Воскресенье

— Виктор, хватит трудиться, — вошла в кабинет Иволгина жена писателя. — Ночь прошла, утро на дворе. Нельзя же так истязать себя. Лицо жёлтое, мешки под глазами… Забыл, вчера давление подскочило?… Ты что, решил умереть за письменным столом?

— Да, — раздражённо перебил Иволгин, не осознав сказанного. А потом подумал: разве он первый или последний умирает за сочинениями? «Сгорели» в литературном творчестве Виссарион Белинский и Фёдор Достоевский, Антон Чехов и Василий Шукшин… Творцы умирают, чтобы в трудах своих воскреснуть. Этого совсем не мало!

— Что значит — «да», Виктор? — не уходила из кабинета жена. — Ты действительно, что ли решил умереть за письменным столом?

— Не за столом, Любаша… За написанием рассказа можно и умереть, чтобы потом, когда-нибудь в рассказе этом и воскреснуть…

Пароль

Я повстречался с ним на дороге к садоводческому товариществу.

— Здравствуйте! — сказал он мне, незнакомому, и широко улыбнулся.

И почему-то вдруг уютно и светло стало на душе у меня, будто яркое солнце пробилось сквозь густую листву деревьев над дорогой. Желанным показался этот человек с азиатским лицом — гастарбайтер.

— Здравствуйте, — ответил я.

Во времена Союза в армейском взводе моём из двадцати пяти военнослужащих восемнадцать человек были призваны из Средней Азии. Мы часто на охраняемых объектах пароли и отзывы придумывали «азиатские».

— Пароль?

— Киргиз.

— Отзыв?

— Зульфия.

— Проходи.

А тут, на лесной дороге, слово «Здравствуйте!» прозвучало неожиданно и паролем, и отзывом.

— Здравствуйте! — пароль…

И нет секретов, ограничений по жизни нет.

— Здравствуйте! — отзыв…

И заходи в мой дом, заходи в душу. Ты не можешь быть неприятелем или врагом. Ведь ты пожелал мне самого дорогого на свете — «Здравствуйте!».

От неторопливого шага по тенистой дороге, от свежести леса и от «Здравствуйте!» незнакомого человека мне легко думалось и сладко мечталось. Ну, зачем люди выдумали границы, оружие, армии? Визы для чего придумали?! Разве не достаточно на границах мира для всех народов одного слова — «Пароля» и «Отзыва» — «Здравствуйте!».

Аниматор

— Настенька, я могу нарисовать «живого» крокодила, — сказал Вовка Дымчев Насте Крутовой, когда они шли на свой выпускной вечер в школу. — И акулу с акулёнком тоже «живых» нарисую, потому, что люблю тебя, Настенька, Только акулёнок у меня будет зелёного цвета, потому, что он молодой, как трава у нас под ногами. Акулёнок не кусается. А акула будет оранжевого цвета, как полосы на голове ужа. Она тоже не кусается

— Ну, и дурак ты, Вовка! — сказала Настенька. — Нафантазировал и зелёных, и оранжевых и беззубых…В жизни такого не бывает. Как говорит моя мама, в жизни всё по-другому.

Если бы тогда до женитьбы Настенька сказала Дымчеву, что оранжевая беззубая акула это хорошо. Это просто замечательно, потому, что она не кусается, Вовка, наверно, стал бы аниматором. А она сказала:

— Да пошёл ты, Вовка, к Демону, со своими зелёными и беззубыми тварями…Как говорит моя мама: жизнь совсем-совсем не в этом…

Вовка Дымчев не стал аниматором. Он был сантехником, токарем., почтальоном и трактористом…Годами он идет по жизни, сам не зная куда.

Неужели к Демону такой бесконечно долгий путь?!

Шмель и ромашка

— Как хорошо, как здорово! — восторгался шмель, копошась в цветке садовой ромашки. — Ах, ты моя солнечная прелесть! — пьянел он от вкуса и запаха нектара. — Как я хочу утонуть в твоей нежности!

— Да, делай, чего хочешь, — соглашалась ромашка.

— Люблю навеки!

И вдруг на минуту шмель очнулся от сладкого упоения.

