Ефим Гаммер. Родился в 1945 году в Оренбурге. Закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге.
Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников. Член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» и др. Лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству.
Живет в Иерусалиме.

Москва. Год 1972. Метро.

Мы с Гришей вышли на станции Калининская и пешочком, как скороходы, топ-топ по Калининскому к Арбатской. Не доходя, свернули направо, кинули настороженный взгляд в сторону Калашного переулка, где таилось притягательное для евреев Советского Союза Голландское посольство, и - вдоль металлического забора с распростертой на фанерном щите “Правдой” - шасть-шасть во двор Дома журналистов, к ожидающим нас девушкам.

- Привет! Вот и мы.

- Гриша, а нас пропустят? – спросила Катенька.

- С нами - всегда!

Я предъявил “вышибале-швейцару” членский билет Союза журналистов СССР № 61595, выданный  в Риге меньше недели назад.

Он  кивнул, выражая “узнавание”.

Пройдя через фойе и кафе-буфет, мы вошли в ресторан. Оценили обстановку - “тесно, но до отказа не забито”. С прибалтийской сноровкой завсегдатаев фирменных питейных заведений выловили у окна свободный столик. Поспешили к нему. В кильватере за нами пристроился круглолиций конкурент, явно приезжий - журналистский значок на лацкане пиджака, не обмятого, еще с магазинной вешалки, сегодня, по всей вероятности, и купленного где-нибудь в Мосторге, нейлоновая рубашка, галстук в крапочку.

- Я вас не стесню?

С  внешним беспокойством, но, по сути, бесцеремонно, он потянул к себе стул, пятый, сбоку от нас, и  угнездился на нем, недовольно бормоча что-то под нос. Скорее всего, его мысли были заняты тем, что настоящим работником умственного труда является он, пришедший в Дом журналистов с опознавательным прямоугольником на груди, а не эти голоногие стрекозули.

Грудь наших  спутниц  и впрямь не высвечивала золотым пером с серпом и молотом. Но она интересовала нас в совершенно ином смысле.

Бормотание провинциала, вошедшего занозой в тесное содружество людей, желающих выпить и поболтать без “третьего уха”,  раззадорило Гришу.

- Девушки, значит так... - пришпорил он свою скороговорку. - На первое, обмываем нашу книжку. И пусть издательские сроки рассчитаны на бессмертие авторов, однако... 

- Пьем  сегодня, - подсказала Ниночка, подруга Гришиной Катеньки.

- Точно! - согласился Гриша. - Но это на первое.

- А на второе?

- И на второе имеется, что обмыть. Известинские корочки.

- Удостоили?

Гриша распахнул на ладони, обложкой с золотыми буковками наружу, синенькую книжку Латвийского корпункта “Известий”. Внутри, на развороте, надпись: “Пропуск №137. Тов. “Известия” имеет право посещать концерты, спортивные соревнования, различные мероприятия”. Ни фамилии, ни фотки, ни надписи “внештатный корреспондент”. Документ - вездеход.

Произведенным впечатлением Гриша был доволен. Он незаметно подмигнул мне - мол, знай наших! 

Я знал его превосходно. С детства. Как ни крути, двоюродный брат! Родился он в Одессе, под бомбами, 25 июня 1941 года. Младенческие годы провел в эвакуации - на Урале,  в Чкалове-Оренбурге, где весной сорок пятого появился на свет я. В шестилетнем возрасте осиротел. Его мама, родная сестра моей, умерла в 1947-ом, в Риге, не дожив  до 24-ти. И оставила его с новорожденным Ленечкой на попечение мужа, сестер, родителей. Выводить же его в люди вызвалась бабушка - Ида Вербовская.. Она и отправила Гришеньку в первый класс - за пятерками, разумеется. Потом - в пионеры. Дальше - больше. Завод. Вечерняя школа. Аттестат зрелости. Армия - 1 гвардейская танковая дивизия, в которой впоследствии служил и я. Рижский политехнический институт. Рижская филармония, где он - нет, не подумайте лишнего! - не пел, не танцевал, не декламировал, а работал инженером-электриком. Это позволяло внештатному корреспонденту  беспрепятственно встречаться на репетициях с маститыми гастролерами, от столичных до иностранных, типа Дина Рида и Карела Гота, и поставлять оперативную информацию газетам, иногда и московским. Отсюда - известинские корочки. 

