В начале двухтысячных сорокалетний мужчина и семнадцатилетняя девочка, выходя, запирали деревянные ворота частного дома. Он нёс полинявшую, с зашитой молнией, дорожную сумку в загорелой руке, она — новый, округлый, серо-стальной телефон «Сименс» на шейном шнурке.

— Вот, будешь грызть… гранат науки! — усмехнулся папа, закидывая сумку за сиденье фуры. По звуку соприкосновения багажа с полом машины было ясно, что в нём не одежонка для весёлой отпускницы, а картошка для суровой первокурсницы.

Вика не засмеялась на «гранат» и поправлять не стала. Не хотелось воспринимать ни в шутку, ни за ошибку. Она молча ухватилась за ручку двери, подтянулась и взобралась на боковое сидение. Заранее примкнула глазами к окну, хотя фура ещё не двигалась с места.

— Ты поспи. Чего тут не видела?

— Зачем? Не скоро ещё посмотрю.

— Ну и хорошо, тогда меня тормоши. А то спящее ДТП!

Машина зарычала и поползла вон из района. Не дождавшись «тормошения», водитель и отец наощупь ткнул в радио.

— Вот можно было и больше тебе собрать, пока у меня рейс, продолжил он громче прежнего из-за музыки. — Но как там ещё сложится поначалу.

— Да хватит, — дочка была не грубая, просто интроверт.

— Так и так делиться. Тут вопрос только в том, какая часть тебе достанется. У нас-то как было! На третьем курсе разжились банкой тушёнки, гречки восемьсот грамм высыпали целиком. И кастрюлю спёрли!

— А у вас не было кастрюли?

— То есть? — он подавился возмущением. — Не мы спёрли, а у нас. Оставили в кухне без присмотра. Она уже пахла на весь коридор мясом. Ничто, так сказать, не предвещало. Кастрюли нет, а запах остался. Пошли искать по комнатам, не стучались. Заходим ко всем с полпинка, показывайте всё, что на столах, на подоконниках! Но запах распространился повсюду, так что конечный пункт обнаружить не удалось. А кастрюли потом нашли под окнами. Каша с тушёнкой уже замёрзла, и её собаки языком оттаивали.

— Ужас!

— Да, выкинули, пока мы с рейдом ходили. Не хотели связываться и доесть не успели.

— Пришлось ещё варить?

— Ещё особо нечего было. Подумали, пошли кровь сдавать. За кровь кормили. Конечно, уже не в тот вечер, тогда куда там. Хорошо, что всем уже по восемнадцать было, и вес.

— Вес?..

— Ну да, норма для доноров. Ты чего так смотришь?

— Разве это смешно?

— А чего плакать? Считай, браться по крови появились!

— Что вы кушали после этого?

— Три блюда, как полагается. Ты кровь не сдавай, даже если потолстеешь, ха. Всё равно выйдет больше, чем войдёт по калориям. От кастрюли не отходи, лучше книжку свою читай в кухне. А хотя счас такого уже не будет.

Притормозил шумно, с детским возмущением, как мальчик, падающий с самоката.

— Вот они гады! Баннер уронили!

— Осторожнее, пап.

— За Единую Россию. А у самих баннеры в разные стороны валятся! Где они единость-то возьмут, чуть через голову не перелетели. Нет, ты этих скотов не слушай! Ума хватит им не молиться, на одной картошке. Пусть сперва едят то же, что ты.

— Как ты можешь? Ты знаешь меня!

— Знаю, не для того в библиотеках парилась, чтобы глотать чужие мозги.

— А ты опять сомневаешься? Мы — оппозиция. — Вика замолчала, прислушиваясь к странному звону недавно усвоенного слова.

— Ну, поговорили! Горлодёр-то не разбился?

***

Папина фура уехала в рейс. Его рабочий маршрут совпал со временем заселения дочери в общежитие, но дожидаться завершения этой операции он не мог, да и не знал, что это значит. Остаток пути Вика совершила на трамвае. Хоть и стоя, но светло и утренне докатился он до места обетованного, ну то есть домов за десять. Пустое крыльцо не насторожило. Она и не знала, что оно должно быть переполненным, как лопнувшая кишка. Не знала, что лучше бы ей быть без картошки с горлодёром, которые оттягивали руки и внимание. Вахтёрша указала ей путь на заднее крыльцо и обрадовала тем, что она уже час как опоздала к живой очереди.

— Сначала заселяются повторные и коммерческие.

— Как это?

— Ну ты первый курс? О тебе дело будет завтра, не раньше.