— А завтра как? — спросил он. — Завтра можно прилететь?

— Поживём — увидим, — равнодушно ответила красавица.

А на завтра дождь с утра пролился и на весь день. Спряталась ромашка в свои лепестки, закрылась — ни жёлтой, ни белой её прелести не видно. Напрасно летал, суетился, гудел, шмель. Не открылась, не впустила.

То же было и на второй, и на третий день, хоть и ведрено стало. Опылившись, ромашка совсем заперлась. Поблекла её яркая солнечная сердцевина, пожухли белые лепестки. И никого ей не надо.

А ты, что возомнил, наивный шмель?!

Ты не нужен был ромашке для любви вечной, а необходим был ей для продолжения вечности.

Стены

Стояли лютые рождественские холода. От мороза потрескивали деревья и деревянные дома. Игорь Селивёрстов продрог. Он поспешал с гвоздикой за пазухой к сестре. Мрачные раздумья его усугубляли холод.

«Берлинская стена сломана, — размышлял он. — Великую Китайскую стену разрушило время. Но сколько ж других несокрушимых крепостей остаются между людьми! Стены отчуждения ледяными глыбами встают даже между родителями и детьми, между братьями и сёстрами. Крепости, форпосты, твердыни, цитадели, и демаркационные линии — проходят по душам и сердцам людей!».

«Целый год с сестрой в ссоре. Целый год за стеной»...

От волнения Игорь не удержал в озябших руках алую гвоздику. Она упала на пол лестничной клетки. Туда же на запылённый кафель мгновением ранее упали и две крупные слез Татьяны.

— Прости меня, Таня!

Так бесшумно и незримо разрушились крепость, форпост, твердыня, цитадель, и демаркационная линии в душах и сердцах сестры и брата.

— Прости и ты меня, Игорь!

Маленькая

Маленькая в курточке идёт-шествует рядом с матерью. Да понимает ли хоть кто-нибудь из прохожих её радость?! Девочка идет с мамочкой за руку. Ну и пусть, что уже прохладно на улице, а она без варежек. «Вы просто не знаете, люди, какие у мамы тёплые руки. Вы совсем не знаете мою мамочку. Моя мама самая тёплая самая лучшая, самая добрая, самая красивая… Самая, самая, самая…» Слова девочки превращаются в песенку, которая ещё не написана. Маленькая поёт, и всё вокруг подпевает ей — люди, собачки, деревья и кусты… Девочка шагает с мамочкой.

Жаль, что встречный дядя остановил её песенку.

— Извините! — обратился он к маме. — Вы не подскажете, как пройти к детскому дому?

— Да вот же он, во дворе, — ответила мама.

И дочка с мамой продолжили путь к своему дому.

— Простите! — извинился снова мужчина. — Мама с дочкой — вы самая красивая парочка на свете, — не удержался он от комплемента.

Мамочка за руку с дочкой — действительно, чего красивее на земле, чего важнее в жизни может быть?!

Лемех

Что за сотворение такое — человек?! Чего бы ни изобрёл, чего бы ни открыл в природе, в первую очередь на военные цели примерит. То есть на убийство. И двигатели внутреннего сгорания, и электрические двигатели, и радиоволны — всё сгодилось на убийство. Электричество, винт, пропеллер, крыло, и сам могущественный атом — ничего не обойдено вниманием. Поговаривают, что уже климатическое оружие создано.

Я сидел на скамейке у деревенской кузницы, смотрел, на старый лемех в куче железа и мысли мои, как степной ветерок, были нескончаемы.

«А вот, лемех никак не пристал к оружию, — размышлял я. — Созидатель. Кормилец. Сколько ж земли он перелопатил, милый?! Именно перелопатил. Снизу — вверх, а сверху — вниз. Хотя придумка-то совсем незатейливая. Почва сама по отвалу переворачивается снизу — вверх, а сверху — вниз. Изобретение простейшее, что и говорить?! Но — лемех создан на века, как крыло самолёта, как электрический двигатель…».

