Алексей Смоленцев.

В тот день, в самом начале августа, в субботу, часов в одиннадцать, внезапная сила подняла меня – еду в Великорецкое!

Время на раздумья не тратил. Собрался как в Крестный ход. Положил в рюкзак спальник, полиэтилена отрез – под спальник подстилать, да и накрыться хватит в случае дождя – это вместе со спальником, постель такая походная. Взял кружку, ложку, чайничек эмалированный – воду на костре кипятить. Хлеб и консервы решил на месте купить: магазин в селе должен работать. И оделся привычно, по Крестному ходу: джинсы, рубашка вельветовая серая, кроссовки разношенные.

Взял рюкзак и пошел. До автовокзала пешком - четверть часа, а автобус отправляется ровно в двенадцать. Времени – с запасом. Иду не спеша. Смотрю на себя со стороны, - удивляюсь. Я на подъем тяжел. Лишний раз из дома не выйду. А здесь не то, что в магазин сходить, за сотню почти километров решил махнуть. Решил? Когда мне решать было? Встал и пошел, как ни в чем не бывало. Удивительно.

Еду. Город и мост через Вятку за спиной остались. Автобус «пазик», полупустой, легко бежит по трассе. Верхние окна открыты – ветерок шторками играет.

Повернули на Юрью. За окном - поля с перелесками. Лес смешанный, невысокий. Березняк островками, осинник с елью. Взгорки, низинки. И небо, - неба у нас в Вятке много, - кажется, до сизого хруста промытое – а, ведь, август уже. И свет золотой осыпается по небосклону, чуть позванивая. Даже, вроде, за воротник попадает, спину покалывает. Или это в салоне не закреплено что-то и так дзинькает хрустально и солнце, с этой теперь стороны, шею и плечо греет.

Вспомнилось вдруг, как ехал я этой же дорогой в июле с маленькой Олей на коленях, только тогда «газель» нас несла. Оле три с половиной года. «Я тоже уже большая», - говорит она о себе утвердительно. Две косички у Оли темно-русые, носик – кнопочка курносая, глазки карие, живые, быстрые. Смотрела Оля в окошко, напевала тоненько-тоненько, «ля» протяжно вела, словно, на струнку серебряную высокие нотки собирала: «По по-ля-а-м, по сыпучим ле-са-а-м». «Оленька, - говорю, - это пески сыпучие бывают, леса – другие». Поет по-своему. Улыбается. Носик морщит. Меня не слушает, своему в себе внемлет.

Улыбнулся я своему воспоминанию, а ехать мне до Великорецкого два часа без малого.

Первая радость, наконец, угнездилась, принялась в душе, и открылось мысленному взору село Великорецкое.

Местность вятская увалами идет. И сам город наш, Вятка, на холмах стоит. Считается, что наступление всемирного ледника как раз на этом рубеже остановилось. Ледник растаял, а та земля, которую он перед собой толкал, осталась застывшими огромными волнами – увалами. Так Вятская земля и мир спасла, и собственный неповторимый лик обрела.

На одном из вятских увалов высоко и вольно стоит село Великорецкое. Красиво стоит – весь мир окрест, как на ладони. На такой высоте и должна душа жить, таким простором жизнь мерить.

Перед тем, как войти в село, Крестный ход на соседнем увале отдыхает, собирается с силами для решающего перехода. Великорецкие Храмы отсюда хорошо видны. От заката к Востоку - колокольня Илии Пророка, Преображенский храм, Никольский храм. Высятся у самой кромки неба. Корабли небесного спасения. Флотилия Святителя Николая замерла, вроде; приглядишься: нет – идет кильватерным строем сквозь вечность.

А в самом селе, как в крестьянской избе, все по ладу, все под рукой. Пойдешь к реке Великой, на закатное солнце, храмы за спиной оставляя, видишь – на краю поля сосны могучие, и от них спуск к Берегу крутой, соснами поросший. Прямо под горой – Купель и Источник – два домика бревенчатых, часовенки малые, деревянными куполами со крестами увенчанные. Рядом, левее, чуть ниже по течению реки, вытянута вдоль берега, выкроена из островерхого густого хвойного леса полянка просторная. На полянке, ближе к соснам и елям, Алтарь стоит. Высокий бревенчатый, крыша в два конька крест на крест, купол медью обшит, Врата дощатые, вблизи огромные, и отворяются они раз в год, в День Праздника.

