Высокий сухопарый человек в длиннополой шинели, нелепо топорщившейся на исхудавшем теле, с рыцарским железным крестом под острым подбородком коротко произнёс: «Kannst du nicht trinken». Сказано по-армейски, без тени возражения. Серые и строгие глаза его, смотрели спокойно и равнодушно — на бледном невыразительном лице не мелькнуло даже искры иронии.

«Warum Herr Generalfeldmarschall?» — хотел он воскликнуть, но гость из прошлого растворился в сером безжизненном свете, едва-едва забрезжившем в сознании.

Так, правая рука, левая… Как всё болит! Люстра, кремовый потолок… Где он? Почему на полу? И зачем же он вчера так надрался. «Тьфу, ты!» — так это был сон — этот строгий немецкий генерал». Самое интересное, что он всё понимал по-немецки и вопрос задать он хотел на немецком, хотя языка не знал совершенно. Во сне он хорошо знал, кем был этот визитер из сумеречного мира, а теперь все напрочь забылось. Фамилия, имя вроде были на слуху — какой-то известный немецкий генерал, имя которого часто упоминалось в книгах и фильмах о Великой Отечественной войне. Из этого чудного сна толком ничего нельзя было вспомнить — лишь фраза «Kannst du nicht trinken», то есть «Тебе пить нельзя» надолго застряла в мозгу. «Тебе пить нельзя» — звучало как заезженная пластинка. «А вдруг — навсегда», — испуганно затрепетало внутри.

Приподнялся. Что за роскошная комната? Белоснежное поле широкой кровати нетронуто, как девственные снега у них в деревне в конце января после большого снегопада. Рядом на зеленоватом ковре с большим ворсом мятый пиджак, на лацкане визитка: «Sergey Bolshakov». Ба, так он же в Мюнхене. А это знаменитый пятизвездочный отель Bayerischer Hof, в котором разместилась делегация представителей мелкого и среднего бизнеса и разного рода областных чинуш.

Помимо всякой исторической мишуры, этот самый «Hof» знаменит тем, что здесь несколько лет назад Владимир Путин во время Мюнхенской конференции по безопасности показал произнёс знаменитую «мюнхенскую речь». В непривычном для западной дипломатии стиле, предписывающем говорить на публике общими фразами, он резал правду-матку, невзирая ни на что и ни на кого. Сергей смотрел это по телевизору и видел, как испуганно перекосилось лицо президента соседнего «незалежнего» государства, когда Путин вернулся на своё место и сел рядом с ним — заерзал-заерзал, и с глазами полными ужаса отпрянул от него, боясь, вероятно, гнева своих заокеанских хозяев. Он ещё тогда подумал об этом самом «незалежном»: «От, гнида!» И ведь не ошибся, как выяснилось позже, хотя и был далек от политики, насколько это возможно в современном мире.

На столе в аккуратной корзиночке из плетёной лозы лежала бутылка пива с широкой лопатой на этикетке. Значит, пришествие его в таком виде не осталось без внимания гостиничных прислужников.

«Это то, что нужно. Вот, буржуи, молодцы — такую заботу проявляют о нашем брате: ещё не успел подумать, а оно уже здесь, — обрадовано подумал он. Строго говоря, его и самого давно можно было считать буржуем. В своей среде, в своем районном городишке он любил говаривать: «Мы предприниматели среднего уровня…». Хотя, положа руку на сердце, хозяином средней руки он не был, а много мельче. Это только у себя, в родном болоте, можно было похорохориться и перья пораспускать.

Пиво оказался весьма кстати — внутри отмякло и от души немного отлегло. Стал вспоминать. Всё потихоньку становилось на места. «Ладно, ерунда. Мало ли что приснится», — успокоил он себя.

Вчера по приглашению немцев (один из них был довольно влиятельным акционером пивной компании) они большой компанией завалили в пивную. За длинными столами, как у нас раньше на больших свадьбах, сидел жизнерадостный народ — все сплошь упитанные, розовощёкие и довольные жизнью.

