Реанимация

Представь себе: такие вот дела,
Ты существуешь, но идешь на убыль.
И свет едва касается стола
И снова отступает в темный угол.

И говоришь себе: я, вроде, есть,
Покуда оставляю отпечатки
На клавишах, и мир огромный весь —
В едином фокусе моей сетчатки.

Но зрение тебя уж подвело,
Предметы размываются, детали
Неразличимы более, стекло
Холодное. И вектор вертикали

Сменяется горизонталью. Снег
Сначала падает легко и глухо,
Потом становится болезнью век,
Потом вообще — каким-то странным пухом.

Потом ты ничего не говоришь:
Ни Господу — про тягостные числа,
Ни воздуху: когда такая тишь,
Слова как будто не имеют смысла.

Но вдруг — не знаю, из каких реторт,
Соединительных небесных тканей —
Взрывается твой четкий септаккорд, —
И бьется на стекле твое дыханье.

* * *

Когда сентябрь наполовину пуст,
Он превращается в кленовый хруст.
Повсюду ходят-бродят сквозняки —
Твои мне телефонные звонки.

Твоя километровая вода
Не исчезает больше никуда,
И чувствуешь себя — не то что Ноем,
Но обретаешь зрение иное —

На этот мир, на тонущий свой город
И ждешь таких единственных повторов —
Невероятных, слишком корневых,
Растущих из деревьев роковых.

Товарищ, или верь, или не верь,
Откроем окна и входную дверь:
Да будет дом наш — утлый батискаф —
Как говорится, смертью смерть поправ,

Поскольку мы, родные и чужие,
Когда-то тоже были неживые
И вот теперь — сквозь двадцать тысяч лье —
Все возвращаемся в свое небытие.

* * *

Все, что ты из себя напоешь легко и сердито,
Будет как-то носиться по свету, оседать на чьих-то пюпитрах.
Ты же выйдешь во двор, прогремишь пустотелым корытом,
Прислонишься к теплу сарая, примешь пол-литра.

Потому что во всей этой жизни выиграть невозможно.
Остаются — мозоли на пальцах, ломаный грош в кармане
И страница-другая, свернутая в гармошку.
(Вот сиди теперь и гадай: ранит — не ранит?)

Сотрясенье воздуха, промельки интуиций,
Колебанье сердца (как это все назвать бы?)
Ты сдираешь с себя лицо на последней из репетиций,
И никто ведь не скажет уже: «Заживет до свадьбы».

* **

Снова — поля да склоны,
Словно сбиваешься с ног.
Лето в окне вагона.
Мир — до чего высок.

Боже, куда я еду,
Как это все объяснить? —
Праздновать ли победу
Или любовь хоронить?

Так вот забудешься всуе,
Падаешь в сон-траву.
Слишком легко рифмую.
Слишком беспечно живу.

Ходят во мне деревья,
Стонут во мне провода,
И отступает время —
Кажется, что навсегда.

Кажется, долго я буду
Ехать, скрипеть пером,
Верить в какое-то чудо,
Чуять его нутром,

Плыть под звездой Водолея,
Черную штопать дыру.
Будто бы не постарею.
Будто и не умру.

* * *

Как в огороде нашем лебеда
Глядится в светлые цветочные глазницы.
Июль, а это значит, никуда
Тебе не надо завтра торопиться.

И можно целый бесконечный век
Бездельничать, забыв про все на свете, —
Про черный дождь, про восходящий снег,
Про суматошный бестолковый ветер.

В тебе такие прорастут слова
За это время, брошенное в воду,
Что мало будет им земли, едва
Они взойдут — несдержанные ноты.

Так целый мир становится тобой —
Твоим лицом, твоим бескрайним взглядом
И, в сущности, единственной судьбой,
Единственно возможным стихорядом.

* * *

Когда на себя посмотришь, «в конце концов,
Каким некрасивым стало мое лицо», —
Подумаешь, и под глазами темным-темно.
Потом отвернешься от зеркала — в окно.

В окне ничего не меняется: лопухи
Врастают в заборные трещины и позвонки,
Грядки стоят, как вкопанные, — с цветами.
Когда-то все это будет твоими стихами.

Скажешь: «Беда и вовсе невелика:
Я — человек, вместилище языка,
Времени, всевозможных причин и следствий.
Комната с видом на лето — мое наследство».

Если ты выйдешь весь, то прольешься звуком,
Станешь на миг светлым Господним слухом,
Бабочкой-невеличкой в Его руке,
Солнечным ветерком, огоньком вдалеке.

* * *

В огороде у дяди Саши — куры, кролики, рыжая кошка.
Он стоит, опершись на лопату, смотрит за облаками.
Дяде Саше так много лет, что вряд ли бывает больше,
Потому и в его владеньях коса не найдет на камень.

И пока он бросает в землю заговоренные споры,
Бормочет глухие песни верхнего палеолита,
Что-то вокруг происходит: из ветхих щелей забора
Проливается свет на грядки — вода из небесного сита.

Умирать, говорят, нестрашно: это как собираться в дорогу,
Идти на звон колокольни по ледяному полю,
Топтаться вместе с другими в очереди у Бога:
— Примет или не примет? — на то и Господня воля.

* * *

у всех есть дети (это хорошо).
они живут в землянках и вигвамах.
еще живут, бывает, на деревьях.
еще они живут на чердаках.

еще они такое что-то знают —
про снег и свет, когда начало марта
и в деревянных бабушкиных окнах
и лед, и солнце, и слезящееся небо.

смотри в себя — как смотришь телевизор,
попристальнее, что ли, и увидишь:
твои смешные внутренние дети
ушли куда-то — может, в темный лес.

они ушли, забрав с собой крыжовник,
песочные часы, цветные стекла
и странное то слово «готовальня»,
которое у нас во всех шкафах

лежало — и его они забрали.
и баржу деревянную из бочки,
калейдоскоп, и верный твой фонарик,
и поплавок из птичьего пера.

и вот они идут по перелескам,
идут себе, свистят в свои свистульки,
на колоски нанизывают землянику
и место выбирают для землянки.

и если ты сейчас поставишь точку,
то будет очень коротко и честно.
поставь же точку, выходи из круга
и говори: не поминайте лихом.

* * *

Бывает так: сидишь чего-то,
Гоняешь мысли взад-вперед:
Что, блин, дурацкая погода, —
А в принципе — ничё, сойдет.

Сойдет последний снег, а дальше —
Последний лед с родимых рек,
А там — и не заметишь даже —
Сойдет последний человек —

В лице какой-то тети Зины
С лицом распятого Христа.
Хорошие в России зимы —
Нетронутая чистота.

А ты тут выдумал нарочно
Такой трагический сюжет,
Хотя вполне себе возможный:
Весь Божий свет сошел на нет.

Сошел на нет — и что такого?
Кого прикажете винить?
И просто повторить бы Слово,
Но Слово нам не повторить.