Ржавый и будто уставший лемех неуклюже лежал в металлоломе. Скоро его бросят в печку. Хорошо, если отольют и откуют из него новый лемех. А то ведь люди только говорят: «Перекуём мечи на орало». А сами продолжают бряцать мечами…

Поговаривают, что уже климатическое оружие создано…

Одна

— Ты, Митя, правильно советовал, что к одиночеству, как и к старости надо готовиться. Я не одинока, у меня есть дети, но живу одна. А мне не скучно. И тоски не бывает. Подготовка помогла. Я, Митя, развела много цветов в квартире. Все подоконники уставила. И многими книгами обзавелась. На нашу улицу по воскресеньям книжная палатка приезжает. Работает палатка без продавцов и без денег. Выбирай любую литературу, а взамен положи свои ненужные тебе книги. Здорово придумали! Теперь я много читаю. И волнуюсь над книгами, и радуюсь, будто проживаю дополнительные жизни.

— А знакомая женщина из квартиры окнами напротив скучает и жалеет, что после смерти мужа переехала в наш город к сыну. Поздороваться, говорит, и то не с кем. Ну, поздоровалась бы она в прежнем городе со знакомыми, а в квартире-то опять одной быть. Не готова Вера Антоновна к одиночному проживанию. Ни одного цветочка на её подоконниках. Пустынно как-то смотрится жильё и дико. Книг она не читает, телевизор не смотрит. Одна политика да рекламы, говорит, по «ящику» идут. Для каждого прохожего в сквере у Веры Антоновны находятся замечания. Одной женщине скажет, что ребёнок её слишком громко плачет, другой заметит, что не модно одета хоть и дорого. Совестно с ней рядом сидеть.

— Ну, я пойду, Митя. Поговорила с тобой и, слава Богу. Розочку в горшке оставляю. Время отняло у нас дорогое слово «Здравствуй!». Его уж не скажешь тебе. Но я говорю «До свидания»

Клавдия Васильевна поставила на могилку мужа розу в горшке и поспешила к своим дорогим домашним увлечениям.

Соловей

Сегодня Артём Борисович впервые в жизни увидел соловья. Говорят, если соловей залетит в дом — это к счастью. Но даже просто увидеть пернатого певца — к добрым вестям.

Артём Борисович засыпал от усталости в кресле на террасе дачи, когда дрогнула ветка ветлы и на фоне закатного розового неба «нарисовался» соловей. Птичка, что называется — невеличка. Да и внешностью соловей не из красавцев — серенький. А поёт как!

— Ты такой маленький, соловей? — удивился человек. — В чём твоя душа держится?! А песня твоя великая, как в тебе помещается?

— А ты разве большой, человек? — Вдруг заговорил пернатый артист с Артёмом Борисовичем. — Твоя величина лишь в твоей душе. Большое же тело — прах. Величие человека, иногда возносится до небес и проживает века, а величину тела глубоко закапывают в землю или обращают в пепел. Не в размере суть…

— Но твоя суть разве философствовать, соловей? — перебил пернатого Артёмом Борисовичем — Спой ещё что-нибудь залихватское…

— Может, песню с руладами в двадцать пять колен исполнить?! — обиделся птах. — Соловьи не поют, лишь бы петь.

— А как объяснить их майские концерты по ночам?

— Просто объяснить. Самцы поют для любимых сердечные серенады. А ближе к лету самки разливаются, чтобы научить детей своих петь. Летом же соловьи грустят перед дальней дорогой в Африку и совсем не поют.

— А в Африке, как пернатые артисты поживают? — не унимался Артём Борисович.

— Никак! — свистнул соловей. — В Африке соловьи не влюбляются, не выводят детей и не поют.

— На самом деле не поют?

— Не поют! В Африке соловьи тоскуют по России и ждут, не дождутся её весны. Это человек поёт даже на чужбине. Живёт где-нибудь сытно этакий «певец» на другой стороне Земли от Родины и «строчит» романы и песни о безмерной любви к России. А заканчивается пение у таких «соловьёв» почти у всех одинаково. «Прошу похоронить меня на моей милой Родине в России». Для чего жил в добровольном изгнании? Ни величины, ни величия…

Артём Борисович проснулся от зуммера мобильного телефона.

