Сказки декабря
1
Хоровод был фигурой обязательной. Когда дети по команде берутся за руки, Володя рассказывает что-нибудь, стоя в центре. Рядом прохаживается Снегурочка, все у неё на виду. Минут сорок можно так продержаться. Потом непоседливые тянут за собой робких, окружность растягивается и Володе приходится сочинять новую игру. И снова надо собирать всех в центре большого фойе. Ребята шустрые, шмыгнёт кто-нибудь за дверь, ищи потом.
Володя взглянул в зеркало, разглядел слева от ёлки собственную долговязую фигуру в вышитой серебряными нитями шубе. Высокая боярская шапка съехала набок, надо будет поправить. Это было третье его представление за сегодня. Хорошо, что Снегурочкой была Наташка Лебедева, опытный человек. Ей ничего не стоит выдумать какую-нибудь общую игру. Кроме внучки Деда Мороза, Наташка могла изобразить Снежинку, Бабу-Ягу и добрую Маму-Козу. Лет пятнадцать она именно так встречает новогодние праздники. В перерыве между спектаклями сигаретку выкурит у гримёрки, чайку попьёт и снова покрикивает, подгоняет, разучивает песенки. Обычно Наташка выбирает ребят постарше, а малышня достаётся Володе. На этот раз тянулись за ним девчонки в цветных кофтах. Одна была одета особенно нарядно.
Привычная программа завершалась проходом по фойе и финалом с подарками. Стихи про зимушку уже читали, тянули тонкими голосами что-то о ёлочке, гоняли невнимательного волка в исполнении Серёги Тютина, по прозвищу Тютя. В самом деле, пора сворачиваться, собирать сказочный инвентарь. Кудри и бороду долой, сапожки в сумку, тулуп сафьяновый свернуть потуже, сунуть в пакет. Кроме того, к вечеру Нелли Яковлевна, директор клуба, обещала аванс. Декабрь, горячее время. Гирлянды, загадки, маскарады, хлопушки.
В такую пору особенно плохо одиноким, праздник-то семейный.
— …Нет, ребятки, не годится так, милые, — нараспев сказал Володя сквозь плотные искусственные усы, — что же вы друг дружку за руки дёргаете, разве это хорошо? У Дедушки Мороза только послушным ребятам подарки припасены. Давайте спокойно до угла дойдем, повернём налево. Тут и праздничный хоровод закружится!
Наташка-Снегурочка картинно закатывала глаза, монологи казались ей слишком длинными. Девчонки, как котята, стояли вокруг, задрав головы. Володя повернул голову. Надо же, никак эта парочка не угомонится. Он подошёл поближе, разлучил драчунов.
Наташка торопилась. Ей надо сбегать за деньгами в бухгалтерию, отцепить косы, смыть макияж, стряхнуть серебристую пудру, переодеться. Спуститься во двор, завести старый «жигулёнок». Катить домой, в крохотную «однушку», в Бирюлево, где томились собаки, пара здоровенных ризенов. Бедняги проголодались, наверное. Кудрявые серые псы с круглыми понимающими глазами составляли все её счастье. После праздников Наташка собиралась на пробы в детский театр. К Сац, например. Там, по слухам, требуется лесная нечисть. Хотя и здесь получала она больше Володьки, пускай тот и тащил на себе всё представление. В денежных вопросах он бывал близорук. Наташка считала такое разделение справедливым. Одним талант, другим деньги.
Мальчишка из цепочки расшалился, закрутился на месте, поскользнулся. Испугался, губы задрожали. Снегурочка ловко подхватила его, не дала об пол приложиться. Потом поправила шапочку золотого шитья, приплясывая, повела своих дальше. Володя повернулся, хлопнул в рукавицы:
— А сейчас, друзья, пожалуйте к красавице лесной!
Торопиться нельзя, тут же кто-нибудь соседа сапогом двинет. Сколько ни объясняй, чтобы сменку одевали, все равно мамаши забывают. Вот и получается, одни в сандаликах, другие в тяжелых уличных ботинках. Хотя есть и приятные исключения. Вот у него в группе девчонку нарядили в платьице розовое, с белыми кружевами. Воротничок отложной кремовый, колготки белые, туфельки блестят, просто загляденье. Щекастый заяц с тёмными глазами. Так она рада, как только в детстве и бывает. Куда только у взрослых эта радость девается?
Володя остановил детей рядом с ёлкой. Кто-то сейчас же потянул за колючую лапу. Тихонько звякнули цепи и бусы, отвернулись задумчивые шары. Все замерли, прислушиваясь.
— Подарки дедушка раздает послушным ребятам, старательным! Ну, кто из вас стихи знает?
Наташка остановила свою команду рядом. Надо на четверть часа канитель развести, перед подарками. Не все родители ещё пришли, куда же их сейчас отпускать. Объедятся конфет, свалятся, отлупят друг друга. Зайцев следует с рук на руки передавать. Конечно, мамаши по магазинам разлетелись, сразу не соберутся.
Ну, со стихами у Наташкиных явно не клеится. Один только молодец, плясать даже за приз взялся. И папаша у него отличный, не сонная мама-толстушка в очках, как у других. Сам сына на праздник привёл. Нарядился по такому случаю в костюм, густо-синий, в тонкую полоску. Снегурочка давно приметила этого солидного дядьку. Кроме собачьих чемпионатов и лекарств для старенькой мамы, Наташка активно интересовалась солидными вдовцами от шестидесяти и старше. Одной-то болтаться удовольствие небольшое. Но густо-синий явно при жене, да и молодой слишком, не подойдёт.
— Тряхнула хозяйка перинки, полетели над землей пушинки, — нараспев начала она, — Ну, кто эта хозяйка, что над землей-то полетело?
Машка из Володиной группы сама вызывалась, читала стихи с выражением. Не таращила испуганно глаза, стараясь, как многие из малышни, ухватить тающие в голове строчки. Произносила их верно, обживаясь с тем, о чём говорила.
— «К-а-рр! — кричит ворона», — трогательно выпятив губы, продолжала чтица, храбро поглядывая на собранных у ёлки ребят. Самыми внимательными в её разношерстной аудитории оказался Дед Мороз и ещё какой-то смуглый малыш с раскосыми глазками. Ему тоже нравилась беленькая девочка в воздушном платье. Наверное, в складных строках пряталась какая-то сказка. К сожалению, русский он знал плохо, поэтому подробностей не понял. Собрался было выдать кое-что про Толеген-Батыра, нараспев, как учил дедушка летом в Костанае, но постеснялся. Остальные участники празднества тихонько шептались, ковыряли в носу или сосредоточенно пялились под ноги. Некоторые тихонько приплясывали на месте. Последних следовало срочно отправлять в туалет с провожатыми из дежурных, а то мало ли что. Машка закончила волнующую историю с несколько экзальтированной, но пронырливой вороной, которая высказалась напоследок так: «Ка-рр-раул, кар-рр-ман укр-рр-рали!» Девочка замолчала и вопросительно посмотрела на Володю.
— Поразила ты, красавица, дедушку! Давно я такого чтения не слышал. Приз тебе, самый главный, полагается по праву.
Машка зарделась. На щеках появились круглые ямочки.
Собственных малышей у Володи не было, хотя давно пора завести. Но о чём говорить, если и жены-то нет. Поэтому праздники для него были временем особым. Чужие дети вокруг прыгали, смеялись и плакали, пачкались, падали, а он с удовольствием поднимал, утешал, отряхивал и смешил. Раньше была у него совсем другая жизнь. Теперь только и осталось, что эти вот представления.
Ну, ещё пара кругов, и довольно. Этих налево, остальных в уголок. Сортируем по росту, переставляем и возвращаем родным.
— Ваш мальчик, уверены? Посмотрите как следует!
— Да наш, рыженький этот, наш, чей же ещё?
И улыбались, притягивали ушастого мальчишку за затылок к себе, обнимали худенькие плечи. Новый год, можно радоваться просто так, без особой причины.
А девочка Маша все ждала от Деда Мороза чудес. Так смотрела на него, на длинного, в шубе с блёстками, пока волочил свою команду к столу раздачи подарков. Там уже суетились родители.
Володя взмахнул руками, выдохнул. Ф-ффу, жарко как!
— И на прощанье скажем елочке…
Подопечные комары вразнобой протянули: «С Новым годом!» И помахали ему, ёлке и родителям. Машка расхаживала деловито, крутила головой, но, как отметил Володя, никак не могла отыскать своих. Он взял шефство над ней и над Тонкими Лапками в сползающих колготках. Звались Лапки очень солидно, Кирилл Годунов. Но был мальчишка маловат, собирался уже хныкать. Володя распорядился насчет особенного приза, пластикового сундучка, для Машки, поводив своих зайцев перед родительскими рядами, ссыпающихся с улицы в малое фойе клуба. Наконец сдал Тонкие Лапки на руки бабушке.
Машка прижимала подаренные коробочки к груди и всё выглядывала маму.
— Дедуль, — позвала его Снегурочка, — ты деньги собираешься получать или нет?
Её одолевали два мальчика, которым срочно требовался снимок на фоне елки, с внучкой Деда Мороза, родителями и какой-то старушкой в роговых очках. Праздники, пора особой жатвы многих из актерской братии средней руки, только начинались. Но это представление было на сегодня последним. Володя огляделся. Зайцы выдавались родителям вместе с призами и подарками. Падали под ноги бежевые шубки, толстые женщины искали между лавками маленькие грустные сапожки.
Дежурная дама взяла Машку за руку, пошли искать по рядам родное лицо. Девчонка всё оглядывалась на Володю, взгляд понемногу наполнялись огорчением. Володя неожиданно расстроился. У ребят случались иногда не вполне понятные взрослым беды. Володя, пользуясь положением, как мог, решал их. Стянул рукавицы, распахнул шубу, покачался на носках сапожков. Посмотрел, как Машку усадили на лавку рядом с гардеробщицей. Девочка уложила коробочки рядом, огляделась, нашла свой рюкзачишко, стала развязывать. Кое-как избегая просьб сняться на память, Володя подошел к ней.
— Ну, поэтесса, как у тебя дела, собираешься?
Машка подняла голову, глазёнки просияли, шмыгнула носом и закивала. Потом спросила доверительно:
— Скажите, пожалуйста, а мама скоро придёт?
Володя кивнул.
— Да понимаешь, на дорогах машин сейчас много, вот она и задержалась. Посиди здесь, только не уходи никуда, ладно? Я мигом, туда и обратно. Тёть Тань, присмотрите, я в бухгалтерию!
Гардеробщица, нагруженная пальтишками и пакетами с маленькими свитерами, невнимательно взглянула на Машку. Володя пошел на третий этаж, обмахиваясь шапкой, расшитой серебряными шнурами. В финотделе царило оживление, пахло салатом и мандаринами. Дамы приглушенно звякали бутылками, шуршали фольгой. Увидев Володю, они зашумели, наперебой стали зазывать, выпить по маленькой, проводить старый год. Но он эти предложения отклонял.
— Очень занят.
— Обратно, что ли, на Северный полюс, собрался? — спросила полная Зеленцова и пихнула его в бок. Длинного симпатичного Володю здесь любили. Он бы и посидел, поболтал бы с ними, но его ждала внизу Машка.
— Нет, правда, не могу…
Пахло сладким вином, на столах кое-где уже появились липкие следы от шампанского. Крепкие напитки до поры прятали, выжидали. Володя сунул деньги в карман, быстро прошел в гримерку. Снегурки уже и след простыл. Хотя бы ризенам сегодня повезло. Осторожно снял сбрую, усы вместе с бородой и накладными кудрями. Для выступлений всегда тщательно подбирал оснащение, чтобы все было приделано хорошо, не отваливалось, не мешало. Вот и с усами придумывал сам, кое-что покупал, сам прилаживал все эти завязки, липучки, тесемки.
Сколько же он в этой комнатушке болтается? Лет десять, не меньше. Когда первый раз пришёл, совсем был мальчишка. Так хотелось ему на сцене выступать. Яша, руководитель, важно спросил его на собеседовании: «Чем занимаетесь в этой жизни?» И красавица Женька только ожидалась впереди.
Теперь та яркая жизнь понемногу забывалась. Впрочем, Володя не жаловался и с удовольствием развлекал подопечных своих комаров.
Переоделся, быстро сложил пышный свой наряд. Застегнул сумку, помчался, перебирая длинными ногами в джинсах, к гардеробу, к печальной Машке.
Надо же, она всё сидит, скучает, бедолага. Девочка достала из рюкзачка свитер, сапожки из-под лавки. Потом вздохнула, сложила кисти на коленях и пригорюнилась.
— Маш, тебе же холодно так. На-ка вот, закутайся в шубу.
Она подняла глаза, удивилась и покачала бантами.
— Ой, это вы, а почему же?..
Вот об этом он позабыл, как нехорошо. Он ведь для неё особенный, сказочный. И должен быть в форменной новогодней одежде. Эх вы, зайцы-кролики!
Уселся рядом. Посмотрел в далёкое окно, за которым торопились куда-то прохожие. Огляделся. У стойки гардероба расхаживали тайны.
— Это, Маш, важный секрет. У Дед Морозов жизнь особенная. Они ведь разные бывают.
— Как это разные?
— Главный, конечно, один. Пожилой, солидный. Ну, ты и сама знаешь. А есть ещё другие, моложе, целых семь. Городов много на свете, разве один справится? И правила у них действуют строгие. Ну, а я, выходит, разжалованный.
— Какой?
Машка забыла про свои огорчения. Золотая бахрома шубы съехала ей на плечо. Пальцы успокоились, а то всё стискивала их, переплетала, волнуясь. Крепилась, чтобы не заплакать. Ведь мама никак не приедет. А теперь другое дело, вон какие секреты пошли. Машка была до них большая охотница. Так иногда случается под Новый год. Всякие там сказочные превращения. И вовсе он не дедушка, а настоящий Иван-царевич.
Под лестницей, в вестибюле, где в высоких окнах затихал зимний день, играл Володя сказку для одной девочки. Волшебный разговор увлёк её, мордашка просветлела, бант снова был расправлен. Укуталась плотнее в шубу симпатичного, пускай и разжалованного, новогоднего героя. Тот постарался, принёс из буфета чайку с кренделем. Выходило не только таинственно, но и уютно.
— И вот какая, Маш, вышла история, — Володя выпрямил спину, сложил руки на коленях, взглянул на ленивые тусклые фонари за окнами, — Заблудился я однажды в лесу. Это же не в городе, где тебе подскажут, помогут. Милиционеры там, прохожие, справочные и указатели. Лес глухой, заснеженный. Опаздываю, а никак не получается на дорогу выйти…
Машка устроилась внутри шубы, слушала внимательно. Как воробьишка, чаю попила, согрелась и сидит себе. Цветок в овчинке. Где же мама-то её запропала? Смеркается уже.
— …тут морозец ударил. Не знал, что делать. Расстроился, конечно. Уже и то пробовал, и это.
— Колдовать, да?
— Ну, какое у младших Дедов колдовство? Так, ерунда, успокоить, развеселить. А дорогу увидеть в зимнем лесу — это дело непростое. Спят же все жители, лешие там или русалки. Спросить-то некого. Бреду с санями своими, лошадка присмирела. Вдруг вижу, стоит на полянке женщина. Стоит и на меня смотрит. Неспроста, думаю, она тут появилась. В шубке красивой, глазастая, строгая.
— А волосы, волосы какие? — спросила Машка, поёрзав внутри шубы.
— Светлые, лёгкие.
— Волшебница, добрая?
Кивнул. Конечно, Маш, добрая.
— И говорит: «Что грустный такой? Заблудился?» «Да, — отвечаю, — никак не пойму, куда меня занесло. Всё время по опушке ехал и места знакомые». Тут она объяснила, как из леса выйти. Помолчала и добавила: «Только вот что. Куда торопился, ты уж опоздал. Попадёт тебе за это. Но ничего, не расстраивайся! Не виноват ты, так сложилось Ребятам и без тебя подарки отвезли. Начальство ругать будет, ты не задирайся. Всё это пройдет. Как встретимся с тобой снова, жизнь твоя наладится. И будет всё в ней хорошо, славно…»
Однажды Володе уже повстречалась такая волшебница. Звали её Женькой. Только, конечно, не в сказке, не на поляне снежной, а здесь, в этом клубе. Этажом выше, в длинной студийной комнате, под окнами которой звенели трамваи, торопясь в депо на Бабаевской.
Он сначала не обратил на новенькую особого внимания. Какая она тогда была? Высокая, худая, смуглая. Глазищи большие, тёмные. Упрямые скулы, пухлые вишнёвые губы. Подумаешь! Но в студии её сразу заметили. Догадались, что она героиня, самая настоящая. Девчонки шушукались по углам, интриговали: «Красивая, конечно, только нос дерёт. А Яша ей потакает, будто она тут главная».
Через неделю Володя взялся с ней спорить. Женька резко прошлась по поводу этюда, который он долго придумывал, начал было на сцене пробовать. Но Женька не стала с ним ссориться, плечами повела и неожиданно улыбнулась. Вот тогда Володя и разглядел как следует, какая она.
Будто царица Шамаханская у Пушкина: «Как пред солнцем птица ночи». Выпуклые веки, основательная переносица с поперечной морщинкой, угольно-чёрная родинка над губой, тонкая линия подбородка. Володя подумал: как раз в родинке, а скорее всего в переливчатых глазах прячется надёжное её колдовство. Умела она меняться быстро, не заметишь. Только что едва не поссорились, а она уже смеётся. Володя помимо воли моргнул, распустил губы в ответ. Он уже понял, что этюд его никуда не годится. И права, права эта Женька.
Раньше Володя держался в студии особняком. Хотя и высокий, и симпатичный, Яша собирался со временем вводить его на ведущие роли. Володя старался изо всех сил. Только получалось не очень. С приходом Женьки он быстро изменился, будто она его разбудила. Девчонки, конечно, посмеивались. На поводке, мол, тебя водит. Только на короткую цепочку царь-девица скоро всю студию посадила. Она умела добиваться. Одну только цель перед собой видела, вперёд и вверх. Не была с кем-то или против кого-то, всегда оставалась сама по себе. Жизнь простиралась под ней полем боя. Как остроносый штурмовик, чётко располагала в перекрестье визира нужные цели. За несколько лет их гонки за успехом Володя так и не понял, как сочетается в ней яростное, открытое, напоказ и зыбкое, ночное, тайное. С тем, что Женька первая, никто уже и не спорил.
Она крепко взялась за ребят, за девчонок. Прекратила ленивое курение в гримёрных, запретила постные лица, пустые разговоры. Будто попала сюда из едкой атмосферы тридцатых годов, когда носились по клубу ребята-студийцы в потёртых свитерах. Так, по крайней мере, ему, Володе, казалось. Раньше-то он много выдумывал пустого, представлял себя кем-то важным, в плаще, в шляпе с полями. А до героя не дотягивал.
Майским глазастым вечером они вместе зашли в гастроном. Женька пробила в кассе полкило колбасных обрезков. Володя удивился. А Женька улыбалась, морщила нос. Смешно ей было смотреть на вытянутое Володино лицо. Они взяли свёрток и пошли в скверик, что у самой каланчи пожарной, на углу Стромынки и улицы Барболина. Женька свистнула пару раз. Володя смотрит, шлёп-шлёп, потащились к ним собаки. Какие хочешь, разномастные. Толстушки гладкие, смешные вислоухие щенки, стариканы взъерошенные, с седыми мордами.
— Ну-ка, вставайте, ребята живо в очередь, нечего тут, — покрикивала на них Женька. Как видно, не в первый раз управлялась с собачьим своим царством. — Теперь тепло, житьё у них привольное. Зимой мучаются, бедолаги. Вот жалею их, подкармливаю. Этот, Волчком его зову, вроде капитана у них. Главарь. Пока не наестся, других не пустит. Поэтому с него начну, а ты в сторонке где-нибудь, выдай щенкам отдельно, а то взрослые рычат на них, им всегда не хватает.
Увальни с широкими лапами, тёмные, серые, с пятнами, потянулись за Володей. Повизгивая, ухватывали по кусочку, относили в сторонку, заглатывали, бежали за добавкой. Густо запахло псиной. Володя повалил одного едока, запустил руку ему на лысоватое брюшко. К нему тут же подошла худая собака со светлыми глазами, задумчиво посмотрела на возню.
