Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Муха и поиски пропавшего мальчика

Анвар Туробович Тавобов, член СП России. Автор поэтического сборника «Шел человек» (1987), романа «Середина мира» (2011) - удостоенного Всероссийской премии им. Н.С. Лескова «Очарованный странник», нескольких повестей и десятков рассказов. По профессии журналист, работал в системе Гостелерадио, в газетах «Вечерняя Москва» и «Труд», в журнале «Воин».

(Повествование в легком жанре на непростую тему)

Вместо вступления

Ну кого сегодня привлекут события жизни частного лица, к примеру, китайской эпохи Мин? Разве что двух-трёх специалистов, да какую-нибудь горсточку любопытных и энтузиастов. Точно так же и с советской эпохой, казалось бы, недавней, но оставшейся далеко позади - мы сами, словно по бегущей дорожке в аэропорту, ускоряющей движение, умчались от неё далеко вперёд. 

Но в том-то и дело, что эта исповедь в колодец - обращённый вверх колодец Пространства и Времени, с луною и звёздами, отраженными в нём круглосуточно, - дарит мне неведомое прежде наслаждение (вы это почувствуете). Потому что я уверен: там обязательно услышат – и не равнодушные существа, бесстрастно протоколирующие наши мысли и земные грехи, чтобы внести их в свою ведомость. Нет, предпочитаю всё же надеяться, что услышат меня души наших ушедших - не зря ведь поэт назвал смерть присоединением к большинству.  Они не превратились в ничто, я убеждён, а всего лишь перешли в иное состояние, дожидаясь часа, непреклонной веры в который требует от нас настойчиво Создатель.

Да-да, вы слышите, никто никуда не исчез! Даже те, кого сожгли в печах концлагерей, даже погибшие в открытом море в тщетной попытке добраться до берега...

И все они ждут, внимая всякой весточке от живых, потому что ностальгия, судя по всему, долго живёт и не уходит. А может, даже усиливается – до тех пор, пока через несколько поколений не оборвется навсегда слабая ниточка человеческой памяти …

И если в этом повествовании об ушедшей стране вы в какой-то момент почувствуете, что путешествие в поисках пропавшего мальчика затягивается, то прошу вас заранее простить меня. Потому что виною тому будет моё желание нащупать ниточку связи, постоянно исчезающую, похожую на интернет в далеком третьесортном отеле на краю света. Отыскать ту связь, что едва пульсирует, да и то лишь рядом с "рецепшн", вокруг которого собралась  толпа людей с конкретными житейскими сообщениями, каждый из которых склонил голову над своим гаджетом. Все они правы, эти люди, потому что жизнь и всё живое – всё равно в первую очередь; но кто-то ведь должен и вахту нести, согласитесь, хотя бы кто-то один!

Тем более, когда живёт в тебе надежда, что связь эта - не односторонняя, и ты находишь тому иногда подтверждения, пусть едва уловимые. Как тот радиолюбитель, что ждет всю жизнь сигнала откуда-то из созвездия Лебедя, где вроде как есть разумная жизнь, похожая на земную.

Ты долгое время не доверял своим впечатлениям, считая их всего лишь особенностями твоего восприятия. Но когда, наконец, ты дозрел и серьезно задумался о природе всякого преломления, то тут же открыл для себя, как легко всё объясняется. Вот, допустим, ты выходишь из моря на берег, и когда ноги ещё в воде, тебя качнет даже без волны, обязательно. Потому, что часть тебя ещё в иной по плотности среде, и она ничего не весит по сравнению с той, на которую уже давит всей тяжестью груз атмосферного столба.

Да, можно жить вечно и под грузом житейского. Но порой все же надо входить хоть ненадолго в иную плотность, хотя бы в мыслях.

Да, я чувствую - слабый пульс, едва ощутимое колебание этой нити между Жизнью и Жизнью, и она обвивает мою руку, как оберег и тянется, тянется дальше...

Часть первая.  Резко континентально

1.

На автовокзале в Хубджаме работал мой лучший друг Абду.

Невысокого роста, худой, Абду повсюду быстро ко всему приспосабливался и чувствовал себя маленьким хозяином. Не все так умеют. Многие и в собственном доме, как во временном пристанище. Это что-то врожденное, унаследованное. Вроде бы и делает человек всё, чтоб создать себе уют, вроде и колготится, облагораживая своё жилище, только все равно где-то в душе у него зудит, будто он на очередном привале. Возможно, это он рано чует свою смерть. Возможно, предки его вынужденно кочевали. Но у многих уже с весны на душе осень, обреченно трепещущая жёлтой листвой, в ожидании сильного ветра...

Абду легко мог бы стать звездолетчиком и покорителем других планет. Я ему говорил: «Ты бы и на Марсе умудрился построить тандыр и печь лепешки». Хотя и там он своими руками конечно делать бы ничего не стал. Нанял бы какого-нибудь марсианина за умеренную плату...

Познакомились мы года за четыре до распада Союза. Правда, в лицо я его знал с детства. А в молодости, навещая отца в больнице, наблюдал за тем, как Абду играет в шахматы.

Этот важный эпизод много сказал мне о его характере.

В синем больничном халате нараспашку, он был похож на юркую шахматную фигурку, на пешку, выбившуюся в ферзи. Причем, такую, которая способна в насмешку сдернуть пышное одеяние с поверженного короля, накинуть его на себя, чтоб оно непременно волочилось по полу. Вот, мол, я какой, смотрите: маленький, а победил!..

Тогда, в больнице, ходы он делал лихо, не раздумывая. Каждое движение шахматной фигурой сопровождалось присказкой, в духе картежных «Деньги ваши - будут наши!». Только удивительно точно подобранной к шахматам.

Абду рос в квартале, раскинувшемся рядом с кинотеатром, выстроенным на главном перекрестке города. Обычно у кинотеатра собирались самые грозные хубджамские хулиганы. Публика была интернациональной, потому Абду кроме родного таджикского с детства отлично знал русский. Но это был русский с «блатцой».

А, вот ещё вспомнил! Съедая пешкой-ферзем шахматного слона или коня, он мог сказать громко: «Дыпсс - фраерр!!! Тррресь по ушам!!!»… И затем долго смеяться...

Партнеры в больнице менялись, но раз за разом Абду провозглашал: «Ммматт!!!..»

Однажды сыграть с ним на деньги взялся даже медбрат, выделявшийся своим белым халатом на фоне «синих». Ему вроде как должны были помочь больничные стены.

Медбрат этот долго думал над каждым ходом.

Абду обошелся с ним, как со всеми: «Ммматт!!!..».

Медбрат, конечно, обиделся. Отдавать деньги было жалко. Поджав губы, он глянул на часы и заявил, что сейчас время тихого часа. Поправил на себе халат и собрался уходить. Но Абду поймал его за рукав и сказал: «Ако, проиграли - платите!». Медбрат полез в карман за рублем. Но тут Абду опять громко рассмеялся: «Э-э, я всем возвращаю!.. Просто люблю на деньги народ попугать!..».

Медбрат откровенно обрадовался и заулыбался. Чтоб не потерять лицо, он объявил, что ему срочно надо идти открывать процедурный кабинет.

-- Какие процедуры в тихий час! - засмеялся Абду. -- Там у вас то-олстая медсестра -- это с ней, что ли, процедуры в тихий час?!

Медбрат укоризненно покачал головой и удалился.

Я уже сказал, что в лицо знал Абду с детства. Точней, с отрочества. Еще тогда я убедился в его стойкости оловянного солдатика.

Было это классе в седьмом. Как-то раз с двумя одноклассниками мы пошли днем в кино. Один из них отличался рассеяностью: кто-то из наглой малышни, которая постоянно крутилась днем у кинотеатра, подбежал к нему и вырвал у него наши билеты.

Я бросился за малышом, догнал его, отнял билеты и надавал ему жестких щелбанов с оттяжкой.

Минут через десять к кинотеатру подошла большая толпа местных во главе с Абду. Он был ниже меня, однако вел себя нагло и уверенно, поплевывая насваем прямо мне под ноги. Он был в кожаных перчатках и небрежно бил кулаком одной руки по раскрытой ладони другой - ну, как немецкий офицер в новом фильме, который, Абду, как один из авторитетов этой территории, конечно же, не пропустил.

В таких случаях долгие переговоры только вредят. Подойдя ближе к Абду, я сказал:

- Во-первых, дорогой, пошел на ...

-- Во-вторых! - прозвучало синхронно с ударом. Абду, обладавший невероятной реакцией, успел увернуться, и удар получился скользящим.

Я был крупнее его, но Абду держался, жалил меня "укусами" то с одной стороны, то с другой. Каждое его попадание отзывалось смехом и одобрительными криками.

Ещё Абду все время пытался бить ногами. Но в долгом уличном поединке один на один это гнилой вариант. Через пару минут я понял, что смогу быстро «провалить» его и сделать подсечку. Так и случилось. Абду упал. Но ловко вскочил и снова стал прыгать вокруг меня, доставая все более злыми «укусами».

Кровь текла по его лицу.

- Хватит? - спрашивал я.

- Мы только начали! - отвечал он.

Звериное дремлет в каждом. «Жалящий» человечек со струйками крови на лице, похожий на индейца, всё более распалялся, а я всё чаще доставал кулаками его крепкую голову.

- Хватит?

Абду не сдавался.

На моем месте кто-то, может быть, и остановился бы. Но тут темперамент схлестнулся с темпераментом. Я понимал: в этой драке проиграет тот, кто первым откажется продолжать. Маленький двужильный хищник, загнанный мною в угол, предпочитал биться до конца.

Нас разнял длинный Мирзо. «Мирзо Кайфулин», как звали его в Хубджаме за пристрастие к анаше. Наркоманов в городе было немного. И все их знали. Мирзо был буфетчиком, неплохо зарабатывал. Но дома его почти не видели. Придя с работы, он предавался кайфу и бродил по улицам, качаясь на ветру, как цветок на длинном стебле, почти прозрачный и невесомый в своей нейлоновой рубашке...

У Мирзо всегда при себе были деньги. Ребята, собиравшиеся у кинотеатра, часто клянчили у него на бутылку. Под кайфом он эти деньги раздавал. Но однажды Мирзо безвозмездно ссудил таким образом слишком много денег. Следующим вечером на свежую голову он привел к кинотеатру родню, в основном торговцев и милиционеров. И те навсегда отбили у пацанов охоту «разводить» Мирзо, когда тот был обкуренным и чересчур добрым...

Так вот, Мирзо вцепился в меня:

- Кто твой отец? Зачем маленького бьешь?

Я глянул в его глаза, он был под кайфом.

Я назвал своего отца. Что-то шевельнулось в его голове, он зажмурил глаза. Потом открыл их. Сдавил мне плечи двумя руками и со слезами на глазах громко спросил:

- Скажи, эти духи перестанут когда-нибудь ко мне приходить?!

Не знаю, почему он спросил об этом именно меня. Он отпустил меня и стал рассказывать, что к нему по ночам являются старуха и солдат. Вначале ему было интересно и жалко их, потому что их изгнали из одного места, а в другое не пускали. Но в конце концов он устал. По советам родных и соседей, стал класть под подушку священную книгу. Принес в жертву барана, приглашал муллу, созывал людей на угощение. Но ничего не помогало.

Мирзо плакал. В сморщенном его лице было что-то верблюжье и беспомощное и в то же время слегка надменное. Но видно было, что слезы -частые гости на этом лице, они уже проложили себе русла, как сухие реки в полупустыне, во время селя выходящие из берегов.

Мирзо загибал длинные пальцы, перечисляя мне меры, принятые им против духов. При этом он держал ладони вниз, и был похож на пианиста, стоя играющего на рояле...

Я поискал глазами Абду. Вытирая ладонью все еще сочащуюся кровь, он вместе со всеми слушал рассказ Кайфулина:

- Они все время плачут, - иногда, продолжая «подыгрывать» себе пальцами, Мирзо возвышал свой голос. - Если бы они хоть раз засмеялись! Я их хотел развеселить, я им песни пел!

- Ночью?

- Да!

Вокруг все захохотали, представив, как по ночам он поет песни. Мне стало жалко Мирзо, тем более что он пообещал зарезать для меня барана, если только духи его оставят в покое…

Но вернусь к Абду. Он не стал смеяться над бедным Кайфулиным, как остальные. Не знаю почему, но после этого мне уже не хотелось продолжать драку. И ему, судя по всему, тоже.

Миновала юность, а за ней и молодость. Зрелость совпала с моментом, когда империя, казавшаяся незыблемой громадой, дала трещину. Один опытный строитель, возводивший на реках электростанции, рассказывал мне, что в толще бетона постоянно скапливается тепло. Чем больше толща и масса, тем выше температура. И наступает время, когда энергия начинает в поисках выхода "гулять". Тогда и образуются трещины в гигантских сооружениях, которые потом рушатся внезапно, повергая всех в ужас...

Думаю, что Абду жалеет о распаде Союза.

Даже несмотря на то, что судьба его наградила коммерческой жилкой. Правда, коммерция его, из-за отсутствия образования и родственных связей, все же не выходила за определенные рамки. Но повторю, он обладал свойством приживаться на любом клочке земли и чувствовать себя на нем хозяином. Но все равно: в нем, как и во мне, постоянно жило ощущение бескрайности, больших пространств. Кто-то сказал: иногда достаточно одного лишь ощущения, чтобы быть счастливым.

После той драки у кинотеатра я его зауважал. Дело было даже не в его стойкости, а в том, как он повел себя после драки. Он не стал, подобно другим ребятам, выросшим в махале, бросаться камнями. Не грозил ножом. Он повел себя по-мужски - не пытался оправдаться перед толпой. И никто не поджидал меня после киносеанса… Проигрывать тоже ведь надо уметь…

Впрочем, Абду никогда не считал себя проигравшим. Он мне потом часто говорил, иной раз даже при людях: «Это было то время, когда я вас побил возле кинотеатра «Островский». Помните, в детстве?». При этом он всегда смеялся, понимая, что не прав. Хотя по большому счету, Абду всё-таки прав. Он не проиграл...

2.

Итак, Абду работал посадчиком на городском автовокзале. Однажды мне понадобилось ехать в Пенджикент, в командировку. В кассе билетов не оказалось. Я решил подождать, не опоздает ли кто-нибудь из пассажиров…

Абду как раз в тот день работал. Он узнал меня. Он высадил «левого» пассажира и усадил меня на хорошее место. Так впервые мы обменялись с ним дружеским рукопожатием и потом при встречах стали здороваться.

И вот однажды он явился ко мне с просьбой. Тут следует сказать, что позже, когда мы с ним подружились, он стал чуть ли не ежедневно являться с просьбами, прямо как на работу. И все его просьбы были весьма необычные, а порою просто экзотические.

- Ако, - сказал мне Абду голосом, в котором послышалось неподдельное волнение, - мой сынишка хочет поиграть с тигром …

- Как это?

– Ну, с тем маленьким тигром, который в зверинце, вы же знаете. Прямо заболел из-за этого тигрёнка, даже кушать отказывается!..

При этом он скорчил такую жалобную гримасу, что я на секунду забыл, что это тот самый человечек, похожий на индейца, который в детстве у кинотеатра «Островский» так жёстко «жалил» меня в драке своими резкими ударами…

В Хубджам в эти дни действительно прибыл зверинец на колёсах, и об этом событии я делал репортаж для нашего радио. Гвоздём программы там был маленький тигрёнок, тот самый, которого жаждал увидеть пятилетний сынишка Абду. Большого тигра в зоопарках и зверинцах мы видели все, а вот такого маленького даже я своими глазами лицезрел тогда впервые. Тигрица совсем недавно родила его в большом зоопарке где-то в Ташкенте, кажется. Пока детеныш оставался ещё совсем маленьким, неопасным и трогательным, его возили повсюду с матерью и всем показывали -- для того, конечно же, чтоб как можно больше заработать…

Выносили его как кошку, прямо на руках, и представляли всем зрителям: поднимали вверх, поглаживали по голове, чтоб он не испугался людей… Процедура совершалась дважды в день в строго отведенное время. Сотрудники зверинца оказались хорошими рекламщиками, что в те времена  было большой редкостью: они буквально из ничего раздули историю с тигрёнком, и горожане ежедневно толпились у зверинца.

В общем, Абду сводил своего сына в этот зверинец. Но подойти к тигрёнку близко у них не получилось. Упрямый Абду сделал ещё одну попытку – он даже на работе сменами поменялся. Но и тогда их с сыном оттеснили…

Уступать в таких мелочах Абду не привык. Иногда не проиграть для него было важней, чем даже получить выгоду. От кого-то он прослышал про мой репортаж из зверинца: тигрёнок там очень смешно рычал в микрофон. И Абду тут же вспомнил обо мне:

- О, да это же мой друг! Я его сначала побил в детстве, возле кинотеатра «Островский», а потом мы с ним скентовались. А недавно я его в Пенджикент отправил, даже «левака» своего согнал с места!

С тех пор он везде и всем повторял, что побил меня в детстве у кинотеатра…

У меня по тем временам была очень просторная квартира, четырехкомнатная. Помню, как Абду вошел, только огляделся по сторонам и сказал:

- Ако, если вам хорошая мебель нужна, знакомых у меня навалом!

- У меня самого их хватает, - ответил я. - Деньги нужны!

Абду еле сдержал себя, чтоб не пообещать чего-то лишнего. От природы он не был жадным, и если б тогда пообещал мне, то точно бы свои деньги отдал. Хотя я бы все равно не взял, я вообще ни у кого денег не брал, даже у тех, кому помог избежать тюрьмы. Потому что там, где появляются деньги, заканчивается дружба…

Позже, когда я уже довольно хорошо изучил характер Абду, мне стало ясно: дело в тот момент было вовсе не в сыне. Дело было в нём самом: он сам был как ребёнок, которому показали издалека игрушку, но подержать в руке не дали. Да, не зря у таджиков существует поговорка: «У него лев с тигром дома ночевали»…

- Я заплачу и вам, и директору зверинца, у которого вы брали интервью, только пусть мой сын хоть пять минут с ним поиграет, - заявил мне Абду.

Деньги я брать отказался. Тогда Абду настоял на том, чтобы после посещения зверинца мы пошли в шашлычную.

У Абду была машина -  вместительный «москвич-комби». По пути мы захватили моего близкого друга, Нурика, который тогда работал помощником прокурора, и втроём отправились к директору зверинца - договариваться.

Директор был плотным седым человеком, явно с цирковым прошлым. Ломаться он не стал и сразу назначил сумму.

- Не-е, - повел головой Абду, - это много! Давай-ка, друг, сбрось половину, а я тебе ещё самогону привезу! Чисто виноградный, как «спирт-коньяк»! Литр привезу!..

Директор что-то прикинул в уме и быстро дал согласие. С одним условием: тигренка не щипать, за лапы не дергать: «У него уже зубы!..»

Был полдень. Мы с Нуриком стояли у зверинца и ждали, когда Абду привезёт своего сынишку.

- Как же выросло благосостояние советских людей, - рассуждал Нурик, -- простой посадчик с автовокзала жертвует «четвертак» на тигра! И после этого у него ещё остаются деньги, чтоб накормить нас тобой! Как будто это легко!

Нурик был высокий, полноватый и очень весёлый. Когда он смеялся, то сильно щурился:

- А моей прокурорской зарплаты даже на кефир не хватает…

Тигрёнок был покрыт рыжей шёрсткой, на которой едва обозначились две полоски.

- Это не самка случайно? – спросил я у циркового.

Тот улыбнулся, потрепал ласково тигрёнка по загривку:

- Нет, он у нас настоящий самец!..

Сыну Абду разрешили прикоснуться к маленькому зверю, но он подумал и почему-то отказался.

- Я думал он полосатый, как настоящий тигр… - сказал Абду, когда мы вышли, и недовольно махнул рукой. Позже я узнал, Абду всегда остаётся недоволен помощью, которую получает.

Однажды он попросил меня достать шурабского угля на зиму. У меня имелся знакомый, имеющий отношение к поставкам топлива, я ему как-то помог и в ответ ничего до сих пор не попросил. Большой товарный двор, куда мы с Абду прибыли на его «комби», почти сплошь был засыпан кучами поблескивающего на сентябрьском солнце антрацита. И только в дальнем углу небольшая площадочка для шурабского угля, которого было всего несколько куч.

- Пожалуйста, - предложил мой знакомый, - выбирайте себе любую. А потом вам подгонят грузовик.

Мы выбрали кучу с самым крупным углём. Но Абду как всегда начал выпендриваться:

- Вот моему соседу недавно уголь привезли, так там каждый кусок с голову ишака! - Он даже развел руки в стороны.

- Этот уголь тоже крупный, посмотри: здесь есть куски даже больше головы ишака! – стал я его зачем-то убеждать.

Наверное, в этот момент я выглядел очень смешным. Знакомый с угольной базы отозвал меня в сторонку:

- Э, ако, кто он - и кто вы!.. Что вы с ним возитесь, пошлите его подальше! - Тут он выругался. - Лучше угля, чем этот, вообще не бывает. Вы мне не верите, что ли?!..

Абду постоял, подумал, и наконец оказал нам милость:

- Ладно, сойдёт…

Я не мог послать Абду подальше, хотя очень на него разозлился. Он всё-таки стал мне настоящим другом, что не раз потом мне доказывал.

Он был азартным, ему нравилось включаться в разные авантюры. А я этого не любил. Но почему-то сам в них постоянно вляпывался, даже чаще, чем он. Это нас больше всего и сближало.

И еще: у Абду, как и у меня, не было родного брата, только сестры. Вся ответственность за происходящее в наших семьях ложилась на нас: в любых случаях мы оказывались виноватыми…

Так однажды он приехал ко мне с очередной авантюрой. Он мне рассказал, что у главного бухгалтера крупнейшего в области колхоза пропал сын - больше месяца не могут найти. Хотя ищут и милиция, и вся родня.

- Я им сказал, что вы не только журналист, ако, но еще и фолбен, то есть прорицатель, - заявил мне Абду.

Я даже растерялся: такой наглости мне ещё видеть не доводилось. Однажды в детстве по какой-то случайности я догадался, где прячут похищенную из кишлака девочку. Маньяк работал истопником и девочку прятал в котельной - к счастью, ее успели спасти. Мой двоюродный дядя, которого все в кишлаке звали Червон (у него были сплошь золотые коронки на зубах), растрезвонил по всему пригороду о каких-то моих «провидческих» способностях, и потом пару лет это мешало нашей семье спокойно жить.

- Э-э, да чего вы все пугаетесь! – наступал Абду. - Назовёте какой-нибудь город, где этого пацана как будто бы сейчас прячут, ну хоть Ташкент! А потом скажете, что его куда-то в другое место перевезли. И деньги получите! А если вы его нечаянно найдете, то главбух вам мно-ого заплатит, сами знаете, что это за колхоз…

Тут уж я всерьез на Абду разозлился и стал его крыть матом.

- Всё, всё, ако, сдаюсь! - Абду поднял руки вверх. - Просто этот бухгалтер дружит с моим начальником, поэтому я про вас соврал!.. Но вы подумайте, вдруг правда поможете – всё-таки речь идёт о ребёнке!..

И я согласился.

По дороге на автовокзал Абду предупредил меня, что у его начальника из-за горбачевской перестройки поехала крыша - он целыми днями болтает со знакомыми пассажирами только на эту тему.

- Деньги-то сами в руки плывут, потому что сын его у нас старший посадчик, и весь доход мы им относим. - Тут он отпустил руль, закурил на ходу сигарету, и добавил: - Я бы тоже на его месте весь день трепался про перестройку, он даже писать начал! Когда мы поедем с ним в колхоз к бухгалтеру, он в машине всю дорогу будет вам лапшу вешать про свою писанину. Дома он заставляет сыновей своих себя слушать: у них уши стали как пиалы… - Тут Абду вновь резко отпустил руль, прижав обе руки к ушам и изображая сыновей начальника автовокзала, слушающих бред, который несет их отец …

Так он втянул меня в долгую историю по поиску пропавшего мальчика…

3.

Начальник Абду был подтянутый, стройный - усы, как у осетина. Только брюшко выпирало аккуратным таким валунчиком…

- Что делается сегодня в стране, что делается, Амирхан - нет у нас мужика в руководстве! И Сталина у нас больше нет, чтоб всем этим собакам языки повырывать! Почему к старшим никогда не прислушиваются, а?!.. -  Он вытащил из своего рабочего стола новый журнал для учета пассажиров:

- Вот тут я свои мысли записываю. Отсылаю в газеты, но там ведь сейчас одних только мулл печатают! А в русских газетах - одних евреев... Да, я писать не обучен, я с малых лет тружусь, но хоть что-то полезное они могли бы из моих статей… - тут он прервался, глянув на меня вопросительно.

- Конечно, ако, - ответил я ему, - могли бы, если б только захотели…

- Не знаю, не знаю, -- развел он руками, - говорят ведь, даже воробья должен резать настоящий мясник, специалист! -- И снова глянул на меня с надеждой. Но я пропустил его намёк мимо ушей: ещё не хватало мне в чужие бредни вникать…

Он помолчал некоторое время, потом вздохнул и бросил журнал обратно в ящик.

С великой рассеянностью на лице заговорил он про своего знакомого, у которого пропал сын. Говорил он долго, постоянно возвращаясь к теме человеколюбия.

- Хотите, я вас к нему отвезу?

Почему я согласился? Трудно сказать. Просто меня толкал какой-то интерес, вот и всё. Какой-то смутный интерес всю жизнь, как в воронку, затягивает меня во всякие дурацкие истории.

Я вспомнил предупреждение Абду о пристрастии начальника к чтению вслух своих опусов:

- Зачем же вам ехать с нами, раис, у вас же работа! Просто позвоните ему и всё, этому бухгалтеру, мы сами к нему доберемся. Разве они без вас, без своего шефа, справятся на автовокзале?!

Абду незаметно дернул меня за рукав. В ответ я пнул его по ноге.

- Да, они без меня не справляются, опыт есть опыт, - охотно согласился начальник. - Но…

- Вот тут, -- постучал он по столу ногтем, загнутым, как у хищной птицы - записаны все мои мысли о человеколюбии. Сейчас я вам их прочту... -- И вновь извлёк из стола свой дурацкий журнал. - Вот, сейчас, вы только послушайте! Послушаете, и тогда всё сами поймёте! Вы поймёте, почему вы, корреспондент, должны всегда и постоянно людям помогать!..

Страницы его журнала были сплошь исписаны мелким почерком, очень чётким и очень ровным - ни полей, ни пробелов. Казалось, там нет даже просвета между словами…

Я обратил внимание на руки начальника автовокзала. Ногти на пальцах у него были загнуты книзу словно у большой хищной птицы. На мгновенье мне даже представилось, будто он не ручкой пишет, а прямо-таки ногтями, как загнутыми клавишами, печатает буквы на бумаге… Наверное, когда он что-то пишет, подумал я, то и на бумагу почти не смотрит, держа голову всегда прямо и порой резко поворачивая её то вправо, то влево, будто следя за всем происходящим вокруг, как хищная птица...

В это время начальник задумчиво глянул в окно, где беспорядочная толпа ожидала очередной автобус. Мне стало смешно и отчего-то даже страшновато. И сразу расхотелось ехать. Я понял, для чего я ему нужен: чтобы отметиться перед главбухом: вот я в помощь и прессу доставил, дорогой вы мой…

- А чем я вообще могу вашему другу помочь, если там уже милиция работает?

- Нет, корреспонденты всегда должны помогать, - убеждённо произнёс он. И снова повернул голову к окну: беспорядочная толпа на посадочной площадке всё прибывала, люди начали уже давить друг друга и толкать.

- Абду! – сказал он вдруг с раздражением. - Кто там посадчик сегодня, где он болтается? - Тут он громко выругался по-таджикски. -- Мне сегодня из автотреста принесли новое штатное расписание -- всех бездельников будем сокращать! - Он сделал решительный жест рукой.

Абду посмотрел на меня с укоризной: это касалось и его.

- Вы же читать мне собирались! – перевел я разговор на другую тему.

Он перевернул страницу с важным видом:

- Да! Я каждый вечер читаю вслух своим сыновьям и внукам, пусть учатся жизни у своего деда! Вдруг умру, кто им тогда обо всём этом расскажет…

Я представил себе его сыновей с их большими ушами, похожими на пиалы, вспомнил, как Абду, оторвав руки от руля в машине, их изобразил, как мы едва с ним не врезались во встречную машину и невольно рассмеялся…

Начальник подозрительно вскинул на меня глаза. Однако отказать себе в удовольствии озвучить собственные мысли уже не мог…

- Да, опыт дело великое! - проговорил я, как только он завершил своё чтение. - Тут целая книга требуется, не просто какая-то статья…

А сам подумал, что надо будет позвать с собою Нурика, он как раз сейчас в отпуске, и ему нечем заняться. С ним нам будет в пути комфортно и весело.

- Мне Абду говорил про вас, что вы его друг, - продолжал изрекать начальник, - хотя он однажды с вами подрался, что ли!.. И вроде бы очень сильно вас побил - то ли в прошлом году, как он говорит, то ли в позапрошлом. - Он посмотрел на меня оценивающе. - Я удивляюсь, вы такой, вроде, здоровый, крепкий…

- Да-а, так всегда бывает, - заключил он с важной задумчивостью, - сначала рассоришься, а потом всю жизнь дружишь…

Мне невольно пришла на память та подростковая драка, я вспомнил прыгающего вокруг меня Абду, похожего на маленького индейца, и вновь поразился тому, насколько этот человечек способен из всего самого незначительного выжать для себя максимальную выгоду…

Уже на следующий день мы выехали в колхоз. Нурик отправился с нами.

Начальник на полуграмотном русском всю дорогу читал нам вслух свои опусы. Стояла жара. Дорога вела через холмы.

Когда мы остановились чуть размяться и подышать, Нурик мне сразу заявил:

- Ты же понимаешь, что за такое чтение одним колхозным молоком за вредность он не отделается?

- Терпи! – сказал я ему. – Где твоё человеколюбие, мы едем ребёнка спасать.

- Не забывай, что я в отпуске, имею право расслабиться, а на работе мне целый год пообедать толком некогда…

- Как вы считаете, Амирхан, куда мне лучше всё это отослать - в "Правду" или в "Известия"?

В те годы названные им газеты считались главными в нашей стране.

Сидевший за рулем Абду, до этого всё время молчавший, сказал:

- У нас в киоске на автовокзале все почему-то покупают журнал "Огонек" – говорят, там что-то про Сталина интересное!

Начальник тут же замахал руками, как будто стаю ос от себя отгонял:

- В "Огонек", да вы что, Абду?!.. Они там Сталина сравнивают с Иблисом! Ни за что не пошлю в этот ваш "Огонек"!..

