так-то, пуще прежнего возликовал в душе и, как никогда прежде, порадовался высокой волне, набегающей на каменья, точно бы норовя сдвинуть их, уцепившихся за землю, с места. Случалось, когда уж больно настырной делалась волна и, казалось, еще немного, и она добьётся своего, Мазила, переполненный, как кувшин чистой прозрачной водой, лихим восторгом, про истинную причину появления которого не мог не знать, восклицал:
– Силища-то какая, попробуй-ка поспорь с ею.
* * *
Мазила давненько не появлялся на ближнем берегу, где была устроена стоянка для рыбачьих лодок. Он уж запамятовал, когда в последний раз закидывал сети. Но тут приспичило. Да и как иначе-то? Вчера, запрягши в телегу соседскую лошадёнку, свёл с крыльца, осторожно держа за локоть, женушку, приспело ей рожать, и отвёз в райцентр. В больничку. Дома-то Варька забоялась рожать. Прослышала, что старуха, которая принимала детей у рожениц, повредилась в голове и уж не могла отличить забрюхатившую бабу от пустой.
Варька сидела в телеге на ворохе приятно пахнущей соломы и тихонько постанывала. Могла бы и перетерпеть, да знающие бабы сказывали, что не надо держать себя в узде, когда обожжёт с ног до головы саднящая боль, а лучше, как если бы поддавшись, выплескивать её из себя стоном ли, криком ли… Варька так и делала. А в животе нет-нет да и толкался ребёнок, сучил ножонками. И пуще прежнего становилось больно от этого, но и приятно. Говорила мужу, боится она: «Чё как врачи напутают, чего ни то повредят в ребёнке,чё тогда будет-то, Господи!..»
Мазила досадливо морщился и молчал. Но, случалось, говорил: «Обойдётся. Не впервой…» Он говорил так, и в его круглом скуластом лице подле рыжих вислых усов жилка появлялась, глубокая и красная, и бесилась, не зная чуру, случалось, падала длинной тенью на тонкие морщинки, которые гуртовались подле синюшных глаз, застывших в радостном недоумении, которое смущало. Ведь знал же, что у супруги это первые роды. Но почему-то не хотел так думать. Иной раз, отвлекшись от тряской дороги, смотрел на Варьку с откровенным обожанием. Прежде этого не было. Отчего бы стало по-другому? Он долго не мог понять, как случилось, что женился на Варьке. Поудивлялся, но делать нечего, обратной дороги и не пытайся сыскать. День и ночь дежурят подле избы братовья Варькины, трое их, здоровущие, подковы гнут, едва ль живым вырвешься из хватких рук. Вот и смирился. К тому времени он потерял отца. И остался один в большой, из трёх комнат, отчей избе. Впрочем, теперь уж не один – с Варькой. Первое время после женитьбы думал, что всё для него кончилось, вроде бы свет перед глазами померк, темно сделалось и в душе, исчезло из неё нечто сладостно томящее, когда, к примеру, рано поутру выскакивал из дому и восторженно смотрел на низкое, чуть только осиявшее окрестности розоволикое солнце, и невесть какие мысли, но чаще те, которые влекли к чему-то дальнему, приходили в голову. Нередко мнилось, что он находится в освящённом Божьим духом краю, куда уж давно влёкся сердцем, а не стоит на высоком, добротно сколоченном из берёзовых плах крыльце с крутыми ступеньками: батяня всё делал надёжно, комар носа не подточит, и сына, хотя и без успеха, норовил обучить этому. Впрочем, не шибко-то огорчился, что тот не внял отцовскому наставленью. Жаль, конечно, что пошёл не в него, ну да разные люди на земле живут, сгодится и мой сын на что ни то… Разумный был человек, батяня Мазилы, про многое знал, о многом догадывался, потому и не мешал сыну жить по-своему. И вот он помер, и Мазила почувствовал себя одиноким и уж ничего не хотелось, ни к чему оставшемуся не тянуло. Он и на крыльцо по зорьке перестал выходить, и редко когда покидал подворье, всё возился в нём, придумывая для себя занятье: вдруг поленницу перенесёт на новое место, точно бы прежнее не годилось. Это, конечно же, было не так. Просто руки как если бы сами потянулись к дровам. Иль взять огородец, где грелась на солнце разная мелочь: морковка, лучок, укропчик… Надысь прошёл обильно смочивший землю проливной дождь, а уж нынче Мазила подхватил вёдра и побежал на ручей и начал поливать ещё не очухавшиеся от вчерашнего дождя зеленя.
