Наталья Крофтс. Стихи про нас
* * *
Вслепую, наощупь,
судьбу подбираем по слуху,
научно трактуем причуды
планид и планет.
Подводим итоги.
Как взрослые — твёрдо и сухо.
По-детски надеясь на чудо.
Которого нет.
* * *
Я — жёлтый листик на груди твоей.
Меня на миг к тебе прибило ветром.
Вот и конец. И не найти ответа,
зачем в тиши изнеженного лета
поднялся ветер и, сорвав с ветвей,
мне дал на миг прильнуть к груди твоей.
* * *
Лучше жить совсем без надежды,
чем с надеждой, умирающей каждый день.
Край одежды
зацепился за имя твоё, за тень
наших разговоров, за белую стаю
наших писем.
Не пускает.
Стаю
сдам на подушки —
на пух.
Жалко её, конечно,
только — одно из двух:
или она меня заклюет —
или —
я её, влёт.
Чтобы выжить.
Железный свист.
…письма лежат в крови,
в слое небесной пыли.
* * *
Я не хочу тебя терять.
И находить.
Нас — поминутно — усмирять
И резать нить.
Но мы сидим — и мир затих —
Глаза в глаза.
Ну, что, кто против — из двоих?
Мы оба — за.
За ярость, за угар, за круг —
Порочный — встреч.
За жажду губ — коснуться рук,
Лица и плеч.
За дар — на лезвии побыть,
У острия.
За то, чтоб слиться — и забыть,
Где ты, где я.
За дрожь, как в ломке наркоман —
От пустоты.
Мы — за обман. Самообман.
За бред мечты.
И за похмелье из — позволь! —
Вины, стыда.
За сожаления. За боль.
За миг, когда
Тебя — как бабочку на гвоздь —
Пронзит насквозь,
Что наши жизни были врозь.
И будут врозь.
Итак, опять: глаза в глаза.
(Вводи иглу!)
Мы оба за… Мы оба за…
Начнём игру.
* * *
Зажмурится ветер — шагнёт со скалы.
Спокоен и светел тяжёлый наплыв
предсмертного вала — он манит суда
на дно океана. Седая вода
врывается в трюмы, где сгрудились мы:
звереем — от запаха смерти и тьмы,
безумствуем, ищем причины…
Кричим: «Это риф — или мысль — или мыс —
бездушность богов — нет, предательство крыс…»
И крики глотает пучина.
Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.
Пора мне.
Монетку кладу под язык —
бросаю ненужные ножны.
И плавно — сквозь ночь, как седая сова —
взлетаю с галеры — туда, где слова
понятны ещё —
но уже невозможны.
Сицилия. Отзвуки войны
Стихотворение в прозе
В маленьком итальянском городке,
где улицы карабкаются по склонам,
возбуждённо, как крыльями, размахивая бельём на верёвках…
В маленьком итальянском городке,
где усатые старики, одетые в чёрное,
сидят на стульях перед кафе
и поворачиваются всем телом,
чтобы проводить взглядом каждого прохожего…
В маленьком итальянском городке
мы пили кофе из маленьких белых чашек
под звуки вечно оживлённых разговоров
на певучем и сочном языке.
Диалог за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел, а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.
— Какие все стали нервные из-за этой войны, — сказал он, помахав газетой.
Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять, рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках. Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…
Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.
— А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, — сказал он, — "хлiба нема". И песни помню, — и он запел что-то весёлое про "дiвчину чорнобриву", лихо пристукивая палочкой. — Столько лет прошло, а я помню.
Вопрос: «А что вы там делали?» — завис на губах:
— А… в каких городах вы были?
— До Сталинграда дошёл. Холодно было. А потом — назад. Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть — Муссолини капитулировал, и нас всех — в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.
— Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, — заметил мой спутник.
— Нет, там хоть было чем заняться, — итальянец весело посмотрел на нас и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.
Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с весёлым азартом нажал бы на заледеневший курок — настоящий, железный — меня бы тоже не было.
Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про "дiвчину чорнобриву", убегая прочь по узким гнутым улочкам.
А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про "дiвчину чорнобриву", сплетённая с леденящей памятью о том, что "хлiба нема".
А мы сидим и пьём горячий кофе.
И обсуждаем новую войну.