— Старик, включи «Культуру», — звонил коллега по Союзу Писателей. — Твой роман удостоен Большой Национальной премии.

«Очень добрую весть принёс соловей» — обрадовался Артём Борисович. Он с благодарностью посмотрел на дерево, где сидел добрый вестник. Но ветка дрогнула, и соловей улетел куда-то в тёплую майскую ночь…

Фамилия

Воробей растопырил перья на хвосте, распушил оперенье грудки. Он мельтешил в круговом танце на асфальте перед воробушкой, видимо добиваясь её внимания. Красавец! Разве может сравниться с ним яркий зимородок, гордый фазан или даже сам павлин?! И дела воробью вовсе нет до красавцев. Живут яркие сородичи на земле, и пусть, Бог с ними живут! Весна отогрела сердечко воробья, наполнила упругой силой крылья и всё тело. Зоб птахи сдавливала непонятная радость. Воробей забыл свои зимние стоны: «Чуть жив, чуть жив», а громко чирикал: «Семь жён прокормлю. Семь жён прокормлю». При этом он успевал и затылок свой почесать лапкой, и подсолнечное семечко, подброшенное мной, учтиво предложить воробышке. Галантный, что и говорить?! А какой юркий и смелый! Прямо из-под клюва у голубя, или у самого ворона выхватит крошку хлеба. Робкой птахой на свете не выживешь. А импозантный — слов нет! Присмотришься — не налюбуешься. Пёрышки на его грудке не серые вовсе, а коричневые с голубым оттенком, точно, как у некоторых людей бывает седина с голубоватым отливом.

Я любовался авантажной парой застрехи нашего панельного дома, изредка подбрасывал птицам по два-три семечка. И мне вдруг подумалось, что фамилия моя не какая-нибудь громкая и слишком правильная вроде Волгин, или странная заморская, типа Нихтштейн, а простенькая — Воробьёв. Ну, так и что, что простенькая?! У нас и губернатор — Воробьёв. А фамилия всемирно известного скульптора и вовсе от насекомого — Вера Игнатьевна Мухина. От насекомого же происходит и род величайшего полководца Георгия Константиновича Жукова. Но иных фамилий к этим людям не придумать: не пристанут, не приживутся. На создание фамилий у людей проживаются целые жизни.

То ли от мартовского тёплого солнышка, то ли от любования забавным воробьём или от непроизвольных мыслей о фамилии очень легко и радостно стало вдруг на душе.

— Ну, довольно, однофамильцы — сказал я воробьям, рассеяв последние семечки по асфальту. — Мне за ребёнком в школу пора идти. Других дел хоть отбавляй. Некогда, совсем. Человеку ведь необходимо фамилию создавать…

Звёзды

Примулы пушистыми шапками расцвели в апреле на дачном моём участке. Яркие краски воскресили клумбу, едва сошёл снег. Малиновые цветы, синие, жёлтые… А оттенки и выразить словами невозможно. Грудь моя наполнилась волнующей радостью. Душа будто раскрепостилась от тесноты зимней одежды и устремилась к тёплому солнышку. Налюбоваться примулами не могу! Главное, цветут они в начале весны, когда человек не успел ещё привыкнуть к красоте земли. За нечаянную прелесть и несказанную радость от цветения милое растение это вполне заслужило звание — Звезда. Но люди почему-то называют звёздами артистов эстрады — певцов, композиторов... Хоть и не вполне звёздных, нередко надоевших и «потускневших». А примулу отчего-то называют аврикулой, медвежьим ушком. Но чаще именуют первоцветом.

Вот это здорово! Нашлось-таки необходимое звёздное слово! «Первоцвет», как «Первенец», как «Первопрестольная», как «Первокреститель»… Первоцвет- первооткрыватель чарующей весны… И далёкие холодные звёзды тут вовсе не причём.

Я стоял на коленях перед удивительной красотой примул и ощущал лицом и ладонями тепло первоцветов даже на холодном апрельском ветру.

Поле чудес

Чердачную дверку распахнул ветер, и многие птицы устремились на подкровелье. Заворковали голуби, зачирикали воробьи, защебетали ласточки.

