Рембрандт

Бредёт в неоднородной полутьме,

удерживая посох светотени,

ментальный взгляд дремоты сокровенной,

где цвет рождён в Давидовом псалме.

На ощупь за дрожащими свечами

в размытую сферическую даль,

где светом прикасается деталь,

где стены загораются словами,

где видишь мир сквозь дымчатый хрусталь

заплаканными детскими глазами.

           * * *

Какой вопрос бы ангелу задал?

Вверяя ткань, дополненную мерой,

с фрагментами созвучий и зеркал

минувшей жизни вспыхнувших начал,

которых дух удерживает сферой.

Но кто его в пространстве сотворил?

Гиматий, как заснеженный акрил,

и свойство гибких рук формировать

ориентир в неуловимом знаке,

к Тому, Кто снимет времени печать,

придя с янтарным пламенем во мраке,

суть света жизни с вечностью скрепив.

Что спросишь бодр? И будучи сонлив

у белого посланника в хитоне,

чей образ в мельхиоровом кулоне

с тобой у сердца с юности в груди?

Бесстрастный взгляд, шаги его беззвучны,

и шёпот словно горные дожди.

И возгласы с раскатами созвучны.

В Гефсиманском саду

В ветвях оливы звёзды, как плоды

он видел, ощущая безутешность

разлуки с прежней жизнью, впереди

тоска и следом скорбь, и неизбежность

той ноши, что он выбрал понести,

к Нему так ясно видя принадлежность.

Остался только он. Ученики

забылись крепким сном, и огоньки

светил далёких местность освещали,

как в юности его, когда не ждали

той тайны совершенства чистоты,

что в нём явилась: в духе, во плоти.

Теперь один. И только ночь густая.

Останутся созвездия сверкая;

и словно из потерянного рая,

деревья, в полночь тихо замирая,

всё также будут жить на том пути.

Исцеление Гордианы

Апамейский песок на ресницах целебного взгляда,

Бессловесный простор, но ведь сердце и дух говорит.

Провожает закатное солнце, а ночью плеяды

Заменяют лампаду, и путник в дороге не спит.

Путь длиною в три дня, но едва проходя середину,

Где-то там растворился с туманом темнейший недуг.

И спустилось по складчатым шторам её балдахина

Исцеленье души от ещё не коснувшихся рук.

* * *

Снотворный мак навеял сон руинам.

И снился им всеобщий акведук,

являющий и день и ночь в едином

наречье встреч и длительных разлук.

Отчётливей пейзажи сцены древней:

колодец, вот к нему издалека

шёл юноша — носитель языка,

канцону самому себе напевно

шептал,

       и встретив там же рыбака,

подумал про него: судьба простая.

Вдруг нищий вышел, к свету привыкая,

и направляясь к рыбаку хромая,

просил ключей потерянного рая

коснуться.

         Был мгновенно исцелён.

Но как поверить собственному взгляду?

Пустыня от начала всех времён

покорна лишь рассвету и закату,

но в глубине холодного колодца,

немыслимой прохлады тишина

в себе имела все приметы сходства

с тем чудом, точно сделанным из сна.

* * *

                 Войди во внутреннюю свою клеть,

                 и узри клеть небесную,

                 потому что та и другая — одно и то же.

                                       Исаак Сирин

Здесь эхом отражаются слова

строфы́ евангелической страницы,

в хитонах белоснежных, как зарницы —

два ангела из света-естества.

Иконы византийской синева

окутана клубами фимиама,

и светятся на тёмных сводах храма

фрагменты древней речи, и едва

заметен лик, где тайную стихиру

от образа, что соткан из эфира,

записывают Павел и Матфей.

Здесь время не препятствие для духа,

и плоть распева явна лишь для слуха

в тот миг, когда звучит полиелей.

O.P.

Его ладонь сложилась по привычке:

невидимый розарий на перстах,

и света авентинского частички

соединились в складчатых волнах

его туники. Странствовал монах,

в себе всё умещая отпечатком:

весь орден и Болоньи нищету;

под ним средневековая брусчатка

вбирала шаг изгибами текстур.

Одежды светлые, белее мела,

подобны свету чистого листа;

лучами солнца шедшему смотрела

евангельской оливы теплота.

* * *

У мастерской, в израильской тени,

лежали деревянные вещицы,

сомкнув устало пыльные ресницы,

ослабил плотник узкие ремни.

Смочив ладони утренней прохладой

в каморке полутёмной тесноватой,

подсвечивал серебряной лампадой

брусок и чашу с краской желтоватой —

простой узор закончил на столе.

Останется в искусном ремесле,

светящимся узором нанесённый,

луч теплоты согревший целый мир.

И кто-то из Его сухих ладоней

возьмёт лошадку — детям сувенир —

мерцающего Логоса сапфир

в Его лице и сердце отражённый.

Roma

В руках гонителей вмещал в себя страданье

Размах заоблачный широких площадей;

Плакиде таинство пожертвовал в фонтане,

Меняя имена прозревших сыновей.

Ты в прошлом был как Савл, теперь крещён как Павел.

И сводами цветёт твой вечный Авентин.

Себя апостольским собором озаглавил,

Где каждый шедший там духовный гражданин.

* * *

Прообраз, аллюзия, символ, намёк

вмещаются в тихом созданье.