Варька, хотя и вправду не отличалась умом, всё ж не совсем дура-то, заметила, что ейный мужичок вроде бы не в себе нынче, и попыталась помочь ему обрести душевное равновесие, но он и слушать не захотел. Это обидело, и она наговорила ему невесть что, будто де и хозяин он худой, всё у него в доме ли, во дворе ли не так, как у людей, хотя не сказала бы, а как у людей?.. И про то помянула, что мужик он никудышный, уж пятый год как живут вместе, а она всё пустая. Напоследок хмыкнула: «Да и чё от тя ждать-то?.. Мазила он и есть мазила!..»
Ну, было так. Было. А время-то бежало никому не подчиняемо, мало-помалу всё расставляя по своим местам. И вот уж Варька начала привыкать к тому, что у неё никогда не будет детей. Хотя иной раз и выплескивалось из сердца досадливое… Она с обидой сказала, а Мазила подумал, что со злобой, и ушёл из дому, и полную неделю пропадал в тайге, подолгу нигде не задерживаясь, посидит чуток под деревцем иль в чистом поле, когда усталость пристигнет, и поспешает дальше, как если бы кто-то подталкивал в спину. И думал: пошто он такой невезучий?.. И мальцом когда был, тоже нескладно всё получалось. К примеру, станет играть в лапту, вдруг ни с того ни с сего, видать, сдуру, закинет мяч за дальний бугор, в траву, потом пацаны долго ищут его, с досадой поглядывая на Феденьку Залётнова. А бывало, играют в городки, разбивают фигурки и радуются, что ловко у них получается. Но это до тех пор, пока не подойдет Феденька. Тот возьмёт в руки биту, прицелится и пустит её совсем не в ту сторону, а туда, где стоит учитель физкультуры, к примеру. Тот, хотя и ловок был, не всегда успевал увернуться и долго ходил с шишкой на лбу. Спрашивали: «Ты чё, понарошку метнул в учителя биту?.. Иль как?..» Феденька, заробев, не отвечал, и тут всяк решал, что он так сделал по своей воле. Надо быть, и учитель физкультуры, низкорослый, шустроногий выпускник школы, так и думал и стал более чем суров с Феденькой. Заставлял до седьмого пота подтягиваться на турнике, а то, углядев что-то в тёмно-серых глазах, кругами гонял его по школьному двору.
Много чего случалось с пацаном до того, как его нарекли Мазилой. К примеру, было дело, влюбился он, когда перешёл в восьмой класс, в учительницу физики, большеглазую и улыбчивую блондинку, росту чуть пониже среднего, улыбка с её пухлых губ не сходила, даже когда директор школы, сутуловатый седой старик в гимнастёрке с орденом Красной Звезды на груди, осердясь, отчитывал молоденькую учительницу.
Феденька удивлялся: «Пошто так-то?.. Ну, ясно, фронтовик, и требует к себе уваженья, но зачем кричать-то?..»
Ну так вот, влюбился Феденька и стал сам на себя не похож, всё-то и раньше валилось у него из рук, а тут и подавно. То тетрадки забудет положить в сумку, а то на занятиях по физкультуре встанет на лыжи и укатит в ближний лес. И сидит там на павшем дереве, пока не прозвенит звонок. Прямо как с ума сошёл. Учительница после уроков обыкновенно на час задерживалась в маленьком кабинете на первом этаже, уже зная про то, что Феденька и нынче поджидает её на крыльце, а потом поплетётся за нею по улочке, закинув за спину сумку с учебниками. Уж не раз говорила, что нехорошо преследовать человека, а он хоть бы хны.