— Не нужен мне тут птичник! — возмутился Иван Фролович и плотно закрыл дверцу.

Фермер завёл трактор и отправился на поле культиватором пропалывать картофельное поле. В голове его ещё блуждали мысли и мечты «спросонку». «Хорошо бы выиграть миллион рублей у телеведущего Деброва. Да и все 10 миллионов Галкина не помешали бы. А на «Поле чудес» Якубовича, как «потрудиться» волнительно! Собрать бы все дорогие выигрыши, призы и подарки и на выигранном же автомобиле привезти домой в деревню».

Но вместо «Поля чудес» Ивана Фроловича встретило всамделишное поле. Ряды картофельных всходов — от горизонта до горизонта. А в прошлом году здесь пшеница созревала. В позапрошлом — горох. Ещё раньше кукуруза была, подсолнечник, ячмень и просо. Истинное поле чудес! Простор посева картофеля казалось, на тракторе с культиватором не объехать. А убирать урожай каково! Картошку к картошечке. Тут и «Подарки» и «Призы».

«А я, какие миллионы возомнил?! — усмехнулся фермер. — Голова, как чердак! Чего только не влетит, когда дверка открыта!».

Иван Фролович опустил в почву культиватор, и трактор вскоре исчез в плотных клубах серой земляной пыли.

Мольба

Когда мальчик — будущий поэт-классик Михаил Юрьевич Лермонтов — заболевал простудными болезнями или испытывал какие-то иные недомогания, бабушка его Елизавета Алексеевна Арсеньева запрещала всякие работы в своей дворянской усадьбе и отправляла крепостных людей в поместную церковь молиться «о здравии Мишынки», как от чрезмерной любви она называла внука.

Всякое случалось в жизни поэта. И простужался, и на гауптвахте по воинской службе не раз пребывал, и на дуэли с «французиком» дрался, и отправляли его в «горячие» точки на Кавказ, и выдворяли из Петербурга за 48 часов… А на 27-ом году жизни поэт был убит сверстником Николаем Мартыновым.

Нет, не уберегли моления крепостных людей от житейских передряг и от самой смерти поэта.

Да и что за моления по приказу?! Что за молитва «из-под палки»?!

Моя мать всегда молилась за меня в одиночку. Молилась истово, осеняя поздними вечерами каждое «подслеповатое» окошко избы. Мольбу её слышали звёзды, тусклая луна и, конечно, Сам Бог.

Я проживаю долгую жизнь. Давно уж нет матери. А я стар и неизлечимо болен. Теперь за каждое утро моего нового дня страстно молится моя жёнушка. Женщина не второго брака или третьего, коих молитвы не дойдут до Бога, а первая жена и единственная. За многие десятки лет любви и согласия она заслужила перед Богом право на моление обо мне.

— Спаси и сохрани, Господи и её, мою желанную и бесценную, — молюсь и я о здравии жены.

Какое счастье, когда есть в жизни любящий и молящийся за тебя человек! Какое счастье, когда есть и тебе о ком помолиться!

Ты самая

«Ты самая лучшая из всех лучших, то есть самая-самая из всех самых-самых».

Стеснялся этакое сказать Виктор Кузьмич жене своей Маргарите Павловне. А, может, и не успел сказать. Скорее всего, не успел. И когда только жизнь, как вода из пригоршни меж пальцев, успела вытечь?! Медики приговорили Кузьмича, как пригвоздили к распятию, страшным диагнозом:

— Новообразование у Вас, отец. А проще сказать, рак лёгкого.

И что теперь? Закатывать истерику? «Караул, умираю!». А кто в жизни не умер? Умирают все. Поэтому, наверно, и загробную жизнь люди придумали. То есть вечную жизнь. Ах, какая славная сказка! Не бойся, человек, умирать. Жизнь бессмертна. «Выходит, умереть — это, почти, как переехать жить с улицы Мира на улицу Западную, — размышлял Виктор Кузьмич. — Однако, на «переселение» немалые деньги потребуются».