Здешние пивные — это тебе не наши подвальчики да забегаловки возле вокзала. Это как большие производственные цеха. Официантки в средневековых нарядах, какие у нас можно видеть только в историческом кино, с вываливающимися грудями, игривые и смешливые, сноровисто разносили литровые кружки, умудряясь иногда подхватывать по десять штук за раз.

Ощущение безмятежного праздника захватило его. Всеобщее довольство витало в воздухе и чувствовалось во всём. Особенно в смехе крепких, белокурых, задорных и, казалось, таких доступных бабёнок. Иной раз руки так и тянулись обхватить какую-нибудь Гретхен за талию: «Вон, какие ядрёные у них бабы». У нас-то в последние годы такие почему-то повывелись, а вот, здесь, получается, остались. На родине теперь все больше узкозадые, втиснутые в плотно облегающие джинсы. Честно сказать, не любил он современных городских женщин. И как бы они не ломались, что бы из себя не изображали — они были скучны и неинтересны. От них за версту несло голым меркантильным интересом, как бы они не маскировались. Не чувствовалось в них настоящих женщин, которых он видел в детстве и молодости, с их ситцевыми сарафанами, в которых они были словно богини, с двусмысленными подначками и прибаутками, игрой взглядов, лукавым смехом... и чем-то таким ещё, что сию минуту готов броситься с головой в этот омут.

А здесь бабы хлестали пиво наравне с мужиками, и ничего — лишь ещё задорней смеялись и игривей становились их глаза. С одной из них он уже начал переглядываться, пригревая взглядом её бюст и колени.

Он вздрогнул, когда сзади гулко забил большой барабан: бум-бум, бум-бум-бум... На небольшую сцену, как шарики, выкатились упитанные музыканты в национальных костюмах с зажигательными песнями с тостами под соударение пивных кружек: «Eins, zwei, g’suffa!» («Раз, два, пей!»). Все в зале в едином порыве, в такт музыке в обнимку раскачивались на длинных скамьях и дружно подхватывали свои народные песни. Вот так, все вместе, в едином порыве они раскачивались на скамьях и в тридцатых годах прошедшего уже века — стало понятно, почему фашистские организации возникли именно в пивных.

Потом были всеобщие танцы. Места было мало, поэтому местные женщины вскочила на стульях и на них стали отплясывать во всю ивановскую.

Когда уже забрало, он вышел в туалет, где, глядя, как на полу в одной рубашке валяется пьяный мужик, с некоторым удовлетворением для себя отметил: стало быть, не только у нас надираются до положения риз — и здесь это практикуется. Вдохновленный этим соображением, он вернулся в зал. Как уходил не помнил…

«Скотина, придурок, идиот» — ругал он себя последними словами. — Всё — в последний раз, чтобы еще раз… Нет, как все-таки прав этот немецкий генерал из сна: надо бросать пить — однозначно».

Он вовремя вспомнил, что сегодня их делегация должна посетить местный парламент — ландтаг по-ихнему; и стал быстро приводить себя в порядок…

Мюнхен он почти не запомнил — всё больше были бесчисленные нудные заседания, круглые столы, поездки на заводы. Однажды из окна своего номера он наблюдал, как работают немцы. Рабочие выкладывали на мостовой брусчатку. Делали они это спокойно, не спеша, тщательно, шаг за шагом, укладывая камни; точно, по часам, уходили на обеденный перерыв, бросив инструменты, и точно также — минуту в минуту — уходили с работы, оставляя всё на месте. Но вот так методично за несколько дней, которые он был в Мюнхене, они продвинулись так, что ему теперь не нужно было выворачивать голову — они работали уже прямо перед его окнами. Вот что значит немецкая работа! Без крика, мата, понуканий, а дело идёт. И потом переделывать ничего не надо по десять раз, как у нас.

Баварский ландтаг находится в старинном дворце Максимилианеум, построенном королем Баварии Максимилианом II полтора века назад на берегу местами довольно бурной реки Изара в конце улицы Максимилианштрассе.

