Татьяна Михайлова. Тверь. Окончила Калининский (ныне Тверской) госуниверситет и юридические курсы для журналистов (на журфаке МГУ). Переводчик (немецкий язык), журналист.

Восхождение к славе
                       Будь проклята, война — наш звёздный час.
                                                                      Михаил Рощин
Я это видела на сотнях лиц:
Что потрясло, то помнится нам долго.
Есть город Ржев. Во Ржеве — обелиск
Над глубоко внизу гудящей Волгой.

Бои здесь были страшные. Тогда
Здесь с берега чужие пулемёты
Косили снизу прущую пехоту,
В бессмертье отправляя навсегда.

Но кто ж простит надменному врагу
Хотя бы литр солдатской русской крови:
В ней — ничего, патриотизма кроме
Да ненависти к тем, на берегу.

Год, полтора… Военный неуют.
Вниз тянет автомат. И пусто в брюхе.
Но с горя почерневшие старухи —
Сорокалетние — живыми ждут.

Нас год назад не пули жгли — крапива.
Но снизу вверх непросто посмотреть —
Не то что влезть, и жизнь не торопила.
Красноармейцев торопила смерть.

И поднялись. И над Берлином — знамя
Победы, на парадах — ордена…
Но с братских кладбищ мёртвыми губами
Всё шепчут: «Будь ты проклята, война!».

***
Его глаза давно уже не светят
Ни матери, ни другу, ни жене.
Притихшие у ног играют дети.
Ребяческие тени на стене —

Воздушные шары — легки и тощи.
Насквозь пронзает гостя детский взгляд.
Последний анекдот про тёщу тёще
Он рассказал пятнадцать лет назад.

Он шёл по жизни, раздвигая ветер
Широкой грудью, как корабль — волну.
Чечня, засада, медсанбат и… вечер.
А дальше — только песни. Про войну.

Россия, скольким же мужчинам надо
В горах твоих (твоих ещё?) гореть,
Чтоб ангелами вырванным из ада
Певцам, которым жизнь теперь не рада,
О смерти так самозабвенно петь!

Болдинская осень

Тепло в провинциальных городах.
Сентябрь. Двадцать восьмое. Бабье лето.
Нет, осень — смущена, полураздета,
И капли рос на старых проводах.

И шорох — нам его за шум дождя
Легко принять сонливым ранним утром:
В тумане с его тусклым перламутром
Прощально шепчут листья, уходя.

В провинциальных городах живут
Художники — наивные, не очень:
Под кистью их убожище обочин
Значительней, чем всё живое тут.

Здесь пиво пьют, как вся Россия пьёт,
И кормят голубей, ругаясь матом…
В райцентре, парадоксами богатом,
Екатерина Болдина живёт.


«Троянда Донбасу»*

Сентябрь. Теперь не нагулять бы жиру,
Отлёживая на печи бока.
Надули губы — больше для блезиру —
Светлеющие к югу облака.

Мне солнце светит в левый глаз, а правый
С ним щурится — приятель! — заодно,
И им обоим, кажется, по нраву
Смотреть в небес распахнутое дно.

С вагонной полки истины простые
Обычно открываются в пути:
Проекцию небес твоих, Россия,
Объехать бы — куда там обойти!

Твоих полей соломенных полоски,
Твой дух, проказы ветра-сорванца,
Вои — всё чаще стайками — берёзки –
Вросли в меня, как имя от отца.

Я в жизни не была на Брайтон-Биче –
Едва ли и судить о нём могу,
Но кажется мне, даже Беатриче
Сонеты на родимом берегу

Предпочитала. Я ль тебя покину,
С пупком во мне завязанный ландшафт?!
На пару дней смотаюсь в Украину,
Увижу там стальные копи шахт —

И — с нетерпеньем — на родную сушу,
Где жизнь слащава больше, чем сладка.
Пусть гордую мою взыскуют душу
Суровые родные облака.
* «Троянда Донбасу» — «Роза Донбасса» (укр.) — название поезда Донецк-Москва-Донецк.