Учительница, конечно, понимала, отчего Феденька в последнее время с лица сошёл, и ей, молоденькой, не избалованной мужским вниманием, это было приятно. Но в конце концов она начала уставать от молчаливого мальчишьего обожания. К тому ж cослуживцы заметили странную повязанность её с Феденькой и стали перешёптываться у неё за спиной. И она, хотя и понимала, что причиняет боль ученику, и сама страдая от этого, подозвала пацана, который в ту пору тащился по деревенской улочке, запинаясь о каменья и мысленно невесть где пребывая, в каком из тех миров, что и раньше не раз являлись ему, но, надо быть, там, где Аннушка, как он мысленно звал Анну Петровну, учительницу физики, и сказала с досадой, чёрной тенью, лёгшей на круглое розовое лицо:
– Что же ты преследуешь меня? Нехорошо. Пожалуйста, прекрати, пока я…
Он вдруг понял, чего можно ждать от неё, и это понимание обожгло, стало трудно дышать. Он ещё долго не мог прийти в себя и ходил смурной. Но в конце концов и это чувство оставило его, и теперь уж он мог спокойно общаться с учительницей, не ощущая на сердце и малой щемоты, а порой удивлялся: «И чего в ней есть такого, чего нету в других?..»
Он-то сам через месяц-другой запамятовал про свое влеченье, но пацаны ещё долго помнили и подшучивали над ним. В те поры кто-то назвал его Мазилой, и это прозвище перешагнуло через порог школы и пошло гулять по отчему поселью. А с годами надёжно закрепилось за ним, и уж никто, кажется, не помнил его имени. Да и он сам мало-помалу привык к прозвищу и, если б теперь его назвали Феденькой, не откликнулся бы.
* * *
Мазила любил приходить на берег Байкала и любоваться морем, но редко когда не по душевной надобности, как нынче, к примеру. Варька, перед тем как сесть в телегу, поглаживая правой рукой живот, а левой держась за скрипучую тележную боковину, сказала, что ей в её теперешнем положении страсть как хочется свеженькой рыбки. А ещё сказала, что у них в избе и хвоста рыбьего не сыщешь, хозяин-то и вовсе от рук отбился и в море не выходит уж который год.
Мазиле нечем было ответить на женины слова. Непонятно, отчего он отлучил себя от моря?.. Иль что-то обеспокоило, как если бы неуверенность, вроде бы не достоин он баловаться сетями. «Кто он такой, чтоб нарушать покой Байкала?..» Да уж, что-то жило в нём слабое и трепетное, с жалостью ко всему cущему. Не хотелось никого обижать, да и нужды великой не было, чтоб мотяжить на море, взбулгачивая его. Вон огородец-то какой у него… Чего там только нету, помимо мелочи и грядки картофельной… И тёмно-рыжий куст черёмухи красуется посередь двора, посаженной им лет пять назад, а в прошлогодье давший первую ягоду. Тут же, подле черёмухи, выросло облепиховое деревце. Было дело, однажды привёз саженец с другой стороны Байкала. Тоже не пустое, деревцо-то, нынче расцвело. «Стало быть, с ягодкой будем, не иначе как!..» Опять же, когда подтягивалось время, Мазила охотно ходил в лес и то брусничку принесёт, то клюковку. Да и с грибами всегда был, и не с какими-то маслятами, а с рыжиками. Знал про них много чего: и где растут, и пошто иной раз прячутся от людей, точно бы опасаясь чего-то. А и то, иль по-людски поступают чужаки, втаптывая грибные гнёзда в землю?.. Местные-то такого сроду не выкинут. С понятием. Не любит Мазила чужаков, потому и не сказывает никому про богатые места. А их в ближней тайге хватает. «Вот когда пацан подрастёт, буду ходить с ним по грибы». Он подумал так-то, и на сердце сделалось томяще и сладостно. Вспомнил, как обрадовался, когда Варька сказала, что понесла… Он готов был на руках её носить. И носил, это когда она вдруг почуяла слабость в теле, и со страху: ребёнок-то уж сучил ножками у неё животе, – охотно, опасаясь худшего, подчинялась ему. Она тогда до того ослабла, что уж ноги не держали её. Мазила испугался, не знал, что делать, а чуть позже позвал старуху-знахарку. Она и сказала, осмотрев Варьку, что роженице надобно осилить в себе слабость и побольше ходить хотя бы и по избе. «Ты, деваха, помни, что тебе поболе сорока будет. – сказала она. – А в ентом возрасте куда как маятно рожать в первый раз. Но да ты сладишь, думаю, и мы ишо погулям с тобой». Мазила удивился, что знахарка сказала про гулянье с Варькой, сколько помнит, она и в избу-то к ним прежде не заходила. Но не подал виду.