Пока члены делегации поднимались по парадной лестнице, переводчик скороговоркой рассказывал, что здание украшено росписями и картинами известных немецких художников, сыпал именами, но ни одного из них Большаков не запомнил, да и не стал бы. Зачем перегружать себя лишней ненужной информацией. Кому это нужно? Лично ему, Сереге Большакову, — нет. Как говорила в школе их учительница по физике, в одно ухо влетело, в другое — вылетело. Его вполне устраивал этот принцип, но, когда нужно, когда дело касалось его лесопилки, тут он держал ухо востро.

Первым делом делегацию представили депутатам ландтага — парламента Земли Баварии. Как всегда, последовала большая тоскливая говорильня ни о чем. Потом был хороший обед — что-что, а немцы любят хорошо и со вкусом покушать. Это он с первого дня подметил. Пунктуальность и точность немцев просто поражала. Все у них было расписано заранее — программа визита, можно сказать, поминутно выполнялась от и до. Вот и в ландтаге всё также заранее было расписано, где и кто должен сидеть за столом. В небольшой столовой, отделанной в светлых тонах, царствовал нежный розовый муар — салфетки, скатерти, обивка мебели шелковисто отсвечивали в свете яркого солнечного дня.

Рядом с Сергеем за столом оказался благообразный старик лет семидесяти в костюме из добротного тёмно-синего материала в едва заметную полоску, с туго затянутым галстуком на шее. На лице с зализанными назад волосами выдавался длинный хрящеватый нос. Рукопожатие волосатой руки было не по возрасту крепким и твёрдым. Всё шло своим чередом — они мило улыбались друг другу по правилам политеса. Старик был несколько смущён, но с интересом исподволь приглядывался к Сергею. Чтобы не прослыть невежливым, он через переводчика попытался вовлечь в подобие беседы своего пожилого соседа и завязал какой-то разговор о местных блюдах и кухне. В знак вежливости тот вручил визитную карточку, на которой витиеватым шрифтом значилось: Dr. Erich Schosser. Mitglied des Senats.

— Эрих Шоссер, сенатор — подсказал из-за спины переводчик.

Большая, однако шишка этот старик.

Немец о чём-то потолковал с переводчиком.

— Господин Большаков, герр Шоссер спрашивает, вы из какого региона России, — сказал переводчик.

— Живу не так далеко от Санкт-Петербурга, если по-старому, — Ленинграда. Его в начале девяностых годов переименовали у нас.

Старик что-то пробормотал.

— Он бывал под Ленинградом, — откликнулся переводчик.

— Во время войны, — вздохнул Шоссер, и без особых эмоций заучено продолжил. — Мы были тогда молодые и глупые.

Здесь бы этой милой беседе и остановиться, но Сергей вдруг впал в состояние крайнего любопытства и спросил, а где, если точнее, он был под Ленинградом. Ему и впрямь это было интересно. Старик ответил, что на Волховском фронте.

Он был поражён: получается — вот этот старик, сытый и довольный, в свои двадцать лет ходил по тем же дорогам, что и он, видел Волхов.

«Вроде бы обыкновенный парень. А дед его, пожалуй, мог воевать с нами. Столько лет прошло, — размышлял Эрих Шоссер. — Интересно, как они там сейчас живут — да все так же скудно и убого, наверно. И дороги у них всё такие же — чуть что превращаются в полосу непроходимой грязи, в которой вязнут лошади, повозки, автомашины, колеса орудий и даже бронетранспортеры».

Когда Большаков произнёс название своего родного город, лицо старика на мгновение побелело, и он понял, что он там был во время войны.

