Берега обетованные

Я встречу май в приморском городке,
где пёстрый день слоняется по пирсу.
Там жизнь бежит беспечно, налегке,
пекут лаваш — чуть толще, чем папирус,
а кофе, обжигая горько рот,
дурманит смесью перца и корицы.
Там рыжий пёс у рыночных ворот
кого-то ждёт, заглядывая в лица
таких же отдыхающих, как я, —
беспечных, бледноликих и нездешних…
Сидеть в кафе, любуясь на маяк,
душистый чай закусывать черешней,
и, от безделья мучаясь, искать
героев ненаписанных романов,
прислушиваясь к шёпоту песка
заветных берегов обетованных.
Я здесь жила. И сотни лет назад
лаваш пекла, рвала черешню в мае.
Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,
он был моим, я точно это знаю.
…Седой хамсин окутывал залив —
мне этот день веками будет сниться —
я помню кровь в оранжевой пыли
и тряску в незнакомой колеснице,
горячий липкий взгляд, холодный зной,
желанье умереть и ужас выжить.
И мчалось солнце по небу за мной
отважным псом — взлохмаченным и рыжим.

А мыльные пузырики летят…

Ей старший брат рассказывал вчера
О сахарной загадочной пустыне —
Там днём стоит ванильная жара,
И воздух пахнет сладкой спелой дыней,
Клубникой, абрикосом, крем-брюле…
Там ночью льётся с неба кока-кола,
А утром на песках лежит желе…
Ей брат сказал, что скоро бросит школу,
Угонит реактивный самолёт,
И улетит в пустыню — безвозвратно.
И, может быть, её с собой возьмёт,
Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот
На стареньком фальшивом саксофоне,
И махом заливал в беззубый рот
Стаканы самогонной мутной вони.
На кухне мать, нетрезво хохоча,
Соседа Юру щедро принимала.
Он выгнал две кастрюли первача,
Но на троих шесть литров — это мало,
А дед хотел ещё чуток бухнуть.
Сосед притих, уснул на кухне голым.
А девочка просила тишину,
Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!
Иди во двор, а то своё получишь!»
И дал флакончик мыльных пузырей:
«Дождись меня, домой не суйся лучше!»
Она сидит. Вернётся скоро брат.
Ей хочется забрать с собой кастрюли —
В них можно кока-колу собирать
Для мамы, деда. Хватит даже Юре.
Она возьмёт и кошку, и котят,
Лоскутики, альбом и куклу Раю.
… А мыльные пузырики летят
И лопаются, брызгами сверкая…

Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал — на чай, сказал — на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко — не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки — по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она — в темнице, он — герой, спасал её в беде.
Сначала — бой, а после — бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
— Пойду…
— Надолго? — я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

Город дождей

От дождей раскисает, от зноя горит —
этот город непрочен, как фантик бумажный.
Я покину его на исходе зари —
пусть не скоро, но это случится однажды.
Если в небо ненастное долго смотреть,
то глаза начинают невольно слезиться…
Мне осталась от жизни последняя треть,
но боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,
и пасутся гурьбой на макушках высоток.
Этот город сроднился с дождём навсегда,
и от слякотных луж никогда не просохнет.
Будет небо на площади вольно лежать,
зеленея и морщась от скуки смертельной,
отражая летящего с юга стрижа,
купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,
то когда-нибудь точно появятся крылья…
Этот город не вечен. Он тонет в воде,
будто силы небесные кран не закрыли.
И стекают на землю потоки дождя
с почерневшего неба, разбитого громом.
Будет город тонуть, никого не щадя...
Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.

Девушка из Ельца

Любочка, Любушка, девушка из Ельца,
Локон ковыльный треплется на ветру…
Мать причитала, мол, воду не пить с лица,
Женщину красят скромность и честный труд.

Любочка, Любушка, мама была права:
Больно густы ресницы, изящна бровь,
Губы припухлые — ими бы целовать,
Ими шептать в ночи: «Я Любовь, Любовь...»

