Никто никогда не умрет
Татьяна Николаевна Малышева. 1972 г/рождения. Харьковский государственный университет, Государственный университет управления, Москва. Переводчик, преподаватель. Живет в Москве.
Вещи делятся на простые и сложные. Простые сразу и однозначно: дрянь. Сложные делятся на простые и сложные. Сложные простые это боже какая красота или надо попробовать. Покупаешь, тащишь домой, устанавливаешь на пьедестал, а они уже ни на что не годны – взгляд входит и выходит, не цепляется, не скапливается, не меняет угол. Сложные сложные это боже какая красота или надо попробовать. Покупаешь - они уже в сумке воодушевляются, прибавляют в весе и исключительности, каждое утро машут флагом и выкрикивают в рупор частушечные приветствия.
Настоящие стихи делятся на простые и сложные. Простые с крыльями, Су-пятьдесят седьмого, сиринским - в запасе режется новый ряд, - с каждой строфой поднимают в новую стратосферу, попутно уминая грифонскими челюстями венецианскую баранку. Уголок страницы с ними загнут во всякой учительской книжке. Сложные стихи чередуются с простыми - крыльев нет, глаз нет, лица нет – вместо них глотка - завывание различимо в конце очередного или конечного маршрута. Вой негромкий, чудовищный, поправляет день, распрямляет поваленные дома. Стих жесткий, уголок не загнешь. Промеж ними контрабандой впихнуты нечеловеческие, приличные люди их запрещают.
Люди делятся на простые и сложные. Простые – чужаки, сложные – свои.
Неправда, что слова изобретают дети и жалкая горстка уцелевших из них до преклонных лет. Один имаго ученик на прошлой неделе получил паспорт, пришел на урок нерусского языка и сказал dream mate[1] вместо чего-то более насущного. Уровень его знаний и отношения к происходящему импровизации исключал. Неправда, что слова придумывают. Они все есть, они были всегда, используют любой рупор.
Открываем воцап (летнее утро неотрывно пялится в зеркало на стене), читаем телефоны (утро втискивается в зеркало), сподыкаемся (амальгама плавится): hi, I’m using WatsApp (смешивается с обитателями-отражениями внутри), - удивляемся (переливается через край): однако ж, Муромцева до сих пор им пользуется (обдает стены солнечной щелочью). Она все так же сподыкается: вариант, когда нога сильно подворачивается, совершает полукруг, и выходит из-под низу, устраняя крен пошатнувшегося мира.
Сусумбер. Кукумбер. Слушай, повторяй: сусумбер кукумбер сусумбер кукумбер сусумбер кукумбер.
И во всеуслышание: CUCUMBER!
Ведь видно же: это не менее потешное слово, чем сусумбер или кукумбер, но слепо-немо-глухие смеются над ученическими ошибками.
Ищу репетитора: нужно построение времени.
У этих учителей на экзамене фантастическое зрение в разные стороны.
Это удивительно: гласная одна, а издает совершенно другие звуки.
Хорошая ошибка – божий дар, но приходится молчать об этом в три тряпочки, чтобы тебя не запретили.
Льнувшие к лицу стриженые с рыжинкой волосы подхватывали солнце, стоявшее сзади на страже, и вели соло - лицо уходило в тень, оставалось сияющее обрамление, отбрасывавшее янтарное свечение на все последующие воспоминания о ней. Маша всегда была права, никогда не ошибалась, была непростой человек.
Жизнь ряда людей не имеет отношения к мистике, у других случаются паранормальные, прости господи, способности, они провоцируют улучшения, симптомы, последствия и берут за это честно оправданную мзду. Кто-то пролазит туда, где нет разницы между здесь, там, началом, концом - обучение, опыт теряют в весе. Если продолжать дрейф, лавируя между минутами и безднами, то справа (оно же слева) маякнет истрепанным уголком товарный чек № 06136156-0003-1, извещающий о покупке прибора Dreamate для улучшени (окончание уходит по ту сторону таблицы и всего прочего), подленький чек, с ехидной усмешечкой пролежавший четыре года в коробке мужа, годного на что угодно, но не на то, чтобы предъявить приобретенный прибор или причиненные им улучшения.
Вздувшаяся, обиженная, черно-синильная тишина номера Филиппа Кирилловича была выжидательной, но терпение не являлось его недостатком. Лиза уже знала ответ мужа, который хранил его сим-карту.
- Ты используешь телефон папы? – спросила она.
Он не использовал телефон отца.
Пыхтение, горловое стариковское клокотание, призывы? Лаконично, без глупостей: дал пять протяжных гудков в трубку, отключился. Сестра Филиппа Кирилловича ей не звонила ни разу, но кто она ей была? Зоя Васильевна звонила и строго академически баламутила ближайших родственников.
А потом еще тридцать первого утром пришла смс-ка: поздравляю с наступающими праздниками, желаю счастья, здоровья, удачи и всяческого благополучия. Здоровье, удача и благополучия исходили из Муромцевского номера, и Лиза жила долго и счастливо. Весной и летом после этого патологически деликатная Маша Муромцева ни разу не напомнила о себе - о ней и не вспоминали.
Первый раз сон перестал быть несколько лет назад, через три месяца после первого Машиного письма. Между письмом и бессонницей связь была как между игольным отверстием и предназначенным для него верблюдом: все когда-нибудь перестают спать, может, высыпаются, наконец? Письмо капнуло в электронный ящик, когда Лиза вручную крахмалила белье (неприлично млела от его жесткости, когда уголок не загнешь). Рука в резиновой перчатке подмокла: дырочка в районе указательного. Лиза сняла перчатку – палец был сухой. Надела перчатку, сунула руку в воду – палец взмок. Сняла перчатку – палец сухо вежливо поклонился. Надула перчатку – из указательного раздался рудиментарно воспринимаемый игольный писк: она улавливала звуки неопознанных дыр широкого спектра поражения. Машино письмо было тщательно завернуто в траченую болезнью бодрость, в десяти местах пропускало змеящуюся панику.
