* * *

Ты живешь во мне.
и каждое утро подходишь к глазам
изнутри моей головы, точно к французским окнам —
чистое литое стекло разлито до самых пят,
и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь
на едва шевелящийся зеленью водопад
нового дня,
оставаясь собою.
смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,
на просыпающийся в сиреневых камушках город...
я подарил тебе яркую каплю бессмертия,
впустил тебя хищной неясытью
в красный лес своего сердца...

когда-то
я целовал тебя, всасывал сладкий дымок
из глиняных рожков твоей груди,
поглощал солоноватую суть
полупрозрачных ключиц и шеи,
приминал пальцами муаровое свечение
на лопатках;
я осязал твое сознание —
точно пушистый одуванчик в руке, —
и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,
чтобы ты распушилась по спальне,
медленно закружилась тысячей и одной
ласковой лебяжьей иглой...
а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;
иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,
и ты нежно гладила меня по загривку.
наша жилистая от множества проводов квартира
нуждалась в ремонте, словно бедный факир —
в новой корзине для змей-танцовщиц.
и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря —
лишь монументальный вид из окна
наподобие... (удалено модератором)

я был ребенком внутри корабля,
а ты была моим таинственным морем.
я боролся с дневным светом — лучами твоей свечи.
никто из нас не хотел уступать,
никто не хотел сдаваться,
проигрывать обжигающей темноте,
разрастающейся между нами.
я шептал «выкл»,
но твоя любовь мягко сияла.
ты исподволь становилась частью меня,
победоносно вкладывалась в мой мозг,
как лезвие — в перочинный нож.
как ребро, переросшее Адама...

любимая,
я стал заложником полезных привычек,
меня с годами поражает вселенский голод:
все, кого я запоминаю, становятся мною.
вот так мы находим продолжение души
в бесценном камушке, найденном на берегу моря,
в женщине, идее, дереве на горе,
в теореме, триреме, тереме,
в деревенской глуши, в дебрях науки,
в бессмертных, мерцающих садах искусства,
в крохотной теплой ладошке внука...
держи меня, соломинка, держи...

* * *

Девушка с удочками
на звездном опрокинутом плоту
закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.
Шумят колесницы листьев и витражные голоса
далеких стрельчатых мыслей.
Откуда у тебя это легкое дыхание, моя девочка?
Мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло)
и мошки легкого винного перегара
ластятся, облепляют мое лицо.
Город безымянно покоится, как обручальное кольцо
на дне старинной чернильницы.
Над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,
и ночь трещит по швам мелких звезд,
а луна, словно просроченный пакет с молоком,
вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.
Откуда эта нескладная грация?
Эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?
Что бы ты ни делала — готовила борщ, рожала дочку,
мыла свою машину — суккуб в джинсовых шортах –
все ты делаешь с легкостью неописуемой,
порхаешь стрекозой по минному полю,
перелетаешь с цветка на цветок,
с сапога мертвого солдата
на треснувший от спелости арбуз.
(А как ты играючи окончила вуз?)
И все в тебе вращается, танцует и скользит,
вальсирующие пузырьки
несутся верх — сквозь носоглотку —
к зеленой свободе разбойничьих глаз.

Я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку
в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,
а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.
И звонко смеется.
Дьявольская беспечная легкость,
свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,
и сквозняк ползет по спине, как едва ощутимый
паук ноктюрна.
Я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,
а ты влажной змеей скользишь вдоль меня.
Откуда в тебе эта хитрая сладость?
Постой, ты куда?
Я подбрасывал мышеловки в огонь.
Думал поймать тебя, поймать пламя.
Грозно махал палицей перед ветряным лицом,
зыбким, зыбким, как отзвуки осени.
И — спустя годы — я поднимаюсь на восьмой этаж
(сломался лифт) и ощущаю небольшую отдышку.
Где же наше легкое дыхание, моя девочка?
Где наших летних ночей
сгущенная, сверкающая в неге плеть?
Тишина рисует на стекле человечка.
И береза в лунном свечение
забрасывает саму себя в небеса,
полные звезд, как рыбацкую сеть.

* * *

Ты кошка — семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
Мне осталось тебя так мало.
Налить тебе лунного молока?
Я читаю тебя, как юношеские записки Шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
Мне от тебя осталась шагреневая кожа,
и она с каждым годом все меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
Мелкое перышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
За окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок...

* * *

помнишь
наши прогулки в парке без дога?
в зеленых гофрированных соборах весны
мы причащались поцелуями,
фруктовым мороженым, колой.
гуляли по кленовым аллеям,
обнимались у фонтана, и я ловил губами
голубую рыбку пульса на твоей нежной шее...
если помнишь — значит,
существуешь где-то еще...

фиолетовые суккубы, тумбы, витые скамейки,
золотистые привидения вязнут в солнечной пенке,
и каждое мое воспоминание —
медный сосуд для заварки тумана,
и улицы в боксерских перчатках каштанов —
вылупки колючих зрачков — угрожают прохожим,
а ты смотришь на меня свысока, как девочка на жука.
не бойся, я отнесу тебя в лес и отпущу...
но зачем?

зачем?
золотистый ромб окна трепещет в ночи —
стеклянное электрическое платье из мотыльков:
подойди же, обнаженная, примерь.
коснись сосками холодного стекла.
отразись в искрящейся черной лаве
ночного города.
твоя расческа на подоконнике —
ностальгический еж —
принесет мне сквозь осень прядь золотых волос
и воспоминания о вкусных мышах...

путешествия вокруг твоего тела
за 180 поцелуев завершились.
ты стоишь в дверях балкона, ведущих на небо
по шиферным крышам соседей,
обнаженная, зыбкая; сам воздух
принял твои очертания, будто религию бриза,
ритм муаровой колыбели.
твои зеленые глаза — опытные скалолазы —
высматривают во мне слабое место,
трещину в породе,
чтобы закрепить страховочный трос.
ты держишь чашку остывшего кофе
с красной помадой по краю.
а я — сонный джин из разбитой амфоры —
исподволь из тебя исчезаю...
накинь же на себя что-нибудь из Бродского
и дай мне таблетку от толпы.
мы сегодня пойдем гулять в город,
на площадь.
Козлодоев дает последний концерт.

долго же твое сердце мне служило чернильницей,
но теперь ты свободна, моя любовь.
выбирай любой из миров, где нет меня;
наш последний бессмертный вечер —
среди влажных огней и гранитных тумб,
мне же верни реальность, память и радость
создавать новые миры и глупости —
и пусть муза растрепанная
замирает с сигаретой над рукописями
и разрастается под потолком
бестолковый канцерогенный нимб...

* * *

любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал 
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся 
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощенными драконами
/больны осенним рахитом/,
усыпаны сладкими пыльными ягодами,
и грузчики, кряхтя и потея, 
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трехметровые портреты осени,
забрызганные грязью, глиной,
грибными спорами,
а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками  на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стеклами...