- Правильно, этот "Огонек"- не ваш уровень, - подыграл ему Нурик.

Директор обернулся ко мне с переднего сиденья и спросил:

- А вот вы как к этому Горбачёву относитесь, скажите, одобряете вы его?

- А давайте мы спросим у моего друга – сказал я. - Нурик, вот ты как относишься к этому Горбачёву?

- Резко континентально! – ответил Нурик и стал смотреть в окно.

Директор сделал мне знак глазами: мол, умный человек, знает умные слова…

Главбух оказался румяным и гладким субъектом лет сорока пяти, с раскосыми тюркскими глазами. Было в его лице что-то детское, никак не вязавшееся с его высоким положением. Как выяснилось, он от природы не мог иметь детей, долго лечился, и даже в самой Москве. Потом смирился и усыновил одного из сыновей своего младшего брата, отличавшегося природной леностью и к тому же любившего бродяжничать.

Усыновление началось с момента, как только жену брата выписали из роддома. Бухгалтер не разрешил ей даже кормить своего ребенка материнским молоком…

Пропавший мальчик оказался не таким уж и маленьким – ему было двенадцать лет.

Я понимал, зачем Абду попросил меня вмешаться в это дело – над ним нависла угроза сокращения, и ему хотелось показать своему начальству, что без защиты он в любом случае не останется. Ясно мне было и то, зачем всё это представление понадобилось начальнику автовокзала. В общем, с нами всеми всё было ясно. Но мы столкнулись с настоящим горем и не в силах были хоть чем-то помочь несчастному бухгалтеру. Мой друг Нурик был человеком со всеми мелкими недостатками, присущими людям нашего времени - он и позастольничать любил, и пображничать, и повеселиться. Но когда речь заходила о настоящей справедливости, тут он становился достаточно упёртым (иначе, разве бы мы с ним дружили столько лет?!). И увидев своими глазами переживания отца, Нурик искренне захотел ему помочь, я это почувствовал…

Нурик умрёт внезапно, это произойдёт через шесть лет после того, как я уеду их Хубджама в Россию. Ночью мне позвонят по телефону и сообщат о его смерти. Я сначала не смогу заставить себя в это поверить. Но потом всё-таки придётся. Однако смириться с этим я так и не смог. Потому и пишу вот эти строки, вспоминая тогдашние наши смешные и столь незначительные, по сегодняшним меркам, приключения…

Когда мы вошли в комнату пропавшего сына бухгалтера, Нурик внимательно огляделся. Но не увидел там ничего особенного, пожал плечами и вышел.

- А вы с ним никуда не ездили? – спросил он бухгалтера.

- У меня машина, я его возил, конечно... но это всё милиция уже спрашивала. – В голосе бухгалтера послышалось раздражение, ему пришлось уйти с работы, а в конторе, как выяснилось, сидели какие-то проверяющие из столицы республики… Наверное, он тоже понимал, что его приятель, начальник автовокзала, прибыл сюда с ритуальным визитом -- чтобы выказать свою дружбу, и не более того…

- Я часто его возил в Ташкент, возил в Бекабад -- милиция давно уже подала туда в розыск...

- Ну, в Ташкенте найти человека не так-то легко, - вставил я.

- Потому мы и привезли вас, Амирхан, - произнёс начальник автовокзала с чувством и значением, воодушевлённый нашей неожиданной активностью.

- Тетрадки его можете показать? - продолжал расспрашивать Нурик.

- Милиция уже все смотрела. Кое-что забрала. Есть рисунки - он любит рисовать, с ним даже русский учитель этим занимается. Это, конечно же, не профессия, художник - но я не возражал...

- Вот как? А рисунки покажете?

- Смотрите.

Рисунки были в красках и в карандаше, в основном по мотивам индийских фильмов. Просмотрев их, я понял: мальчик талантлив.

Нурик обратил моё внимание на одну деталь. На рисунках часто изображалась одна и та же индианка, в разных костюмах и на различном фоне. А на двух рисунках он изобразил её в переднике, какие обычно носят советские официантки, да ещё и с кокошником на голове, причём на одном из этих рисунков «индианка» даже держала в руках поднос…

- Советский общепит в болливудских грезах, – посмеялся Нурик. - В одном колхозе рос смышлёный  мальчик…

На обратном пути мы сначала завезли начальника домой. По дороге начальник долго нас к себе зазывал, но мы с Нуриком отказались. Было понятно, что снова всё сведётся к чтению. А за дастарханом это даже хуже, чем в машине…

Когда начальник добрался до дома, Нурик пожаловался на головную боль: от угощений он никогда до этого не отказывался…

Мы поехали к знакомому самбуснику, сели прямо у хауза - маленького водоёма с чуть позеленевшей водой. Снова заговорили про бухгалтера, про его сына.

- Если убрать эти индийские страдания, то из мальчика вырастет законченный реалист, - сказал мне Нурик, - он все детали выписывает, прямо до гвоздика в стене.

- Не насмешничай, - сказал я ему, - тут пацан пропал, а ты…

- Да нет, ну что ты, я тут слушал-слушал твоего приятеля и тоже стал человеколюбцем. Сейчас всё тебе сообщу, как только самбусу принесут… закусим, выпьем немного, и я тебе глаза открою…

Нурик был заводной, он и в самом заметил на рисунке одну очень важную деталь. И запомнил её. Потом, когда мы ехали по городу, он, слегка захмелевший, всё время повторял: «Ну как, ты не пожалел, что меня сегодня пригласил, а? Не пожалел? Я ведь кое-что смыслю в криминалистике - скажи, а?..»

- Больше всего меня поразило сегодня, - ответил я ему, - что ты отказался от своих «очаровашечек».

«Очаровашечками» Нурик называл курдючные выжарки - шкварки, которые в Хубджаме в те времена считались лакомством. Ведь стоило только намекнуть начальнику автовокзала, и тот бы нам на дастархан в срочном порядке их доставил…

А заметил Нурик вот что: на рисунке, сделанном подростком, он различил знакомый ему офорт, где на узбекском языке было выгравировано слово, часть которого Нурик прочёл на этом рисунке, а часть потом восстановил по памяти.

-- У нас во всех ресторанах офорты одинаковые, а в этом ресторане он особенный – сказал Нурик. -- И я знаю, где этот ресторан находится: это Пахтакорский район, по дороге в Джизак…

4.

У меня в Джизаке работал знакомый, в прошлом сотрудник милиции. Он был интереснейший человек. Познакомились мы, когда я ещё был пацаном - он работал участковым как раз на той улице, где в своей ранней юности я проводил много времени. Улица располагалась неподалёку от роддома, там были жилые дома и летний кинотеатр, вокруг которого, начиная с середины весны до середины осени кипела наша «светская» жизнь - жизнь подростков, чей голос уже огрубел, жесты стали медленными, а манеры важными. Значимость  свою каждый из нас подчёркивал, начиная с  рукопожатия - рука протягивалась словно бы нехотя и потому только, что так положено и этого не избежать…

И дамы наши уже не столь охотно отзывались на прежние грубоватые ухаживания (иногда так откровенно грубые). Им уже требовалось что-то другое, а что - мы ещё толком не могли  уразуметь. Да и сами они этого не знали… Но все мы без исключения были тогда преисполнены чего-то нового, все мы ненавидели или влюблялись, подчас очень рано начинали жить взрослой жизнью…

Участковый Саид-ака почему-то выделял меня из всех моих ровесников и всё повторял, указывая в мою сторону: «За метисами будущее!»

Мне от этого становилось неловко, я злился. Но это сыграло мне на руку, потому что одной из самых красивых на той улице была как раз метиска, причём, экзотического для нашего города замеса - полугрузинка-полурусская, редко появлявшаяся у кинотеатра. Имя её было очень мягким и нежным - Лали.

Однажды после таких слов участкового она сама ко мне подошла. И спросила: «Это ты метис?» Я ей кивнул и с этого наше знакомство завязалось. Лали мне, кстати, рассказала про участкового: оказалось, он сам женат на русской – потому-то так и печётся о всех метисах…

Впрочем, Саид-ака вскорости был переведен в уголовный розыск, и потом мы с ним очень долго не встречались. Я бросил институт, отслужил в армии, поступил заочно в другой институт, стал работать в редакции…

И вот однажды я задумал ко Дню милиции сделать живой репортаж, чтоб это было не выступление по бумажке начальника, как обычно делалось в те времена, а чтобы всё двигалось, было живым - «экшн», как сейчас говорят.

В те годы никаких пресс-служб не существовало. Я пришёл в приёмную начальника милиции и ждал, пока он меня примет. Двери в коридор были открыты, и по коридору как раз проходил Саид-ака. Он меня сразу узнал, заулыбался и вошёл в приёмную со мной поздороваться. Я объяснил ему, зачем  прибыл.

Вначале он слушал меня сосредоточенно, с каким-то сверхсерьёзным лицом. Но потом вдруг плутовски прищурился и произнёс, словно бы с изумлением: «Как так, ты корреспондент и не знаешь, у кого тут в нашей милиции самые лучшие показатели?!» - При этом, стоя спиной к секретарше, он указывал на себя, оттопырив большой палец.

- Ну давайте тогда сейчас же пройдем к этому человеку! - подыграл ему я.

- Нет, ты дождись всё-таки начальника, запиши сначала его для своего радио. А потом сразу приходи ко мне, я тебя подожду, сегодня у нас будет интересно.

Всё, что происходило потом в этот вечер, для меня было действительно ново и интересно. Оказывается, Саид-ака вместе с другим оперативником, корейцем по национальности, в этот день должны были отправиться на задержание.

- На машине поедем? – спросил я его.

- Да, - важно ответил мне Саид-ака, - мы поедем на машине.

Он тут же куда-то позвонил и через полчаса к отделу милиции подъехала «волга» старой модификации - «Газ-21».  В салоне такой машины обычно всегда было немного душновато и чуть попахивало бензином. Подъехавший автомобиль принадлежал парню, работавшему на торговой базе, - крепко сбитому, подтянутому и весьма щеголеватому. Мы с ним были, конечно, знакомы, как все в нашем Хубджаме, но не близко.

- Вот, уговариваю его перейти к нам в милицию, а он хочет остаться торгашом, - Саид-ака как всегда широко улыбался и даже подмигнул мне: поглядим, мол, что на этот раз он ответит. Парень в ответ слабо кивнул и только усмехнулся. Я тоже невольно в душе усмехнулся: я-то знал, что торговые работники в Хубджаме составляют большую часть всех нештатников нашей милиции…

Как-то с одним народным контролёром (была такая инстанция, которую потом, в начале девяностых усилиями Ельцина быстро придушили) я отправился с проверкой в промтоварный магазин, располагавшийся недалеко от Хубджамского театра. Мы сели составлять после проверки протокол. И тут же явился  заместитель главы торга, а следом за ним и мент в гражданской одежде. Торговец меня вроде как по-хорошему уговаривал. А мент принялся мне намёками угрожать. Но у меня был в запасе один приём, которому ещё в детстве меня научил мой двоюродный брат, прошедший через колонию. Сначала надо сделать вид, будто ты сильно испугался, а потом внезапно нанести удар. То есть, если  кто-то на тебя идёт буром, сначала надо ему дать понять: «я боюсь». Причем говорить не обязательно: чужая трусость людей сильно распаляет - нападающий забывает о всякой  осторожности, теряет над собой контроль. Вот тогда и наносится внезапный удар.

Я никогда не был ни драчливым, ни слишком смелым. Женщинам, с которыми я знакомился, если они вдруг почему-то об этом спрашивали, я сразу заявлял: «Я трус, как все!» Они это принимали за шутку, хотя я в это вкладывал ту самую долю истины, какая присутствует в самой жизни, реальной, а не надуманной. Наверное, заявляя им это, я как бы заранее себя оправдывал, так сказать, брал себе фору, чтоб многого от меня  не ждали. Ведь в каждом человеке присутствует страх. В каждом – могу это ответственно утверждать: кое-что, всё-таки, в этой жизни и я повидал…

Так вот, мне эта фора требовалась. И допустим даже, что она требовалась не от большой смелости. Но она мне помогала, я очень неплохо ею пользовался. У меня появлялось пространство для манёвра - каждый, в конце концов, опирается на свои собственные навыки и приёмы. И может быть, это всё началось и пошло как раз с наставлений моего двоюродного брата, который вернулся из колонии. На внутренней стороне запястья у него была длиннющая наколка красивыми прописными буквами: «Князь».

«Всё, хватит, я боюсь!» - а потом удар!..

Ещё немного об этом, потому что сейчас кое-что  вспомнилось.

Я был старостой группы на девчачьем курсе, это было заочное отделение факультета русского языка, где в основном учились особы женского пола. А я буквально месяц как вернулся из армии и поступил туда. И вот перед первой сессией нас отправили пропалывать хлопок. Нас, мужчин, было там всего пятеро. Один из нас был весь такой подвижный, гибкий и на язык находчивый: «Грудь впалая, зато спина колесом!» - много он таких прибауточек знал. Оказалось, он «откинул шесть пасок», то есть шесть лет отсидел - причем, начинал, с его слов, как раз с детской колонии, как мой брат.

Мы обедали прямо в поле или на полевом стане, у хауза, тесно окруженного вербами. И этот парень обычно брался резать хлеб своим складным ножом с острым лезвием. Нарезав хлеб, он каким-то то особо ловким движением этот свой нож закрывал, точно намереваясь его подбросить, но потом словно бы спохватываясь и плавно нож укрощая...

 Я чувствовал, что все эти жесты направлены на меня, он меня почему-то опасался. Возможно, просто хотел подавить. Он не знал, что больше года я проработал в детской колонии «дубаком» -- в Душанбе, неподалеку от деревообрабатывающего комбината. «Дубак» -- это значит надзиратель, я просто подрабатывал, учась в техническом вузе, чтоб иметь  карманные деньги. Институт я потом бросил и с работы той ушёл. Но повадки людей этого сорта все же успел изучить. И сразу понял, что в тюрьме он не был авторитетом, а скорей наоборот. Авторитет не разменивается на дешевые понты, никогда не гнет прилюдно пальцы. Авторитет любит показать себя слабее, чем он есть. Вот и в Подмосковье сейчас почти ежедневно встречаю у озера одного человека…

Внешностью и всем видом своим походит он на доходягу: у него и голос какой-то слабый, словно он окончательно устал, и даже слова ему произносить трудно…

Человек этот гуляет с породистой собакой, тоже очень старой. Она без поводка, но от хозяина далеко не отбегает. Когда я их увидел впервые, то еще издали предупредительно скрестил скандинавские палки, которые были у меня в руках, и очень вежливо уступил им дорогу, я всегда так делаю. Человек мой жест оценил.  А однажды мы с ним разговорились. Он оказался довольно начитанным и даже старался выглядеть интеллигентом, но по отдельным его выражениям и жестам я всё же понял, что он много лет пробыл в заключении (хотя мы об этом так и не заговорили). От того «хлебореза», с которым я был на прополке, его отличало то, что он старался не выпячивать своё прошлое, потому что, вероятно, устал от него. Позже, однако, и впрямь оказалось, что это вор в законе, отошедший от дел по болезни…

А тот «хлеборез», делавший всякие плавные движения, однажды всё-таки резко себя проявил. Из-за мелочи какой-то, он так взвихрился, так густо принялся забрасывать меня жаргонными словечками вперемешку с угрозами, что это невольно привлекло и хлопкоробов-таджиков с полевого стана, и студенток с нашего курса, на полевом стане бывших в купальниках из-за жары. Я сначала молчал, а потом предложил ему при всех отойти в сторонку. «Разве так пугают? - сказал ему я, стараясь выглядеть спокойным. - Давай лучше отойдём в сторонку, и нож можешь захватить, если тебе страшно без него, ладно? Пошли, там и поговорим спокойно...» 

Я уже изучил этого человека и отлично знал, что он не пойдёт; думаю, что в колонии он сносил гораздо худшие унижения. И не применил там ни заточки, ни ножа. Стал бы он это делать теперь, на свободе!.. И он действительно не пошёл, стушевался, а потом стал извиняться, начав издалека. Я же настаивал, уговаривал его пойти поговорить. Но спокойно. И всем на этом полевом стане всё стало ясно. Ему просто хотелось побыть маленьким паханом,  до этого я несколько дней кряду терпел его притязания, но как только он перешел границу, поставил на место.

Вот и в том магазине тоже сначала пришлось выслушать все понты. Я качал головой, словно бы соглашаясь со всем, что слышал, а потом сделал вид, будто хочу попросить совета у своего напарника по народному контролю - простого рабочего. Кивнул ему: что, мол, нам дальше-то делать?

И весьма деловито высказал предложение: «Я думаю, сейчас нужно звонить тем, кто нас уполномочил, обрисовать им эту ситуацию. Возможно, товарищ из милиции прав, считая такую проверку ненужной. Лучше будет, если председатель народного контроля города сначала всё-таки  обсудит это с начальником милиции нашего города, не так ли?».

Потом я повернулся к милиционеру и спросил: ваша фамилия ведь такая-то? В городе, я повторяю, все друг друга знали.

Надо ли говорить, что завершилось всё в нашу пользу…

Но я что-то уж вовсе отвлекся. Вернёмся к тому моменту, когда с двумя оперативниками из городской милиции я сел в машину, которой управлял молодой торговый работник. Отправлялись мы на задержание преступника, в квартал на правом берегу реки Тайн. Туда можно было вообще-то и пешком добраться по прямой - правда, идти надо было в гору...

Дом располагался неподалёку от нового мусульманского кладбища.

- А за что вы собираетесь его задержать? - поинтересовался я.

-  Это человек - убийца, - важно ответил мне Саид-ака, - но об этом пока нельзя никому говорить.

- То есть, может, он и не убийца? Вы его только подозреваете?

Такая версия в преддверие милицейского праздника моего старого знакомого тоже не устраивала.

- Нет, это очень опасный преступник, -  произнес он со значением, - но все свои преступления этот человек совершает на территории Узбекистана, у нас же только отсиживается. Тут одна женщина живёт, и преступник к ней приехал, они совсем недавно познакомились. И может быть сейчас он там.

Корреспонденту, не способному разговорить героя своего репортажа, лучше  сходу менять профессию. Так что, пока мы ехали, пока парковали машину (довольно далеко от того дома, в который направлялись), пока шли потом к этому дому пешком, я все усилия употребил на то, чтобы вытянуть из Саида-аки как можно больше информации. Оказалось, что это брачный аферист и что кличка у него почему-то Волейбол. И что он утопил в озере какую-то женщину - сотрудницу сберкассы.

- А где утопил?

- Ты знаешь, есть такой район в Узбекистане – Фариш. А по-настоящему - Париж, его так назвал Темурланг. А там недалеко есть озёра, все рыбаки туда ездят. И преступники!

Да, я слышал легенду о том, как Тамерлан распорядился заложить в окрестностях Самарканда несколько поселений, назвав их Багдад, Каир, Шираз и Париж: по замыслу они должны были выглядеть скромными деревнями на фоне Азиатского Рима.

- А зачем ему было эту женщину убивать?

- А причины мы потом выясним: может, они вместе сберкассу ограбили...

- А откуда вы знаете, что он сейчас в этом доме?

- Мы этого пока не знаем, иначе бы с нарядом сюда приехали. Но  сейчас в окно заглянем.

Мне это показалось странным: какое ещё окно? Но Саид-ака оказался прав. Дома в нашем предгорье располагаются словно на террасах и поднявшись на уровень выше при необходимости легко можно наблюдать за тем, что происходит на уровне третьего-четвертого этажа, где как раз находилась квартира этой женщины. К тому же сумерки сгустились и в окнах загорелся яркий свет, а занавески были раздвинуты.

Женщина явно суетилась, это чувствовалось: наверное, она только что вернулась с работы и хотела побыстрей приготовить поесть. А мужик - высокий, сухощавый, и впрямь напоминающий бывшего волейболиста, стоял в кухне по пояс голым, курил и спокойно с ней беседовал - видно было, что он пока ничего не подозревает. 

- Сейчас мы пойдём к подъезду, поднимемся и позвоним в дверь, - сказал мне Саид-ака, - кореец там наверно уже договорился, у нас ведь везде свои люди!

Через минуту появился его напарник, этот кореец. Встал рядом с нами.

- Вставь спички в глаза, а то не увидишь, - подшутил над ним мой знакомый.

Я подумал, что кореец на такие слова обидится. Но тот оставался спокоен. С минуту он молча смотрел в окно, потом всё же отозвался:

- Одну и ту же шутку тысячу раз повторяете…

Значит, обиделся всё-таки, сделал я вывод.  И спросил его:

- А как ваша фамилия?

-- Очень лёгкая у меня фамилия – Сон, товарищ Сон, - нехотя ответил мне оперативник, и тут же обратился к Саид-ака:  - Идёмте-ка прямо  к подъезду!

Мы сошли вниз, и тут Сон остановился:

- Подумайте, Саид-ака, может, не стоит вот его брать, - кивнул он в мою сторону, - это ведь всё только на вашу ответственность!

Есть категория людей, которых никогда не поймешь - шутят или говорят всерьёз. Мой знакомый Саид-ака был как раз из таких:

- Да ты что, он ведь нормальный парень! Если его ранят или убьют, мы скажем, что он просто мимо проходил... - Саид-ака рассмеялся…

Из подъезда вышла женщина в старом фланелевом халате и в мужских туфлях на босу ногу.

- А вот и старшая по дому, - пояснил Сон.

- Я её знаю, это Лиза, -- Саид-ака продолжал улыбаться. - Ну и как, Лиза, однорукий больше тебя не пугает?

- Пугает, - ответила женщина, -- как только выйду с внучкой посидеть, -- она указала рукой на лавочку у подъезда, - он сразу тащит сюда свой мопед и при нас бензином мотор моет. Это какой же запах в жару! А в последний раз опять вынес с собой пистолет! Я сразу в милицию вашу позвонила, а они говорят: это не пистолет, а наверное «поджиг», идите к своему участковому…

- Ты громче говори! – подбадривал её Саид-ака. – Ещё громче!

- А что это вы про «громче» - я как раз-таки ничего не боюсь! Какой же это поджиг, когда у него настоящий пистолет, с этим… с барабаном, как в кино! А участковый ваш как будто ничего не видит. На моё заявление прибыть – прибыли. А всё равно не нашли! А он, однорукий, на мопеде разъезжает - прям возле подъезда! Да ещё и пистолет! А тут дети - это как?!..       

- Я тебе обещаю, что разберусь с ним, - сказал женщине Саид-ака, - он от страха держит у себя этот револьвер, самодельный, скорее всего!

Женщину его заявление возмутило:

- А кто виноват, что он без руки остался?! Его же отец и виноват, отец ведь его аварию совершил, не кто-то другой! Что ж он на нём-то зло не срывает, на отце своём? Только на соседях и срывает! А вдруг он возьмёт и всех нас расстреляет, ему-то уж скоро двадцать!.. А кому он будет нужен с одной рукой - какая девчонка за него пойдет? Весь подъезд так думает, не я одна…

- Да ладно, ладно, - успокаивал женщину Саид-ака. – Я тебе обещаю, что найду, где он его прячет…

Он отозвал её подальше от подъезда и стал ей что-то тихо втолковывать. В ответ Лиза закивала: «Ну, если вы правда обещаете…»

Потом мы поднимались по лестнице на третий этаж. Меня Саид-ака заставил идти последним, видно было, что после слов  своего напарника он немножко жалел, что взял меня с собой. Но в квартиру я всё-таки попал. Вот как всё происходило.

Сначала старшая по дому, Лиза, нажала на звонок. Когда хозяйка квартиры ей ответила, она стала громко говорить про однорукого, который, оказывается, к тому же и пьяные истерики в подъезде устраивает: «Из милиции явились, наконец-то, Валюша, не запылились, про него все сведения хотят получить!»

Хозяйка приоткрыла дверь. Саид-ака ее быстренько отстранил, и они с корейцем, как тени, мгновенно метнулись в квартиру. Я проник за ними следом.

Волейбол был на кухне, у холодильника. Саид-ака тут же ему скомандовал:

- Предъяви документы, ты  кто?

- А вы не «тыкайте», вы же видите, я компоту хочу себе налить! Сейчас выпью и покажу!

- Отойдите от холодильника! - строго велел Саид-ака.

Волейбол был почти на целую голову выше оперативников. Завязалась борьба, начала падать со стола посуда. Хозяйка завизжала. Но бандита они скрутили довольно быстро. Я молча стоял и всё записывал на новенький магнитофон «Репортёр», за которым недавно съездил в Душанбе.

Саид-ака пошарил рукой в холодильнике и вытащил оттуда пистолет.

- Вот каким он «компотиком» хотел нас напоить! «Компотик» так «компотик»!..

Потом он извлёк из вместительного холодильника «ЗиЛ-Москва»  кастрюлю и с шумом поставил ее на стол.

- А вот в этой кастрюле он держал свой «компотик»!

Улыбка сошла с лица моего знакомого. У него и голос подрагивал…  Оперативники вызвали наряд со спецмашиной для доставки бандита в милицию, потом долго препирались с хозяйкой: «А каким образом пистолет ‘’ТТ’’ оказался в кастрюле, в вашем холодильнике?». – «Я не знаю, я работаю в сберкассе пятнадцать лет, думала, он человек!» - хозяйку трясло, конечно. Так вот, пока это всё продолжалось, Саид-ака постоянно возвращался к своему «компотику»: «Вот тебе и ‘’компотик’’, а?!..».

5.

Если бы Абду не откладывал поездку, ссылаясь на неисправный радиатор в машине, то мы бы в Джизак отправились без Нурика. Я его брать с собой не хотел, потому что неудобно ведь было сразу всей честной компанией свалиться на голову бедного мента, который к  тому же на пенсии. Но Нурик каждый день нудил по телефону, что сам бы я додуматься до этой официантки и этого ресторана по дороге в Джизак ни за что не додумался. И что я вообще ни на что не способен, кроме как хвалить в своих репортажах чиновников и есть халявные шашлыки.

Я его понимал: две недели назад завершилась крахом очередная его попытка похудеть. Он несколько месяцев не ел и не пил, придерживался диеты и за это время изменился не только внешне, но и внутренне. Это был совсем другой Нурик - он больше хмурился, чем улыбался, и с лица его не сходила какая-то  сосредоточенность. Он мне потом признался, что просто всё время хотел жрать, а в городе на каждом шагу запах плова или шашлыков. Вот и приходилось постоянно искать, на чём бы постороннем сосредоточиться...

 - Тебя халявным шашлыком закормили, не стыдно? – без конца повторял он мне в трубку, и я понимал, что ему в этот момент представляется именно шашлык, и как можно, как можно больше…

Нурик отлично знал, что никого я никогда не хвалю и что к халяве отношусь равнодушно. Но он мог меня спокойно подкалывать, потому что относился ко мне почти как к старшему брату, и знал, что я ни за что на него не обижусь, хотя, конечно, обязательно ему отвечу.

Нет, я на него не обижался. Да и как я мог обидеться, ведь я словно предчувствовал, что настанет время и он станет для меня одним из главных символов того города, который со временем будет уже совсем не моим и не его. Потому что тот наш город вовсе не был так пёстр и ярок, как сейчас, – там всё было проще. Тот город был как все города в стране, уплывшей подобно теплоходу с четырьмя огромными буквами на борту куда-то в необозримую океанскую даль. Как тысячи других  городов, где обязательно возвышался памятник Ленину. И где было невозможно с детства не затвердить: «ВлдимИчЛенин».

В интернете я однажды увидел фотографию памятника вождю в нашем городе, сделанную уже через десять лет после того, как державу разрушили. Я смотрел и думал: вот, пропала пока всего лишь заглавная буква «Л» с высокого постамента. Наверное, просто от жары или от холода отвалилась - до такой высоты вандалам не дотянуться. Мраморная плитка постамента казалась мне вечной, а мягкая сталь, из которой сделан памятник, я знал точно, не ржавеет. Значит, памятник еще простоит, думал я. Тем более что в столице республики такой памятник однажды прилюдно «завалили» и потом принялись на нем отплясывать. И кончилось всё кровью. Болью и разлукой. Гражданской войной. И мне представлялось, что в новом-старом Хубджаме все научены этой историей и что памятник Ленину там никогда не снесут: не зря ведь Хубджам в переводе означает «Место сбора хороших людей». Да к тому же  хубджамцы верят в загробную жизнь. А Ленин ведь всё-таки личность в истории, и мало ли…

Возвышался тот памятник на правом берегу реки Тайн, в очень красивом месте. Надо было только срезать угол в конце старого моста. Там была маленькая площадь, огороженная декоративным кустарничком и цветами, и маленькие брызгающие фонтанчики - всё такое не помпезное, не кричащее…

И дубовая аллея со скамейками.

Ленин стоял вполоборота к городу, на фоне гор, сминая в руке железную кепку, и словно размышлял: всего один день простояли, по меркам истории… отчего ж так мало? Ну может быть, ещё и ночь продержались, но всё равно…

Всё равно - мало.

В общем, я к тому, что этот памятник долго в Хубджаме не устоял. Убрали его с видного места…

 Нурик, конечно, не Ленин, но как житель моего города он будет жить вечно. Раньше так говорили про одного только Ленина, но вот как оно въелось нам в душу и сердце: я, видите ли, хочу оставить живыми всех. А иначе нельзя. Нашу жизнь и так пополам разорвали! Странно, она ведь такая короткая как речушка. Но разлук в ней – на два Тихих и Великих…

Знаете, если бы все мы дожили в том городе до глубокой старости, поплакали бы у каждого из друзей и знакомых на похоронах, всё бы было естественно. И смерть -- женщина в красном платье, с темными глазами и венком лотосов на голове (такой я её себе представляю) – как знать, может быть и показалась бы нам гостьей своевременной и даже желанной. А сейчас - ну нет в ее появлении гармонии, кто бы что ни говорил... Многим, особенно не коренным, не хубджамцам, казалось: счастье находится где-то далеко за пределами этого города. И они отправлялись за ним в другие города. И часто находили. Но ощущали вдруг с годами, как почтовые голуби, привязанность к месту гнездования. И возвращались, как почтари, чтоб хотя бы разок вдохнуть воздух родного города, посидеть на берегу реки, посмотреть на горы и спокойно так вобрать в себя воздуха - все болезни одним вдохом тут лечатся …

Вот Нурик, каким я его помню: молодой, длинноволосый, под битла. Он еще студент. В руках две стеклянные бутылки с кефиром, которые он купил в магазинчике за школой Ленина (школа с таким названием обязательно была в каждом городе, вот так!)  Нурик полноват и  немного стесняется своей полноты. Но от природы ему так щедро отмерено жизнелюбия…

Прошла неделя, как я вернулся из армии. У меня больной отец. Хубджамцы говорят: «Отец доволен – Бог доволен». Отец доволен, что я вернулся – вернулся, наконец-то, домой, и от себя он меня не отпускает. Но я все же прошу его дать мне пару часов на прогулку. Я хочу посмотреть мой город. Вот, новый  кинотеатр построили, пока меня не было. Панорамный - мы живем прямо напротив. Боже, я иду по своей улице! Акации шелестят стручками, вода в арыке струится, солнце льется сквозь листву золотыми пятнами. Предзакатное освещение, просто шикарное, «леопардовое»!..

