Анна Маякова (Анна Дмитриевна Гусева). Родилась в Донбассе. Окончила Московский Государственный институт международных отношений. Владеет несколькими иностранными языками. Член  Союза писателей России (МГО) и Союза писателей-переводчиков, член Литературного клуба  писательниц ЦДЛ «Московитянка». Живет в Москве.

Марка Бернеса я любила с детства. В наш маленький городок кино привозили два раза в неделю, и мы с братом, тогда еще школьники, были завсегдатаями дневных сеансов. Мы по многу раз смотрели фильмы с участием Бернеса: «Тарас Шевченко», «Дело №306», «Человек с ружьем», «Два товарища». Я распевала к месту и не к месту «Шаланды полные кефали на берег Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил». Слово «биндюжники» так и осталось для меня загадкой.

Помню, как Иося, так звали брата, купил и принес домой только что выпущенную большую пластинку Бернеса в скромно оформленном конверте, с которого на меня взглянул не задорный персонаж из фильма, но поседевший и проживший непростую жизнь человек, которого обожали миллионы. На фото его глаза были с прищуром, и, казалось, они смотрят мне прямо в душу и видят там все: и хорошее, и плохое.

Какое-то время мы братом просто фанатели от новой пластинки. Мы ставили ее вновь и вновь, наслаждаясь неповторимым голосом Бернеса и простыми задушевными словами его песен. Никто нам не мешал, поскольку родители с утра уходили на работу и возвращались вечером, а бабушка Екатерина Сергеевна плохо слышала и, занятая приготовлением обеда для большой семьи, редко входила в нашу комнату.

В 60-х годах прошлого века мой брат, как и многие его товарищи, увлекался радиолюбительством, так же как сейчас молодые люди увлекаются Интернетом. В свободное от учебы время — брат учился в горном техникуме, он садился у приемника, включал какую-то приставку и на определенной частоте, которая за давностью лет выветрилась у меня из памяти, выходил в эфир. «Я Сокол, я Сокол, — говорил Иосиф в микрофон. — Для всех, кто слышит меня, передаю песню «Я люблю тебя жизнь» в исполнении Марка Бернеса. Слушайте!» Я сидела рядом и с восхищение взирала на брата, который в моих глазах был почти что небожителем, умевшим выходить в э-ф-и-р.

Однажды брат сказал: «Ты хочешь выйти в эфир?». «Я?! — сердце похолодело, но я была не робкого десятка и отказываться от такого волнующего предложения не собиралась. — Хочу!» Брат ободряюще улыбнулся: «Тогда за дело! Садись сюда. Твой позывной будет Ромашка. Согласна?» «Нет, не согласна! — запротестовала я. — Помнишь, мы смотрели фильм «Альба Регия» с Татьяной Самойловой? Мой позывной будет как у нее, Альба Регия». «Ладно, будь по-твоему. Давай прорепетируем. Бери микрофон, говори: Я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием».

Я тут же повторила сказанные братом фразы. Он щелкнул тумблером и сделал жест рукой — давай, мол, сестренка! Я дрожащим от волнения голосом начала: «Я Альба Регия… — второй раз более уверенно: — Я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием». Брат вновь щелкнул тумблером, и я вскочила со стула. «Братец! Я была в эфире! И весь город слышал меня!» Моим восторгам не было конца, но Иосиф охладил мой пыл: «Не все, а только те, кто были на твоей волне». Тут откликнулся какой-то Буревестник с ломким мальчишеским голосом. Брат сунул мне микрофон, мы поговорили, и я поставила для него песню Бернеса «Сережка с Малой Бронной». «В полях за Вислой сонной/лежат в земле сырой…» — запел мой кумир, и все исчезло, растворилось: и приемник, и радиосвязь, и брат, сидевший рядом. Остался только он, Бернес и его песня. «Друзьям не встать. В округе/, без них идет кино. / Девчонки, их подруги, / все замужем давно…» Я сидела и глотала слезы, словно это я не могу встать из могилы и обнять девушку, провожавшую меня на фронт.

