Часть 1.

История эта, как спичка, вспыхнула в далёком 1949 году. 

Представьте, послевоенная Москва, одетая в первомайский кумач, праздничные улыбки. Всюду музыка, шары и жаркое полуденное солнце. Городской парк, кафе с открытой верандой. На столиках в изящных фарфоровых вазочках плавится самое вкусное на свете мороженое!

В плетёном шезлонге за одним из столиков  сидит интеллигентная дама с дочерью. И хотя воспитанному рассказчику следует наперво оказать внимание именно даме, как старшей по возрасту, я всё же «займусь» (как говаривал Александр Сергеевич) описанием её прелестной дочери.

Итак, Роза. Очаровательный семнадцатилетний распустившийся первоцвет из небогатой еврейской семьи. Воспитанная мамой (отца в 37-ом расстреляли) в традициях строгого еврейского уклада, Роза тем не менее с детства мечтала об артистической карьере. Она подолгу задерживалась у зеркала. Девушку интересовали не собственные юные прелести, которыми был полон её молодой сильный организм, а скорее пластические возможности вдохновенного диалога со средой. Мама нарочито сердилась, глядя на простодушную толкотню дочери у коммунального подзеркальника, но в глубине души любовалась ею, вспоминая трудные и оттого ещё более пленительные молодые тридцатые годы.

Решение дочери учиться на «комедиантку» мать не одобряла. «Тебя же заставят прилюдно целоваться с нелюбимым человеком! Как ты себе это представляешь?» - спрашивала она, сдвигая брови. Роза, не знала, что следует отвечать, краснела, опускала глаза и прижималась к материнской груди. В эти минуты она испытывала искреннее смущение, но вскоре, позабыв наставления матери, вновь спешила к зеркалу и беззаботно кружилась на пару с собственным изображением. Мать, не желая продолжать неприятный разговор, смиряла родительское беспокойство и не переспрашивала.

Подслеповатая дама щурилась на яркое праздничное солнце и баловала себя, погружая ложечку то в один мороженый шарик, то в другой. А Роза через плечо матери застенчиво поглядывала на молодого человека, сидящего неподалёку. Предмет её стыдливого внимания сидел за самым солнечным столиком на веранде. Он вытирал огромным клетчатым платком капельки пота со лба и, забыв о существовании мороженного, с восторгом всматривался в юную Розу. Юноша густо краснел, когда девушка, чувствуя на себе его взгляд, поднимала голову, и их глаза встречались.

На вид молодому человеку было лет двадцать. По его лицу бродили стада забавных рыжих конопушек, а на переносице покачивалась, как коромысло, увесистая оправа с кругляшками стёкол «а ля Шостакович». Конопушки, короткие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и совсем не модные очки "а ля Дмитрий Дмитриевич" говорили о книжной принадлежности молодого человека. Звали влюбчивого юношу - Антон.

Тем временем женщина всё реже погружала ложечку в мороженое и с нарастающим беспокойством поглядывала на дочь, отслеживая её странное поведение. Наконец она выдохнула "Та-ак!" и развернулась всем корпусом в направлении Антона. Наш герой не сразу заметил два револьверных дула, наставленных на него из материнских глазниц. Потребовалось несколько «холостых выстрелов», чтобы он смутился, опустил голову и принялся запихивать в себя подтаявшие шарики мороженого пломбира.

- Роза, идём отсюда! – ледяным, не тающим на солнце голосом произнесла женщина, вставая с шезлонга. Метнув прощальную «льдышку» в сторону беспардонного молодого человека, она подхватила дочь под руку и направилась к выходу. 

- Как неприлично, Роза! У всех на виду ты перемигивалась с парнем. Может быть, в вашем театральном учебнике вас этому учат, но, милая Роза, поверь матери, со стороны это выглядит ужасно неприлично. 

Женщина еще долго наставляла свою "непутёвую" дочь, но праздничная суматоха страны Советов вскоре заглушила родительское попечение. 

Антон с минуту провожал Розу глазами. Затем он отставил в сторону вазочку с последним нетронутым шариком, решительно поднялся и поспешил вслед.