— Это Алька, мамаша. Всегда беспокоится, если к нему близко подходят. Строгая. В первый раз чуть не цапнула меня, когда на руки его взять хотела.
Наконец все наелись и улеглись на травке. Алькин малыш таскался вокруг, тыкался носишкой в разные интересные кочки. Женька присела рядом с большим пегим псом, таскала его за лапы, он морщил морду, фыркал.
— Черныш, Чернышка… Видишь, улыбается, такой балбес! Всегда позже притаскивается, ему и не хватает. Вот теперь смотри, выбирай, с кого из них будешь своего Дикого Пса списывать. У каждого свой характер. Этот глуповат, тот злится, другой трусливый, но хитрый. И всё-то у них гримасами, ворчанием, поворотом морды, оскалом там или прищуром показать можно, будто разговаривают. Морщатся, хмурятся, фыркают, скулят, рычат, а ты запоминай. Один чесаться взялся, уселся, лапу загнул. Другой рявкнул, чтобы не лезли. Целая наука, зато на сцене пёс будет как настоящий. Подбирай себе настоящие собачьи привычки, придумывай, что к месту будет и в какой сцене.
Женька наморщила лоб, чуть приоткрыла рот, заурчала похоже. Собаки тут же отреагировали. Черныш вскочил, завилял хвостом, Волчок поднялся, подошёл к ней и вопросительно взглянул на Володю.
— Видишь, думает, я на тебя жалуюсь. Пришёл выяснять, в чём дело. А этот, дурачина, боится, как бы ему заодно не попало. На всякий случай показывает, что ни с кем ссориться не желает. Вот с чего надо, Володька, начинать. А с принцами потом разберёмся, никуда они не денутся. Давай этого вон, с сединой, сюда. Смажем морду ему йодом, где-то его расцарапали. С кошкой подрался, что ли?
С ней, с Женькой Илецкой, связан был расцвет студии, все крупные постановки. А Володя оказался первым рыцарем её блестящего двора. Только у Женьки совсем другие на него были виды, зря выдумывали девчонки. Она оценила его рост, плечи и тонкий профиль, будто с рокотовского портрета. И решила сделать из него небывалого партнёра для сцены.
Успех баловал студию несколько странных лет. Они постояли на самой вершине, посмотрели оттуда вниз. Ему теперь было что вспомнить.
Разве забудешь, как поднимала Женька руки, раскидывала их широко, будто обнимала зал, битком набитый мечтательными девочками и их притихшими кавалерами, ребятами из школ и институтов. Следил за ними хмурый медицинский, скептический физфак и трепетный филологический. Глаза распахивались, и в зал, от шестеренок с фасада, выстроенного мечтателем Мельниковым, приходили ласковые огоньки. Жарко становилось девочкам, бились сердечки, мальчишки сжимали кулаки, будто собирались драться. Смотрели, смотрели на Женьку и не могли насмотреться. Тянулись к ней, в круг её распахнутых доверчиво рук. И закипали под веками слёзы…
Но однажды, ясным летним утром он наткнулся в синеватом коридоре на Яшу с Женькой. Худрук мялся, глаз не поднимал, хлопал себя по карманам. Позабыл, наверное, что сигареты остались в плаще, за дверью. Женька взглянула на Володю, доложила свою новость и ему: «Привет, привет! А меня зовут в большой телевизионный проект. Надо в Питер уезжать. Надолго. Они вместе с чехами задумали большую постановку. Ну, вы же понимаете!»
Что ж тут не понять? Всё ясно.
Володя с Женькой проживали каждый спектакль, словно большую жизнь. На сцене влюбленные, а в жизни друзья, каких поискать. Но и только. Так уж ей, Женьке-царевне, удалось устроить. А Яша, видно, совсем по-другому на неё смотрел и надеялся. Только повода она ему никогда не давала. Все они были надёжной её гвардией, а она милостивой королевой. Но не было здесь принца для Женьки.
А тогда она отвела его в сторонку. «Медведь-Медвежка, ты смотри не дуйся! Поджидай меня. Осмотрюсь, придумаю что-нибудь для нас с тобой, ладно? Вспоминай меня по вторникам и четвергам, с двух до пяти!»
Такая была у них присказка, если прощались.
Верные придворные вздохнули и принялись ждать. Никаких новостей не было ни осенью, ни на Новый год и даже к майским. А следующей зимой студия поблекла, стала распадаться, гаснуть. Они, конечно, пытались с Яшей и Тютей, с Игорьком, Лёхой и Димкой найти талантливых ребят и девчонок, устроиться с костюмами, с декорациями, решить что-то со сметой. Когда ушли девчонки-портнихи, разлетелись молодыми лейтенантами Женькины знакомые, курсанты-художники, говорить было больше не о чем. Тут как раз Яшу пригласили в Новгород, молодые и настойчивые студийцы. Они выбили у городских властей приличное помещение, торопились состояться. Уехал Яша, с ним ещё кое-кто, а Володя остался.
Теперь он понимал, что Женьку всё равно увела бы её мечта. Пусть через год, через два, но улетела птица-ночь. А тогда сильно тосковал. По царевне, по словам на сцене, по огням в лицо. Глупость, конечно. Только в деканате не разобрались, взяли да и отчислили. Осенью болтался Володя уже в шинели, за забором с большой красивой звездой.
Ничего, слава Богу, не война. И как-то поздним октябрьским вечером он вернулся. На следующий день достал из стола ключи, пошёл в гараж. Когда Володя открывал железные ворота, подумал, что машина, пожалуй, единственное, что осталось от прошлого успеха.
Куда ехать, знал наизусть. По Каланчёвке, мимо трёх вокзалов, оттуда на Леснорядскую. Он проскочил каланчу, решётку стадиона, затормозил у знакомого ломаного фасада на углу. И удивился: ступени те же, и двери.
Володя поднялся на второй, прошёл по коридору. Вот он, старый приятель, памятный коридор. Дёрнулся — открыто. Как будто все собрались и ждут его…
Высокие окна смотрели на рельсы. И звенели за стёклами упрямые трамваи. Спешили в депо. Им, пузатым, было, куда спешить. В комнате пусто, нет никого, будто и не было. Он присел на подоконник, долго разглядывал искры с проводов, блестящие оранжевые бока. Никак не мог насмотреться.
Сзади скрипнула дверь.
— Это кто тут? Здесь сидеть не положено. Я вам говорю, молодой человек!.. Ой, Володька, неужели ты? Ну надо же! Вчера только вспоминала…
Он обернулся, поднял глаза. На пороге стояла Нелли Яковлевна, директор клуба. Совсем она не изменилась. Всё такая же строгая, в изящном костюме, высоко уложенные волосы, внимательные глаза. Молодец. Не то что он.
— …Как вернулся, потянуло в знакомые места? Да, были времена! Теперь даже не верится. Недавно в «Культуре» читала…
Сказала и запнулась, начала о чём-то другом. Она поняла, что не стоит сейчас про неё, про Женьку-царевну ему говорить, бередить душу. И так, как у пса дворового, глаза грустные. Нелли Яковлевна помялась, перескочила на хозяйственные дела, на клубный ремонт. Потом она вздохнула, подошла к окнам, взглянула на трамваи.
— Двадцать лет я здесь уже, всякое видела. Есть, Володька, у актёров глупая манера в тоску бросаться, будто в реку. Это дело вредное. Давай-ка поднимайся, нечего тебе в пустых комнатах болтаться! Что ушло, того уж не будет. Человек ты молодой, вся жизнь впереди. Надо отвлечься, влезть в какое-нибудь хлопотное дело. По себе знаю, помогает. Хочешь, займись у нас детскими утренниками? Там тебе вздохнуть не дадут. Малышня весёлая. Не каждый день занят, ставки теперь подняли, да клуб ещё приплатит.
Так и оказался он на этих представлениях. Выучился понемногу представляться Лешим, Морским царем или там Дедом Морозом. Смотря по сезону. И закрутилось скрипучее ежедневное колесо. Нелли Яковлевна, женщина умная, во всём оказалась права. Кто его знает, где бы он оказался, если не малышня в большом фойе.
Потом объявился Тютя, потащил на туры в театральный. Странно, конечно, но их приняли. Рослых парней, как видно, не хватало на курсе. Мама, конечно, радовалась.
Точку в этой истории Володя поставил для себя в мае, года два назад. Проходил как-то по Фрунзенской, заметил на бульваре знакомый силуэт. Женщина в сиреневом плаще торопилась к остановке. Даже не раздумывал, рванул следом. Складчатые троллейбусные двери уже закрывались, но он успел. Та, за которой бежал, стояла к нему спиной, не успел ещё окликнуть. Её спросили о чём-то, она повернула голову. Сходилось, всё сходилось. Рост, волосы, плечи. Только не она, не Женька. И незнакомая, чужая, перехватила его взгляд. Сразу, одну за другой, развеяло выдуманные черты. Женщина ему улыбнулась, Володя мигнул виновато. Проехал одну остановку и вышел.
На следующий день, рано утром, Володя разглядывал расписной потолок Московского вокзала. Петербург встретил его дождём, будто не одобрял приезда. Он вышел к «штыку» на площади Восстания, постоял немного и размашисто зашагал в кафе на углу.
В восемь вечера он сидел в углу высокого, красного с белым, зала. Занавес пополз в стороны, но ту, которую так ждал, на сцене не было. Так и должно было произойти. Когда ставили пьесу, не рассчитывали, разумеется, на Медведя, которому захочется ещё хоть разок повидать свою Принцессу. Действие шло само по себе, еле дождался. Наконец появилась Женька. Стала она ещё красивее. Играла замечательно. Зал принимал её так, как он и помнил. Только оказалось, что и эта женщина Володе чужая. Каждое движение знакомо, а в нём ничего не отзывается. Когда на сцене развела руки, будто птица крылья расправила, вот тут он понял, что случилось.
И ему стало полегче. Ночью, в поезде, представлял, как зажгутся снова огоньки, проплывут над ними. Он выйдет из дальней кулисы ей навстречу, и королева обернётся. Разлука сгинет, будто не было. Женька снова окажется той самой Женькой, с которой не разлучался. С кем ссорился и мирился, кого спасал, носил на руках, с кем танцевал в лиловых лучах.
Только оказалось, что ничего этого уже не будет. Володя освободился от сказочных своих обещаний. Цветастый двор царевны Шамаханской с ним расстался. Там теперь другие, верные и отчаянные. А он сам по себе. Усмехнулся даже. Прощай, Женька!
В антракте он ушёл из театра, до поезда гулял по набережным. Забрался далеко, к самому порту, чуть не опоздал. И спал эту ночь под вагонные перестуки крепко. Глаза-шмели не беспокоили.
Молодая весна затопила Москву сиренью, шумела грозами, кутала набережные в туман. Володя окончил курс, поступил в театр. Он старается, как может. Его даже хвалят иногда, обещают главные роли. Пока, правда, просят подождать. По праздникам подопечные зайцы во всём слушаются. Он расхаживает перед ними в красивом кафтане, иногда спляшет. Хотя возни, конечно, много выходит, как ему и обещали.
Тютя молодец, не сдаётся, ищет, надеется. Таскает его, дурака, по показам.
Володя нахмурился, покачал головой. Машка поняла его по-своему.
— Попало вам?
— Ещё как, разжаловали из старших-то. Сказали так: «Раз к волшебному сроку поспеть не можешь, занимайся делом простым. Хотя бы ребятами малыми. А чтоб колдовать, придумывать самому, с важным Дедом раскатывать, больше тебе не разрешаем!» Вот и забавляю вас, как умею, сама видишь.
Машка задумалась.
— Вы когда опоздали, это какая-нибудь ведьма устроила. А добрая фея узнала, помогла. И не встретилась вы снова?
— Нет, Маш, не встретилась. Вот жду, может, теперь увидимся. Время-то сказочное, всё случиться может.
Замолчали. Смотрели на улицу, где дрожали под ветром фонари. Стромынку накрывала серая пелена. Сложные и таинственные дела такого интересного человека, как разжалованный Дед Мороз, разволновали Машку. Она повозилась, вздохнула, сказала тихо:
— Да, вот какая волшебница… У моей мамы глаза тоже … вот как вы рассказываете.
Машка нахмурилась, вспомнив, как видно, что время идёт, она сидит тут, а мамы нет.
— Добрые такие… Я когда на ласточке из Австралии летела, к ней поэтому и спустилась. Она мне сразу понравилась.
— Из Австралии? Как же ты летела?
— Ой, я маленькая тогда была, совсем малюсенькая, вот такая! Ласточки ведь высоко над морем летают. Холодно там. Я в пух зарывалась у них на спинке, чтобы не мёрзнуть. Так и долетела. Меня и сейчас иногда зверята оттуда, с родины, навещают. Если рано утром в коридоре следы мокрые, так это Сэм, тюленёнок, наляпал лапками. Он толстенький такой, забавный.
Володя слушал историю о Сэме, поглядывал в окно. Прутья на госпитальных оградах было уже не различить. Он собрался было навести подробные справки у Машки, как разыскивать маму Лену, но девочка просияла на половине фразы, высвободилась из шубы.
— Ура! Мама приехала… Мамочка! Я так ждала, так…
Простучали каблучки по мозаике с фигурами энергичных комсомольцев. Машка бросилась навстречу невысокой, плотной, изящно одетой женщине. Та нагнулась, обняла её, прижала к себе. Сбивчиво заговорила. Целовала бант, макушку, худенькие плечи. Машка щурилась, как котёнок на руках у хозяйки.
В первую секунду, когда она обняла девчонку, лицо женщины вспыхнуло такой радостью, что он позавидовал. И отвернул голову, смутился, будто случайно увидел что-то очень личное, спрятанное от посторонних.
А женщина была как женщина, самая обыкновенная. Глаза светлые, губы пухлые, небольшая чёлочка. Когда-то, в детстве, Володя играл с ребятами в рисование «на счёт». Раз — щёчки, два — глазки, три, четыре, вот вам и заяц. Теперь он вспомнил об этом, разглядывая её. В театре, на показах встречались ему девчонки. Разные, разные. А вот ни в ком не было такой нежности. Потому, наверное, что малышня была для театральных этих девочек помехой. Им надо было, закусив удила, пробиваться наверх. Семейные радости ожидались как-нибудь после.
— Машка, Машка! У меня машина заглохла. Пока погрузчик вызвала… пока приехали. Так к тебе бежала. Как ты тут?
Подняла голову, заметила Володю на лавке, у гардероба. Машка тронула мать за руку.
— Это Дед Мороз, он со мной тебя ждал. Присматривал, в шубу кутал, чаем поил. Мы про разные волшебные дела разговаривали.
Посмотрели друг на друга. Лена откинула пальцем прядь волос. Светлых, легких. Как только взглянул ей в глаза, сразу понял, что Машка, безусловно, права. Мама у нее добрая. Потом он разглядел мягкую линию подбородка, ясный лоб и скулы, чуть заниженные скулы, круглые щёки.
Удивительное выражение, которое появилось на лице Лены, в первую минуту встречи с дочкой, медленно погасло. Теперь она строго прищурила глаза. И тогда появились мелкие морщинки у внешних уголков её глаз.
Володя вздохнул. Куда ему с такой женщиной? На ней же пастельная норка тысяч за сто.
Лена погладила Машку по голове и ещё раз внимательно посмотрела на Володю. Что он за человек, зачем остался с Машкой дожидаться? Будто измеряла, отсчитывала что-то. И расчет у неё сошелся, тогда она улыбнулась приветливо. Но улыбка эта выходила слабым подобием той, прежней, когда она обняла Машку в первый раз. Теперь она была мама-зайчиха, которая беспокоится.
— Спасибо, Дед Мороз, что за Машкой присмотрели. Понимаете, машина сломалась. На Третьем кольце… Не знала, как быть…
Женщина торопится, ей не до него. Сейчас явится муж, солидный и успешный заяц. А долговязый сказочник пойдет, нога за ногу, восвояси. Так ему и надо. Теперь она смотрела на него невнимательно, будто насквозь.
За окнами погас денёк, ничего от него не осталось. Никто никого не встретит, не спасёт, из леса не выведет. Он улыбнулся, развёл длинными руками.
— Собирался уже вас разыскивать. Вне сказочных дел меня зовут Володей. А вы, как я понимаю, Машина мама, Елена?
Лена кивнула Машке, собирайся, мол. Девочка выудила комбинезон, расправила его. Лена неожиданно подумала, какой он высокий, она же по плечо ему, наверное. Хотела улыбнуться, но сдержалась, сжала губы.
Уловив Машкину заминку, Володя нагнулся, помог застегнуть сапоги. Елена смотрела на его склоненный затылок, на широкие плечи, Машка перехватила её взгляд, захихикала. Лена нахмурилась, погрозила дочке. Она подумала о том, как ловко застегнул сапожки, а она вечно с молнией мучается. Потом подумала, что симпатичный. Да, только Деда Мороза ей и не хватает. Володя выпрямился. Посмотрели друг на друга, как будто оба теперь измеряли что-то невидимое, но очень важное. Машка, на удивление, не канючила, не капризничала, стояла рядом и ждала. Будто понимает что-нибудь, стрекоза.
Снежинки, которые приехали на Ленином воротнике, давно растаяли и превратились в жемчужины. Переливались, подмигивали Володе.
Неожиданно для себя Володя сказал:
— Я вас подвезу.
Внимание Елены сосредоточено было на Машке. Банты уложены в капюшон, брючины выправлены поверх голенищ. Теперь завязать покрепче, так и так… Хороводы, ленты и кружева прятались до следующего раза. Она чуть помедлила с ответом, взглянула на Володю и сказала:
— Спасибо, конечно. Но нам далеко ехать.
«Если уж вам так хочется, отвезите. Только ничего отсюда не следует. Ни-че-го…»
Он кивнул, соглашаясь с её «далеко», с безразличным тоном. Лене это понравилось. Далеко так далеко. Она поправила шубу, оглядела дочку.
Они проходили мимо зеркального ряда. Настоящие отношения были зеркалам неизвестны. Можно было легко выдумать, что мама и папа встретили дочку после представления, едут теперь домой.
Елена подумала о том, что надо бы сводить девчонку в туалет. А Машка расшалилась, шаркала ногами, подскакивала. Ещё бы, Дед Мороз никогда не отвозил её домой.
Наконец, устроив мелкие дела, расселись в машине и тронулись. Хлопья снега липли к стеклам, ожидая праздника. Прохожие проскакивали мимо картонными силуэтами. На город валил сумрак. В машине зимним вечером создается особая атмосфера, Володя как-то не замечал этого раньше. Наверное, потому, что не ездил с малышами и их мамами.
Лена провожала взглядом фонари. Переулки убегали от неё к сонной набережной. Она сразу отметила дорогую машину Володи. И это было не в его пользу. Откуда у актёра, который подрабатывает на детских представлениях, такое авто? Лена ничего не знала об огоньках, о студийном взлёте, безразличных трамвайных боках и прочем. Задумалась, как бы ей завтра попасть на сервис. Но неожиданно вернулась к тому, что он высокий. Нахмурилась, тихонько покачала головой. Мало ли, что высокий. Зачем-то повёз их. Вечно она попадает в странные истории.
Володя, машинально оглядывая дорогу, раздумывал о том, как хорошо в такой компании ехать домой. Он легко представил себя на месте главы заячьего семейства. Так и ехали они сквозь снежный московский вечер, к далёким огням, мимо увитых гирляндами витрин и плакатов с безразличными краткими поздравлениями. На Преображенке возник небольшой затор. Лена устроила гнездышко на сиденье, в котором девчонка уютно расположилась. Наконец темнота стала бархатной, лишь изредка фонари окрашивали сугробы, парковую решетку и чёрные стволы лимонным и сиреневым. Заворачивая, Володя по необходимости крутил головой, выхватывая из полутьмы салона её профиль. Пару раз взгляды их встретились, но она смотрела безразлично, как обычно смотрят на чужого.