И тут - Нурик. Он увидел меня и не знает, что делать со своими бутылками. Он ставит их прямо на асфальт, даже не на тротуар… И бросается ко мне: «В чем дело?! Что за дела?! Почему мы не в курсе, что ты вернулся?!.. »

Нурик тянет меня к себе домой, а я отказываюсь. Мне надо идти дальше, потому что один армейский друг проездом оказался у нас в городе и позвонил. И его надо пригласить к себе. Кстати, он у нас переночевал и уехал домой, в Киргизию, в Баткент. И я его в жизни своей больше так и не увидел…

А с Нуриком мы общались потом еще двадцать лет. Это тоже немного, по меркам вечности, но мы оба были весёлые, хотя всегда бедные и в заботах – и годы наши были наполнены ярким жизненным светом…

- Нурик, а чего ты всё ноешь, чего тебе вдруг захотелось с нами поехать?..

Впрочем, я говорю так только для видимости. Я знаю, что Абду непременно запасётся угощениями, оставшимися у него после туя (он сделал недавно старшему сыну обрезание), что на пути, как только мы проедем холмы, будет самбусная у высокого мостка над ручьём с прозрачной водой, и там мы посидим с полчасика. И что потом обязательно остановимся еще раз…

Сюрпризы начались еще до выезда из города. У развилки недалеко от роддома стоял на дороге Махмуд и махал нам сразу обеими руками. Махмуд - мой коллега, он тоже журналист. Про таких людей обычно говорят: «здоровый парень». Он вырос на селе, привык к физическому труду, но всегда рвался к  умственному, а как только  дорвался…  Порой я и сегодня просыпаюсь ночью, когда в мой сон внезапно врывается грохот пишущей машинки марки «Оптима», на которой он в рабочее время беспрерывно строчил рассказы. Махмуд писал короткие рассказы. Те, кто пишут длинные рассказы или повести, либо, не дай бог, романы, могут в принципе обойтись и малым числом героев. Махмуду же каждый день требовались новые герои.

Абду остановил «Москвич».

- Ты что тут делаешь? – спросил я своего коллегу.

- Брат, ты, оказывается, едешь к Саиду-аке в Джизак и даже не предупредил меня? Хорошо, что твой друг Абду мне встретился…

 - Я его из-за радиатора пригласил, - пояснил мне Абду. - Если заглохнем по пути, у него есть родственник в Бекабаде где-то в автосервисе, что ли…

Махмуд по-хозяйски уселся рядом с водителем.

- А кроме того, - заявил он, обернувшись к нам, - да, кроме того, я обладаю огромной внутренней энергией и этим отличаюсь от всех вас! И если по дороге радиатор испортится, то я его своей энергией заставлю работать… - И глядя в ветровое стекло он на ходу принялся делать какие-то пассы руками, как будто набирался энергии.

Махмуд был человеком увлекающимся. Одно время он серьёзно занялся изучением русского языка. «В Киеве бузина, а в огороде дядька!» - начал он, позвонив мне однажды среди ночи:  - Брат, скажи, где тут логика, Бог свидетель, прочитал в одной книге и теперь не могу заснуть…  

Помню, как я ему ответил  спросонья:

- Наоборот!

-- Что значит, наоборот?

- Бузина в огороде, а дядька - в Киеве!

Хотя какая разница: и так, и так – всё одно, бессмыслица.

Просто тогда еще не было компьютера, чтоб заглянуть и сразу получить ответ. И Махмуд названивал мне.

А потом пришло время, которое многие помнят, когда вся большая страна, огромная держава, по-детски увлеклась байками про НЛО, экстрасенсов и вообще всякой мистикой. Махмуд этого момента, казалось, только и ждал. Теперь  его коронная фраза про «внутреннюю энергию», заимствованная у Чингиза Айтматова, наполнилась, наконец-то, конкретным содержанием. Он стал выискивать повсюду «природных экстрасенсов», приводил ко мне в корреспондентский пункт разных чудиков. Почему именно туда? Потому что из окна у меня открывался чудесный вид на фонтан, театр и даже на старую крепость, и это место казалось Махмуду исторически значимым и словно бы намоленным.

Кого только он ко мне не приводил! Один татарин со странным огоньком в глазах, хорошо говоривший по-таджикски, утверждал, будто он житель неба. Одет он был бедно, во рту не хватало половины зубов, хотя на вид я не мог ему дать и сорока. Он рассказывал небылицы о встречах с ангелами и херувимами на небесах, да с такими подробностями и деталями, что я - говорю это откровенно -  заслушался и поверил. Главное, он нисколько не хвалился и денег никаких не просил, а когда я ему все же протянул бумажный советский рубль, то он взял его и с такой благодарностью при этом посмотрел на меня, что меня это до слёз пробрало, потому что редко в человеке увидишь настоящую, а не притворную искренность. И кто знает, возможно, он и вправду проживал не первую жизнь, а в промежутках летал где-то вместе с ангелами. А может, и сам был одним из них…

- Я сейчас живу тут в наказание, - поведал он мне доверительно. – Много таких людей, я их узнаю сразу: днём они в землю смотрят, им в небо смотреть нельзя, их накажут, Бог запретил. Только ночью можно смотреть туда… - Он указал  пальцем в потолок…

Сейчас я Махмуду благодарен за этих чудиков. Я только не любил, когда он приводил ко мне самодовольных напыщенных типов, которых в народе зовут «нимча-мулло», то есть «половинка от муллы». Эти были уверены стопроцентно, что способны лечить. Они рассказывали выдуманные истории о своих предках, щеголяли цитатами из Корана. И всегда, войдя в корпункт, принимались с самого начала за молитву. Причем заканчивали её все как один  тем, что дули поочередно в стороны: «Куффф!..», «Куффф!..»

- Это место надо сначала «очистить», тут много всяких духов нехороших, -  пояснял каждый из них свои действия, хотя до него место было уже десятки раз «очищено» такими же прохвостами…

Я терпеть не могу, когда люди щеголяют предками. По матери я простой землепашец, а вот у отца родословная богатая. Однажды бабушка моя мне рассказала, что наш предок Ходжа Ахрор был главой мусульманского ордена Накшбандия. Я  стал искать сведения о нем в библиотеке и нашёл кое-что в тогдашней «Истории Узбекской ССР». Там его называли реакционным деятелем, жившим во времена Улугбека и позднее. Дальше было написано, что сорок лет он при живых эмирах фактически правил империей Тимуридов. Я сразу возгордился и пошёл с этим учебником к отцу.

 - Попробуй сам хоть чего-то в жизни добиться и нигде про это не болтай, - посоветовал мне отец, - а то люди будут смеяться…

6.

Уже на первом подъеме радиатор стал перегреваться. Абду регулировал скорость, заливал холодную воду, но становилось ясно, что ехать будем с перебоями и остановками. Махмуд время от времени делал свои пассы руками, как бы лечил радиатор. Он пребывал в том периоде погружения в экстрасенсорику, который в связи с ним я называю «исступленно фанатичным» (таким было и его увлечение русскими словами, особенно прилагательными, и временный интерес к кришнаизму, к которому он остыл, стоило ему соскучиться по мясу). Мы с Нуриком на заднем сиденье покатывались со смеху. После первой остановки, когда мы наелись горячих самбус из тандыра, интенсивность воздействия на радиатор возросла.

Наконец, Абду не выдержал и остановился.

- На х…! – закричал он, - больше не могу!

- Что случилось?

Абду обернулся ко мне и стал жаловаться:

- Он мне обзор загораживает - хватит уже махать руками!.. - Он даже ударил обеими ладонями по рулю.

Вообще-то Абду как водитель отличался тем, что сидя за рулем никогда не нервничал. Есть такая категория людей, которые, посадив друзей или посторонних в свою машину, в уме словно производят какие-то расчеты, связанные с потерями от их бесплатного провоза. Абду не из таких. Просто с недавних пор он терпеть не мог Махмуда и сейчас жалел, что встретил его случайно и проболтался про эту поездку. Я знал причину этой неприязни. Махмуд пообещал ему достать какую-то ткань под названием «кобра», она вроде как вся пятнистая, похожа на кожу змеи, и была в то время в большой моде.

Самое неприятное, что Махмуд это обещал при супруге моего друга – работника автовокзала, когда Абду привез его к себе пообедать. Потом они как всегда начали выпивать, засидевшись до позднего вечера. Супруга позвала какую-то пожилую соседку, специалиста по тканям, спекулирующую на вещевом рынке как раз вот этой «коброй». Та принесла с собой образец в виде лоскутков.

- С меня десять рулонов! – заверил уже прилично набравшийся Махмуд. Здоровый организм этого человека, выросшего в кишлаке на свежем воздухе, отторгал всякую отраву. И после выпивки он внезапно становился либо задумчивым, либо смешливым. В тот раз, в гостях у Абду, он не смеялся. И обещание своё дал с самым серьёзным видом, а у него это хорошо выходило.

Абду уже прикидывал в уме свой барыш, но шла неделя за неделей, а «кобры» всё не было. Своей настойчивостью он вынудил-таки Махмуда  съездить с ним на тот комбинат, где, по словам последнего, лежали рулоны той самой «кобры». И они вместе привезли домой образец. Опять срочно вызвали соседку, и та, подержав в руке лоскуток, сразу же вынесла заключение: нет, это не «кобра».

- Как не «кобра»? – Махмуд прямо вскипел весь. - Вот при нём, - сказал он, пальцем указывая на Абду, -- при нём мой близкий родственник клялся, что это «кобра»!

В гневе Махмуд был страшен. Бедная старуха вместо «сынок» назвала его «поччо» - так обычно именуют посторонних взрослых мужчин или братьев мужа. Но всё же стояла на своём: это не «кобра».

Махмуд понял, что родственник просто хотел сбыть через него подделку под ходовую «кобру».

Они всё же вошли с Абду в дом и всё же выпили. На сей раз Махмуд не молчал, как в прошлый раз, он смеялся. Абду уверял его, что не обиделся и что плевать ему на эту «кобру». На самом деле затаил обиду.

- Хоть бы про «десять рулонов» не говорил! - жаловался мне Абду. - Вообще бы слово «рулон» не произносил - вы же знаете женщин…

Оказывается, жена Абду в уме производила те же расчёты.

Абду всем хвастался своими друзьями, и очень часто мы ему помогали. Но случались и срывы. Случай с «коброй» был одним из таких срывов, который он тяжело переживал.

Махмуд перестал на время делать пассы руками. Мы все же преодолели первую часть пути и оказались в Бекабаде.

- Где ваш родственник? – обратился Абду к Махмуду. Тут Махмуд повернулся ко мне и покаялся, что никакого родственника в Бекабаде у него нет, он его придумал, потому что хотел поехать с нами. Лучше б он не признавался, поскольку окончательно пал в глазах Абду. Махмуд это почувствовал, глубоко задумался и больше не делал попыток воздействовать на радиатор своим биополем. Как будто лев в цирке, почувствовавший свою вину, покорно вспрыгнул на тумбу. Потом, когда было надо, он бежал и набирал воду из бетонного лотка, по которому стремительно бежал искусственный ручей к хлопковым полям, и подносил её Абду, склонившемуся под открытым капотом. Или же старался сильнее всех толкать машину, когда она не заводилась.

И мы все-таки доехали.

7.

В белой фетровой шляпе, в импортной рубашке с короткими рукавами, в светлых брюках и мокасинах на босу ногу Саид-ака смотрелся американцем в краю знойных степей и полупустынь. Тем более что жил он в километре от железной дороги, по которой проносились поезда, причем почему-то всегда гудели – на этом отрезке пути, может, так было положено.

Мы стояли за штакетником у калитки. Саид-ака увидел меня и приветливо махнул рукой. Но не сразу подошел, сначала по пути поправил шланг, по которому из водопровода вода текла в огород. Потом разогнулся, почему-то сжал кулаки и развёл по-спортивному руки в стороны. И только потом широко улыбнулся своей фирменной улыбкой и, как боксёр, всё так же сжимая кулаки в стойке, стал «наступать» по направлению к калитке…

- Ха-ха-ха! При-вет! Я теперь дехканин, фермер, выращиваю дыни. Для меня сейчас самое главное - сколько центнеров с гектара я получу!..

Я его называл Человек-Азия. Вкрадчивый, как лис, и отважный как туранский тигр, тот, что размерами не больше барса. Однажды он, со своим корейцем-напарником, нашел и арестовал маньяка, насиловавшего и убивавшего женщин. Преступника погубила любовь к жигулевскому пиву. Совершив насилие, он выпивал несколько бутылок кряду. Бутылки открывал зубами, а пробки за собой не убирал, оставляя их на месте преступления - то ли в силу беспечности, то ли манера у него была такая. И Саид-ака именно по этим пробкам нашел его.

Про дотошного оперативника написали газеты. Писатель-детективщик сочинил на основе этого случая целую повесть. Такого успеха простить ему не могли.

Под него стали копать, а в милиции ведь каждый не без греха. И он перевелся в Узбекистан, где доработал до пенсии, уволившись всего лишь в звании майора…

Мы прошли во двор и расположились на топчане под виноградником.

Оказывается, Саид-ака развелся с первой женой. А его новая, молодая жена, оказалось беременной, с огромным животом. Еле-еле семеня ногами, она принесла из дому дастархан с лепешками.

- Смотри, что делает Горбачев! - говорил мой старый друг. - Приехал в Узбекистан и сразу объявил: обрабатывай участок, организуй кооператив, получай урожай!.. Хоть дерьмо убирай за деньги - лишь бы тебе платили!..

Как всегда мне было трудно понять, шутит он или говорит правду.

- Х-хош! - Это было его любимое словечко, по смыслу похожее на американское "so", оно присутствует во всех среднеазиатских языках. - Чем же мы заслужили визит таких гостей?

При этом он сделал упредительный жест, означавший: никуда вы от меня не уедете, сегодня вы ночуете тут.

- Жена сейчас будет готовить плов на зигирном масле! - произнёс он громко.

- На зигирном не могу! – недовольно ответила женщина с веранды, - я от него задыхаюсь, вы что, забыли?!..

- Ладно, ладно, - примирительно молвил Саид-ака, - тут все отцы, и всё понимают. Давай просто мясо жареное, только побольше, хорошо?…

- Хорошо! - ответила ему женщина.

О цели нашего приезда поведал Нурик. Они вообще очень быстро нашли общий язык, оба щеголяли узбекскими словечками, обменивались какими-то замечаниями, поговорками, и оба громко смеялись. Нурик нашему старому знакомому сразу пришелся по душе. А мы с Махмудом узбекским владели плохо.

Иногда Саид-ака смотрел на нас извинительно и говорил: «Привык по-узбекски, сначала тяжело было, но потом научился документы составлять не хуже самих узбеков».

- Обижаетесь вы на Хубджам? - спросил я.

- А-а, мне все равно, где жить! Тут в степи люди попроще. Вот сейчас у вас болтают про государственный язык. А что это значит? Раньше «нет» говорили по-русски, а сейчас по-таджикски будут говорить «не». Скоро и у нас объявят государственный - будем говорить по-узбекски «ёк». Если государственныё язык будет киргизский - начнем говорить «джок». А если казахский, еще легче – «жок»!…

Он согласился с Нуриком: вряд ли кто-то специально стал бы похищать пацана. И если его убили, что тоже вряд ли возможно, то разве что в силу случайности…

Вместе с Нуриком они принялись рассматривать рисунки, разложив их на топчане. Саид-ака обхватил руками свой подбородок, было похоже, что он пытается что-то припомнить.

Наконец, он взял один из рисунков:

- Вот эту женщину я где-то видел.

- Может быть, в индийском кино, ако? - сделал попытку пошутить Абду.

-- Да нет, индийские больше не смотрю! Им даже думать лень, всё одно и то же: ребенок потерялся, а на самом деле отец у него прокурор или судья. Я сейчас смотрю только американские боевики: у нас тут армяне видео открыли, и каждый день зовут меня. После такого кино себя бодрым чувствуешь, как будто ты на десять лет стал моложе! - А если честно, - продолжил Саид-ака, - то эта дамочка похожа на одну мою знакомую. Но она татарка, не индианка…

Тут его кто-то позвал из-за калитки. Вернулся он минут через десять.

- Я запустил одну дезинформацию, - весело сообщил он нам, - уже четвертый человек клюнул, пришел советоваться!..

Оказывается, где-то в гостях, когда за дастарханом собралось множество людей, он тихо и как будто по секрету поведал сидевшему рядом человеку, что вышло секретное постановление Горбачева, разрешающее в стране двоежёнство. И что постановление это преследует цель укреплять дружбу народов, которая уже начала расшатываться и ослабевать. И потому второй женой в семье может стать только женщина другой национальности. Например, если человек женат на узбечке, то имеет право привести в свой дом русскую или татарку. Или, допустим, какую-нибудь якутку, если захочет.

- А если я таджик, могу я взять узбечку? – поинтересовался Махмуд, прослушавший начало рассказа: отойдя в сторонку, он вновь тренировался, делая пассы руками…

- Нет, это слишком близко, это не разрешают!

И вот оказалось, что сейчас к Саид-ака пришел бригадир-хлопкороб, который хотел жениться на татарке из Джизака. А до этого заглянул председатель ревизионной комиссии. Долго мялся, но тоже спросил…

- И что вы им сказали?

- Я сказал, что постановление войдет в силу со следующего года. Может быть, до тех пор они еще раздумают…

Часть вторая. Женщина со смеющимися глазами

8.

А все равно не обойтись в этом повествовании без отдельной главки о Нурике.  Вот Нурик любил, допустим, чтоб его угостили, но и те, кто его угощали – делали это словно бы для себя, себе в удовольствие, потому что это удовольствие Нурик им преподносил своей открытостью и весёлостью, он им дарил незабываемые минуты, какую-то концентрированную радость жизни, то, чего они во многочисленных скучных «сидениях» с разными серьёзными людьми никогда бы из жизни для себя не извлекли. Главное, что он делал это без натуги, никогда не пережимая и не надоедая с этим, потому что он просто был  весёлым и открытым человеком. А если ему что-то не нравилось в компании, то он мог не то чтоб нахмуриться, а как-то слегка прищуриться с улыбкой и выдать самую точную характеристику человеку - не бросая ее тому в лицо, нет, а, к примеру,  сказав об этом мне или кому-то другому, сидящему рядом, кому доверял. И характеристика была точная, но ни в коем случае не злая, вот в чём дело! Да, в ней сквозила насмешка, но она содержала  больше социальную характеристику, чем личную. В этом была особенность нашего Нурика, он на личных качествах, даже если они были недостатком человека (внешность или манера одеваться), никогда  не сосредотачивался, а  своей короткой фразой как бы пришпиливал человека к той группе или общности, которую тот представлял, и было ясно, чего от этого человека  ждать дальше.

     Нурик, Нурик… Как много с ним связано! Шла наша молодость, мы жили рядом и даже не задумывались, что это самые наши счастливые дни.

К чему мы стремились? У Нурика, разумеется, была  цель - сделать карьеру, он был отличным специалистом и людей видел насквозь, но он не соблюдал тех ритуальных правил, которые даже из посредственности, особенно на Востоке, делают больших начальников. И главное, Нурик не мог делать умное лицо, такое умное и серьёзное, какое на прокурорской работе нужно делать всегда, но в особенности в присутствии старших по чину. Да, именно лицо, важна и осанка, что-то молчалинское из «Горя от ума», что примелькалось бы вышестоящему, и главное, его  бы не напугало, а наоборот успокоило бы. А всё потому что Нурик был из хорошей семьи, очень талантлив, и естественно, его выдвижение, случись оно своевременно, пожалуй привело бы к стремительному взлёту по карьерной лестнице. Но Нурик всему этому так и не научился.

В общем, недаром его сразу принял за своего  «Человек-Азия», наш Саид-ака. Бывший следователь еще раз взял в руки тот рисунок, на котором была изображена официантка в индийском сари.

- Ты смотри-и, -- снова  восхитился он. – Ну прямо художник! Да, зря  отец его этому обучает, художник ведь от слова «худо»... Вот у нас тут, в Джизаке, один художник ходил со своим… как это?..

- Мольбертом!

- Ну, да! Рисовал пейзажи. А потом оказалось, что он чужую скотину режет и продает. А что? Никто на интеллигента не подумает. Приехал на машине художник из Ташкента. Номера ташкентские. Вечером возле канала чужую корову зарезал или барашка - мясо и шкуру в багажник, а кровь всю в воду. Потом сдал всё оптом мяснику и деньги в кармане. А после  перебирается в другой район. Я с такими «интеллигентами» много сталкивался.

- А художника поймали?

- Ну да, конечно. У него было удостоверение члена союза! Бумажка пришла, лауреаты подписались в его защиту! Меня таскать начали, а я всё равно доказал! У меня прокурор был хороший парень, мой друг, как вот наш Нурик!

- Так что с художниками дело иметь хуже всего, - заключил Саид-ака со смехом и повторил:  - Художник - от слова "худо".

- Кстати, наш прокурор не забыл привезти фотографию пропавшего? 

Нурик молча вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку и с важным видом протянул её нашему гостеприимному хозяину. Это был стандартный  плакатик с надписью «Пропал человек!». Оказывается, в милиции уже подготовили его к массовому распространению. Но успели напечатать лишь пробную партию -- отец пропавшего, человек влиятельный, попросил не поднимать слишком большого шума, надеясь, что сын скоро вернётся.

Ранним утром Саид-ака нас разбудил и отвез на бахчу. В машине впереди он посадил подёнщика. Потом он должен был вернуться домой, чтобы как-то организовать починку «москвича-комби», на котором мы приехали вместе с Абду.

- А когда починим, то вернемся сюда, заберем вас и поедем в ресторан. А потом оттуда, кто захочет и кому на работу надо – обратно в Хубджам на вашей машине, ладно?..

Дыни Саид-ака посадил между крохотными саженцами совхозных яблонь. В длину каждая грядка была почти в километр.

- Видишь, как все заросло, - поцокал языком Саид-ака. - Мне тут надо работать, а не с тобой чужого ребёнка искать. А что, этот бухгалтер обещал деньги заплатить?

- Да нет…

- А помнишь, как ты нашёл одну девочку, которую  украл истопник из интерната?

- Эта история больше надуманная, - сказал ему я.

Саид-ака засмеялся:

 -  Слушай, тут народ доверчивый, если останешься, мы с тобой можем стать миллионерами. – Он вдруг встал в стойку карате и принялся имитировать удары ногами: "Куфф!", "Суфф!". -- Вот так с тобой по тысяче раз в день вслух произнесем  и деньги все будут наши, а?..

- Гулмурод! - подозвал он худющего и очень высокого поденщика, одетого, несмотря на жару, в грязный пиджак.

- Это очень опасный тип, - представил мне его «Человек-Азия». - Он ночует на кладбище, в склепе. Там местный святой похоронен, а он рядом одеяло расстелит и спит. Утром одна женщина на кладбище пришла - и вдруг из склепа выходит привидение в белых трусах! Женщина в обморок! Если бы не я - его бы камнями закидали, а Гулмурод?

- Д-да, - ответил подёнщик, заикаясь.

Наконец, Саид-ака уехал, оставив нам две больших стеклянных банки с чаем и узел с лепешками и сахаром. Кетменей было только два, и один Гулмурод вручил мне: «Хотите?»

Махмуд, привыкший к такой работе с детства, хотел было взять в руки кетмень, но я отобрал, потому что мне это было в охотку. Нурик никакого желания работать не проявил и отшутился:

- Нет,  в присутствии двух писак я на это не пойду! «Помощник прокурора подрабатывает с кетменём в Узбекистане!» - готовый заголовок…

Я махнул ему: «Сиди!». Потом разделся до трусов и встал на бахчу.

Я заметил, что Гулмурод подрубает лишь вершки камыша, а корни оставляет.

- Ты что так?

- Неохота работать!

А я трудился добросовестно, желая угодить Саиду-ака. И до начала жары очистил от сорняков почти целую грядку.

- А почему ты в склепе ночуешь?

- Это всего несколько раз, когда совсем спать было негде.

Постепенно мы с ним разговорились. Даже присели на бахче. Несмотря на молодость, он оказался человеком, многое пережившим.

Когда Гулмуроду было всего два года, отец его, лесничий, поругался с матерью и в сильном гневе ударил ее бронзовым кумганом по голове. Мать умерла на месте, но родне объявили,  будто женщина сама насмерть разбилась, упав вниз с осыпи. По обычаю, ранним утром ее похоронили, и в милицию никто обращаться не стал.

Скоро у Гулмурода появилась мачеха, и она возненавидела чужого ребенка. В день, когда пасынку исполнилось пять лет, она из-за пустяка плеснула ему в лицо кипящее масло из котла. От испуга с этого дня Гулмурод стал заикаться.

Самой счастливой   порой  в его жизни была армия. Гулмурод тянулся к технике, хотел остаться на сверхсрочную. Но его не взяли: во рту у него словно пчела сидела, жаля безжалостно за каждое произнесенное им слово. Заика, да к тому же неграмотно пишет по-русски…

Но домой возвращаться ему не хотелось.

И Гулмурод поехал в Джизак. Он стал "ишчи" -- наемным работником, подёнщиком.  Хозяева ему доверяли, зная, что никогда он не позарится на чужое.  Зимою он спал во времянках или на широких террасах - айванах, а летом прямо во дворе.

Как-то один из хозяев, шофер по профессии, разбудил «ишчи» рано утром и сунул ему в руку веревку. "Сегодня ночью я забрал свою корову у родственника, - сказал он ему, - гони ее на баран-базар. Продашь подороже - получишь сотню".

Корова оказалась ворованной, на базаре ее хозяева сразу узнали. Сначала они жестоко избили Гулмурода  и только потом отвезли его в милицию. Тут-то он и встретился с Саидом-акой, в то время работавшим следователем. «Человек-Азия» сразу понял, что за Гулмуродом стоит кто-то другой - он ведь тоже вырос без матери, умершей очень рано. Он быстро сумел расположить к себе бедного «ишчи». А потом, когда тот ему все рассказал,  вызвал настоящего вора, этого водителя, бывшего хозяина Гулмурода.  И объяснил ему  разницу между групповым и одиночным преступлением.

Хозяин страшно испугался и стал умолять Саида-аку помочь закрыть дело. Оказалось, что в его доме  живут сразу две жены, и от обеих у него дети. Сошлись на том, что вор должен отыскать потерпевшего, дать ему побольше денег и попросить, чтоб не настаивал на суровом наказании для Гулмурода.

В итоге хозяин коровы на суде Гулмурода "простил". И подёнщик получил лёгкое условное наказание.

Но не зря говорят: бедняка и верхом на верблюде собака покусает. Очень скоро Гулмуроду опять не повезло. Он работал уже у другого хозяина, но звёзды опять ополчились на него. Рядом с ними жил зубной врач-протезист, и однажды утром его обнаружили убитым.

Гулмурод для милиции  идеально подходил на роль душегуба: не имеет своего жилья, прописка не местная, к тому же судимый.  Его тут же арестовали и отвезли в областное УВД. Следователь был молодой человек, по возрасту даже младше Гулмурода. Он сразу предложил подёнщику  взять вину за убийство на себя:

- Я тебе помогу! Всё оформим так, что срок будет небольшой!

Гулмурод не согласился. Тогда по ночам в камере его стали избивать. Профессионально избивали, не оставляя следов.

- В тюрьме у тебя хоть крыша над головой будет! - убеждал следователь на допросах. - Там и образование можно получить: писать ведь даже толком не умеешь!

Иногда молодой следователь взрывался:

- Ты же бесполезное существо, какая тебе разница, где жить?!..

Ему ведь было все равно, на кого возложить эту вину, лишь бы где-то, в каких-то бумажках, появилась отметка: «убийство раскрыто».

- Возьмешь на себя? Из-за тебя целую неделю уже потерял!..

И тут Гулмурода выручил тот же Саид-ака. К тому времени он уже вышел на пенсию, отслужив в милиции тридцать лет. Но навещал иногда своих сослуживцев.

И вот однажды он случайно вошел в кабинет, где допрашивали подёнщика. Молодой следователь поднялся с места. Коллеги обнялись.

«Человек-Азия» присел и попросил у молодого следователя чайку. И только тот вышел, как он тут же дал Гулмуроду дельный совет:

- Ударься об стенку. Не сильно, но чтобы рана была. Сейчас в республике кругом проверки, они боятся. А кроме того, родственники врача не верят, что убийца - это ты …

- А вы верите?

- Нет. И он не верит, - указал Саид-ака на дверь, в которую вышел следователь.

В камере Гулмурод  хотел сразу головой несильно удариться об стену. Но потом сел на пол и задумался.

Он думал: "Почему, если у человека нет ничего кроме его рук, которыми он зарабатывает на хлеб, то он всегда беззащитен и беспомощен? Бог видит, что кругом творится несправедливость, почему же не накажет тех, кто ее творит? Жить вот так?!.. А зачем?!.."

И он поднялся и с разбега ударился об стену…

Очнулся Гулмурод в больнице. В белом халате, накинутом на гражданский костюм, сидел рядом с ним тот же следователь из милиции.

- Проснулся, брат? Вот так людей жалеть, а!.. Отпустил тебя под подписку о невыезде, а ты чуть без башки тут не остался. Кто же ныряет в канал вниз головой - там ведь бетон, там камни…

Гулмурод почему-то вспомнил свою мать, на глазах выступили слезы.

- Да, - сказал он, едва сдерживая рыдания. - Я все понял – там только камни и бетон…

Потом мы с Гулмуродом вышли из бахчи и все четверо, с Нуриком и Махмудом, пережидали жару под единственным деревом в этой сухой степи, в полукилометре от совхозного поля. Старую вербу, научившуюся, вопреки безводью и сухому ветру, удерживать в себе соки жизни, посадили здесь полвека назад - рядом с коновязью и поилкой для лошадей…

9.