Немое порханье — ночной мотылёк

из лёгкой, чувствительной ткани.

Ты вышит из нити, летящей на свет

нетварных потоков Фавора.

Ты лампой накала по крыльям задет,

и смазались грани узора.

Утешиться нечем, свеченье не то,

ты думал, что мир беспредметный;

приют подходящий в кармане пальто:

темно, но быть может, не ранит никто,

для Духа лишь будешь заметным.

Ты станешь искать невещественный луч,

нетленную истину снова,

где формы без тела, а значит, там ключ

и свет, исходящий от Слова.

Вифлеем

Сверкал ночной источник у скалы,

Теленок и овца к воде припали,

Склонились иудейские волы,

Пастух смотрел на звезды в Иордане.

И вдруг алмазный луч библейским светом

Над Вифлеемом спящим засиял,

Пастух указывал перстом воздетым,

Где стадо на откосах потерял.

Недолгий путь, виднелись вдалеке

Свеча в руке и ткани синей ризы,

От Гавриила знаки на песке,

И воздух в поле радостью пронизан.

Вот подошли к пещере между скал,

Где Дева на руках держала чадо,

Дивились пастухи, младенец спал,

Смотрели в ясли сонные ягнята.

Источник Флориана

Родники из молчанья земли пролились в одночасье,

И очнувшись припали быки, отражаясь под сводом;

Растворились ушедшие дни, и в иной ипостаси

Ледяные ручьи, что встречают на пыльных пустотах.

Натянулись верёвки несмазанной, ветхой телеги.

Этот путь лишь начало — начало невидимой тайны.

Пробивались в юдоли скорбей молодые побеги.

И душа заходила в источник живой и бескрайний.

По мотивам картины Марка Шагала

Фигуры так легки. Как первый снег,

одежды их в пространстве сновидений,

где по закону странных отражений

иначе раскрывается ночлег.

Вот подбирают ноты прихожане,

которых семисвечник уместил.

И будучи для мира безымянны,

как тайные, в укрытьях, христиане,

возносят песнопения, где мил

тот дар, который дал Эммануил.

Скрипач у потолка, а значит, в небе.

Просвечивает город через мебель,

и светом убывающей луны

от синевы легко отделены

идущие в Египет, как иконы;

младенца прижимают те ладони,

что чистотой души укреплены.

Виолончель протяжно зазвучала.

С картины в мир навек вовлечены,

а в комнате лошадка всё шагала.

           * * *

Ветхозаветное молчание земли

Киннор пронизывал мелодией Давида.

Сквозь песнопения всё медленней брели 

Стада, продлённые холмами к лазуриту.

Не приходил ещё библейский Самуил,

Но дар сошёл уже и голос псалмопевца

Предвечной радости распевы возносил     

Об Иессеевой Лозе, что в юном сердце.   

Так далеко ещё измученный Саул.

Пастух рассматривал созвездия часами;

Нашлись заблудшая овца и сонный мул; 

Cверкали редкие зарницы над горами.  

* * *

Дух сотворил в тишине из дождя

шёпот камней, черепиц диалоги

старого храма, где в дымчатой тоге,

ритмами тени квартал обойдя,

луч вдоль канала, по кладке моста,

снова вернулся в чертоги

хора сопрано: у формы креста

церкви Венеции Санти-Джованни;

эхом октава звучала в молчанье,

свет отражён от листа.

  Notre-Dame

Нервю́рный свод небесному ковчегу

подобен, и хоральным торжеством

пронизан, устремляясь к человеку

готическим таинственным цветком.

Собор собой являет на фасаде

потоки, приходившие из книг, —

скульптурный осязаемый язык,

читаемый при солнечной лампаде.

Последний вечер мира на стене,

а дальше на востоке, в тишине,

венец капелл — спасение и радость,

где боль уравновешивает святость.

Недвижные фигуры на консолях

и витражи, вбирающие свет,

встречают. И прощаясь смотрят вслед

закатными лучами в ореолах.

          * * *

Дожди их появлению причина.

Неясный абрис быстро исчезал.

Немые жесты в контуре старинном,

и облик совершенства достигал

в той сырости, окутавшей прогал.

Серебряные линии флорина

сменялись эпизодами.

                    В руинах

проглядывался, словно из зеркал,

кувшин в руках библейской Магдалины.

Заполнился подтёками квартал.

Стена, как флорентийская картина,

но кто её дождём нарисовал?

           * * *

В пейзаже проявляется мираж:

три храма и три путника за ними.

Запомнит, через плотную гуашь,

художник затуманенный витраж

из прошлого, окутанного дымом.

Одежды в драгоценном хрустале;

шлема стеклообразными от света

казались днём, а ночью их комета

вмиг наделяла свойствами предмета,

светящим бледным фосфором во мгле.

Но вдруг всё небо вспышка озарила,

которая волхвов освободила,

от факелов и маленьких свечей.

И ночь как день. Ведь ярче всех огней

звезда, что путеводной утвердилась.

К младенцу светлоокому всё шли.

Забылись, у обрывистой скалы,

всеобщим сном, пророческим и долгим,

где буря из песка уже умолкла.

Сверкали благодатные дары,

а Он смотрел на них одновременно

из яслей и с небес, как с той горы,

где тело как и дух Его нетленны.