Да уж, чудно всё было, не приведи как чудно. Помнится, как-то пошёл на берег Байкала в середине зимы, когда море было покрыто синеватым льдом, а из распадка тянуло морозным ветром. Отчего бы сорвался из дому под вечер, накинув на плечи курмушку и натянув на глаза шапку-ушанку?.. Оттого и сорвался, что невмоготу стало слушать Варькино ворчанье. Всё-то ей было не по нраву: и как муж сказывает про что-либо, привычно не глядя на неё, точно бы она пустое место, и как слегка заикается и пришёптывает, словно бы хочет поведать про свою тайну, да не осмеливается, и как отпивает настоянный на чаге чай из медной кружки, и как валяется на лежаке, когда во дворе работы через край. «Вот ить напасть, – говорила Варька, не глядя на мужа, точно бы про себя, и это было пуще всего обидно, промелькивало в голове, что он не надобен ей, и никогда не был надобен, а пошла за него замуж, потому как время приспело. – У всех мужики как мужики, а у меня невесть чё за чучело, и поглядеть-то не на чё. Да и сварганить чего-то по хозяйству не способен, словно бы без рук вовсе».
Мазила спустился на байкальский лёд, подгоняемый ветром, и, застегнув курмушку на груди и поглубже натянув на лоб беличью шапку, медленно побрёл по скользкому, выбивающемуся из-под ног насту, местами с широкими трещинами, забитыми снегом, невесть куда, как если бы уж и себе не принадлежал, но кому-то властному над ним, с кем не поспоришь, не скажешь, что он нынче люто устал и нестерпимо хочется лечь на лёд и закрыть глаза. Он шёл, покуда несли ноги, а когда вовсе обессилел, остановился, покачиваясь, и пал на колени. И уж никакая сила не могла бы сдвинуть его с места. Он задремал раньше, чем дотронулся захолодавшими руками до льда. И почувствовал облегчение, вдруг осозналось, что ему ничего и никого больше не надо, вот так бы, прильнув бочком к снежному бугру, поднявшемуся над ближней трещиной, лежал бы, закрыв глаза, и ни о чём не думал. Он, кажется, спустя время так и сделал, и тогда стало ему тепло, словно бы пригрелся у чьей-то печки. Всё ж каким-то особенным чутьем понимал, что нету тут никакой печки, а есть скованное льдом море. И он один в белом пространстве, вроде бы один… Но нет… Кто-то вдруг дотронулся до его руки, слегка сжал её, точно бы желая прогнать сон, к тому времени сделавшийся тягостным и угнетающим, норовящим обломать в его ни к чему не влекущем спокойствии. А и впрямь, отодвинулся сон, мало-помалу перешедший в чуткую, всё окрест замечающую дрёму. Тогда-то и увиделся ему белый старец, и он сразу догадался, кто это, и негромко, вяло ворочая языком, сказал:
– Это ты, батюшка Байкал?..