Здесь, на берегу реки Великой, на сосновой горе, и явлен был в год Куликовской битвы образ Святителя Николая. Смотришь на икону, и не ведаешь, что  предстоишь перед самим грозным Архиепископом неведомо далеких Мир Ликийских. Пред тем, кто рассек узел ереси арианской одним ударом длани. Разве? Это же наш вятский батюшка из сельской глубинки, ты его в Крестном ходу не раз видел и под благословение подходил. А однажды даже исповедался ему на Берегу. И страшно тебе было, и говорить трудно, а поднял глаза, и защемило под ложечкой, дух захватило как при взлете, так нас прощение поднимает. И это он же, батюшка наш, когда самый край жизни твоей был, пришел в дом твой легко. Ты и не заметил, перед иконами стоя, не обернулся. Он прошел за твоей спиной, к детям твоим спящим, и доченьке твоей под подушку денежки в узельце положил, а сына твоего перекрестил, ладонь свою горячую на лоб ему положил, всю боль его себе принимая. И ты потом только сообразил, – кто спас тебя. Увидел его, благодарить кинулся. Он сначала улыбнулся тебе. А слова твои услышал, выпрямился сухо, нахмурился. Губы плотно сжаты, взгляд поверх тебя, сказал отрывисто, четко, требовательно: «Господа. - Благодари».

Такая у нас Икона - наш Николай Чудотворец. Никола Великорецкий – так вятский народ говорит.

Образ явился чудесно, и сам народу чудеса явил. Принимая образ в столицу Вятской земли, обещали вятчане приносить Икону обратно, каждый год, к Дню чудесного обретения святыни. По-современному считая, к шестому июня. Шестьсот лет и приносят. Есть и мое десятилетие в этом общем с вятским народом труде. Третьего июня из Вятки выходим, три дня в пути, два ночлега в селах Бобино и Монастырское. Пятого июня входим в село Великорецкое к исходу дня, часов около пяти вечера. Шестого июня в Великорецком – сам праздник обретения Чудотворного Образа. Исповедь прямо на Берегу, две Божественных Литургии. Ранняя с восходом солнца совпадает. Солнце в небо идет, играет перламутровым переливом. И Пламя Евхаристии вместе с солнцем – все огненней, все выше. И – Причастие. А поздняя Литургия – архиерейское Богослужение. И, если на ранней службе солнце лишь взглядом можно взять, то на поздней – сердце солнцу сродни, вместе с ним по небесной круче восходит. Потом Водосвятие здесь же, на Берегу, у Источника и Купели. А наверху, в селе, - колокола Великорецкие льют по всей мироколице звонкую пасхальную радость. И сыплются с неба в ответ то ли искры серебряные, то ли брызги лучистые: «Никола кропит», - говорят в народе. Бывает - на небе ни облачка, а твоя капелька все равно найдет тебя, щелкнет любовно по носу ли, по лбу, щеки ли коснется – «живем, брат!».

Пришел я в Великорецкое и в этом году Крестным ходом. И после Праздника, часов около четырех вечера, вышел на берег. Всегда в это время стараюсь к реке приходить - прощаюсь с Великой ровно на год.

Окунулся я, вода ледяная. Хорошо. Сижу на берегу у самого выхода с поляны, вниз по течению, там, где лес начинается. Великая прямо передо мной хоть и не широка, метров тридцать, но ни речкой, ни, тем более, речушкой не назовешь. Река. Сноровистая река, уверенная, с характером. Здесь она перед плавным поворотом смиряется немного, и в берег чуть вдается, заводь образуя. Заводь прямо классическая: веточки ивы над ней нависают, осока острая кромку воды сторожит.

И вдруг увидел, как наяву: удилище в берег воткнуто, и поплавок на воде покоится – так же, как я сейчас на берегу, пока не шевельнули меня мысли, пока мир не потащил страстями в глубину и нежизнь. В миг душу захолонуло. Лет десять не был я на рыбалке. Не сидел с удочкой на берегу, так, чтобы никто, кроме рыб, не тревожил. И думаю с удивлением – а что мешает: приехал и рыбачь на здоровье? «Приеду, - сказал я себе, - обязательно приеду».

Вернулся я в Вятку Крестным ходом восьмого июня, как и должно. Вновь замелькали выходные: суббота-воскресенье. День за днем, один-другой. И все дела у меня, все что-то надо. Правда, расписание узнал: ходят автобусы в Великорецкое.

А время летит. Жаркое лето уходит стремительно, как река из-под ног. Петров пост к концу идет. В воскресенье, на память Петра и Февроньи, стою на Литургии. Евангелие читают. Я голову склонил и каждое слово не мысленно, а всем своим существом повторять пытаюсь:

«Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня… Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал… Иисус, увидев его лежащего… говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню… Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою и пошел. Было же это в день субботний».