Иногда и одного женского  взгляда бывает достаточно, чтобы всё понять. И как только я впервые встретился глазами с Альфиёй,  мне тоже всё стало ясно. Не буду хвастаться, не часто в моей жизни такое случалось, но случалось всё же. Альфия была не то чтобы миниатюрной, нет, она была даже чуть выше среднего роста и совсем не выглядела худощавой, но сразу же бросались в глаза утонченность её и грация. Позже я узнал, что эта женщина, работающая официанткой в ресторане на перекрёстке дорог у магистрального канала, поившего водой несколько городов и районов, когда-то училась в Ташкенте на профессионального хореографа. Что ж, у каждого своя судьба, а я принимал всю жизнь людей такими, какими их встречал, не копаясь в их прошлом.

Мы подъехали к ресторану на двух машинах. Наш великий экстрасенс Махмуд сидел в  «москвиче-комби» вместе с нашим водителем и верным оруженосцем Абду.

- Достань ему один отрез синего плюша, и супруга его успокоится! - советовал я Махмуду.

- Синим плюшем накрывают тобут, в котором покойника на плечах доставляют на кладбище, - напомнил мне Махмуд. – Пообещаю красный…

Вообще-то Абду зря на него обиделся. Думаю, что наутро он уже  одумался - вспомнил, наверное, ту ночь, когда умерла его мать.

Такое трудно забыть. Стоял небывалый холод. Улица, где жил наш Абду, и так почти не освещалась, а тут ещё гололёд – ногой не ступишь. И многие соседи не рискнули выйти затемно из дому, несмотря на вековой обычай. Так что плечо подставлять на этом скорбном пути пришлось в основном нам с Махмудом - ему даже больше, чем мне. За такие вещи, конечно, не попрекают, это долг для каждого. Но и забывать тоже нельзя – тем более, из-за какой-то дефицитной тряпки.

И скорее всего, Абду это вспомнил. И всё хорошенько взвесил.  В общем, я  рад был тому, что они помирились - мы ведь все были повязаны друг с другом, как стойка с виноградником…

Всей честной компанией в ресторан заходить не стали. Саид-ака, нередко сопровождавший свои слова жестами, на сей раз, сложил зачем-то ладони, как буддийский монах:

- Подождите тут, а мы с Нуриком внутрь зайдём, сравним женщину с рисунком - вдруг именно эта официантка сегодня работает, а?!..

Я был уверен, что мент с нами лукавит: если б он заранее с кем надо не созвонился, мы бы сюда не приехали.  Саид-ака любил такие эффекты.

- Ну, и как твой радиатор? - поинтересовался я у Абду

- Ддаа!.. – Как всегда недовольный, Абду махнул рукой, при этом сделав такое лицо, будто армяне содрали за ремонт тройную цену. – Короче, они там что-то поковырялись… Этого вам хватит, говорят, чтоб доехать...

- За деньги поковырялись?

-- Да нет, бесплатно…

- Натура твоя всегда верх берет!.. – громко, по-русски прокомментировал я его слова.

Абду русским владел хорошо. Но не ответил, промолчал.

Наконец, Саид-ака с Нуриком вышли из ресторана, и все вместе мы направились в располагавшуюся совсем рядом, на берегу того же канала с быстро бегущей голубоватой водой, чайхану. Устроились на топчане, в тени, под двумя большими вербами.

- Сейчас эта женщина нам сюда закуску подаст, - объявил Саид-ака и позвал рукой чайханщика. Тот кивнул ему в ответ и очень быстро принёс нам чай со свежими лепешками на подносе. Один чайник к себе пододвинул Махмуд (по таким мелочам он никогда не спорил), а второй я протянул Нурику – они младше остальных по возрасту, они были обязаны разливать чай. 

Тут-то и появилась Альфия с блюдом в руке. Она была в восточном платье, и в белом фартуке. Лицо чуть округлое и словно бы всегда улыбающееся чрезвычайно притягательной, милой женской улыбкой…

Махмуд замер.  У Нурика же, как я понял, в душе уже поселились по её поводу какие-то опасения, ведь она как две капли воды походила на ту индианку в кокошнике, которую изобразил юный сын бухгалтера, законченный реалист. Мой друг был прокурором и карьерой своей всё-таки дорожил. А тут вырисовывается что-то подозрительное, напоминающее похищение несовершеннолетнего…

Абду не обратил на женщину никакого внимания – скорее всего, он ругал себя за то, что не сказал армянам про жиклёр – вполне возможно, что они бы, из уважения к Саид-ака,  дали ему бесплатно новый…

Альфия подошла к нашему топчану, поставила блюдо с жареной бараниной на середину дастархана. Прижав руки к груди, она вежливо всем поклонилась. И тут я понял, откуда эта притягательная улыбка, все дело было в  её тёмно-карих глазах  – казалось, в них где-то совсем неглубоко затаились солнечные зайчики, то весело выпрыгивая наружу, то снова прячась назад…

Мы встретились с ней взглядами, и мне она улыбнулась отдельно, даже ресницами взмахнула  - как-то подбадривающе, что ли. Я не смутился, хотя понял, что она меня отметила. Но делать с лёту выводы не стал. Имея репортерский опыт, я как будто наперёд набирался всяких впечатлений из могучего и шумного потока жизни, стекающего с высоких гор, как  река Зеравшан. И  к тому времени уже понимал, что люди не так просты…

Но одно было бесспорно - только глянув на неё, можно было смело сказать: она та самая «индианка» в кокошнике и про этого пропавшего мальчика что-то знает…

Саид-ака велел Махмуду сходить  в домик к чайханщику: скоро привезут плов и можно  наливать водку в чайник. Мне стало смешно: казалось бы, завершается уже антиалкогольная кампания, когда  даже на свадьбах водку подавали в чайничках, закрашивая заваркой, когда по дворам ходили с серьёзной миной проверяющие. Вроде бы, уже «сдулось» перестроечное время вместе со всей горбачевской эпохой, перевалившей через гору и шедшей на убыль, на спуск… 

10.

Часов в пять вечера Нурик с Махмудом и Абду отправились домой, а меня мой старый друг попросил остаться. Так и не попал я внутрь ресторана, продолжая сидеть в чайхане. Саид-ака посчитал, что сначала он должен поговорить с официанткой с глазу на глаз. Теперь он называл её не иначе как «эта женщина», вкладывая в своё определение непонятные мне едкость и даже неприязнь.  Хотя он знал её хорошо, и даже однажды помог ей.

Он рассказал, как это произошло. В очередной раз к Альфие грубо пристали в ресторане. Один из проезжающих напился и принялся руки распускать.

- У самой ни одного синяка, а его оцарапала, как кошка! -  теперь Саид-ака это произносил так, будто задним числом сочувствовал человеку, грубо приставшему к бедной женщине.

Уголовное дело, как вы уже догадались, попало к нашему другу. Он всё подстраивал таким образом, чтобы дело тянулось подольше. На какое-то время оно даже где-то затерялось.  В конце концов, потерпевшая сторона согласилась на мировую: Альфия выплатила пострадавшему триста рублей (тогда это были неплохие деньги), и обошлось без судимости.

Но теперь, в связи с пропавшим мальчиком, опытный мент стал высказываться категорично:

- Почему-то там, где эта женщина, обязательно происходит криминал, мне это не нравится!..

Он принадлежал к той навсегда ушедшей когорте сотрудников силовых органов, которые терпеть не могли криминала в грубых проявлениях: открытое воровство, грабительство там или насилие. И уж тем более – похищение.

Доля правды в его словах была – Альфия словно притягивала к себе несчастья. Когда-то и первый муж  - отец её сына, попал в тюрьму и там умер.

А случилось всё из-за ревности. Из-за глупой ревности.

Альфия была очень красивой  женщиной, занималась хореографией, и к тому же природа наделила её неотразимой улыбкой. Хотя «зайчики» в её глазах выражали просто  человеческую доброжелательность, естественную простоту и лёгкое участие. Нормальные мужчины перед нею замирали с детской покорностью, ощущали себя так, словно их мягкой женской рукой погладили по голове, и сразу успокаивались…

Но попадались ведь и ненормальные, принимавшие эту доброжелательность за что-то другое. И  Альфия со временем научилась скрывать свою улыбку и искреннюю расположенность к людям. Первым серьёзным уроком явилось происшествие, случившееся с ней на вокзале, когда её приревновал муж.

Она возвращалась из поездки, и один попутчик, молодой человек, которому она просто понравилась, не более того (она с ним познакомилась уже в тамбуре, перед самым выходом), взялся помочь ей поднести чемодан. В ответ Альфия одарила его своей улыбкой. Вот и всё. Знакомство с этим парнем продлилось всего двадцать минут. И вот надо же – именно эти минуты оказались для неё роковыми. И для неё, и уж тем более для того отзывчивого парня. Потому что Альфию  встречал муж, очень нервный и вспыльчивый человек. И когда он увидел, что улыбка, принадлежащая ему одному, дарится кому-то постороннему, то подбежал и сразу принялся парню угрожать. Парень что-то ответил, и ревнивец принялся его  избивать. Молодой человек оказался на земле, в ход пошли ноги…

Муж Альфии  как опомнился, так сразу и сбежал, а она осталась возле избитого парня, пока его не увезла «Скорая». И потом сама отдувалась за ревнивого супруга в милиции. Это было её первое столкновение с ментами. Задержать Альфию у них не было оснований, но она, тогда ещё студентка старшего курса хореографического училища, была ими строго предупреждена, что в случае, если  муж появится и она не сообщит, то  будет нести ответственность. А муж не уехал из Ташкента. Без неё никуда он уехать не мог - он без неё и жить-то уже, оказывается, не мог...

В их доме была русская соседка из другого подъезда, пожилая женщина, очень сердобольная. Вечером она прислала свою внучку, и та сообщила Альфие, что её муж прячется у них в квартире…

Муж сидел на кухне спиной к открытой двери. Он ел жареную картошку с нарезанными помидорами «бычье сердце». Альфия прошла в кухню,  и молча смотрела на него, не присаживаясь. Муж отодвинул от себя тарелки на середину стола и положил на него свою голову, как на плаху. Он тоже смотрел на неё....

- Улыбнись, -  попросил он, - ну пожалуйста! Почему ты не улыбаешься, а? Утром я иду с повинной… - И заплакал.

Услышав про "повинную", сердобольная соседка решила уйти с внучкой переночевать к своей дочери. Она приготовила им постель и удалилась.

Супруги провели вместе прощальную ночь, и после этого Альфия забеременела.

Мужу присудили большой срок. Парень, которого он избил, скончался в больнице.  

В тюрьме муж не смог себя поставить как надо перед зеками. По привычке и большой глупости он всё так же рассчитывал на свои гневные вспышки, как будто ещё оставался на воле. Словом, там он не протянул и двух лет… Так что отца маленький сын Альфии лишился по сути ещё в колыбели……  

С утра мы втроём отправились в Ташкент. За рулём сидел Саид-ака, я рядом с ним, а Альфия, уставшая после долгой вечерней работы, устроилась позади и дремала. Она была в больших солнцезащитных очках, и улыбка её во всём сиянии не отражалась в водительском зеркальце. Тёмно-каштановые волосы густыми прядями рассыпались по плечам, белая кожа лица и шеи над вырезом платья из цветного атласа, сшитого в европейском стиле, словно бы отдавала  глянцем... 

Мы ехали, и я представлял себе, как вчера, Саид-ака, расположившись с Альфиёй за свободным столиком в ресторане, в самом углу, глядя ей выразительно в глаза и делая свои обычные плавные движения руками,  растолковывал ей, в какую печальную и очень опасную историю она попала. И во что может вылиться когда-нибудь  это похищение. «А это, как ни крути, все же похищение - да-да, похищение чужого мальчика, сироты, по сути, хотя у него сразу четверо родителей, но четверо – это ведь не двое. Четверо - это знаешь ли два минус два, что сам мальчик, безусловно, очень хорошо чувствует. Ведь получая любовь от приёмных родителей, он каждый день при этом видит родных. А у него наступает переходный возраст, а может,  уже наступил, и надо чем-то возмещать недостаток любви в своём ещё детском сердце…

А любая женщина должна понимать, Альфия, и ты должна понять, как это тяжело… ты должна понять это своим материнским чутьем. И ты это поняла, Альфия. И потому ты его приняла, ты ему посочувствовала и увезла куда-то с собой, может быть даже в свой Ташкент - там ведь легко его спрятать, потому что в Ташкенте всё возможно, там ведь столько всяких  «тёмных» мест, закрытых от чужих глаз -- не правда ли, Альфия? Не зря ведь говорят: «Ташкент - город хитрый…»

И я представлял себе, как дальше он ей ещё что-то говорил и внушал. Не знаю, теми ли словами или совсем другими, более простыми и лаконичными… Но я видел, словно воочию видел, как с лица Альфии сходит улыбка, как появляется беспокойство и как она задумывается, все больше задумывается, а потом начинает ему исповедоваться. И он, теперь уже с обычной для себя внимательной значительностью, кивает и кивает ей в ответ…

А мимо проплывали тополя, на миг словно прожигавшиеся на ходу  палящим диском солнца, и обрубленные шелковицы, потерявшие зеленые крылья, как несчастные птицы, и словно плачущие под знойными лучами, и хлопковые поля с часто-часто мелькающими зелеными грядками, похожими на длинные, убегающие куда-то вдаль  ручьи…

И вдруг у меня в сознании, в моём сердце, что-то приоткрылось, и я внезапно почувствовал, что это всё уходящая натура. И что я живу в стране, словно бы куда-то уплывающей: далеко-далеко горят огни океанского лайнера… И Нурика я вдруг увидел, прямо на палубе этого лайнера  над огромными кругами огней иллюминаторов на борту, потому что прозвучит скоро тот ночной звонок, и мне сообщат о смерти моего самого веселого и искреннего друга…

И Саида-аку, того, что сидел сейчас, сосредоточенно держа в руках руль и, как ребёнок во сне, чему-то иногда улыбаясь,– и его увидел я на той же палубе, рядом с большим спасательным кругом на борту. И круг этот всё больше белел, несмотря на сгущающуюся вокруг синеву…

Махмуда я тоже увидел, но не на пароходе, а живым - очень важным начальником.  И, кстати, даже такую подробность открыло мне моё провидение: он на время станет моим начальником, и произойдёт это в тяжелые  времена распада. (Боже, значит, всё-таки распад неизбежен!). И как будто  в отместку за годы, когда он был от меня постоянно зависим, потому что меня всё же гораздо больше всюду признавали, чем его, а я ему во всём покровительствовал, он начнёт вдруг резко передо мною заноситься и важничать. А потом я очень скоро развернусь и уйду. А потом я уеду, и всё, и точка… 

А про Абду я ничего не увидел – только какая-то чёрная полоса, а что она означала -- за один  миг я не понял. Но зато я увидел Альфию –  с её очаровательной улыбкой, с ямочками на щеках, рядом с высоким бородатым человеком - непонятно было,  русский он или европеец - но они шли по длинной летней морской набережной и  выглядели абсолютно счастливыми…

11.

Ночью я спал на топчане под деревом. Я долго лежал с открытыми глазами, курил. Проглядывали сквозь листву синие, крупные звёзды, слепя мне глаза. Подумалось: наверное, сейчас я не сплю, надеясь, что Альфия ко мне придёт, несмотря ни на что…

Но нет, после вчерашней исповеди, после всего, что она рассказывала, она не придёт. Хотел ли я этого? До сих пор не могу разобраться. Хотя, вряд ли: я тогда уже хорошо знал разницу между близостью от большой любви и настоящей тяги к одной, конкретной женщине, и обычной близостью, проходной и будничной, какая в жизни иногда вопреки всему случается. Мне нравилась Альфия, но всё же что-то в ней было не моим, чужим для меня, несмотря на её притягательную  улыбку. Хотя какое это вообще имело значение, когда столь жаркие слёзы кипели в душе этой женщины…

Всё было, по большому счёту, мелочью: и моё подспудное ожидание, и столь же подспудное моё нежелание …

Подъехали же мы вчера не к многоквартирному дому в микрорайоне, где жила Альфия, по её рассказам, а к дому её матери, которая вышла нас встречать. Открыть ворота ей помог мальчик, я сразу узнал его по фотографии с плаката, который захватил с собой в Джизак наш запасливый Нурик.

Номера «жигулей», на которых привёз нас Саид-ака, были узбекскими, и подростка наш приезд нисколько не смутил. Машину загнали во двор.

Это была усадьба с одноэтажным домом, как все частные усадьбы в ту эпоху позднего Союза. Со старым виноградником и крохотным водоёмом с бетонированными стенками, заброшенным парником и аккуратными дорожками, на которых между плитами густо пробивалась трава. Видно было, хозяин этой небольшой усадьбы, человек по природе домовитый, от дел  уже отстранился. Может, заболел, а может, умер.

Парнишка вёл себя уверенно, его словно бы распирало, ему хотелось не просто угодить, а чего-то большего, он уже затеял тут многое по хозяйству (а он это умел, думаю, как все рано взрослеющие сельские ребята), чтобы своим присутствием восполнить отсутствие хозяина в доме. Было ясно, что это он перед Альфиёй так красуется, значит - влюблён. Отсюда и рисунки. Господи, чего в жизни не бывает, как плохо мы природу человеческую знаем! Может быть, психологи и философы в этом что-то разумеют, но они варятся все время в своём кругу…

Перед тем, как мы вошли в дом, Альфия взяла меня под руку, мягко, как бы приглашая за собой. И долго не отпускала. И я тут же заметил: парнишка изменился в лице. И подумал: Нурика нашего тут не хватает, чтоб одним точным словом охарактеризовать абсурдность этой ситуации. В те годы я ещё не знал многого, на что способна жизнь и какие она порой с людьми выкидывает фортеля!…

Саид-ака тоже всё видел. И как только мы вошли на широкую застекленную веранду, насквозь просвечиваемую солнцем, окинув всю её взглядом, он мне сделал незаметно знак, чтоб я задержался. Потом шепотом сказал: «У них дома телефон, я их позже отвлеку, а ты  позвонишь по коду этому своему Абду, пусть они с начальником срочно отправляются в колхоз, а потом вместе с отцом мальчишки гонят сюда на хорошей машине. Пусть приедут пораньше, часам к пяти-шести утра. И не говори Абду лишнего. Слушай внимательно: скажи, что мальчишка в Ташкенте, именно в Ташкенте, в дом к ним постучался, к нашим хозяевам! Поздно ночью постучался! И что они его просто приютили! Пусть отец его, главный бухгалтер, скажет, что покупает новую машину. Пусть скажет этому пацану, что покупает «Волгу» - и он  сразу от счастья умрёт, пацан этот! Пусть скажет, что она вся блестит! - Саид-ака вновь сделал свой коронный жест, наклонив слегка голову, будто уходя в этот момент от удара. И как всегда резко ударил кулаком по ладони! И тут же широко рассмеялся, опять показав мне все свои золотые зубы…

-  Я потом еще сам с бухгалтером поговорю, - добавил он. - И Нурик пусть с ним поговорит, чтоб не подставить эту женщину! - Он всё ещё не хотел называть Альфию по имени.

Я знал прекрасно, что Абду в точности исполнит всё, что я ему скажу. Теперь-то он под сокращение не попадёт, ведь он доказал своему боссу, что друзья у него крутые.

Но снова вернусь в тот двор, где мы припарковали машину, а потом  направились по дорожке к дому.

Мать Альфии, женщина небольшого роста, тоже очень приветливая и весёлая, как и её дочь, чувствовалось, привыкла встречать и провожать гостей. Только тени под глазами выдавали, что она преодолевает болезнь или, возможно, последствия утраты близкого. 

Она  спросила, где нам будет удобней отдыхать – во дворе или на веранде. Саид-ака пожаловался на усталость и предпочёл прилечь на диване в самой прохладной комнате. Есть он не хотел, а вот  передохнуть после дороги считал нелишним. До этого он предупредил нас с Альфиёй, чтобы мы перед мальчиком не проболтались.

Мы устроились в саду. Сели за плетёный столик под деревом, сын бухгалтера принёс нам чаю с лепешками и шурпо – суп с бараньим мясом. Мы поели, и мне удалось, наконец, остаться с ней наедине и поговорить.

Оказалось, два месяца назад  у нашей «индийской» официантки пропал её родной сын. Мальчик и до этого из дому убегал, в милиции  о нём записали: «склонен к бродяжничеству» и не очень-то старались искать. Он был почти ровесник юному художнику, разница - год. И внешне на него был сильно похож. Она подумала, не приходится ли этот мальчик, заехавший с отцом пообедать в ресторан  у  большого канала на перекрестке дорог, родственником её покойному мужу, которого, как вы помните, насмерть забили в тюряге, точно так же, как сам он забил до этого свою жертву на ташкентском вокзале. Потому что муж её был узбек, но родом из Таджикистана, с семьёй своей её он так и не познакомил, не успел.

Вся его родня была против их брака, они приходили в ярость, услышав слово «танцовщица» (да ещё татарка!) - они не очень-то разбирались в том, что есть на самом деле хореография.

И вот она их обслуживала и всё поглядывала на них. И ждала, как вы понимаете, всё время ждала удобного момента. И вот когда парнишка, ну, допустим, пошел в туалет, она его перехватила по пути и сказала, что-нибудь похожее на "ты мой сынок, и я тебя люблю". И прижала его к себе, и спросила, где они живут.

И может быть, он ей тут же пожаловался (подстроившись под ее настроение, как все дети) что родители у него приемные и он их не очень-то сильно любит. И она пообещала за ним когда-нибудь приехать. Хотя пацан пожаловался потому, что всё по-другому истолковал: она ему понравилась вовсе не как мать, а как красавица-индианка, только белокожая. Но с тёмно-карими глазами, в которых огоньки так и светятся…

Да, чего только на свете не случается…

Конечно, она сразу одумалась, поняла, что так не бывает, что это материнский инстинкт подтолкнул её на крамольные мысли. Но поиски её собственного сына всё затягивались, она переживала, просто в пучину куда-то уходила, виня во всём себя. Понимала, что с сыном не справляется, а надеяться не на кого. Вот если бы мужнины родственники отыскались…

А юный художник в это время ее рисовал, у него настала пора созревания, романтический  период. Он думал всё время о ней, водя по бумаге карандашом и кистью, и она это словно чувствовала и  даже хотела однажды отправиться к его отцу, чтоб поговорить. Но раздумала, не решилась.

Мальчик сам накопил деньги на поездку и отправился в Джизак на попутном автобусе.

И вот он сходит на том перекрестке, который запомнит теперь на всю свою жизнь. И, слава Богу, что он попадает именно в ее смену. Она договаривается на работе и везет его к себе домой, в Ташкент. Она не в себе из-за депрессии, а он влюблен в неё. Сумеем ли мы теперь его забрать отсюда по-доброму?

- Если вызвать милицию, то против нее уголовное дело возбудят, против этой женщины.…-- сказал мне Саид-ака ещё по дороге в Ташкент, когда  мы с ним  вышли подлить воды в горячий радиатор.

-  А что вы всё время «эта женщина», «эта женщина»! За что её сажать?

- Найдут, за что. Тем более, официантка, у неё деньги водятся. Хотя она осторожная всё-таки. Сейчас сама думает, как эту ситуацию распутать. А ты пообещай найти ей сына. У тебя это получится, сын-то у нее на самом деле пропал, я знаю…

- А вы?

- А у меня жена скоро родит, мне некогда, я и так вам помог. Я скажу этой женщине, что ты  экстрасенс, не хуже Кашпировского, только тебя на телевидение не пускают, потому что на людей слишком сильно действуешь!..

Он рассмеялся, и засверкали золотые коронки – на память невольно пришел Старик-Хоттабыч.

- Хватит вам смеяться!

- Я не смеюсь, ты же нашел когда-то девочку, я этого не забыл. Или, может, ты помогал тому истопнику, который её украл и спрятал в своей котельной?

Так же неуклюже он шутил с напарником-корейцем, предлагая вставить в глаза спички, чтобы лучше видеть…

12.

Я знал: всё будет именно так, как задумал этот опытный мент. Что Абду в Хубджаме непременно будет стремиться выслужиться перед начальником автовокзала, что начальник поспешит предъявить главному бухгалтеру крупнейшего колхоза-миллионера в знак дружбы информацию о том, где находится его сын. Что сам бухгалтер, у которого нет других детей, кроме этого блудного сына, который его нисколько не любит, пообещает своему чаду купить новенькую «волгу». И что юный художник немножко поразмышляет, конечно же, но как только представит себя за рулём металлического чуда с поблёскивающими боками, тут же начнет собираться в путь. И только при отъезде всплакнёт, прощаясь с Альфиёй и с её матерью. И что жизнь вообще покатится дальше, так, словно бы не случилось в природе и времени всей этой истории, а словно я целиком её всю выдумал.

В тот вечер Саид-ака не сразу пошел спать. Сначала он вызвался помочь Альфие на кухне, несмотря на её бурные протесты. Я понимал: сейчас он затеет игру, чтобы подвести её к правильному выбору - где надо, пожалеет, а где надо вновь попугает возможным уголовным преследованием. Еще он расскажет ей (очень правдоподобно расскажет!) о моих экстрасенсорных способностях,  о том, как я по чутью и наитию отыскал ту пропавшую девочку, которую пытался обесчестить и убить её сосед - истопник хубджамской школы-интерната. Потом он обязательно пообещает, что таким же способом я отыщу и её сына. Она отнесется к этому, разумеется, недоверчиво и попросит, чтобы он сам тоже обязательно включился в поиски. Он очень легко согласится, зная, что ему потом в любой момент можно будет сослаться на дела в садвинсовхозе, где он работал, став пенсионером МВД; на процессы, в которых он, как юрист, иногда принимает участие. Но обещание всё же прозвучит…

Я искренне сочувствовал Альфие. Сына своего она растила без мужа, и на свете жила, в общем-то, не для себя. А ради него жила, этого своего сына, и ради своих родителей.

Оказалось, что семь лет назад у матери обнаружили онкологию. Бедная Альфия через знакомых добралась аж до Голландии (это в те времена!), чтоб привезти ей чудо-лекарство. Препарат разработали только недавно, но она постаралась его достать. И лекарство помогло, не дав опухоли разрастись. А  до этого все семь лет длилась борьба с недугом. Порой им с отцом казалось, что это удалось, но всё начиналось сначала.

- Без папы своего я ничего бы не смогла, - сказала мне Альфия. Она улыбнулась и добавила: - Он был очень надежный, вот как вы, наверное - я рядом с вами себя чувствую легко и уверенно. Вы мне его молодого напоминаете, вы не татарин?

- Альфия, все татарки мне задают этот вопрос…

- И что вы отвечаете?

- Я всегда говорю: если отец таджик, а мать русская – то, наверное, получается татарин…

Альфия тут же закатилась чистым и звонким смехом, даже уронила из рук какие-то предметы, которые перед этим собиралась положить в шкаф. И не от того засмеялась, что шутка моя была смешной, а от того, наверное, что действительно почувствовала легкость и уверенность. Я подошёл и обнял её. Она прильнула, горячо и страстно, но потом отпрянула, потому что в большую прохладную залу, где мы с ней вместе в тот момент находились, вдруг вошла её мать. Теперь она мне показалась совсем другой –сосредоточенное лицо, взыскательный взгляд. Несмотря на годы и перенесенную болезнь, о которой я только что узнал от Альфии, она, кажется, тщательно следила за своей внешностью. Волосы её аккуратно падали на плечи, как у молодой. И лицо, кроме кругов под глазами, выглядело довольно ухоженным.

В тот вечер, когда солнце уже село и синий сумрак затопил все деревья в саду, мы с Альфиёй устроились вдвоём на веранде. К нам подсела её мать, вытянула ноги в тапочках, сцепила пальцы на груди и начала мне рассказывать подробно про сад. Как её муж завозил саженцы, которые брал у опытных  садоводов, как облагораживал виноградник («Посмотрите, какой высокий и плодоносный!»)…

Подул лёгкий ветерок, и свет от яркой лампочки, под которой сын бухгалтера, сбежавший от отца, теперь почти как взрослый мужчина ремонтировал на чужом подворье парник, падал на её лицо. Я различил на нём чёткие морщинки, собиравшиеся кучно вокруг губ, что придавало ей ещё более официальный вид. И подумал, что возможно до своей болезни она работала педагогом. Я её об этом даже спросил.

- До сравнительно недавнего времени я действительно была педагогом, - ответила она вежливо, но как-то официально.

- Мама сначала танцевала, она была очень успешной балериной, заслуженной артисткой республики. А потом уже передавала свой опыт молодым, - улыбнулась мне Альфия.

- Скажите правду, мальчик  не приходится вам родственником? – спросила меня бывшая балерина, указав кивком на труженика, продолжавшего копошиться у парника.  Он этим занялся ещё до обеда, отрываясь от работы только в моменты, когда к нему подходила Альфия. А она подносила ему то охлажденный чай, то какие-то сладости, которые он по-детски поглощал. По-узбекски задавала ему вопросы о теплице, на которые он отвечал по-деловому четко, отирая тыльной стороной ладони пот с мальчишеского лба.

- Нет, мальчик мне не родственник, а что?

Мне хотелось спросить её саму: а почему вы с вашей дочерью до сих не заявили в милицию об этом чужом мальчике? Но я промолчал.

- Он очень трудолюбивый, мы ведь ему сначала не позволяли ничего делать, он всё-таки ребёнок. Нобезуспешно, он много всего сделал у нас во дворе. И ещё он очень талантливый. Из него выйдет настоящий художник.

- Наверное, он ещё и очень впечатлительный? - спросил я.

- Да, вы правильно заметили. Я тут водила его в оперу, в музей искусств, в галерею – ему этого не хватает, я поняла. Ему нужно жить в большом городе, учиться у хороших педагогов.

Я предпочёл и дальше молчать, чтоб не ляпнуть чего лишнего.

Саид-ака, который якобы просто отправился прогуляться, уже где-нибудь на ближайшей почте. Он в таких случаях предпочитает всё самолично проконтролировать. Разумеется, я объяснил Абду по телефону, что и как, и он всё понял, он тут лицо заинтересованное… Но нужно всё же узнать про результат и быть во всем уверенным - прибудут ли они рано утром в Ташкент, чтоб забрать, наконец, этого подростка, отчасти ощутившего себя здесь главою семейства?.. 

Я представил себе, как Саид-ака в полуковбойском наряде, в лёгкой фетровой шляпе на голове идёт сейчас по ташкентской улице. Как всегда с улыбкой он идёт, уверенный и невозмутимый, и останавливается каждый раз, встретив симпатичную женщину, и смотрит ей вслед, вертя ключи от своей машины с брелочком в виде позолоченной обезьянки…

Странная это была натура: он переживал за дело, но нисколько не тревожился за свою молодую жену, которой в ближайшее время предстояло впервые родить. «У ней в нашем совхозе родни полно, и сестра -- акушерка в Джизакском роддоме!» - так он объяснял мне свою беспечность.