… Прошли годы. Умерла бабушка. Иосиф окончил техникум и уехал работать на шахту. Я поступила в институт и стала жить в Москве, в общежитии. Пластинку Марка Бернеса я взяла с собой — брат не возражал, даже засмеялся, когда я у него спросила разрешение. У прелестной польки с короткой стрижкой по имени Ольга, к которой меня поселили в общежитии, был проигрыватель, и иногда она разрешала мне поставить «мою пластинку». Первый раз, прослушав несколько песен, она сказала: «Зачем слушать такие печальные песни? Печаль разрушает. Нужно радоваться жизни». Она была старшекурсницей, а я первокурсницей, поэтому я только тихо сказала: «А мне нравится… и всем русским нравится…»

В один прекрасный день Илья Григоренко, фотограф газеты «Комсомольская правда», с которым я недавно познакомилась на фотовыставке, пригласил меня, юную студентку на прием, посвященный тридцатой годовщине начала Второй мировой войны. Никогда ранее не бывавшая на приемах, я долго собиралась, не зная, что надеть, потом решилась попросить у польки модную блузку в цветах и … приехала в назначенное место намного раньше. Тогда я еще не знала, что девушка может придти на свидание позже, но никогда раньше! Когда Григоренко, чем-то похожий на Бернеса, включая его возраст, подъехал на своих синих «Жигулях», он был весьма удивлен. «Девочка моя, ты уже ждешь? Как ты точна!» — сделал он мне комплимент с улыбкой, обнажившей прокуренные зубы. «Точность — вежливость королей» — ответила я модной тогда фразой. Хотя, причем здесь короли? «Пойдем? — Илья взял меня под руку. — Впрочем, подожди. Видишь, на другой стороне улицы, вон там, из машины выходят мужчина и дама. Это Марк Бернес и его жена».

«Бернес! Это живой Бернес?» — воскликнула я и, оторопев, смотрела не отрываясь на элегантную пару, которая с соблюдением всех правил безопасности переходила улицу. Но Григоренко, нежно приобняв меня, уже входил внутрь. Мы пересекли большой холл, отделанный мрамором, и вошли в лифт. Бернесы, догнавшие нас, вошли за нами. Певец был такой же, как на фото из журнала: красивый, мужественный, неотразимый. Я залилась краской и от волнения не смела поднять глаза. Видела лишь блестящие щиблеты певца, подол шифонового платья и дорогие туфельки его жены. Но терпкий запах мужского одеколона, исходящий от Бернеса, придал мне силы, и я взглянула ему прямо в лицо, такое родное и близкое. Он снисходительно скользнул по мне взглядом и улыбнулся. Понятно, он привык к обожающим взглядам. Я опустила глаза. Когда мы выходили, он пропустил меня вперед, слегка прикоснувшись к локтю, что привело меня в еще большее волнение.

Мы вошли в скромный зал, украшенный еловыми ветками, в центре которого был накрыт Т-образный большой стол и стояли простые деревенские лавки. Это поразило меня — прием и лавки? У входа каждому вручили пилотку пехотинца и прикололи к груди красную ленту. Илья, не расстающийся с фотоаппаратом, заботливо посадил меня за стол, велел «сторожить» место рядом и, извинившись, убежал по делам. Я огляделась. Во главе длинного стола уже сидели несколько высокопоставленных военных с немыслимым количеством наград на груди. Среди них выделялся плотный бритоголовый мужчина в возрасте моего отца с маршальскими звездами на погонах. Как я узнала позже, это был маршал Конев, соратник популярного в народе маршала Победы Жукова, о котором мне рассказывал отец. Кроме того, мое внимание привлекла странная сервировка: на столе в чугунках стояла отварная картошка в мундире, черный хлеб, нарезанный большими ломтями, лежал зеленый лук и огурцы, тонко нарезанное сало, стояли бутылки «Московской» и перед каждым гостем — алюминиевая кружка, непременный атрибут солдата времен войны.