Любочка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.
Место ли розе, там, где растёт бурьян?
Хочется туфли, колечко, духи, бельё…
Хочется всё... Но муж постоянно пьян.

Любочка, Любушка. Бог приказал терпеть.
Счастье — в тебе, не надо его искать.
В синих глазах — бесконечный простор степей.
Что же так манят эти шесть букв — Москва?

Любушка, Люба… Машины, поток огней,
Город зажат в тиски четырёх колец.
В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней
Люба... Любовь с билетом «Москва — Елец».

В моей стране зима

Повешу флаг из белой простыни.
Ну, что стоишь, за краешки тяни!
Прости, что на шелка мы не богаты.
В моей стране зима и снегопады.
Душевный климат сделался иным,
Эдемские сады заметены…
Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.
Смотри, покрылись инеем кусты,
И кажется, что им совсем не больно.
В церквушке праздник — радостный, престольный.
Но мне туда пойти мешает стыд.
Морозно нынче. Белый флаг застыл
И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять
Упала в снег. И мне б её поднять,
Чтоб ягоды скормить синичьей стае.
Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,
На чучеле игриво треплет прядь
И ластится. Но чучелу плевать,
Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»
И праздновать. Но ты ведь не дурак —
В моей стране, заснеженной и нищей,
Никто от зим спасения не ищет,
Привычно доживая без тепла…
Покаюсь, от стыда сгорев дотла.
А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

Остаться

Нам нужно расстаться на двадцать холодных недель.
Устав от разлук, я всё чаще мечтаю остаться —
избавить себя от билетов, вагонов и станций,
нехватки доходов и хватки нахлынувших дел.
В моей стороне и пруды, и озёра пресны,
а реки смиренны в теченье своём молчаливом.
Уже в октябре леденеют речные заливы,
и воды стоят хрусталём до прихода весны.

А здесь… разомлевшее солнце — оранжевый скат.
И небо, в сравнении с нашим, синее и чище.
Девчушка на пляже морские сокровища ищет,
а мальчики строят пиратский корабль из песка.
Решиться, остаться — об этом мечтаю давно:
в придуманном доме пять окон — и все на закаты,
не нужно сокровищ, я солнцем и морем богата.
Я знаю, где боги хранят золотое руно…

Когда останавливается время

Уходит день. Часы не врут.
Мигает лампочка в прихожей,
тускнеет цвет диванной кожи,
крадётся сумрак по ковру.
Я жду — в подъезде каблуки
пробьют двенадцать. Время длится,
стекая воском на страницы
Евангелия от Луки.

Ты здесь. Вошла, как будто тень,
ко мне присела на колени.
Твой взгляд — испуганный, олений —
скользит по глади серых стен.
Молчим, целуемся в тиши,
боясь, что звук — ненужный, грубый —
взорвётся, ранив наши губы,
озвучит нас и оглушит.

Ворвался свет. Стоят часы.
— Прости, проспали.
— Ну и ладно!
Наш завтрак пахнет шоколадно,
хрустит батон, нарезан сыр,
рассыпан жареный кунжут…
Мгновенья спят — будильник сломан.
Я Книгу Песней Соломона
тебе сегодня расскажу.

А ты танцуй и кофе пей,
рисуй. И, лёжа на диване,
псалмам давай свои названья,
грусти… но только будь моей.

Где ты…

прости
мой тихий собеседник
во мне закончились слова
сегодня шумные соседи
не стали нас перебивать
свеча моргнула близоруко
огнём обжёгся мотылёк
и лунный свет медовой струйкой
сквозь ткань гардинную протёк

сидим вдвоём в неловких позах
и я боюсь тебя спугнуть
густая тень китайской розы
с ковра сползает мне на грудь
прочтя вчерашнюю газету
шипом царапает диван
я обернулась…
друг мой
где ты
во мне закончились слова

когда едва рождалась фраза
в язык воткнулся твёрдый знак
сейчас часы пробьют два раза
посуда звякнет
треснет ваза
и в дом заселится сквозняк