На заднем дворе стояло две очереди, по мере приближения к дверям они сливались в одну задыхавшуюся массу. Вика побежала, натыкаясь коленями на сумку, и попыталась встроиться в один из хвостов очереди. Но её окрикнули:

— Куда? Девочки там!

Не глядя, она переменила дислокацию, не выдавая смущения. И как раз вовремя, так как сзади подходили новые. Мучительно долго таял рассвет, гораздо быстрее росла очередь, размываясь в контурах и перетекая в обычную толпу. Сбоку выстраивались в ожидании машины родственников, но их было явно меньше, иначе под стихийную автостоянку не хватило бы всей улицы. Середину площадки венчал ржаво-коричневый мусорный бак.

Холод миновал, но облегчение было недолгим. Началась жара. Если утром воздухообмен даже согревал народ, то ещё до наступления полудня дыхание соседей стало невыносимым. Как только дверь с надписью «Администрация» закрылась, остановив поток заселявшихся, как пронеслось: «Чай пьют!» Согласно цепной реакции, вспыхнула повальная жажда. Некоторые протискивались наружу и неслись до киоска, но вернуться на свои места было труднее, чем их покинуть.

— Пропустите! Я за водой ходила.

— Тут все за водой ходили! Так неприкасаемо заявляет!

— Да? Покажи воду, где все!

— Кочуй в конец!

— А я купила холодный чай, он обратно стал горячим.

Впереди стоящая девушка несколько раз тряхнула волосами, пытаясь удержать на них сползшую в давке заколку, и рывком обернулась к Вике:

— Девушка, переколите у меня крабик!

Высвободила правый локоть, поправила. Соседка вздрогнула — её всё же защемило волосы. Они были гладкие, чёрные, но их азиатская красота не могла справиться с зубьями пластикового крабика. Он скользил по смолянистым прядям и грозил сломаться от толчков.

— Саяна, — бегло представилась она, снова обернувшись в пол-лица. — Будете заселяться одна?

— Могу и нет…

Хозяйка заколки, не дослушав, мотнула головой, снова рискуя причёской, и, стимулируя поток, надавила на передних:

— Стучитесь! Сколько они чай пьют?

— Заняли наглую самооборону!

Парень из второй очереди постучался костяшкой большого пальца в заднюю дверь общежития и отошёл, пожимая плечами: «Не слышат».

— Та´к надо разве! Ошарашить чем-нить!

Сразу несколько рук ободрённо заколотили в дверь, и сразу же несколько тел отскочило назад. Дерзкая громкость стука была соразмерна последующей скорости отступления.

Дверь прыгнула на живую очередь, как раздразнённый хищник. Десятки студентов повалились назад. Во двор выкатилась дама, равно крупная по ширине и значимости.

— Кто тут долбился? — Очередь попятилась уже не от толчка двери. — Все на поиски! — выкрикнула дама и без шуток вернулась на пост чаепития.

Её сменила высокая девица с волосами среднего оттенка. Это была старшекурсница и член профкома, оформлявшая студентов в обмен на собственное заселение в первоочередном порядке. Она заговорила проще, но не тише:

— Не надо на меня давить этим самым! Ещё не перепрыгнули, а уже с условиями заявились! Некогда мне ваши вывихи выслушивать!

— Когда допьётесь?

— Ещё далеко никак!

— Лапки запустила в профком? Что, растёшь по лестнице?

— Сама подрасти сперва…

***

Этот день закончился благополучно для многих студентов, хотя и закончился далеко не днём. Уже не работала кастелянша, не было постелей и матрасов, и счастливчики засыпали на железных прутьях двухярусных кроватей, подложив под голову дорожные сумки, даже не потрудившись вытряхнуть из них содержимое. Некоторые просыпались лицом в луже раздавленных помидоров. Перед сном перебирали, что раньше незаселившиеся жгли костры на заднем дворе, дожидаясь следующего рабочего дня. Но в эту ночь там жгли только мусор в баке, и коварный полиэтиленовый дымок заползал в наивно раскрытые форточки первокурсников.

Однако Вика не дышала этой гадостью, так как не попала в число счастливчиков, и в этот момент ей довелось дышать совсем другой парфюмерией. Она до полуночи не теряла надежды получить заветный пропуск. Когда администрация студгородка отказалась продолжать работу до утра, было уже поздно для любого транспорта. Трамваи уснули в депо, маршрутки устали пожирать полусонных людей в коттеджных посёлках и выплёвывать их в городе. Безжизненная техника отдыхала, и только у кучки людей, иногородних и в большинстве семнадцатилетних, ещё ни дня не проучившихся, не было ни депо, ни гаража. Одна из таких неудачниц шла на вокзал.