Машка возилась сзади деятельным барсуком, напевала что-то. Потом принялась сбивчиво рассказывать что-то, шушукаться, хихикать с матерью:
— Настоящий… только заблудился и теперь по праздникам иногда… Ты не знаешь… Ну, волшебница. Какая, какая? В серебряном платье… Помнишь, в кино видели… На тебя похожа, волосы светлые и так вот, вперёд… челка… Знаешь что, история важная очень, а поэтому…
Они проскочили мост. Снизу донеслись тревожные путевые голоса, мелькнули длинные составы с бревнами, вышка с лимонным солнцем наверху. Уставились на них любопытные окна прачечной. Раскачивало, баюкало. Машка клевала носом. Елена всматривалась в серое, в фиолетовое и жёлтое. Перебрала в памяти мелкие события дня. Вспомнила, как смотрит на неё Володя. Потом обняла Машку, откинулась назад.
Они катили как во сне сквозь путаницу улиц, на которых так трудно встретиться. Бывает, нос к носу столкнешься, не узнаешь. Дочка сопела у неё на коленях. Лена посматривала вперед и изредка на его затылок. Володя сидел прямо, не крутился. Кончились повороты, и глаза их разлучились. Затылок у него был круглый, аккуратный. Только вот свитер ей не нравился. Он симпатичный, жаль, что Дед Мороз. Лучше бы военный или врач.
Лена тоже была выдумщицей. Правда, на свой лад. Откуда возник в голове образ высокого военного, и сама не знала. Театр в ее глазах был занятием ненадежным, от этого старый свитер выплывал на первый план и всё портил. Даже дорогая машина дела не меняла. Может быть, она и вовсе не его? А чья? Жены, родителей?
Выдумывала дальше уже с закрытыми глазами.
Лена не выносила коровьей покорности, в котором пребывали многие знакомые ей женщины. Жизнь у них проходила в ожидании мужчины. Дружка, приятеля, бойфренда, хахаля. Коровья тоска по бычку. Как часто она слышала: «Тебе не понять, ты жёсткая…» Она пыталась делать по-своему. Витька? Ну и что? Она делает только так, как сама хочет. Или так только кажется?
Запищало. Лена порылась в сумочке.
— Мам, мы едем, едем, вместе… В порядке всё. Потом скажу… Потом! Сказала же…
Сутулились пикапы, отдувались автобусы. Поплыла мимо синева вывесок. Сморгнул светофор и двинулось рубиновое, жалобное от машин, впереди и по бокам.
Опустила голову, закрыла глаза и неожиданно улыбнулась в темноте. Да кто он ей, в конце концов? Довезёт, больше и не увидимся. Ну и что же, не может разве выдумать, как самой нравится? В жизни не так много золотистого, цветного, ласкового. Надо радоваться тому, что есть у тебя сейчас. Это она знала слишком хорошо.
А Володя вспоминал женщин, с которыми сталкивался в театральных закоулках. Он легко представил себе короткую шеренгу. Выглядывали оттуда высокие брюнетки, с нервными лицами, с тревожными глазами. Если такие торопились куда-нибудь в толпе, немедленно поднимали острые крепкие локти, всегда готовые к драке.
Однажды как-то, на Тютиных, что ли, именинах, он обратил внимание, когда виновника поздравляли дамы, целуя в щеку, ни разу не сошлось так, чтобы оба потянулись друг к другу. Если дама была невнимательна, Тютя стремился к ней изо всех сил. Иногда какая-нибудь низенькая, чернявая горячо его обнимала, а он снисходительно подставлял тяжелый, не слишком чисто выбритый подбородок. Выходила грустная чересполосица, телеграфные отношения. «Ты мне очень нужен. Жду каждый день. Как хочешь. Всё равно. Потом. Забудь. Никогда…»
Пробираясь по мостам всё дальше по Ярославке, Володя поглядывал в зеркале на Лену. Она склонилась над Машкой. Девчонка сопела, положив голову ей на колени. А ведь муж, придуманный им коммерческий заяц в очках, не подтверждался, нет. И звонила ей мама. Образ хмурого солидного дядьки вздохнул, пожал плечами и растворился в темноте за стёклами.
Лена вглядывалась сквозь летучий снег в рубиновое, абрикосовое и рыжее по сторонам. Потом закрыла глаза, потёрлась щекой о сонную мордашку, волосы щекотали ей щеку. От Машки пахло усталыми малышами. Как котёнок, честное слово. Дочка помещалась в самом центре мира Елены. Кроме неё, проживали там старенькая мама и кот. Большой и важный. Более никого. Так уж получилось. Был ещё, правда, Виктор. Но тот сам по себе. Неизвестно, пустят ли они его когда-нибудь к себе. Вон Володя как Машке сразу понравился. Первый раз видит, а сколько возился. А Витька к девочке равнодушен. Собираются они пожениться, год, другой…
Не на кого, выходит, рассчитывать. Она сама запрягает, сама тянет. Сама. Уже и привыкла. Пригласила её как-то Юлька, подружка институтская, в своей компании аудит провести. Юлька ведь выбилась в финансовые управляющие. Под началом у неё оказалось множество бухгалтерш, бушек, как сама называла. Дамы, тетки, девушки. Московские, подольские, ростовские, красноярские. И эти тоже оказались схожи в покорном коровьем ожидании. В длинной нескладной комнате часто спрашивали друг друга, переглядываясь и блестя глазами: «У тебя кто-то есть?… Разведён?.. Расписались или так живёте?»
Девчонки из её агентства быстро сделали аудит. Что там они запрятали, что потеряли, всё нашли. Выходило, что Юлька правильно делает, а директор дурак. Пока считали, она насмотрелась на свары вдоволь. Своих в офисе Лена строго выучила, а здесь… Крепче других бились, конечно, приезжие. От физиономий ставропольских и кабардинских девушек впору было прикуривать.
Про непутевого директора она напрямую сказала владельцам той компании. А про бушек не стала говорить, сами знают. Набрали, сэкономили на зарплате, вот и пускай тут Юлька порядок наводит. Владельцы, сытые пожилые вороны, послушали её, согласились. Воспитанные, кстати, без пакостных манер, какие часто встречаются у ведущих акционеров. Нет, эти не пялились в спину, не разглядывали подол снизу доверху, до ниточки, вели себя корректно. Хотя и понравилась им, это ведь нетрудно заметить. Приглашали Лену к себе, вместо того директора. Она отказалась. Станешь ещё коровой, как в сказке, выпив из конторского ручья водицы.
А может быть, права ее старенькая тетка? Она сказала как-то после долгих расспросов: «Считай меня, Ленка, старой дурой, но будешь привередничать, останешься одна. Так и знай».
Володя повернул голову и спросил:
— А с машиной у вас что случилось?
— Сказали, что колодки.
— Давно меняли?
Придерживая Машку, Лена чуть подалась вперед. Они затеяли негромкий, очень дружеский разговор, забросив автомобильную тему. Машка сопела рядом. Зимняя дорога вилась под колесами, нечто большое, фиолетовое пряталось в темноте. Убегали назад алые аршинные буквы над магазином, заносил обочины свежий рассыпчатый снег.
— …Вы в театре работаете?.. А в каком?
Володя назвал оба. На сцену он выходил вторым составом раз в месяц. Роли небольшие, бессловесные. «Когда-нибудь, Володя, вы сможете проявить свой темперамент. — К тому времени, думаю, он зачахнет. — Ну, тут вы не правы…» — такие велись при этом разгоовры
— …И ещё снимаюсь иногда, в роликах рекламных. Вы сразу так не вспомните, про корм для собак. Прошлым летом часто крутили.
Лицо Лены он мог бы нарисовать теперь по памяти, не оглядываясь: провести округлые плавные линии, как обычно рисуют сердце, получатся щёки. Потом следует изобразить крупные глаза. Серые, переливчатые, уголки приподняты вверх. Очень красивые внимательные глаза.
Дорога увела их от шоссе по вечерней, пустой развязке. Лена подсказала тихо, куда дальше. Остановились среди бетонных коробок, во дворе. Стылые машины заполняли все уголки и проулки вокруг. Подали назад, мучительно хрустя наледью. Остановились. Секунды осыпались, шурша, по стеклам.
Лена-Елена подобрала полы шубы, полезла из машины. В мехах она похожа была на зайчиху. Щёчки, спинка, хвостик. Вот она потянулась за дочкой. Осторожно стягивала с заднего сиденья сонную Машку. Та свернулась в клубочек, как умеют дети и котята. На материны понукания бурчала сквозь сон, поминая какого-то Бягу, хныкала: «Н-н-ну, н-н-ну...» Вяло брыкалась. Лена никак не могла ухватить девчонку так, чтобы не вывозить подошвами ее сапожек шубу. Володя подобрался сбоку, сказал тихонько:
— Давайте я...
Лена обернулась, посмотрела на него насмешливо. Губы ее поползли в улыбку, глаза сделались хитрые, лисьи. Она поспешно отвела взгляд, но он этот взгляд запомнил.
Володя осторожно поднимался с сопящей девчонкой по ступенькам, Лена отворила и придерживала дверь. В тесной дрожащей коробочке лифта она взглянула на него снизу вверх.
Выключатели за стенкой щёлкали, дрожали створки. Наконец приехали, и дверь квартиры распахнулась. На пороге возникла крепкая старушка в длинном атласном халате. Она всплеснула ладонями, быстро зашевелила губами вхолостую, потом голос её окреп. Усталые, чуть навыкате, глаза уставились на Володю с Машкой на руках. Старушка сделала нетерпеливое движение руками, будто разглаживая что-то в воздухе, позвала дочь:
— Алёна!
Очевидно, таково было домашнее обращение в случае осуждения. Никто более не выглянул из квартиры. Володя отметил, что живут они, мать с дочкой и зайцем, втроем. Из глубины квартиры послышалось мяуканье. Ну, ещё и кот.
— Мам, ну что ты, ну, мам?
— Алёна... Что случилось? — с одышкой выговаривала старушка. — Звонила тебе, звонила!
— Мам, ну довольно...
— Алёна! Я вся извелась…
Лена в ходе перепалки раскраснелась, похорошела. Володя протиснулся в двери, стараясь не прижать старушку. Та уже успокаивалась, оглядывала теперь рослого спутника дочери. Лена сбросила шубку, ловко выхватила у него Машку, уложила на диванчик, стянула с нее сапожки, расстегнула комбинезон. Володя заторопился, взглянул на Лену, та кивнула. Лицо ее погрузилось в простое, в ежедневное. Ему уже не было там места.
Ожидая шелестящую кабинку, услышал, как за дверью Нина Алексеевна, мама Лены, спросила её:
— Кто это?
Голос Лены, удаляясь вглубь квартиры, слабо откликнулся:
— Дед Мороз!
2
С некоторых пор года сделались для Лены похожи. Будто события поместили в станционном расписании и вывесили на жестяной доске.
В марте следовало опасаться Машкиных простуд. Дальше шло майское мытье окон. Потом все, вместе с ленивым котом, дожидались лета. Едва солнце выглянет, отправлялись на крошечный участок, в Софрино. На песчаные тропинки, под кленовые крыши. Осенью старалась вывезти Машку на юг.
А в декабре, после двадцатого, втайне от всех, принималась она ждать. Беспокоилась, вдруг пропустит что-то важное. Курносое счастье возьмет и пробежит мимо. Когда проходило волшебное новогоднее время, но всё оставалось по-прежнему, Лена переживала. Время от времени возникал в этом расписании Витя Круженьков, тащил на выходные за город.
Теперь он пригласил её в ресторан. Раскошелился, надо же. Смотрел, будто проглотить хочет, уговаривал. Лена скучала за овальным столиком, хмурилась. Надо было соглашаться.
Витька мужчина высокий, солидный. За внешность можно ему поставить пятёрку. А маме он не понравился, несмотря на внушительный вид. А пока Лена сама разобралась, прошло время. Вот приедет Витька к ним, Машке что-нибудь привезёт. И сидит себе, слова не скажет, будто не знает, как с ней общаться. Та его отношение сразу поняла, даром что маленькая. Возьмёт игрушку, «спасибо» скажет, уйдёт к себе.
Даже с котом у Витьки стычки случались. Тот подойдет, хвост распушит, заурчит. Витя таращится на него, морщит лоб. И пихнул бы, да неудобно. Здоровый мужик, а кота боится.
Иногда смеялась над ним, иногда жалела. Но в глубине души понимала, что за эти годы так они друг к дугу и не привыкли. Конечно, сама-то она тоже не сахар. И привередливая, и зануда. Только должно же быть что-то общее, какой-то огонёк, что ли. Ну не хочет она, как «бушки», не хочет.
Круженьков всегда считает. Сколько сам потратил, много ли Лена добавила. Конечно, кто спорит, в Москве прожить не просто. Так ведь Витька давно и прочно сидит в ведущих, в конторе на Красной Пресне. Ну и что, что торговля приправами, зато в командировки ездит, в Китай, в Индию. Но прижимистый, слов нет. Подарит, конечно, что-нибудь и ей, и маме. Но и тут расчёты его подводили. Не более чем передник, для кухни мелочи какие-то.
То же и с поездками совместными. Устраивались, стыдно сказать, вскладчину, как студенты. Есть в нём, конечно, и хорошее. Например, он верный. Вон как смотрит, любит её, может быть, по-своему.
Но что-то внутри мешало ей начать те нехитрые действия, которые сделали бы из Вити послушного мужа. Давным-давно ездила Лена знакомиться к его маме. Друг другу они не понравились. Но Витькина мама была женщиной рассудительной, понимала, что самое время пристраивать сына в хорошие руки. Личные симпатии тут погоды не делают. Если не эта, с умными серыми глазами, пусть и с ребёнком, не ровён час, возникнет какая-нибудь хищная, иногородняя. Вверх дном всю их жизнь перевернёт, без квартиры оставит. Таких историй сколько хочешь.
Лена знала, что у чужих мам возникают при виде потенциальных невесток похожие вопросы. Если внешность, например, не нравится: «Что он в ней нашел?» Если красивая, тогда вылезает другое: «Разве она ему пара? Мигом оберёт и бросит. Да и хороша слишком. Такой загулять, раз плюнуть». И в обоих случаях выводился упрямый итог: «Моего дурня обмануть ничего не стоит».
Мамам закоренелых холостяков, конечно, не просто приходится, она понимает. Но на всёх не угодишь. И не в этом были сейчас её печали. Да сама она, вполне возможно, будет точно так же оценивать когда-нибудь Машкиного жениха.
Виктора распирали сейчас простые человеческие желания. С женитьбой не горит, успеется ещё. Пока можно и так ездить. Что ей не нравится, никак не мог он понять. И размечтался, свалял дурака. Решил на этот раз удивить её размахом, заказал дичь. Дорогое мясо оказалось недожаренным, да и гарнир оставлял желать лучшего. Опять станет смеяться, а язычок у Лены острый, ничего не скажешь.
— …Нет, совсем не прожарили. Одна слякоть вышла. А ещё оленина называется! — крутил носом Витька.
Мясо ей тоже не нравилось. Только раньше надо было думать, когда заказывали. Круженьков вызвал официанта. В пылу спора Виктор не заметил, когда всё пошло наперекосяк.
Началось же с того, что от бара добрался к ней праздничный кофейный аромат. Настроение у Лены сменилось, она улыбнулась и похорошела. Отвернулась от Круженькова., который и сам не знал теперь, зачем ввязался в эту историю.
Выговаривая официанту, Витя никак не мог понять, куда же смотрит Лена. А она рассматривала молодую пару, которая сидела в углу. Оба цвели жарким румянцем. Лене даже завидно стало. Многим дарят ангелы такую возможность, только редко кто понимает, не спешит, осторожно едет со своим счастьем в пригоршне, от полудня к закату, из апреля в октябрь. Ей часто хотелось теперь сказать тихим московским девочкам, что ожидание всегда лучше события.
Окна ресторана выходили на огромную площадь, посередине которого располагалась овальная лужайка. Заметно было отсутствие бронзового человека в длинной кавалерийской шинели, который некогда разглядывал отсюда огни Театрального проезда.
Елена призадумалась. Теперь как раз пришло время посоветоваться с тремя лучшими, закадычными подружками, которые легко возникали в памяти, стоило только пожелать. Такая у неё была игра, безобидная женская причуда.
Потащился из полумрака усталый диван, на котором расположились три девчонки. Любка Кленчукова, Наташа Тетерина и Оля Хлебникова. Вот они и были у Лены самыми важными судьями. Витины споры с официантом съехали в сторону, приглушились, съежились.
«Степень прожарки обычная… — Мы же специально просили… — Хорошо, давайте дожарим… — Как же можно теперь…»
Ребятки за спиной у Виктора улыбались друг другу. Как будто знали важный секрет. А её Круженьков раскраснелся в дебатах, смешно нагнул голову, смотрел искоса, будто бульдог перед дракой. Когда собачонка глухо рычит, приподняв губу. Только давно прошлёпали противники дальше, в подъезд, даже внимания на него не обратили. И добрая хозяйка вытирает питомцу слюни.
Девочка за столиком напротив рассеянно слушала своего приятеля. Смотрела на него, на огни внизу, на Лену, на внушительную спину Виктора. Какие же вы, ребята, дураки, ослепительно молодые, счастливые дураки!
Подружки на диванчике вздыхали, дожидаясь, пока она спросит. От нечего делать шаркали подошвами по блестящему паркету, какой был в квартире у Ольки, в Балканском переулке. Дом давно снесли, и воспоминание о ровных дубовых квадратиках бережно хранились у Лена в голове.
Когда-то, майскими вечерами, играли они в бесконечные словесные «угадайки». Победительнице полагались выдуманные призы. Какие? Трогательные сочетания смешных ситцевых идеалов с атрибутами взрослой жизни. Начинали с польских бельевых гарнитуров, непременной принадлежности счастливой невесты. Постепенно добирались до угловатых советских «Жигулей». Некоторые подступались к явлениям вселенского масштаба для мирка на скамейке, к квартирам и дачам, но такое случалось редко. В тринадцать лет загородная веранда связана лишь с занятиями по математике, с бабушкиными нотациями и прочей скукой. Что же там выбирать?
Будто снайперы на позиции, разметили девочки цели. В первую очередь на прицел брались все симпатичные старшеклассники в округе. А вот сверстники веса не имели. Мысли уносили девчонок гораздо дальше своих лет. В девичий список попадали молодые учителя, парикмахеры, знакомые старших братьев и сестёр, наглые солдатики-оркестранты с Кировской. Проводился поиск, прокладывались стальные нитки встреч, важных недомолвок. Старательно выдумывали счастливое будущее. Невнимательная жизнь стремительно размывала их фантазии. Ничуть не смущаясь этим, верная четверка продолжала мечтать.
Теперь же, одолев два десятка лет суеты, пустых ожиданий, встреч и размолвок, они растеряли на тряской дороге бельевые свои перечни. Разочаровались в прелести свадебных кортежей и часто хмурились. Будущее оказалось куда менее уютным, чем казалось тогда, с дворовой скамейки.
Где искать тот диван, бежевые сандалии, заборчик из планок и сиреневый куст? Наташка с Олькой через пару лет без следа растворились в огромном городе. Канул в прошлое двор со старинными ивами. Кленчукова, впрочем, осталась. Как пример воздействия череды тех самых лет, о которых они мечтали когда-то. Любка превратилась в энергичную маму-тюлениху с двумя детёнышами.
С размытых фото, с насильно остановленными весенними тенями, выглядывают знакомые лица. С ужимками, какие неизбежно выходят в плену объектива. Тонкие запястья, худые коленки, пальтишки и шапочки. Секреты, словечки, записки. Лена всегда желала, где бы они ни были, кем бы ни были, пускай живут себе спокойно. Рай её юности застывал на закате, угасал до следующего воспоминания о переулках, где коты спят на широких подоконниках, где вечно цветут яблони. И луна, луна царит над смирным переулком.
Елена понимало, что одиночество участливо раскрашивает для неё погасшие картинки, беседует знакомыми голосами. Но кто же ещё присоветует так искренне? Тётки-подружки? Ни за что. Советы насчёт мужчин получались у тех резкие, в меру собственной злости. При этом Лене всегда представлялась накалённая чугунная жаровня.
И никогда, никогда не показывался в таких разговорах весенний сад, даже краешком.
Как кстати пришлась ей кофейная нота! Густой торжественный аромат накрыл зал. На минуту всех помирил. Девочек между собой, оленину, повара и Витю. А Лена с ним не ругалась, мириться им нечего.