Я знал тётю Лесю, его первую жену, украинку, с которой он развёлся. Они познакомились, когда наш Саид-ака служил в армии на Дальнем Востоке. Она работала на кухне в офицерской столовой, а он с детства умел управляться с лошадьми. И подвозил туда, к этой кухне, продукты на санях. У тёти Леси тогда были густые, длинные косы, и она ему сразу понравилась. Саид-ака и в юные годы свои умел женщинам очень нежно дуть в уши, так, что они ему сразу верили.

И он стал ей плести небылицы о своём крае, о райских кущах, в которых он живёт. Тётя Леся однажды мне об этом так поведала: «Врал, как мерин сивый: лежишь, говорит, на земле, раскроешь рот, а в него падает виноградинка. Или персик прямо в руку – спелый, с красным бочком… А я верила, я ведь в семье родилась восьмым ребенком, и меня, когда в село возвращались из роддома, мать с отцом бросили из саней прямо в снег. Потом одумались, вернулись за мной, конечно…»

Хубджам для неё оказался не раем. Тёте Лесе пришлось много работать - то на почте, в отделе посылок - а тогда все друг другу слали тяжёлые посылки с продуктами и приходилась их «ворочать», как она говорила… Она даже на металлзаводе формовщицей год трудилась, а не понаслышке знаю, что это такое, видел своими глазами…

Саид-ака тоже работал, помногу, сутками, можно сказать, но заработать на хорошую жизнь у них никак не получалось. Тётя Леся на него не обижалась: все тогда были бедные, всем приходилось туго …

Выручил их случай. Однажды они пошли в кино. В то время высшим шиком для мужчин в нашем городе считалось ходить по улице в хромовых или в яловых сапогах. Сапоги специально сжимали в гармошку, они поскрипывали на ходу, вызывая зависть у тех, кому не хватало денег на их покупку. Включая и бедного нашего Саид-ака. Он шёл рядом с тётей Лесей, и когда слышал этот скрип, то прикусывал губу от досады. Через много лет, сидя за рулем крохотного «запорожца», а потом и благородных «жигулей», он  будет так же морщиться и прикусывать губу, когда ему навстречу будут попадаться новенькие «волги». Так что, когда наш Саид-ака говорил об этой «волге», которую главный бухгалтер колхоза-миллионера должен был купить своему блудному сыну, то рассуждая о поблескивающих боках новенького автомобиля, он себе представлял, какие это должно вызвать эмоции. И не удивлюсь, если он завидовал этому подростку!..

Да, но я не досказал про сапоги. Надо же, молодая жена, которую Саид-ака привёз с Дальнего Востока, одной фразой определила всю его будущую судьбу:

- Саша, - сказала она ему (так она его по-русски называла), -- а почему бы тебе в милицию не пойти работать? Там ведь как раз вот такие сапоги и выдают! И форму выдают синюю…

Вот так Саид-ака и попал после этих слов под государственную опеку. Работал сначала постовым. Потом очень скоро показал свою находчивость и сообразительность в разных ситуациях, и стал делать карьеру. Так что те милицейские сапоги явились для него в какой-то степени сапогами-скороходами, как в сказке...

С тётей Лесей они потом дружно прожили много лет. И вот надо же…

Я чувствовал, когда мы ехали в Ташкент: он часто о ней думает, даже переживает, но вопросов ему об этом не задавал. Может, он влюбился, такое ведь тоже бывает! И вообще, зачем человеку лезть в душу и пытаться его  совестить? Он ведь сам всё о себе знает, лучше всех посторонних…

Просто так случилось, что именно в Ташкенте серьёзней обычного я оценил всех присутствующих и тех, кто этим вечером отсутствовал, но всё равно участвовал в этом действе. И как-то уяснил себе, насколько сложен, на самом деле, каждый, а также, что внешность – это действительно всего-навсего оболочка. И как сложны все люди на этой земле…

Тут же мысли мои и подтвердились. Потому что «пропавший мальчик» в очередной раз позвал к себе Альфию (я чувствовал, он ревнует, и, может быть, это его упорное «хоть -что-то-деланье» было своего рода протестом).

И в в момент, когда Альфия от нас к нему удалилась, её мать мне негромко сказала:

-- Я вас умоляю, пожалуйста, отступитесь от неё, она может вами серьезно увлечься, я это чувствую. Не думайте, что она легкомысленная, после мужа у неё был всего один мужчина, они прожили  какое-то время, а потом из-за сына разошлись, он капризный мальчик, мой внук,  в который раз убегает. Она работает официанткой на этом перекрестке, да, но это потому, что на меня потребовалось много расходов, а потом ещё и у отца нашего, моего мужа, случился инсульт, вы понимаете? Это длилось до его смерти… А сейчас она копит деньги на машину, и всё ради сына, вы же знаете, в Ташкенте вокруг все с машинами, и он ей все время твердит об этом, он ранний такой…

- Может, вы ошибаетесь? – Я не был таким уж чувствительным, но тут вдруг почувствовал, что лицо мое всё пылает…

- Нет-нет, я не ошибаюсь, - ответила так же негромко эта женщина. – Вы ведь, наверное, не свободны, а она увлеклась, я это вижу, я прошу вас…

Часть третья. О,кей! – Гуд бай!

13.

Домой я возвращался на автобусе. Перед рейсом купил на автовокзале кучу  местных газет, за целую неделю, и в дороге писал статью по материалам узбекской прессы. Тему я выбрал абсолютно беспроигрышную: стояла жара, хлопковый сезон в самом разгаре. В нашей молодежной газете предпочитали политику, либо что-то, что не имело научного объяснения – тогда это как раз  начинали именовать «паранормальными явлениями». Писать о селе в такое время естественно никто не хотел, и мне это сильно упрощало жизнь, я ведь знал,  что всё равно с нашего редактора такие статьи требуют.

Между тем, время многое сдвинуло и на селе: стал модным, к примеру, семейный подряд. Теперь колхозникам больше не привозили в помощь

горожан на громоздких автобусах, а просто отдавали им для обработки кусок земли: чем выше с неё урожай – тем больше оплата. То ли социализм сдавал позиции, то ли отживала свой век обычная дурость, к настоящему социализму не относившаяся. И вот я, сидя в автобусе, писал о том, как приживаются такие новинки в  соседнем  Узбекистане.

Работал с интересом, но всё же как-то автоматически. Из головы не уходила мысль о пропавшем сыне Альфии. Конечно, я мог бы уехать и просто об этом забыть. Но что-то меня толкало ей помочь .

Решил снова привлечь к этому делу нашего Абду с его тягой ко всякого рода приключениям – наверняка ведь он знаком с  кем-нибудь из своих коллег на ташкентских автовокзалах.

Может быть ещё Нурика попросить? Нет, вряд ли он вырвется, чтоб с нами поехать, а жаль, он-то уж точно навел бы на хорошую мысль. Вы спросите, почему он бы стал нам помогать? А затем, отвечу я вам, что Нурик любил людей и им сочувствовал. А беспечность его была поверхностной, как и тот цинизм, который старался перенять у своих коллег, чтоб заразиться их равнодушием, но так и не перенял. 

Я помню, когда у меня умер отец, он каждый день ко мне приходил. И всех своих друзей приводил помогать мне на поминках. Это была пора, когда мы с Махмудом, нашим «экстрасенсом», не то чтобы поссорились, но просто жизнь нас  развела, я об этом писал.

Нурик ему позвонил и сказал: «Эй ты, кто тебя человеком в этой жизни сделал? Ты знаешь, что у твоего друга умер отец?». Махмуд тут же прилетел, прихватив на бегу у своих знакомых зелёный халат, который надевают на поминках обычно самые близкие…

Автобус привез нас на  Хубджамский автовокзал. Оказалось, что Абду в этот день работает. Он тут же отпросился и повёз меня на своём «москвиче» домой. По дороге я принялся посвящать его в свои планы.

- А зачем вам искать сына этой татарки? – поинтересовался он. – Если из-за неё самой, то я вас понимаю – там такие глаза, что прямо сердце «играть» заставляют (так он и выразился). – Ну а если даром, то лучше не надо… - И рассмеявшись, Абду как всегда добавил скорости…

Я не ответил,  поняв, что он согласится.

Через день Абду мне позвонил:

-- Ну, и что вы теперь собираетесь делать?

-- В каком смысле?

-- Поедете в Ташкент?

-- А радиатору твоему экстрасенс не требуется?

-- Хватит! –взорвался Абду…

Когда он возмущался, рубя воздух ребром ладони, я невольно вспоминал персонажей из своего детства и отрочества. Вспоминал наш шумный многосемейный  двор, наши многоквартирные одноэтажки барачного типа, с просторными комнатами, с большими верандами, которые потом, со временем, даже застеклили!.. Палисадники, сараи с дощатыми неотесанными заборами, холодные погреба за этими заборами – в общем, в детстве нам было где разгуляться!..

В одном из погребов двое пацанят с нашего двора однажды обнаружили оружие. Это был настоящий револьвер. Чувствовалось, что его выточил и собрал тоскующий по своему делу оружейник-профессионал. Отверстия в барабане были подогнаны под самые ходовые мелкокалиберные патроны, которые безо всякой лицензии продавались в обычном спортивном магазине. У моего отца их хранилось несколько пачек – у него раньше была мелкокалиберная винтовка «Монте-Кристо», которую он продал. А вот револьвер я увидел своими глазами впервые.

Владельцем его оказался наш сосед - сухощавый, сутулый, весь словно связанный из тонких жил, он был молодым токарем, работал в мастерских, расположенных рядом. Ходил всегда с постным лицом - во дворе его за это прозвали «Призраком».

Семья их недавно, и трёх лет не прошло, переехала из России. И то, что он приобрел тогда себе револьвер, нисколько не удивляло: утвердить себя в городе, где верх держали смуглые и черноволосые ребята, оказалось не очень-то легко. Я его даже не раз видел «присмолившимся» к тесному кружку курильщиков травы. Туда принимали всех, независимо от цвета кожи и разреза глаз, были бы деньги…

Командовал там бывший боксер по прозвищу Липа – высокий, с широченными плечами, в городе его все уважали. Там же, рядом с ним, ловил ежедневно свой кайф один безносый таджик, ходивший в модных белых сандалетах, которые носили только заведующие магазинами, при ходьбе широко расставлявший ступни и важно поводивший локтями, как в медленном танце. Сам он работал то ли буфетчиком, то ли снабженцем в сфере питания, и денег на жизнь ему хватало. После нескольких затяжек он себя называл  королём Испании…

И был там ещё низкорослый человечек неопределенной национальности, по прозвищу Кумпол,  с вытянутой кверху головой и клоунским носом. Дружки его вечно колотили, а он потом  вымещал зло на младших. За это через некоторое время он и поплатился: кто-то из подростков пожаловался своему отцу,  и тот явился с  топором. И разрубил как сырое яйцо этот «кумпол», ставший, увы, причиною всех насмешек и бед, а потом и смерти его несчастливого обладателя…

Призрак пристал на время к этому кружку, но не вписался – вся его здоровая крестьянская натура протестовала, так и не поддалась. Он потом ходил некоторое время одинокий и злой…

Так вот, года за два до этого случая с револьвером, я попал в него нечаянно мячом. Он молча подошел и принялся без предупреждения меня колотить. Он был старше почти на четыре года, конечно же, намного сильнее. Право быть не униженным в нашем городе отвоевывалось ежедневно, пядь за пядью, но тут я натыкался каждый раз на твердые, костлявые кулаки, натыкался и натыкался, пока лицо не «потекло».

Зароптали сидевшие на лавочке пожилые соседи, набежала пацанва. Наконец, выскочила с веранды его мать. Она больно вцепилась мне в плечо, резко развернула к себе и сказала с ненавистью: «Это в тебе кровь твоя бесится, смешанная, гадина!..» Вот так. Мне было плевать на её слова, но я боялся показаться на глаза своему отцу, потому что если б он пошел с Призраком разбираться, всё бы кончилось плохо. Я не знал тогда, что Призрак имел при себе револьвер, просто неприятно всё это было – любые разборки после драки.  Моя мама поработала над моим лицом и вечером я уже снова играл в футбол во дворе.

К счастью, отца срочно вызвали на работу. Тогда выдался засушливый год, и вода в нашем искусственном море упала ниже «мёртвого горизонта», как выражаются ирригаторы - осталось лишь русло реки и небольшое расширение у плотины. На поверхности водохранилища срочно монтировались плавучие агрегаты, толкавшие воду вверх до насосных станций, откуда она текла по длинным бетонным каналам, лоткам и арыкам до самых полей… Отец отсутствовал больше недели, мы с Призраком за это время успели даже помириться.

И вот, через два года пацанята принесли мне этот револьвер, найдя его  в погребе, принадлежавшем семье нашего Призрака. Сам токарь к тому времени уже попал в заключение и отбывал срок где-то неподалеку. В летнем кинотеатре он избил одного русского, оказавшегося инвалидом войны, да к тому же «хорошим семьянином», как написали потом в приговоре.

Приговор этот дети и пожилые женщины, жившие в нашем дворе, знали едва ли не наизусть – «на суд» все шли как на зрелище.

Семьянин в летнем кинотеатре был с женой и двумя детьми школьного возраста, вину Призрака серьёзно утяжелило. И сколько мамаша его ни дежурила в ментовке,  как ни уговаривала свидетелей, от срока он всё равно не отделался, хорошо, что только поселение получил (хотя чего тут хорошего).

Но не хранись у него тогда этот проклятый револьвер – ничего бы не случилось, я точно в этом уверен. Револьвер с барабаном и отверстиями для пуль, с упругим крючком, на который так и манило нажать,  лишил того страха, который прежде не давал  Призраку делать глупости…

Дознаватель, кстати, сначала и к нам домой заглянул вместе с участковым - кто-то из бабок его надоумил. Потому что они тут же вспомнили про ту историю, случившуюся два года назад, когда Призрак мне разбил  лицо…

Мама была на веранде: она внимательно выслушала гостей, а потом отмахнулась: от тюрьмы да сумы не зарекайся, с каждым может случиться…

Память о тех крепких костлявых кулаках, наверное, всё же засела в моей голове. Потому что нисколько я не пожалел Призрака, когда присвоил себе его револьвер. Обладание этой машинкой давало невероятный кайф и я несколько раз пострелял в высоких камышах на нашей реке Тайн...

Но я его все же выбросил. Потому что как-то не вязалось то наше время с огнестрельным оружием. Оружие казалось чем-то настораживающим, обладание им лишало гармонии, нарушало спокойствие, что ли. А спокойствия в ту пору было всё же гораздо больше, и оно перевесило…

Так поедем же в Ташкент, Абду! Вперед, и неважно, сколько мы будем туда ехать. Хлопковые поля, пески, камыши, редкие деревья. Потом кишлаки, поселки, малые города с пропыленными насквозь деревьями, с солнцем - жгущим, затем медленно и плавно уходящим за горизонт в небесный океан, синий, до слепящей яркости, синий! И звезды, сотворенные руками вдохновенного ювелира, и луна словно смятая золотая чаша.

Я  думал о Велимире Хлебникове. Я жалел, что «председатель земного шара» родился не вечным. Воспеватель мира оттенков, всех оттенков мира, бескорыстный и нетребовательный - во все времена есть потребность в таком человеке… Ему бы дойти пешком до Средней Азии, миновать три пустыни, преодолеть хребты и перевалы. И наглядеться бы на Азию досыта, и, обозрев её всю, отразить. Как никакая другая, эта земля близка ему по духу, и дух этой земли питал бы его бесконечно…

14.

Саму Альфию решил я на сей раз не беспокоить. У меня в Ташкенте жил друг - поэт, рыбак и крутой автомобилист Лёня. Родом он был из Рязани и знал наизусть всего Есенина. В те годы в Ташкенте жила дочь поэта - обликом она сильно походила на отца, к тому же владела пером: работала и журналистом, и писала очень хорошую прозу. Лёня с ней, само собой, свел знакомство. «Знаешь, чем она меня поразила? Оказывается, она в раннем детстве в постели становилась на колени, складывала ладошки и повторяла за бабушкой: за маму, за папу, за Костю, за дедушку... Душа!..»

Когда я рассказал Лёне, зачем приехал, он меня молча выслушал, потом взял в руки секатор, закрепленный аккуратно на палке с длинной веревочкой и специальным мешочком, срезал в мешочек несколько крупных кистей разного сорта винограда, сложил их в железную миску и подставил  под упругую струю большого  водопроводного крана.

- Тут и дамские пальчики, и коровий глаз, -  громко сказал он. – Сейчас вино принесу из подвала, вкусное.

Я сделал знак руками: вина не надо.

Леня принёс морковь и лук. Положил всё на покрытый старой клеенкой стол под высоким виноградником, за которым сидели мы с Абду.

- Будем делать плов! - сказал он нам и скомандовал: Давайте-ка чистить!

В плове, который готовил мой друг Лёня, мяса было больше, чем даже риса, причём закладывал он его всегда огромными кусками. И морковки Лёня  наваливал гораздо больше, чем требовалось - в конце концов, рисинки выглядели в блюде дефицитом, теряясь между длинных морковных полосок и непривычно больших кусков мяса…    

Он указал Абду на сложенные аккуратно у забора дрова, а сам отправился за   железным очагом и котлом. Я чистил морковку. 

Поставив неподалёку большой очаг, он повернулся ко мне и сказал:

- Жена в Рязань уехала по делам…

Потом помыл руки, присел на деревянную скамейку напротив меня и принялся рассуждать:

- Каждый человек своим интересен. Я пишу стихи, хотя всю жизнь технарь. Ты любишь людей слушать.  А женщина, для которой ты стараешься, оказалась с ямочками на щеках, а? – Лёня сделал выразительную паузу. Ясно, что эту подробность ему успел уже сообщить Абду . – Ну а чем её сын от других отличается?

Лёня знал, что говорил, он работал старшим мастером в ПТУ, где получали рабочие специальности мальчишки, как правило, не желавшие продолжать учебу в школе.

Я вспомнил тот вечер, когда мы с Альфиёй сидели на веранде в присутствии ее матери. Я тогда спросил, есть ли ее у сына какие-то увлечения, кроме вот этой детской мечты - сесть за руль новых «жигулей». Она мне ответила:

- Думаю, что есть. Мой сын с детства возился со всякими насекомыми: муравьями, жуками, стрекозами... Раньше у нас в папином дворе… - Тут женщина осеклась и глянула на мать. Та ей кивнула одобрительно. -  Да, раньше всегда здесь что-то делалось, даже когда он заболел. И папа очень хотел своего внука привлечь к работе, но тот почему-то не поддавался. До самой темноты всё возился с этими… ползающими, летающими… -  Тут Альфия  помахала в воздухе ладонями, изображая крылышки насекомых. А потом добавила, как бы оправдываясь: - Да, возможно, я не очень хорошая мать и я устала от его побегов. Но и работу бросить не могу. Хотела создать ему основу, машину купить, придать уверенности, что ли, среди ровесников – у них есть отцы, а у него ведь никогда не будет!..

Мне неудобно было спрашивать Леню, зачем его жене, работавшей в Ташкенте университетским преподавателем, внезапно понадобилось ехать в Рязань. Только всплыл сразу в сознании этот пассажирский лайнер с красными буквами на борту - качнулся тяжело на высоких волнах и медленно растворился…

Мы с Лёней сдружились, когда он переселился к нам в Среднюю Азию, женившись на женщине, чьи родители жили в Ташкенте с довоенных времен.

Однажды по каким-то важным делам он заехал к нам в Хубджам и зашёл в областную редакцию, где я трудился обычным корреспондентом. Лёня принёс подборку своих стихов. Забегая вперёд, скажу: когда я сам прочёл его стихи впоследствии, они мне показались очень живыми, бодрящими и позитивными – из них словно проливалась на свет здоровая энергия, призывающая к действию. Но наш завотделом культуры, этакий насмешливый человечек с ярко-рыжими пышными усами, с ходу отверг Лёнины стихи, едва ли не посмеявшись над бедным поэтом.

Сначала Лёня был ошарашен.

Но когда он вышел в коридор, то в городе  как будто внезапно случилось виртуальное наводнение (редакция, кстати, располагалась рядом с нашей рекой Тайн). Невидимая волна, поднимаясь всё выше и стремительно двигаясь, ввалилась и в наше скромное помещение, где мы сидели вдвоём с моим коллегой-журналистом, который тут же взялся всеми пальцами рук за голову (она у него постоянно болела), словно физически ощутив её тугой напор. И высказал мне высоким тенорком: - Я же говорю вам, что дверь надо закрывать! В редакции только у нас постоянно бывает дверь открыта! (Когда он на меня злился, то переходил на «вы»). 

Не обратив на него никакого внимания, Лёня орлиным взором осмотрел кабинет и остановился на старой книжке, лежавшей на моём столе. Это были стихи Велимира Хлебникова - раритетное издание с истлевшей обложкой, наполовину рассыпавшейся от времени. Я её обнаружил в нашем «Букинисте», в одной стопке с потрепанными детскими книжками…

Лёня подошёл, взял без спросу книгу, полистал, и громко принялся читать:

                                               «Времыши-камыши

                                                 На озера береге,

                                                Где каменья временем,

                                                Где время каменьем.

                                                На берега озере

                                                Времыши, камыши,

                                                На озера береге

                                                Священно шумящие».

Когда он положил книгу на место, то сразу же заявил, что Есенин подобное мог выразить куда проще:

                                            «Клубит и пляшет дым болотный...

                                             Но и в кошме певучей тьмы

                                             Неизреченностью животной

                                             Напоены твои холмы…»

Я ему возразил:  и у Есенина бывает сложно, не каждый поймет.

Оказалось, Лёне того только и требовалось. Тихо он говорить не умел, тем более о поэзии. На улице уже стояла жара, потому что весна выдалась очень тёплой, и  окна мы распахивали настежь. Проходившие мимо сотрудники типографии, часто сновавшие туда-сюда менты (милиция располагалась недалеко) и повара с официантками, работавшие в ресторане, который находился под боком и выбегавшие на свежий воздух покурить, - все заглядывали к нам, в оконный проём, привлечённые его трубным басом. И  тут же поспешно куда-то удалялись, словно огромная волна с места их всех смывала…

Словом, мы с ним познакомились...

Потом как-то он приехал к нам порыбачить, на реку Тайн.

Отправились далеко за город. Ехали вдоль реки. Горы были совсем недалеко, за водной гладью и над ними курилась едва заметная фиолетовая дымка. С утра уже высоко стояло яркое солнце, поверхность реки светилась искрами, как при электрической сварке. Лёня вдруг остановил машину и ни слова не говоря вышел наружу. Потом он жестом позвал меня. Я нехотя поднялся.

Оказалось, Лёня смотрит на солнце.

-- Можете вы смотреть открытыми глазами на солнце? – спросил он меня.

Это «вы» прозвучало как обобщение, я сразу понял, что Лёня имеет в виду - он как бы спрашивал всех нерусских в моём лице: можете ли вы смотреть открыто и не мигая вот на это светило, на бога, дарящего людям жизнь, на Ярилу, коему мы, славяне, так долго поклонялись?

- Нет, Лёня, - ответил я  ему безо всякой обиды, - не могу я на солнце долго смотреть, считаю это вредным для здоровья и зрения, я ведь только наполовину русский, ты должен учитывать…

Лёня ещё с минуту смотрел вот так же прямо на солнце, потом приподнял молитвенно сложенные руки и вдруг стал как бы черпать ладонями изливающийся жарким потоком свет. Потом глянул на меня с нескрываемым торжеством и молча сел в машину.

Я нисколько за эту выходку на него не обиделся. Вокруг все говорили о национальной идентичности и едко высмеивали «имперскую дружбу народов». На Лёню это не могло не подействовать - как национальный поэт к вещам таким он был предрасположен.

Когда мы доехали до места, оказалось, что комаров там несметное количество; Лёня быстро разжёг костерок из сухой травы и камыша.

Хотя комары его не пугали. Он привык к ним, когда строил Братскую ГЭС -  там он был бригадиром. Я нисколько не удивился: даже загар на руках его выглядел как ржавый налёт на железной арматуре…

На сей раз с рыбой не везло – Лёня весь день матерился: место по виду вроде как рыбное, а клюёт  плохо.

- Давай поменяем место!

-- Да нет, там дальше берег плохой, я уже вижу, машину некуда будет поставить, да и затянет, зыбко…

Так и стояли мы у своих закидушек, и болтали о поэзии.

- «Люблю Рязань я, и люблю Коломну!» - один хотел у меня купить эту строку, продай, говорит, потому что в ней простор чувствуется!.. Слышишь, и Рязань тут, и Коломна!..

Как стемнело, появился какой-то рыбачок: мы наблюдали, как он двигается к нам издалека с фонариком. Типичный такой рыболов-любитель -- с интеллигентской модной бородкой, немного поддатый.

- Мужики, у нас там машина в грунте просела, не поможете вытащить?

- А сколько вас? – поинтересовался Лёня.

- Трое.

- И что, вытолкать её не можете втроём? Не пойду!..

Я удивился, что Лёня не захотел людям помочь. Он мне объяснил: в глуши  мошенники бывают, могут запросто угнать машину, тем более, номера не местные… 

Ночью комары озверели. Лёня оставил в боковом стекле щёлку на какие-то миллиметры, но даже в эту щель они нагло проникали. Пришлось мне закрыть окно наглухо. Я старался заснуть, но никак не мог, потому что храпел Лёня так же громко, как говорил. В  салоне вскоре стало совсем невозможно дышать. Наконец, я тоже задремал. Но тут же раздался стук: какой-то робкий, даже извинительный…

Это был всё тот же рыбак, он вернулся. Я толкнул Лёню рукой:

- Опять стучится, тот же самый!

Леня открыл глаза. Потом чуть выпрямился, встряхнулся, положил руки на колени. Резко открыл дверцу и вышел. Я тоже выбрался из машины, мне хотелось подышать.

- Мужики, пожалуйста, теперь она уже в воду падает!..

- Кто? – спросил его Лёня.

- Ну, машина наша!

-  Плохо, когда души у людей падают! – отреагировал Лёня. - Пошли, дорогу показывай!..

Идти было далеко. Впереди шёл этот интеллигент  с бородкой клинышком (инженер, скорее всего), вторым шагал Лёня, а за ним я.

Лёня был босиком и в каких-то портках, похожих на галифе. Я смотрел на него, и мне представлялась сцена времен гражданской войны: два конвоира с оружием в руках ведут пленного комиссара. Босой, но совершенно убеждённый в классовой идее, готовый за это всеми своими костьми лечь, он посматривает по сторонам, думая, когда ж ему будет сподручней винтовку вырвать и оглушить обоих прикладом. Или убить, если нам совсем не повезет. И уйти потом вот так же босиком в далёкую комиссарскую даль…

Машина впрямь завязла глубоко, была уже почти на боку.

Лёня тут же принялся отдавать распоряжения: ты туда, и ты туда, а я вот с ним (то есть со мной) останусь вот тут.

- Поднимать только по моей команде, - предупредил он всех недовольно. – Ну, пошли! Раз-два, рразок!!! Раз-два рразок!!!..

Уже на пятое «раз-два, рразок» машину вытащили и откатили в сторону. Парни нам даже спасибо не сказали.

-  А ты думаешь, просто так я что ли отказывался идти? – вновь затрубил  на обратном пути Лёня, хотя его ни о чём никто не спрашивал.

- А ты хотел, чтоб они тебе выпить, что ли, предложили?

- У нас полбутылки своего недопито!

Тут Лёня остановился:

– Вот, смотри, какая красотища, небо со звёздами! Ну прямо как виноградник небесный… Просто грустно что-то, я не знаю…

Бедный Лёня, считавший житейские мелочи «падением душ», не мог и предположить, что случится потом. Ведь кто вам ответит, куда они исчезают, эти цивилизации, которые за какой-то день попросту сходят на нет…

15.

От посторонних мыслей меня отвлёк Абду:

 - Ну вот вам и Самаркандский автовокзал! Ищите теперь пацана своего!

- А ты?

- Эээ, игрушки это всё! Лучше бы договорились с другом своим в торге, чтоб продал нам  десять ящиков спичек - сейчас на спичках люди богатеют!

- Ты что, ради этих спичек со мной поехал?

- Ради этого тоже!

Я уже видел на базаре его жену, она там стоя торговала шмотками, и отдельным длинным рядком у её ног разложены были крохотные вязаночки спичек.

- Она их по десять штук связывает, и каждый коробок становится в полсотни раз  дороже! – похвастался Абду. - Сейчас на всё уже дефицит начинается, вы что, слепой?! И у нас, и в Узбекистане! Хотя тут, - добавил он рассудительно, -  своих шустряков полно, нам бы размахнуться тут не дали …

Дефицит, действительно, уже начался. Стоило лишь премьеру большой страны на депутатском съезде одобрительно высказаться о рыночных отношениях, как в магазинах всё как будто корова языком слизала, даже спички. Выходит, сбывается постепенно мечта супруги верного нашего оруженосца Абду – она давно жаждала разбогатеть (хотя они, в общем-то, жили небедно). Но теперь, наконец-то,  настала пора, когда даже десять рулонов дефицитной ткани «кобра», которые  бедный Махмуд по пьянке им пообещал, но не смог достать, могут быть замещены обычными спичками. Кто бы подумал... 

Говорят, в нашем городе один местный житель затарил этим легковоспламеняющимся товаром целый гараж. А потом то ли закурил, то ли просто неосторожно с огнём обращался – в общем, погиб человек из-за фигни…

Абду тоже серьезно заразился этим вирусом, к этому он всегда был предрасположен. И могло,  вполне могло случиться, что в будущем бы мы с ним разошлись. Спасла нашу дружбу одна история, о которой речь еще впереди. Ну а пока - к поискам сына Альфии.

Самаркандский автовокзал того времени славился своим кошмарным туалетом, подниматься к которому приходилось по крутым ступенькам. Вчера мы допоздна сидели за дастарханом у поэта Лёни и  Абду толком не отдохнул. На ватных ногах поплелся он вверх…

Я стоял у магазина «Подарки»,  жаркий ветерок доносил то прогорклый запах жареной рыбы, то аромат свежеиспеченной самсы. Подъехал трамвай, на котором было написано «Автостанция – Вузгородок». Тут же я увидел микроавтобус с рекламой на борту – мне это показалось тогда новостью, потому что рекламу на пассажирском транспорте до этого можно было увидеть только в западных фильмах – выходит, в Ташкенте теперь она тоже появилась… Ну да, кругом ведь создают кооперативы…

Наконец, Абду вернулся. Он долго матерился по поводу туалета, но потом сказал, что сверху видно какую-то аллейку, где «кемарят» какие-то люди, скорей всего, бичи. Про бичей уже тогда знали, потому что «бывший интеллигентный человек» в жизни стал встречаться гораздо чаще. Они не были ещё, разумеется, синюшными, как нынешние бомжи, потому что жилье в ту пору в массовом порядке у людей не отбирали. Часто это были алкоголики с тягой к бродяжничеству, вроде парижских клошаров. Среди них нередко попадались несчастные женщины, отчаявшиеся найти себе спутника жизни и от одиночества постепенно опускавшиеся.

