Валерий Геннадьевич Морозов. Живет и работает  в Ногинске, Московской области.

Столяр – краснодеревщик Степан Кочуров, жилистый и угрюмый парень лет о тридцати, прогулял на «производстве» три дня. Ни с того, ни с сего, взял да и уехал в город, ни у кого не спросясь.

Вернулся в добром расположении духа и, как обычно, к семи утра пришел в леспромхозовскую контору на наряд. Обстучал от снега сапоги, молча пересек махорочный смог «предбанника» и в дверях чуть не столкнулся нос к носу с полногрудой нарядчицей Любой Фокиной. Та поверх очков, висевших на самой маковке носа, гневно смерила Степанову долговязую фигуру и изрекла:

- Явился! Явился, даж не запылился! Ту-рист... – «турист» было произнесено в интонации, содержащей явную издёвку. - А вот ты погоди-ка у меня, мил человек! – погрозила она пухлым пальчиком.

Степан шумно сглотнул. Работяги, собравшиеся на наряд, поутихли. Люба вернулась в канцелярию, пошелестела на столе залежами бумаг и, размеренно ступая, вынесла на вытянутой руке ослепительно белый, как флаг полной и безоговорочной капитуляции, машинописный лист. Мужики, видя этакую торжественность, едва ли не вытянулись во фрунт.

На Доске Приказов среди прошлогодних пожелтевших графиков поставок древесины листок выделялся снежной белизною и четкостью формулировок. Степан подошел и прочитал: «За нарушение трудовой… недопустимости и во избежание… Кочурова С. П… на нижеоплачиваемую… сроком… Подпись. Печать».

Складировал на пилораме хвойную обрезь. День. Другой. Потом плюнул и загулял. Зашвырнул дырявые рукавицы за штабель и подался к магазину.

1

Дня три Степану никто не мешал. Загул у мужиков на Руси сродни простуде – та же «немочь» трехдневная. Чего уж такого необычного, перебесится да и отойдет. С любым может статься, не впервой. Но, спустя неделю, средь земляков пошел ропот – положенные сроки вышли и дело, как скажет Ефрем Рожин, начинает пахнуть авиационным керосином.

Придет, к примеру, Иван Батурин или там Семен Нефедов с работы домой, умоется, сядет к столу и скажет: - Степку только что видел. Опять в дребадан пьяный, паразит!

А Маруся или Дарья подхватят:

- Да что ты? Ой – ё, бедная тетка Пелагея. Это все от холостого положения. Пригляду нет за ним, вот и гарцует, как Савраска без узды. – И просили мужиков: - Хоть бы вы собрались, да поговорили с ним. А нет – так по роже бы его, по бессовестной! Неужели не жалко парня, золотой ведь работник!

Потом, или не дождавшись от мужчин решительных действий, или видя, что все увещевания от Степки, как от стенки горох, собрались и пошли сами к директору. Тот женщин выслушал и сказал, что непременно вызовет и побеседует. А вот о чем они говорили со Степкой, оставалось тайной. К директору снова подходить неудобно, а Степан, по обыкновению, молчал. Но, говорят, нет ничего тайного…

И вот что я скажу!

Если бы вы, положим, приехали к нам, в Дивную Пожню в гости и встали рано - рано, когда еще не встречаются прохожие, не сигналят лесовозы и не надо шарахаться от саней. Когда солнце там, за горизонтом только-только размывает с исподу предутренний край неба, а ночная синяя сумеречь начинает сползать с небосвода. Хорошо, если бы ночью пал снежок, а день занимался ясный.

Ступаете, значит, неспешно по главной улице, ощущая в себе чувство удивительное и отдаленно знакомое. Словно попали вы случайной оказией в необычный этнографический музей под открытым небом. И экспонаты здесь не совсем обычные. Не прялки расписные, не дуги и лубки, не одежда и орудия труда, и даже не крестьянская изба в разрезе, но сказочные теремки, украшенные деревянной кружевной резьбой. И, как в настоящем музее трудно найти повторяющиеся экспонаты, так нет и в Дивной Пожне повторов в замысловатой резьбе.