Круженьков посмотрел на официанта, надулся и неестественным мятым голосом продолжил. Она чуть не фыркнула. Порозовели щёки, веко дёрнулось… Собеседник отвечал вяло, кивал безразлично. Комкал салфетку в ладони. Руки у него мытые, ногти длинные, желтоватые.
Тут с памятного диванчика в голове Елены поднялась Наташка Тетерина. Глаза навыкате, карие, яркие. Она была высокая, с вечной прямой челкой. Свое превосходство на сверстниками-мальчишками, худенькими, робкими, поняла рано. Обращалась с ними снисходительно. И первая уехала со двора. Но теперь бойкое её воплощение сказало так:
— Чего ты с ним возишься? Я бы и думать не стала, взяла его в оборот.
«Эх, Наташка, Наташка, цветок-одуванчик, всё-то у тебя просто…»
Когда Лена оставалась с Витей вдвоём, между ними не возникало тепла. Смешная суета, судорожные скачки без приза. Длинные паузы, редкие реплики. Как будто и вместе, а всё равно каждый сам по себе.
Предваряли поездки обстоятельные расчёты. Они и теперь маячили за тусклыми вопросами («Поедем?.. Давай съездим?.. Что думать-то?») В случае прохладного согласия возникала арифметическая сторона отношений: «Пополам? С тебя шесть пятьсот…»
Пришла очередь другой закадычной подружки. Любка поёрзала на диване, облизала губы острым язычком, поправила кофточку у выпирающей ключицы, сказала осторожно:
— Ну, Лен, зря ты сердишься. Он симпатичный, покладистый. Вам бы надо спокойно обсудить, а потом...
Задурить ему голову. Накинуть постромки, затянуть. Спасибо тебе за такое «надо»! Если не сложилось, враньём дела не поправишь. А что симпатичный, правда. Тут никто не спорит.
— Не дергайте вы её, — вмешалась наконец Хлебникова, — плевать, что жадный. Он же к Машке безразличный.
Ольга укоризненно смотрела на неё с уплывающего в полутьму дивана. Ей хотелось, чтобы спорили, возражали. Такая уж она во всём была, за что ни бралась. Девчонки кривились иногда: «Правильная какая!» Как видела, так и говорила. Нашла ли она такого же, как сама, прямого, верного? Или стала покладистая, безразличная?
Лена выслушала их, снова загрустила. Диван послушно соскользнул в фиолетовое марево. Перед ней снова оказалась скатерть, тарелки. И в них недожаренная оленина.
Прошагал дядька, принес клубнику со сливками. Блестит, будто мыльное.
«Витька, Витька — подумала Елена, — сделал бы разок широкий жест, позабыл про кошелёк. Будто суд какой тебя заставляет. Неведомая кассирша торопит, дует губы, и никак не отыщется мелочь. Цифры мигают на экране, одна через другую перепрыгивают. Втрое платим за то, чего не брали… Есть мужчина, который живёт сам по себе, и женщина, которая слишком долго не хотела этого замечать. Сказать, как есть, так он вид сделает, будто не понял. Станут потом ссориться. Она ещё обидится, заплачет. Оба только хуже запутаются».
Круженьков принял внимательный женский взгляд за согласие. С официантом всё уже выяснил, сошлись на десерте за счёт заведения. Теперь спешил договориться с Леной. Он придвинул стул ближе, выговорил замедленно и тихо, что выражало у него нежность.
— Ну поедем, поедем, не капризничай!
Представилась ей длинная комната, тесно уставленная столами. Разнообразные женщины, населяющие её, бухгалтерши-«бушки», с утра до ночи вынуждены трясти из клиентов долги. Теперь же рады были высказаться. Оба ряда повернулись к ней, укоризненно покачали головами. От окна прошелестело по стене, пропело в самое ухо: «Ну и дура!»
Лена потерла висок. Комната с нетерпимыми «бушками» погасла.
— ...Я обещала Машке, если соберёмся, с собой её взять. Это очень важно, Вить. Она ждала, ей так хотелось!
Только ничего в кавалере своём не разбудила. Он выпрямился, расправил плечи. Тон задушевный у него пропал. Заторопился. Полетели, сталкиваясь друг с другом слова. И уже по жалкому замешательству, по тому, как взгляд съехал в сторону, вернулся назад усталый, сонный, стало ей ясно, куда едет. Одно только и дёргало Круженькова за шиворот. Эх ты, бедняга, и тоска твоя неотвязная, собачья!
Скатерть пыталась вмешаться в разговор, задираясь, всплывая складками, подвигая тарелки. Наклонились пустые солонка и перечница. Чайные ложки и ножи звякали, переговариваясь, будто переживали за свой незавидный металлический век.
— Лен... Мы её возьмем, обязательно. Ну, не в этот раз… — канючил Виктор.
Крупное лицо его пришло в движение. Глаза округлились, рот искривился мокрой улиткой, появилось множество неожиданных складок, припухлостей, будто надувал ветер пустой пакет. Тронул рассеянно тарелку. Шарил по столу. Невинные ложки, плача в голос, пытались вырваться из толстых мужских пальцев, поросших рыжими волосками.
— На этих «потом» не первый год едем. А она маленькая, скучает... Ты понимаешь или нет?
Словечки толкались, пищали, не в силах найти выход.
Три девочки выплыли в её памяти в сумерках, слабо пахнущих ванилью. На этот раз были подружки мрачные.
Лена совсем расстроилась. Сжала скатерть в горсти.
— Знаешь, со мной без Машки… не получится прожить.
Сказала и отвернулась. У Виктора округлились глаза. Ситуация сунула ему под нос кукиш. Смутные голоса советовали соглашаться, но слюнтяйства не терпел, мысленно шикнул на них. Что делать, никак не мог сообразить. Ему хотелось одного, ей совсем другого. Спотыкаясь, разбрелись слова, никак не мог их собрать, выразить главное. Такое ясное, горькое, жгучее.
Тут въехала в разговор непрошеная травянистая нота из чужого чайника. И помогла она, помогла. Лена жестом остановила собеседника, тонущего в предлогах и междометиях. В голове у неё побежали, одно за другим, чёткие фразы. Разглядывала их, выбирая парочку, чтобы не так больно вышло.
— Хватит, Вить, хватит! Никуда я с тобой не поеду. Не хочу.
Картинка прошлого внезапно возникла в крупной мужской голове: весенний солнечный лес, он щекочет Лене шею длинной травинкой. Густо пахнет смолой, сосны раскачиваются над головами, будто пробуют улететь.
Ей показалось, что в лице Виктора, таком строгом, определенном, на секунду отразился он же, но маленький, лет семи. Обиженный мальчишка. Не разрешили на велике кататься, не пустили гулять. Вспомнила вдруг, как однажды, в большой нарядной компании, взялись обсуждать знаменитого классика. И Виктор неожиданно для неё сказал, что находит в толстовских текстах нечто важное, настоящее, верное. Нет, дураком, он не был. Хороший человек, и жаль расставаться, жаль. Но никак нельзя иначе.
Поднялась, щёлкнула сумочкой. Он посмотрел на неё, замедленно повёл глазами.
— Подожди… Расплачусь, провожу.
Почувствовала, что-то вышло точно, как должно было. Ничего уже не вернёшь.
Возник кельнер в грустном услужливом наряде. У кармана эмблема с полосками, рубашка бежевая. Устал, наверное, и оттого горбился. Тащатся, тащатся едоки вечерние, а ему домой бы скорее.
Виктор подал ей пальто, оделся сам. Хмурые лица проплыли в зеркалах, растянулись, мигнули и пропали. Отметила машинально, как пара пухлых теток скользнули по Виктору заинтересованными взглядами. «Пускай вот эти теперь пробуют, — думала Лена рассеянно.— С виду и тот молодец, и этот. А как сосчитает, разделит, окажется пустое место. Ищем в жизни удачи, чтоб сразу в десятку. Ну хотя б в девятку. Потом уже в любую линию попасть согласны. И когда на самом на краю, у грустной единички останавливаемся, вот тогда удивляемся. Как же так? Кто знает. Может быть, права как раз Любка?»
Потом пришли другие мысли, лёгкие и спокойные. О том, как спросит сейчас Машку, что ей купить. Та обрадуется, начнёт сбивчиво объяснять. Потом в разговор влезет мама, велит купить кефира и цветной капусты...
— Я тебе позвоню, — вяло выговорил Виктор. Длинная удобная дорога, выстроенная в его мыслях, съезжала в дебри, в каменистые осыпи. Некуда ему было скрыться от упрямого расчёта. От жадных костяшек, бегущих по проволоке.
Круженьков безропотно пропустил вперед девчонок и какую-то старушку. Кивнула ему, ладно, мол, пока. Он развёл руками, остался стоять на месте. Голубые дверцы лифта проворно затворялись, отделяя одну часть её не особенно весёлой жизни от другой.
Пока Виктор дожидался следующего рейса, спускался вниз, Лена уже уехала. Оттопырив обиженно губу, он уселся в машину, потом долго выбирался на Садовое. Кое-как вылез к Курскому. Город медленно съезжал в сумерки, в пропитанную мелкими каплями мглу.
3
В старом театре на Серпуховке, в большом фойе, стояла гулкая тишина. Дремали бюсты классиков и макеты декораций под пластиковыми колпаками. Володя с Тютей бродили под фотографиями прошлых премьер. Ждали перерыва репетиции у мэтра. Глядя на чёрно-белые, давно погасшие успехи, снова вспоминалась Володе студия на Стромынке.
Вспомнилась палатка на углу, куда бегали то и дело за пончиками. Пухлый студийный журнал, записи дежурных про смешную общую жизнь. Длинная репетиционная, гримёрки. Поднимался по ступеням, открывал тяжелую дверь, выглядывал в огромный зал, где рассаживалась невнимательная, не ожидающая тебя публика.
Спустя полчаса, на сцене, в середине светового круга, у него никак не получалось следовать за репликами партнёра. В полумраке прятались за белыми огнями чьи-то смазанные лица. Стоило мелкому страху пролезть в затылок, начинал путаться. Яков, Яша, худрук студии, нервничал. Вечерами долго беседовал с ним, пробовал помочь.
Пустое пространство сцены распоряжалось Володей по-своему, путало, толкало. Переминался с ноги на ногу, комкал текст, застывал некстати. Только и бросить не мог, что-то его держало. Каждый вечер приходил под свисающие с фасада гигантские шестеренки выстроенного архитектором Мельниковым Клуба коммунальников. Так тянулось из воскресенья в пятницу, из весны в осень, пока не объявилась у них Женька.
Она готова была взяться и за Дикую Корову у Киплинга, за Кикимору, за какую-нибудь бессловесную старушку. Всего было ей мало. Откуда к ним свалилась? Почему так жадно пробивалась к яркой странной жизни? Отец военный летчик, его носило с авиаполком по большой нескладной стране. Однажды оказался в Узбекистане, познакомился с молоденькой медичкой, женился. Появилась на свет девочка-цветок. Быстро выросла. Когда встретилась с Володей, девочка та превратилась в опасную кошку с блестящими агатовыми глазами. В полках отца она всегда верховодила в компаниях.
Называла себя «военно-воздушной, годной к полётам любой сложности». С детства болталась в гуще авиационных дел, вровень с ребятами в голубых погонах, в петлицах с крылышками. Знала наизусть все подковырки, истории, приколы. Видела, как садятся вслепую, как горят на полосе. Отец прозвал её «злой старлей»[1].
Он был удачлив, быстро шёл наверх, учился теперь в академии. С прицелом на большие звезды. А дочка взялась за столицу. Такая всё вверх дном перевернёт, лишь бы получались, как придумала. Давным-давно затесалось ей в голову стать, сбыться, состояться. Что красавица, никто бы спорить не взялся. Что норовистая, тем более. Но вообразить, что в высокой тонкой девчонке чёрт сидит, неодолимая электрическая сила, даже и Яша не сумел.
И началась у них горячка. Первым делом Женька пошла с ним к директору клуба, к Нелли Яковлевне, которая их студии раньше и не замечала. Странно, но они быстро договорились. Женька, как видно, знала правильные слова. Тормошила, теребила, добивалась. Таскала их по другим студиям, по Домам пионеров, дёргала отца, упрашивала мать. Они носились на старой «Волге» в Павловский Посад. Зачем? Ну как же, ткани, платки, батик для костюмов. К грустным парням, к художникам-баталистам из Грековской студии, измученным образами бородатых отцов-основоположников, раскроенных на метровых плакатах по военным городкам. Шушукалась с консерваторскими, с девочками из Тореза. Пробивалась в музеи при мемориальных квартирах. Знала, когда вечера у архитекторов, у дизайнеров, показы в Доме моды. Военные уже рисовали ей по ночам декорации. У Володи дома до сих пор полстены занимает огромный картон с «Весной» Боттичелли. В дело шла оборотная сторона плакатов по облуживанию авиатехники, которые вывозить из учебного центра строго-настрого запрещалось. Но кто ей, стрекозе, откажет? Уносилась в этюды, в танцы. Вычитывала Шекспира страницами, от «Ромео» до «Генриха VIII». Подбирались к Ростану.
Как во сне бежали они в свою сказку, в неповторимый дуэт. Яша выбирал, по её мнению, не те пьесы. Женька приносила новые, подгоняла его. Они пробовали, пробовали. «“Сон в летнюю ночь” куда нам, у нас же студия юношеская!» Яша стоял на своём, но она подходила к нему, смотрела укоризненно. Близко, так близко, от её дыхания становилось жарко, горели уши. Он взволнованно отвечал, что подумает. Только что думать. Выходило по её указке. Обязательно.
Про зверей, чтобы похоже изобразить, ездили узнавать в Тимирязевку, в зоопарк. Через роли кикимор, диких кошек, злых тёток, через носы из гуммоза, подбитые ватой бока, через утренники и пение стихов Барто, сквозь упрямую вампиловскую Нину мчалась к Принцессе. При своём дворе, который быстро возник в студии, не зря держала его, Володьку. Чтобы сделать однажды широким небом над головой, безграничным надежным фоном. Чтобы вылепить из них пару заветную, да не одну. Принцесса и Медведь, это успели, получилось. Нина Сарафанова и Бусыгин. Валентина и Шаманов. Одно не успела, любимую «Шалую ночь». Какая бы королева эльфов вышла. Эх, даже и теперь жалко!
Когда увиделись с ней впервые, Володя ходил в Учениках Охотника из «Обыкновенного чуда». Он уже не делал глупых ошибок, играл вполне сносно. Но из роли этой давно вырос, сам об этом знал. Женька вытащила его оттуда. Для начала принялась отучать оглядываться невпопад на сцене. Тянула на свой уровень. Откуда в ней такое чутьё сидело? Только скоро позабыл и думать, что на самом виду, на авансцене стоит. Выучила чувствовать, не глядя, где, в какой точке сцены проход, поворот, когда остановиться, куда шагнуть дальше. Пускай с закрытыми глазами, спиной вперёд, на корточках. Должен знать, и баста! Вышло так, что зал его теперь ничуть не интересовал, появилась у него внутри своя жизнь. Никаких кулис, занавесей, сквозняков. На вытертых досках располагался, будто у себя дома.
Только оказалось, что и так нельзя, совсем про зал забывать. «Тебя видеть должны, видеть и понимать. Мы же с тобой не для себя играем. Ко мне повернись, а краешком уха слушай. Нельзя замыкаться только на партнёре. Уловил один раз удачный поворот, проход, понял реакцию, так растяни, покрути, подумай, как лучше», — выговаривала ему Женька.
Что тут мелочи, что главное? Понеслось одно за другим, в подробностях, до дна: грим, дикция, танец, пластика. Терзала его у спортсменов, маялась сама. Когда добрались до самбистов, здоровяков в спорткомплексе Бауманки, до фехтовальщиков на стадионе Знаменских, когда приложили его мимо мата, чуть было не сорвался. Но она все время была рядом. Посмотрит, в плечо кулаком ткнет, силы и появляются. Зубы стиснет, дальше идёт.
Сидели на модных показах, высматривали, как носить длинные платья, старинную одежду, бегали по музеям. Абонемент в «Повторного фильма», в «Иллюзион», лекции в кремовом здании на улице Вильгельма Пика. «Огни большого города». Чаплин и Вирджиния Черрилл. Бродяга и слепая девушка. «Видишь, вот Чарли поворачивается, пошла её рука, провела мельком по лацкану. И снова, снова шарит по цветку, по шее, по лицу. Вот… узнала, узнала!» В глазах у Женьки блестели слёзы. Потом, на улице, выстраивала всю сцену заново, искала те мгновения, когда выдумка бьёт в самое сердце.
Играли в госпиталях, домах творчества, воинских частях и пансионах. Раз как-то, в Балашихе, вышел у них случай. Прибежал Игорёк Метёлкин, сказал им с Яшой, что у входа ребята местные, шпана, собрались. Их поджидают. Женька, услыхав об этом, как была, в костюме, кинулась к выходу. Кавалеры её побежали следом. Володька ещё подумал: подшибут ему рожу. Вот потеха будет, герой с синяком. Ладно, плевать, грима намажет побольше, сойдёт как-нибудь.
Женька шагнула с крыльца, уверенным голосом позвала первого, пухлого, с широким беспощадным носом, кивнула на подол тяжелого бархатного платья:
— Никак не пройти, в снегу испачкаюсь. Что ты там встал, ближе-то подойди!
И тот пошёл, пошёл, как заведённый. Володя с ноги на ногу переступил, встал рядом, на всякий случай. Если кинутся, так он успеет. А Женька посмотрела на парня, а потом и говорит:
— У нас оборудование тяжелое, не поможете загрузить?
Ребята переглянулись, насупились. Но помогли. Уже у автобуса сказала им:
— Приезжайте к нам на спектакль, в Москву, пятнадцатого. Приезжайте, правда! А с утра в курсантском клубе будет финал по волейболу.
Потом шепнула Володе:
— Давно таких серьезных лиц не видела. Вот с кого надо тебе, Володька, Шаманова и Сирано лепить.
Была она милостивой королевой, которой смешно бояться собственных подданных.
Когда добрались до акробатики и пантомимы, дали задний ход. От них теперь свет бил по всему залу, так смотрелись. Но явился тонкий паренёк, что учился на хореографа, поцелован он был упрямой Женькой в висок и тем прочно околдован. А Володьке-то, который радовался, что может зал ухватить и держать, было не до того, кого там Женька поцеловала, с кем нашепталась до горячки. В этом и глупость своя была и вера в неё железная. Молодость сама по себе большое счастье. А любви, жадной, терпкой, любви-помехи, между ними не случилось, нет.
Им и без поцелуев дел хватало. Когда ставили дуэли на шпагах, достали гибкие эспадроны с защищенными остриями. Только умудрились перед самой премьерой рассадить ему ухо. Женька плакала с досады. Закусила губу и плакала у него на плече. Он тут только понял, дурак, какая она жаркая, лёгкая, сладкая. Хотя и танцевали вместе десятки раз, обнимал ее по роли, на руках носил. А понял только теперь, стоя посреди сцены, прижав комок ваты к разодранному уху. Понял, но ничего в сердце не толкнулось. Он в ней видел красоту невиданную, говорил в самые губы придуманные слова, что же ещё. Она его не торопила. Нужен ей был для дуэта, а не собачонкой у подъезда. Этого добра с избытком хватало.
И снова она плакала, уже от усталости, стоя под утро, в гардеробной, в стянутом на живую нитку худой девчонкой из Текстилки парадном платье. Девчонка та подавала большие надежды, только сейчас никак не успевала. Женька тогда ткнула кулачком в стол, раскрашенный морилкой «под старину», расплакалась. Потом подняла мокрые глаза-шмели, покривилась, крепко провела ладонью по лицу. Жизни было её не перешибить, хотя та и очень старалась.
Этим ведь не кончилось, нет. Лёнька Железнов, основной персонаж пьесы, Волшебник, загремел в больницу, а без него спектакль идти не мог. Ни минуты не задумалась, отправила их с курсантом белобрысым, за Лёнькой, чтоб выкрали. У нее всегда находились под рукой рослые, улыбчивые и покладистые парни. Околдованные.