– Да, – сказал старец. – Я знал, что ты придёшь ко мне, возьмёшь из моих рук свою судьбу и обретёшь себя.
И исчез. Точно бы его сроду не было. Но ведь не так же, нет!.. Мазила запомнил облик старца и с той поры постоянно оберегал его в своем сердце. А тогда он, очнувшись и с трудом преодолевая одеревенелость, которая давила на плечи, поднялся на ноги и тихонько стронулся с места. Ветер к тому времени стих и в тусклом низком небе обозначилось по-зимнему чуть только упадающее наземь солнце, от его слабых лучей по ледяному насту растеклось едва обозначенное в пространстве тепло. Всё ж идти стало легче. И вот уж Мазила подошёл к отчему дому и с трудом поднялся на крыльцо, и, помешкав, открыл дверь в избу. Варька возилась у подымливающей печки, а потом сказала, выпрямив спину:
– Надо б наладить печку-то, прочистить трубу. А то беда прямо, дымит.
И ни слова о том, где он был и отчего задержался, словно бы Мазила и вовсе не выходил из дому. Помнилось, будто в её смуглом длинном лице появилось что-то новое, как если бы сердечное тепло коснулось его, и она уж не казалась такой холодной и чужой. Он поудивлялся, однако постарался не выдать своего удивления и негромко сказал:
– Сделаем, чего ж! Сам знаю, что дымит…
Время годя Мазила попил горячего чаю, чтоб прогнать холод из тела, а когда почуял, что добился своего, вышел на крыльцо, посидел на нижней приступке, выкурил сигарету и уж потом приставил к стене дома лестничку и полез на крышу. Он провозился там до глубокой ночи, спустившись на землю лишь однажды, чтоб пообедать. Сам не понимал, что с ним стряслось и отчего работа по дому, которая прежде не грела, нынче поглянулась. А уж как это поглянулось Варьке, про то и не скажешь. Да и и надо ли говорить?.. Она нынче ловко, без какого ли либо напряга, вроде бы даже с радостью прибирала в горничке, а потом возилась на кухне, и можно было подумать: «А у неё всё ладно. И слава Богу!..»
И верно, что-то этим днём вошло в бабью душу и высветило в ней, и свет тот был приятен. Это и подвигало Варьку к чему-то прежде незнаемому в ней. Она смущалась и не понимала, куда спрятаться от нежности, которая вдруг переполнила её, когда Мазила потемну вошёл в избу и сел за стол, смахнув рукавом рубахи пот со лба. И, так и не сладив с нечаянной нежностью, спросила осторожно:
– Устал, поди?..
Мазила искоса, вроде бы чего-то опасаясь, глянул на неё, а не отыскав ничего, что обеспокоило бы, сказал:
– Есть маленько.
– А и ладно. Чайку я те приготовила крепенького, выпьешь кружку-другую и, поди-кось, сымет усталость.
Она была не похожа на себя, и Мазила долго не понимал, как к этому отнестись. Вдруг да и думал: а может, стоит оборвать чудную новину в Варьке теперь же, чтоб ещё чего не придумала, только бы досадить мужу. И он уж настроился выдать чего ни то, да не успел, Варька ласково сказала, подойдя к нему и прижимаясь к его груди:
– Горюшко ты моё!.. Как же я раньше-то не замечала, что ты ох как нужен мне? А нынче вот испугалась, чё как тебя не станет, куды я?..