И я – рядом со спасением лежу и не успеваю? Понятно – живу, дышу, работаю, детей своих поддерживаю. Но на деле именно лежу: сердце мое расслабленно. Жизнь есть во мне, а движения нет. И даже желания движения нет. Одно у меня движение – раз в год Крестный ход. Пройду и словно опять лежу.

Дома Евангелие перечитал. Точно обо мне. Притча о расслабленном и в других Евангелиях повторена на свой лад. Есть и так, что четверо друзей крышу разобрали и друга своего к Господу отпустили. Господи, меня-то кто отпустит?

И месяца не прошло – еду я в Великорецкое.

Приехал, оказывается, уже. Автобус стоит, люди выходят, ограда монастырская перед глазами – Великорецкое. Не заметил, как доехал.  

Вошел я в Преображенский храм, он только и открыт. Постоял в тишине и прохладе. Иконам поклонился. Испросил благословение у святителя Николая на пребывание на Святой земле его. Прости, отче Николае, что на отдых приехал, не на труды. Благослови, прости и помилуй.

…иду на Берег. Сердце то стучит, то молчит – замирает. Я ли? Здесь ли? Иду проселком, по соснячку-подростку. Травы. Небо. Август – а звон июльский в природе, воздух чуть плывет от жары. Вот уже и вековой сосняк, и спуск под гору, к Источнику, по корням сосновым узловатым выбеленным, поперек спуска расхлестнутым, как ступени.

Увидел берег меж сосновых стволов, так и ахнул. Приехал беглец-отшельник, притек на спасение к Николаю Чудотворцу. По берегу - рой людской. Мелкое, да крупное, пышное, да тощее – изобилие телесное.

Замер я на спуске. Помогай, отче Николае, спасаться надо. Не сюда я ехал. Я к тебе ехал. Спасай-выручай. Спустился я с горы, в полуголую толпу смело вошел. Я - как дикарь среди них – борода, рюкзак, еще и одетый, но не заметили, пропустили. Стою на самом берегу: Здравствуй, Великая…

Вниз по течению, к тому месту, где поплавок на воде представлял, – бесполезно идти, по всей поляне тоже люди. Глянул вправо, - вверх по течению: стена леса вплотную к берегу, берег обрывистый, полосы перед водой почти и нет. Лес, обрыв красноглиняный и вода. Угадал я тропку в траве и по ней. К лесу, и в лес. По лесу тропка, чуть заметная, вдоль самого обрыва. И обрыв так себе, метра полтора. Но в некоторых местах, чтобы пройти, надо, дерево обхватив, над водой нависать, перебираясь. И понятно, почему людей нет. Быть тут негде. По всему пространству возле тропки – бурелом буреломный, соломой серой сверху покрытый, как после паводка. А чуть в лес от тропинки – вообще топь – родники сплошь сочатся. Но мне местечко нашлось. И спуск есть к воде. И площадочка – спальник кинуть, да костерок разжечь. Много ли человеку земли надо? Три аршина. Столько и есть – мое местечко на земле этой.

Как жил на берегу, чего рассказывать. Солнце к закату клонилось, и жизнь моя вся на глазах у солнца текла. Обустроился. Искупался. За удилищем сквозь чащу еловую пробрался. Осинку метра два высотой срезал – и готово удилище. Иголок только за воротник насыпал, вот тебе и несыпучие леса наши. Слышу - звон колокольный, гулкий и вольный густо поплыл по небу над лесом, над рекой. Солнце, как на волнах, от звона закачалось, сердце толкнулось в ребра и обратно в тело ударило, потянуло возвратной мощью наверх, к колоколам. Пошел на службу… 

После службы – монастырский устав мерный, неспешный, сродни колокольной тяге – день торопливо уходит. Вроде, неловко ему: служба кончилась, а он еще мешкает, шебуршит чего-то. Поэтому смеркается быстро. И до берега добежал я, и костерок затеплил почти потемну. Затрепетал огонек - живем, радуемся. Водой со святого источника - по пути со службы подчерпнул - чайничек наполнил, на огонь пристроил. Лист смородины - руку протянул, в темноте на ощупь сорвал, по запаху не спутаешь, и слова другого не подберешь: чем пахнет – смородиной, - в чайничек покидал. И не заметил за светлыми житейскими мгновениями, как Ночь воцарилась на Берегу: густая, беззвездная. Слышно - река трудится, течет, работает неустанно. Хищник мелкий ударит, всплеснет, и вновь только течения говор невнятный, внутренний, благолепный. И сам я,  человек, в этом темном лепете мироздания лишь толика малая общим движением влекомая. Душа в нас, она может так же, как река, течет и не протекает, истончается порой до ниточки, - все, кажется, а потом, глядь, наполнилась, разлилась, пошла, понесла, забормотала. Откуда, Господи? От Тебя.