Притащились в Люблино, на синей «Волге», которую парень стянул на вечер у отца. Как же его звали, Кирюшка или Серёга? Разве вспомнишь сейчас всех, молчаливых и верных?
Курсант настороженно относился к Володе. Он ничего не смыслил в игрушечных театральных объятиях, как и полагалось образцовому и верному поклоннику. Откуда ему было знать, что в обычной жизни Володя оставался для неё дружком закадычным, не более.
Прибыли к побитому госпитальному зданию, будто черти солдата, выволокли своего Волшебника по пожарной лестнице самым военным образом. Железнов, улыбаясь, старательно лез, подкашливая. Да для Женьки они бы горы свернули.
Была она даже не принцесса и уж, конечно, не старлей. Милостивая королева Женька, с крепкими горячими ладонями. Как ни пыталась вырваться от неё премьера, и на дальних подступах, и под самую назначенную дату, только некуда ей было деться...
Лёнька переодевался из больничных подштанников в тесноте салона. Напяливал рубашку, камзол, покашливал. С бронхами у него что-то приключилось. Только какие тут болезни, когда надо. Сама так сказала. От Женьки как будто бил по лицам ребят реакторный дрожащий луч. Рядом с такой смешно жаловаться.
Звенели на сцене эспадроны, споры затягивались до ночи. Сессия в Политехе Володю не дождалась, зато встретила премьера.
И однажды вечером медленно поплыл над ними занавес. Женька стиснула его ладонь благородными тонкими пальцами.
А зал был не готов. Зал чихал и смеялся невпопад. Шаркал, шушукался. Но ударила по стенам, взлетела к потолку увертюра из великого Нино Роты. В расшитых парадных платьях пошли кружиться фрейлины и придуманные Женькой бессловесные адъютанты с отличной выправкой. Сверкнули опасные клинки, заметался по сцене испуганный Король-Димка, покатился в угол Министр-администратор.
Сквозь задумчивый вальс провёл её наискось по сцене. Женька обернулась, тяжкий фиолетовый свет переливался у неё в глазах. И тогда в зале стало тихо. В затылок дунуло холодом. Не поворачиваясь, почувствовал, как напряженно на них смотрят. Как будто один большой человек, для которого вся жизнь сосредоточена сейчас на сцене.
Опустился на колени, прижался щекой к её раскрытым ладоням. Принцесса отдёрнула их и отвернулась. А он, как слепой, всё шарил по подлокотникам кресла, надеялся отыскать уходящую от него единственную, родную.
Маринка с Серёгой, которые сидели в партере, говорили потом, что рядом всхлипывали. Сами, мол, слышали. Зал был взят, зал покорился.
Володька разошелся, в сцене с Министром-администратором сильно помял того на радостях. Возникло новое ощущение, когда выходило удачно. Будто погружаешься в тёплую воду. Ощущения свои прозвал он «огоньки». И даже ей, Женьке, не сказал. Оставил только для себя. Но ещё целую сцену они томились. Ждали, ждали. «Ну как? Правда? Да?..» И дождались. Хлопали, орали «браво», даже и из отсеков-зубцов, с узких балконов. Когда принимал от высокой девочки из зала цветы, заметил у той растерянные мокрые глаза. Заметил и оторопел. А Женька кланялась, посматривала строго, будто ничего другого и не ждала.
Выговаривал в жаркие огни бэбиков[2] заключительные слова. И снова от жёлтых и белых пятен отделились радужные мелкие кругляши, скользнули вверх. Перемигиваясь, меняя цвета. От светло-зелёного в фиалковый. Его заветные огни.
Тогда победили они всех. Весну, судьбу, себя.
Студия понемногу становилась известной. Второй спектакль, пятый. Новая пьеса. О постановке «Старшего сына» писали в «Комсомолке». Где-то дома, в столе, валяется вырезка. А из него, из Володи, сделала себе Женька пару. Потом, установив его надежным фоном, ушла в игре вперёд, не оглядываясь. Он этого не понял тогда.
Поставили «Прошлым летом в Чулимске». И вышла одна скверная история. Дело было так. Серёжка Тютин, Тютя, давно засматривался на Женьку. В студии такое иногда случалось. Принцесса могла сразить насмерть и не заметить. Парень, как видно, злился. Никак не мог он понять их с Женькой отношений. Ну, в этом они до самой разлуки так и не разобрались.
В спектакле же Тютя, который играл Пашку Хороших, должен был выстрелить в него. И, конечно, промахнуться. За кулисами приглашенный лейтенант, усмехаясь, взвешивал на ладони, бутафорский пугач. А потом вытянул из-за пазухи тяжелый табельный пистолет. Конечно, мальчишки, что скажешь. Тянулись посмотреть, пощёлкать. Ну, похвастался военный человек, пошёл обратно в зал.
Когда Тютя, уже на сцене, взял у него пугач, сунул в карман, Володя не обратил внимания. Сцена сложная, перепалка из-за Валентины. Тютя сунулся к нему, поводя дулом, разевая в истерике рот. Володя взглянул по сторонам, что-то выходило не так. Женька в кулисах вскрикнула, закусила губу. Он успел связать Тютины безумные глаза и бледную Женьку, но с кислым привкусом во рту повёл диалог дальше, соображая, не двинуть ли Тютю по башке. Когда добрались они до ключевой фразы: «Тебе не видать её… никогда не видать… Стреляй!», Тютя вздрогнул, вытянул руку. Грохнуло так, что в ушах зазвенело, а в зале взвизгнули. Хорошо запомнил капельки пота на лбу у Тюти, когда тот отдавал скользкий пистолет обратно. Потянул было из кармана и пугач, но Володя дёрнул его за руку, остановил незаметно.
За кулисами поднялся переполох. Яша щурил глаза, шипел на Женьку. Та молчала как каменная. Володе показала глазами на бледного до синевы лейтенанта, он суетливо ощупывал китель. Отведя Яшу в сторонку, Женька позвала военного. Тот из рук показал пистолет, который успел ему сунуть Володя.
— Станет он боевой давать, скажешь тоже! А бутафору скажи, что громко, не годится. Пускай поменяют капсюль.
У лейтенента прыгали губы, то улыбался, то хмурился. Тюте Женька сказала только: «Дурак!» В антракте горячий кусок свинца с трудом выудил гвоздем из деревянного бруса.
Тютя пропал на две недели. По телефону мать отвечала, что болеет. И голос у неё был растерянный. «Что у вас там случилось-то, Володь? Он будто потерянный сидит. Задурили парню голову!»
Как-то вечером Тютя сам припёрся к нему домой. В прихожей, не глядя в лицо, двигал вхолостую губами, ничего не разобрать. До Володи дошло, что сейчас тот разрыдается. Крепко двинул ему в плечо и сказал: «Понял я, понял, что ты не в себе был. Что прощения просишь. Хватит об этом! Пойдем врежем по маленькой. И забудем к чёрту».
А такое до смерти помнят. И с тех пор крутится Тютя рядом. Помогает, устраивает. На просмотры тащит, на студии узнает, нет ли чего подходящего. С рекламщиками водится. Иной раз взглянет, будто извиняется, что не пристрелил.
Володя подумал тогда, что жизнь вокруг Женьки бьёт наповал.
И случился однажды зимой хороший вечерок. На большом подъеме были они с Женькой. Заказ привезли из «Праги», накрыли красивый стол. В прихожей вешалка нагружена была шинелями, авиаторскими и флотскими, с большими уже звездами. Раньше ей лейтенанты возили компрессоры для снега на сцене, проекторы для живых картин. Теперь подкосили Женькины глаза одного в высоком чине. Стали бывать у неё теперь актёры и актрисы средней руки, журналисты, кое-кто с телевидения. Поклонники в штатском из Дипломатической академии. Как часто бывало, им освободили место в большой комнате, чтобы выдали танец с последней своей премьеры.
И когда уже успокоились, уселись за стол, разлили шампанское, Женька, положила завитую голову ему на плечо, закрыла глаза, шепнула: «Знаешь, мы с тобой хорошо смотрелись». Ресницы дрогнули, коснулась его ладони, легко поднялась.
Потом только сообразил, что танцы их уходили для неё в прошлое, потому так и сказала.
Глядя теперь в белом фойе на снимки чужих побед, Володя задумался. Тут Тютя толкнул его локтем.
— Пошли! Сейчас перерыв будет.
Отворилась дверь, впереди открылся громадный зал. Высоко над головой виднелись кольца тяжелой люстры. Протянулись ряды кресел. Уютный светляк тлел над режиссёрским столиком.
Сцену облило жёлтым, потом лиловым. Вполсилы, тихонько. Тёплыми огнями, которые его звали. Они прошли боковым проходом к яркому пятну сцены... Разглядел теперь силуэты в фиолетовых лучах, большой стол, стулья с высокими спинками. Провода, желтоватая изнанка выгородок. Неожиданно плеснуло зелёным огнём сверху. Что-то меняли, пробовали, приспосабливали. Наконец дали полный свет. На спинках стульев выдавлены были остроносые птицы с длинными когтями, с яркими печальными глазами.
Задника нет, только косые рейки и крестовины. Бутафорская стена из грубых валунов, низкая дверца, виноградные плети из проволоки. Очертания будущего спектакля с сомнением поглядывали на него.
Человек на сцене, тот, что пониже, потолще, закончил говорить что-то вполголоса другому, в странном наряде: свободная белая сорочка с отложным воротником, джинсы и высокие рыжие ботфорты. Сапоги, кстати, замечательные. Женькины девчонки бойко шили парадные платья, да и с мужскими костюмами справлялись легко, а с обувью просто плакали. Не получалось.
Володя разглядел длинную шпагу на столе. Тускло блестела в падающих сверху лучах. С таким оружием Володя хорошо был знаком. Знал, что даже лёгкой, с защищенным острием, можно покалечить. А уж длинный клинок, пускай и с затупленным, запинающимся лезвием, лучше вовсе не брать в руки, если не умеешь обращаться. Как будто знали, что придёт, на виду положили. И это знак хороший.
Как любил он эти потёмки перед новой постановкой. Яркие, как обещания. Сиреневые надежды, лиловые ожидания. Бежевая печаль и золотая надёжная злость.
Володя рассматривал массивного человека, это был известный Ляховский, который придумывал здесь своё, новое. От плетей виноградных до стульев с опасными птицами. Режиссёр отошел к кулисе, кивнул высокому. Тот вскинул руки, заговорил нараспев, нерасчетливо забираясь в высокие тона. Володя сразу заметил его ошибку. Парень нервничал, торопился. Дыхания на весь монолог ему не хватит. Но он и сам, наверное, понял, голос снизился. Быстро повернулся, сжал кулаки.
— «Конец! Довольно! Нельзя, мой друг, любить вдвоем. В союз вступили мы с тобой по доброй воле...»[3]
Володя, конечно, знал, что на уме у грузного режиссера. Вещь замечательная, но сложная. Если выстроить легко, если не затянуть. Если не устанет публика.
Но ни Володя, ни Тютя, да и мало кто во всём театре догадывался, что у Ляховского недостаёт главного героя. Человека отчаянного, странного. Резкого, нежного. Спешащего из поединка в поединок. Знаменитого носача. Понемногу от Тибальда, Ромео, Отелло. Одним словом, у него не было Сирано. Роксана явилась в двойном размере, основная и запасная. Вторая была кстати, но не был в ней уверен. И потом, вторая есть вторая. Первая странно вела себя, капризничала, отвлекалась, была избалована. Но её замечания немедленно шли в дело. В самом деле, за женщину трудно угадать. Только настроения примы надежд не внушали. Он бы мог перебирать и дальше, пока не соберёт нужные грани в одной оправе. Но переживала дирекция, торопили продюсеры, надоедали, мельтешили. Уходило время. А вторая входила в нужный возраст, и была в ней нужная ему досада, уверенность и злость. Тут ещё бы подумать.
Ну, а без героя и вовсе нельзя. Роль привлекала, многие приходили на пробы. В том числе известные. Но не годились для его спектакля. Нужен был лунный, тонкий, стальной. Благородный. Ребята молоденькие не тянули, лучшие подходили разве что для Невильета. С остальными дело обстояло неплохо. А вот с главным героем — увы. Предполагались и танцы, и схватки, короткие смертельные поединки. Показывали же ему только простоватый мордобой, вовсе не те огненные круги от лезвий, что маячили у него перед глазами. Он, Ляховский чувствовал, что получится. Будет событие не на один сезон.
Парень на сцене развернулся, правая рука пошла к груди. Продолжал, закрыв глаза, в голосе появились переливы, выровнялся, говорил теперь убедительно. Толк из него будет, это ясно.
— ... «По доброй воле же союз и разорвем. Я благодарен за урок, но нынче миновал твоим урокам срок...»
Вот такой выходил у них Кристиан де Невильет.
— ...«Что нужно мне? Немножечко огня, отваги капельку да маленькую удаль!»
Тряхнул головой... Вот достанется такой крикливый в партнеры. И мог ли такому помогать Сирано? Кавалер будто тёмная вода, глубже взять, так только лёд пополам с ртутью.
«Бык, бык, тупогуб, тупогубенький бычок...» — начал он смешную актёрскую скороговорку. Пожевал губами, покрутил головой, разминался. Гвардейцы под началом у Жалу, они вот такие, грубые, всегда настороже. «Да, новичков мы учим...» Как он такого Невильета выучит? Одинокая шпага знак хороший. Только для поединка второй ему нужен. Противник, враг. Хищные птицы на спинках стульев стерегут печальный закат, ярко нарисованный на полотнищах. С трудом прорываются лучи из-за угрюмых особняков. Рвётся и сам Сирано сквозь окружение к ней, к ней, к девочке из прошлого.
И декорации хороши. Кто у него художник?
— …Окончил курс в мастерской Петра Сергеевича Плёсникова.
— В каком театре служите?
Володя назвал. Внимательно посмотрели друг на друга.
«Вот он я, ваш Сирано, не узнаёте?»
Режиссёр взгляд настороженный выдержал, задумчиво взглянул на одинокую лампочку в тёмном зале. Время уходило от них мыльными пузырями наискось, к тросам наверху. Планшет выровнялся, нумерованные квадраты ожидали, поблескивали теперь под фиолетовым и синим. Казалось, Ляховский почувствовал его настроение. Володе стало легче.
— Владимир, какие отношения у вас с Сирано?
— В студии мы готовили вещь целиком...
Ляховский повернул голову, позвал негромко, уверен был, что и так услышат:
— Маша, Машенька, подойди к нам, пожалуйста!
Сначала явился Володе силуэт, как будто знакомый. Отчего-то ждал, что появится Женька, будто чуял её след в воздухе… Из полумрака и чернильных пятен, из сиреневого, невыносимо яркого, она приблизилась и, наконец, оказалась полностью на свету. Про себя назвал её Машей Большой. Предстала перед ними в роскошном бархатном платье. Подбирая складки, повернула голову с короткой современной причёской. Ломкие кружева ластились к кистям.
Надо же, и здесь Маша, знак отличный. Тонкая, но крепкая, с упрямыми рысьими глазами. «Её глаза подобны двум ночам». С внешностью дело обстояло прекрасно. Маша Большая взглянула на Володю, оценила рост, лицо. Как видно, отметка выставлена была хорошая, женщина улыбнулась. Похожа ли она на героиню? «Зовут Мадлен. По прозвищу Роксана. Изысканная модница». Кружево, шнуры, яркая кайма. Неистовое барокко.
Кивнули друг другу, познакомились.
«Собрал Ляховский цветник. Слишком молодые? А в Роксане живёт ещё и прошлое, “озёра, шум воды”, где детьми играли когда-то с худым забиякой, мальчишкой Сирано».
Ляховский взглянул на них обоих серьезно, он собирался создавать «большой дуэт», не на одну эту постановку. Но об этом никто не знал. Подойдут ли? Все насторожились. Тогда сказал вполголоса:
— Начинаем со слов: «Пускай для нас двоих пришли мгновенья эти».
Володя сдвинул брови, присмотрелся к Маше, стоящей в шестом квадрате, у самой кулисы. Чуть дрогнуло и похорошело её лицо, звучно выдала текст, глядя только на Володю. Голос оказался контральто. Она и поёт, наверное, а он давно не пробовал.
Итак, теплая весенняя ночь. Они с Невильетом у её дома, под самым балконом. Гулкие голоса в тесноте переулка. Посмотрел ещё раз на Машу, та на него. Глаза его вспыхнули, раскрылись широко, восторженно глядя на женщину (если в бельэтаже и не увидят, то услышат, поймут), осторожно вывел:
— «Что я скажу? Двенадцатого мая прическу изменили вы. Мне кажется, сейчас я слышу хруст травы, когда ещё давно, но как сегодня будто, вы девочкой встречали утро»…
Протянулась между ними дорога до заветного тихого озера. Не отводили друг от друга глаз, пускай мизансцены переделают десять раз, сейчас важно найти друг в друге сердечную ноту.
Где-то в далекой памятной каморке, в бедовой его голове, приоткрылась дверца. Заглянув туда, вытащил подёрнутую рябью картинку:
Из дальней кулисы выходила Женька, в расшитом платье из жёсткой ткани. Крохотная шапочка чуть сдвинута набок. Из ближней, левой, появлялся Володя. Медленно двигались навстречу. Первая встреча Принцессы и Медведя, под плавящий сердце голос Бруно Филиппини[4] из знаменитой постановки. «What is a youth?». Точка, в которой они должны были встретиться, разгоралась угольком на глазах у всех посередине сцены. Зал замирал.
Фиолетовое строгое платье на Женьке. На нём тёмный, с золотой каймой, мундир. Ничего он не видел, кроме горячих её глаз. Певчий умолял их поторопиться. «Лишь роза расцветает, как вослед завянет и осыплет наземь цвет, вот так и юность: юн сегодня — завтра нет».
Рукава, отвернутые как манжеты. Топорщатся кружева. Медведь в этой сцене выходил у них принцем. Женька создавала волшебную атмосферу из тонких складок, шнуров, каймы, поясов и вееров. Учились носить фантастические наряды, а подопечные ее девчонки из Текстилки, для которых премьера была первым большим показом, шили ночами. Яша бился за продление аренды костюмов, а возвращать-то уж было нечего. Девчонки давно перекроили их на свой лад, обметали края серебряными искрами.
Яша мог сколько угодно возражать против восьми костюмов для Медведя и дюжины у Принцессы. «Ты понимаешь, не пьесу ставим, а пробуем нарисовать сон, который снится волшебнику на рассвете долгого субботнего дня».
Руки их пошли навстречу под нежный голос певчего, обозначая первую фигуру менуэта, танца королей.
И раз… Падебаска внутрь квадрата[5], потом наружу. Крест правыми рукавами, и мягко меняем руки. И два... Пошла вторая пара. Мягкие па, трёхдольный склад. Сильная доля, за ней две слабых.
Диалог нёсся в динамиках в ослепительном серебряном светом. Зал заслушался и забыл обо всём. Пары развернулись, блеснули украшения на поясе. Прошлись осторожно, взглянули, словно удивляясь. Отвернулись друг от друга. Высокие камеристки и флигель-адъютанты, которых не предусмотрел автор. Допели валторны задуманное Люлли[6] и дополненное нынче ночью рыжим Женькиным знакомым из консерватории.
Камеристок, разодетых в чудные салатовые платья, и адъютантов, статных, надежных, с длинными умными лицами, с тусклыми большими звездами, с витыми шнурами, блестящими пуговицами со стразами, рыжика и прочих Женька выудила сама. Обе пары едва не ступили на пьедестал на последнем конкурсе бальных танцев. И им, и девочкам из Текстильной академии, и рыжику надо было «прозвучать», и Женька охотно помогала.
Вообще же, она, как выяснилось позже, обладала цепкой способностью угадывать будущие таланты. Как будто кто шепнул ей про них по секрету. А может, и во сне, во сне видела она молодые, красивые лица. Неожиданный танец-встреча предварял их с Женькой появление на сцене. Большого труда стоило парам проходить медленно, плыть. Ведь среди профессиональных танцоров ценится хищная скорость, мгновенные повороты, наклоны, переходы в одно касание. Темп, темп...
В глаза зрителям брошено было золото, цветы и пенные кружева. Костюмы возникали в спешке, часто и по ночам. Девочки старались изо всех сил, иногда дремали тут же, в гримёрках. Тогда за челноки «Veritas» садилась новая смена. «Исторический костюм в театральной постановке», такая заявлена была тема дипломов в Текстилке.