Деньги! Вот, оказывается, что тленом подёрнуло душу Кузьмича. И тлен этот сильнее диагноза, сильнее самой тоски смерти подтачивал настроение. Умирать было и, правда, не страшно. Слава Богу и детей поднял, и дом построил, и деревьев посадил достаточно… А хватит ли денег на это самое «переселение» из бытия бренного в бытие Вечное? Всю жизнь с Маргаритой Павловной выкраивали денежки на чёрный день. А в стране то денежная реформа, то перестройка, а то и вовсе развал самого государства… Накопи тут! На одну диагностику рака, какую страсть денег ухлопали!

— Рита, — совсем ослабевшим голосом позвал жену Кузьмич.

Он знал всё про свою коварную болезнь. Сегодня, ну, от силы завтра он впадёт в кому. То есть в непробудное состояние сна. И напрасно сердце ещё будет гнать кровь по сосудам. Не проснётся человек, не спросит ни о чём и не скажет ничего.

— Рита, — громче позвал жену Виктор Кузьмич.

А она сидела у его постели рядом. Она просто задремала и непроизвольно выпустила его руку из своей руки.

— Я давно хочу спросить, Рита… У нас есть деньги?

— Ах, вот ты чем озабочен, дорогой! — смутилась Маргарита Павловна. — Конечно, есть! Больше ста тысяч есть. Я давно хотела сказать, что есть… Но как скажешь? Я и сейчас не верю… Живи и поправляйся, Кузьмич мой!

— Рита! Как же ты умудрилась?! Будто камень с души сняла… Сто тысяч! Ну, конечно, камень с души…

Виктор Кузьмич заговорил торопливо, словно боялся не успеть сказать самое главное. Голос его становился всё слабее. По телу разливалась истома усталости. Закрывались глаза в сладком предвкушении сна. На душе было спокойно и мило, как в невозвратном детстве, когда и мамину сказку хотелось дослушать, и очень хотелось спать.

— Спасибо за всё, Рита, — уж еле слышным шёпотом заговорил засыпающий Кузьмич. — Ты у меня самая лучшая из всех лучших, Ты — самая-самая из всех самых-самых… — всё-таки услышала и поняла мужа Маргарита Павловна.

Она поцеловала обмякшую руку Кузьмича, и обронила на неё свои горячие слёзы…

Помощник

Жизнь Василия Борисовича наладилась! На работе начальник и не знает уж чем поощрить Тихонина. Дома жена не нахвалит его и не нахвалится им друзьям и сослуживцам…

Что же такое произошло в жизни Василия Борисовича?

— Да ровным счётом ничего, — отвечает Тихонин. — Я понял великую мудрость бытия. Не кичись, не выпячивайся и не выпендривайся… А ещё я слово хорошее и нужное нашёл, и часто применяю его на работе и дома…

— Что за слово такое, Василий Борисович?

— Да самое обыкновенное слово. Но воздействует на человека магически, завораживающе. По-настоящему волшебное, слово! От глагола «помогать» происходит. Попробуйте, например, скажите начальнику своему «Я придумал решение по проблеме водоснабжения города». Да он и слушать вас не будет. Мало того начальник не потерпит рядом помощника или заместителя умнее, чем он сам. У нас ведь как? «Ты начальник, я — дурак; я начальник, ты — дурак». А скажи боссу, какую замечательную идею он высказал, что хочется даже помогать ему, воплощать эту идею в жизнь. Начальник обласкает вас душевной теплотой и вниманием. Неважно, что эта идея ваша. Но вы ведь помощник. Вот и помогайте и не выпячивайтесь. Так и в быту. Не говорите жене, дескать, пока она была в косметическом салоне, вы пожарили рыбу и приготовили салат на ужин. А скажите: «Дорогая, я помог тебе пожарить рыбу и приготовить салат на ужин»… Забудьте слова: «я сделал», «я решил», «я придумал», «я купил». Говорите: «я помог тебе»… И счастье в дом прибудет, хоть совковой лопатой отгребай!

Когда мы вернулись с балкона к столу, жена Тихонина продолжала нахваливать Василия Борисовича.

— Да, да. Он и капусту помог нарубить на зиму, и целую бочку антоновки замочить… А уж если возьмётся помочь селёдку разделать — шедевр! Такой вот он у меня — золотой мой помощник…