Мазила закашлялся, точно бы что-то попало в горло, а когда совладал с кашлем, поднял глаза, в которых было и удивление, и страх, и желание понять, отчего жена поменялась. И всё тут было так круто закручено, что Мазила долго не мог подступиться к этому клубку, и когда помнилось, что и не поймет ничего в своей жене, вдруг откуда-то сверху приспело обнадёживающее, мысленно увидел Белого старца и понял, что тут не обошлось без него. И полегчало на сердце. Вспомнил, как старец одобрительно посмотрел на него, когда заговорил с ним. Теперь-то Мазила не сказал бы, о чём тот заговорил. Видать, от смущения вылетело всё из головы. Еще бы! Ведь он удостоился чести видеть Байкал-батюшку. Но, может, ещё почему-то запамятовались слова Белого старца, зато осталось чувство, которое жило в нём, и было настырно и сказывало про то, что всё в его жизни теперь наладится. Он пока не знал, как это случится, но был уверен, что случится. То же самое чувствовала и Варька, которая не переставала изумляться тому, что происходило с нею. Она ласково сказала мужу, что ночь-то уж в самой середке и пора бы в постель... А потом почувствовала в теле что-то нестерпимо щемящее, сладостное, вроде бы желание обнять мужа, прижаться к нему и уж не отпускать никуда. Она раньше не испытывала ничего подобного и думала, что родилась нынче заново, во всяком случае, вдруг осознала, что она не одинока в этой жизни. Когда же месяца через два сделалась тяжёлой, то и кричать была готова от радости. Она не страшилась, что это произошло с нею так поздно. Толкуют, в сороковник-то куда как трудно рожать. «Но да мало ли об чём толкуют?.. Язык-то без костей. А я нынче такая… вот такая… Осилю всё, чё придётся перенесть. Можете так и зарубить себе на носу». Вроде бы как осерчала. Но на кого?.. Надо быть, на те годы, что были прожиты ею. Видать, что-то в них не поглянулось. «Но да Господь милостив, и всё утрясётся».
Она безоговорочно поверила в это, когда заметила, как ласково смотрел на неё Мазила, как старался пособить ей передвигаться по избе, а то вдруг приложит руку к её теперь уже большому животу и скажет тихонько: «А малой-то шевелится, на волю просится». А отойдя, добавит радостно: «А и будет ему воля. Чего ж!.. Мы постараемся».
* * *
Мазила после того, как закинул сети, ещё долго бродил по каменистому берегу Байкала и смотрел, как вздымались волны, и невесть почему ждал, когда из моря выйдет Белый старец, хотя понимал: в другой раз тот не явится ему на глаза. Старики сказывали, что Его можно увидеть только один раз в жизни. Может, так, но, может, и нет?..
Мазила нынче пребывал в таком душевном состоянии, что готов был поверить во что угодно. Так удивительно, а вместе ожидающе грустно не было ещё в его жизни. И оттого, что не было, и оттого, что он нынче весь переполнен ожиданием чуда, а оно-таки не за горами: вчера заходил к соседу и попросил позвонить в районную больничку. Там сказали, что не завтра, так послезавтра ждите пополненье в семье.
Времени у него нынче было в обрез: в ночь навострился идти в райцентр, но до этого желал бы проверить сети и вытащить пару-другую хариусов, а если повезёт, то и омульков. «Надо ж путём встретить малыша». Он подумал так-то и пуще прежнего хорошо, а вместе тоскливо сделалось. Но скоро прогнал тоску, гостью незваную, сказал себе, что всё будет ладно. И другому тут не быть, слишком долго он жил словно бы принадлежа не себе, а времени, которое утягивало всё дальше от него самого, от того душевного уклада, что осознался им после встречи с Белым старцем.
Уж когда солнце укрылось за дальним гольцом и небо посмурнело, а кое-где накинуло на себя тёмные тучи, и в море сделалось тихо, так тихо, что было слышно, как поскрипывают на лёгком ветру старые дерева, подтянувшиеся к берегу, Мазила сел в лодку и оттолкнулся, налегши на вёселко, от ближнего камня. Ему повезло. Правду сказать, думал, что зря надеется на что-то: рыбные косяки днём опускаются на дно и только ночью подымаются наверх, чтоб продолжить продвижение к нерестовой реке. Но вышло по-другому. Он вытащил из сети с десяток омулей и в отличном настроении вернулся на берег. Это настроение сопровождало его, когда он, зайдя в избу, взял в руки веник, хотя в горничке и малой соринки было не сыскать, да и на кухне всё гляделось куда как ладно. «А-а, – сказал, помахивая веником. – Кашу маслом не испортишь». Малость спустя поставил веник на прежнее место в запечье и, на ходу накидывая на плечи старенькую брезентовую куртку, вышел из дому.