Приглашены были дамы из модных домов, может быть, кого-нибудь и подберут себе. Девочки бились насмерть. Им тоже хотелось выскочить наверх. Женька осунулась, но выходило прекрасно, и глаза её блестели. Очевидно, судьба милостиво разрешила им этот успех...
Музыка замирала. Бруно допевал, уже вслед: «Ice and desire. The world wegs on...»[7]. И возникала на сцене скорбная фигура Лени Железнова.
Володя огляделся, подвинул ванночку с канифолью. В неё надо ступить, чтобы подошва не подвела в повороте. Встали с Машей рядом, прошлись рука об руку. Пронеслось несколько тактов. «Сережа, давай третью запись от начала, третью!» — прошелестело в динамиках. У стены появились люди. За неделю их уже приметили, бегали смотреть. Возникла осторожная нота, за ней другая, сложились в мелодию. В кулисах мерцали огоньки. Лица высветил густой белый луч.
Встали, повернулись. Поклон. Фигура первая. Поплыла Маша, раскачивая расшитый подол.
У Женьки выходило так, будто проходит по самому сердцу. В танце подол не вьется по полу, а подобран, подобран, чёрт возьми! Жёсткая кайма, отстроченная в две машинки... Присборили по косой, не получилось. Распороли, пошили заново. Долевая нитка билась, никак не уложить было её по сгибу.
А здесь, как видно, умеют с тяжелой плотной тканью обращаться.
Не жеманно, не манерно. Пройти всерьез. Плечи, темп, поворот головы. Роксана модница, но не ручной зверек. Цель свою отлично видит. Через какие голоса, через чьи души пройдет она в расшитых бархатных туфельках. И спохватится ли потом? Как он к ней кинулся: «Его же шпагой буду я!» Не просила, сам сказал. Как ей надо было, так и сошлось. Драться за него, за неё, за себя. Пролетая по жизни, в пламени кометы, а она смогла раскаленный газовый шлейф в свой интерес перевести. «Изысканная модница», а ведь небогата. Сирано живёт с небольшого пансиона. А к Роксане приклеиваются Гиш и Грамон. Значит, вовсе плохо у неё с деньгами. «Глаза подобны двум ночам».
И раз, и два! Поклон. Взгляд. Подход кавалера. Реверансы дамы. Поворот. Подача руки — уверенно подходит. Легко, легко. Балансэ и поворот.
Шли рука об руку, на расстоянии. В салонах при Людовике XIV теснее в парадных танцах было не принято. Ленты не мешают, а оранжереи парика ещё только ожидаются. Глазищи в ярких тенях, с балкона должно быть видно, чтобы по нервам пробежалось.
И ещё одно краткое балансэ. Как держится, ай да Маша! Вперед и влево. Пропустить под руку. Наклонил голову, прошла кругом. Вот, теперь! В едином томительном движении встал на одно колено, Маша обошла его. Она ступала влево, он вправо. Легко соприкоснулись запястьями. Такт, другой выждали. Искоса взглянула, поймала момент. И раз! Пошли навстречу плечи. Смотрим, смотрим, ещё один такт. И два! Поклон. Голову чуть вправо. Затих печальный колокольчик. Конец.
В зале и за кулисами задвигались, только теперь возник легкий шум. Наверное, вышло у них хорошо, стояли замерев. Проняло театральный народ. А ведь по доскам этим много таких-то гордых прошло. Они, как видно, пришлись ко двору.
Машка удивительно ловко носит пышный костюм. Шагнула вперед, повела глазами. Как только последний такт короля танцев покинул пространство сцены, отлетев к арлекину, лицо ее изменилось. Ничего не осталось от мечтательного и нежного в глазах, будто маску сняла, отвела кисею вуали. Разозлилась? Почему? Безразлично на него взглянула, развернулась и ушла. Из-за кулис показался Тютя...
Володя вынырнул из уклончивых движений, взглянул на него. Собирался, наверное, подбить его на показ боя. Вверху пролегали невозмутимые портьеры, кулисы выжидали, стянутые намертво, будто сторонясь горячего хозяйства осветителей. Решетчатые лестницы, балки, канаты и блоки. Тютя напряженно следил за ним, будто подачку выпрашивал.
3
С трудом отыскали место на третьем этаже, в углу. Лена опустилась на стул, подняла голову к овальному окну, в которое весь день как в зеркало смотрелось солнце, оставляя оранжевые следы. Посетители много курили, во рту быстро появлялась горечь. И усаживались вокруг поудобнее, крутились, скрипели стульями. Она поморщилась.
Публика прискакала сюда по разным поводам, но ей казалось, что все это один нескладный чужой день рождения. С кучей нелюбимых родственников. Недовольно оглядывала московских и иногородних теток, девок, дам, девочек и гражданок. «Интересно, возможно угадать по виду, по разговору, кто из них откуда взялся?»
Лена была не в духе. Володя длинно рассказывал о последней репетиции, ничего не замечал вокруг. Весь ещё был там, в кулисах своих, в тяжелом рытом бархате, в ярких огнях.
«Ну как можно с ним серьезно говорить?» — подумала она и неожиданно улыбнулась. Он понял это как одобрение.
— …Круговым ударом… и пошла повторная атака. Всегда лучше выходит из нижних защит. Все удивились, ещё бы. Мы-то учили накрепко, в залах, с тренером. В театрах смешно обычно ставят. Верхние защиты, переход, затем нижние. Новый переход. Ерунда получается, как дети, честное слово…
«Сам ты мальчишка!»
На её настроение, казалось, не обратил внимания. Кратко и плавно поводя руками, показывал, как у них с Тютей ловко выходило. Как все смотрели. Понравилось им, конечно. Ляховский кивал значительно.
Возникли в голове звонкие строчки: «Бывают такие дороги, которые нас не зовут. Бывают к нам ближние строги, и мы покидаем уют. Но если когда-нибудь снова, за синей небесной чертой…»
Задел тупенький носик чайника. Тот звякнул и обиделся. Лена смотрела на него и думала, думала. О своём, неотвязном. О Машке, о маме. О неудобной маленькой квартире. Потом взглянула на его плечи, как раз красиво показывал боковой уход от прямой атаки, упоминая какие-то защищённые рапиры, рукояти и эфесы. Встретился с ней взглядом, снова не понял и продолжал.
«Взял бы бросил лезвия свои, вощеные полы, осветителей и прочее. И посмотрел на нее внимательно». Но Володя рассказывал о какой-то «закрытой линии нападения».
«Как на него женщины смотрят. Завидуют ей. Есть чему… Что ж ты, Алёна, злишься тогда?»
Через стол от них суетились полные тетки. Смеялись хрипло, подпускали матерки. Лена тихо позвала его. Не сразу остановился.
— Хватит, Володь, хватит. Шпаги эти… Я поняла, поняла. Большое дело. И ты молодец, молодец…
— Устала?
Посмотрел на неё, именно так, как хотелось минуту назад.
«Кто только выучил его так смотреть? Как же ей с ним хорошо! Сейчас. Только что же дальше, что?» Под крышей будто прибавили неожиданно света. Тётки сгинули. Лена вздохнула.
О себе она подумала невнимательно, и зря, с досадой. «Роста маленького, пышка в шубе, куда уж тебе…»
Однажды главная бушка сказала ей, подперев щеку, «по-свойски, без обид»: «Злые вы, москвичи. Торопитесь, в лицо не смотрите. Будто мы не люди». У неё получалось не «смотрите», а «сморите». Лена тогда задумалась, попробовала приглядеться в толпе. Оказалось, действительно глаз не поднимаем. Какие? Да всякие, какие хочешь. Грубые, жадные, вялые, тихие, грустные, тонкие. А то вдруг захохочет кто-нибудь, заорет, будто нарочно. Не с веселья, от злости. Несутся куда-то, будто есть куда. Как добегут, котлету проглотят, сядут у окна. И присаживается к ним на подоконники тоска.
Володя облокотился о стол, опустил голову. Задумчиво, с горечью, он начал:
— «Узнать бы мне, что стал мой сокол диким, я порву все путы, хотя они из струн моей души, и птицу выпущу на волю, пусть питается, чем сможет. Потому ли, что чёрен я, не франт, не искушён в беседе светской…»[8]
Взглянул на неё так, что стало жарко. Лена заслушалась, звучные фразы легко уничтожили птичьи шумы весёлого этажа. Погибли пустые разговоры вокруг. Нет, никак не могла она привыкнуть к неожиданным его выдумкам. Не сразу поняла и теперь. Даже разозлилась на него на свою оторопь. Вытащил чужие редкие слова, как фокусник, из кармана, приманил её, дурочку. Она растерялась. Привязываться накрепко не входило в её планы. Она ещё ничего не решила. Ничего. Но тронула висок, улыбнулась, а голос дрогнул:
— У вас с Машкой всё сказки. Дед Мороз, Новый год. Сплошной праздник. Выдумщики!
Покачала головой. Смотрела поверх голов на окно с рыжими следами от солнца. Ещё не хватает, чтобы заметил, как она раскисла. Володя учтиво кивнул, вздёрнул подбородок, превратился в кого-то основательного, но простодушного. Будто недоумевая, продолжил:
— «Почтенные и добрые синьоры, вельможи, покровители мои! Что дочь у старика я отнял, правда, и правда то, что я обвенчан с ней. Вот вся вина. Я груб и мало смыслю в учтивом разговоре мирных лет».
Лена вспомнила, что Машка рисует теперь нечто таинственное. Старается для Деда Мороза, раскрашивает его волшебную страну. Вечером перед сном рассказывает продолжение его приключений. Эх, заяц, заяц! Сама не понимает, как скучает без доброго большого папы. Хотя и бабушка, и тем более сама Лена уж как стараются. Но куда там. Девочка тянется к отцу, а если нет его, то появляется придуманный. У маленькой Машки вот такой, красивый высокий фантазёр. К тому же Дед Мороз.
Ну, и у неё своя сказка имеется, как же без неё. Про тонкую осторожную даму со странным именем — Кажется. Есть у дамы и сестра, ту зовут Случайность. Едешь по жизни, как по извилистой лесной дороге. Только поймёшь, где сворачивать, как Кажется под руку толкает. А рыжая сестричка снова всё запутает. Но Лена-Алёна намерена была с ними обеими расстаться. Обдумает его синьоров почтенных и поддельного мавра. Подождём. Это только на сцене заранее известно, что дальше будет.
Так она раздумывала, а ему ничего не сказала. Задумалась, улыбка с лица ее пропала. Ей надо было точно решить.
Володе хотелось сказать, как дорога ему эта прядь ее волос, отважная линия от щеки к шее. Как медленно тает он, едва вспыхивают её глаза. Знает ли милая его зайчиха, как она ему дорога?
И новый монолог отправился в зал. Слова будто толкали в спины грубых, жадных, жарких, вялых и грустных. Они вздрагивали, поворачивались, таращили глаза.
— «Ревности страшитесь, генерал: чудовище с зелеными глазами над жертвами смеётся. Счастлив тот, кто, зная всё, обидчицы не любит. Но горе, обожать и сомневаться, подозревать, и всё-таки любить!»
4
Дождь неожиданно кончился, хотя никто на это не рассчитывал. Сумерки медленно накрывали колокольни. Погода хмурилась, но дни стояли тёплые.
Ляховский устроил большой прогон в костюмах и почти готовых декорациях. Выставлен был верный свет. У пульта спорили, выжимали верха и торопились. Главный загонял всех до полусмерти и сам устал. Машка Большая не могла поверить, что её тут не съели. Плыла в руки большая роль. Что уж там думает Илецкая, ей и думать не хотелось. Если честно, Машка и на второй состав не очень рассчитывала. Прима, очевидно, продвигала Володю на расстоянии.
Ляховский сердился. Расхаживал по сцене, косился на новенькие стойки. Молчаливые люди тянули провода, вывешивали микрофоны. Мелкие прожектора ставили на мостики, меняли дистанции, старались. Готовность была полная. Высыпали художники, бились над морщинками центрального полотна, но Володя был доволен. Пробовали до ночи, глаза у всех горели. Спектакль начинался, и за это стоило мучиться.
Конечно, бродили возле монтажники на кривых ножках. Шастали по трюмам с сонными глазами. Электрики, плотники, прочие кулисные. Только и у них возникла теперь опаска. Не то, что разорётся на них Ляховский, даже и погонит, нет. Такое Володя видел перед большими постановками, ещё в стареньком клубе. Старались тогда все. Сами не понимали, почему. Каждый сам к себе приставлял сторожа. Даже пожилой дядя Веня удивлялся, что с ними до двенадцати сидит, помогает.
Наконец закончили. На улице встречал его усталый вечер. Влез в машину. Опустил стекло, в салон забрались сквозняки. Дождался грустного зеленого сигнала, медленно развернулся. Редкие прохожие торопились домой. Поехал не спеша к Садовому, свернул на Пятницкую. От угла хорошо было видно, как в доме напротив зажигаются, одно за другим, окна Громадный фасад нависал, высматривая что-то в чужом дворе. На газон шмыгнула из ресторанного чулана кошка.
Был тот час московского буднего вечера, когда домашние люди уже попрятались, а гуляки ещё не выползли. Места было полно, хоть вдоль паркуйся, хоть наискось. Щёлкнула дверца. Как только Володя выпрямился, женский голос сзади ясно произнёс:
— «А как, скажи, расстаться мне с тобой? Ты как ручная птичка щеголихи, привязанная ниткою к руке. Ей то дают взлететь на весь подвесок, то тащат вниз на шёлковом шнурке. Вот так и мы с тобой»[9].
Володя медленно поворачивался. Время застыло, он двигался будто в киселе. Полетели от затылка к виску картинки из прошлого, одна за другой.
На пустынном углу Климентовского и Пятницкой засмотрелись на них строгие фасады, да ещё девчонка какая-то, которая спешила с занятий, из Академии сервиса. И больше никого не было вокруг. Сиреневые плитки под оконными откосами слушали сначала с удивлением, потом с удовольствием.
Мужчина и женщина, высокие, красивые, с нежностью глядя друг на друга, нараспев выговаривали удивительные слова. Фразы слетали с губ, будто лепестки с сожалением покидали раскрытый цветок. В тихом саду за городом. В безветрие и сушь. На рассвете долгого и счастливого субботнего дня
— «Нельзя, нельзя! Скорей беги: светает, светает! Жаворонок-горлодёр своей нескладицей нам режет уши, а мастер трели будто разводить! Не трели он, а любящих разводит, и жабьи у него глаза».
Слова легко возвращались из памяти. Слетали к ним, сюда, в полутьму, под липы.
— «…Не смею назвать себя по имени. Оно благодаря тебе мне ненавистно. Когда б оно попалось мне в письме, я б разорвал бумагу с ним на клочья.
— …Мой друг, клянусь сияющей луной, посеребрившей кончики деревьев…
— О, не клянись луною, в месяц раз меняющейся, это путь к изменам».
Так смотрели друг на друга, так смотрели… Девчонка испугалась даже, запылали щёки. Зачарованные ей, что ли, повстречались? Не отводя взглядов, плыли они над своей огромной, как море, любви. Выходило здорово. Начала женщина, продолжил мужчина, а закончили фразу вместе. Последние слова унеслись вверх, огибая подоконники, в самое небо. «Для кого же они так стараются? Никого ведь вокруг. Друг для друга? Так разве можно?» — думала беленькая девочка, осторожно выворачивая голову. Все смотрела, любопытная. И быстро билось её сердечко.
Будто диковинные птицы в тёмном проулке. Они подошли вплотную, женщина осторожно коснулась виска мужчины губами.
Как только услышал Женькин голос, стихи пронеслись по тонкой, но прочной проволоке воспоминаний. Тёмные глаза смотрели всё так же ясно, так же просто. Только погрустнели они, эти глаза. У губ появилась тонкая складка, не было ее раньше. Брови такие же, нежные? Нет, нет, что-то другое в них. Важная? Строгая? И одета как… Впрочем, всегда была большая модница.
— Давно мы с тобой не виделись?
— Шесть лет.
Женька подошла совсем близко, поцеловала его. Володя потянулся к ней. Вспоминал, будто что-то оттаивало. По чёрточке вспоминал, по словечку. Сквозь лёд длинных лет прояснялся силуэт, что почудился ему тогда в кулисах, у Ляховского, на первом показе.
А девочка беленькая прошла себе мимо. И ехала теперь в метро, но наушники не нацепила, замечталась. Думала: «Бывает же так!» На фоне банок с пивом, желтых усталых лиц перед ней будто расцвел пышный куст шиповника, усыпанный крупными упрямыми бутонами.
Вечер был поздний, клерки давно доели свой ужин, отправились по домам. Остальная публика высоко не полезла. Пара поднялась по пустой лестнице. Зал под крышей сдержанно кивнул и снова задремал. И персонал в странных шляпах с широкими полями не мешал. Так уж им повезло. Даже и не помнил, что выбирал. На его вопрос Женька только рукой махнула. «Глупость какая, — усмехнулся он, — да что бы я ни взял сейчас, всё будет к месту. Хоть водки, хоть кефира!» С подносом, на котором смирно стояли чашки, тарелки и пара вазочек, поднялся по решетчатой лестнице на самый верх дома-рыдвана.
Среди деревянных панелей оказались они будто внутри шкафа из тёмного дерева. Изредка они ещё встречаются, расползлись, правда, из города по дачам. Коротают, скрипя, зимы, вспоминают длинную чужую жизнь.
— Мы с тобой похожи на фигурки, что стоят на полке, за стеклом. Помнишь у Андерсена?
— Володька, ты выдумщик… Там Пастушка завитая, беленькая, томная. Я другая.
Переливались её тёмные, горячие, знаменитые глаза.
— Всё-то мы из сказок тащим, до сих пор. Короли, пастушки, музыканты… Помнишь, каким важным был у нас волшебником Лёшка-то Железнов?
— Знаешь, он же мне стихи писал. Как-то принес, трубочкой свернул, сунул потихоньку в сумку. Я в беготне, с места на место, помнишь, как шили-перешивали, перед «Чудом», не заметила. Потом только прочла… «Как с тонкой лунной нитки, протянутой над нами, осыпались ошибки, что мы зовём словами. Осыпались, усталые, и улеглись под ноги. Как листья запоздалые, что носит по дороге».
Женька читала тихо, закрыв глаза. Потом нахмурилась, тронула висок.
— Видишь, как…
Хотела улыбнуться, не получилось. Нашарила чашку, будто слепая. Раздался тонкий звон.
— Тебе все у нас писали стихи. А кто не умел, просто старались, чтобы похвалила.
Посмотрела на него, потом пальцы тронули узкую коробочку «Vogue». «Хочется ли мне курить? Непросто будет вспомнить… Ну-ну, успокойся. Что ж ты расклеилась!»
— «…Я теперь курю, матросский табак, адское зелье»[10]. Как там они, видел кого-нибудь? Железнов как?
— Да не особенно… — Володя вздохнул, — Выпивать стал крепко.
Повернулась к нему. И снова выручила их выучка чужим словам.
— «Ну, ну, говорите же!»
— Без тебя всё у нас разбилось.
«Как он смотрит! Будто собака на ступенях пустой дачи. Хозяева уехали, а когда вернутся, не сказали. Ждёшь ли ты ещё меня, Медвежка?»
— Второго «Современника», Володя, у нас бы не получилось. И ты это знаешь, и я тоже.
«Молчит. Смотрит в сторону. Другой стал, сам по себе. Забыл её?»
Заговорила, торопясь. Никак не могла успокоиться. Вот и не подошла к нему ни вчера, ни позавчера. Сидела напротив театра, в машине, дожидалась. Думала, что скажет, если спросит. И не подошла. Теперь захотелось ей уйти. Красивая сцена не состоялась.
— Димка несколько спектаклей оформил. Лидка… Помнишь, платье мне к «Старшему сыну» шила? Модельное бюро открыла теперь, на Васильевском. И у тебя, слышала, всё нормально?