2

Правда, иногда натыкался бы ваш взгляд на плоские белые стены казенных домов. Новоделами здесь контора, продуктовый магазин и крупноблочное двухэтажное общежитие леспромхоза. Ну, а куда от этого денешься? Москва, и та утратила часть своего исторического облика. Хотя, есть примеры и обратного порядка. Есть. Но, кажется, не у нас.

Здания эти, поселку, конечно, необходимые, построены были бывшим директором скоренько, выражаясь строительной терминологией, «привязаны» умненько и общей картины не портят. Хорошо также, что пошел тот директор на повышение.

Моду эту - украшать дома резьбой - притащил с далеких северов дед Ефрема Рожина, Артемий. По каким причинам он там обретался, не нашего ума дело, а вот рассказы его помнятся.

В свое время выбирался парнишка домой из самой, ты не поверишь, Норвегии, да поиздержался весь почти до нательного креста. Но, по оказии, был подобран бригадой плотников, что подрядились перебрать избу смотрителю Кижского погоста на суровом озере Онежском. Артёмку, конечно, спервоначалу прощупали на предмет пригодности к плотницкому мастерству и решили, правда, без особой радости, взять. Подсобником. А потому, что сами были в деревянном рукомесле завидные мастера – с маху из-за плеча топором зачинивали карандаш. Вот как инструментом владели!

С дедовой подачи и навострился Ефрем приемам резьбы по дереву, да так, что и деда и батьку в этом деле превзошел.

«Кижи – рассказывал дед Артемий, пока еще был живой, - одно из чудес белого света. На острове посреди моря Онежского высятся сказочные храмы – терема. Сработаны из твердого, что твое железо, северного леса, триста с лишним лет назад. И храмы те не медью листовой покрыты, а деревянной резной чешуей. А куполов таких на главном храме, аж двадцать два! Красота, доложу я вам, неземная!

Сказывали местные лопари, что когда строительство храмов (без единого, слышь, гвоздя) было закончено, вся артель плотницкая зашвырнула свои вошебные топоры в озеро, а сами мастера разъехались по разным сторонам.

Чтобы, мол, нигде больше такой красоты никто повторить не смог.

3

Но, только эти басни, что «без единого гвоздя», я вам объясняю: полная брехня. Основной восьмерик да, не спорю, срублен идеально, как положено, в полдерева. И прирубы тоже. А кровля – то чешуйная на куполах, вся на гвоздях, как миленькая! Своими глазами видел, своими руками щупал».

Может и привирал чего старый Артемий, а может и правду говорил, откуда нам знать? Мы там не были. За что купили, за то и продаем.

Ну, стало быть, дальше.

Идете вы и любуетесь. Верно, нельзя не залюбоваться! Много раз приходилось взбегать по различным крылечкам, а вот по такому хочется взойти неторопливо. Сами широкие ступени путь удлинняют и располагают к неспешности. А столбчатые опоры винтового точения хочется огладить ладонями. Подумаешь, да и станешь ли говорить в этом доме по пустякам.

Или вот. В другой избе это чердачное слуховое окно, а тут чуть ли не мезонин. Даже балкончик есть. И что хоть на него и ступить нельзя, а в мезонине одни веники сохнут? Зато, какой вид снаружи!

Сможете ли представить себе вот эту кружевную ставню болтающейся на одной петле и скрипящей заунывно?

Или, взявшись за дверную ручку в форме лошадиной головы с гордо выгнутой шеей и отворив массивную филёнчатую дверь, посмеете ли войти, не сняв шапки?

А замысловатой вязи карнизы? Коньки? Флюгеры? А тематические орнаментальные фризы? Кружевные церковные ворота? Резной иконостас? Безграничное раздолье для неуемной фантазии остро заточенных резцов!

И когда незаметно истаивающая дымка раннего утра, изорвавшись об игольчатый иней, уйдет вслед за темно - сиреневой ночью… Когда невесомый снежок, упавший на каждый завиток наличника, на каждую фасочку конька, на каждую прорезь, выемку, выборку перил; на фигурные рамы, карнизы; на гладкие, шлифованные округлости балясин и даже на острия палисадников; когда это холодное, белое кружево заискрит голубыми огоньками от первых солнечных лучей, выживая из узора холодные рассветные тени, тогда даже ждешь какого-то чуда. Словно вот-вот полыхнет сказочное поселенье дробным голубым пламенем и, скрутившись в легкий, как взмах платка, дымок, растает в алеющей заревой вышине.