- Короче, если бы пацан вон там тусовался, -  указал мне на аллейку Абду, - точно познакомился бы с этими. А может, они ему косяк забили и кому-то продали, такое бывает на автовокзалах!

- На твоем тоже?

- Нет, что вы, наш ведь с ташкентским не сравнишь...

- Ну, давай, пойдём туда!

Абду секунду размышлял, махнул рукой и зашагал впереди меня…

Это была не аллейка, а небольшой скверик - дурно пахнущий, между прочим. Приютились там несколько человек разных национальностей - кажется, надолго приютились – видимо, пока не похолодает. И разумеется, среди них была женщина – небольшого роста, немолодая или рано поседевшая, с зажившим шрамом на лбу. К ней-то я и обратился:

 - Простите, вы вот этого мальчика тут не видели никогда?

Она глянула на фотографию и отвернулась, ничего не ответив.

Встал со скамейки худой узбек, с костылём и в мятой летней шляпе, подошёл ко мне, ковыляя, и спросил:

- Вы менты что ли?

Как все ташкентцы, он говорил по-русски почти без акцента.

- Да нет, - ответил я, - менты тут, наоборот, не ищут, как следует…

- А кто вы?

- У этого мальчика, между прочим, отец на зоне погиб…

- Мало ли их тут ходит, б…! Хоть рубль сделай, мужик, потом спрашивай!..

- Из чего я тебе его сделаю, если ты даже на фото не глянул…

- А он что натворил, этот мальчик? –  спросила женщина.

- Ничего. Просто мама его сильно переживает, он больной вообще-то. А мама очень сильно переживает, очень!.. А папы нету, как вы слышали. На зоне его убили!

Я стал жалобить женщину, понимая, что было наверняка в её судьбе что-то похожее, и что всё равно она, если знает, обязательно что-то скажет…

И точно. Она поднялась и подошла. Глянув на неё повнимательней, я понял, что не такая уж она пожилая.

Женщина взяла фото в руки, на которых оставались ещё следы от маникюра: значит, недавно сюда попала, значит, недавно у неё и попытка была вырваться из когтей этой своей страшной зависимости, которая, видимо, как и все предыдущие, сорвалась…

- А он пропал давно? – спросила женщина, отдавая фото.

- Месяца с три уже.

-- Да я дней десять тут всего… - сказала она, как бы оправдываясь. И повернувшись к узбеку, крикнула ему с надрывом: - Что молчишь, тут ребёнка люди ищут!!!...

- А я тебе кто, Штирлиц, чтоб всё знать! – Узбек смешно закачал головой, как будто потряхивая ею. - Не видел я тут никакого ребенка, а вот ты своего когда-то людям подкинула!..

Женщина сразу в голос  заныла и собралась уходить. Абду потянул меня за рубашку: пойдем, пусть сами разбираются…

Но, к моему удивлению, узбек, смешно подпрыгивая со своим костылём, принялся ей загораживать дорогу  и даже утешать, он даже приобнял её свободной рукой:

- Ну ладно, ладно, лишнее, лишнее тебе сказал, ну лишнее!.. Ну, прости, ну хочешь, сейчас вот им, вот этим помогу ради тебя?

Сквозь слёзы, женщина согласно покачала головой.

Если бы я этого не видел, ни за что не поверил бы.

- Короче, иди сюда, – позвал меня узбек. - Я тут круглый год, можно сказать, и всех повидал, может и вспомню…

Он вгляделся пристально в фото и сказал:

- Да, между прочим, такой пацан тут крутился, ездил на разных автобусах… – И продолжил с насмешкой: - По-моему, он больной на голову, тут ты прав, друг. Муравьёв разных собирал в спичечный коробок…

- И куда же он девался?

- Не знаю, в последний раз с бородатым каким-то уехал, вроде русский. Солидный мужик, но тоже чудила какой-то: в костюме, с галстуком, и почему-то с рюкзаком старым: сразу видно, лохня… Он мимо проходил, когда пацан с муравьями  возился, и что-то вроде заинтересовался и рядом с ним тормознул… И оба на муравьёв этих пялиться стали, о чём-то говорили…

- А на какой автобус они сели, куда автобус отправлялся?

- Извини, парень, этого я не знаю. Пацан ему толкал какую-то лажу про бабушку, что денег нету к ней доехать - но куда, я не запомнил, брат! - И тряся головой, с укоризной добавил:  - Рубля теперь мало будет с тебя - нам вон с ней надо хоть на вино, чтоб она успокоилась.

Хватило бы ему, конечно, и рубля, но мне вдруг стало неудобно перед  женщиной. И я дал им трёшку.

Абду покрутил пальцем у виска, как только мы сели с ним в машину:

- Богатый вы, да?..

Не знаю почему, но тогда мне в голову не пришел вопрос: похож ли этот бородатый человек на педофила? Нет, случаи такие были, конечно, я потом читал журнал «Следственная практика», там описывались некоторые чудеса, происходившие за фасадом нашей жизни. Но то ли это замалчивалось, то ли всё же события такого рода в жизни нашей случались куда реже - даже пожилые тетеньки на скамейках у домов, главные распространительницы всей неофициальной информации в той, ушедшей навсегда стране, редко о подобном заговаривали. Да и суды ведь были все открытые – хочешь, заходи и смотри: никто тебе не скажет типа «нам тут наблюдатели не нужны»… И ещё важная деталь: тогда всё-таки чаще попадались и среди ментов такие, как Саид-ака, ненавидевшие криминальную преступность …

Но куда же бородатый мужик мог его увезти - второго юного беглеца в этой истории? Тут уж впрямь - либо чудила он, либо и правда с больной психикой…

16.          

- Не знаю, конечно, зачем вам это всё, но в ненужных делах, если честно, вам везёт, - сказал мне Абду. – И в детстве вы нашли ту девчонку, которую сосед спрятал в котельной. И вот теперь только мы в Ташкент приехали, как тут же вам доложили, что пацан крутился на автовокзале, ну прямо как  нарочно! И что исчез куда-то с бородатым урусом!..

Абду проехал какое-то расстояние молча и повторил:

- Да, в ненужных делах вам везёт…

- Просто у меня друзья хорошие, - ответил я ему. - Вот тебе, к примеру, очень вовремя приспичило, и ты по ступенькам поднялся в туалет. А потом облегчился, настроение сразу улучшилось, и ты вовремя сверху увидел этот скверик, а? Ну прям орёл: «Я гордо сижу на краю унитаза!»

- Какие там унитазы, - покачал головой практичный Абду, пропустив мимо ушей весь мой сарказм. - Почему они тут не могут кооперативный туалет-то организовать? Даже у нас, в Хубджаме, грузин на рынке открыл, и стало чисто!

Некоторое время мы ехали молча. Потом он всё же сказал:

- Автобусы отсюда уходят по многим направлениям. Выбирайте, я буду согласен только на одно, у меня же работа! И тоже кооператив свой желаю организовать!

Порой наступал момент, когда практичность окончательно в нём перевешивала авантюрный дух. В глубине души я таких моментов боялся, потому что Абду, несмотря на все свои недостатки, всё же казался мне единомышленником. А наступали времена, при которых моя жизненная позиция начинала выглядеть даже смешной, я был слишком уж непрактичен. Первым мне высказал это Махмуд.  Из  республики массово стали уезжать евреи и немцы, потому что в Израиле и в Германии их вроде бы готовились принять как своих. Несмотря на это, уезжать многим совсем не хотелось. Потому что они родились здесь, на нашей земле, и любили её – тем более, что подросло уже поколение, учившееся забывать всякую труху. А в генах при рождении ненависть по отношению к себе подобным, хоть и другой расы или национальности, наверное, всё-таки, не заложена.

Однажды я поделился с Махмудом своими мыслями. И этот человек, который раньше постоянно стремился своими поступками доказать мне, какой он интернационалист, вдруг мне сказал:

- Уезжают? Ну и пусть! О, кей! – Гуд бай!...

Не знаю почему, но меня это резануло, хоть я не немец и не еврей. Просто почувствовал, что когда-нибудь он, наверное, и о моей русской матери вот так же скажет. Не посмеет, конечно, персонально о ней сказать, даже подумать не посмеет из-за меня. А вот в целом, то есть, обобщающе - наверное посмеет …

После этого-то мы с ним и стали как-то расходиться по жизни и плыть в разные стороны, потому что в ушах у меня стояло это его «О,кей! – Гуд бай!».

- Ну, давайте, напрягитесь, может быть, угадаете что-нибудь, вы же вроде как «фолбен» у нас - предсказатель!...

Абду  склонился над рулём, засмеялся и сильно нажал на скорость.

- Останови-ка машину! – сказал я ему.

- Тут нельзя, негде!

- Останови, говорю!

Абду нашел место для парковки и остановил машину.

- Скажи, я должен тебе объяснять, зачем вот этим всем занимаюсь?!

Абду понял, что на меня накатило - я ему нечасто резко выговаривал, ценя нашу дружбу.

- Ты Коран читал когда-нибудь, что там вообще сказано? -  продолжал я. -  Ты его не читал, ты знаешь несколько арабских слов, смешанных с местными, и повторяешь их утром и вечером, вот и всё! А в Коране речь в основном о знамениях, ты понял?! О знамениях, это сигналы, которые каждый человек в своей жизни обязан вовремя слышать, потому что Творца больше всего раздражает, когда люди их не слышат, его сигналы! Не слышат и не видят. Может быть, для него я, со своей русской матерью, значу больше, чем тысяча долбиков, которые бросились сейчас богатеть на спичках и всякой хрени, ты понял?!.. Если бы я это не чувствовал, то сейчас бы первый этим занялся, но если я чувствую, что не могу – ты мне или помогаешь, или идёшь от меня на х.., чтоб я тебя в жизни никогда больше не видел! Ты понял?!..

Я не мог ему в тот день объяснить, почему переживаю за убежавшего от матери чужого ребенка больше неё самой. Ведь он бы просто меня не понял – попробуйте рассказать рациональному человеку о призраке белого морского лайнера с красными буквами на борту, и об Альфие с обаятельной улыбкой, которая мне тоже явилась в том видении. Моей целью было желание проникнуть вглубь собственной души, говорят же философы: всякий поиск в конечном счете сводится к самопознанию…

Не знаю, что там стало твориться после моих слов в голове у Абду, какие цифры в ней замелькали. А может, и в его душе что-то шевельнулось, потому что однажды на него рукой махнули все, даже соседи. И даже родные сестры, посчитавшие, что он безнадежно болен раком - он сильно похудел и превратился в доходягу, как тот «кайфулин» в нейлоновой рубашке из нашего детства, похожий на белый цветок на тонком стебле.

Болезнь его – отдельная история, но скорее всего её-то он в тот момент как раз и вспомнил. Она-то уж бы на целый роман потянула, если б я взялся её описать. Но всё же это - отдельная история…

В общем, он молча покурил, и мы с ним без лишних слов принялись обсуждать, что имеем на текущий момент...

- Вам тоже надо башку разок встряхнуть, вы же не «маргарин», как этот…

«Маргарином» Абду именовал, естественно, Махмуда, намекая на его силу и якобы ограниченность.

- Слушай, ты и через тысячу лет не забудешь про эту «кобру», – сказал я ему. - А между прочим, не надо было вам тогда ломаться – сейчас бы жена твоя эту ткань в десять раз бы дороже продала!..

- Нет, вы всё-таки попробуйте, не зря же болтают, что вы угадали про Брежнева!

Вот это я в самом деле угадал - не знаю, как и почему. Но он-то откуда про это знает? Может быть, я ему когда-то по пьянке рассказал? Вроде так не напивался… Но было дело, угадал я про Брежнева.

Не знаю, знамением ли это было либо просто озарением. А случилось это перед тем, как Брежнев совместил две высшие должности: партийную и государственную. До него в президентах (тогда эта должность по-другому называлась, название было длинное) состоял человек по фамилии Подгорный. По совпадению, в актовом зале комсомольской организации области, на самом видном месте, к заднику сцены из полированного дерева приклеена была его цитата о союзе молодежи - крупные буквы из белого пенопласта. А ниже стояла фамилия «Подгорный», с инициалами.

Я был тогда комсомольским секретарем городского училища, где готовили рабочих технических специальностей. Так вот, случалось, что меня просили организовать людей для подготовки зала или фойе к большому комсомольскому собранию или к областной конференции. Всегда ведь что-нибудь требовалось переставить, перенести, переклеить или просто бумажный мусор на улицу из кабинетов выкинуть. И помню, что я как раз  присутствовал в тот день, когда к этому полированному заднику сцены в актовом зале каким-то густым белым клеем (может быть, столярным?) приклеивались накрепко эти самые слова «президента». Тут следует пояснить, что должность скорей была формальной, чем  настоящей - хотя и высокая, но не главная, потому что главным в стране считался всё же партийный лидер. И вот когда клеили эти огромные буквы, и ниже, под длинной цитатой о комсомоле, выкладывалось не менее длинное название должности, я сказал человеку, руководившему подготовкой зала к конференции:

- Зачем тут ещё эта должность? Завтра Брежнев наш захочет две должности вместо одной, а там этот клей белый - будете потом снимать всё, вместе с задником!..

Замечу, о Брежневе в быту говорили всё, что хотели - лишь бы не на площади и не в газете. А зал к конференции готовил старший брат нашего Нурика.

- Фантазии у тебя, парень… - сказал он мне. Он был всегда немногословен.

Но прошло какое-то время и внезапно прозвучало сообщение о том, что номинального президента срочно «уводят» на пенсию. Без причины на пенсию тогда никто не уходил, и комсомольские секретари стали совещаться, как им выйти из положения. Оторвать буквы – останутся следы от белого клея, отмыть их невозможно. Поменять задник означало затеять ремонт всей стены. А приближался пленум. Решили оторвать только фамилию с инициалами. Следы клея останутся, но будет видно, что инициатива всё же проявлена.

Когда секретари разошлись по своим кабинетам, мы со старшим братом Нурика, с которым я тоже дружил, вышли из зала покурить.

- Не знаю, что они там делят, - высказался он, затянувшись сигаретой.

- Я предупреждал тебя, что Брежнев станет заодно президентом, а ты сказал, что это фантазии…

- Да нет, ты что, - отмахнулся он лениво, - если бы Брежневу это было надо, он бы занял пост премьера…

Я настаивал:

- Вот увидишь, ему хочется быть первым не только по факту, но и формально.

Брат Нурика пожал плечами:

- Да нет, не думаю…

- Спорим? С тебя пузырь, с меня – два.

Мы с ним частенько вместе распивали, и я ничем не рисковал, потому что как раз наступила моя очередь потратиться.

- Ну, если ты настаиваешь…

Через несколько дней он вызвал меня к себе по делам. И сразу, как только поздоровался, вслух отдал мне должное:

- Гордись, парень, ты оказался прав. В партийные организации разосланы письма с просьбой поддержать кандидатуру дедушки. Только что такое письмо получено и в нашем обкоме.

- Поддержка, надеюсь, будет единодушной?

- Все, как один – ты угадал…

- Откровенно говоря, это нескромно, - добавил мой друг.- У него и так достаточно высокий авторитет, зачем ему новая должность? Это и за границей могут неправильно понять …

При Сталине он не посмел бы и подумать такое. Хотя, кто нам Сталин? Он умер сразу после нашего рождения…

Кстати, в тот же день, когда состоялся этот разговор, проходили выборы в какие-то «советы». В техническом училище, где я был комсоргом, расположился избирательный пункт. На стене висел большой портрет Брежнева. И вот среди преподавателей и мастеров возник спор: кто займет освободившуюся должность? Спросили и  меня.

- А вы что, не знаете, кто у нас самый достойный, мудрый и авторитетный? - Я решительно указал рукой на портрет.

В день выборов, да ещё в присутствии людей, такими вещами не шутят. Какое-никакое, все же политическое мероприятие…

Часть 4. В другом измерении

17.          

Если бы Бога не было, то человек не надеялся бы на справедливость свыше. И тогда нам пришлось бы самим создавать банк Справедливости, а иначе, чем мы отличаемся от остальных живых тварей? Но Бог есть, и он шлёт нам знамения – тем, по крайней мере, кто хочет и умеет их понимать, проделывая духовную работу, угодную Богу, а не просто бездумно повторяя утром и вечером заклинания.

Окончательно в неслучайности происходящего убедился я уже на следующий день.

С утра мы вновь отправились на автовокзал, чтобы  встретиться там уже с  другой сменой сотрудников. Порасспросить их о мальчике и об этом бородатом русском, в костюме с галстуком и при этом со старым рюкзаком за плечами. Всё-таки пара запоминающаяся, -  сын Альфии ведь внешностью похож на отца-узбека. Но ничего нового мы не услышали -  ни от сотрудников Самаркандского автовокзала, ни от водителей.  А тут ещё и голова у Абду разболелась.

- Хочу кислого молока с базара, - пожаловался он.

- Ну, поехали!

Но стоило нам отъехать на какой-то километр, он вдруг принялся сигналить встречному автобусу.

- Это наши! Вы тут подождите, а я  хоть спрошу, как там дела...

В салоне автобуса сидели пассажиры, но водитель его все равно припарковал.  Пару минут они с Абду о чём-то переговаривались, при этом мой друг по обыкновению без конца рубил воздух ладонью: как всегда кого-то осуждал. Я невольно засмеялся: скорее всего, меня.

Потом понял, что не меня, а кого-то из своих коллег с автовокзала – у Абду там были недруги, включая самого начальника, зачинщика всех этих наших поисков. Разумеется, теперь он на время притихнет – как-никак, мы за тридевять земель нашли сына его друга-бухгалтера, тем более, что поиски организовал не кто-нибудь, а именно наш Абду.

Но всё равно будет втайне строить ему козни: зачем ему такой подчиненный, у которого в друзьях и прокуроры,  и менты, и журналисты… Кстати, водители начальника тоже не любили.

Потом Абду попросил водителя подождать и бросился к нашей машине. Я открыл дверцу.

- Давайте фото, и за мной!..— деловито скомандовал он.

Водитель, полный и очень смуглый, в одетой навыпуск рубашке с накладными карманами внизу (сейчас такие, наверное, не шьют), сняв тюбетейку и почесывая пухлой рукой бритую голову, внимательно вглядывался в фотографию. Я ему стал рассказывать о русском бородаче с рюкзаком. В этот момент из салона автобуса сошла на асфальт женщина и крикнула, пытаясь заглушить шум проносящегося мимо транспорта: «Так вы нас довезете? У меня груз в багажнике!» Водитель резко повернулся и ответил: «Это менты! Вы что?!» Вероятно, именно в эту минуту в его голове что-то щелкнуло. Потому что он тут же надел тюбетейку и произнёс:

-- Э-э-э, я их вспомнил...  Этот мальчик жука из коробки выпустил нечаянно, женщины стали визжать, потому что жук большой был и по салону летал. А мужик стал жука ловить! Я их привёз в наш город, на наш автовокзал, а потом мужик извинился, когда выходил. Вежливый! Я сказал, ну, ничего, брат!.. Да-а, я вспомнил... Но это давно было…

Как только мы с Абду сели в  машину, он мне сказал:

 -- Вот вы мне лекцию про Бога читали, как будто лучше меня всё знаете. Но Бог всё равно на моей стороне оказался! Мне на работу надо, а вы как ребенок капризничаете! По дороге  купим кефир и пообедаем – может, где-то шашлык продают. Уф! У меня и голова болеть перестала… - И весело  добавил: - Всё равно вам везёт в каких-то ненужных вещах!

- Когда тебе выгодно, это нужные вещи, когда выгодно другим – они для тебя ненужные.

- Вы меня до такой степени не унижайте, - продолжал Абду, улыбаясь - я всё понимаю, святое дело. Мы с вами одного нашли и другого найдем. Бог не фраер, как русские говорят, всё видит. Я тоже человек, переживаю, а то бы сейчас разве сидел в Ташкенте за рулем?

- А чего повторяешь тогда: нужные – ненужные?

- А вот чтобы вы не дурели из-за женщины, как будто обкурились… Слишком вы это… – Он глянул на меня, словно видел насквозь. И захохотал.

Я ничего не сказал. Да и что тут скажешь? Конечно, я не был обязан перед ним отчитываться, но он был неправ. Ну, может быть, я мимо этой женщины и не прошел бы, не будь она так заморочена - бесчувственная молва ведь всегда о людях судит неправедно и несправедливо. Но всё равно, я не чувствовал в себе тяги, перед которой даже все строгие каноны и условности за миг превращаются в дым. Нет, тут меня притягивала не женщина, а смутное ощущение того, что я не случайно вовлечён в эту историю…

Абду отвёз меня домой, а сам отбыл на автовокзал, забрав  у меня фотографию мальчика. Я понимал, что он хочет застать начальника и во всех красках обрисовать продолжение этой истории. Может быть, он его даже сейчас обнадёжит статьёй, которую я будто бы собираюсь писать, где образ начальника, как спасителя, - нет, как организатора спасения двух подростков, будет высвечен со всех сторон для широкой публики. Начальник, как и подчиненный, наш Абду, тоже имел способность извлекать из подобных вещей максимальную выгоду.

И я представил себе, какое действо организует он на своём автовокзале. Будет вызывать к себе каждого прибывшего водителя, рассказывать подробно историю, в которой сам сыграл далеко не последнюю роль, и, предупредив бедного шофера о том, что дети сейчас все испорчены, и что с каждым родителем такое может произойти, протянет ему торжественно фото сбежавшего сына Альфии. И с важным видом кивнёт Абду, чтоб тот рассказал про русского с бородой и рюкзаком.

Я нисколько не сомневался, что всё это так и будет - более того, уверен был, что начальник дома у себя вытащит свой журнал для учета пассажиров и всё подробно опишет. В присущем ему возвышенном стиле. А потом, когда он перечтёт свои записи, то обязательно подумает, что и сам сумел бы на таком материале сочинить документальную повесть или роман.

Так всё, вероятно, и происходило. Кроме одной детали, которая придает моему рассказу некую сказочность, что ли. У таджиков слово «сказка» произносится как «афсона», и есть тут в сочетании гласных и согласных звуков нечто успокаивающее, даже убаюкивающее. Когда на следующий день я прибыл на автовокзал, переделав все дела, которые как назло накапливаются в твое отсутствие, то оказалось, что начальник уже показал фото всем водителям, кроме одного. И это было похоже на афсону, то есть сказку, в которой всё происходит именно так.

Водитель этот был весьма своеобразным человеком, он был диссидентом. Нынче про диссидентов уже забыли. Про них говорится, что они создали движение, ставившее целью либерализацию политического режима в СССР. Наши диссиденты, разумеется, не то, что московские. Они не представляли себе даже, что такое «либерализация». А протестовать начали из-за того, что все запчасти для автобусов в пассажирской автобазе водителю приходилось покупать самому. Да и бензин тоже. И выгодные маршруты там получали, по их словам, только родственники и знакомые. И всё это описывалось в их бесчисленных заявлениях в Москву.

Один из двух жалобщиков в городе был известен под прозвищем «Диктор». Тщедушный, с узким лицом, на котором словно кончиком острого ножа были подробно прочерчены морщинки, он обладал низким, раскатистым голосом и вполне мог бы работать диктором тогдашнего всесоюзного радио. Такие феномены встречаются.

Однажды в юности, в стройотряде, в жаркой безводной степи неподалеку от афганской границы, сидя на корточках в открытом кузове грузовика, тряслись мы, человек тридцать, на ухабах. И голову так напекло, что никому мало не казалось. И вот один кунграт вдруг запел. Есть такая народность, чалму на голове они носят плотную и многослойную, да еще с верхушкой, похожей на острую вершину горного пика. В отличие от нас, этот кунграт стоял, держась всё время одной рукой за высокий борт. И вдруг неподражаемым тембром запел арию мистера Икса из старого популярного чёрно-белого фильма.

- Это самородок, честное слово, -- сказала мне русская девушка, с которой мы вместе возвращались в стройотряд из Душанбе, -- таких надо за уши из глуши вытягивать!..

Когда кунграт закончил петь арию из оперетты, ему захотелось исполнить что-нибудь ещё. И,  продолжая держаться рукой за высокий борт, он запел: «И где бы я ни был, и что б я ни делал – пред Родиной в вечном долгу»… Широко известную эту песню часто крутили по радио, выпускали на пластинках. Её исполнял очень известный певец.

Кунграт пел с той же интонацией, возможно, он и представить себе не мог, что эту песню можно спеть как-то по-другому. Но он щедро добавлял в неё густые и раскатистые переливы своего голоса, еще более мощного и глубокого, нежели у кумира всей страны.

 - «Высокие горы, бескрайние степи…», - трубил он тяжелым, могучим баритоном, не снимая с головы свою широкую в основании, вершинообразную чалму.

Дул ветер, шершавый, жаркий, в порошок стирающий корни деревьев, редких в каменистой степи. Мощь легких кунграта была сильнее ветра. Сидевшие в кузове одобрительно покачивали в такт головами.

- Он всегда поет, - медленно произнес сидевший рядом со мной пожилой кунграт с красными, как перец, узкими глазами, – он в Сибири служил, его там петь звали - в большой хор … - Старик задумчиво покачал головой…

Помню, я вдруг ощутил нечасто подступающее так близко к сердцу чувство гордости за свою страну. Я был сыном сразу двух ее народов, и, честное слово, готов был отдать за нее жизнь…

18.

 Диктор наш, разумеется, песню с таким содержанием ни за что бы спеть не согласился. И текст с похожим содержанием по радио ни за что бы не прочитал. Но зато потом, когда большой страны внезапно не стало и когда за открытое «диссиденство»  в отношении, ну, скажем, владельца бизнеса, заменившего советского начальника, могли запросто выкинуть на улицу, а то и по башке настучать, он понял, какую страну мы потеряли.

Впрочем, ко мне он всегда относился хорошо. По одной причине: я его выслушивал. Вот Евтушенко когда-то изрек: «Людей неинтересных в мире нет!». И это превратилось в афоризм. Потому что это чистая правда: не встречал я ни одного человека со скучной биографией. И судьба хубджамского диссидента тоже занимательна. Только в  этом повествовании места ей не хватит. Потому что уж очень хочется продвинуться вперёд в поиске сбежавшего из дому парнишки…

Поздно вечером Диктор должен был привезти последних пассажиров из поселка Горняк, располагавшегося при большом месторождении, где для страны добывалось в большом количестве золото. Несмотря на усталость, начальник автовокзала, чувствуя себя уже героем очерка, решил дожидаться с нами.

Он даже вытащил  бутылку водки из небрежно покрашенного синей краской маленького сейфа и распечатанную пачку печенья. Мы с ним выпивали из маленьких пиалушек, поглядывая в широкое обзорное окно, за которым сходила на всё сущее пронизанная внутренним свечением синяя вечерняя мгла.

Автобус прибыл, когда в небе уже ярко пылали звёзды.

- Мы вроде не пили ничего, неужели вся водка из-за духоты испарилась? – в шутку повторял раскрасневшийся начальник, кивая на почти пустую бутылку. 

Абду побежал за водителем. Тот явился минут через пятнадцать

- Садись, - кивнул ему начальник, - с друзьями и хлеб с луком еда, выпей вот с гостем, там еще осталось. Он мне два часа рассказывал, какие вы с ним хорошие друзья.

Было видно: диссиденту не нравится, что знакомый журналист выпивает с неприятным ему человеком.

-  У нас тут всё как в сказке, - сказал ему я. - Всех расспросили и остался всего один человек - то есть, вы…

- Э, какая сказка! - вмешался Абду, - фотокарточку, ако, посмотрите, и всё!..

- Где фотокарточка, дай посмотрю! – Впервые диссидент обратился ко мне на «ты». Он взял снимок обеими руками, присел и стал в него вглядываться, то поднося к глазам, то отдаляя.

Начальник автовокзала сделал знак  рукой, и Абду принялся подробно рассказывать о мужчине с рюкзаком.

- Тихо! – перебил его диссидент. И встал, как бы подчеркивая официальный характер происходящего. – В Горняк отправляются тысячи пассажиров. И много бородатых русских, особенно геологов, и все с рюкзаками!

Смерив нас строгим взглядом, он дикторским баритоном, нисколько не вязавшимся с его внешностью, сухо отчеканил:

- Будь у меня плохая зрительная память, я двадцать три года баранку бы не крутил! Да, похожего на него подростка однажды видел! Напротив школы, в магазине. Похожего, я повторяю. Мог бы вам не говорить, но раз уж его мать ищет – говорю.

- Где ты его видел? – пошатываясь, встал с места ещё пуще раскрасневшийся начальник.

- В Горняке, где еще? Мальчик деньги украл, хотели милицию вызывать. А две пожилые учительницы из школы пришли его выручать.

- Откуда ты знаешь, что они из школы? – наступал на него начальник.

- Ваши дружки четвертый год меня на Горняке держат, самый тяжелый, самый невыгодный маршрут! Я их там всех изучил, в этом Горняке!..

Опьяневший начальник раззадорился:

- Какие мои дружки? 

- Ваши дружки из автобазы! – бросил ему водитель и вышел.

- Вот, с таким людьми приходится работать! – развел руками начальник…

…В Горняк я собирался ехать в субботу. Я очень любил этот  поселок. Там попадались дома из гранита, построенные еще пленными немцами. Было видно, что возводили эти жилища люди, страшно уставшие от войны и тоскующие по своей земле - вопреки всему, понять их было можно. 