Не могла понять странное выражение его глаз. «Разве это он от тебя ушёл?» Володе казалось, будто и Женька считает что-то про себя. Подведёт итог, потом только скажет вслух. И снова за счёты берётся. Обида его постепенно таяла. Она могла и не заметить тогда, склоняясь с ослепительной своей вершины. Не заметить, позабыть. Милостивая государыня Женька.
Переливались её глаза, горячие, надёжные, нежные. Только уже не уведут они за собой, нет. Как будто крошечный человечек в его голове попискивал, расстраивался, жалел. Прикрикнул на него. Малютка заморгал, покривился и утих.
— Как ты?
— В Питере теперь…
Он про неё много слышал. Женькина фамилия мелькала в театральных новостях. Знал он и про сериалы. Володя не подозревал, что она не считает их своей удачей.
Смотрела в пустой ресторанный зал, вспоминала.
Чехи её тогда не обманули, постановка вышла интересная. На этой волне попала в Прагу, в знаменитую «Латерна магика». Взялась учиться на актёрских курсах. Один сезон так прошёл, другой. Поняла, что навсегда останется там чужой, высоко не поднимется. По кругу двигалась, будто розовые балерины в тамошнем спектакле, что изображали цирковых лошадок. Собралась, вернулась назад. Её уже подзабыли, конечно. Но таких ярких принцесс насмешливая северная столица давно не видела. Прорвалась в театр, не в тот, куда мечтала, но всё же. Только и там своя старинная традиция. Сначала следовало завести в труппе старшего друга, наставника, который похлопочет за новенькую. Она же всегда делала по-своему, нарушала обычаи.
Тут подвернулся ей военно-морской человек. Надёжный, в чёрной, с золотом, шинели, каплей[11]. Ухаживал терпеливо, старомодно, красиво, долго встречались, она всё раздумывала. Впереди маячила у него база, ненадолго. Потом один большой поход, ну два. Всем соединением в Атлантику. Далее академия и, конечно, Главный штаб. Но на самом деле вышла одна только база.
Он стойко сносил её капризы, внезапные отъезды на фестивали, выслушивал навязчивые мужские голоса по телефону. И Женька стала к нему даже привыкать. Но ничего не было решено окончательно, ничего. Она смеялась и говорила ему так: «Милый, милый Олежек, вот случится завтра шквал, унесёт меня неведомо куда. Всегда была я девочка военно-воздушная. Крылья, высота, облака. Но никак не морская, понимаешь?»
Как-то объявился в городе Ляховский, сделали с ним пару вещиц на малых сценах так, что заговорили. Закрутились сериалы. Тут было и до Сирано рукой подать. Только не в этом дело. Ведь полетела она, придумывая на ходу забытую сумасшедшую любовь, к которой так шла будущая шикарная постановка.
Теперь она, Женька, устала. Сидит тут, дура, смотрит на него. Раньше был Принц, Медведь и Бусыгин. Её Бусыгин, её Принц. А что теперь?
В пустом зале, среди столов и угловатых коряг-стульев сидели они и думали, каждый о своём. Полчаса назад, когда сказала ему в спину ровным голосом волшебные строчки, уверена была, сманит Володьку хоть на край света. Он сделает, как скажет. Из тех, с кем вместе выходила на сцену, именно он более всего подходил к её новым планам. Поняла уже, что не получится. Решения всегда принимала разом, по-мужски. Мысли о том, что снова станут они лучшей парой, оказались фантазией. Оставался ещё что-то, мелкое, ненужное уже, голосок из прошлого. И ей было того голоса жаль. Заговорила, стараясь заглушить в себе тонкие, полузабытые фразы, погасить картинки. Только и оставалось теперь настроение своё перенести в какую-нибудь будущую роль. Пора диалог сворачивать. Пауза длинная слишком, да и зал устал.
— Теперь получаются у меня острые да злые, а ещё, знаешь, слишком сладкие принцессы, — подумала секундочку, подняла брови, — «Вот господин ваш: вы ему служите. Его воздушной пляской окружите, кормите виноградом, ежевикой... О звезды светлячков не зажигайте»[12]. — Остановилась и улыбнулась задумчиво. — Такой вот «Сон в шалую ночь». Мне, кстати, больше нравится, чем в «летнюю».
Оба любили в себе эти важные, тонкие умения — красиво говорить, ловко двигаться, иные смутные уловки тела и ума. В конце концов обаяние оборачивалось вовлечением, неизбежным влиянием на других. Одна из сладких граней таланта. Он, конечно, понимал сейчас, что Женька, кроме своих слабостей, досады и цепкости, слишком значительна, слишком умна, но не хотел, чтобы она с прежней лёгкостью тянула его. Раньше не замечал, потом с удовольствием поддавался. Но теперь, оберегая маленькое и уютное счастье, стоял на своём. Как будто приподнялся, заглянул за темный занавес своих способностей. Будто разглядывал сверху все свои прошлые занятия. Как прятался в детские утренники, в игры с малышнёй. Как горевал.
Ей захотелось рассказать ему, как быстро прошла по этим годам без него. Ничего не нашлось, ничего, чтобы выходило так, как с ним. Теперь всё на месте, они рядом, надо только поехать к Ляховскому, отыграть вместе новую постановку, выстроить другую. С холмом под луной, в безветренную ясную Иванову ночь. Но не сказала, покачала только головой, глядя на рубиновый маленький фонарик внизу, у выхода.
Не могла даже представить, как может он сделаться чужим. Она для него столько сделала, столько… Удивлялась, как будто стала ей противоречить, противиться, упрямиться мелкая какая-нибудь вещица, пудреница или флакон. «Бросила, забыла…» Разве можно сказать, что кто-то ушел от мишки на диване. Игрушку забавную оставляют, когда захочется. Идут по своим делам, возвращаются, находят всё на прежнем месте. И плюшевого зверька тоже, в вечной готовности греть хозяйке бок.
— Знаешь, я по тебе соскучилась, — неожиданно для себя сказала Женька.
Сквозь нескладное прошлое, сквозь чужие холодные слова, сквозь разлуки, беды-неприятности голос её протянулся к нему. И даже прочла в честных глазах отклик. Но потом заторопился сказать что-то, потускнел, поник. Мог ведь и соврать. Её зверята не всегда выходили честными, пачкали лапки. Повинятся, поскулят, она и сжалится.
Повернула голову, посмотрела искоса. Сколько он ее помнил, всегда будто видела себя со стороны, проходила, поворачивалась, поправляла прическу всегда изящно, будто была на сцене. Пропало теперь всё лишнее, резкое, осталось спокойное, плавное.
Взглянула на него ещё раз, но отклик на её слова уже погас в нём. Раньше разозлилась бы. Только с годами, перебрав ворох глупых, смешных, опасных ошибок, выучилась Женька держаться.
— Ты теперь на виду. Постановка шумная. О ней, ты знаешь, уже говорят…
Загорелись глаза. Хоть на это клюнул. Погладил стол, усмехнулся, пожаловался на упрямого Костика, на то, что Ляховского заносит. Потом про Машку, у которой здорово получается. Ну, и у неё было о чём ему рассказать, раз никак не догадается. Лучшей Роксаны, чем она, нигде им не найти. Стоит ей набрать Ляховского, который, уж конечно, ждёт, тут же согласится. И выйдет у них, как раньше. Стоит ей только… Смотрела на него, не слушала уже, вспоминала. Поняла, что не позвонит, не выйдёт с ним из-за кулис, не проплывёт в танце. Ей надо было своего Медведя целиком вернуть, а не только на три часа, под заученные чужие слова. И ничего другого ей не надо. Дурачок ты, дурачок, разве Машка может так зал заворожить?
Что поделаешь, отпустила его, мишка ушлёпал толстыми лапами в золотистое прошлое. В большую светлую комнату, где позабыла его хозяйка. Однажды майским вечером, на старом диване с полками. В комнату, откуда и вышла-то на минуту. Только обратно уж не вернёшься. А как она верила, вот-вот запляшут вокруг зверята, смешно задирая короткие задние лапки, семеня в хороводе.
Володя рассказывал ежедневное, мелкое, неизбежное. Говорил увлечённо, перескакивая с одной темы на другую. Смотрела на него, раздумывала.
«Вот посчитали мы с тобой обиды, не так их и много. Если посмотреть из сегодня, уже и не больно. Эх, Вовка, что тебе в дебютантке этой ловкой. Ведь большое твоё будущее рядышком сидит, скучает, а ты не видишь. Вздохни, посмотри ласково и скажи простой текст: “Вместе у нас лучше выходило. Давай снова попробуем?” Нет, не скажет, зря дожидаюсь».
В военно-морском человеке многое пришлось ей перекраивать, да и теперь не слишком он хорош. А вот в Володе как раз всего в меру. И за это время, что прожил без неё, только лучше стал. Кто же его подобрал? Когда? Самую, наверное, малость не успела она.
Сказка выходила грустная, начиналась так: «Спохватилась Принцесса…»
Огляделась. Звякали наглые тарелки. Зал больше не казался ей похожим на полку старинного шкафа, хотя сказочная пара была на месте. Стулья выходили тяжелые, столы угловатые, крыша низкая. И шатались между столиками приставучие посторонние запахи, голоса, пятна света, сонные вчерашние тени. Выглянули из углов скуластые лица в странных соломенных шляпах. По замыслу хозяев заведения, должны были изображать жаркое лето, которое давно покинуло город. Дрогнули пухлые веки, девушка сонно взглянула на ней из-под широких полей. Женька отвернулась, не в силах больше наблюдать их замедленные рыбьи движения.
Слушала его, удивлялась. Эх ты, восторженный Медвежка-Медведь. Пока вокруг него ещё цветное, порывистое, ясное. Не заметил ещё, наверное, лысоватую кривую правду. Так заставят, обязательно. Научишься неудачи внутри выжигать. Когда позвали и не получилось. Когда нет кого-то, и не будет уже. Когда не позвали. И не позовут. Если не нравится, а надо, надо. Она умела и так, многие за это уважали. Как ему про такую сложную механику сказать, не поймет, не поверит и попадётся. Поэтому спросила коротко, резко:
— Сколько платят?
Он назвал.
— Ясно… Значит так, слушай, Володька, внимательно. По твоим стараниям, я уж знаю, причитается вдвое, никак не меньше. После премьеры больше… Если будет Елисеев советовать, он вечно под себя переделывает, ни в коем случае не соглашайся, держись своей линии. Он дядька пакостный. И ещё, за де Вальвером вашим очередь целая, говорили мне, пристроилась, ждут, толкаются. Поэтому не увлекайся, посматривай по сторонам.
По рассказам его поняла, что обогнал ведущих. Зря они Ляховскому голову морочили, время отнимали. Актёрам в подобном амплуа сложно строить другую судьбу, характер, интонации, мелкие черточки, жесты, сумма которых и зажигает зал. А у него получилось, режиссер попался опытный, да и роль как раз по нему.
Улыбнулась мечтательно. На лице, будто на ясной речной глади, ничего не изменилось. Солнце так солнце, дождь так дождь. Глупый медвежонок, тебе бы теперь хлопнуть себя по высокому героическому лбу и догадаться. Начать скороговоркой про свою Женьку… Но уже не чувствует её настроений мишка, как бывало. Чего же, казалось бы, проще: взяться да и сделать другую Роксану. Она уж знает, какую. Ляховский не Яша, это верно, но сам предлагал ей, тогда и велела Тюте с Володей на показы явиться. Потом с Володькой собиралась поговорить, посмотреть на него. Вот и поговорила.
Почувствовал, что Женя расстроилась. Нож скользнул по тарелке, та удивилась, позвала тонким голоском на помощь.
Ну, Медвежка, что же ты замолчал и смотришь, не отрываешься? Несмотря на то что рыцарь настоящий и безупречный, всякое ведь бывало. Уж она его выручала, и не раз, поможет и теперь.
Забыт был кофе, обижен бисквит и прочее, что расставлено было зря на столе. Женька стряхнула с себя противное настроение, одёрнула себя. Сжала нежный, но крепкий кулачок так, что обозначились косточки под кожей. Само собой получалось у неё переносить себя со сцены в жизнь, а простое, домашнее, ночное, странное — на подсвеченный острыми лучами планшет.
Устроитель нынешнего вечера выудил из памяти и раскрыл цветной экран. Возник на нём Володя, совсем ещё Медвежонок. Начиналось-то у них с пары Бусыгин и Нина, дочка Сарафанова. В вампиловском «Старшем сыне». Только развернули важный диалог, она смотрит, а по его лицу будто вспышка прошла, брови поднял и замолчал. Пауза толкала злой пульс в виске. И тут она поняла, что Володя сбился, выпал из действия. Его, будто пловца, ударило наискось досадной тяжелой волной, оглушило. Не того он боялся, что ничего не скажет дальше. Страшно было «пойти по кругу», когда начинаешь повторять уже сказанное. Благородный Володька ни жалким не выглядел, ни растерянным. Но разве замечательную сцену позволила бы она хоть в чём-то испортить? Тогда и сказала ему, запросто, вне заученных реплик, от сердца:
— Странно, но я как будто знаю тебя много лет… Свалился к нам, как снег на голову… перед самым моим отъездом.
Она отвернула его от зала, выжидала, пока отдышится. Осторожно прошлась по важным ощущениям этой сцены, от выдуманного тут же монолога она вывернула на фразу, которую заметил наконец наблюдатель в его голове. На мгновение только ослеп он, замер. Но встрепенулся, потянул суровое полотнище памяти, хватая с него фразы, как котят, за ковыляющие ватные лапки. Оба помнили, как крепко держала его за плечи, как безжалостные оглушительные терции спустя сжал ее локти и выдохнул.
Голову поднимала замёрзшему пловцу выше, выше, не давая соленой воде заплеснуть губы. Они справились. Продержались.
— Ну, ты можешь и задержаться… Понимаешь, ведь ещё вчера я знать не знал, что у меня имеется такая красивая сестрёнка, а теперь…
Сдвинулось, покатилось дальше. Советы Сильвы, жалобы Васеньки, усталый Сарафанов-отец. А они не могли забыть, как сияющий мир вокруг накренился, дюжину звонких тактов перекатывался на ребре, собираясь грохнуться в зал и разбиться. Но она ласково поманила его, попросила не буянить, подняться на место, кружиться медленно, осторожно, как раньше.
Теперь же ту, которая держала его так крепко, близорукий герой позабыл… Печаль по этому поводу следовало бы запомнить, чтобы использовать потом, на сцене. Выстроилась очередная роль в воображении, Женя, заметив это, пресекла дальнейшее. С неё вполне достаточно. И Медведя своего (конечно, своего, куда же он денется) простила. Кивнула милостиво. Это была другая роль, но её Женя любила куда больше.
Позвала его негромко. Пальцы успокоились, притихли.
— Держись, Медвежка, у Ляховского дело верное! Не давай себе дорогу перебежать. Как только он почувствует, что сможешь, будет и дальше тянуть. Как только выйдете на нужный уровень, легче пойдёт. Уж ты поверь… А вот после премьеры не давай себя привязывать, пойдут предложения, смотри сам, Ляховский не один такой на свете.
Женька рассудила правильно. Медведь ее был безупречен. Чувствуя за спиной Лену и Машку маленькую, он уже не мог сказать ей слов, которых ожидала. Никак не мог.
Чашку отодвинули. И кофе обиделся, острый аромат погас, вилки испачкались. Приуныли, уткнулись рожками в голубые обода. Вот и кончился их вечер. В самом углу шушукались, поглядывая на них, худенькие девочки-овечки. Женя обратилась к устроителю с краткой просьбой, чтобы отпустила их немая безнадежная сцена. И желание её немедленно исполнилось.
Детский голос звонко выкрикнул со ступеней: «З-з-зеня!» По узорчатой лестнице пробирался пухлый зверёк, белочка. В образе шустрой девчонки, с высоко зачесанным беленьким хвостиком, с носом-кнопкой. Упрямо поднимала смешные круглые коленки. Ей было интересно. Выходило, что можно смотреть сквозь лестницу, в залы внизу. Ступени представлялись ей хрупкими, будто вафельки. Того гляди надломятся, съедут вниз. А вот я и выше, выше… Такая выходила у нее игра.
Потерла носишку рукавом бежевого пальто, потащилась дальше. Глядя на нее, оба они улыбнулись. Прошлые разговоры мягко качнулись, поводя плечами, съехали на подоконник. Вечер подмел их полой плаща.
Они поднялись, подошли к перилам. Не завалилась бы путешественница. Девчонка сосредоточенно пыхтела, поднимаясь выше. Женька, глядя в любопытные ее глазки, подумала о любимой фарфоровой фигурке, глянцевом коте, которого всегда возила с собой. Котище был нахальный, закатив глаза, самозабвенно распевал во всё розовое горло. Такой же, как эта пигалица. Девчонка молодец, упрямая, так и надо. Кот плюет на все, поет себе. И правильно. Стало её полегче. Медведь ещё опомнится, сообразит. С ними, зверятками, такое иногда случается.
— Женя, — позвали снизу, — ты где? Ну-ка стой, я сама тебя сниму. Стой, кому сказала!
Сосредоточенная худенькая мать поднялась за белочкой. Подхватила на руки и унесла. Девчонка и не пискнула, как видно, её вполне устроила достигнутая высота. За рукава ей ещё не попало, не заметили.
— Ну, видишь, меня уж и зовут. Пора, значит. Истекло наше время, как у Шварца в «Золушке». Иди провожай, Медведь!
Хотела добавить ещё милостивое и легкое, про «свою королеву», но решила, что не стоит. Низенький встрёпанный устроитель мелких дел просмотрел мельком Женькину сказку, в которой Медведь, вновь обретя Хозяйку, должен был преданно сопровождать ее, куда скажет, но сюжетом остался недоволен, выстроил дальше две крохотные сценки. Когда проходили мимо девушек с одинаковыми белесыми волосами, одетыми в короткое и пестрое, одна из них пихнула подружку локтем.
— Точно, Илецкая, я же тебе говорила!
— А с ней кто?
— Актер какой-то, не помню, как зовут. Симпатичный!
Женька удивилась странному, совершенно не к месту, мелкой подачке от невнимательной и глуховатой обычно славы. У Володи от щеки к шее проступил румянец, как только услышал. Так было ему приятно, что её узнали.
Перед дверью, что вела на улицу, образовался затор из желающих покинуть заведение. Женька посторонилась, пропуская кого-то, совершенно естественно отклонилась назад. Володя подхватил ее бережно за локти. Не притянул ближе и не отпрянул.
Нет, механизм действовал правильно. Руки помнят, как видно, лучше головы. А в глазах у него плеснуло беспокойство. Да не бойся, медвежонок, не съем тебя! Вывела рыцаря благородного (даже и слишком) на улицу, решительно поцеловала, притянув за плечи, в шероховатую щеку (раньше был куда податливее, теперь жёсткий, пахнущий терпким одеколоном. Та, которая стащила её мишку, должно быть, завела эти ароматы).
— Ну, Медвежка, до свидания!
Оставались, вопреки выдумкам любых устроителей, лучшей парой посреди недовольного города. Только надо было прощаться, без всякой надежды вернуться назад.
«Володька, ты скажи той, которая у тебя теперь есть… Есть она, есть, уж я вижу. Скажи ей как-нибудь, что второго такого она не найдет! И пускай бережёт. Она ведь не понимает, глупая, кто ей достался». Так хотелось ей сказать ему, так хотелось.
А у другой не было ключей к нему и быть не могло. Надежных тяжелых ключей к Медведю, к Принцу, к Сирано. И другая просто взяла да и завела свои ключи. А Машка Маленькая — свои, от Деда Мороза.
Мысли метнулись над проводами и вывесками, до самой чернильницы пентхауза высоко над ними, где дремал толстушка-бульдог в ногах у хозяина. Женька взглянула пристально, будто поставила взглядом новую роскошную печать в дополнение к семи старым. Полетели краткие словечки, которыми не заполнишь разлуку, не обманешь серое жестокое время.
— Во-ло-дя, — уверенно и строго начала она, упирая на «эл» и на «дэ», — сделай, как я сказала, держись Ляховского. Я приеду, нагряну. Вспоминай меня непременно, ласково, по вторникам и четвергам, с двух до пяти!