- 4 -

И будет яркое солнце и обыкновенные избы с резными наличниками, и вороньё, и торная дорога с расклеванным по ней конским навозом. Но это будет уже потом, когда солнце встанет в полный рост. А пока, может статься, что как раз в этот рассветный час человек, дивившийся на творение рук своих, впервые добавил к родной своей Пожне приставку Дивная…

В один из дней Степан пришел в столярку, поздоровался, сел на край верстака и закурил, подставив под цигарку ладонь. Ему молча разрешили, хотя такие поблажки были не в ходу. Степан поискал глазами среди мужиков и сказал глуховато: - Ты, што ль, Ефрем, на детском саду трудишься?

- Я, што ль, - в тон ему ответил Ефрем и заулыбался. – Напарником?

- Точно так. Куда я без тебя? – Степан слез с верстака и тоже улыбнулся.

- Ну вот, ядрён корень, наконец-то,- сказал Ефрем и протянул ему руку. -Отгулял, значит? А то, понимаешь, никуда ведь дело не годится. Связался черт с младенцем. Всю ее, эту заразу, как не упирайся, не выпьешь. Сам ведь знаешь, что «нету молодца побороть винца!»

- Да, будет уже, Ефрем, - оборвали его мужики, загалдев. – Легко тебе морали читать, когда сам, по хворости, не потребляешь.

И все поднялись и поздоровались тоже, будто каждый хотел подержать Степанову ладонь в своей, будто проверяли, годна ли она для такой работы, не потеряла ли уверенности, не задрябла ли, не сточила ли рабочих мозолей похмельная испарина. Но рука у того была сухой и твердой.

Ефрем со Степаном шли на работу по главной улице, которая звалась по старинке Проезжей. Была еще Верхняя улица, которую венчал храм Всех Святых, и третья, Нижняя. От храма вниз, по ранжиру - Верхняя, Проезжая и Нижняя. Заблудиться нет никакой вероятности. Еще ниже, к речке, уже огородные плетни, а еще ниже – пойма. Под одним на двоих с рекой снежным одеялом с дыркой дымящейся округлой проруби, что становится на Крещение Господне Иорданью.

С тех давних времен и повелось, что каждый едва срубленный дом хозяин «обряжал» сам. Сам рисовал трафареты, резал шаблоны, строгал фигурные рамы, «выбирал» на наличниках узорочьё. И чтоб не так, как у всех. И чтоб побасче, то бишь покрасивее.

5

Непохожесть, неповторимость резьбы была делом принципиальным. Правда, некоторые дома ушли в войну «голобокими». До войны хозяину не успелось, а с войны не довелось вернуться. Но все равно, перетянув через лихие годины, вдовы собирали «помощь» и справляли на избу резной наряд. Без него было негоже, как негоже было выйти на покос в грязной рубахе. Чаще звали Ефрема, всеми признанного мастера, а потом и Степана. И глаз молодой, и рука твердая.

- Чего – то ты, Ефрем, у Анисьи, вроде, карниз закосил? – спрашивает Степан, бросив взгляд в сторону.

- Закоси – ил, - обижается Ефрем. – Сам, наверное, еще косой, так и все по тебе косое.

- Закосил, закосил. Я ведь вижу.

- А чего же тогда ты, такой прямой, на Катеринины ворота не глядишь, а? Одна воротина снег до земли скребет, а тебе хоть бы хны?

- Вот! А я-то здесь при чём? Я ведь только полотна вязал да резал орнамент.

- Вот тебе и вот! Напряла баба мот! А распутывать деда зовет.

- Погоди, тебе говорят! Я-то тут при чем? Сам ведь знаешь, кто столбы ставил! Мои-то только полотна…

- Хреновому танцору…

- Да стой ты, ворона чертова! Сел столб - то один! Понимаешь? Се-ел! Дать вот разок по клюву-то, чтоб не разевал его.

- Дура-а-к! – заорал ему прямо в лицо Ефрем, - кто первый начал меня подъелдыкивать? – щека его со шрамом начала дергаться. – Фаши – ист!

- Ну, ладно, ладно, Ефрем, - спохватился Степан. Он знал, чем это может у Ефрема кончиться. – Ладно, извини.