Дороги там были извилистые - автобусу всё время приходилось объезжать поросшие арчовыми ёлками островерхие холмы – казалось, молодые горы на твоих глазах непрерывно растут. Я любил здания этого посёлка, поднимавшиеся по склону. Я любил школу, где стоял, сложивши задумчиво руки на груди гипсовый Александр Сергеевич Пушкин. Памятник был не очень-то к месту, потому что школа носила имя Маяковского. Но что делает искусство, - нет, пусть лишь намёк слабый на искусство, потому что до сих пор тех, кто вырос в этом поселке и потом уехал, будоражит воспоминание об одинокой фигуре без постамента, стоящей прямо на траве под деревьями. Они боятся, что когда-нибудь памятник обветшает и рассыплется, или кто-то толкнет его небрежно и повалит на траву. И он упадет навсегда, а вместе с ним уйдет и память о чём-то самом дорогом…

Я бывал в этом «золотом» поселке и зимой и летом. Зимой он был еще красивее, особенно ночью. Там был обрыв, и вдалеке мерцали огоньки большого города, уже на территории Узбекистана. По ночам в этих молодых горах плотно сгущалась синева, одолевая, вопреки всему, густую тьму, высвечивая до полной чёткости и объёмности созвездия в небесах. Казалось, это чьё-то одиночество намеренно раздваивается и борется с собой, и себя же потом побеждает, чтоб почувствовать в глубине сердца жизнь и потом с приятной усталостью заснуть…

В Хубджаме у меня был знакомый по имени Вадим. Года два он трудился в Горняке врачом-невропатологом. Это был хороший врач, про таких обычно говорят «ищущий», к тому же он давно, ещё до горбачевской перестройки, стремился овладеть приёмами экстрасенсорики, а это всех очень привлекало. К тому же Вадим верил в левитацию и перемещение в пространстве. И вообще у него была тяга к перемене мест, раз уж мы Пушкина тут помянули. Вот работал себе, к примеру, спокойненько в Горняке симпатичный и статный молодой  человек, «чернявенький», как между собой его звали медицинские сестры, втайне рассчитывавшие на большее внимание со стороны холостого врача. Располагаясь в живописном месте на холме, больница занимала сразу три здания и в области считалась очень престижной. И больные Вадима уважали, правда, тянуло его, как я уже сказал, к альтернативной медицине…

Однажды он и во мне попытался пробудить интерес к необычным явлениям, его не устраивало, что я всё связываю исключительно с волей Бога и Божьим провидением.

Помню, мы сидели на кухне в моей хубджамской квартире. Вадим принялся рассуждать о косности, о том, что косность эту срочно пора преодолевать, особенно в медицине. Он считал, что человек легко может пробудить в себе такие способности, которые позволят ему перемещаться в другие измерения - «через стенку», как он выразился. Стоит лишь напрячься, и у любого это получится. Я слушал его с самым серьезным видом, покачивая в такт головой. Но потом Вадим дошел до того, что заявил, будто запросто может махнуть прямо с этой кухни в любое измерение – при этом ещё раз повторил, что оно буквально «через стенку»…

– Очень хочу посмотреть, как ты это делаешь, - подзадорил я его, - давай, брат!

Вадим согласился, но сразу перемещаться не стал. Рассуждения становились всё мудрёней, теперь он пытался утопить в них обещанную готовность сейчас же переместиться в другое пространство: «Я просто выдергиваю себя из застарелости, обретая каждый раз способность изменить свою сущность… Человек фиксируется на чём-то, на какой-то данности и не идёт дальше. Вот и ты зафиксировался, а я хочу, чтобы новая информация, которую я людям несу, открыла для тебя новую, следующую данность…»

- Напрягись, Вадим, - посоветовал я ему. – Ты же невропатолог, говорил, что главное мысленно напрячься…

Вадим покраснел, но не сдавался:

- Ты понимаешь, что аннигиляционное поле может захватить не только меня, но и тебя?

Что такое «аннигиляция» я знал, читал об этом у американских фантастов. У них это означало исчезновение.

- Так ты хочешь сказать, что исчезнешь и больше на земле не появишься?

- Да, - сказал Вадим, -  могу не появиться. И ты со мной. Аннигиляция иногда меняет всю территорию вокруг! Это может стать причиной больших перемен. А я имею право рисковать только собой, мы не на улице.

Он играл по-крупному. Мол, одно дело только мы с тобой, а другое – твоя семья, да еще соседей могу заодно нечаянно прихватить…

- Пошли на улицу, - предложил ему я, -  тут рядом горы. Поменяешь территорию, и дорога до Ташкента будет прямая, а не в объезд!..

С тех пор Вадим со мною стал осторожней. Хотя зачем я это сделал, зачем тогда его «заземлил», не знаю, пусть бы верил в себя и в то, что другие ему верят! Я неправильно поступил, зря свою хватку тогда не ослабил. Так нельзя, тем более, что я не знал его с детства, хотя мы  выросли на одной реке и жили в одном городе - он был помладше. А вот впоследствии я узнал, что странности его, включая постоянное влечение куда-нибудь уехать - даже в другое измерение или пространство - возможно, были связаны с полученным им ранением. Нет, Вадим не воевал в Афганистане, а повреждение получил рядом с домом, который также располагался у подножья наших хубджамских гор.

Как все пацаны в нашем городе, Вадим смастерил себе в детстве поджиг. И вот он забил медную трубку чистым порохом, а не спичечной серой, как обычно делали мы. А настоящий порох даже стальную трубку часто разрывает. К тому же он ещё плотно натолкал в неё мелкие кусочки проволоки.

Чиркнул спичечным коробком у отверстия сбоку, но выстрел прозвучал не сразу. Тогда он положил свой неумело сделанный поджиг на большой гранитный камень, который был ему по самую грудь, и чтоб расширить запальное отверстие, вставил в него гвоздь. И подняв булыжник с земли, резко ударил им по шляпке. Трубка разорвалась, и осколки оказались у его сердца. Его тогда едва с того света вытащили…

Может быть, лежа в больнице без сознания, он с этими «пространствами» и познакомился, кто знает…

В общем, проработал Вадим в горняцком поселке года два, и пришло ему письмо от главврача больницы, где года два он трудился до этого. Оказалось, главврач был уже где-то на Камчатке, и ему требовалось собрать коллектив из профессиональных врачей. А попробуй-ка сорвать людей с места, да еще в такую даль!..

Первым главврачу пришёл в голову, конечно же, наш лёгкий на подъем Вадик. («Я выдергиваю себя из застарелости…»). Он пообещал ему квартиру через два года. Вадим уехал. Только на сей раз и квартиры не дождался – потянуло обратно в Азию.

- Я ощущаю Среднюю Азию на ощупь, – сказал он мне, как только вернулся. – Буду несколько дней ходить по старым переулкам и гладить рукой стены из глины и самана…

- Хорошо, что я тебя в другое измерение не отпустил, что бы ты делал? Оттуда ведь не вернешься.

-- Да, друг, - серьёзно отреагировал на мою шутку сентиментальный Вадим, - смейся не смейся, а это правда…

В поселок Горняк мы с ним рассчитывали добраться на автобусе. Но все получилось по-другому. Потому что в пятницу мне в корпункт неожиданно позвонил Саид-ака…

19.

 Никогда я не видел Саида-аку таким задумчивым. Не то что расстроенным, а именно задумчивым, как будто случилось нечто, заставившее его в своей жизни очень многое переосмыслить.

- Хочу, чтобы ты съездил со мною в чайхану, где твой друг самбусу делает, я только у него и беру, когда в Джизак выезжаю из вашего города, он не халтурщик!

Вот, теперь он уже и о Хубджаме говорит «ваш город», как будто не прожил здесь большую часть своей жизни.

- Ну, давайте поедем. Ко мне сейчас как раз один невропатолог должен зайти, мой друг. Мы завтра с ним собираемся ехать в Горняк.

Разумеется, я рассказал Саиду-аке всё, что было связано с поисками сына Альфии.

- На чём вы поедете?

- Да на автобусе!

- А зачем тебе всё это, подумай?

Странно, если бы Абду мне задал такой вопрос, я бы не удивился, но почему же он меня спрашивает?

- Ты очень доверчивый, - сказал Саид-ака, сделав озабоченное лицо, - этот мальчик убегает не в первый раз, и что ты можешь? Зачем в это вмешиваешься? Тебе эта женщина нравится?

Я уже устал слышать этот вопрос. И не ответил.

- Давайте дождемся моего друга, а потом вместе поедем в чайхану, раз уж вам хочется. Только почему именно в эту?

Саид-ака немного помолчал, потом вздохнул. Он уже приготовился мне ответить, но тут в корпункт вошёл Вадим.

Минут через десять мы уже были на улице. Сели втроем в «жигули», которые, как я знал, Саид-ака давно мечтал поменять на «волгу». И отправились на окраину города, к месту, откуда берёт начало дорога, по которой он каждый раз отправлялся в свой далёкий Джизак.

Я чувствовал, неспроста он тянет меня с собой в эту чайхану, что-то за этим кроется. И не ошибся. Как только мы сели за стол, он сделал незаметно знак, чтоб я отправил Вадима за чаем…

- Тут вот такая история: я всю жизнь мечтал о «волге», ты знаешь, ну, о ГАЗ-24, - начал он… Я в ответ кивнул, усмехнувшись. - И вот, когда главный бухгалтер колхоза при мне в Ташкенте пообещал своему сыну, что купит ему эту машину, мне стало, честное слово, обидно до слёз… - Тут он сделал паузу, глотнул чаю из пиалы… - Потому что у них-то она запросто будет, эта машина, а вот я уже на пенсию вышел, и…

- У сотрудников милиции пенсия ранняя, вы же еще молодой! - перебил я его. И добавил в шутку: - Может дождемся, когда они её купят и угоним? Я вам помогу…

Саид-ака после моих слов всем лицом запылал: такие вещи он на дух не переносил:

- Нет, я действую законным путём!

От моей неуклюжей шутки он распереживался. Хотя я ведь знал, что с ним надо быть осторожным. Он  ненавидит слово «мент», при нём надо говорить только «сотрудник милиции». А ещё, характеризуя людей, он часто выдаёт такое: «Этот человек - ранее судимый…». Или: «Это криминальная семья…». Звучит так, будто с человеком с судимостью или даже с целой семьёй давно всё кончено. «Но ведь бывает, что людей невинно осуждают!» - возражаю я ему. «Бывает! – отвечает он мне, - только тогда эти люди должны вести себя скромно, если не хотят, чтобы (тут Саид-ака всегда возвышает голос) их в дальнейшем ни принимали за таких, ранее судимых!». Он так и говорит - «в дальнейшем», будто пишет следственное заключение. 

Вот такая у него логика – железная и непробиваемая.

Вадим поставил на стол два чайника и конфеты «печак» в железной тарелочке – крохотные «подушечки» из муки, сахара и яиц. Мне было неловко: Саид-ака не успел досказать, что его так сильно тяготит и волнует. А ведь всё же он у нас гость…

Я огляделся вокруг и попросил Вадима: посиди где-нибудь возле хауза,  нам надо поговорить…

Вадим взял с собой из тарелки самбусу и присел в отдалении на топчане. Он родился и вырос на Востоке и понимал: если старшие решили уединиться, то значит так нужно.

- Так что, выходит, вы себе уже «волгу» купили, я правильно понял?

- Один хубджамский знакомый помог. Машина старая, домой в Джизак без ремонта не отгонишь, и я её в мастерскую сдал, в новый кооператив, он тут рядом, – бывший мент указал рукой в сторону колхозной земли. - Я неделю назад им сдал, залог с меня взяли, а сейчас приехал – смотрю, всё, что сделали – чистая халтура!

- И что дальше?

Тут Саид-ака смутился. Никогда я его таким не видел.

- Я начал делать замечания, а мастер, молодой совсем, стал меня оскорблять. Ты, говорит, тут больше в милиции не работаешь, из области тебя пинком вышибли, это все знают! Никогда меня так не оскорбляли…

- И вы смолчали?

- Я ему сказал, что ему придётся еще передо мной извиняться. Пока что больше ничего.

«Вон в чём дело», - подумал я, – Акела, значит, промахнулся!» Значит, не просто так он ко мне в корпункт пришёл, и потом сюда с собой позвал, в эту чайхану… 

Всё, что происходило дальше, так и останется для меня навсегда загадкой. Меня словно волна какая-то подхватила, но я её оседлал. Возмущение, злость, неведомая мне прежде солидарность против новой силы, которая ничего, кроме голой наличности, на свете не признаёт, всё там было. Неужто обязательно бить человека в поддых? А если б он не уехал, если б он тут продолжал работать в милиции – хватило бы у них духа с ним вот так обойтись?!..

Короче, я решил сейчас же ехать в эту мастерскую, и Саид-ака меня останавливать не стал. Впрочем, в тот момент я бы и сам не стал его слушать...

Отгороженный кусок земли рядом с хлопковым полем, с высокими навесами – взят, видимо, в аренду у колхоза. Зачем, спрашивается, он отдал свою машину в этот «колхозный кооператив»?

- Я же говорю, машина старая, не отгонишь, – оправдывался Саид-ака, - в Джизаке мне, конечно же, армяне бы сделали!

Я вошел в кооперативную мастерскую раньше него. Вошёл, как главный злодей из индийского фильма, тот, что каждый вечер со свистом хлещет кожаным бичом свою бедную родственницу Зиту. Вместо бича у меня были две ладони, сыгравшие в этой в сцене главную роль. Потому что, ступив только на территорию кооператива, я несколько раз громко хлопнул в ладоши. Потом снова хлопнул, ещё громче! Работники, которых там было человек пять-шесть, невольно на меня оглянулись – такого хамства они ожидать не могли.

- Кто тут хозяин? – крикнул я и вновь ударил в ладоши. Жаркая волна обдавала меня невероятной силой, я даже вперед наклонялся. Саид-ака с любопытством глядел на меня. Вадим раскрыл от удивления рот (потом он скажет: ты, без сомнений, мой пациент…)

- Кто тут хозяин?!..

Наверное, в тот момент на плечах моих стояли два чёрных ангела, потому что ко мне сразу потрусил, оторвавшись от дел, худощавый, жилистый, лет тридцати человек, с длинным лицом, в летней  шляпе с узкими полями. В правой руке он держал большой гаечный ключ, но приблизившись, положил его на землю.  

- Мой родственник здесь хозяин, - отвечал он, как-то неопределенно кивнув.

- Фамилия! – Я шел в наступление. – Говори, всё равно найдём мы! – И подойдя к длиннолицему вплотную, я потрогал пальцами его небритый подбородок, как бы оценивая. Он невольно отстранился. Этот жест я позаимствовал а фильме, в котором гробовщик советует человеку, собравшемуся застрелиться, побыстрее сбрить с подбородка и скул щетину.

Длиннолицый страшно растерялся, даже побледнел. Посмотрел на молча стоявшего Саида-аку. Думаю, ему совсем не хотелось, чтобы о вчерашнем скандале узнал  истинный хозяин кооператива. Тут же старый лис Саид-ака, почувствовав вновь преимущество, принялся играть роль доброго следователя: «Ну что ты, они же хорошие парни, они просто ошиблись, всё будет хорошо!»

И точно: длиннолицый принялся оправдываться и дал обещание отремонтировать машину как следует.

- Туфту не гони, - оборвал я его, - где твой сморкач, который обзывал «ментора»? – Я уже съезжал с волны, едва сдерживая смех. Слово «ментор» означает наставник, воспитатель, вряд ли ребята когда-нибудь его слышали. Думаю, для них «ментор» прозвучало как нечто большее чем «мент».

- А его нету, - ответил мне длиннолицый, двинув кадыком, - он сегодня не работает.

Один из слесарей, до того времени молчавших – чёрный, усатый, явно подпадающий под определение «ранее судимый», что-то буркнул, краем глаза я успел уловить, как злобно блеснули его глаза. Однако сцена эта ни за что бы не состоялась и не вызвала бы ничего, кроме насмешки и последующего гнева, если б за ней не стояла решимость идти до конца. «Ранее судимый», видимо, это тоже уловил. И осёкся, как только я глянул ему прямо в глаза.

В общем, мы вышли из кооперативной мастерской, заручившись твёрдым обещанием по ремонту ГАЗ-24.

- Завтра еще придем, - сказал я, - надо, чтоб тот молодой перед вами извинился.

- А зачем он мне нужен? - возразил Саид-ака. -- Ему и так теперь достанется, главное  для нас - машина. А ты только представь, как мы с тобой будем кататься на «волге», а!..

Он так обрадовался, что решил задержаться на день и съездить с нами в Горняк. Глаза его горели.

- А вдруг послезавтра они уже мою «волгу» покрасят! – произнес он с надеждой. – Ты только представь, какая будет красота!..

20.

Я привык уже ко всяким сюрпризам в этих наших поездках. И нисколько не удивился, когда на автобусной остановке у моста через реку Тайн, где нас должен был ждать невропатолог Вадим, я увидел рядом с ним улыбающегося Нурика.

Как всегда Нурик стал проситься на переднее сиденье. Я не хотел пересаживаться. Он тут же взялся за свои приёмчики:

- Саид-ака, пожалуйста, объясните товарищу журналисту, каким трудом мы на хлеб зарабатываем! А то он живёт по системе «строчка – рубль» и не знает, как сильно мы с вами в культурном отдыхе нуждаемся! -  Рассуждая о моих заработках, Нурик, разумеется, имел в виду советский рубль - ещё два месяца назад на него можно было купить сто коробков пресловутых спичек, которыми сейчас торговали едва ли не в развес…

Нурик сокрушался до тех пор, пока я не перебрался на заднее сиденье к Вадиму.

Он  молчал, пока мы переезжали по мосту через реку Тайн, а потом снова завел своё:

- Давно я не бывал в Горняке, и вдруг слышу – машина отправляется, и как всегда без меня! Скажи, полез бы тебе в горло кусок шашлыка, а? – Он обернулся к нам всем корпусом: мы как раз «расчехляли» бутылку «Пшеничной». – Ну вот, я же говорил! Значит, пользуешься моим чутьём криминалиста на полную катушку, а шашлык с водкой тайком, а?

- Нурик, а может откажешься пить, из протеста?..

Нурик всегда шутил. Он знал, почему я не позвонил. Он жил с родителями. А это были люди авторитетные, и во все красные дни календаря, включая субботу и воскресенье, к ним непременно заявлялась сельская родня, с детьми и внуками. Мальчиков по случаю отправления в город одевали в стандартные хлопчатобумажные пиджачки с брючками, продававшиеся в сельмаге, так, что они становились похожими на маленьких сельских бригадиров или учетчиков, зато девочки были одеты в очень яркие атласные платьица и новые туфельки. И Нурику с его супругой, которая в доме этом была невесткой, частенько приходилось гостей обслуживать. Он только руками разводил:

 – У них выходной, и у нас выходной!…

- Представляете, Саид-ака, - радостно сообщил он нашему другу, сидевшему за рулем и внимательно смотревшему на дорогу, - сегодня утром я просыпаюсь в четыре утра, выглядываю в окно, а в соседнем дворе сразу два «скаута» блеют! Кто-то собирается делать туй, обрезание…

- То есть? – деловито поинтересовался Саид-ака. Он не знал, что «скаутами» в городе на реке Тайн молодые давно уже в шутку называют жертвенных баранов, которым повязывается на шею белый платок, символизирующий тот печальный факт, что скоро животных поведут на заклание.

- Вообще-то, я друг животных, но тут обрадовался: значит, маму нашу соседи уже пригласили! Она человек ответственный и прямой: еще с вечера, наверное, позвонила в кишлак и сказала, что дома её может не быть. Наконец-то  и у меня выходной!

- А почему «скаут», а не пионер? – поинтересовался Саид-ака.

- Потому что «галстук» не красный… - пояснил Вадим.

- Аааа… - ответил Саид-ака. И поморщился: - Как вы можете пить в такую жару?

А было в самом деле жарко, так жарко - казалось, мы едем прямо по поверхности солнца.

- «А нам всё равно!..» – пропел радостно Вадим.

Он становился красным после первой же пиалы. Но никогда я его не видел пьяным, он только веселей становился, продолжая сохранять природную человеческую мягкость, которая ему очень шла.

Как только дорога завернула за горный отрог, я предложил заехать в шашлычную – она располагалась недалеко и носила символичное название «Добро пожаловать».

- Нет, - возразил Саид-ака, - давайте уж теперь всё в Горняке, а то так не скоро туда попадем… Что такое сто километров для нас, а? Мелочь!

Так мы ехали. Склоны гор были каменисты и безжизненны и нагрелись настолько, что видно было движение раскаленного воздуха. Все окна в автомобиле были открыты, но прохладней от этого не становилось.

- А хотите послушать, как я убежал из дому, когда сам был пацанчиком? – предложил нам тему Саид-ака. И продолжил, не дожидаясь ответа. – Вот тут вы бедных баранчиков «скаутами» называете, а мне за них обидно, я их люблю. Я в детстве много за ними ухаживал, кормил, убирал в хлеву. У таджиков ведь как – обязательно должен быть огород и скотина: барашки, бычки, коровы, чтобы дети к труду приучались.

Саид-ака переключил скорость ручным тормозом и продолжил:

- Вот так… Однажды у нас сразу две матки окотились, и родились у них ярочка и баранчик, и чем-то они были похожи, я это сразу понял. И сразу как будто бы заметили друг друга. Да, не смейтесь, это вам жара и водка сейчас в голову бьёт! Их даже Бог обоих отметил: где ты видел чёрного барана, допустим, с белым пятном на лбу? Я не видел – может, мало смотрел, не знаю. А они от разных маток родились, а у обоих на лбу – во-от такое, - он соединил большой и указательный пальцы в кружок, - как пять копеек, пятнышко… - По-русски он говорил с акцентом, и «пятнышко» звучало у него как «пятнышка».

– Да, «пятнышка», - повторил он внезапно дрогнувшим голосом, продолжая глядеть вперед. И вдруг остановил машину.

Мы молчали.

- Налей мне половинку! – Саид-ака обратился ко мне. Я тут же налил и приготовил закуску. Он выпил, но закусил только кусочком лепешки.

- Отца вспомнил, - пояснил он нам свое поведение…

Потом снова повернул ключ зажигания, и мы тронулись…

- А мне интересно стало! – заявил весело Вадим. – Дальше-то что было?

Саид-ака к нему полуобернулся, он ждал, что кто-нибудь из нас попросит его продолжить:

 - Сейчас дальше расскажу.

Он поправил свои солнечные очки, покрутил ручку на дверце, чтоб прикрыть немножко окно и заговорил:

- Чего только не бывает на земле, мы плохо знаем то, что Бог для нас создал. Представь себе, эти баранчик и ярочка с самого начала друг к другу близко держались. Может, это я себе в голову вбил, потому что был ещё мальчишкой, может я их приучил к этому… Потому что когда привозил, например, траву на ишаке - я её сам косил, на холмах и возле арыков, ручьев, у нашего канала, ну, везде - то им двоим всегда отдельно давал. Время еще тяжелое было, после войны, много приходилось работать. Тебе, Вадим, наверное, рассказывали родители…

Вадим кивнул головой.

- Ну вот, - продолжал Саид-ака, - я их кормил и, наверное, баловал немножко. И они привыкли друг к другу – игрались, даже защищались вместе от других, а я, как говорят, поражался! Мои братья смеялись надо мной, особенно старший. Ну, они такие: для них животное - животное и всё…

- А где сейчас ваши братья? – спросил его Нурик.

- Младший строит дороги, механизатор, а старший – колхозник, они хорошие люди, но кто на земле много работает, реально на всё смотрит-да… И время тяжелое было, я же говорю… И вот,  когда они выросли, эти два барашка  – то опять близко друг к другу… Поведу их пастись через холмы к каналу,– у нас был очень широкий канал и там деревья высокие, утром прохладно, соловьи поют, и трава зелёная - её таджики «ранг» называют, а вы же знаете, что «ранг», по-таджикски, это «цвет», ну, то есть яркая трава, шахиня цвета! И вот все держатся одной группой, а эти всегда вдвоём. И я попросил отца: давай их держать дома, пусть эта парочка будет для приплода. Думаю, дольше проживут, всё-таки… Отец мой из всех братьев меня немного выделял, это было. И понимаешь, Вадим - вот как иногда судьба делает! - оказалась эта самка бесплодной… Как поступить? Я сейчас отца понимаю, у него и семья, и годы тяжёлые, говорю же. А тогда я его не понимал. А ведь он специально людей позвал, чтобы купили эту самку (под нож, конечно!) чтобы в будущем на моих глазах её не резать. Я это потом только понял, намного позже понял… И это прямо спектакль был, хотя самая настоящая жизнь, пускай и про животных, самый маленький муравей ведь - и тот создан самим Богом…

Слушая бывшего милиционера, я подумал, что если бы кто-то из моего детства сейчас слушал такой монолог, он бы сейчас или расхохотался или изумился. Я сам не ожидал, что бывший участковый - из квартала неподалёку от родильного дома, который нам, подросткам, одно время даже запрещал собираться больше троих, особенно когда в городе стали возникать тесные кружки потянувшихся к гашишу «кайфулиных» (чего я, к счастью, избежал), так вот, что этот насмешливый и очень часто резкий, прагматичный человек, мечтающий сидеть за рулем престижной машины, мог быть таким сентиментальным и мягким.  

- И вот они приехали, покупатели, - продолжал Саид-ака. -  Это надо было своими глазами видеть, потому что они еще в пути были, а животные уже забеспокоились, как будто чувствовали:«Ба-а! Ба-а!» - кричат… А когда покупатели подошли к хлеву, те двое стали прятаться, они знали уже…

- Да не может быть! – сказал я на тот случай, если выяснится, что Саид-ака над нами просто насмехается, потому что его «Ба-а! Ба-а!» для нас прозвучало смешно.

- Я сам рот раскрыл, мне было так удивительно, ты мне что, не веришь?..

Он был абсолютно серьёзен. Когда покупатели подошли к хлеву, и выволокли силой оттуда овцу, а потом тащили её к подводе, стоявшей у ворот в переулке, все обитатели хлева высыпали во двор, впереди бежал тот самец, у которого только что отняли его подругу.

- Отец меня загонял в дом, а я не послушался, - продолжал Саид-ака, поправляя левой рукой волосы на лысеющей голове. Помолчав некоторое время, он снова отключил мотор. На сей раз мы остановились в тени, потому что тут уже брал начало другой хребет, более высокий, с арчовыми, хвойными и лиственными лесами – до них, правда, еще было далеко. Но все же мы оказались в месте, где на дорогу падала широкая тень от каменистой горы.

- Может, вам еще налить немного, Саид-ака?

Он отмахнулся: нет. И сказал: - Вы пейте, но давайте отдохнём. - Он подождал, пока мы втроём выпили, и снова заговорил – так, как будто и не прерывался:

- Это была последняя капля, работы дома много, а я и к учебе серьезно относился, а каждому ведь нужна, эта… (тут он помолчал, подбирая или, может быть,  вспоминая русское слово) отдушина… Вот я и решил убежать. Утром рано взял тайком лепешку и пошёл, куда глаза глядят. Где-то на машине в кузове, где-то на арбе, но добрался постепенно я до Бекабада. Там уже плотина была, Фархадская ГЭС, которую строили все, даже пленные японцы – их там много поумирало, оказывается… И в Бекабаде остановился случайно в чайхане у отцовского знакомого, он к нам в кишлак в гости приезжал. Хотел дальше идти, но это был хитрый старик, он меня упросил – погостить. А сам с коммутатора позвонил в наш сельсовет, и отцу передали. Отец, как приехал, меня не ругал, наоборот, мы с ним на базар бекабадский сходили и купили все, что мне нужно было для учебы.

- Но что же он вам всё-таки сказал? - поинтересовался Нурик.

- Жизнь, говорит, такая, сынок – бывает, что ничего больше нельзя поделать. Но потом он мне сказал, что я должен обязательно отслужить в армии, а потом пойти учиться. С тех пор он никогда не жалел мне деньги на портфель или книги – ну, на всё такое…

Когда мы оказались уже в Горняке, Вадим предложил ехать в больницу, где у него знакомый завхоз: «Он весь посёлок скупил…»

- Нет, нет! – заявил Саид-ака, - Тут мои люди уже ищут этих учителей и мальчика! И они ждут нас в гости!

- Что за люди?

- Вы не поверите, но это двое китайцев! - ответил  Саид-ака, и опять было непонятно, шутит он или говорит нам правду.  

21.

Тут уж я возмутился:

- Вы же профессионал, ака, как можно такое поручать случайным людям, китайцам, тем более. А вдруг тот мужик с бородой и со своим заштопанным рюкзаком испугается и парнишку куда-нибудь спрячет? Или убьёт, не дай Бог, вдруг он вообще преступник?

В ответ милицейский отставник пожал плечами:

- Каждый имеет право на ошибку, я тоже имею…  –  Он помолчал немного и повторил: - Как ты думаешь, имею я право или не имею?  

И снова было неясно – шутит или серьезно говорит…

Да, тогда китайцы нам ещё казались в новинку. Конечно, лет через десять и мы к ним привыкнем, а про пятьдесят я даже загадывать не брался. Но в те годы мы смотрели на китайцев, как на экзотику.

В общем, я надулся. Сидя за рулем, Саид-ака посматривал на меня в зеркальце и ухмылялся:  

- Прокурор, – обратился он к Нурику. – Как там сейчас говорят: -На сердитых воду возят», а дальше?

- На сердитых воду возят и балконы падают!..

Я смолчал. А Нурик продолжал куражиться, он это умел:

- Ты ведь сам написал в своей газете про нас, юристов: «корпоративная солидарность»! И еще под рубрикой «не могу молчать»…

- О вашей солидарности – ментов с прокурорами, надо бы «не могу не кричать» - ответил я зло.

Нурик собрался было мне возразить, но тут Саид-ака громко объявил, что мы уже на месте.

– Сейчас я тебя, Амир, со своей роднёй познакомлю, а потом и с китайцами тоже, - сказал он примиряюще. - Ты не переживай, эти китайцы - очень хорошие люди…

- А я вас узнал, - заявил мне хозяин дома, как только мы обменялись рукопожатием, – помните, под землёй вместе поднимались по «восстающей»!

Я кивнул: да, было такое. Я готовил репортаж из  рудной шахты, и с непривычки ещё как запомнились те деревянные лестницы, по которым поднимаешься с одного шахтного горизонта на другой. У меня тогда был с собой  диктофон, размером с ручной чемоданчик, какими пользовались на радио, и фотоаппарат со вспышкой, чтоб заодно подработать в молодёжной русской газете, где любили всякие эффекты: съемки под землёй, под водой и в горах. А родственник Саид-ака оказался как раз тем горняком, что помог мне тогда поднять мою аппаратуру наверх. Давненько, правда, это было - сейчас я его даже не узнал. К тому же, попробуй под землёй кого-то запомнить – все в робе одного цвета и в касках с фонариком…

Горняк с семьей жили в частном доме, прямо  на откосе холма с острым каменистым верхом. Участок без изгороди, росло на нём несколько довольно высоких арчовых  можжевельников. В те годы их тут старались не выкорчевывать: они словно подчеркивали связь жителей с природой. Впрочем, рядом, на том же откосе располагался приличный по размерам огород, с грядками и плодовыми деревьями. И тоже без изгороди – казалось, в поселке так принято.