С самого раннего детства Сергей знал, что в его родном доме, в котором он вырос, во время войны жили немцы. Вполне может быть, что и этот с лицом эсэсовца, в ноябре 1941 года жил в его старом доме, и может быть именно этой холёной рукой на старой двери дома карандашом написана какая-то фраза на немецком языке, оставшаяся с тех пор. И дом тот же, только бревенчатые стены, местами посеченные осколками, прикрыла дощатая обшивка. Он знал, что во время войны его город брала рейнско-вестфальская 126 пехотная дивизия группы армий Север. Вполне возможно этот старик служил в этой дивизии, а может быть и в легионах СС «Фландрия» и «Нидерланды», которые тоже было поблизости.

Заслезившимися от волнения глазами немец глянул на визитку Сергея, и от переживаний слово Bolshakov прочиталось ему как Bolshevikov. Испуганными остекленевшими глазами он взглянул на русского парня и густо покраснел: «Получается, что его дед был большевиком и комиссаром, раз он носит такую фамилию».

— Oh, Meine Güte, — прошептал он — на старости-то лет попасть в такую переделку. — Erich, warum ist der ein solcher Test.

Честно говоря, он даже немного испугался: а вдруг это русский парень возьмет да и выкинет что-нибудь такое, ударит, например, или плюнет в лицо. Но виду герр Шоссер не подал — человек был старой закалки.

С детства он помнил истории о войне, рассказанные дедом. По одной из них, на железнодорожной станции недалеко от их города местный мужик сразу после завершения боёв, пошёл в лес и видит меж деревьев мелькнула немецкая форма. Понятное дело, испугался, присел: заметили они его или не заметили? Но немцы были недвижимы. Пригляделся — ни одного движения — словно застыли. Подумал про себя: вот дисциплина у этих фрицев. Подождал, ещё присмотрелся… и понял, что немецкие солдаты в морозном лесу застыли навсегда. По всей видимости, они пробирались из города через лес, по команде присели на отдых, да так дисциплинированно все и замерзли. Морозы в ту зиму стояли — просто жуть.

Вспомнил он это, и подумал: и какого рожна надо было немцам? Вот, скажем, этот раскрасневшийся от волнения старик с внешностью эсэсовца, тогда молодой и наглый, что он искал в его скудном краю, где сплошные болота да сырые непроходимые леса? Ведь жили и живут лучше нас. Мы — хуже, и намного. Какого счастья искали они тогда в русской земле? Неразрешимая загадка и по сей день. Не счастье, получается, искали, а погибели. И нашли, что искали.

Оправдывающимся тоном Шоссер опять стал повторять, что они были молодыми и глупыми… Порывшись в карманах, стал совать какую-то купюру со словами «киндер, киндер…». Сергей всячески отнекивался, хотя и впал в крайнее замешательство. Конечно, можно было бы взять деньги из вежливости, но с другой стороны, не будет ли это нарушением какого-нибудь там этикета, кто его знает. В общем, он наотрез отказался от денег.

Когда все, мило улыбаясь друг другу (а что там думали каждый про себя, то, как известно — потемки), они расстались с немцами, и стали пускаться вниз по лестнице, Большаков сунул руку в карман и ощутил какую-то бумажку. Извлеченная на свет, она оказалась купюрой в 25 евро…

В Пулково прилетели поздним вечером. Всю дорогу он мучился, что делать с этими деньгами. Может быть, и в самом деле купить детям что-нибудь или тут же пропить с товарищами. Машина из Пулкова летела по Московскому шоссе. Впереди, словно штык от трехлинейки, замаячил центральный памятник мемориала «Героическим защитникам Ленинграда». Мелькнули изломанные бедой и борьбой за жизнь траурные скульптурные фигуры ленинградцев, блеснули в свете вечного огня слова «900 дней», «900 ночей» по краям разорванного кольца. Почему-то вспомнились знакомые блокадники, коих в родне было немало, бабушкина тетя, родившая 11 сыновей, из которых, начиная с финской, в живых не осталось ни одного… Нет, не те эти деньги, чтобы покупать на них подарки для детей или гулять с друзьями.

Он приопустил стекло машины, тихонько, чтобы не видел водитель, сунул руку в карман, протянул её в окно и разжал пальцы…