- Столб-то сел, а ты не с той ноги встал? – не унимался Ефрем.

- Ну, извини, говорю, ну!

- Извини его, дурака…

Долго шли молча.

- 6 -

- Ты мастер, - успокаиваясь, говорил Ефрем, - и должен быть в ответе, поглянется ли людям работа, когда она сделана. Будь то хоть дом, хоть ворота, хоть черенок к вилам. К черной рубахе, однако, белую заплату пришивать не будешь? Не будешь. Так и тут. Остерегись вдругорядь брак своей резьбой закрывать. А то, поди-ка, торопился деньги быстрей сорвать да и нанял кое - кого столбы ставить. Кое - кто и сработал кое - как. Ты, Степша, помни: деньги, они еще никогда дороже людского благодарения не стояли. И не встанут никогда. Вот за это ты будь спокоен, ядрен корень. Чего там директор-то?

- Та…

- А чего тебя в город носило?

- За красками,- неожиданно для себя сказал Степан и, спохватившись, умолк.

- За какими еще красками? – Мы же резьбу отродясь не красили? Окромя, как олифой.

- Стало быть, есть чего красить, - буркнул Степан и, прекращая разговор, попросил: - дай-ка спички.

«Крышу? Может, полы, - подумал Ефрем, - да только какой же олух зимой чего красит…» - но промолчал и протянул Степану коробок.

Здание нового детского сада было уже выведено «под конек». Стены из доброго соснового бруса слезились смолою, янтарными высверками вспыхивали на ясном морозце. Леспромхозовский брус был и вправду хорош. «Хоть на хлеб намазывай» - говаривали плотники.

Степан с Ефремом походили вокруг сруба, похлопали его по лоснящимся бокам, позаглядывали в окна, запотевшие от пробных протопок, и присели на крыльце. Большое дело открывается, обыкновенно, хорошим перекуром.

Решили начинать с фронтона. Ефрем прутиком рисовал на снегу узор, Степан же, нетерпеливо смазывая его шапкой, отбирал прутик и рисовал свой. Прутик переходил из рук в руки, но, нет, не нравилось. Получалось или похоже, или простовато, или слишком уж вычурно.

7

Ворона, косившая на них с дерева, никак не могла понять, чего хотят эти два спорящих до хрипоты человека. Наконец, когда Степан в сердцах хряснул прутик об колено, она понимающе каркнула, напугав Ефрема, и слетела.

Молчали долго. Думали. Но надо ведь и за дело браться.

- А вот знаешь ли ты, Ефрем свет Васильич, - вдруг мечтательно заговорил Степан, - кто здесь жить-то будет?

- Как это кто? Известно, ребятишки…

- Тогда, - негромко и серьезно проговорил он, - рота, за мной! - И, глядя мимо напарника и сквозь все на свете, целиной, кроша сапогами наст, пошагал в дом.

Рывком достал из кармана тетрадку. Ефрем, было, вытянул ему из-за уха карандаш, но тот отмахнулся и полез в поддувало. Добыл там острый уголек и, занеся руку над распластанной тетрадью, на мгновение прикрыл глаза, будто трудно вспоминал то, что знал очень-очень давно. Но, тут же несколькими плавными движениями от сгиба вправо вывел непонятную загогулину. Ещё штрих. Ещё. Вот тут немного. И здесь чуток. Так. Захлопнул тетрадь и прогладил ребром ладони обложку. Поднялся с колен и, отирая шапкой вспотевший лоб, сказал хрипло:

- Открывай.

Узор, нарисованный Степаном и отпечатавшийся на другом листе, изумил присевшего рядом Ефрема. Кто-кто, а он-то понимал, что здесь есть. Сквозь грязные разводы он видел уже весь фронтон. И не обычный треугольный, но арочный. Именно такой фронтон делает здание монументальным и отличным от остальных. Перед ним лежал развернутый полусферический сегмент солнечного круга, полный тонкого сочетания контурной и плоскорельефной манер резьбы. Смазанный и нечеткий эскиз настоящему мастеру говорил многое.

