Здравствуй, дедушка

Здравствуй, дедушка. Как ты и где ты?
Расскажи, ничего не тая.
Здесь, у нас, на Земле — День Победы.
Там, на Небе — улыбка твоя.
Я листаю страничку подружки
и читаю, нахмурившись, про
то, как траурный чай пьёт из кружки
ветеран в похоронном бюро.
Я умею букет и открытку
и совсем не умею войну.
Мне не выдержать голод и пытку!
Кто поставит мне это в вину?
Это сердце на вырост мне дали.
Словно мир, это чувство старо.
У военных тяжелых медалей
не бывает обратных сторон.
В ленте черно-оранжевым спамят,
золотят второсортную медь...
Я умею из этого — Память.
А хотелось бы больше уметь.
Я умею — «спасибо». Негромко.
От лица всех, кто чувствует, что
голубиной седой похоронкой
бьется под камуфляжным пальто.
До свидания, дедушка. Ветер
знает: скоро я снова приду,
помня, как ты смеялся над смертью
третьим справа
в последнем ряду.


Я выбираю реку

И какую сейчас позицию ни прими,
все равно ты будешь неправ.
На часах время оставаться людьми,
будь ты из Петербурга или с Днепра.

Открывать рот опасно без адвоката.
Меня отчитывали сегодня
за покупку донбасским беженцам носков с авокадо.
Мол, я циничная тварь Господня.

Носки с авокадо, шампунь с ароматом дыни
не вернут им дом. И я его не верну.
Но лучше пусть пахнет дыней, чем черным дымом,
и лучше про авокадо, чем про войну.

Между двумя берегами я выбираю реку,
полноводную реку воды живой,
способную напоить и птицу, и зверя, и человека,
отразившую чистое небо над головой.


Не подведи, Родная

— Следует жить, шить сарафаны
и лёгкие платья из ситца…
(Юрий Левитанский)

Мои друзья перестают быть моими,
из своих сердец вычеркивают мое имя,
за то, что я не стою с плакатами «Нет войне».
Я — неодиночный пикет с надписью «Да весне»
невидимыми чернилами.
Я — противница надругательства над могилами,
восьми лет игры в молчанку про боль Донбасса,
про лебедя, рака и щуку басни,
неумолимых отфрендов за позицию политоппонента,
кораблекрушения планов этой весной.
Кто из нас тут всему виной?
Я — гражданский ребенок своей эпохи,
дела в которой отнюдь не плохи —
они ужасны, и я пытаюсь держаться.
Это не значит, что мне не больно.
Это не значит, что я хочу этой бойни.
Это значит, что я могу только молиться
за скорейшую мирную коалицию,
писать «жив ли, цел ли ты, дорогой?»
человеку страны своей и страны другой,
отвозить баулы гуманитарки беженцам.
Всадникам Апокалипсиса бы спешиться,
отпустить коней своих в чисто поле.
Переполнены стеки боли.
«Да весне!» — говорю я, пусть останутся живы все,
чтоб коты под руками и кофе гляссе,
и, по Левитанскому, платья из ситца.
Мои друзья говорят: «ты должна стыдиться
того, что ты русская, или мы не друзья тебе».
А еще вчера орали вместе ЛЮБЭ,
не выбирая ни выражений, ни стороны.
Я остаюсь частью своей страны,
пока из нее сваливают, проклиная.
Не подведи, Родная.


Мармеладка

Что-то вспомнился один вечер предзимний.
Я изучала людей на Невском проспекте.
Они ходили по магазинам,
орали их усталые дети:
«маааама, купи мне вон ту мармеладку,
огромную за витриной».
И было отчего-то больно и сладко,
я понимала: это неповторимо.
Мир лился расплавленным оловом,
пришло почему-то в голову:
можно ли, боги мои, чтобы так всегда —
пусть на устах — бытовая белиберда,
едят фастфуд, обсуждают премьеры,
хвастаются причёсками,
решают младшим братьям примеры?
Я не знала, что это было предчувствие.
Еще в феврале самым страшным, о чем говорили везде,
был этот клятый коронавирус.
А теперь в каждом небе по черной звезде,
выдали боль навырост,
тягучую, как дурная резина.
В машине времени неполадка.
Я хочу вернуться в тот вечер предзимний,
хочу в первый класс и вон ту мармеладку.


Швеи

Когда не понять, где чужие, а где свои,
живу я сейчас или же существую,
поэты да менестрели — это швеи,
путеводной ниткой шьющие наживую
огромную рану без края и без конца.
Огромную реку с размытыми берегами.
Раненый мир обретает черты лица,
живая вода течёт под лежачий камень.

Они не подскажут, как нам вернуться в «до»,
и не от них зависит, что будет после.
Они говорят: «эта страна — мой дом.
Люблю тебя. Ничего никогда не бойся.
Победы и только победы. Вернись живым».
Их голоса перекричат валторну.
Если во что и верится — эти швы
не разойдутся, хоть ты руби повторно.


Новый Год

Тут будут стрелять пробками, а там — Градами.
Вот и вся разница в Новый Год.
Она привезет гумпомощь, мандаринов и винограда,
и смерть в сторону отойдёт.

Мой ангел, обнявший торс "калаша",
она стреляет, и получается жизнь —
цветы вырастают, и вырастает моя душа.
Она не промахивается. Ложись.

Я смотрю на нее, как смотрят в живую воду,
видя тех, кем никогда не станут.
Она отметит там Новый Год, а
я, похоже, останусь в старом.

Ни морщины, ни яд, ни пули ее не тронут.
Она равнодушна к аплодисментам.
И когда-нибудь я стану просто ее патроном,
и она выстрелит мной в чёрное сердце смерти.