Придерживая дочь за руку, женщина, направилась кратчайшей парковой дорожкой к Триумфальной арке Центрального входа. Когда монументальные буквы на портике ЦПКО «ЛЕНИН + СТАЛИН = ПОБЕДА» остались за спиной, она свернула в сторону Крымского моста. Антон не отставал. Один раз он позволил себе приблизиться чуть ближе безопасного расстояния. Видимо, почувствовав это, Роза обернулась, и их глаза встретились. Девушка вспыхнула и резко потянула мать вперёд, уводя прочь от неосторожного Антона.

Миновав Крымский мост, женщины смешались с праздничной толпой горожан у входа в метро "Парк Культуры". Антон, как лев, бросился вперёд. Не обнаружив девушку в вестибюле, он помчался вниз по левому ряду эскалатора. Высокая статная фигура Розы выросла перед ним, как риф в искрящемся человеческом море. От неожиданности наш герой споткнулся и чуть было не обрушился всей тяжестью на миниатюрные плечи матери, но Роза успела отдёрнуть мать в сторону, и Антон пролетел мимо.

- Как невежливо! – фыркнула вслед потревоженная женщина, не распознав в мелькнувшем затылке назойливого парня из кафе-мороженое.

Уже в конце эскалатора Антон врезался в группу демонстрантов и под общий хохот благополучно сошёл со ступеней. Забежав за кабинку дежурного, он наблюдал, как Роза помогла матери сойти с эскалатора и под руку повела на перрон.

Чем дольше Антон всматривался в смоляные кудряшки Розы, спадающие на плечи из-под лёгкой фетровой шляпки, тем глубже в его сердце проникало неведомое чувство мучительного наслаждения. Да, случилось непоправимое - он... влюбился! Юноше, не искушённому в любви, прикосновение к этому великому и странному чувству оказалось сродни падению в пропасть, вернее, в перевёрнутое небо. 

Мы понимает под словом "падение" трагическую развязку происходящего. Но падение - это прежде всего полёт! Падаем мы вниз или поднимаемся вверх, это исключительно наше субъективное впечатление. Переверни систему координат, и падение окажется равносильно взлёту. Поэтому, что ждёт нас «на дне», остроконечные стволы сушняка или белые мхи облаков - кто знает! 

Роза с матерью вошли в головной вагон поезда. Антон, как тень, скользнул в соседние двери. Поезд тронулся.

- Вы выходите? – послышался за спиной нашего героя нетерпеливый старческий голос.

- Н-не знаю, - ответил он, глядя через головы на Розу.

- Если вы, молодой человек, не знаете даже этого, то знайте, я знаю за вас: вы не выхо…

- Станция «Дворец Советов» - объявил селектор.

Роза с матерью стали пробираться к выходу.

- Э нет, я выхожу, - улыбнулся Антон, - бабуся, вы совершенно правы, я вы-хо-жу!

Поезд мягко остановился. Роза выпорхнула из вагона и помогла ступить на перрон матери. Бросив косой взгляд на выходивших из дверей пассажиров, она подхватила мать под руку и направилась к выходу. 

Каскад подземных переходов вывел их из мрачного вестибюля метро на праздничную Кропоткинскую площадь. Вдоль котлована строящегося Дворца Советов, огороженного высоким забором, катились весёлые человеческие волны, гонимые ветром разгульной радости. Кумачовые паруса транспарантов трепетали на ветру, повсюду звучала музыка военных оркестров и трофейных аккордеонов.

     Роза задержала мать у вереницы старушек, притулившихся к зданию станции и продававших всякую всячину. Она водила мать от старушки к старушке, поглядывая из-под шляпки по сторонам. У последней старушки мать решила купить какую-то безделицу и стала торговаться. Роза выпрямилась, обернулась к метро и подняла руку вверх. Тотчас над праздничной суматохой неподалёку взметнулась ответная мужская рука. Роза улыбнулась и наклонилась к матери:

- Мама, ну что ты так долго! Пойдём же.

   Они направились по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. Метров через двести свернули на Сивцев Вражек и скрылись в одном из подъездов дома №4. 

«Эврика!» - воскликнул Антон, выкинув замысловатое танцевальное коленце. Он постоял минут пять, изучая особенности местной топографии, затем развернулся и, насвистывая сороковую Моцарта, зашагал прочь.

