Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ромашёв Илья. Несколько слов об Иоанне Крестителе

Толкование на серый

Серый цвет — свидетельство прощения. Не прощения человеческого, с затаённой обидой, осадком зубовной крошки на языке, но цвет абсолютного прощения и беспредельного понимания. Божественного прощения. Иначе к чему бы вообще существовал серый.
Белый, чисты и пренепорочный, он напоминает нам о Царстве, о его благе и святости. Но слабость. По слабости он режет нам глаз, своей яркостью, и чистотой.
Чёрный, завлекает, манит и пугает. Такой чёрный был в колодце, на самой его пересохшей бесплодной глубине, куда он смотрел, будучи ребёнком часами.
Но серый, это слияние, это свидетельство Его понимания и прощения, нашей святости и порочности, слабости и воли. Никчёмности подобия и величие образа. Серый цвет был нам дам, вместо слов, с грустью, говорящий: Я знаю, Я всё и так знаю.
Такой был хитон на Иоанне, прозванном в народе Крестителем. Такие были и каменные стены его темницы, и небо. Уже четвёртый день небо было таким. Умолкнувшим, выжидавшим. Или ему только казалось так. Уже четыре дня, с тех пор как Иоанн послал учеников к Тому.
Тот пугал его, если быть честным.
Ученики возмущались. Кто Он такой, чтобы крестить, как крестишь ты, и почему ты молчишь Равви, если наши десятками уходят к Нему. И он молчал, и злился на себя, что ничего не может им сказать. Нужно было. Твёрдым голосом, как тогда, в пустыне, свидетельствовать о Нём. Но о Ком? Кто Он? И что Иоанн может сказать ученикам. Они не поймут, да и сам Иоанн, говоря по правде не понимал. Чувствовал что-то, что не вмещается в слова, которыми он говорил, и которыми все говорили прежде.
Но что будет дальше?
Сегодня у Ирода пир. Опять принесут остатки его со стола, опять Иоанн брезгливо их отставит.
Ирод его боялся. И боялся сделаться видимым в своём страхе. Приходил к нему и часами расспрашивал. Поначалу его сил ещё хватало на самодовольство. Толстое красное лицо его ещё могло выражать насмешку, в уголках губ и глаз. Но затем он становился весь слух. Слух и страх.
Он часто, чаще чем раньше, в последние дни спрашивал про бесноватых.

Разговор

-... Илия?
— Нет.
— Так кто же.
— Тот о ком говорят Креститель, и тот кого отец по велению Отца назвал Иоанном. Не больше и не меньше.
— Это мне известно...
— А большего я не скажу.
— По ненависти ко мне?
— Нет. По незнанию. Мне не за что тебя ненавидеть. Мне тебя жаль.
— Я тебя заточил.
— Несчастный, ты и впрямь так считаешь.
— Ты тут, в моей темнице! Тебя держат мои стражники! Ты ешь с моего стола! Ты весь в моей власти!
— Может так...
— Это так!
-... но отчего ты ко мне приходишь. Мне в тебе нужды нет. Ты ищешь со мною встречи.
— ...
— Так чего ты хочешь?
— Знать.
— Что?
— Что дальше?
— Как я тебе на это отвечу? Не Илия я, и не Мессия, мне того знать не дано. А то, что было дано, то уже проповедовал.
— Я слышал, слышал! Покаяться, омыться, это ясно. Это и до тебя известно было. Так до тебя говорили ессеи, но их не считали пророками.
— Им это и не нужно. В них столько веры в собственную избранность, что они сами могут назначать себе пророков.
— Но в Кого ты крестишь, к Кому призываешь на покояние?
— Крестись и узнаешь.
— Ответь!
— Что мне до твоего увлечения. Тебя не волнует Истина, тебя волнует только то, как можно задобрить Грядущего. Ты, старый похабник, боишься, что Следующий будет не таков, в какого веруют фарисеи, их бог — расчётчик и мытарь, и нет тот, которого проповедуют саддукеи — покровительствующий богатству за щедрую дань.
Ирод, царь иудейский, за мной Идущий, наречётся Царём над всеми твоими царями.
— Слышал, знаю. Но Кто Идущий?
— Думаешь подкупить?
— Нет!
— Значит желаешь убить.
— Никто в моей стране не назван будет царём кроме меня.
— Как ты про своё царство думаешь, так думал брат твой про свою жену.
— Хватит! Одно и то же...
— Так если ты имея уши не слышишь.
— Ответь только на вопрос. Что дальше?
— Стражники принесут обед.
— Я не про то. Ты ведь знаешь, Креститель. В народе говорят, что тебе открыто будущее...
— Пустая молва, от будущего мне было известно одно, что я уже и сказал, и засвидетельствовал. Всех же нас в будущем ожидает нагота пред Ним. Только одни буду наги, от того, что скинули одежды ветхие, другие будут наги наготою Адама при изгнании из Сада.
— А что же я? Что меня ждёт?
— Хороший ужин и обилие вина.
— Что ты за пророк такой?! Ничего сказать уже не можешь. Что за проповедник бессловесный?
— И то правда. Но то, что слов у меня не осталось, ещё не значит, что проповедь моя кончена.
...
— Ты ведь тоже это чувствуешь. Движение. Что-то движется, сходит с пути. Что с эти делать? Бесноватые, мор скота, лжепророки наполнили мир. Ты ведь не можешь не видеть и не чувствовать: что-то происходит? Что это?
— Не могу сказать.
— Толку от тебя!
— Ты увидишь.