Неделя на родине

Мне отсвистели соловьи лет тридцать
Тому назад, кукушку ж вопрошать
Уже слабо. Пшеница колосится
За кладбищем (там и отец, и мать).

Но стоит мне сойти среди зелёных —
Не северных — полей или аллей,
Ищу я детство в постаревших кронах
Пирамидальных курских тополей.

Искать-то можно, да найти попробуй:
Не легче, чем сбежавшую весну.
Щепотку чернозёма высшей пробы
Задумчиво я в пальцах разомну.

Нет, важно взвешивать не стану колос —
Я не инспектор родине, о нет.
Но позвоню — и дрогнет мой «привет»,
Как всякий вдалеке мужавший голос.
                                   
Молитва матери

В нём пять пудов литой мускулатуры.
Тугую плоть
С любовию — антонимом халтуры –
Ваял Господь.

В нём запоздалый ветер дальних странствий,
Пески пустынь.
И ослепительное постоянство,
И сердца стынь.

Молилась мать, чтоб и душа мужала
С его лицом, —
Нет, сохнущей смоковницей лежала
Перед Отцом.

Пошли, Господь, ему, трудяге, хлеба
В годах седин,
И веры прежде, чем возьмёшь на Небо:
И мне он — сын.

***
Льву Снегирёву
Художник скромен ростом и растерян.
Уходит время, как вода течёт.
Невосполнимым родственным потерям
Уже открыт его последний счёт.

Пусть самому ещё не девяносто,
Но круг замкнулся, и портрет жены
Нас изучает пристально и просто
На выставке теперь с любой стены.

Утихни, сердце. Да, опасно рано
Она ушла, но памяти магнит
Всё держит — вес песчинок Маргилана,
Нелидовских лесов осенний вид

(В них к вечеру прохладней и тенистей).
Любовь и живопись — всегда одно.
И жажда жить широким взмахом кисти
На новое ложится полотно.

«Душа» поёт

Нет возраста, нет времени для скуки,
Для праздности или пустых надежд.
Поют. Их потрудившиеся руки
Видны из-под сценических одежд.

Их души, как морщины их, красивы.
Их голоса ещё не отцвели.
Пенсионеры ядерной России
Поют о тёплом запахе земли,

О роще, по-весеннему зелёной,
Где в плен возьмёт нас в мае соловей,
И о любви, разлукой опалённой, –
Возможно книжной, может быть своей.

Век золотой давно освоен ими:
Романтики, Языков, «Ночь светла».
И властен век серебряный над ними:
В нём погребальные колокола

Цветаевой по франтам-генералам –
Кровавый след в любой живой душе.
Романс ассоциируется с алым —
В нём кровь и страсть — не первый век уже.

Квартет поёт. Зал трепетно внимает.
Допели. Зал взорвался и затих.
И почему целуют руки их
Немолодые, каждый понимает.

***
Вместе строили планы… Смешные, мы строили планы —
Мы, наивные и преуспевшие только в гордыне.
Но ожившие призраки вновь отворяли нам раны:
Неумело, как дети — кричащие спелостью дыни.

Мы спешили к разлуке, вслепую, не слыша друг друга.
Телефонную трубку прижав к непослушному сердцу, –
Чтобы волчий наш вой не дошёл до Полярного круга, —
Выдыхали спокойствие. Трудно о скалы согреться.

Мы, как роботы, встанем, вольёмся в привычный нам гам,
Будем вновь колесить по доступной нам грязной Отчизне
И, с улыбкой теряя последних из преданных нам,
Заходиться в стихах долгим стоном по собственной жизни.

Ладони

Я ела вишенки с его ладони.
Он постарел, но широта души
Его года, конечно, перегонит.
И вишни и крупны и хороши.

От базилика многоцветных грядок 
До бамии плодов — рукой подать.
Профессия. Семья. Цветник. Порядок.
Но лет до нас от школы — сорок пять…

Мы все канатоходцы на канате.
Мы дружно смотрим фильм, сдержав испуг,
И в нём с ладоней дочери и зятя
Ныряет в речку детства новый внук.