Ночь была безветренная, в небе над самой головой стояла круглая приманчивая луна, он глянул на неё и промеж чего другого увидел свою избу на краю поселья и Варьку с мальцом на руках, она стояла простоволосая, в красной косынке, упавшей на слабые плечи, на широкой дороге, белой лентой, лёгшей на синее небесное заворотье, и ждала кого-то. Но тут же и проворчал недовольно: «Что значит, кого-то?.. Меня, конечно…» И от этой мысли на сердце стало и вовсе хорошо и уж ни о чём не помнилось, а только о благо даруюшем свете, который пролился на него из глубоких Варькиных глаз, когда пришёл домой после встречи с Белым старцем. Вроде бы ничего другого и не было в его жизни, а то, что иной раз промелькивало в голове, не больно-то обогревающее душу, то это, как склонен был теперь думать, приспело с улицы. Там ещё не то встретишь!..
* * *
Он пришёл в райцентр, когда над дальним гольцом зависло розовое пятно, на смену которому в скором времени притянулось весёлое утреннее солнце. Мазила не сказал бы, почему весёлое, так у него сложилось в голове. Он с полчаса шастал по тихим безлюдным улочкам, пока не отыскал на окраине посёлка больничку, спрятавшуюся за высокими сосновыми деревьями. Пожилая полнотелая женщина в белой накидке открыла дверь, а помедлив, сказала, с неудовольствием оглядев Мазилу холодными тёмно-жёлтыми глазами, отчего сердце у него сильно забилось, как если бы норовило выскочить из груди:
– Ходют тут всякие. Уж и ночью отбоя от их нету. Штоб их всех!..
Она не успела сказать, чего хотела, увидела в руках у Мазилы пару омулёвых хвостов, завёрнутых в газету, и спросила вроде бы даже с досадливым недоумением:
– Чё это у тя?.. Мы не всё примам. Главврач запретил. Чего принёс, таши обратно.
Мазиле, надо ж, хватило хитрости извернуться;
– А я не для Варьки, иль мы тупые, ничё не понимаем?.. Это я для вас поймал. Примайте!..
Он просидел в приёмной едва ль не до полудня, боясь спросить, как там у Варьки, долго ль ждать пополненье в семье... Ить сказали, что нынче…
Может статься, сидел бы допоздна, да только к нему подошла женщина в белом халате, которая дежурила нынче, и сказала будничным голосом:
– Ну, чё застрял в больничке? Радоваться надо, а ты сидишь, скукосившись. Мальчонка у тебя, на три кило потянул.
До Мазилы не сразу дошло, о чём сказала дежурная, а когда дошло, он как бы и вовсе потерялся в ближнем пространстве и уж не сыщет ничего из того, чем жил прежде, точно бы родился заново, всё в нём, в душе поменялось, и он оказался во власти какой-то другой жизни, которая вдруг высветилась подобно ночной звезде. Было однажды, мальцом углядел ярко-синюю звезду, которая была ближе других к земле, иной раз мнилось, её можно потрогать руками. И он тянулся к ней, да толку-то: когда казалось, вот-вот коснётся её липкой ладонью, звезда отдвигалась. Он не раз спрашивал у отца: а как прозывается звезда… Отец пожимал плечами и не отвечал, улыбался только, но однажды сказал:
– Надо быть, это Звезда надежды. Так её твой дед кликал.
Мазила вышел на широкое, побитое дождями больничное крыльцо и долго стоял, глядя в небо, но едва ль что-то видел, в голове бродили мысли, одна шибче другой, и всё манили куда-то, манили… И на сердце было томящее-сладко.