Париж

а нам с котом до городу парижу
как до китая киселя хлебать.
мы лучше здесь — понятнее и ближе,
свои шесток, рубашка, благодать.

свой бежин луг, подснежники в овраге,
кудлатый пёс в дозоре у ворот,
матёрый сом под илистой корягой
и пескариный суетный народ.

полдневный зной с водою из колодца —
скрипучий ворот, цепь, гремит ведро…
подсолнух поворачивает солнце.

и дед адам клянёт своё ребро
великим и могучим с перебором,
а бабка ева шанежки печёт
с морковкой и ревенем.
за забором
гудит пчелиный вылетный расчёт.

дни мелют новостийные емели,
а мы с котом глядим на окоём…

вот ощенится найда на неделе
и мы щенка парижем назовём.


Товарка

она прилетает, графитная с сединой,
и с крыши сарая обкаркивает меня:
мол, кто ты такая — с лопатою снеговой,
тебе не досталось горящей избы, коня?
ни алого паруса где-то в морской дали,
ни алого цветика где-то в глухих лесах,
ни туфельки — где там богемские хрустали,
ни пэра, ни пьера…

лишь белая полоса
огульного снега.
кидай себе и кидай.
растут терриконы, скрывая вишнёвый куст,
бывалый штакетник, поленницы сирый край,
ползут тихой сапой к провалу овражьих уст.

ах, злая товарка по схиме снегов-лопат,
не страшен мне ворох зерна из небесных сит

пока вьётся к дому расчищенная тропа
и чайник на печке горячий мотив свистит.


Остановки

«Клуб», «Церковь» — остановки, где за нос
шкодливо щиплет баловник-морозец.
Нас ПАЗик, на село чихнув, привёз,
а страждущих увозит к бренной прозе
районного, но всё же городка,
чей быт осоловелый неизменен
с поры застоя. Ты бежишь, пока
перчатки не промерзли и колени
не покусал норд-ост — седой волчок,
не признающий в погрузневшей даме
соломинку, что дни наперечёт,
дышала на стекло в облезлой раме
и рисовала пальцем корабли
межзвёздные, снежинки и сердечки,
рыдала над толстовской Натали,
картофельный мундир томила в печке
до черноты.
…А помнишь — время, стой! —
на месте церкви, новой, колокольной,
был старый клуб, бревенчатый, смурной,
крыльцом скрипящий на ватаги вольных
в крамольных танцах и курящих за
углом в кустах.
Плакаты на фасаде
про пятилетку, коммунизм в глазах
грядущих поколений, по глиссаде
летящих во вселенские мечты...
И шок, когда под знаменем плакатным,
утопленные в дерево кресты,
открылись взглядам…

Без наркоза, платно,
нас память препарирует до «ма».

Волчок, не злись, не вейся. Не чужая.
Здесь сладок дым и тёплые дома.
И ты бежишь, с шагами уменьшаясь,
туда, где ждут…


Совершеннозимнее

Зима не спит, гуртует облака
До беспредельной побелевшей мути.
Прогноз погоды замер и никак
В соляр-светильник лампочку не вкрутит.

Метёт с утра и к вечеру метёт.
Сугробы прирастают, жмутся к дому.
Январский день, да нет – январский год
Скользит без слов в заснеженную дрёму.

Погодки-сны приходят чередой
К сиреневым кустам под плотной ватой,
К растрёпанной рябине, чьей бедой
Любая спевка женская богата,

К полыни, пережившей свой парад,
К сараю с жестяной заплаткой сбоку,
К усталой стае ауди и лад,
Сторожко ждущих посвиста брелока.

Сопят царевны белых полюсов
И принцы спят от Нерюнгри до Ельни.
И сыплется на мир десятый сон,
Мягчайший, тонкорунный, колыбельный,
Раскроенный по копиям лекал,
Рисованных божественной десницей.

Всё замерло.

Но тонкая рука
Стеклянный шар встряхнула.

- Спи.
- Не спится…


Внутри

они твердят про внутреннее море-
пустыню-бездну-рагнарёк-пномпень,
их эксклюзивный внутренний егорий
пронзает интрозмия каждый день.

а у меня внутри рассветный кочет
кричит во всю ивановскую рань
и золотится пижма вдоль обочин,
и горько пахнет мамина герань
на старом подоконнике.
мурлыка
приходит поглазеть и подружить.
в сиреневом саду многоязыко
судачат трясогузки и чижи.
и облака оттенков перламутра,
как изнутри беззубкин сундучок.
и речка, чище детских снов под утро,
по говорящим камушкам течёт…

а где-то с краю вольного простора
суровым, поседевшим одинцом
сидит в сторожке дедушка егорий
и точит именное копьецо.