Щедрая бирюзовая лента Уды пересекала город и сулила нежную прохладу, если смотреть на неё с моста. Но стоило спуститься на берег, удушающее зловоние охватывало наслаждавшегося. У реки, в тени пышных ветвей, в лабиринте изогнутых стволов, дышать было тяжелее, чем на середине самой грязной дороги. Едкий, словно гранулированный, концентрат пота и чего-то страшнее угадывался в этом запахе. Казалось немыслимым, что здесь так пахнет всё лето — казалось, это лишь короткая газовая атака, которая соберёт свой трупный улов и, насытившись, уйдёт. Россыпи стекла и пластика свидетельствовали о том, что человек не напрасно тут живёт и творит последние двадцать лет.

Вике не верилось, что она была, может быть, ровесницей этих следов цивилизации.

На тропинку выкатилась быстрая тень. Собака! Это хуже. С человеком ещё можно договориться. Но косматое существо будто не имело ни зубов, ни когтей, ни голоса — оно учтиво сдерживало дыхание. Как грязная, но всё ещё милая игрушка, на потрёпанных, но всё ещё плюшевых лапах она побежала рядом. Интересно, что если бы игрушечных собак шили с металлическими зубами, флисовым языком и свисающей ниточкой слюны? Если бы в мякоти их тел, на батарейках, был записан не весёлый лай, а хриплое, угрожающее рычание? Ведь именно таких просят и заводят себе дети, заводят не ключиком, а всерьёз.

А тут живая, непошитая собака ведёт себя как мягкая игрушка. И странно, как бы ни была она безобидна, пришло спокойствие, как будто она могла и защитить от кого-то.

Причудливый порыв ветра принёс аромат хлеба. Но, вопреки ожиданию, не принёс голода. Только болезненное желание удержать этот здоровый, не загаженный воздух. Он вдруг примирил девушку с рекой, деревьями и островками свалки, так что показалось приемлемым здесь остановиться. Она прикинула, что до вокзала идти ещё полчаса, а силы на обратный путь к общежитию понадобятся уже на рассвете, когда транспорта всё ещё не будет. Мысль о том, чтобы потратить триста рублей на такси, не приходила ей в голову, как запоздалая и смешная. Вокруг была спасительная тень, рядом посапывала собака. И они заснули вместе. Собака отстала утром, на заднем дворе общежития, которое для неё было просто жилищем человека. Не дожидаясь возможных подачек, исчезла со всем своим животным бескорыстием.

***

Вика заселилась в сумерках вторых суток. У последнего из регистрационных столов уцепилась за Саяну, и они догадались попроситься в одну комнату.

— Чего, с буряткой-то справишься? — бросила директорша, взглядом сопоставляя комплекции Вики и рослой четверокурсницы Саяны. Двух других соседок они не знали, но и это была удача, впрочем, тех ещё и не успели заселить.

Саянин крабик был уже безнадёжно раздавлен, и вот при каких обстоятельствах. В ту минуту, когда двухметрового, могучего на вид студента затошнило, он растолкал полтолпы, но ближе к хвосту его скрутила рвота. Это не помогло разойтись остальным — они были сдавлены машинами, мусорным баком и собственным ожесточением. Обморочный парень стоял, зажатый людской килькой, только верхняя половина туловища свешивалась вперёд через чужие плечи. Только через полчаса, задерживая дыхание в раздутых от отвращения ноздрях, стоявшие пропустили скорую к пострадавшему, который обрадовался возможности упасть. По крайней мере, этот раньше многих нашёл себе крышу над головой и некоторое уважение к больному.

Ночью зажгли содержимое мусорного бака. Вика со странным упрямством вдыхала пластиковую гарь, не закупоривая окно, не отводя глаз от этого… вечного огня. Странная фраза проворачивалась в её голове: «Сгореть — не значит ответить!» И постель у неё была, и матрас, который она, правда, пару раз на лестнице уронила. Но всё было, кроме сна. Внизу, на нижней кровати, громко дышала Саяна, закутывая уши в свои блестящие даже в темноте волосы и в голое шерстяное одеяло на простыне.