Ефрем совладал с восхищением и сказал просто: - Ну вот, ядрён корень. - И, стараясь не сдуть крошки угля, осторожно встал. - Только тут, я чую, покорпеть придется…

Два мастера долго смотрели на этот куцый рисунок, ползали вокруг него на коленях, приседали около, стукаясь лбами, отходили и подкрадывались, и поближе и подальше, и снова, думая, всяк свое, глядели сверху. Странная сцена, если смотреть со стороны.

8

К ранней весне детский сад был закончен, а в районной газете даже поместили снимок. В резных беседках сидят улыбающиеся ребятишки, еще пока в шапках и варежках, а на крыльце стоит заведующая, Дарья Нефедова в белом халате. И тоже улыбается. Мутная такая фотография, но Дарью узнать можно. Степан, прихлебывая чай, еще полюбопытствовал, какие картины идут в райцентре, кто там что продает и кто все это барахло покупает. Отложил газету на подоконник и, как бы крадучись, медленно отворил дверь в свою комнатушку.

С некоторых пор, каждый раз, заходя к себе, Степан испытывал уже привычное, но до конца неясное чувство. Поднимающийся из души какой-то азарт, что ли. Волнение, ранее ему неведомое. Будто бы он своевольно, набравшись наглости и тайком от посторонних глаз, взялся за дело, вершить которое дано лишь небожителям, от Бога наделенным даром владения кистью. Своей причастности к этому сословию живописцев Степан, конечно же, не допускал. Хотя… и надежды не отбрасывал.

Он включил свет, сдернул с собственной работы мольберта простыню и застыл, вглядываясь в полотно.

На холсте оживала картина морского сражения. Русский флагманский фрегат брала на абордаж турецкая саранча в коротких красных жилетах на круглых животах и красных же фесках с черными кисточками. Турки, держа в зубах кривые ножи, забрасывали абордажные крючья на правый борт и прыгали на палубу, срываясь в пенную воду залива. Влекомые на дно широченными шелковыми шароварами, полными соленой забортной воды, они оставляли на поверхности, как поплавки, лишь свои фески красного войлока.

Три наших судна поменьше отчаянно палили со своих орудий, тесня и отрезая вражеские посудины. Ядра, не достигнув корабельных бортов, плюхались в воду, вздымая тут и там фонтаны брызг. Чуть в стороне уходил в морскую пучину пылающий турецкий линкор. При абордажных маневрах трещали, ломаясь, весла у галер и отворялись течи. За рваные обломки корабельной обшивки и срубленные взрывами мачты в последней надежде цеплялись тонущие люди. Дымы от горящих судов смешивались с дымом корабельных котлов, раскочегаренных до бешеных оборотов.

Чесменское, брат ты мой, побоище!

Но сражение это, до поездки в город за красками, виделось Степану несколько облегченным, что ли. Не ощущалось победного триумфа русской эскадры и, напротив, обреченности и пораженческого духа турецкой флотилии.

9

Битва не отвечала названию битвы. Бой виделся каким-то квёлым, игрушечным, что ли. А на фоне безмятежно голубого неба и ярко зеленых береговых холмов это впечатление становилось еще явственнее. Но привезенного из города ультрамарина, темного кобальта и сажи газовой было довольно, чтобы нагнать на полотно батального драматизма.

Степан был доволен законченной работой и теперь, разглядывая картину при различном освещении, думал о том, какой бы ей приличествовал багет. Вот тут и постучали в окно.

- Чего, Степа? – спросила мать с печи.

- В контору чего-то вызывают, - отозвался Степан и стал надевать сапоги.

- А? – не расслышала старуха.

- В контору, говорю! – громко повторил тот и вышел.

В директорском кабинете сидели трое: сам директор, сбоку вертел в руках шапку Ефрем, а напротив него, чуть развалясь, незнакомый мужчина в распахнутом пальто. Перед незнакомцем лежала муругой масти шляпа и красная, на молнии, папка для бумаг.

- Ну, вот, ядр… кхм. Вот он, - встрепенулся Ефрем, завидев вошедшего Степана, - вся работа, считай, его. А я и проболел чуть не ползимы. Ефрем сел обратно, спрятав ушанку между колен.

- Знакомьтесь, Павел Иванович, - показал на Кочурова директор, усталый худой мужчина в мешковатом пиджаке.

Приезжий, улыбаясь, встал, протянул Степану руку и скороговоркой представился: - Коростелев, областное управление культуры.