Кроме, как на саму тропинку ложиться, мне некуда было. Вдоль тропинки и раскинул широко отрез хрусткий, всю ночную округу хлопотливым шуршанием наполнив. Сверху спальник развернул – опять хруст, рюкзак - под голову. Улегся, наконец. Глаза закрыл. Вдруг, как бухнет что-то у самого изголовья. Сердчишко – мигом в комок. Это я, вскакивая, и одновременно щелкая зажигалкой, отметил. Вижу: сидит на краю моей походной постели – Жаба. Не лягушка, и именно, что - с буквы большой. Таких я в жизни не встречал – в две ладони не взять. Основательная такая – хозяюшка. Серьезный экземпляр. Сидит грузно, смотрит внимательно. Прости, - говорю, – я на ночь только. Стряхнул ее аккуратно с подстилки. Лег осторожно. Теперь каждый шорох слышу. Ладно – жаба, а змеи? Последнее, что подумал. И как от берега оттолкнулся - поплыл во сне со всем великорецким мирозданием вместе.

Проснулся ровно в три часа. Ночь непроглядная. Но знаю, к четырем светать начнет. Огонек, затаившийся в угольках, раздул. Вновь полыхнуло пламечко жизни. Воду вскипятил. Контуры мира все четче проступают. Река обозначилась, и противоположный берег. Пока удочку забросил, совсем рассвело и поплавок хорошо виден. Гладь воды – зеркальная. Сразу и клев пошел. Рыбешка разномастная речная. Берет бойко. Окуньки живоглоты меньше ладони, а хватают крючок как большие, не достанешь из пасти; ерши жабры и спинной плавник топырят, на собственной слизи ускользнуть норовят; беленькая рыбка – та приличная: сорожка, елец - берет хитро, осторожно, исподволь; пескари шустрят без разбора – давай закидывай скорее. В общем, не опишешь – рыбацкое счастье. Поклевочка, подсечка, прогиб удилища… Я ли? Здесь ли?  

Вернулся я домой в Вятку. Крестника своего Андрея в гости пригласил – улов показать. Он с сестренкой Олей пришел. Это с ней мы навещали Андрея в православном лагере «Живая Вода», когда Оля про сыпучие леса пела.

Выложил перед ними рыбку речную. Рассказал им, как жил на берегу Великорецком, как на службу ходил, как закат проводил и рассвет встретил. Про Жабу, конечно, рассказал. И еще Олю на колени к себе посадил и признался ей: «Леса и, в правду, там сыпучие оказались. Права ты была». Улыбнулась Оля, кивнула мне одобрительно. Прижалась доверчиво, так крепко, что я всю беззащитную хрупкость ее ребрышек сердцем почувствовал, головку запрокинув, просит: «Про Ночь еще расскажи». Спрашиваю: «Про какую ночь, Оля?». «Про Ночь, про самую Ночь», - повторяет. «Так, ведь, спал я, Олечка, ночью. И не видел ничего, и не знаю. Как же расскажу, если спал?». Вздохнула она по взрослому глубоко шумно. Проворно, будто о важном своем, неотложном деле вспомнив, шмыгнула с колен моих и под письменный стол забралась. И слышу: мотивчик выводит. Прислушался – про леса свои сыпучие опять поет.

С той поры, как вспомню свою поездку, скажу себе: «Ночь в Великорецком», - только два слова - и так светло на душе, так хорошо, словно живет в моей душе, независимо от меня, счастливая добрая тайна, этим словам тайна отзывается, и все существо мое любовью наполняет. Почему так?

Ночью в Великорецком я действительно спал. Но жизнь не остановилась, не исчезла, не уснула вместе со мной. Жизнь продолжалась: также текла река, также дышал теплый ветер, вращалась земля, шло время, ночь проживала свои мгновения. И я, спящий, тоже жил в этой жизни, только не думал, не слышал, не видел. Но - жил! Жил может так единственно правильно, как только и надо жить на белом свете. Чем я занят, когда не сплю? Едва лишь открою глаза, я упрямо начинаю разбирать стену между собой и Богом, которую сам же и воздвиг, надежно и тщательно подгоняя свои грехи один к другому, в ряд и вверх, наподобие кирпичей. И к концу дня, сверяя дневные труды с вечерним правилом, я убеждаюсь, что моя стена за день стала лишь выше и крепче.

Но была одна Ночь, когда я напрочь забыл о стене. И стены не было. А Бог был. И я был. Этим чувством жива во мне - Ночь в Великорецком.

А Оля, откуда об этом знает? – А вы сами догадайтесь…