***

На четырёхконфорочной плите варилась своя перловка и чужие пельмени. На третьей конфорке томилась выключенная жареная картошка. Вика прислушалась, обернулась к двери и загородила плиту спиной. Отколупала пригоревшие к плите брусочки уже не жареной, а горелой картошки, уже не варёные, а обугленные макаронины, съела оба продукта разом. Вкус был горьковатым, но всё ещё сохранявшим аппетитные отзвуки здоровой еды. Но этого не могло быть достаточно ввиду стоявшей тут же кастрюли с пельменями. То были отходы на выброс, а это была кража, и несоизмеримая по стоимости.

Оставался только один неразрешимый вопрос: считали ли хозяева кастрюли количество пельменей или нет? Её папа точно бы ответил: «Нет, счас пельмени уже не считают». Но насколько авторитетным считать его мнение? Ведь он жил не здесь, не сейчас, и кто поручится за объективность его памяти? С другой стороны, пельмени были дорогими, а те, кто позволяют себе, пусть даже в складчину, купить пельмени и так спокойно бросить их без присмотра, уж наверняка их не считают. Может, среди четырёх готовящих пельмени гораздо логичнее заподозрить друг друга, чем отыскивать вора по всем пяти этажам? Хорошо, что пельмени выпускают мелкими и не по штучкам, а по 450 граммов. Если бы это были буузы, их было бы посчитать легко.

Выловила один пельмень, аккуратно зажала его языком. Челюсти были соединены плотно, чтобы нельзя было обнаружить наличие чего-то съедобного во рту. В голове же крутилось новое выражение: «Техно — ложка! Ложка…» Почему вуз для неё обернулся столовой, мозги — желудком, гранит или гранат науки — обыкновенной ложкой, и не грызть его приходится, а нести под языком нежно, как птенчика?

Пельмень был кругленький, беленький и совершенно нетронутый зубами, дожевать его можно было в комнате. Это было справедливо и эффективно: разве та, что съест двадцать пельменей, ощутит один из них с такой же благодарностью, как Вика, у которой он один? Закон джунглей в отдельно взявшейся общаге диктовал следующее: выживает тот, кому достаточно меньшего.

Она направилась к выходу из кухни (к слову, двери в которой не было). Навстречу ей двинулся не парень уже, а мужчина. Но будь это даже столетний пень, это было бы такой же редкостью. Общежитие было женским. Посетитель был — не жильцом. Ни этой общаги, ни соседней мужской, он был в костюме и узких, почти дамских туфлях из светло-коричневой кожи, со свежими, хрустящими как сырая морковь каблуками.

— Девушка, вам сколько лет? — обратился он.

Вика молчала, опасаясь выронить или заглотнуть пельмень.

— Есть восемнадцать?

— Есссь, — прошамкала она, кажется, вкладывая в это слово другое значение.

— Мы собираем подписи для выборов в Государственную Думу, подпишите. За Единую Россию.

— Еди..?

— Ручка есть?

— Ммм!!

— Вот, на столе будет удобнее.

***

Она ровным шагом вошла в мойку, пройдя мимо своей комнаты. Посреди двух рядов раковин висело простое зеркало. Подошла, стараясь не менять положение лицевых мускулов. Пельменя не было видно. Падения тоже.

Разжевала пельмень. Замигала, побагровела, умылась. В кармане халатика заиграл телефон — музыка ещё без полифонии была.

— Да, папа.

— Что за голос? — У тебя что, проблемы? — Что молчишь?

— А про что говорить?

— Ты натворила что-то?

При личной встрече такой длины паузы остались бы и вовсе незамеченными, а любые вопросы перешли бы в смех облегчения. Но по телефону каждые пять секунд молчания нестерпимы, а несколько таких раз по пять секунд звучат как приговор.

— Ты что там вытворяешь вместо учёбы? Я сейчас приеду и заберу тебя!

— Не надо, у тебя ведь рейса пока нет.

— Я сказал, приеду! Будешь спорить, документы заберём!

— Я сама приеду, не траться.

— Жди там где стояла! Я еду.

— Пап, я клянусь. Сегодня же выезжаю. Покушаю и на вокзал.

Опустив телефон в сумку, она вернулась на кухню. Забытые чужие пельмени отчаянно бурлили, но крышки на них не было, и ничего не пролилось. Горькое воспоминание зашевелилось где-то между желудком и органом высшей жизнедеятельности человека. Папина фура, упавшая кастрюля, донорство, собака. Вика отключила все конфорки, чётко взяла подолом халатика чужую кастрюлю, перелила в свою все пельмени вместе с бульоном, рывком взболтала. Накрыла, отставила на стол. Не раскрыла, а почти выдернула обе оконные ставни. Чужую кастрюлю из-под пельменей прихватила за раскалённую ручку и вышвырнула на хлипкий октябрьский снег. Пустая кастрюля упала звонко, но не тяжело, музыкально. Собакам ничего не достанется.