Гришу я знал превосходно. Но знал и провинциальных журналистов. Многие из них, входя в московский Дом журналистов, лелеют думку заветную: познакомиться со знаменитостями, дабы козырнуть “дружбаном” в глухом углу и, при везухе, тиснуть столбец-другой в центральном издании, на зависть друзьям и коллегам.

Выискивая место в ресторане или под лестницей, в пивбаре, районно-областной газетчик превращает себя в этакого физиономиста - интуитивно определяет по штампованным рожам комсомольско-партийных разбойников пера самую мордастую, самую полновластную. Зачастую он ошибается в исканиях и попадает, в лучшем случае, на какого-нибудь затрапезного сотрудника музея революции или завхоза типографии, которые - в словоохотливости им не откажешь! - будут пересказывать свежие сплетни, подвешивая к ним либо Аджубея, либо Лапина, для солидности.

Наш сосед по столику, судя по облику и настырности, был именно из таких, из желающих засветиться на столичном небосклоне.  Он ерзал на стуле, вылавливая момент, когда следует вклиниться в разговор.

Выловил и вклинился.

- А что пить будем, мужики?

- Модно - “Наполеон”, но “Столичная” полезнее. Проверено - “мин нет!”, - отозвался Гриша.

- Мне - что полезнее, земеля.

- Сам и закажешь

Гриша подозвал официантку.

 - Примите заказ.

- Слушаю...

- Поджарочку, значит, вашу - фирменную. А пока сготовите... Закусочку для аппетита. К ней бутылочку беленькой. Что еще? - обратился  к нашим подругам. - Кофе? Конечно, кофе. Кофейничек. И… ну да... с тортиком.

- А мне, - поспешил сосед, чтобы официантка не упорхнула. - Мне рюмашку, будьте добры. Сто грамм, - конфузливо показал согнутыми пальцами - сколько наливать. - Пиво... Есть у вас жигулевское? Ах, есть и чешское! Тогда... Нет, лучше жигулевское... свое - карман не тянет. Сосисочек порцию. И что еще? Еще... рюмашку. Теперь уже “Наполеона”.  На пробу. Кутузов трахнул его под Москвой. А я... я - под кофе. Или... Нет, лучше... под чай. У меня все... 

- Заказ принят.

Через несколько минут мы уже чокались с нашим соседом и фамильярно называли его “дядей Гиляем”, под дореволюционного корифея репортерского цеха Гиляровского, чтобы потрафить его самолюбию.

- Вы... московские... оторваны... от глубинки... - “дядя Гиляй”, настроенный “пробиться”, прощупывал почву. - Мы вам можем подкинуть такой материал!.. Тематика - пальчики оближешь!.. Героические почины!..

- Стахановы вышли из моды, - пресекла Катенька его поползновения.

- Сейчас на экраны просятся... - замялась Ниночка.

- Те, кто идет на грозу, дядя Гиляй, - подсказал я, вступая в игру полупридурков.

- Вот-вот! - оживился сосед. - А что делается у нас на ниве пытливой мысли? Вы и не представляете.

- Не по мозгам нам, - согласился Гриша.

- Представьте себе, перед вами стоит...

- Нет-нет! Увольте! - заволновались наши спутницы.

Но “дядя Гиляй” увлекся,  весь “ушел” к Грише с “известинскими корочками”. По моей прикидке, он уже просто-напросто был не способен всерьез воспринимать девочек, которым еще предстоит усвоить, что не все, что стоит, - член.

- Представьте себе, перед вами стоит столб высоковольтной линии передачи. А под ним. Что под ним, спрашивается?

Гриша рискнул с догадкой:

- Такая же кутерьма, как под кустами, дядя Гиляй. Шумел камыш, деревья гнулись. Всю ночь гуляли до утра.

- А вот и неправда ваша! Под столбом корзина. Для чего? Для гуано.

- Чего-чего? - Катенька округлила глаза, сейчас грохнется в обморок.

- Девушки, закройте уши! - попросил сосед.

Наши подружки, сморщив как по команде носики, заткнули пальчиками уши и капризно надули губки - актрисы!..

