Плач

Это случилось тогда, когда пробки на Ленинградке и других вылетных столичных магистралях ещё мнились неизбежным злом. Прекрасный летний вечер на подмосковной даче у друзей. После стояния у ароматно-дымного мангала и обильного застолья так хочется подышать воздухом, благо вокруг лес. Процесс внимательного разглядывания ближайших елочек-красавиц (вдруг покажется белка?), когда, кажется, забываешь обо всем на свете, был прерван самым неожиданным образом. Вместо беличьего цоканья послышался плач. Неподалеку, присев под высокой разлапистой елью, навзрыд рыдала женщина. Шатенка в непременных джинсах и синей же футболке, закрыв ладонями лицо, погрузилась в свои переживания, не замечая ничего и никого.

По соседству с дачей моих друзей за ветвями густо растущих деревьев смутно виднелся, словно сошедший с рекламной фотографии, высокий деревянный терем, опоясанный мощной, в два человеческих роста, бетонной стеной. Там громыхала музыка, в паузах слышался громкий смех.

В голову не приходило ничего, за исключением банального, а здесь и сейчас, пожалуй, и нелепого: «Могу ли я чем-нибудь помочь?»

Не переставая рыдать, она, отняв ладони от лица, подняла голову, бросив взгляд, который означал нечто-то вроде: «Шел бы ты своей дорогой…», и отвернулась, глядя невидящими глазами куда-то вглубь веселого, игравшего солнечными бликами и тенями, леса.

Наконец, она оборвала рыдания, хотя высокая грудь в такт всхлипываниям все еще судорожно вздымалась. Немного спустя она достала из сумочки гигиенический платочек и пудреницу и, глядя в зеркальце, стала приводить себя в порядок.

Молодая, нет еще, наверное, и тридцати пяти, яркая, красивая: тонкие черты лица, огромные зеленые глаза миндалевидной формы. Пожалуй, похожа на легендарную Клеопатру — Элизабет Тейлор — поры расцвета. Что, какие -такие катастрофические обстоятельства, какой злодей- режиссер, какая злодейская режиссура могли привести столь замечательную красавицу в столь плачевное состояние?

— Знаете, я ведь плачу в первый раз за долгие годы. Я и в детстве никогда не плакала, — сменила она гнев на милость, хотя изумрудные глаза все еще метали молнии. — Даже когда мама уезжала надолго. Я думала, что умела справляться с проблемами сама. Погляжу на себя в зеркало, увижу — оценю себя, скажу себе: «Ты — лучшая и весь мир завидует тебе!» (она взглянула в маленькое круглое зеркало), и — вперед, преодолевать трудности.

— Мама уезжала часто?

— Она была руководящим работником…

— …Была?

— Она умерла три года назад. А я тогда росла окруженная заботой и вниманием домработницы. Утром Ольга Пална как обычно объявляет: «Мама уехала в командировку». Правда, мама всегда привозила, из дальних странствий возвратясь, сласти, игрушки. Игрушки, даже самые дорогие, у меня не держались. Мой коронный номер: швырнуть детскую железную дорогу с балкона…

— Ну а жили вы?..

— …Жили мы… в районе тихой Москвы… на седьмом этаже… Так что, от игрушек оставались одни воспоминания.

— А прохожие?

— Знаете, им, очевидно, везло. Не попадали под мои бомбометания. Зато Ольга Пална была недовольна: «Как можно? Такие деньги уплочены!»

— Было чем встретить маму?

— Да. Хотя маму я встречала по-своему. Вы что-нибудь слышали об исчезновениях?

— ?

— Вы случаем не лесник?

— Не всегда.

— Прощаю вашу вопиющую неосведомленность. Я встречала маму у огромного зеркала в гостиной. Если я становилась напротив него, я материализовалась. Если я приседала на корточки или отходила в сторону, я исчезала. Поэтому мама обычно спрашивала, дома ли я?

…В разговоре возникла пауза, связанная с тем, что она как-то внезапно погрузилась в игру с зеркальцем, то поднося его к лицу, то убирая. Пауза затягивалась, становилась неловкой. Признаться, у меня была мысль откланяться, так и не узнав причины слез прекрасной незнакомки. Молчание она прервала сама вопросом: «Разве вам не интересно, отчего я плакала? Почему же не спрашиваете?»

— Спрашиваю. Откровенно говоря, теряюсь в догадках, что…

— …Смерть. Я оплакиваю себя. Я скоро уйду. Я так решила…

— Смерть? Вы и смерть? Бред какой-то. Уж не шутите ли вы? Как может думать о смерти красавица, способная взглядом уложить наповал любого олигарха?

— Может?! Я всегда и всего боялась. В детстве, что мама не придет с работы, а опять укатит в командировку. Что Ольга Пална опять нажалуется на меня маме. Что получу двойку по математике, и мама меня накажет. Что со мной перестанет дружить лучшая и единственная (потому и лучшая) подруга. Повзрослев, что меня бросит любимый человек. Что я стану фригидной. Что разобьюсь на своем «Мерсе»… Всякий раз при этом я говорила себе: «Ты — лучшая и весь мир завидует тебе!», чтобы не расплакаться. С годами мне все труднее стало убеждать себя, что я — лучшая. Особенно в последние три года.

— После смерти матери?