Было у них когда-то, в прошлом, такое основательное заклятие, если расстанутся, вспоминать друг о друге, назначив дни и время. С веселой, взбалмошной Женькой были у них только цветные, яркие, освещенные горячим профильным прожектором волшебные картинки-стёклышки. Так и остались они в лапках у верного медвежонка, что сидел где-то в памяти, опустив круглые уши.
Провернула, чуть не сломав, ключ. Мотор заблажил, закашлял верный «сивка», сапожок задержался на педали газа. Милостивая королева, покинутая неблагодарным рыцарем, забылась, а «сивка» обиделся, заскрипел. Сбросила ступню с педали вовсе. Крякнуло, мотор выругался и заглох. На панели перед Женькой зря мигали огоньки. Верный конёк пытался обратить внимание государыни, но тщетно. В задумчивости продолжала они терзать стартёр. Корма машинки вздрогнула, подалась назад, подвеска охнула. В правом зеркале явилась глуповатая морда трамвая. В стакане кабины моталось свекольная мордашка рыжей водительницы.
— Из-под рук, прямо из-под рук…
Сжала до боли пальцы на безжалостном твердом руле, худые цепкие пальцы. Грозила дурацким палаткам, бессмысленным трамваям (появился ещё и встречный, явно нарочно). Пробегающих без дела прохожих с удовольствием истребила бы тяжёлой конницей.
— Зверят из-под рук… крадут тётки, — приговаривала, кривясь, Женька, беззвучно округляя губы. Ей стало жарко, хотелось немедленно выйти из машины. На ходу сделать это было затруднительно. «Сивка» бездумно разглядывал вычищенными бортами ряды домов, жалобные деревья, лимонные огни квартир, яркие глазки встречных машин.
Выехала на набережную, ткнула машину колёсами в бордюр. Корпус качнуло. Женька бросила педальки с рычажками, цапнула дверцу. С интересом следила за мелкими шажками секундной стрелки по глади циферблата. Куда же добредет она на этот раз? Стрелка упрямо приползла к началу пути, вздохнула и потащилась дальше.
Высунулся из памяти старый этюд из «Огней большого города». Выбрали эпизод, в котором цветочница узнает-таки своего спасителя, бродяжку. Чаплин и Вирджиния Черрилл. Они, по упрямству, так свойственному юности, за что только ни брались. Женька показала ему, как уверенно одно движение в кадре порождает другое. Узнал, не узнал, поверили или нет, правда или врёшь? Выпросил или сама потянулась?
Там, куда она никого не пускала, в сияющем мысленном чертоге, Женька, простив великодушно Медведя, упрекнула сама себе за полшага остроносой злой стрелки: «Ушла и не вспомнила!» Тут ошиблась она, ошиблась. Только королевы извинений не приносят. А жаль.
Девчонки в кафе пустое выдумывали о золотых вечерах красивой актрисы. Не было у неё сегодня ни крошки радости. Выплыла в небо подозрительная луна, позвала бессовестную ночь, которую суждено ей было провести в спешащим в Питер скором поезде, в вагоне нежного ализаринового оттенка.
Но прежде, стоя на тёмной набережной, Женька успокоила испуганных зверят, что метались в гудящей голове. Усадила их бок о бок на бархатный диван. И поехала дальше уже совершенно спокойно, соблюдая указания глазастых светофоров. Стальная линия её пути прихотливо вилась под мостами. Ненавистен стал ей и вечер, и необъятный этот город, с сахарными башенками Курского, тёмной водой Электрозаводской и опасными далями Сокольников. Повидались и хватит с неё.
Тут, весьма кстати, проснулся и управляющий, потянул бархатную кулису, сумочка отозвалась нежным голосом певчего хора Сикстинской капеллы Бруно Филиппини, смуглого, в шерстяном колпачке. «What is a youth?» На это Женька давно знала, что ответить. В этом была знатоком, каких поискать. Нашарила телефон, сдавила вялую кнопку. Ей показалось, на малую минутку показалось, что Медведь спохватился. Но телефонные мыши наконец справились, выдали ей абонента. Оказался, разыскивает ее вовсе не тот, про кого впопыхах подумала. Сказки, как видно, окружали её только на сцене.
— Ну, что скажешь? — Женя оперлась о штурвал верного «сивки», тот смутно вякнул, вообразив себя собачонкой. Военно-морской выдал смутный рокот, который сильно трепал эфирный ветер, но королева его поняла: она может приехать, жить сколько хочет, совершенно одна, вечером уходит в плаванье («Как романтично», — чуть не сказала она). Потом останется на учебе, и очень хотел бы…
Наморщила лоб, улыбнулась. Какие мужчины её окружают! Дерутся на шпагах, стреляют друг в друга, уходят на рассвете в походы на мостиках боевых кораблей. Роскошная пьеса, да и только. Притихшие зверятки в её голове болтали лапами, сидя на диване. Лапы до пола, конечно, никак не доставали. Кто-то, наверное, лисёнок, вкрадчиво посоветовал: «Даже не раздумывай!»
«Сивку» бросила у вокзала, позвонила одному из папиных адъютантов (отец был теперь в больших чинах), велела забрать машину. Потом позвонила Костику, наказала ждать постановки, где ожидались фиолетовые цветы на холме, сбитые однажды градом, сон в Иванову ночь, Царица фей и прочие чудеса. Дело на мази, как раз возвращается в Питер для окончательного разговора.
О Ляховском вспомнила спустя сутки. Стоя у огромного окна в просторной адмиральской квартире, которая принадлежала когда-то бравому деду военно-морского. Тот управлял в последнюю мировую флотилией, потом счастливо избежал Большого дома на Литейном. Сохранением роскошных интерьеров потомки были обязаны его жене. Маленькой уютной женщине с темной родинкой над самой губой, с тяжелыми косами, по-старинному уложенными вокруг головы. С неудовольствием разглядывала она Женьку из пышной рамы портрета над диваном.
Отсюда, с пятого этажа, видны были упрямые линии мостов над Большой Невой. Стоял редкий для города в такую пору яркий денёк. Пахло свежестью, морем, горечью от буксиров. Вчерашняя досада осталась позади, в северную столицу за ней не последовала, сгинула где-то под Тверью.
Ляховский оказался как раз на репетиции. Он выслушал её отказ, устало потёр лоб, вздохнул. Женька добавила что-то обычное, вежливое, о сожалениях и проблемах. Выходило очень и очень жаль. Не хотелось соглашаться на Машкину бойкую и ласковую Роксану, куда лучше стать бы ей грустной, смутной, даже резкой, злой. Но давно установила для себя правило, о котором никто не знал: если события явно двигались в своём, особенном направлении, мешать им ни в коем случае не следовало, потом только пожалеешь. Поэтому Машкину радость следовало приглушить, а саму её немного завести. И нужна была ему одна яркая картинка, с которой сложилась бы и остальное.
Женька, едва положила трубку, отчётливо пожалела, что не завела ребёнка. Вокруг которого и сложилось бы многое теперь, осторожно и удачно. Сидела бы теперь в Репино, на даче, тетёшкалась. Глядя на безразличные ряды волн, придумала себе короткую и грустную сказку. Начиналась она так: «Конечно, впереди полно ещё будет у меня удач…» Дальше сказка сочиняла себя сама, хор ленивых и грустных в голове приклеил даже название: «Сама по себе». Зверята могут отыскаться, но это будут другие коты и ослята, пусть и лучше, но другие. Легко сочиняясь, сказка бродила вместе с ней по комнате на голенастых ногах, прикасаясь ненадолго щекой к безделушкам на трельяже, к раскосым китайским фигуркам на буфете, пока не свернулась уютно, будто кошка, вместе с хозяйкой в кресле.
Ветер, легко двигая облака, договорился с солнцем, они мигом перекрасили реку. Потом принялись за здания на другом берегу, залив серое песочным.
Ляховский же долго глядел без всякого смысла куда-то вверх, взгляд выхватывал какие-то потертые густо-фиолетовые облака, которых не было и не могло быть на роскошном потолке театрального зала. Но что только не привидится в полутьме усталым глазам.
Машка так бы и вскочила в голос, который неслышно дул что-то важное из эфирного небытия в большое усталое ухо Ляховскому, обжигая щеку. Чувствовала, как важен для неё короткий этот разговор в потёмках. Не могла понять, дожидалась. Машка не умела, как Женька, колдовать с голосами, обращая их в свою пользу, как дети строят из стульев и покрывала уютные дома.
— По-нял, — сказал он наконец и попрощался.
Ей почудился в пустой кулисе женский силуэт. Двинулся было вперёд, но растаял. Смешная игра совершенного человеческого зрения, как те фантомы в глухой темноте, что пляшут перед широко раскрытыми глазами. Будто подслушав, что сказал её двойник из Питера, женщина качнулась и исчезла. Может быть, Машка просто устала. Или силуэт объявился в углу планшета из зеркальной, так и не созданной реальности с иной, резкой, обиженной Роксаной.
— Ну-ка, — вышел к ним Ляховский, собирая их сдобным баском, — Володя, иди сюда! Давай-ка, Мария, сделаем вот что…
По тону, по нетерпеливому движению крупной ладони, вспоминая чужой силуэт, который что-то да обозначал и показался ей одной (в приметы она истово верила), обрадовалась внезапно, будто удача ласково шлёпнула по затылку. Улыбнулась, легко ступая, двинулась навстречу нотациям Ляховского. Надо будет просить прибавки, обязательно.
Даже не заметила, как смотрит на неё глазастая «чья-то» девочка, введенная наскоро на крохотную придуманную рольку без слов. А та с восхищением всматривалась в других, таких оживленных, шумных, проходя с краю вывернутых к ней скобами и глухими стенками декораций. Знакомство, благодаря которому она здесь оказалась, принесло Ляховскому роскошные костюмы, микшерский пульт Yamaha, радиомикрофоны и новое оборудование для штанкетного подъема.
Так недавно ещё «чья-то» (а звали её Галя) воображала себя опытной, ослепительно красивой актрисой. Теперь с ужасом думала, зачем ввязалась, зачем упрашивала дядю Лёлю. Так завидовала теперь, глядя на свободно расхаживающих по огромным пустым квадратам. Они прекрасно чувствовали себя в жизни, изготовленной из пластика, картона, металлических профилей и гнутых трубок.
Спектакль выкручивался из рук, капризничал. Но получался, сочинялся. И начинался, начинался…
5
Бывают в конце года тихие, до звона в ушах, вечера. Когда все только ожидается. Показывается на рассвете краешком, а днём пропадает. То ли сбудется, то ли обманет. Луна лимонная, грустная, всё ей надоело, еле тащится. Как будто кто эти перемены обещал. А ведь верят, все верят. Смотрят на помятую луну, вздыхают. В декабре, под самый Новый год.
Елена разматывала войлочную ленту, стоя на стремянке, выталкивала из щелей сквозняки тупым лезвием. Клубок легко развернулся, выпустил мягкий шершавый язык, коснулся пола. Протягивал за собой скучную серую дорожку, которая будто зачёркивала её ожидания. Зима наваливалась, устраивала сугробы и гололёд. Старалась чаще улыбаться. Не получается жить весело, так хотя бы вид делала.
— Мам, я бабушке рисунок на праздник подарю, в рамочке. И тебе. Ладно?
— Хорошо. Только, Машунь, заранее не надо рассказывать. Чтоб сюрприз вышел, приятная неожиданность.
Машка стояла внизу, смотрела на неё. Шевелила бровками, обдумывала.
— Мам, — голос понизила, раз про секреты, надо тихо говорить, — а Дед Мороз?
«Всё она про то же. Как же он ей запал в душку-то. Скучает мой ежонок».
Слезла с лестницы. Положила клубок на столик. Лежи себе, серый, дорогу мы без тебя найдем. Другую, чтобы снизу золотистое, а сверху густо-синее. Так-то.
— Собирается, дел-то много. Сама понимаешь, декабрь.
Машка села рядом, обняла её.
— Знаешь что... Только это тоже секрет, ладно? Дед Мороз-то, на самом деле, не один, разные есть. Один везде не успеет. Целая команда, волшебный городок...
Слушала бурундука своего пушистого, придумывала, что же ей-то Дед Мороз принесет. И где-то ее глупый этот Мороз сейчас бродит?
Володя пригласил её на многолюдный прием после удачной премьеры. И оделась, и прическу сделала, волновалась. Там ведь огни, цветы, зеркала. Если много красавиц собрать в одном зале, обычная женщина чувствует себя не слишком уютно.
Потом уж она пригляделась, разложила всех по полочкам. Выходило так: кумиры отдельно, в уголке, чтобы не дёргали всякие. Потом юркие смазливые, вторым эшелоном. Заслон из бывших прим. Те обиженные, что ли, на нервах, дамы из прошлого, узнаваемые лица, одни лучше, другие с трудом. Кроме этого цветника есть ещё тётки, сладкие, но взгляды резкие, улыбки натянутые. Гвардия от продюсеров, инвесторов, учредителей и акционеров.
Володя достойно держался рядом с ней, хотя уж и вешались на него девчонки. Скверная какая привычка, лезть облизывать. Спасал его высокий рост, нагибался чуть к девочкам этим пёстрым, а тем никак не дотянуться. Смутно поняла, когда одна запустила фразу про близкую, очевидно, Володину знакомую. «Женька-то, Илецкая, слышал, первую премию отхватила, на фестивале? Добилась-таки своего». И остро при этом на нее посмотрела. Как вам, мол? Все удивлялись: такой видный, молодой — и с женщиной не из нашего круга? Может, она от спонсора новой вещи Ляховского? Нет, не похоже. И девчонки тоненькие, и дамы известные высматривали ее до последней родинки, морщинки и пятнышка. Лена нервничала, от шеи к щекам полз румянец. Конечно, Володька молодец, всё рядом, рядом. Отойдет на минутку, и снова к ней обернётся, за руку возьмет.
Теперь что-то закрутился. И давно они не виделись. Приглашают, предлагают. Затих, не звонит. И она подождёт, есть о чём подумать. В душе скрипела тревожная камышовая мелодия.
— ...К нам Дед Мороз приедет? Ну же, мам, приедет?
— Конечно, Машусь, приедет. Вот пойдешь на праздник. Обязательно.
— Нет, я про другое хотела спросить... Когда он вот к нам прям приедет?
— Ну, Маш, это дело сказочное. Не угадаешь. Ладно, давай дальше с окнами возиться. Не то Снежная Королева как дунет. И всё!
Что же она ещё могла сказать зайцу? Володя обещаний ей не давал.
— Замёрзнем?
Глазёнки сверкают. И страшно, и интересно. Фантазёрка.
Вечерок потащился дальше, присаживаясь уже подремать. Потянула штору, повернулась к простой дворовой темноте. Хорошо и спокойно, сиди и думай о зайце своём, о работе, а о нём не надо. Разжалованный Дед Мороз увёз что-то важное в своих санях.
От девчонок с бархатного дивана, надёжно установленного в памяти, тянулась к ней обида. Сидят, насупились. Только и с такой въедливой тоской научилась она справляться. Творог есть, яйца и масло тоже. Сейчас сырников соорудим. Машка любит. А завтра... Лечь пораньше спать. Важно знать, что болит. А лекарства найдутся.
Потянула штору. Взглянула в перспективу сонной улицы, без напрасных ожиданий, плывущую под конвоем фонарей. День ушёл, за ним другой. Как же ей хочется, пусть не той весенней, через край, радости. Тихого, свечечкой горящего, маленького счастья.
Что там опять во дворе затеяли? Ребята озоруют, что ли? Теперь, как зарядят петарды взрывать, мать разволнуется. Под окном затеплились огоньки, пошли без остановки, слева направо. Сугробы важно освещались фиолетовым и лиловым. Зашипело тихонько. Вздрагивали, будто подмигивали им, маме-зайчихе и её зайчонку. Машка сунулась к ней, сразу остренько взглянула. Угадала.
— Мам, мам! Там... Ну я же говорила...
Ножкой топнула. Тряхнула косицами. Вот показалась фигура в белой шубе, в высокой шапке. Тут уже и сама поняла. Надо же!
В носу защипало. Сгребла девчонку в охапку, смотрели во все глаза на Деда Мороза, что расхаживал среди шипучих, осыпающих сугробы искрами стоек. Гаснущих и зацветающих снова птиц, яблонь, медвежат, снеговиков и прочих ярких, ненавязчивых силуэтов. Наконец провернулся главный овал и пошел писать без остановки разноцветом: «Елена -– Маша -– С Новым годом! — Зайчиха + Заяц + Дед Мороз» Далее шло сердечко и все повторялось. Поднял руку к голове, стянул рукавицу. По комнате поплыл рингтон её сотового. Не сразу сообразила. Стояла, будто во сне, носом даже хлюпнула, вот глупая. Но встрепенулась Машка:
— Телефон, мам!
Оглядела комнату, поискала глазами, цапнула его со столика.
— Здравствуй, Лен...
— Ну, заходи уж, дедушка!
Машка только повизгивала, как маленький упитанный поросюшка. Мама выглянула из кухни. Трудно было сказать, одобряет ли она всё это. Мысли в голове у Лены бежали вприпрыжку. Бушки наконец-то покинули её, девчонки из детства молчали на своем диване. Ухмыляются, рожи довольные. Понимая, что ведет себя глупо, хихикала вместе с кабанчиком. Нагнулась, щекотнула девчонку за бочок. Та фыркнула, прогнула тепленькую спинку в свитерке и засопела.
— Мам, ну погоди, не смеши! Сейчас же Дедушка Мороз придёт. Настоящий!
Машка Маленькая долго крепилась и только год спустя, под большим секретом, рассказала лучшей подружке, рыженькой Белле, что дядя Володя всамделишный разжалованный Дед Мороз, но от этого не менее волшебный. И из-за всяких волшебных условий он теперь ещё и актёр. И они обязательно сходят посмотреть к нему в театр, надо только подрасти. На взрослые пьесы девчонок ведь не пускают. А мама часто на спектаклях у него бывает. Оба приедут поздно, как бабушка ни ругается, она всегда дождется. Они как начнут рассказывать, как там всё было, долго не спят.
Володя так и остался героем, уже не Женькиным, а своим собственным. Лена с ним очень похорошела. Это все заметили.
У Женьки вышла большая постановка про волшебный холм. Она все-таки оказалась царицей фей в звонкую Иванову ночь. И Костик постарался. Хвалили. Но сама понимала, что не то и не так. Не пара. Потом она решила: что ушло, то ушло. Нечего зря выдумывать.
Машку Большую заметили и приглашают, не так, конечно, как Володю, но всё же.
Теперь уже реже, не каждый Новый год, Володя с Леной выбираются повозиться с зайцами на утренниках. По старой памяти. Машка им помогает. Бойкая растёт девчонка. Выдумщица.
[1] Старший лейтенант.
[2] Небольшой осветительный прибор
[3] Здесь и далее: Эдмон Ростан, Сирано де Бержерак, перевод Вл. Соловьева.
[4] «Что юноша?..» (англ.) — начало песни, которую исполняет юноша (Бруно Филиппини) на балу у Капулетти, где Ромео знакомится с Джульеттой, в фильме «Ромео и Джульетта» Франко Дзеффирелли (1968). Музыка к фильму написал Нино Рота, слова Юджина Уолтера, («Что юноша, огонь, но лёд девица. Под слоем льда желанье дев хранится, и так от сотворенья мира длится» — русский перевод Ольги Николаевой). Филиппини был в то время главным солистом хора Сикстинской капеллы.
[5] Падебаска (фр. pas de basque) — буквальный перевод «движения басков», танцевальное движение, выглядит как неожиданная смена ног в прыжке с последующим переступанием.
[6] Люлли Жан Батист (1632–1687) — основоположник французской оперы. При дворе Людовика XIV сочинял музыку для балетов, где танцевал вместе с королем.
[7] См примеч. 4.
[8] Цитаты здесь и ниже: Уильям Шекспир, «Отелло, мавр венецианский», перевод Б.Н. Лейтина
[9] Цитаты здесь и ниже: Уильям Шекспир, «Ромео и Джульетта», перевод Б.Л. Пастернака
[10] Фраза Кавалерственной Дамы из пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»
[11] Распространенное сокращение офицерского звания «капитан-лейтенант» в военно-морском флоте, ступенью выше идет уже капитан третьего ранга.
[12] Уильям Шекспир, «Сон в летнюю ночь», перевод Н.М. Сатина.