- Гуано по-испански - научное слово! Созвучное с русским, правда, не очень научным. Но говно есть говно - из песни слова не выкинешь. Даже культурный фельдмаршал Кутузов в фильме “Война и мир” - помните? - не удержался и сказал о французах: “Хотели Москву, а получили говно!” - продолжал представитель сельских рационализаторв. - Итак, возвращаемся к нашим баранам. Что мы имеем? А имеем мы фекалии или удобрения.. А если говорить попроще... Птички, соображаете, какают там наверху. Их недержание желудка, выясняется, на вес золота. Это - за границей их гуано на вес золота, говорю для уточнения. А у нас? Догадываетесь? У нас хоть кучу навали этого гуано - по-испански, примут за говно - по-русски, плюнут сверху и разотрут. Получается, птички фекалят, извиняюсь, какают,   всякой пользы для народного хозяйства. Не лучше ли собрать их говно в корзину и продать под видом гуано за кордон, в ту же Америку, Англию, Францию, а?    

Гриша задумчиво посмотрел на “дядю Гиляя”. И с той же задумчивостью произнес:

- Хотел бы и я так фекалить - на вес золота.

- Цены бы тебе не было, Гришуля! - расхохоталась, чуть под стол не сползла, Катенька.

- Да уж... - смущенно махнул рукой Гриша, и ну разливать - разливать, лишь бы  не давиться от смеха.

Раздосадованный “дядя Гиляй” намекнул брату моему, очкарику: не найдется ли в известинской братии кто другой, потолковей, кому  “по мозгам” окажется предложение. Гриша намек уловил. И стал по доброте человеческой отыскивать взглядом “кого другого”, потолковее. Разглядел в дальнем углу узнаваемого по габаритам и количеству блюд Бовина,  хотел было переадресовать к нему настырного мужичка. Но тот уже отвлекся от великих мыслей по переплавке птичьих фекалий в заморское золото. Его заинтересовала длинная очередь за окном, на противоположной стороне Калашного переулка. Не постигал мужик: там, за широким окном, Голландское посольство. А люди на тротуаре - евреи, его соотечественники, мечтающие ими не быть.

- Что дают? - спросил он.

Измученному наставлениями жены, тещи, дочки, ему везде мерещились дефицитные товары, которыми, по наводке командировочных, полнилась Москва.

- Визы дают, дядя, - сказал Гриша.

- Какие визы?

- На выезд в Израиль.

- По туристической?

- На постоянку.

- Как так?

- А вот так!

- Что же им тут не хватает?

- Здесь – Москва, а там – Европа.

- Причем здесь Европа? Глядите, одеты как баре. И в джинсах. За сто двадцать рубчиков.

- Там джинсы -  рабочая одежда!

- Ну да?

- Да, дядя Гиляй.

- Устроились. Всюду им родина. Евреи...

- По паспорту.

- Бывают и другие?

- Бывают и по вере.

- А-а... Вон тот, - сосед показал пальцем в окно, на бухарца в расписном халате с белым платком на пояснице. - Тот в тюбетейке... По паспорту? 

- В паспорт ему не заглядывал, дядя Хиляй, - Гриша специально, для девушек наших, для меня, что ли, переименовал надоедливого соседа на джазовый манер - “Хиляй” - “сматывайся отсюда!” 

- А эта? В русской шали? Мордашка - Марья-кудесница. Тоже - по паспорту?

- Эта?.. Эта скорее по вере. Есть такая деревня в России. Ильинка называется. Так там, еще с Петровских времен, все они, русские по паспорту, исповедуют иудаизм. Следовательно,  по вере все они - евреи...

- Как так? Нация и по вере?

- А вот так, когда не заглядывают в их паспорт.

- Выходит, по паспорту одно, а по нации другое?

- Не по мозгам, но выходит.

- Я бы этих... русских... стрелял в первую очередь. Мы пол-Европы своими костями устелили, чтобы наших на чужбину не угоняли, а они...  Они сами волокутся на чужбину, будто мать им не мать, а мачеха.

- По их вере не на чужбину. По их вере, на Святую Землю. А Святая Земля, по их вере...

- Постой! Не знаю лишнего о вере. И знать не хочу! Но что знаю, то и доложу... тайн от народа не держим! Получается... Мы тут из окна, получается, наблюдаем за движением... нет, не очереди, а пятой колонны. Так ведь?  - “дядя Гиляй” облизнул покрывшиеся коростой губы.

