***
Шемраевка. Трудно деревню
на карте района сыскать;
среди пустырей и деревьев
когда-то здесь выросла мать.
 
И дом под зелёною крышей
был полон, весельем звенел,
теперь-то мы в город все вышли,
и он в тишине потускнел.
 
И бабушка зимы не дома
живёт - у своих дочерей;
а время течёт невесомо,
а двор заселяет пырей.
 
И всё-таки каждое лето
ведёт нас дорога туда,
где верба душевным приветом
шумит в тишине у пруда.
 
Без боли же с ней не столкнуться:
всего за одиннадцать лет
успела деревня согнуться,
всё сходит и сходит на нет.
 
Немало дворов посносили,
в другие вошла седина;
остался один дед Василий,
и бабка Меланья - одна.
 
Да что говорить -
постарело,
увяло деревни лицо,
а время вершит своё дело
с печально известным концом.


***
С вершины древнего кургана,
что возвышался за селом,
любил мальчишкой спозаранок
смотреть на Божий мир светло.

Мир открывался неторопко,
и раскрывался встречно я;
в меня неведомою тропкой
входила радость бытия.

...Мир за полвека изменился,
но жив курган, я – вновь на нём,
и в душу прежним светом влился
дарящий крылья окоём!

Зелёный луг, седая речка,
в которой нежится вода,
сверчок беспечный, звяк уздечки –
засечкой в сердце навсегда.


Дома
Не ищу понапрасну правых,
да и кто в этой жизни прав;
соки пьют, зеленея, травы
из земли - из погибших трав.

Там и сам я когда-то буду,
в благодатной сырой земле,
а сейчас я, подобно чуду,
ощущаю себя во мгле.

Старый дом уцелел случайно,
не ушёл за деревней прочь,
в нём, вернувшись, лечу печали
и спокойно врастаю в ночь.

Ночь колышется гулким ветром,
бродят запахи по углам,
и мышонок в простенке ветхом
хрустко точит незримый хлам.

Ночка-ноченька, мать родная,
так же точишь и ты меня,
все во мне закоулки зная,
для себя смак души храня.

Что ж, точи! Есть на белом свете
распрекрасная штука - жизнь,
где звезда тишиной приветит,
перепёлка споёт во ржи.

И, покуда они со мною,
я дарю им о них слова,
а уйдут - прорастёт весною
сквозь меня на простор трава.


В светлом доме
В светлом доме за тюлем узорным
молодая жила радиола
и в закат выливала просторный
голубые Дунайские волны.

А за первой звездой до рассвета
за околицей звуки гармони
нам сулили бескрайнее лето
и тревожили милой ладони.

И в ладошках несмелых девчонки
стайкой жили мои поцелуи;
о, как гибок был стан её тонкий
под надёжною кроною туи.

Много лет пролетело стрелою,
и душа потянулась к истокам...
Я увидел село нежилое
вдоль дороги, что так одинока.

В старом доме под кучею хлама
уцелела, как чудо, пластинка,
а девчонка уже чья-то мама
и, наверно, уже не Иринка...

Ничего на планете не вечно,
не найти уж родного порога,
и знакомого точно не встречу
в мире, где умирает дорога...

Но есть мир, моей памятью полный,
в нём бессмертны Дунайские волны,
есть мой век, что судьбою подарен,
и ему я за всё благодарен.


В деревне
Давно ли под звук радиолы
томили меня маттиолы;
теперь здесь никто до рассвета
не жжёт в палисаднике света,
лишь лают беззлобно собаки
в туманном чарующем мраке.

Эх, годы, вы так пролетели,
как будто соловушки спели!

В причёску вживается проседь,
и лето склоняется в осень.

И всё ж у родимого дома
не чувствует сердце надлома,
и лёгкое облако ночи,
как в юности, счастье пророчит:
не спит во мне звук радиолы,
покуда цветут маттиолы.