Горняк смотрелся уже немолодым человеком - высокого роста, с лицом, какое таджики называют «аспру», то есть «лошадиное». В облике его было что-то от вороного скакуна, высокого в холке, с тонкой костью, только уже своё отбегавшего, тем более, что он слегка прихрамывал.

Жена у него тоже была таджичка, но оба отлично говорили по-русски (в Горняке тогда жили люди разных национальностей). Однако гостевая комната, куда нас пригласили, оказалась отделанной в восточном стиле: с фигурными нишами для посуды, с ярко расписанным потолком. На ковре лежали одеяла из шелкового атласа. Чувствовалось, что нас тут ждали, готовились.  На подносах с алыми рисованными цветами, в потемневших от времени медных тарелочках лежали и черный изюм, и желтый кишмиш. Рядом в таких же тарелочках раскрытые или, как таджики их называют, «смеющиеся» фисташки, миндаль в хрупкой скорлупе и кристаллический сахар-«набот».   

Из приветствий, которыми супруги обменивались с Саидом-акой, стало ясно, что у них два взрослых сына и дочь. Сыновья жили в Душанбе – столице республики: старший  был чиновником, а второй служил в  ГАИ.

- Слышь, он тебя скоро обгонит! – весело обратился хозяин к нашему Саиду-аке. – Вышел приказ на капитана, одна звёздочка осталась до майора!..

- Зато большая, - ответил Саид-ака, -- А ты помнишь, кто его устроил?

- Конечно, помню!

- Ладно, ребята, - обратился хозяин к гостям. Нам с женой на пару часиков надо в контору, а вы тут посидите, пусть за вами Муха поухаживает…

«Мухой» он называл свою дочку, которую звали Мухаббат. В переводе на русский это имя означает «любовь».

Девушке было не больше двадцати лет – значит, в семье она младшая.

Высокая и смуглая, как отец, но с удивительно прозрачными глазами – контраст придавал её внешности  нечто особенное.

- Ну, и как ты? – спросил девушку Саид-ака, когда она принесла и положила на дастархан горячие лепешки, с запеченными курдючными выжарками. - Сама сегодня потрудилась или с мамой?

- Напополам! - весело ответила девушка. - Ваша любимая самбуса тоже готова, сейчас принесу.

- А где ты траву для неё собирала, не на кладбище?

- Да вы что, на каком кладбище, у нас её тут кругом навалом!..

- Это я на всякий случай, а то в Джизаке считается, что на кладбище самая вкусная трава для самбусы.

- Э, прекращайте, Саид-ака! А то я к вам в гости приеду и есть ничего не буду!

-- А отец у неё случайно не памирец? – поинтересовался Вадим, как только девушка вышла. – Глаза - прямо как родник…

-- Почему памирец? – изумился Саид-ака. Он тут же расправил плечи и крепко сжал кулаки.  – Мы тоже горные люди - разве не похож?! Мой отец рассказывал, что Александр Македонский останавливался в доме его дальнего предка и взял в жены дочь. И обещал вернуться, когда до Индии дойдёт...

- А по пути женился на Роксане… - вставил Нурик…

- Гляди, Амир, -  указал  на него пальцем Саид-ака. – Где тут солидарность? Я говорю про глаза, почему у Мухи они светлые, а он сразу Роксану вспомнил – кто она нам? …

- Эх! - воскликнул Вадим. – Если ваша «пра-пра» была правда похожа на эту девушку, никакая Роксана и даже Индия не нужна! Вот скажите ее отцу, что я неженатый… Конечно, я старше, но…

Пришлось толкнуть врача в бок, чтоб замолчал.

Мы принялись за самбусу. Она была сразу трёх сортов: с мясом, тыквой и травой. А скоро до нас стал долетать запах приготавливаемого плова.

- Муха старается… - заметил довольный Саид-ака. Увидев, что я пытаюсь ему о чём-то напомнить, он мне строго заявил: – Сиди, потому что всему свое время. Знаешь таджикскую пословицу: Терпение – ключ от всех счастливых моментов…

И вот прибыл «китаец». Он оказался киргизом в форме младшего сержанта милиции.

- Вот где настоящее повышение! – громко сказал Саид-ака. – В прошлый раз ты был рядовым – почему по телефону не сообщил, что тебя повысили?

22.

Тут же примчалась и Муха. Оказывается, она тоже была в курсе истории с пропажей мальчика - сына Альфии, и её, как всякую женщину, конечно же, распирало любопытство.

- Я рис уже засыпала, и крышкой закрыла, пусть парится, - заявила она, присев на ковре у двери в коридор, разделяющий в доме комнаты.

Молодой милиционер выпил чайку, всех оглядел. И спросил у Саида-аки:

- А можно…

- Даже не сомневайся, тут все свои.

Младший сержант кивнул и стал рассказывать:

- Сначала я сходил в магазин, расспросил осторожно продавца. Он мне рассказал, что на самом деле мальчик не деньги украл - тут ваш водитель напутал, - а пытался утащить пачку сигарет, которая лежала на прилавке. Но всё равно считается кражей, украсть - в беду попасть, к тому же магазин недалеко от школы и, если такое прощать, то и другие подростки начнут воровать. Вот продавец его и задержал, пока учителя за ним не явились.

Милиционер снял фуражку. Голова его по форме напоминала чугунок, какие рисовали в иллюстрациях к добрым детским сказкам.  Считается, что носитель такой головы просто обязан быть умным. И кажется, милиционер тому соответствовал: слова его одно к другому так были пригнаны, что становилось ясно: человек образованный. А когда он назвал одного из педагогов, пришедших выручать мальчика, «благородной ленинградкой», то я понял, что учился он где-то по гуманитарной специальности.

- Эту учительницу здесь очень уважают, она преподает русский язык и литературу, и у неё есть родной брат, он геофизик в Душанбе…

- Так это Марилена Сергеевна, я её знаю! – приподнял голову Вадим, с аппетитом поглощавший самбусу. – И брата её знаю, это Фридрих Сергеевич - оба ленинградцы!

- Они что, немцы? – удивился Саид-ака.

-- Марилена Сергеевна русская, -  вмешалась Муха, - значит, и брат её русский. Она очень хорошая учительница!

- У меня есть родственник, пожилой человек, его зовут Джонрид – вновь вставил Нурик свое веское слово, - это в честь американского журналиста, но звучит почти по-таджикски. Кстати, сестру его назвали «Дотнара» - то есть «дочь трудового народа». Все очень просто – родители сознательные марксисты…

- А я только сейчас додумалась, что «Марилена» означает «Маркс и Ленин»! - Муха даже хлопнула себя ладонью по лбу. - Она моя любимая учительница, я же говорю!..

Я вновь заметил, с каким интересом поглядывает на Муху наш Вадим. Неужели он ещё что-то ляпнет не к месту? Конечно, девушка выросла в семье, где в обращении все просты, потому и открытая, и не заносчивая, но всё же зачем это – она ведь, кажется, на выданье, тут бы поосторожней…

Но неожиданно Муха «выдала» сама:

- А вы ведь врач, да? – обратилась она к Вадиму. – А куда вы уехали - мне про вас сказали, что вы куда-то очень далеко  уехали. А помните, в девятом классе мы проходили медосмотр, и я попала к вам. Вы со мной беседовали, вы ведь невропатолог?

- А ты запомнила? – спросил Саид-ака.

 Муха покраснела.

- Запомнила, потому что остальные врачи просто расписывались и всё, а…  ( тут Муха немного замялась)…  товарищ врач, - сложив ладони, она указала на Вадима, - всех по-настоящему расспрашивал. И меня тоже…

Стало ясно, что имя нашего Вадима она точно знает - просто при всех не стала его произносить…  

- Так что там с мальчиком пропавшим? – спросил Нурик… -- И куда все китайцы подевались? Китайский чай не в счет…

23.

Сержант нам сообщил, что мальчика в Горняк привёз именно этот «Фридрих Энгельс», как он в шутку назвал брата здешней учительницы русского языка. И что пробыли они в гостях около недели, а потом отправились в Душанбе.

- Я сразу всем объявляю, - сказал Вадим, - этого человека знаю хорошо, недавно его в Душанбе встречал: нормальный мужик, не какой-нибудь урод. Может, он просто пожалел этого пацана - кто знает, что тот ему напел! Фридрих Сергеевич весь в науке, и если пацан, как вы говорите, к науке тянется – значит, решил, что помощь нужна. И помог!

Тут Саид-ака встал, держась руками за бока – кажется, ему захотелось немного размяться.

- Скажи, Вадим,  а твой хороший знакомый женат? – спросил он, направляясь к двери.

- Жена от него вроде давно ушла, - ответил Вадим.

Саид-ака пожал неопределенно плечами и вышел во двор.

- Ну и что, - громко сказал ему вслед Вадим, - я вот тоже неженатый, и что?.. Просто не встретил вот такую «Муху» - для меня она слишком поздно родилась… - Вадим улыбнулся и спросил девушку: - Ты чего так поздно родилась, не могла немножко пораньше?

Муха смутилась и подалась телом чуть вперед, будто желая быстро подняться и выскочить. Но осталась. Смуглые щеки пылали, однако в ясных глазах её не отражалось никакого возмущения…  

Я промолчал, почувствовав, что если сейчас что-то скажу, то возможно эта девушка навсегда меня невзлюбит…

Саид-ака вернулся через каких-то пять минут. И вместе с ним вошли наши радушные хозяева, возвратившиеся из конторы.

- Как раз к плову мы успели! - громко сказал горняк. – А то я лопать хочу, не могу…

Жена его недовольно обратилась к Мухе:

- Ты что тут с мужчинами расселась,  плов твой сейчас подгорит!

- Ээ, женщина, не трогай папину дочу, сама займись - кивнул жене горняк. - Ей скоро замуж – на кухне ещё настоится!

Тут удобно усевшийся Саид-ака молча развел ладони, призывая всех к тишине.

- Во-первых, только что я по радио услышал, что в одной социалистической стране, нашем союзнике, произошла бархатная революция и  коммунистов всех преследуют! – Саид-ака подождал, пока все замолчат, и продолжил: - А в Москве как будто воды в рот набрали!.. Значит, скоро будут большие перемены. Думаю,  у нас тоже скоро начнётся, не зря ведь столько разговоров про государственный язык…

Я вспомнил, как совсем недавно он на эту тему шутил: «Раньше «нет» говорили по-русски, а сейчас по-таджикски будут говорить «не». Или будем говорить по-узбекски «ёк». А если государственный язык будет киргизский -- начнем говорить «джок». А если казахский, то еще легче – «жок»!…»

Может, и сейчас шутит?…

Вообще-то похожие события в соседних странах происходили давно, и это была почти рядовая новость. Не объяви наш друг сейчас о ней с непривычным для него пафосом (хотя, повторяю, очень трудно было понять, в шутку он или всерьёз), мы такую новость даже не заметили бы. Но тут сразу что-то ёкнуло: значит, теплоход с четырьмя огромными буквами на борту уже готовится к отплытию …

Возможно, бывший следователь озвучил эту новость, нас напрямую не касавшуюся, чтоб потом ему было легче заставить меня бросить затею с поисками пропавшего мальчика. И заняться вплотную собственными делами. Да и его делами тоже - времена ведь наступали такие, что много теперь зависело от связей, от знакомств, а он всё-таки на новом месте в полной мере ими не обзавелся. А на старом… кажется, случай с ремонтным кооперативом поколебал его уверенность в том, что его тут по-прежнему все почитают…

Хорошо помню, что он мне сказал:

- Амир, надо уже жить по-другому, всё будет теперь по-новому, ты понимаешь? Я сейчас позвонил по коду в Джизак – в ресторан, где она работает, эта женщина. Пусть сама решает, что делать с бородатым «Фридрихом Энгельсом». То ли в милицию идти, то ли самой к нему ехать.  Я уверен, что мой ученик – Саид-ака кивнул на молодого милиционера, - взял его адрес. Мы с тобой оказали содействие правоохранительным органам и должны отойти в сторонку. Дальше нам вмешиваться опасно – она его мать, пусть решает. Я пообещал перезвонить через полчасика и сообщить ей адрес. Давай покушаем плов, который Муха для нас приготовила и потом сообщим. И не вздумай ехать с ней в Душанбе, с этой женщиной…

Он снова насмешливо на меня глянул…

Я был растерян, я не знал, что ему ответить. Зачем было ему затевать тут представление – может быть, он это сделал на всякий случай, если вдруг окажется, что бородатый всё-таки маньяк и заманил мальчика с собой?

Мне было неприятно. Хотя я понимал, что Саид-ака абсолютно прав, что страховка тоже нужна, потому что чувствовал, что заступаю на чужую территорию. Но мне не нравилось проявившееся сходство… Нет,  даже не сходство, а какое-то сродство этого человека, в  которого я всегда так искренне верил, со становившимся с каждым днём все более  прагматичным  и чужим мне  Абду, которому я тоже всегда беспечно доверял.

Ещё я понял, что вот эта лёгкость, присущая моим отношениям со многими людьми, очень скоро начнёт сама собой улетучиваться. Потому что всё уже меняется, да.

Мне показалось, что Нурик тоже что-то почувствовал и не отнёсся к этому как обычно с юмором. Он просто сидел и молчал…

- Я самбусы много съел, плова дожидаться не буду, - объявил вдруг Вадим. – Пойду, повидаюсь с коллегами в больнице.

- Но ведь так не принято! – вырвалось у девушки с красивым именем Мухаббат…

24.

Все-таки, какое наслаждение – вечером сидеть под арчовым деревом, курить и мечтать о хорошем. Тем более, когда и комары не досаждают, как в тот вечер в Горняке.

Мои друзья остались в гостиной: распахнув наружу все окна и подложив под бок атласные подушки, сидели себе развалясь за дастарханом, уставившись в телевизор – там опять показывали съезд народных депутатов, где каждый стремился поговорить с трибуны с большой страной. Спорили, кричали, негодовали, а люди в этой стране от Балтики до Тихого океана откладывали свои дела, забывали о своих заботах и глазели не отрываясь на зрелище, каких в будущем им ещё много предстояло увидеть, потому что сама жизнь постепенно начинала превращаться в почти непрерывное зрелище. Но люди об этом тогда не догадывались.

Смотрели все, кроме меня и врача Вадима, совершенно равнодушного к политике, который убыл к своей бывшей пассии из больницы: он был ходок, этот парень, и времени зря не терял.

Я сидел на топчане. Поддувал ветерок - на этих холмах он был особый, суховатый и свежий. И первые звёздочки уже засветились, и появился кривой полумесяц.

Ко мне подошел младший сержант, попросил сигарету.

- Бросаю, - начал он разговор,- а то в день больше пачки получается, жена ругает!.. Говорит, несчастье входит в ту дверь, которую ему открыли – это китайская пословица, она ведь у меня китаянка…

- А я всё думаю: до сих пор ни слова о китайцах! Извините, это ваш старший коллега всё обещает познакомить нас с китайцами.

- Посмотрите, - указал мой собеседник на безлюдную дорогу у  холма.- Посмотрите, как она ходит взад-вперёд, как будто героиня в кино. Я полчаса назад ещё заметил.

- Кто там ходит?

- Да «Муха» наша ходит, Мухаббат…

Я вгляделся повнимательней.  Действительно, в свете только что зажженных фонарей различалась девичья фигура - чуть долговязая, что, однако, ничуть её не портило, а наоборот, придавало какую-то характерность, потому что было видно, девушка вот такой породы, рослой и стройной, что и её отец.

- Я раньше не мог понять, почему она замуж не выходит, отказывается, хотя отца своего любит и всегда слушается. Она и школу закончила на медаль, а вот в Москву или в Душанбе, или в Ташкент, допустим – это ведь совсем рядом, не поехала - поступила в наш пединститут…  Дурак ваш Вадим, больше никто. Может быть, он в себя не верит? Пошел сейчас к женщине, я думаю, хотя звезда ему прямо в ладони упала. А такое раз в жизни бывает!..

Киргиз при этом выпрямился весь и сомкнул  ладони, словно хотел по-мусульмански провести ими по лицу.

Я молчал: не каждый день в своей жизни услышишь такой монолог.

- Вот я, - продолжал он говорить, стоя как на сцене, - однажды тоже испугался и чуть мимо своего счастья не прошёл. Хорошо, что всё-таки нашелся друг, который меня на истинный путь тогда наставил…

Я его слушал, а сам наблюдал за девушкой: ведь если так оно и есть, как говорит этот человек, то сейчас она ждёт того, кого полюбить никакого права не имела, даже в тайных своих мыслях. Она сама не знает, зачем сейчас его ждёт, так я думал. И может быть, себя ругает, связывая с этим чувством, которое внезапно посетило её в ранней юности и глубоко в ней поселилось, все неудачи и болезни, которые происходили в их семье (они ведь в каждой семье всё равно случаются…). Ведь скорее всего, она глубоко верующая, как многие здешние девушки, и в душе уверена, что ничто человеку не сходит с рук, любая мелочь в его поведении, не говоря о подобном чувстве к человеку иной культуры… А всё равно, когда время дошло до выбора, что-то неподвластное толкает её, чтоб хотя бы увидеть, перекинуться несколькими словечками, если будет возможно. И быть может задать хотя бы один вопрос, кто знает - киргиз ведь намекнул минутой раньше, что она предпочла местный педагогический столичным вузам, в надежде, что всё-таки встретит в нашем городе того, кто, ни о чём не догадываясь, явился в жизни её таким недоразумением.

И вот он вернулся с Камчатки…

- А я мечтал стать кинорежиссером, - продолжал свой рассказ милиционер. - Но в школу я отправился не в семь лет, а на два года позже, и мне после десятого класса не семнадцать исполнилось, а сразу  девятнадцать. Старшая сестра у меня работала в торге, и договорилась об отсрочке. Военкому понадобилась магнитола для машины – тогда это было дефицитом. И я поступил в институт культуры, он был во Фрунзе. Но там не оказалось военной кафедры,  все равно по окончании мне пришлось бы служить солдатом. Но уже не со своим призывом, а в армии таких не очень-то любят. И вот через полгода я добровольно отправился в армию. Но мне пригодилось, что я учился в таком институте: сразу попал в музыкальную роту…

«Есть горизонтальные нации, а есть вертикальные нации! – громко доносилось из комнаты, где продолжали смотреть трансляцию съезда, иногда бросая реплики и дружно хохоча. – Для горизонтальной нации главное – завоевывать новые пространства и увеличивать свою территорию, а для вертикальной – внутренне умножать своё культурное богатство, учиться добру и справедливости и учить этому остальных, включая «горизонтальных»!…»

Снова захотелось курить. Я протянул пачку рассказчику – с некоторой важностью милиционер вытащил сигарету, взял у меня спички и прикурил. Мне казалось, он немножечко жалеет, что в жизни лишён публики, которая у него могла бы быть. А вот я довольно часто в жизни играл роль именно такой молчаливой «публики», в журналистской работе это пригождалось...

Только… только что-то поколебалось сейчас во мне. Нельзя ведь сказать, будто я не понимаю, какие перемены назревают в стране и в окружающих людях, и что сейчас происходит. Нет, тут всё было ясно. Но до последнего времени это не касалось моего ближнего круга. А теперь вот началось: сначала Махмуд, потом Абду, и, наконец, Саид-ака. Так мне тогда казалось.

Хотя чего он такого сказал? Разве сам я был до конца уверен, что геофизик с бородой окажется действительно «нормальным мужиком», как характеризовал его нам Вадим? А вдруг он не такой уж херувимчик?

Живет в одиночестве, без семьи - можно ли это объяснить любовью к науке?

Нет, наверное, мне самому пора отключиться от иллюзий – я своим воображением людей чаще всего возвышаю. Мент, мечтавший стать кинорежиссером, подарил мне повод для воображения в связи с этой девушкой, Мухой. И тут же я слепил себе целый образ, и чуть ли не из облаков при свете луны…

А может, она никого не ждёт, никакого Вадима, а просто ходит и наслаждается одиночеством, потому что устала от того, что целый день в доме гости… В людях ведь всего понамешано, и бывает, что мы сами себя не понимаем …

В ту минуту я был готов уже пойти на веранду, где стоял телефон, позвонить Альфие, сказать, чтобы она срочно обратилась в милицию.

И да, я ведь ещё не рассказал, как она в Ташкенте перед моим отъездом сунула мне в руку сложенный листок со всеми своими телефонами, включая ресторанный. И там была приписка: «Найдешь время, обязательно звони…»

- После армии хотел поехать в Москву, поступить во ВГИК, но отец тяжело заболел. И я вернулся, восстановился в своём институте культуры и влюбился сразу в трёх девушек! – рассказывал слегка опьяневший мент, обнаруживший во мне внимательного слушателя. - Одна в нашем районе жила, а две другие - в городе Фрунзе, где я учился. И ни одной из них я так и не смог признаться – просто проходил, смотрел на них и… молчал… И тогда я на себя сильно разозлился и решил доказать себе, что я настоящий мужчина. Я решил преодолеть сразу две горные… (тут он затянулся сигаретой, подбирая нужное слово)…

- Вершины?

- Нет, «вершины» бы я не забыл.

- Две горные гряды?

- Да! Именно гряды! – он приподнял руку: между пальцами была зажата дымящаяся сигарета.

- И что, преодолел?

- Преодолел! – произнёс он, и всплеснув внезапно руками, выронил сигарету. - Тяжело преодолевал, однажды с ледника даже вниз скатился, чуть кости себе не сломал! Какое-то время, видимо, лежал без сознания, пока меня не нашли два вооружённых солдата, с автоматами. Оказалось, что недалеко там была воинская часть.

- Пограничники?

- Нет, ракетчики, как я понял, - сказал он уже спокойнее. - В горах там была ракетная часть. Они мне помогли добраться до части, накормили, врач меня осмотрел. Документов у меня не было, и меня поместили временно на внутреннюю гауптвахту (у них была такая) до выяснения личности. И когда солдат меня туда сажал, то предупредил со смехом, чтоб я там был осторожен…

25.

- Воинская часть, как я сказал, располагалась в горах, и солдат там было немного, - раскрывал душу несостоявшийся кинорежиссер, ладно скраивая  фразы на русском: он так и продолжал стоять, как на сцене. - Сопровождавший успел мне сообщить, что даже не припомнит, когда бы у них кого-нибудь на «губу» сажали. – Но на сей раз, в камере нас оказалось двое! Там была женщина, да-да, не удивляйтесь. По виду киргизка или казашка, но я сразу понял: тут что-то не так. Пытался завести разговор, но она притворилась немой. Но всё равно, если ты несколько часов наедине с женщиной, которая сразу показалась приятной, то обязательно ведь встретишься глазами! Я заметил, что она тоже на меня с интересом посматривает, хотя и взгляд отводит.  И понимаете, именно это меня взволновало: почувствовал, что я ей интересен, хоть и молчит. Потому что те три девушки, в которых я до этого был влюблён, обо всём догадывались, но смотрели на меня свысока, и я это понимал. А тут вдруг что-то совсем другое…

Потом меня вызвали, извинились, пожелали успешной учебы и отпустили - все мои слова подтвердились.

И я бы забыл эту женщину, если б не её интерес ко мне. Я его ведь почувствовал и стал о разном мечтать: нехорошие мысли крутились, если честно. Потому сначала я не стал отходить далеко от части, надеялся, что её выпустят. Долго ходил, потом рукой махнул и ушёл. Но есть Бог, он точно есть: я шел по тропинке, но через пару часов сверху увидел те же самые зелёные ворота с большой красной звездой…

Мимо нас молча проследовала и торопливо вошла в дом дочь горняка.

- Ушла с поста наша Муха, - заметил мой собеседник. Похоже, он собирался ещё долго рассказывать мне свою историю. Но слушать уже не хотелось, тем более, что в доме выключили телевизор и собирались, кажется, ложиться отдыхать.

- А давай всей компанией ко мне, - предложил молодой милиционер, - я рядом живу, вон там, – указал он рукой, – где огород кончается, мой дом. Очень хочу, чтоб Саид-ака у меня погостил, это ведь благодаря ему мы с женой тут оказались.

- Устали мы, брат, в следующий раз, ладно? Специально приеду, чтоб историю твою дослушать…

26.

Так заведено, что в наших поездках я несу ответственность за всех. Случись что, спросят с меня и отчитают меня, и я с этим смирился. Потому и сказал горняку, что буду спать на топчане, и чтоб рядом постелили Вадиму. Разумеется, я был уверен, что этот счастливец до утра тут не появится. Но случись у него облом, он всё же мог бы вернуться. И если ночью примется искать, где ему прилечь, нам всем будет очень неудобно – в самом деле ведь в этом доме невеста...

Но  всё обошлось, Вадим так до утра и не появился.

Мы отправлялись ранним утром. Хозяин вышел нас проводить.

- А ваш друг, его всё ещё нет?

- А наш друг, скорее всего, уже на кругу, где первый автобус в Хубджам отправляется, - весело ответил ему Нурик. -  Там мы его и отловим – у вас нет охотничьей сетки, как в Африке?

- Чтоб не сбежал? – улыбнулся хозяин. - Ему, по-моему, надо.

- Да нет, - сказал я, - он парень хороший.

- А кто говорит что плохой? – засмеялся хозяин и в знак мужской солидарности хлопнул рукой по моей ладони…

Вадима вычислить было нетрудно – там, где мы предполагали, он и оказался. И нисколько не удивился, когда мы за ним заехали.

- Мяу! – крикнул ему я, - Ну-ка, прыг на место!..

- Понимаешь, Амирчик, - объяснял Вадим, - тут случай произошёл необычный. Ты же знаешь, какие у нас в больнице шторы, как при Сталине с Берией, длинные, с подхватами.  Я поднялся с дерева на балкон, как раньше, два года назад. Дверь открыта, а там как раз моя знакомая дежурит. Я спрятался за этими шторами. Сначала она вышла, потом вернулась – я появляюсь из-за штор. А она, бух - в обморок: внезапная потеря сознания, ослабление дыхательных движений. Я стал её в чувство приводить, а она выходит из вырубона и говорит:  ты из параллельного  пространства, ты мне столько об этом говорил, а я всё не верила…

27.

Я часто потом себя спрашивал: куда они всё же деваются – брошенные и обезлюдевшие империи? Советский Союз просуществовал по меркам истории всего лишь миг, хотя и миг этот для некоторых тянулся так долго, что казался им вечностью…

Город наш не был тогда так пёстр и ярок, как сейчас, когда все углы закруглили на восточный лад и обложили орнаментом из бирюзового ганча. На берегу реки Тайн, на месте парка теперь новый комплекс развлечений. Это сад Мечты, который словно с небес спустили на невидимых канатах: всё там преисполнено величавости - шумно бьющие в небо фонтаны, льющиеся нескончаемым потоком водопады, похожие на окаменевших великанов скульптуры…  Нет, ни в какое сравнение с этим благолепием не идут все нехитрые пропагандистские потуги  почти безмолвно удалившейся страны - пропаганда там считалась сферой пустой и остаточной, потому что и без неё всё представлялось незыблемым.

Но страны той больше нет.

Почему же я туда возвращаюсь?.. Нет, не потому, что там моя молодость, я и сейчас себя ощущаю, к счастью, крепким и молодым. Просто… вот эти поездки наши – в Ташкент или же в тот же Джизак - через каких-то несколько лет не могли бы состояться. Были бы просто невозможны…

Девять миллионов квадратных метров минных полей - между историей, между дружбой, согласием и взаимопониманием двух близких народов - узбекского и таджикского.  А начиналось ведь всё с маленьких буковок, и со временем каждая эта буковка превратилась в маленькую капельку крови.

 И четверть века это продолжалось, и подрывались на минах  самые простые, самые обыкновенные - те, что умирая даже, так и не смогли уразуметь – к чему это, зачем…

Дорога, по которой мы двигались в поисках пропавших подростков, подарила нам много историй, и мы их, как камешки, нанизывали на всю её протяжённую нить. Пока не остановились у обрывистого берега, в который с разбегу бьются волны вечности. А дальше – каждый сам выбирал…

Как же хорошо, что я с тобой познакомился, Муха! Ты мне в тот вечер подарила надежду, хотя мы и словом с тобой не обмолвились. Ни пропаганда, ни идеология, никакие канцеляризмы не сделают того, что может сделать любовь. И пусть твоя бесхитростная попытка не удалась, пусть человек, которому ты хотела вручить свою жизнь, оказался глух и не готов, но одно только стремление преодолеть пропасти, которые столь внезапно раскрываются в наших душах, искупает всю твою наивность. Вот мы все жили рядом, бок о бок, не представляя, что бы нас могло разлучить, кроме смерти.  О, знай мы всё заранее - построили бы длинные мосты, пробили бы тоннели от этноса к этносу, позаботились бы и о прочных скрепах. Но мы ничего этого не знали.

Однако есть, оказывается, сила, способная преодолеть всё …

Эпилог

Здравствуйте, Саид-ака!

Думаю, письмо до Вас дойдёт – всё-таки у меня на старой работе остались друзья.

Как Ваше здоровье, как малышка, растёт? Пусть ей Бог пошлёт здоровья и счастья!!!   

Когда я прибыла в Душанбе, то сразу села в такси и отправилась по адресу. Дом оказался старый, двухэтажный. И представляете – соседи у подъезда собрались и что-то обсуждают. У меня сразу сердце оборвалось: значит, что-то случилось! Поднимаюсь по деревянной лестнице, сверху льется вода. Вижу открытую дверь на втором этаже и… двух мужиков с вёдрами и тряпками – того самого бородатого и моего сына, двух самых беспечных ротозеев на свете! Потом оказалось, что они отправились в Варзобское ущелье с раннего утра и не закрыли плотно кран - постепенно набралось и залило соседей.

Сначала мне хотелось кричать и возмущаться, но потом всё же решила узнать, что это вдруг заставило моего сына взять в руки половую тряпку и так старательно помогать этому неизвестному. Я-то ведь знаю, как мой сын относится к чужим людям.

В общем, я тоже стала им помогать…

В жизни моей произошла огромная перемена – теперь мы  живём в Душанбе. Правда, тут в последнее время как-то неспокойно, многие уезжают, но надеюсь, это не помешает нам получить все документы в загсе (их почему-то задерживают), а там уж будет видно. Да-да, Саид-ака, мы поженились на днях с Фридрихом Сергеевичем!

Сын ходит в школу. Мой муж (он преподаватель  университета!) много с ним занимается, считая, что мальчик тянется к науке.

В выходные обязательно отправляемся в Варзоб – причем, неважно, какая погода. Мой  супруг, оказывается, поднимался на пик Ленина и на альпинистской базе его знают все …

Всё-таки, Саид-ака, разбираетесь в людях: посоветовали мне сначала самой поехать в Душанбе, и хорошо, что я послушалась. И всем друзьям тоже спасибо…





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0