— Несколько лет назад она ушла на пенсию. Впрочем, не ушла. Ее, знаете ли, «ушли». Слишком много было охотников за ее руководящим креслом, sic transit gloria mundi. Места себе не находила. Пробовала писать мемуары. Бросила. Это не для ее деятельной натуры. Она привыкла повелевать, а во власть ее уже не звали, пришли другие люди, другое поколение — «белые воротнички». Помню, она даже пыталась увлечься кроссвордами. Увидела, как в метро пассажиры сидят с кроссвордами, вот и… Думала последнюю дистанцию своего пути скоротать над кроссвордами. Увлечения хватило на неделю. Что ей оставалось? С бабками на лавочке лясы точить? Она терпеть не могла болтовни и пустого времяпровождения. Трудоголик на пенсии, знаете ли... Она умерла дома, в своем любимом кресле. Меня рядом не оказалось, была на работе. Инфаркт… Поздно вечером вернулась домой, а она… Я и тогда не плакала. Подруга после похорон все удивлялась: «Ты и слезинки не проронила!».

— Наверное, так бывает: столбняк, шок, стрессовая ситуация…

— Вы врач, психотерапевт? Medicus curat…

— …natura sanat. Не всегда. Ну, а ваш отец, где он? Может быть, он сумеет вам помочь, как-то выведет из депрессии?

— Помочь? Для чего? Я давно уже большая девочка. Позднее дитя с дурной наследственностью. Так говорила мама. Отец был мягким человеком. Pater familias. «Жил-был художник один»… Суицид. Мне тогда едва исполнилось одиннадцать. Отец жил в мире своих грез, ars longa, vita brevis, в то время как страна жила от пятилетки к пятилетке. Он не умел строить коммунизм. Он был просто художник. Однажды, крепко выпив, он перерезал себе вены.

— М-да… Ну, а подруга, любимый человек, в конце концов? Неужели и они не могут помочь? Так ли все безнадежно на самом деле?

При этом вопросе она, подняв лицо к небу, разразилась громким и долгим смехом. Было что-то дикое в столь внезапной перемене, в этом резком переходе от глубокого уныния к веселью.

— …O sancta simplicitas! Муж и подруга. Ars amandi… Они спали вместе. Мужа прогнала, подругу по-своему, по-бабьи, простила. С кем-то нужно было общаться не по работе?!

— Rara avis… Ну, а дети? Необходимость заботиться о них способна излечить любую депрес…

— Dixi et animum levavi! Детей не случилось…

— O tempora, o mores!

— Senatus haec intellegit… Вы поклонник Цицерона?

— Consul videt… Скорее, латыни. И что же теперь? Nec sibi, nec alteri?

— Cetera desiderantur! А почему я должна беспокоиться о других? Кто обо мне беспокоится? Хотя, полагаю, они продолжают встречаться. Теперь мне это, как говорят малолетки, по барабану.

Пауза. Она снова ушла в игру с зеркальцем, которое все это время не выпускала из рук. Вот она в отражении: с заплаканными глазами, подмокшим макияжем, но, несмотря ни на что, очень красивая. Одним мановением изящной ручки с длинными ненаманикюренными ногтями она отводит зеркальце, теперь ее нет. Потом она ненадолго вновь возвращается в круглый «экран» и снова пропадает. И так до бесконечности: любовь — ненависть, страсть — равнодушие, энергия — упадок сил, созидание — разрушение, радость — печаль, мечты — реальность, жизнь — смерть…

В этой безмолвной игре я потерял счет времени. По-прежнему стоя рядом с незнакомкой, я, забыв обо всем, наблюдал за «бегающим» зеркалом, разбрасывающим солнечные зайчики, словно пригоршни золотых монет. Завороженный, я не заметил новой перемены, которая произошла с ней в эти минуты. Казалось, растерянная, заплаканная, лишенная воли женщина как-то вдруг исчезла, уступив место другой: светской львице, красотке, желающей получать удовольствие от жизни и, возможно, досадовавшей, что разоткровенничалась с первым встречным. Или мне это всего лишь показалось?

Задумавшись о чем-то под гипнозом «бегающего» зеркальца, я очнулся только, когда она уже поднялась и, одарив меня очаровательной улыбкой, не спеша направилась к той самой даче с теремом и высокой бетонной стеной.

Вернувшись к друзьям, я вооружился биноклем, поднялся на второй этаж особняка и, да простят мне блюстители нравственности, устроившись у окна, стал обозревать происходящее у соседей.

С моей наблюдательной позиции терем с палисадником цветущих роз и прочей прилегающей территорией виднелся, как на ладони. Слышно тоже было неплохо.

Некоторое время во дворе не было ни души, лишь дружный многоголосый хохот доносился из терема. Затем во двор высыпала детвора: близняшки — мальчик с девочкой.

— Туся! Туся! — кричали они, озабоченно озираясь по сторонам.

На крики вышла моя знакомая с мужчиной средних лет.

— Туся! Туся! — не унимались дети.

Наконец, откуда-то из-за угла деревянной хозяйской постройки вышмыгнула, семеня ножками, черно-коричневая такса.

— Тусенька! — бросились к ней дети.

— Как видишь, Наденька твои и наших не в меру беспокойных детей опасения были совершенно напрасны, — обняв улыбавшуюся «Клеопатру», произнес ее спутник. — Нашлась наша Тусенька, отыскалась колбаска…

Поцеловав «Клеопатру», мужчина добавил: — Пойдем в дом. Шашлык остывает…