О бусине стеклянной

Центурион был уже порядочно выпившим, до пустой слезливости и пустой усмешливости, когда рассказывал эту историю на одной пирушке.
Было, де, такое племя, если идти по течению Нила до Антинополя, а дальше, когда он сворачивает к востоку, продолжать идти по прямой, до оазиса, называемого Харга, то на северном его берегу и обитало.
А в оазисе водилась рыба, на удивление жирная. Ею и питалось местной племя.
Центурион, не будь дурак, предложил выкупать у них эту рыбу, на продовольствие солдатам. Но местные говорили что рыба их священна, и употребляют её только с особым обрядом. Ни золото, ни серебро их не брали. Пока не увидели жену Центуриона, а на ней бусы стеклянные. Так безделушка глупая. Но местные были и того глупей безделушки. И местный их шаман согласился обменивать по одной бусине на одну рыбку. Ну дело то не плохое, подвезли ещё таких бус не сколько ящиков и выменивали. Пока рыба не перевелась в озере. И Центурион двинулся дальше. А племя передохло.
Брехня это, бессмысленная пьяная болтовня, на самом излёте пирушки, когда и говорить не о чем. Но Ирод никак не мог её забыть. Эта бусина смотрела на него отовсюду.
Такие глаза бусинки были у Саломеи, вот только минуту назад, когда она ждала его согласия. Она неплохо танцевала, чем была похожа на мать, и недолюбливала Ирода, как и её отец, брат Ирода. За то он и взял себе его жену, по смерти. Себя он оправдывал тем лишь, что опекает вдовушку и сироту. Вдовушка по хитрости умело прикидывалась благодарной. Дочка так ещё не умела, то тут, то там дерзила. Словами не смела, осанкой, лёгким движением губ, и глазами. Этими глазами-бусинами. Наглр пустыми. Он пообещал ей за танец всё, чего захочет. Она потребовала голову Узника.
Какая глупая, никчёмная её мамаша, Иродиада. Ведь думает, что её убогая, всем очевидная хитрость, никому и неясна. Она давно зла на Узника, когда он проповедовал в пустыне, не раз он говорил о её низости, как, де, она смела выйти за брата её погибшего мужа.
Но Ирод знал про себя, что он широкая душа, и потому, и потому послал стражу за головой Крестителя.
И сидел в тишине. Все гости заметно от него отодвинулись, но Ирод, кажется и не замечал.
С месяц назад две служки говорили о бесноватом, который спалил дом своей матери, а затем утопился в озере. Ирод будто вспороло под брюхом. Он часто слышал о бесноватых, но совсем не обращал на то внимания, как и не обращал на известия о пожарах, мелких разбоях, или на обеденный список. Но тут, вопреки обыкновению он схватил одну служку за локоть, так что та вскричала, от боли ли, или от страха, и до самого ужина расспрашивал о том бесноватом. Служка, именем Марфа, сначала испугавшись, за тем лишь забавлялась, с чего это вдруг царю Иудейскому знать так подробно о каком-то безумце из Капернаума.
Только тогда Ирод понял, что слишком, слишком часто стал слышать про бесноватых. Если раньше высокие священники из саддукеев, хоть на публике и называли иных преступников бесноватыми, меж собой даже и брезговали о таком говорить, считая всё это народным суеверием. Теперь редкое застолье проходило без смакования, с винным причмокиванием, подробностей из жизни очередного бесноватого.