Дом, в котором жил Антон втроём с мамой и младшей сестрой Таней (отец погиб в 45-ом), располагался на Садовом кольце неподалёку от Павелецкого вокзала. Идти от Кропоткинской (так позже назовут станцию «Дворец Советов») в сторону Зацепа -  минут сорок, не больше. Когда Антон вернулся домой, Мама стряпала на кухне, Татьяна что-то писала в комнате, сидя за столом, а соседский кот Тиша мирно спал, обняв коридорную тумбочку и положив лапу на трубку телефонного аппарата.

- Мама, я… я, - Антон запнулся, - я есть хочу!

Мама посмотрела в счастливые глаза сына и покачала головой:

- Ой ли?.. Ты купил, что я тебя просила?

Антон не услышал вопрос матери. Прямо в ботинках, не разуваясь, он прошёл на кухню и рухнул на табуретку.

- Мама, жизнь прекрасна!

Мать улыбнулась в ответ, внимательно поглядела в глаза сыну, отложила стряпню и присела рядышком.

- Антоша, а ты не влюбился случаем?.. – спросила она, внезапно став вопросительно серьёзной.

- Мама, что ты говоришь! Ну разве можно вот так спрашивать?!. – захлёбываясь словами, Антон вскочил с табуретки и умчался в комнату, успев по пути дёрнуть сестру за косу.

- Эй, ты, ненормальный! – взвизгнула Таня.

- Тань, не трогай его, он не услышит тебя сегодня, - негромко за сына ответила мать и повернулась к плите.

Часть 2. 

Первомайское солнце, как огромная театральная рампа, заливало городские улицы светом праздничного веселья. Белый воздух больничной палаты подрагивал от ритмичных вздо-охов военного оркестра, порционно сотрясавших «касторовое царство» через распахнутое настежь окно. Патронажная сестра Верочка сидела на подоконнике и провожала глазами бравых военных оркестрантов, идущих строем под окнами городской больницы. 

- Нас провожать пришли, - шамкнула старушка в глубине палаты. 

- Да что вы, Розалия Львовна, - Вера обернулась, - этот они вас приветствуют! Праздник же.

-Да-да, праздник,.. - шевеля губами, ответила старушка и перевела взгляд на соседнюю кровать.

На соседней кровати лежал большой пепельно-рыжий старик и щурился в потолок сквозь круглые стекляшки очков.

- Антоша,.. Антоша, ты спишь? – задыхаясь от огромного количества сказанных слов, прошептала Розалия Львовна и добавила, как бы самой себе, - А помнишь то первое Первое мая?..

Старик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться. Говорить он не мог, и только глазами старался ответить Розалии, что, конечно, он помнит всё от первой минуты их случайного знакомства, до вот этой, последней, нет-нет, ещё не последней…

Старик попробовал вытащить из-под одеяла руку, но плечо не слушалось. Это заметила Верочка и, спорхнув с подоконника, подсела к нему на кровать.

- Вот так, Антон Владимирович, - она бережно направила руку старика к кровати Розалии Львовны и второй рукой помогла старушке дотянуться до руки мужа. Верочка знала: подолгу лежать, касаясь ладонями друг друга, было единственным желанием этих милых старичков, которые практически перестали принимать пищу и реагировать на окружающую жизнь. Когда их ладони соприкоснулись, Верочка, наскоро вытирая собственные слёзы, по очереди промокнула старичкам щёки и впадины глазниц. 

Вдруг старушка глухо закашлялась и стала задыхаться. Она хватала морщинистыми губами воздух и не никак не могла вдохнуть. В глазах старика вспыхнул огонь беспокойства и паники. Он насколько хватило сил сжал слабеющую ладонь жены, будто хотел удержать её от падения в пропасть. Но старушка с каждой секундой всё более оседала телом и сливалась с горизонталью кровати. Её ладонь, зажатая в руке старика, некоторое время ещё подрагивала, потом на мгновение замерла, потом вдруг встрепенулась прощальным всплеском силы и безжизненно затихла, уснув в холодных пальцах мужа.

Верочка прикрыла лицо руками и выбежала из палаты с криком «Евгений Олегович, она умирает!..». Ей вслед старик замычал что-то нечленораздельное. По морщинистому лабиринту его пунцовых ланит, как майский грозовой ливень, бежали потоки слёз, недовыплаканные за долгую и счастливую жизнь…