Она снова зажала подолом свою полную кастрюлю, не спеша и не стесняясь, прошла весь женский коридор с оголёнными ногами. По пути ей встретился агитатор в костюме. Он откровенно, без прежней нейтральной вежливости, усмехнулся над бесстыдной девушкой, поставившей подпись на его бланке.

Вопли жильцов, потерявших кастрюлю с пельменями, застали её уже в джинсах и дождевом плаще — это было всё, в чём она встречала первый снег. Обуваясь, разогнулась, прислушиваясь к стуку в дверь.

***

— Сейчас, сейчас, — пробасила чужим, ленивым голосом.

— Вика, это я.

Открыла. Саяна вбежала возбуждённая:

— Прикинь, мы с триста третьей скинулись на пельмени! Тебя шла звать! А их украли… Ты куда, Вик?

— Кастрюля под окном кухни. А то долго искала бы.

— А? Что?

— Я домой еду. Прости, вот.

Вика нагнулась над своей полинялой сумкой, рванула зашитую молнию и доломала. Вытащила стеклянную, из-под горлодёра, банку.

— Кушай, Саянчик. Это я украла. Не знала, что ты тоже скидывалась. Они тут с перловкой перемешаны. Оно ещё тёплое.

Саяна застыла, как одноимённая гора:

— Ку…да… ты?

— Домой же. А этот в костюме к тебе подходил?

— Вика, стой!

— Покушай. И пока.

На заднем ряду трамвая, с сумкой под сиденьем, она безразлично и быстро пересекала тот путь вдоль реки Уды, который два месяца назад пыталась одолеть пешком и на котором её уронил сон.

Поезд уходил в ночь, полка досталась верхняя. Но она отказалась от постельного белья на кассе. Второй раз ей предложила взять комплект белья проводница, издеваясь, искушая. Но та, что несколько часов назад поставила нелепую, невозможную подпись, вторично и твёрдо отказалась от копеечного расхода. Сумка, пристроенная у неё под головой, была полупустая и мягкая. Жаль только, молния сломана, документы можно выронить.

***

Знакомая фигура сонно поднялась со скамейки на платформе. Обнял дочку за плечи, потом оттолкнул.

— Долго ждёшь?

— Говори, что ты наделала? Кто тебя испортил?

— Ну, пап… Ты бы видел его! — она с наслаждением смотрела в упор. — Туфли узкие, блестят, каблуки постукивают…

— Э.. двойной ориентации, что ли?

— Ну зачем! Настоящий мужик! Костюм, бумаги…

— Ты не поедешь туда больше!

— Он меня подписаться заставил, за Единую Россию. А я тогда ела, представляешь, с полным ртом! И подписала.

— Так ты из-за этого приехала? — он окаменел, потом рассыпался хохотом, как поваленные дрова. — Из-за этого!

— Ты заставил, вот и приехала.

— Идиотка! Подписка — не пи…ка!

— Забыл, как ты говорил мне быть честной?

Дома она вяло тянула сквозь зубы чай с молоком. Еды было столько, что хватило бы на месяц в режиме «спрятать под язык — пронести за щекой — медленно разжевать». Папа не уставал радоваться и негодовать:

— Сразу-то с размаху ничего не объяснишь. Да ладно, чоуштам, думал, у меня доча выросла, а оказалось — ребёнок. Возвращайся и живи умнее.

— Было бы из-за чего переживать, — зашевелилась мама, — ну, возьмёт куртку и сапоги заодно. Так и так пришлось бы за этим приезжать.

— Да сапоги я бы ей сам привёз, тоже утешила.

— А, да, я ещё пельмени воровала, — сонно припомнила Вика. — Из кастрюли. Как ты учил.

— Что ты несёшь?

— Да, чтобы не нести… чужую на виду, — она зевала. — А кастрюлю выбросила в окно. Как загремела!

— Чтобы я больше об этом не слышал. Чтобы никто не слышал!..

Нескоро добрались родители до других, второстепенных вопросов, как-то: успехи в учёбе, каким собственно предметам её учили, да и не было ли на самом деле какого-нибудь засранца, студента или мужика, кто бы мог если не испортить её, то отвлечь? А потому и мы об этом уже не узнаем за давностью лет. А может, это и не было главным в той короткой, болезненной школе, которую она прошла, не учась, а только заселяясь и проживая?