- Какая колонна?

- Э-э, не скажи, земеля! Едут к ним. А секреты вывозят - чьи? Библейские?  Наши!                                      

- О переплавке птичьих фекалий в золото?

-  Есть и другие. Даяну все сгодится, лишь бы от нас урвать кусок пожирнее. Помните? - “а сало русское едят!”

Эту басню заставляли нас учить в школе. Наизусть. До полного изнеможения детских извилин.

Мы ее учили и балдели от невежества сочинителя. Хоть кричи во всю мощь легких: “Евреи сало не едят! Ни русское! Ни американское! Ни китайское! Ни-ка-ко-е! И ни-ко-гда! Иначе они не евреи!” Но кому кричать? И когда? Кругом - “вредители в белых халатах” и “космополиты - критики российской словесности”.

В Доме журналистов тоже кричать неохота. И я втихую поспешил к Грише на выручку.

- У меня тост!

- Публика замерла в ожидании, - подхватила Катенька.

- Меняем пластинку! Пьем за Сильву! У нее уже - приземление, - я отвернул рукав пиджака. - Верняк! Приземление!

- Пьем!

- А кто она, Сильва ваша? - настороженно, боясь подвоха, спросил “дядя Гиляй”. - И что за приземление?

 Гриша брякнул, не подумав.

- Сильва? Пора знать, друг ситный! Газеты читаешь или только пишешь в них?

- А что?

- Она из отряда Терешковой.

- Женщин - космонавтов? Отчего же! Помню. Была такая заметка. Прошла по белому ТАССу, не для печати.  “Отряд Вали Терешковой”.

- В точку! 

- Погоди.  Но там без имен.

- Кому без имен, а кому и с именами. - Гриша щелкнул по костяшкам ударного кулака известинской книжицей. - Читай в завтрашнем номере. Под рубрикой - “Возвращение с победой на земли обетованные”.

 - Приземление?

 - Для вас заодно и взлет, дядя Хиляй. А для нас... для нас  - повод.

 -  От винта! - выдал я и поднял рюмку.

И мы выпили, все вместе, за Сильву, мою старшую сестру Сильву Аронес, никакую не космонавтку, а обыкновенную репатриантку, только что прилетевшую с мужем Майрумом и детьми Ариком и Симоной в Израиль...     

После этого выпили еще и еще.

Ближе к ночи мы с трудом подняли себя из-за стола и, пошатываясь, вышли из Дома журналистов на отрезвляющий воздух. Неоновая Москва, торопливо семенящая с портфелями и сумками к семейному очагу,  встретила нас искусственным светом фальшивых по своей сути реклам. “Летайте самолетами Аэрофлота” - как будто в Советском Союзе можно летать на Боингах. Либо  “Храните деньги в сберегательной кассе” - а где, прикажете, еще их хранить? На счетах иностранных банков?

Фальшивость, вероятно, заразительна. С ярких реклам  передалась она по пьянке Грише. И без того лишенный абсолютного музыкального слуха, он фальшиво затянул - “А я иду - шагаю по Москве...”     

- Не трави душу, - вздохнула Ниночка. - Экая невидаль, Москва. Пройтись бы по Парижу!..

На меня нашло.      

- Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли - Москва, а в ней ОВИРА, - засмеялся я, перефразировав Маяковского.

- Эх  вы, ребята! У вас такие возможности! - мечтательно сказала Катенька. - Нам бы ваш паспорт-вездеход, и - в ОВИР! А вы? Побойтесь Маяковского! Что вы вытаскиваете из штанин - “дубликатом бесценного груза”? Визу? Или серпастый-молоткастый?

Гриша тут же отмочил:

- Наш - обрезанный. Мы живем, Катенька, без дубликатов. А с чем живем, то и вытаскиваем.

- Попридержи это пока при себе.

- До какой поры?

- Пока не решим, куда поедем.

- Ко мне, - предложила Ниночка.

Москва заговорщицки подмигнула нам зеленым огоньком  такси. Девушка подняла руку, тормозя “Волгу”.

- Свободно, шеф?

- Куда едем?

- Ко мне, - сказала Ниночка,  и назвала адрес...