Эта комната — кафель и камень. Ни щеп, ни гвоздя —
чтоб ни глазу, ни новым чулкам моим не зацепиться.
Просто выслушай вязкий фальцет проливного дождя —
за окном — и случайно в твой дом залетевшую птицу.

Просто выслушай, вымолчи, выдохни — и набери
этой солнечной глади — да в каждую альвеолу.
Мне неважно, что рвётся снаружи. Мне важно внутри:
оттого здесь блестят потолки, начиная от пола.

Начиная от ада, становится небо белей.
Начиная от смерти, всё ближе к тебе воскресенье.
Возвращайся из праха, зови меня на юбилей —
или там на нечётный какой
       день рожденья.


***
Я имею право хранить молчание —
Но уже не имею сил.
Если эта встреча была случайною,
Как быть с Тем, Кто нас пригласил?

Я имею право на пол-имущества,
Но уже не имею на всё.
Всё равно что купить себе полвсемогущества —
Мол, пускай полменя спасёт.

Я имею право слюну выбрызгивать —
Не имею мишени лишь.
Я прощаю всех, кто палил огрызками:
Говорят, чем богат — палишь.

Жадный жук пожрал мои розы чайные,
Плесень вверх пошла по стене.
Я имею право хранить отчаянье…
Но могу и НЕ.


***
«Если бы я была
каменная скала —
грела бы на груди
туч золотых дожди.

Если бы я — стена,
валом укреплена,
в свете моих бойниц
наши враги бы — ниц.
Если бы я — река,
горная, в облаках,
мой первозданный рёв
смыл бы с планеты кровь». —

Так на стальной косе
пела полынь в росе.

Эта полынь в ночи
в сердце моём горчит.


***
Жить — и не ждать беды:
красный не ждать на беже.
Знать, что рассвет забрезжит.
Знать, что умрёшь седым,

сгорбленным — но своё
досыта, всласть прожившим.
Знать, что Всевышний пищу
каждому дню даёт.

Знать, что услышишь смех
детский — с утра пораньше.
Знать, что не плачет старший,
не потому что — снег,

а потому что — сон,
сладкий и безмятежный.
Знать, что домА всё те же
там, где тысячу дён

ты не бывал, поди.
Знать, что здорова мама.
Знать, что любое пламя
перегорит в груди,

если глубокий вдох
сделать в бору под вечер.
Знать, что тебя при встрече
не покарает
Бог.


***
Похоронив себя без музык,
без звонких труб зарывши труп
в кювете под случайным грузом,
нахватанным то там, то тут
(«А что за груз?» — «Терпенье, труд…
Любую юность перетрут»);

похоронив себя под снегом
всех этих дел (к утру — вода…),
на поиски любви и снеди
потратив лучшие года
(найдя Её — но вот беда:
она и то не та, не та!);

похоронив себя без боли
(боль — свойство как никак живых) —
вконец измучившись собою,
но всё-таки — похоронив,
предав земле (читай — сокрыв
от мира свой немирный срыв);

похоронив себя святого,
теперь неся собой лишь вонь,
ты просыпаешься от слова:

«Ну что, мой Лазарь. Выйди вон».


***
Я твой друг, с которым — больно.
Я умею плакать вместе.
Если ты мой адрес вспомнил–
Значит, торкнуло. Известно.

Я снимаю боль рукою,
Пью с ресниц остатки грусти…
Ты пришёл ко мне с бедою…
А зайдёшь ли, как отпустит?


***
Скажите плохо обо мне.
Я вам, конечно, не поверю.
Я скорчу мину, как в пенсне,
И, может статься, хлопну дверью.

Все ваши колкие слова
(Чтобы как следует прожить их)
Я прокручу не раз, не два…
И разболится голова.
Но всё же я прошу, скажите!

Скажите всё, что наскребло,
Что наполняет горьким охом.
И сколько б вод ни утекло,
Вернитесь в них. Скажите плохо.

Я вас пойму. Не сразу, нет —
Но точно как-нибудь к обеду.
Скажите плохо обо мне.
Скажите мне, а не соседу.


***
Шёл третий год зимы. А значит, Жизнь
спала тихонько — при корнях деревьев,
в застывших водоёмах, заложив
последний грош — за то, чтоб поскорее
весна разбила, растопила нас,
всю эту зиму с миром воевавших…
Но, посинев на всё лицо, страна
мороз терпела (умножая даже).

Сто семьдесят второго февраля
вонзился в воздух звонкий детский голос:
«Вы поглядите, голая земля!
И только наш король ещё не голый-с»…

Об этом некто негде написал,
и в честь него назвали некий город…
Но, видимо, разверзлись небеса —
иначе не понять, куда так скоро
исчез мальчишка, так нелепо вслух
сказавший всё, что в воздухе морозном
витало — как в старинном замке дух
проклятий, нафталина и артроза…

А был ли мальчик?
…………………………….. Нет, была зима.
Была война, а где война — там холод.
И мы замёрзли и сошли с ума,
Не понимая, что же в том плохого…


***
За эти лица,
За эти унылые лица,
Такие унылые, будто лишь лень не даёт застрелиться,

За эти лица, такие кислые — глянь-ка,
Такие кислые, будто любое доброе дело — лямка,

За эти лица — за носом есть голова ли? —
За эти лица, будто в плюс сорок асфальт целовали,

За эти лица — ни признаков жизни, ни пола —
За эти лица, как Васино после футбола,
Где наши — ни гола,

За эти лица «а-ля отшельник», только живём в толчее,
За эти лица — будто у нас зарплаты врачей и
Дома по лавкам очереди сбербанка,

За эти лица, вытесанные рубанком,
За эти лица мучеников — креста не видавших,
За эти лица — или не лица даже?..

За эти скрины небытия во плоти,
Тот, Кто красивыми вылепил нас,
прости.


***
Разреши мне снова мечтать с тобой —
даже если наутро бой.
Даже если сам Гавриил с трубой
репетирует нам отбой.

Разреши мне снова с тобой мечтать —
даже если грядёт, как тать,
этой ночью Тот, Кто сотрёт с листа
всё, чем мы собирались стать.

Мне мечтать с тобой снова разреши
на последние на гроши.
И пока хватает прощать души —
так и быть, греши.


***
Детство — когда по лужам шлёпаешь босиком,
Зная, что в худшем случае будут кормить малиною,
Мёдом, шиповником, тёплым (с пенками) молоком…
Бог с ним, что мама в ужасе. Бог с ним, что пальцы синие…

Юность — когда ненастье — топливо для души.
Дождь — это фон для лирики, повод для вдохновения.
Клавиатура, ручка ли — обе здесь хороши,
И сочиняешь что-нибудь вроде «Бог, Ты, наверное…»

Дальше — когда уж лучше я закажу такси.
Двор затопило лужами. Судя по волнам — ветрено.
Можно остаться без голоса — Господи, упаси.
Каждый свой шаг отныне делаю вместе с гисметео.

Старость — когда по лужам шлёпают босиком
Чьи-то чужие дети, так как свои — в разъездах.
Ты их когда-то потчевал мёдом и молоком…
Дождь — это фон для лирики, только тебе известной.