Зал был почти полон, и мероприятие началось. С короткой речью первым выступил маршал Конев, герой войны. Все слушали его с большим вниманием. Я не знала ужасов войны, поскольку родилась после ее окончания, когда папа, демобилизованный майор пехоты, вернулся домой и вскоре женился на «врачихе с ребенком», который стал мне сводным братом. Но в своем юном сердце я носила память о войне, переданную мне отцом, воевавшим с первого до последнего дня войны, и матерью, военврачом, прошедшей Сталинград. В конце речи маршал неожиданно ловким движением открыл бутылку московской и, плеснув в кружку, зычно сказал: «Так выпьем же, товарищи, за нашу великую победу!» Все дружно встали и выпили, даже я, никогда не пившая водки. «Молодец, девочка! — сказал Илья и похлопал меня по спине, так как я поперхнулась. «Какая странная еда» — прошептала я ему на ухо, очищая картошку от кожуры. «Хм, ты родилась после войны и не знаешь, что мы ели в те страшные годы, — ответил раскрасневшийся от выпитой рюмки Григоренко и протянул мне зеленый лук. — Ешь, в нем витамины». «Нет уж, увольте. Водку выпила, а лук есть не стану». «Что, целоваться будем?» — хитро подмигнул фотограф, за обе щеки уплетая хлеб с салом, но, поймав мой укоряющий взгляд, замолчал. Время от времени, вытерев руки салфеткой, он брал в руки фотоаппарат и щелкал затвором, снимая окружающих. «Ты очень фотогенична, — сказал Илья, хитро поглядывая на меня. — Хочешь, я сделаю тебе портрет?» Я обрадовалась: «Хочу!»

Мероприятие шло своим чередом. Несмотря на ограниченный выбор блюд, все с удовольствием ели и пили. Ораторы сменяли друг друга, говорили о Родине, о подвиге советского народа, о вечной памяти павшим. О Сталине не упомянул никто — было время правления Брежнева, и культ личности Сталина был разоблачен десять лет назад. Начался концерт. На импровизированную сцену под аплодисменты вышел Бернес, статный, как античный герой, встал у рояля, за которым к моему удивлению сидел длинноволосый молодой человек, и запел своим задушевным голосом: «Враги сожгли родную хату,/ сгубили всю его семью. /Куда теперь идти солдату,/ куда нести печаль свою?» «Стихи Симонова» — мелькнула ошибочная мысль, и я оглядела зал в поисках лица, знакомого по фотографиям. Нет, его не было. Сидя недалеко от сцены, я смотрела на Бернеса во все глаза. Он был знаменитостью, кумиром миллионов и моим тоже. Его незабываемый облик, взволновавший меня, его любимый и знакомый до слез голос, волевое лицо и костюм с искоркой — все это останется в моей памяти навсегда. Гром аплодисментов был артисту наградой. Спев еще «Хотят ли русские войны» и «Землянку», Бернес, сославшись на занятость, уехал.

Потом выступали другие. Военные песни пел тенор из Московской филармонии, певица-сопрано с красивым голосом, но все это было бледно и невыразительно по сравнению с Бернесом. Только он мог передать те сокровенные чувства, что испытывали простые солдаты войны, вернувшись к развалинам своего дома, или во время затишья, когда молчали пушки и пели соловьи, болела наскоро перевязанная рана, а сердце солдата устремлялось к любимой, к малым детям и покинутой матери.

… Когда мы вышли, было еще светло, стоял теплый летний вечер. Чувство несказанной радости и счастья наполняло все мое существо. Подвыпивший фотограф Григоренко увлек меня на бульвар под деревья, еще не сбрасывающие свои листья на нагретую за день землю. Он шел рядом, говорил мне комплименты, пытался обнять. Я же, смеясь, уклонялась: «Ну, прекратите же, Илья!» «Может, поедем ко мне?» — с надеждой в голосе спросил он. «Спасибо, но никак нельзя! — с молодым вызовом отвечала я ему. — Хочу побыть наедине… с Бернесом…»