И, обращаясь уже ко всем, сказал: - вот по какому делу, товарищи, хотел бы я с вами поговорить. В областном центре организуется фестиваль народного творчества. Кроме самодеятельных коллективов, которые выступят на грандиозном концерте, будет функционировать и выставка предметов, выполненных руками народных умельцев, мастеров разнообразных промыслов, какими необыкновенно богат наш край. Вы, безусловно, знаете…

Ефрем со Степаном, безусловно, не знали.

10

Потом ходили по улицам. Мужчина, придерживая шляпу, разглядывал дома, Степан с Ефремом путано и трудно объясняли. Одно дело – работать, другое – объяснять, как это делается. Мужчина ловко срисовал в блокнот несколько деталей узорчатой резьбы и сказал, прощаясь:

- Значит, договорились: наличник с дома номер шесть, конек с дома номер двенадцать, оттуда же центральный кусок орнаментального фриза, элемент фронтона детского сада, так? Ну и все, пожалуй? Ах, нет, нет! Еще узор с ворот дома номер двадцать два и винтовую балясину. Вот теперь все. Он пожал им руки и пошел к машине, потасканному грязно-голубому «Москвичу».

И здесь Степан, наконец, решился. В два прыжка он догнал мужчину и, задыхаясь от внутренней смуты, заговорил: - Это, послушайте, Иван… Чеевич... Павлович, хотите показать, нет, не показать, посмотреть, ну, чтобы это…как его…

Тут он споткнулся и, как в воду с головой, отрубил: - В общем, картина у меня. Так получилось. На днях закончил.

- Картина?

- Ну да. Баталия. Хочу, чтоб поглядели.

- Ба - та - лия? – он с явно возросшим интересом разглядывал Степана. -Занятно. Очень занятно, очень.

- И я говорю, - Кочуров немного осмелел. - Вот прицепились: резьба, резьба! Такая же самая обыкновенная работа. Что лес валить, что хлеб сеять, что и ставни резать. Так, как мы с Ефремом, у нас бабы через две на третью умеют, не говоря уж за мужиков. Что же теперь, давайте каждый дом на выставку?

- Да вы что говорите? Мы ведь только у вас двоих работы берем! Это же истинное искусство!

- Да ну… - Степан уже начал ругать себя за то, что вылез с этой картиной, но, таки, спросил глухо напоследок, - не поглядите?

- Конечно, конечно, - заторопился мужчина и взял Степана за рукав.

Когда вошли в горницу, Степан снял с мольберта пачканную кистями простыню. Поставил картину на кровать, привалил к стене и отошел, комкая тряпку. Его трясло.

11

Мужчина сложил руки на груди. Погладил подбородок. Почесал переносицу. Подраспустил у галстука узел. Мельком глянул на окаменевшего Степана, подвинул себе стул и, нога на ногу, сел напротив холста.

«Он что же, всерьез думает, что это живопись? Нет, я чувствую здесь претензию, но совсем не вижу приверженности к какой либо манере письма».

«Чего он молчит – то? Может он в живописи и не понимает ни хрена? Тоже мне, ученый - баклажан моченый».

«И к примитивизму это нельзя отнести. У этого направления свои законы жанра. Это лишь дилетанту кажется, что там все просто. Не кажи «гоп», милый ты мой!»

«Я чуть ли не год упирался над этим полотном, так неужели оно не имеет право быть? В чем заковыка – то, а?»

«Ну, зачем было браться покорять уже взятые вершины? Видно, что пытался копировать кого-то из маринистов. Панина? Хаккерта? А с Айвазовским разве реально тягаться?»

«Не нравится, что ли? Так возьми и скажи, чего ты молчишь-то?»

«Сказать ему правду? Обидится, не станет экспонаты резать. Выставка побледнеет. Похвалить? Дойдет до наших, обвинят в профнепригодности. Хвалил, мол, такую мазню».

«Ты чего, гад, ночевать тут собрался? Что не так – то, скажи, да и делу конец!»

Коростелев, скосив глаза, посмотрел на Степана еще раз. Тот стоял белый, рот приоткрыт, нижняя губа прыгала. Он, не отрываясь, смотрел на картину и ждал.

Надо было что-то сказать. Не очень обидное.