Сон ушел, передумал, вернулся, и по истечении трех месяцев, когда был подведен великий квартальный итог, явилась бессонница, ватная кукла, толкнула беззвучным кулаком дверь, стала на пороге, направив мутным ночником пустое лицо в сторону Лизы. Спустя десять минут придавила мятым душным телом, заразила испариной. Связь между этой набитой дурой и предшествовавшими событиями была как между игуаром и водопадом Игуасу, ведь все те предыдущие девяносто с лишним дней Лиза отлично спала, несмотря ни на что, что было мучительно. Наверху скривились: разве так мучаются? Диспут созвали с предварительно сфабрикованным вердиктом: Лизина любовь была механической, поддержка Маши осуществлялась без аутентичного горя и сострадания (у Лизы впереди было жизни навалом, за Машу она боролась в виду наличия энергетических излишков). В виду наличия, точно-точно. Женской дружбы не существует. У большинства женщин есть солидарность, у прочих взаимосуществование. Все три месяца она тянула Машу, но Маша не послушалась. Однозначно нервы были вспомогательной причиной наступившей ночной маеты (нейролептики не действовали), и стоп-кран Лизиного ночного полета дергали пять-шесть раз за ночь.
В мае дали передышку, летом устроили плановое отключение сна, повторявшееся все последующие теплые сезоны. Тело плавилось в пленке накопленного за день жара, дрейфуя сквозь одуревший от духоты дом, вскакивало несколько раз за ночь в неосознанном животном желании охладиться. Когда бессонница, насосавшись Лизы, была уже двухмесячным крепышом-оборотнем, Маша выбила пропуск и пришла в первые полчаса забытья (почему для исправления именно этой ситуации, никто никогда не узнает – у ее обожаемых двоюродных сестер, одной ангельской красоты, другой божественной…. нет, одной божественной, другой ангельской, - не было никакой возможности справиться с проблемами переменного и позже безвременного характера, а помощи не пришло ниоткуда). Явившись, Маша перехватила Лизу за воздух в районе ее талии и поместила в пространство с тикающими границами: здесь поспишь. В эту ночь Лиза спала как до рождения, но не мертвецким сном. Маша разницу понимала, имела неженские математические навыки, встроенный AutoCAD, рассчитывала инженерно: к примеру, хорошая рифма лишь корректируется днем, а рождается-то она ночью. Беспамятный сон опасен, можно заспать новорожденный образ. Имела совпадающие с Лизиными мысли - обе ритмично писали их друг другу наперегонки, помечали в теме: мистика, о писательстве, про любоффь, юмор, о главном, о зверушках, всячина, - выбор был чудовищный. Потом оставили только записки.
Год о ней не было слышно, Лиза, дрянь, мучиться о ней забыла. По видимости, Маша заняла какую-то вакансию, потому что спустя год она пришла без причины, веселая, целая, оставляя за собой распускавшиеся пурпуром перспективы. Помимо Лизы, не прервавшейся на действительность, началась дешифровка: чего надо-то? Тогда же, в ходе сна, пришел торопливый до оторопи ответ: блин, кажется, это тот день. Но и чего? Вовсе Маша не такая впечатлительная.
Проснувшись утром, продолжила: зачем? Дата не имела к этому отношения, обе это хорошо понимали. Первый ответ был аннулирован, следующий поднялся к поверхности оперным левиафаном (в отличие от взвившейся шутихи дешевого шапито многоюродных Фуфы и Иолки): нужно позвонить поговорить. Ну мало ли, что ни одна из них не ответила на Лизины письма. На свете куча людей, не умеющих писать, и Фуфа-Иолка на сороковом году жизни оказались именно такими. Теперь они кричали, давились со ртом, полным слов:
- Представляешь ночью она сегодня мне! Представляешь! Я уже сбегала свечку да. Представляешь! Да! Умерла я чуть не! Может такое как! Забыла совершенно я же! Позорище! Зорищепо! И напомнила она вот! Пред….
Лиза слушала, что Маша ей снилась, не сказала. Нет, не тоже. К Фуфе с Иолкой приходила ряженая. Они – сознательно ли, бес ли, - сладострастно вынашивали даты базовых цветов радуги, однажды остановившей и зафиксировавшей их горизонт. Мнимая забывчивость – подленький трюк скопидомки-мнемозины, хранящей весь хлам: Фуфа с Иолкой сами себе сочинили этот лоскутно-разноцветный латино-американский сон, в котором сыграли заглавную роль. Была еще куча другой публики, ликовавшей со слезами на глазах в тот день: все они участвовали в спасении Маши, которая никого не послушалась и умерла. Сразу за этим обнаружился один стопроцентно надёжный способ.
Накопленный летний зной долго не отпускает городской дом, и даже когда приходит прохлада, по ночам маешься от духоты. Накопленная за лето жара долго не отпускает тело, и даже когда дом остывает, оно ворочается во сне и, не ведая, что творит, вскакивает каждые два часа. Накопленный жар жизни долго не отпускает душу, и даже когда тело остывает, она продолжает проскакивать между людей. Не удалять ее телефон, не менять имени в адресной книге, посылать сообщения с этой сим-карты – или не посылать, а просто оставить ее почтовый адрес, адрес электронных ящиков - и она навсегда будет с нами, нашими детьми, внуками и так далее, которые будут держать наши адреса вместе со всем, что имели мы, и день, когда умрет последний человек, хранящий эту душу, никогда не настанет.
[1] Товарищ по мечте