Много, слишком много. Невыносимо много их стало. Больше чем римских солдат, больше чем мытарей и
лжепророков.
Ирод чувствовал, чувствовал как семя, как росток смоковницы от затылка во все края черепа, распускается будущее его безумие.
Слова редели, как редели волосы на его голове лет десять назад. Сначала слегка, вызывая лишь редкое беспокойство у него самого, затем заметно для всех и вот теперь, когда их не осталось почти совсем. Он был лыс и нем, в полушаге от безумия.
Гости с полминуты молчали, в страхе, после его приказания. Но теперь разговорились, нервно, неровно, рвано и пьяно. Говорили, лишь бы говорить, а не молчать.
Иродиада отошла в свои покои. Саломея пошла за стражей.


Логос пустыни

...и когда Иоанн увидел Его, почувствовал Его приближение, что то в нём надорвалось, сорвалось. Он стал не как дерево с корнями, но как столп. Столп стоящий посреди пустыни.
Ещё ребёнком Иоанн видел, что происходит с телом умершего в пустыни. Бедуины шли из Александрии с шёлком. Что-то в дороге у них не заладилось. Но когда Иоанн их обнаружил, тела их были уже более полугода неподвижны, как и тела их мулов. Они почти не гнили, иссохнув до состояния скелет с трудом одетого кожей, они лежали отдавая остатки влаги песку.
В лесу ничего за даром не пропадёт. Всё по смерти укроется в его чреве. Даже и плохой человек прорастёт доброй оливой, или смоковницей. В лесу ты часть живого чревного мира. Ты плоть от крови его. Из него вырастаешь и в него гниёшь. Но здесь, в пустыне, у тебя нет выбора, кроме как расти, обнять собою всё пустое и немое пространство. Из пустыни не произрастают, и в неё не уходят. И этот Иоанн, смотревший на пустые отдельные от чего-либо тела, он, отшельник и вечный посторонний, прохожий, он почувствовал, что что-то в нём ещё было связующего и связывающего.
Он, привыкший слышать свой голос в пустыне, голос объемлющий, и оправдывающие самое пустыню, оказался нем, тогда, пред Ним, на Иордане.
Ещё от Захарии, отца своего, он знал, что не за прах рождён, не ради плоти, не ради сейчас. Но ради Духа и Завтрашнего. Он привык иметь ответ. Но со дня на Иордане дела менялись. Проповедовал он всё тише, ученики же его либо уходили, либо тихо озлабливались. За первых он испытывал какое-то странное и страшное облегчение, до того не знакомое. На вторых досадовал. Иногда хотелось сказать им: да отойдите же от меня, более того я вам не дам уже. Он понимал, что он нечего сказать не мог, что было бы полезно. В нём не осталось ответа, только один вопрос, которому предстояло разрешиться.
Ученики задавали и задавали вопросы, и злились на Того, и Иоанн отправил двух из них, самых ярых, самых упрямых к Нему. И питал тайную надежду, что они не вернуться, и остальные последуют за ними.
Иоанн знал, что должен проповедовать, но о чём теперь проповедовать? Чем, если он нем?


Голова Иоанна Крестителя

Из неё, будто острые струйки дымка, исходили волосы редкой бороды, укутывая как туманом подбородок на подносе.
Только что Саломея, искрясь девичьим смехом и молодыми своими икрами бежала в покои Иродиады, матери своей, с подносом.
Иродиада же, услышав приказ мужа, ушла в покои и туда велела Саломее принести голову. Такой образ мог сильно потрясти Ирода; он то ли боялся его, то ли боялся чего-то, от чего Иоанн, как безумно считал Ирод, мог его защитить. Чтобы царь иудейский прятался за спиной бродяги.
И была Иродиада весьма довольна принесённым Саломеей.
Так и кончилась земная проповедь Иоанна Крестителя.
Не считая одного момента.
Иродиада указала служке спрятать голову Крестителя от Ирода, но оставить при покоях. Марфа выполнила то. Глаза добрые — говорила Марфа, накрывая поднос материей — совсем чистые, такие наверное все мы станем, когда отойдём от тела своего.
Ирод же выпытал у Марфы, где голова Крестителя.
Долго он смотрел на неё. И становилось ему всё непонятнее. Хотя, что может быть понятнее головы на подносе. Но Ирод не мог и сказать, и даже подумать толком, что в этой голове, пустой без тела, так его пугает теперь.






Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0