Мария Румынская. В.О.
В.О.
Снова утренняя хандра.
Признак. Призрак. И то, и другое.
Полно, вон, я сказал. И она до утра
Оставляет меня в непокое.
Жаль, исканиям дан стоп-знак.
Бесполезны средь линий двуликих.
Ты уйдешь стороной, и твоя сторона
На другой стороне. Отыщи-ка.
Память временный поводырь.
Проплывая асфальтом канала,
Слышу, как тебя звал то Юдифь, то Эсфирь.
Убивала. Спасала. Устала.
С обнищавшего нече взять.
Я не помню вчера всем на зависть.
Помню ямочку, пальцы, ресницы и стать.
Помню линии, с ними и старюсь,
Да по старым бреду местам.
Я старик и они мне роднее.
Где целуется синь и сползает, густа,
По речной зацелованной шее.
июневое
черкнёт июнь осокой по руке:
"всё позади, и дальше только лето.
беги, беги к обрыву, и к реке.
беги рывками, по надрывам, в вальсе.
беги до утренней одышки, охладись,
распластана по камню дна подклета
заброшенного дома. дотянись
до самых близких. убеги от них и пялься
овечкиной влюблённостью. беги
до самых до далёких и глухих,
и тыкайся им преданностью в руки,
и пей из рук, а злые языки
потом добавят, что ещё пила от скуки.
и дальше убегай.
осокой-муравой.
со злостью на лету срывай зубами
цветы, лишая жизни, и рубахи край
упавшего в цветение с тобой.
познай его, как зайчик-оригами
легко обратно разложить листком.
беги, беги июньским топотком
кокетливых жуков, коровок божьих.
беги размашисто, неосторожно".
так обожжёт июнь, вползая в ранку.
заразно и смешно.
ему, конечно, будет всё равно,
какие кто готовит нынче санки.
что до зимы, с которой ты на "мы",
так до неё ещё бежать и прыгать.
черкнёт июнь осокой. закатив
глаза от резкой боли, видишь — сны
да пара облачков пошли на выгон.
и с губ сбежит расплавленный мотив.
залог
в такой милосердной тиши —
хоть кричи, хоть пиши.
ты вольна здесь делать такое,
что станет присвистывать чёрт
и в шкафу испечёт
то, слоёное, золотое.
засядете с ним пировать,
а в окно — детвора
будет нос совать. будешь шикать,
но всё-таки их угостишь.
убегут. снова тишь.
чёрт захнычет без ребятишек.
сомлеет, простит тебе долг.
что ж, чем мог, тем помог.
остальное —
тебе на откуп.
танцуй и колдуй по слогам.
спишешь всё — будут там,
у причала,
камень и лодка.
лиловый сервиз
по девочке плачет серебряный век.
не то чтобы плачет — воет
над степью, где во сне покоя —
подавно нет.
проклятье. не нырнуть к истокам,
не протянуть ей нить —
серебряную, без сомненья.
её убил бы Бунин и сломал Набоков,
но только так ей — жить.
сейчас она — виденье.
что от неё сегодняшнему толку.
в попытках ей помочь
я слышу: век, подобно
оскорблённому ребенку,
жирафов, незнакомок — гонит прочь
и, задыхаясь, замолкает скорбно.
к аллеям тёмным не ведут дорожки.
но как она прозрачна и легка!
её бы пил он серебристой ложкой
из тонкого лилового сервиза,
потом — горел бы бредом и капризом,
желанием живящего глотка.
с таким лицом, как у неё, не слиться
с толпой.
смотри, чудесная, как серебрятся лица
от пыли на портретах.
а за окном другой, но тоже — вечный бой.
дерись иль привыкай.
к оглохшему сезам.
к свинцовым временам.
и — кончено на этом.
никаких несвобод
никаких недоговорённостей.
ни условностей, ни оков.
любим трепетность и солёности,
держим за руки стариков.
не дадим растерзать неловкости
откровенность. целуй, целуй!
ты — щекотная рожь над пропастью.
я — перо твоему крылу.
признание
снится: мне подстригают волосы
прядь за прядью, и на полу
мчат кометы в паркетном космосе,
мчат, хвосты превратив в золу.
снится, будто под ноль срезается
жажда жажды у тростника.
легковесней башка. мне нравится.
кротко-коротко. не вникай.
три монахини светлоликие:
"от страстей, скоростей, высот
огради её", — с сей молитвою
выметают мой небосвод.
как одежды их ладно вязаны,
чистота в простоте свята.
непослушные пряди праздные
подобрав, принесут устав.
полистаю его — возрадуюсь:
ни чистилища, ни аскез.
свежий воздух, поменьше сладостей.
санаторных традиций срез.
постриг принят почти, смиренная.
что терять, окромя волос?
дом, где сходит мечта настенная
стружкой пОд ноги? всё. сошлось.
всё слилось в одной боли в темечке:
безучастие по любви,
взрывы, стыдности. только неучи
так могли бы. так мы могли.
да с уставом своим — где ж видано —
по подворьям чужим сновать.
нам — лишь локоны с лиц откидывать,
лишь отмучавшись, засыпать.
ежесонно меня, прощённую,
подстригают, зовут в покой.
но проснусь — уж другим крещёна я.
боже мой. боже. мой. боже — мой.
Инженерный мост
Испит, забыт — и ладно.
Жил, но выжил.
Сорю монетами в фонтанкину прохладу.
Чижик —
Зажат, растерян, краден.
"Лучше сайку!" —
Хрипит с гранитного уступа — "Дядя, дядя!
Дай-ка!"
Спасенье в остров Спасский
Бьётся — где тут.
Мой птенчик бронзовый не пьёт, он в грёзах — красит.
Клетку.
пьяная городская
завитки, завитки, лабиринты.
по модерновым выпуклым свиткам
дождь царапается котом.
по мадейре — под аркой Мурузи.
под манерностью — скрыться, но шлюзы —
спорим — прорваны. и на том —
ничего, как всегда, не финита.
величины, презревши Эвклида,
не равняются никому.
шли к мессии с мольбой, за мерилом.
но, скользящий по тонким перилам,
дождь ладони их разомкнул.
поместил в них игру и мадейру,
чувство влажности, ритма, неверья.
славный враль, как любой подмастерье,
две строфы отстучав, уснул.
семнадцатый
выстуженной напрочь нА ночь комнатой
окна брызнут в речную дугу.
полку ломит от фрейдовских сонников.
растолкут.
растолкуют.
солгут.
всё бы ничего, да сутки — плачется.
что на сей раз? усталость иль стыд?
город знал, что придётся запачкаться, —
вот и льёт.
замывает.
отмыт.
сонные твои — на вид — артерии
пережать бы: разносят кабак.
«баржи смерти» отходят от берега.
кто плывёт,
тот всплывает.
размяк.
мы окроплены водо-пролитием,
Святый Бурх.. жаль: ключи у Петра —
рай не здесь. остаётся — забыться с ним.
сон и топь.
соль и столп.
Петроград.
прожилки
у него старичьё да дети,
девяносто и где-то двадцать.
кто стареет, а кто дурнеет —
он не может их различить.
он звонит мне в глухом рассвете.
он зовёт себя ленинградцем.
голос мягок, но я не смею
перебить, когда он молчит.
у него чувства такта — слишком
для эпохи пост-постмодерна.
мы не спим, мы слывём друзьями.
устаревшим словам — ура.
схватит сердце — смеётся: «крышка.
а ещё не бывал в Палермо.
полетели? слои лазаньи,
временнЫе слои, ветра»…
у него на висках прожилки.
производная их пульсаций —
моё счастье. при каждой встрече
я считаю их и молюсь.
а у них там в НИИ, в курилке,
шпарят Бродского, кто за двадцать.
он так рад за них: «время лечит
своих жертв. Не грусти, Марусь».
***
...
В недокуренных питерских сумерках
Полусон заблудился в пути ко мне.
И я вижу, как тени целуются
Наяву, наяву. наяву
по прокуренным питерским улицам
Я плыву
И в Неве…
И в Неву…
Мне здесь бешено здорово курится
У стены, прислоненной к спине.
Кто-то брякнул, что я обреченная.
Одиночество — штука в большой цене.
Поролон между рамами тоннами
Пропихну, подзаткну, утеплю:
Не терзаюсь ни смехом, ни стонами,
Не люблю…
Кто — к Неве,
Кто — в Неву…
А мне дремлется за поролонами:
Стопроцентна готовность к зиме.
Пусть меня здесь немножко порезали…
Это ж шик — от сигары по кончику
Отсекать. Хирургия полезная —
Улыбнусь — одарю, прикурю.
Расцелуюсь с тенями — не брезгую…
Я иду
Петь Неве,
Петь Неву…
Обреченно — речная, безвестна и
недокурена, незакончена
Песнь моя... Допою. Доплыву.
Стену греет спина.
В мной докуренных питерских сумерках я живу.
У Невы.
Где Нева.